Максимилиан протолкнул её в каморку первой и залез сам. Она так и стояла в темноте, не смея пошевелиться или задать вопрос.
Максимилиан привычно пошарил в углу и нащупал огниво, чтобы выбить искру и зажечь сальный огарок, ибо день уже почти закатился за цитадель Правосудия.
Будто огромное ненасытное чудовище в броне и камне слизывало с неба последние нежно розовые и кремовые разводы. Огарок дымно затрещал.
— Раскрой зенки. Помнишь, что такое зенки?
— Помню. Зенки это глаза. А как будет лот?
— Рот будет дуло.
Девочка огляделась. Заметила покрытый лоскутным одеялом тюфяк, рядом с ним потертый коврик, какое-то подобие стола и трехногий табурет, несколько оловянных тарелок, позеленевший подсвечник, несколько старых башмаков разного размера и скомканную одежду. Была даже пустая рама от картины.
— Судаль, вы здесь живете?
— Ага.
Максимилиан открыл небольшой сундучок и вытащил замотанный в салфетку кусок черствого хлеба.
— Ты есть хочешь?
Девочка застенчиво кивнула. И тут же добавила.
— Но, если у вас мало, я не возьму. Папа говолит…
— Опять «папа говорит». У тебя своя тыковка есть. Думай сама.
— Что у меня есть?
Максимилиан постучал себя пальцем по лбу.
— Голова у тебя есть. Раз дают, бери. Бьют, беги.
Девочка опять хотела что-то спросить, но сдержалась. Взяла кусочек хлеба и даже присела в поклоне:
— Спасибо, судаль.
Потом они сидели на старом тюфяке, прислушивались к шуму вечернего города, смотрели на тусклую мерцающую свечу и ели хлеб. Мария закашлялась, и Максимилиан быстро налил ей в кружку воды.
У него была кастрюля, которую он выставлял на крышу, в дождь, а потом хранил воду в медном кувшине, в боку которого была круглая вмятина.
Максимилиан иногда воображал, что этим кувшином был нанесен удар грабителю или ревнивому мужу. Кувшин стал калекой и потому был уволен, как негодный хромой слуга. Но службу свою он по-прежнему нес исправно.
Мария жадно отпила воды и – снова:
— Спасибо, судаль.
— Ладно, ты это… расскажи про своего папашу. Он какой?
Девочка сразу оживилась.
— Он класивый. И доблый. Он мне делал иглушки, и мы иглали. А бабушка не разлешала. Она всегда лугалась и говолила… говолила, что мой папа… филим… фили… лянин.
— Филистимлянин.
— Да, она так говолила… а кто такой этот филис… филимтим…?
Максимилиан пожал плечами.
— Я точно не знаю. Я слышал от кюре, что филистимляне это такие язычники, которые сражались с евреями.
Девочка в испуге раскрыла глаза.
— Но мой папа никогда не слажался с евлеями! Никогда! Он доблый.
— Да ясно, что не сражался. Это давно было. Еще Спаситель не родился. Так что не бойся, никакой твой папа не филистимлянин.
Мария радостно вздохнула.
— Вот, смотлите, судаль, какие папа мне делал иглушки.
И она вдруг начала рыться во многочисленных карманах своего передничка.
Максимилиан, наблюдая и за матерью, и за старшей сестрой, знал, что у женщин в этих передниках чего только нет, от мелкого лука до пучков шалфея. Похоже, эта девчонка уже усвоила часть женских привычек.
Мария извлекла из кармана деревянную фигурку. Это была свернувшаяся клубком собака.
— Это собачка пастушка, котолый плишел к маленькому Иисусу, — пояснила девочка.
И вновь стала рыться в карманах. Извлекла еще одну фигурку, мальчика с котомкой, у ног которого лежал ягненок.
— А это пастушок — сказала девочка и поставила фигурки рядом – Это он плишел к Иисусу. Там еще были тли больших сталика. Они принесли ему подалки… У них коленки гнулись в облатную столону.
И девочка продолжала рассказывать. Чем больше она увлекалась своим повествованием, тем больше всплывало в её рассказе подробностей. Она как будто погружалась в свое недавнее прошлое. Нырнула туда, как в прозрачное озерко, и плавала там, плескалась как рыбка.
Она рассказывала Максимилиану, что приготовил папа на Рождество, об огромном вертепе со множеством участников. Там были и Иосиф с Марией, и все пастухи, и цари с подарками, и овечки, и конечно сам младенец в яслях.
Некоторые фигуры могли двигаться, поднимать руки и ноги, если их дергать за ниточки. Максимилиан догадался, что эти были марионетки. Он видел их на ярмарке.
Другие так двигаться не могли, но они поднимали руки и вертели головой. Одного царя, в серебряном колпаке, Мария сама учила ходить. Сначала он у неё прыгал, как лягушка, но потом папа показал, как им управлять, и у неё стало получаться.
