Максимилиан занял такую позицию, чтобы видеть сразу четыре дома. Благо, что они располагались недалеко друг от друга. Это так же вселяло надежду.
Ювелиры всегда держались вместе. Чтобы никто не отобрал их богатство.
Максимилиан вдруг разозлился. Вот вырасту и украду все ваше золото. Никакие ставни не помогут! И Марию он им не вернёт.
Если она принадлежит одному из этих домов, с решётками и ставнями, с железными дверями, они её не получат. Она сама ушла отсюда. Сама убежала.
Выкатилась, как золотая монетка из кошелька. Он эту монетку подобрал и теперь она принадлежит ему.
Зачем же он пришел сюда? Он хотел найти Наннет.
Максимилиан снова чувствовал обиду и злость. Слезы едва не брызнули. Никогда еще он не чувствовал себя таким маленьким и беспомощным.
Внезапно у лавки напротив он увидел двух кумушек. Обе немолодые, раздобревшие. Одна держала огромную корзину с торчащими листьями салата, а другая огромный кувшин, на первый взгляд пустой. С такими кувшинами кухарки, служанки и прачки ходят к продавцу воды, который доставлял воду в своих бочках из верховьев Сены, где вода еще не побурела и не пропахла сброшенными с моста мертвецами.
Одна кумушка возвращалась с рынка, а другая, напротив, только отправлялась за своей добычей. Остановились поболтать, как это водится у женщин.
Максимилиан приблизился к ним бочком. Он не боялся, что его обругают или прогонят. Он так давно попрошайничал на улице, что научился определять по лицу, дадут ему монетку или нет.
Эти были из жалостливых. Лица круглые, сытые и румяные. Одна из них, та, что с корзиной, заметила его сразу. Шапка всклокоченных, немытых светлых волос, огромные голодные глаза, треугольное личико. Сабо на ногах едва держатся.
Кумушка сразу запустила руку в корзинку.
— Поди сюда, оборвыш. Голодный небось. На вот тебе.
И протянула ему кусок хлеба и большое яблоко с красным боком.
— Спасибо, сударыня — сказал Максимилиан и жадно вдохнул влажный аромат свежего хлеба.
Тёплый ещё! Только из печки. И яблоко большое, блестящее. Сочное. Вот Мария обрадуется. Возьмет его своей маленькой ручкой… Нет, обеими ручками и будет его прижимать к щеке.
Но он вовсе не попрошайничает! Он хотел спросить. Вторая кумушка, с кувшином, глядела более настороженно.
— Ты чей такой? – строго спросила она – Чего высматриваешь? Воровать пришел?
— Нет, тетенька, я не вор. Я родственницу ищу, двоюродную тетку. Наннет, её зовут Наннет.
Кумушки переглянулись. Максимилиан уже знал этот взгляд. Им обмениваются женщины всех возрастов, когда им что-нибудь известно, а тот, кто спрашивает, мальчик или мужчина, выглядит полным дураком.
Таким взглядом обменивались его старшие сестры, когда он, едва научившись сплетать слова в предложения, в своем первом опыте познания, задавал им глупые, детские вопросы.
— А ты что ж за родственник? У Наннет все родственники давно померли. Она сама говорила.
— Я её… её троюродный племянник. Она обо мне и не знает. У нее двоюродных много было и троюродных, а родные правда, все померли. Мать сказала, разыщи тётку свою, она в Париже в услужении, за детьми присматривает. Приютит тебя. А то батюшка помер и податься некуда. Голодно совсем.
Максимилиан врал только наполовину. Отца у него не было. А если и был, то сгинул давно. На каторге в Тулоне или на войне во Фландрии.
У обеих кумушек глаза тут же заблестели. Они глубоко вздохнули, а та, что с корзиной, даже шмыгнула носом.
— Нету здесь твоей тётки. Выгнали её. Вон в том доме она жила.
И кумушка кивнула на самый мрачный и высокий дом, тот, где на вывеске был единорог.
— Как девчонка пропала, так её на улицу и выставили. Внучка хозяйская — пояснила кумушка с кувшином. – Твоя тётка за ней смотрела. А девчонка убежала. Уж как Наннет убивалась! Как искала! Бегала по всем улицам. Да малютка как сквозь землю провалилась. А потом и Наннет выгнали.
— На вот тебе ещё хлеба — добавила та, что с корзиной.
— Благослови вас Бог, мадам, — заученно прошептал мальчик и побрел прочь.
И этот след оборвался. Максимилиан чувствовал странную пустоту внутри. Будто его обманули.
