Взросление этих детей происходило обособленно и трудно, как у семян, брошенных без ухода в каменистую почву. Семена цеплялись слабыми корнями, прорастали кособоко, вяло, из цветов и плодов подавались в сорняки, погибали под палящим солнцем, вытаптывались, увядали.
А если и достигали зрелости, то обращались в такие же приземистые, искривленные в стволе, усеченные в размахе кроны деревья, какими торчали посреди пустыни их родители.
Максимилиан и вовсе не знал своего отца. Ребёнком он пытался найти его подобие в любовнике матери, но был грубо отброшен и более не возобновлял попыток.
Он разделил стеной свои мечты и безжалостную явь. Где-то жила мечта о мудром, заботливом наставнике, о защитнике и покровителе, об учителе, об отце, который взирает с высоты опыта на несмышленое дитя, что совершает первые шаги, и готов поддержать это дитя, научить и укрыть от бед.
Максимилиан часто, ночами, представлял себе этого наставника, не наделяя его определенной внешностью.
Это был кто-то справедливый и сильный, строгий и заботливый. Этот кто-то знал очень много и щедро одаривал своим знанием. Этот кто-то знал ответы на все вопросы, он легко избавлял Максимилиана от сомнений и противоречий, защищал и учил защищаться, а если Максимилиан уставал, или болезнь закрадывалась лихорадочным жаром, если подкатывала обида или душила ярость, то этот кто-то опускал руку на вихрастую мальчишечью голову и от руки этой шла такая сила, что болезнь и печаль размывались как песочные формы на берегу.
Но это были мечты, только мечты. Жизнь, его настоящая жизнь, та, что катила по грязным мостовым деревянными колесами, что врезалась в подмышки грубым швом, что сбивала ноги старыми башмаками, что синела кровоподтеком на колене, что звенела бранью в ушах и ворочалась в пустом желудке, безупречно доказывала всю несостоятельность этих мечтаний, их печальную эфемерность.
Нет у него такого наставника, такого отца, такого защитника, и быть не может. Он запрещал себе мечтать, и даже сны приходили все реже, постепенно изглаживаясь из цветного объема в плоскую черно-белую муть.
И вдруг какая-то девчонка, не стесняясь, лопочет эти давно украденные мечты. И лопочет уверенно, живописно, со множеством подробностей.
Максимилиан, знавший по собственному опыту, что ложь вовсе не греховная привычка, а средство, необходимое для сохранения собственной шкуры, объяснил все её россказни желанием оправдать свой побег в глазах неожиданного спасителя, чтобы он не отвел её обратно. Вот она и придумала этого мифического отца.
А с другой стороны, очень сомнительно, чтобы такая мелюзга умела так связно врать.
В её возрасте Максимилиан, конечно, уже понимал, что такое ложь. Он даже помнил, когда в первый раз солгал. Когда мать посылала его, еще не достигшего пяти лет, попрошайничать на улицу, она время от времени давала ему плетеный короб с фруктовыми карамельками, которые она варила из ворованной патоки. Каждый раз она стращала Максимилиана всевозможными карами, если он посмеет съесть хотя бы одну карамельку.
И Максимилиан, запуганный, никогда их не ел. Но однажды он был так голоден, так устал и замерз, что не выдержал и разгрыз одну конфетку.
В тот миг он был уверен, что никогда не пробовал ничего вкуснее, что это и есть те самые дары ангелов послушным детям, о которых он слышал от толстого монаха.
Когда он вернулся домой, уже затемно, распродав часть конфет, мать как обычно спросила его, не ел ли он леденцы, и начала пересчитывать вырученные деньги. Она всегда задавала этот вопрос, и Максимилиан всегда отвечал отрицательно, ибо совесть его была чиста. Он действительно не ел конфет.
Но в тот вечер он замешкался с ответом. В его детском разуме внезапно возникла странная пустота, какой-то разлад и дрожание, два колесика столкнулись, и одно завертелось совсем в другую сторону. Мать немедленно заметила эту заминку. Она почти ласково сказала, что не будет его наказывать, если он скажет правду.
Голос её звучал непривычно, и Максимилиан, изголодавшийся по материнскому участию, почти благодарно взглянул на неё. Конечно, он скажет правду, конечно скажет, потому что как только он её скажет, этот внутренний разлад сразу исчезнет.
Он уткнется в колени матери и блаженно расплачется. Она его простит. Ведь он был так голоден! К тому же, она обещала! Да, она обещала.
Она не будет его наказывать, если он признается. А он признается и больше никогда не будет так делать. Не будет тайком есть конфеты. И он признался.
Мать и не думала сдерживать обещания. Она закатила ему такую сильную оплеуху, что мальчик отлетел в угол.