Царь стал размахивать руками и вскидывать ноги. Девочка вскочила и даже продемонстрировала Максимилиану, как передвигался царь с мешком за спиной.
А потом они ели рождественский пирог. Где-то в нем был спрятан волшебный боб, но пирог был такой большой и такой сладкий, что больше одного кусочка у неё съесть не получилось. А папа сладкое не ест.
Мария вздохнула и снова взобралась на тюфяк. Что было потом, она помнила плохо, потому что хотела спать. Папа читал ей про маленького Иисуса, но потом она уснула, а проснулась уже в карете на руках Наннет, её няньки.
И папу с тех пор она больше не видела.
Девочка сникла и снова начала тереть кулачком глаза. Максимилиан решил, что лучшим исходом для неё будет лечь спать. Иначе она опять захнычет.
Он приготовил для нее незамысловатую постель, а сам расстелил себе лошадиную попону, которую стащил из конюшни какого-то дворянина. Мария не спорила. Она пережила за день слишком много и сил у нее уже не осталось.
Укрыв её лоскутным одеялом, Максимилиан соорудил себе из попоны нечто вроде гнезда, чтобы защититься от сквозняков. И после этого задул свечу.
Мальчик уже засыпал, когда девочка позвала его:
— Судаль, там кто-то скребется.
— Это мыши, — сквозь сон ответил Максимилиан.
Некоторое время спустя она вновь подала голос.
— Судаль, а они большие?
— Кто?
— Мыши.
— Нет, они маленькие.
Тишина. Потом совсем тихо и жалобно:
— Судаль, я боюсь.
Максимилиан вздохнул.
— Ладно, мелюзга, иди сюда.
Девочка на четвереньках заползла под попону, повозилась, как щенок, и улеглась. Максимилиан вспомнил, как пытался согреть маленькую Аделину.
Он снова слышал дыхание и стук сердца слабого существа, чья жизнь была вручена ему свыше, чувствовал тепло хрупкого тельца и снова переживал то забытое щемящее чувство, которое называют любовь.
С утра Максимилиан отправился на свой пост к лавке скупщика в ожидании мелких поручений. Он опасался, что девчонка начнет хныкать и проситься взять её с собой.
Но Мария проявила неожиданную твердость характера и сказала, что будет его ждать. А оставаться одной она уже не боится, потому что солнышко светит.
— Я и в темноте не боюсь. Меня бабушка много лаз в чулан заклывала. А я с собой потихоньку иглушки белу и там иглаю. Здесь у меня тоже есть иглушки.
И вдруг поправилась:
— Игрушки. У меня есть игрушки.
И она показала свои фигурки, пастушка и собачку. Лицо стало серьезным и совсем недетским. Бровки тревожно сошлись.
— Вы же судаль… сударь, пойдете папу искать, да? Тогда я подожду.
Максимилиан оставил ей последний кусочек хлеба и кружку воды. Мария уже деловито оглядывала его каморку в поисках предметов, которые могли бы составить компанию её игрушкам.
В тот день судьба или сам Господь, а то и покровительница Парижа святая Женевьева были милостивы к мальчишке, а вместе с ним ко всем осиротевшим и покинутым детям, не знающим любви и заботы.
Скупщик дал ему поручение отнести товар на улицу Лагарп, к другому торговцу, что держал лавку галантереи, а там дверь открыла хозяйка, и так отчего-то растрогалась, что в награду вручила Максимилиану большой кусок пирога с курятиной.
Ещё накануне, получив подобный подарок, Максимилиан, немедля съел бы его с жадностью зверька, но тут задумался. Он теперь не один, есть еще одно существо, более слабое и зависимое.
Если он сейчас съест пирог, то девочка останется голодной, и он пересилил себя.
Завязав салфетку крепким узлом, он сунул пирог за пазуху. И стал терпеливо ждать следующих поручений.
Какой-то высокий господин отправил его с письмом в гостиницу «Красный рыцарь». Это письмо Максимилиан должен был передать постояльцу и от него принести ответ. И вновь мальчику повезло. Он получил в награду несколько су, и хозяин ничего у него не потребовал, ибо высокий господин расплатился более, чем щедро.
Потом ему пришлось сбегать за вином, указать дорогу к ратуше почтенному буржуа, дородная монахиня, глянув в его усталое худое лицо с мокрыми от пота прилипшими прядями, поделилась с ним медью.
Одним словом, день был на удивление удачным, и пусть даже Максимилиан смертельно устал, три или четыре раза перебегая с правого берега на левый, он был горд и доволен.
И всё это время он не переставал думать. Он обещал девочке найти ее отца, но как? Как его найти?