Ему никто ничего не обещал, он точно знал, что все россказни Марии — это выдумка. И все равно он чувствовал себя обманутым.
Словно был голоден, приоткрыл крышку котелка, а там пусто. Котелок бодро булькал, кипел, исходил паром. И оказался пуст.
А Максимилиан остался голодным. Он брел по улице вдоль запертых и открытых лавок к своему углу у перекрестка Дарнатель. Именно так шла по улице Сен-Дени Мария. Он даже выбрал ту же сторону. Но девочка шла уверенно, бесстрашно.
А он спотыкался и угрюмо смотрел под ноги. За пазухой еще не остыл хлеб, а в кармане прохладно круглилось яблоко.
Максимилиан уже достиг перекрестка и поднял голову, чтобы оглядеться. На самом углу, там, где раньше на каменной ступеньке сидел он, наблюдая за входом в лавку скупщика, стояла женщина. Не простая, из благородных.
Максимилиан сразу догадался, несмотря на то, что одета была женщина неброско, как зажиточная горожанка, в льняное без вышивки платье, и капор у неё на плечах был из однотонного сукна. Волосы и часть лица скрыты под легким капюшоном с самым незатейливым кружевом.
Но Максимилиан не мог ошибиться. Это благородная дама. Она даже отличается от тех, кого рослые лакеи доставляют сюда в портшезах. Те дамы тоже благородные, живут в особняках, ездят в каретах.
Но эта была другая. Какого-то иного свечения. Максимилиан не смог бы этого объяснить, он не знал таких слов.
Благородных узнать легко. Жены лавочников, стряпчих, даже городских старшин могли сколько угодно рядиться в бархат и кружево, украшать свою шляпу целым пучком перьев, унизывать толстые пальцы перстнями, но за благородных им себя не выдать.
А благородная дама, наоборот, могла влезть в рубище, но Максимилиан распознал бы ее безошибочно.
У благородных все по-другому. Было что-то особенное в их взгляде, походке, развороте плеч.
Вот та, что стояла на углу, была будто чужеземкой на парижской улице, где грохотали измазанные навозом колеса и визгливо бранились торговки. Она пыталась изменить свой облик, укрыть словно бабочка сверкающие крылья пожухлым листом, но ее выдавала беззаботность.
Максимилиан не удивился бы, если бы к её башмакам не прилипло ни комочка грязи, хотя она прошла пешком от самого моста. Она стояла спокойно, не вздрагивая, не оглядываясь на грохот и голоса. Никуда не спешила.
Её не гнала нужда, не пугал наступающий вечер, грозивший скудным, водянистым ужином. Голову она держала очень прямо, и спина без признаков усталости.
Максимилиан еще никогда не видел такой спины у женщин. Все, кого он знал, когда-либо видел, даже самые молоденькие, неизменно сутулились, втягивали голову в плечи. На этих плечах с юности вздымалось бремя забот и греха, с годами это бремя сгибало самые гибкие и стройные спины.
Но спина этой женщины не знала бремени. И руки её, без перчаток, никогда не ворочали кипящего чана с бельем и не сгребали рыбью требуху.
Максимилиан покосился на нее с опаской. Что здесь делает эта благородная дама, желающая выдать себя за горожанку? Уже не пришла ли она к его хозяину, чтобы тайно продать драгоценности? Такое случалось.
Под покровом ночи или в сумерки к старьевщику являлись благородные господа, чтобы за цепочку или перстень выручить пару экю. А благородные дамы сбывали драгоценности, чтобы их любовники заплатили долги.
Мать называла их знатными шлюхами.
— Они ничуть не лучше нас — хрипела она – Только продаются дороже.
Но эта дама искала не лавку. Да и не принято было заключать сделки средь бела дня.
Максимилиан подошел ближе и вдруг поймал на себе ее взгляд. Дама смотрела на него.
Максимилиан тоже на нее покосился. Может быть, у этой тоже сбежала собачка? Он почти с ней поравнялся. Какое ему до неё дело? Да и ей до него?
— Максимилиан? – вдруг вопросительно произнесла дама – Тебя зовут Максимилиан?
Голос у нее был мягкий и ласковый. И в то же время повелительный, господский, очень чистый, хрустальный, без пьяной горловой хрипоты. Такие голоса бывают только у них, у благородных.
Максимилиан вздрогнул. Этот голос коснулся его волос, как теплая ладонь. Он взглянул ей в лицо. И замер. Ему послышалось, словно рвется бумага.
— Максимилиан — повторила женщина, откидывая со лба капюшон.