— Ах ты, вонючий крысеныш! Ты вор! Вор! – кричала она, топала ногами и даже пыталась стегнуть Максимилиана кожаным шнурком – Неделю жрать не получишь!
И Максимилиан тогда понял, что правду говорить опасно. И ещё он понял, что обещания взрослых ничего не стоят. Вот если бы он солгал, ведь он мог солгать, кивнул бы так же уверенно и небрежно, как во все предыдущие дни, то мать ничего бы и не узнала.
Но он тогда ещё не знал, что такое ложь. В новорожденном детском разуме нет такой категории. Чистый разум ребенка настроен на правду.
Но жизнь очень быстро привносит в изначальный план свои поправки. И учит лгать. С тех пор Максимилиан, не раздумывая, лгал при каждом случае, если ложь давала самый ничтожный шанс избежать наказания.
Иногда его ловили на лжи и наказывали ещё ужасней, так, что он приползал в свой угол и долго лежал там, избитый, скрипел зубами, не в силах пошевелиться, вытирая кулаком злые слезы, но даже самая жестокая порка отнюдь не ослабляла позиций лжи, ибо если ложь давала самый ничтожный шанс на спасение, то правда не давала его никогда, правда – окончательная погибель.
Почему бы девчонке не лгать ему из тех же побуждений, из каких он давно уже лжет матери, да и всем прочим кто сильнее и выше?
Правда, в её возрасте его ложь не имела таких цветистых объемов. Он лгал односложно, отвечал «да», где требовалось сказать «нет», или наоборот. Но вот чтобы так, многословно, с подробностями.
Нет, девчонка не врет, она пересказывает чужую историю! Она упоминала няньку. Вот эта нянька и наплела ей с три короба. Так бывает.
Он сам слышал, как соседская бабушка рассказывает внукам, чей отец погиб в пьяной потасовке, что папаша, мол, отправился на войну, долго плыл на корабле и сражался на Святой земле за Гроб Господень.
А детишки сидели вокруг и таращили на старую кошелку изумленные глазенки. Верили каждому её слову. А потом пошли звонить, какой их папаня храбрый солдат и что он скоро привезет им кучу подарков.
Эта её нянька так же рассказывала, какие игрушки мастерит для дочки несуществующий отец, а сама покупала их где-нибудь за гроши. Старушке, видать, жалко было эту мелкоту, вот чтоб не хныкала, она и плела девчонке своей сказки.
А девчонка поверила, будто все было на самом деле. Максимилиан и сам иногда так крепко верил в свои несбывшиеся сны, в доброго и отважного отца-наставника, в сытую чистую жизнь, что готов был драться, чтобы отстоять свое право на быль.
Максимилиан вернулся на свою «голубятню» уже под вечер, в сумерки. Сначала заглянул к матери, чтобы отдать ей большую часть выручки, а затем, выскользнув за дверь, вскарабкался по трубе.
Мать уже приложилась к бутылке дешевого божоле и вряд ли заметит его отсутствие. Девчонка спала, свернувшись на лоскутном одеяле, но заслышав скрип оконной рамы, сразу проснулась и села. Заморгала как испуганная птичка.
Взглянув на неё, Максимилиан сразу понял, что она плакала. Личико было красным, опухшим.
Узнав его, она вновь сделала то, что так смутило его при первой встрече, обняла и прижалась, как щенок. Максимилиан почувствовал злость и что-то щемящее, что нельзя чувствовать мальчишкам, потому что это стыдное, детское и сопливое.
Будь девчонка постарше, он бы ее оттолкнул, да еще ругнулся, но она еще маленькая и глупая.
— Вас долго не было, сударь.
Мальчик заметил, что она стала произносить слова более внятно, выговаривать «р».
— Я сначала играла, потом плакала, а потом снова играла. А потом уснула. И мыши шуршали. Но я не боялась. Совсем не боялась.
Максимилиан отстранил девочку и вытащил завязанный в салфетку пирог.
— Вот, лопай. Я тебе тут поесть принес.
Девочка радостно схватила пирог и откусила. Жевала она аккуратно, не чмокая и не хлюпая, и кусок держала тоже аккуратно, вытянутыми пальчиками. Хотя видно было, что она очень голодна.
— Я много не буду, сударь, — сказала она, посмотрела на Максимилиана и вдруг улыбнулась.
Так светло и доверчиво, что Максимилиану вновь стало муторно и щекотно в груди. Он ещё никогда не видел такой улыбки. И глаза у неё небесной синевы.
— Вы хороший, сударь. Прям как мой папа.
Максимилиан хмыкнул, а она продолжала.
— Папа говорил, что у меня был братик, но он с мамой на небесах. Жалко, что вы не мой братик.