Где его искать, если этот отец похож скорее на призрак, чем на человека. Появляется ниоткуда, приезжает в карете, или сам посылает за дочерью, как владетельный вельможа, живет во дворце, где много цветов.
Как-то уж слишком это походило на выдумку.
Вот в суровую бабушку, которая запирала внучку в чулан он поверил сразу. И найти эту бабушку представлялось ему вполне вероятным. Он даже мог поделиться своей идеей с отчимом и тот, почуяв наживу, с радостью принял бы участие.
Максимилиан был бы вознагражден, его приняли бы на равных в сообщество воров, грабителей, вымогателей и мошенников. Он стал бы одним из тех, кто извлекает золото из чужих бед.
Максимилиану уже случалось быть замешанным в воровских предприятиях. Пару раз его отправляли следить за домом, чьи хозяева уехали в провинцию. Убедившись, что дома оставались темными и пустыми, он проникал туда через плохо закрытое окно или печную трубу и приносил своим подельникам сведения о хранившихся там предметах, стоят ли они того, чтобы злоумышлять и рисковать головой.
Максимилиан не задумывался, поступает ли он хорошо или дурно. Его понятия о добре и зле были смешены в сторону сурового бытия. Зверь не вспоминает о заповедях, если желудок пуст. Сильный и голодный берет то, в чем нуждается.
Если Бог разделил мир на тех, кто богат и тех, кто беден, если одним дал все, а другим ничего, следовательно, Он изначально узаконил несправедливость, узаконил схватку за кусок хлеба, и странно было бы подчиняться каким-то правилам, если эти правила входят в противоречие с желудком.
Его мать всегда говорила, что сам Париж заслуживает мести, сам неуклюжий мир, в котором они живут, что за само их жалкое существование, за все беды и лишения следует воздать сторицей и заставить их всех, богатых и сытых, испить чашу страданий.
Максимилиан помнил слова матери. Он видел её пьяные слезы, её иссохшее, источенное недугом лицо, ее ревматические суставы. Она не дала ему любви, но она была его матерью, и он испытывал странную тоску, когда думал о ней.
Он хотел бы, чтобы жизнь ее изменилась, чтобы она была сыта и здорова. Он готов был даже совершить месть, хотя не совсем понимал, кому и за что.
Смутно догадывался, что маленькая темноволосая девочка, явившаяся невесть откуда, могла бы сыграть роль орудия этой мести.
Девчонка была из того мира, который был сыт и враждебен. У неё хорошая одежда и крепкие башмачки. Его старшие сестры могли только мечтать о таких.
Эта девочка была как потерянный или украденный товар, сулящий прибыль. Она могла быть оценена и продана.
Максимилиан своей находчивостью заслужил бы похвалу наставников, он утвердился бы в теневом мире, в обители ночи, среди взрослых хищников.
Сейчас он почти скрывает от них общую добычу. Он еще ничего не сказал им, не поделился удачей. Сомнения терзали мальчика. Как просто было бы избавиться от девчонки. Отправиться к отчиму и все рассказать.
Но он не мог. Пока — не мог.
Ему трудно было объяснить причину, и стыдно, ибо причина представлялась ему доказательством слабости.
Он хотел, чтобы эта девочка ещё какое-то время, пусть недолго, оставалась бы частью его жизни. Он хотел возвращаться в свою каморку под крышей и слышать её радостный возглас, хотел говорить с ней, хотел смотреть, как она жадно и в то же время аккуратно откусывает от пирога, хотел, чтобы она называла его «судаль» и глядела доверчиво, а еще он хотел и дальше слушать её сказки, её выдумки про этого удивительного, неведомого отца, который мастерит для нее игрушки.
Чем больше Максимилиан думал о нём и прикидывал вероятность его найти, тем больше этот отец обращался в личность мифическую. Потому что не бывает таких отцов.
А Максимилиан повидал их немало. В их доме на каждом этаже ютились многодетные семьи. Немытые, шумные, вечно голодные дети, изнуренные матери и пьяные грубые отцы.
Они с утра уходили на заработки, возвращались за полночь, потратив половину жалованья в жалком кабачке на набережной. Они громыхали своими сабо, смачно переругивались, хрипло хохотали. На лепет жен отвечали бранью. Дети испуганно жались по углам. В пьяном угаре отцы зачинали других детей, которых тоже проклинали за их болезни и голод.
Были, конечно, и другие отцы, которым удавалось избегнуть соблазна игорных домов и винного пара. Но они всегда были угрюмы и молчаливы. Без приветствия и улыбки садились они за стол и ели жидкую похлебку, которую сварили их жены.
Младшие дети, еще не обретшие опыт, цеплялись за рукава их курток, дергали за пояс, взбирались к отцам на колени, но те брезгливо отталкивали их, сбрасывали как надоедливых котят. После двух трех подобных попыток дети уже не приближались к отцам.