У неё были огненно-рыжие волосы, целая копна рыжих волос, которые напоминали солнечные лучи. Острый подбородок, лукавые зеленые глаза и веснушки.
Максимилиан узнал её. А этот бумажный треск раздался у него в ушах от изумления и страха.
Он узнал её. Это была она, женщина с портрета, та самая еще не воплощенная и не озвученная небылица, «кололева» из книжки. Та, которой нет и быть не могло.
Максимилиан бежал долго. Он сворачивал, перебегал с одной стороны улицы на другую, подныривая под лошадиные морды, пролезал в подворотни, несколько раз протиснулся меж ржавых прутьев, топча унылые грядки, крался под мостами, пережидал под застрявшим возом и цеплялся за чей-то подскакивающий экипаж, с которого его с бранью сгонял кучер.
Максимилиан не сознавал, куда его гонит внезапный, необъяснимый страх. Он остановился, когда боль в боку стала такой невыносимой, будто пьяный трактирщик ткнул его раскаленным вертелом.
Он вдруг споткнулся, обнаружив, что ноги в деревянных разбитых сабо стали нитяными, как скрученная корпия. Он сразу упал куда-то вперед, на грязную мостовую, задыхаясь, захлебываясь смрадным воздухом. Он оказался на набережной, среди бочек с протухшей рыбой.
Движимый чем-то звериным, приобретенными прежде разума всеми тварями милостями природы, он ползком забился в ближайшую щель меж скользких чанов и влажных корзин.
Дышать было трудно. Но в этом убежище, доступном лишь для голохвостых крыс и бродячих собак, его никто не найдет.
Максимилиан обхватил колени руками и зажмурился.
Чего он испугался? Почему бежал, будто за них гнался пристав, чтобы отправить его, как бродяжку, в Консьержири или в Шатле?
Он увидел женщину. Ту женщину, с портрета. И эта женщина знала его имя.
Она говорила с ним! Она была настоящей!
Как от удара болела грудь. Однажды его толкнул высокий плечистый подросток, толкнул просто так, от избытка злости и силы, в торчащие ребра, и Максимилиан отлетел в угол. Боль была схожей. Удушающе-жгучей.
Он вздохнул. Сегодня его никто не бил. Но была страшная обида. Эта женщина с портрета пришла за ней, за девочкой. Она отыщет девочку и уведет с собой.
Отыщет, как сорванную с плаща дорогую пуговицу с перламутровой сердцевиной. Как соскользнувшее с пальца кольцо, чтобы вернуть драгоценность в приличествующие ей место, в теплую, обитую бархатом шкатулку.
Таким дорогим вещам не место на пыльном, щелястом чердаке рядом с чумазым мальчишкой. Максимилиан потер глаза кулаком. Нет, он не плакал.
Он уже взрослый, почти мужчина. Это младенцы в пеленках плачут, а он давно не умеет. Только щиплет под веками.
Как тогда, в холодную ночь, рядом с бездыханной маленькой Аделиной.
Он снова будет один. Будет сидеть на своем чердаке, слушать, как воет ветер, как скребутся мыши, как доносятся снизу пьяные голоса. А он будет дрожать от холода, кутаться в дырявую, заскорузлую попону и вспоминать, как маленькая девочка, смешно коверкая слова, пританцовывая от усердия, рассказывает чудесные, светлые небылицы.
Нет, он её не отдаст. Не отдаст. Да и кто она, эта женщина? Он её не знает! А если она лгунья и притворщица?
Она отведет Марию к ее бабке, а та снова запрет ее в темный чулан. Он найдет другое место, где спрятать Марию. Он знает один заброшенный дом на улице Потертых монет, там давно никто не живет.
Там, говорят, обитает привидение, потому что одного из жильцов там зарезали грабители, и он с тех пор бродит, ищет своих обидчиков. Но Максимилиан в привидения не верит.
Он не раз ночевал в том доме, слышал скрип и скрежет, вздохи и шаги, но никого не видел. А все шорохи от крыс и ветра.
Да еще от старика Реми, нищего с паперти св. Женевьевы, он старый совсем, скрюченный, далеко не ходит, вот и ночует в том доме, храпит да ворочается. Он не помешает, слепой уже, правый глаз бельмом затянуло, а левый в красных разводах под сизым опухшим веком.
Они с Марией укроются на втором этаже. Там лестница такая ветхая, с выпавшими ступенями, что наверх заберется только легонький, худой мальчишка, а стражник или вор – никогда. Все кости переломает.