— А ты на кого похожа? – вдруг спросил Максимилиан – На маму или на папу?
— На папу — сразу ответила девочка – Наннет говорит, что мама очень папу любила, поэтому я на него похожа.
— Наннет это нянька твоя?
— Ага — кивнула девочка, откусывая пирог.
Вот он её и поймал. Правильно догадался, все дело в няньке. Рассказывает небылицы, а девчонка верит, как те детишки. Максимилиану даже стало её жаль. Мать умерла, а папаша сгинул, или вовсе не было.
— У папы такие же глаза, как у меня. Наннет говорит, что от мамы у меня только нос — и девочка ткнула себя пальцем — а все остальное от папы.
Максимилиан почувствовал, что начинает злиться. Он вдруг выхватил остатки пирога из рук девочки и крикнул:
— Врешь! Нету у тебя никакого папы. Нету!
Девочка сначала испуганно застыла, потом наморщила лобик. «Если захнычет, я её тресну» — подумал мальчик.
Но Мария не захныкала. Она вскочила на ножки и сжала кулачки.
— У меня есть папа! Есть! Это бабушка всегда его лугала, и тоже говолила, что его нет! А он есть! Он… он мне буквы показывал! Вот! А еще… еще он мне кололеву налисовал! Вот!
Она вновь коверкала слова. Девочка начала рыться в своем передничке и, наконец, из нагрудного кармана извлекла сложенный вчетверо лист. Несмотря на волнение, бережно развернула.
На сложенном листке бумаги, хорошей и очень дорогой — Максимилиан умел видеть разницу между тем, что стоит гроши, и тем, за что платят золотом — был портрет молодой женщины, сделанный угольным карандашом.
Максимилиан не мог ещё оценить, красива ли женщина или уродлива, но лицо ему понравилось.
Оно было живым, лукавым. Женщина на портрете улыбалась с какой-то дразнящей хитринкой, но глаза смотрели ласково. На голове у нее была маленькая корона, но Максимилиан не поверил, что это королева.
Однажды он видел на балконе городской ратуши старую королеву, толстую круглолицую, а рядом с ней была другая, молодая, которая приехала из Испании.
Но ни одна из них не напоминала женщину на портрете. Девочка тем временем успокоилась, села и скрестила ручки на груди.
— Ты плохой — хмуро сказала она и отвернулась – Ты думаешь, что я влу, а я не влу! Папа говолит, что влать нельзя… только иногда, можно.
— Как это? – изумился Максимилиан – Что значит «иногда»? Если врешь, то уже врешь. Даже если можно сказать правду, всё равно лучше соврать.
— Ну вот так – Девочка растерялась, она чувствовала невозможность внятно объяснить понятные ей вещи. – Я ланьше всегда сильно плакала, когда Наннет меня забилала или бабушка. Я не хотела к бабушке. А папа сказал, что нельзя плакать, даже если очень хочется. Надо вот так сделать – Девочка сильно зажмурилась, чтобы показать, что надо сделать – И не плакать. А потом можно, когда никто не видит.
Максимилиан мысленно одобрил этот совет. Он сам давно открыл для себя необходимость этого притворства. Слёзы — это признак слабости.
— Но ты же девчонка — возразил он – Тебе можно плакать.
— Можно — согласилась девочка — только когда бабушка не видит и… злая дама.
— Что за злая дама?
Девочка испуганно приложила палец к губам.
— Она там тоже живет, во дволце… Я её видела – Отогнула пальчик – Один лаз.
— А это кто? – Мальчик указал на портрет – Это твоя мама?
Девочка печально покачала головой.
— Нет, это не мама. Это кололева. Папа налисовал её и сказал, что, когда он будет далеко, она будет меня защищать.
И совсем сникла. Чтобы её отвлечь, Максимилиан снова спросил её про мифического отца.
Чтобы девочка сырость не разводила, а то она, похоже, несмотря на советы отца, снова хныкать намерена. Если эти фантазии так её развлекают, пусть себе балабонит. Что с нее возьмешь? Мелюзга!
Девочка тут же воодушевилась. И снова начала выговаривать «р». Рассказ стал уж совершенно невероятным. Оказывается, отец учил её читать!
Сам Максимилиан не знал ни одной буквы, но втайне завидовал тем, кто разбирался в грамоте. В погребе старьевщика ему попадались старые, попорченные мышами книги, он даже открывал их, листал и с тоской понимал, что их тайны ему недоступны.
Бывший бочар, сожитель его матери, однажды грубо высмеял его любопытство, заявив, что вся эта буквенная тарабарщина для жирных попов и прокурорских писарей, а настоящему мужчине эта дребедень ни к чему.