А тут – все вернулось, отмотав эти семь лет назад, почти в самый момент моего приезда в маленький поселок, затерянный в бескрайней степи.
С сопровождением своим я прибыл туда в самом начале мая, Света немногим ранее.
Название Тюратам не говорило никому и ничего, да и сейчас не говорит, разве тем военным спецам, что и по сию пору работают в двух километрах от тюркского поселка, в городе, возникшем и расстроившимся всего за пару десятков лет и носившем в те годы имя Заря.
Помню, когда выбрался из теплушки на некое подобие станции, оглядываясь по сторонам, сквозь спины молодых солдат и офицеров, дружно отправившихся по дороге в никуда, к перегородившему горизонт железобетонному забору, я ни с того ни с сего решил, что меня, наконец, отвезли на завод при лагере, где находится либо мой отец, либо мать.
Это имело смысл – глухой поселок, сплошь из глинобитных, реже деревянных домиков в один этаж, продуваемый всеми ветрами, находился рядом с крупным железнодорожным узлом, двухколейной дорогой, ведущей прочь от забытого всеми места.
Самого города еще не было видно, он терялся за стеной с вышками, колючкой, КПП: всеми лагерными атрибутами, куда меня, подпихиваемого в спину сопровождающим капитаном, и повели, не дав оглядеться по сторонам.
Подходя к воротам, я готов был предстать перед одним из родителей, и все пытался подобрать нужные слова, отчего я решил, что именно на встречу с ними попаду в конце этого долгого пути?
Я дошагал до ворот, мимо нас, по раскатанному асфальту неторопливо ползали грузовики, завозившие что-то внутрь и порожними возвращающиеся на станцию.
На вахте меня задержали для дознания двое часовых, один из них переговорил с кем-то из начальства по телефону, другой в это время перебрасывался с сопровождающим вязкой мешаниной специфических слов, из которых я понимал едва ли треть, и никак не мог сопоставить друг с другом, ибо все еще верил в неизбежность лагерной встречи, да только не мог найти тому подтверждения в разговоре.
Наконец нас пропустили, мы оказались за воротами. Дверь бухнула, и тут же раскрылась снова, пропуская еще одного жителя Зари.
Я замер, не веря виденному. Прямо передо мной, всего в сотне-другой метров находился новенький, с иголочки поселок, словно расчерченный по линейке: главная аллея, обсаженная молоденькими тополями, вела вдаль, ряды трехэтажных кирпичных домиков, укрывались за еще чахлыми кустарниками, слева от меня находилось какое-то техническое сооружение, что-то вроде подстанции, далее, чуть глубже, располагался огромный водозабор, снабжавший жителей и технику столь необходимой в раскаленной добела летней степи влагой.
И снова домики, аллейки, кустарники. Я будто попал в иной мир, совершенно недоступный пониманию.
После долгого разглядывания, подталкиваемый спешащим офицером, я наконец произнес:
– Здесь что, построили коммунизм?
Он улыбнулся, но ответил серьезно.
– Почти угадал. Впрочем, сам увидишь, – и снова подтолкнул, приказывая двигаться дальше.
В нештукатуреной казенной жизни я впервые увидел такое чудо; позабыв обо всем, буквально напитывался каждым шагом, проделанным по широкой, размашистой аллее, кончавшейся, как мне тогда казалось, прямо перед горизонтом.
Мы не торопились, я вертел головой по сторонам, осматривая все и пытаясь увидеть чуть больше, благо улицы пустовали, странно, но входившие военные растворялись в городке, будто он разом поглощал их, не давая унылой форме даже коснуться свежих, только что заасфальтированных мостовых, которые совсем недавно, а прибыли мы заполдень, успели заново помыть, и теперь они источали томную прохладу, столь удивительную после долгих дней пути по бескрайней пыльной равнине, где единственная колючка, вздымающаяся на метр от земли, уже ориентир для уставшего однообразием путника.
А этот городок, яркий, цветущий, устремившийся навстречу солнцу, столь резко и беспрекословно разнился с окружающей его данностью, что я уже не удивлялся ни бетонному забору, ни колючке, ни КПП и строжайшей проверке документов на въезде и выезде, обыску всех автомобилей с собаками и зеркалами.
Не удивился и тому, что нигде не слышал иной речи, кроме русской, не видел иного лица; казалось, невзирая на интернационализм, присущей тогдашней державе, туземцам вход в этот райский уголок заказан.
Первым делом меня провели к врачу, тот сперва разглядывал карточку сданных нормативов, прилагаемую к значку БГТО, потом мою медицинскую книжку. Приказал десять раз отжаться и послушал сердце.
– Ему еще нет четырнадцати, – заметил он капитану.
– Будет в ноябре, – отрапортовал я, хоть в чем-то находя повод для показного бесстрашия перед неизведанным. – Сдал досрочно.
Меня взвесили, измерили и послали мыться в душ и переодеваться в курсантскую форму.
После чего офицер снова пришел за мной, препроводив в столовую, где таких же свежевымытых пацанов в накрахмаленных сорочках находилось около полудюжины.
Среди них оказался Вася, старше меня почти на год. Его я не сразу приметил, Вася сидел с самого края и в разговоры не вступал, он всегда был молчуном, потому и получил вскорости прозвище Тихоня.
Впрочем, немногословие его было только на руку самому пареньку, как я приметил, шибко говорливых удаляли из отряда в первую голову, невзирая на показатели.
Обретя свою порцию, я присел, стал осторожно выспрашивать про город, его обитателей, но ответа не получил: все оказались с этого поезда, все прошли того же врача и только пытались приноровиться к новому быту. Единственное, что нас объединяло, это детдомовское прошлое – других в отряде и не было.
Как только этот факт выплыл на поверхность, мы все невольно насторожились, а мне старший по столовой, в чине старшего же сержанта, сделал замечание, чтоб не теребил других.
«После сами все узнаете», – многозначительно добавил он и прошел в кухню, оставив нас молча переглядываться до тех самых пор, покуда не пришел майор в парадной форме и не приказал собираться, и следовать за ним.