Там наверху даже есть камин. Узкий, будто жерло в преисподнюю, но топить можно.
Максимилиан пробовал. Натаскал досок с набережной, где брошены дырявым днищем вверх рыбацкие лодки, и растопил.
Дымил сильно, да Максимилиан справился. Нашел задвижку за рубцом окаменевшей сажи. Дым потянуло вверх. Стало тепло.
Там, над огнём, и котелок повесить можно. И окна досками забить или тряпками завесить. Все той же попоной. А новую он в господской конюшне стащит, когда конюх зазевается.
Максимилиан представил, как помешивает похлебку над очагом, а Мария нетерпеливо постукивает по миске оловянной ложкой.
На его чердаке огонь не разведешь, только свечку в кривом подсвечнике. Осенью там промозгло, да и крыша протекает. Девчонка простудится.
Глаза уже не щиплет. Максимилиан отдышался и вылез из укрытия. Далеко же он забрался! Убежал на левый берег, а потом еще петлял до набережной Турнель.
Под низким, закопченным сводом медленно шла рыжеволосая женщина. Она ступала осторожно, поминутно оглядываясь, замирала, приподнималась на цыпочки, затем снова делала шаг.
Отыскать место для самой узкой ступни непросто. Пусть преграждали не камни, люди. Множество людей. Они лежали, сидели, корчились, ворочались, кашляли, бормотали проклятия и молитвы, провожали женщину мутными, больными глазами.
Где-то над ними, опираясь брюхом на каменный, в потеках жирной копоти, свод возвышалась мрачная туша Консьержери.
А каменное чрево этой старой королевской тюрьмы до отказа было набито людьми, которых когтистая лапа правосудия сметала с парижских улиц, как протухшие объедки вчерашнего пиршества.
В этой глухой, подземной зале теснились парижские бродяги. Все те, от кого городские власти стремились очистить улицы.
Время от времени по приказу канцлера Сегье и с одобрения городских старшин городская стража, усиленная королевскими гвардейцами и швейцарскими наемниками, раскидывала огромную сеть, стремясь уловить в нее всю грязную, снующую мелочь: бродяг, припозднившихся пьяниц, мелких воришек, сутенеров, сводников, непотребных девок, беспризорных детей и даже праздных гуляк, чтобы затем, посредством судебного фарса, решить их дальнейшую судьбу.
Кто-то из Консьержери отправлялся на королевские галеры, а кто-то прямиком на виселицу.
Девицы оказывались в приюте Кающейся Магдалины, бездомные дети – в монастырях, на фермах, в прачечных, кожевенных мастерских на самой черной работе, как маленькие рабы.
Облавы происходили не часто, обычно после королевского указа, который исходил от раздраженного Людовика.
Король в очередной раз ужасался зловонию, исходившему от уличной грязи, цветущих болотной зеленью сточных канав, толпящихся у церквей нищих и отдавал приказ сделать улицы более пригодными для его королевского взора, очистить сам лик города от пугающих струпьев.
И верноподданные бросались исполнять, сгребая на тележки мусорщиков живые и мертвые отбросы.
Максимилиан, приподнявшись на локте, уже с минуту наблюдал за женщиной.
От духоты, жажды и зловония у него кружилась голова, и бредущий в полумраке силуэт казался ему призрачным. Сводчатый зал был освещен дюжиной факелов, которые жирно и шумно чадили, пуская черные слюни.
В красноватом факельном свете лица искажались, тени вытягивались и дико выплясывали на покатых, в плесени, балках.
Некоторое время назад Максимилиан забылся сном, беспокойным, жарким, в таких же красноватых пятнах. Он видел ту женщину, как тягучую грезу, как отяжелевшую мысль.
Эта женщина шагнула с улицы Дарнатель под этот свод, а её здесь быть не могло, она не существовала, он её придумал.
С тех пор, как Максимилиан встретил её, прошло несколько дней. Он думал об этой незнакомке, об ожившем портрете всё чаще и все чаще с мучительным раскаянием и сожалением.
Если бы он не убежал тогда… Если бы указал ей путь… Он скитался всю ночь и вернулся на чердак под утро. Влезая по трубе, он услышал глухой, размеренный стук.
Будто огромная, смолистая капля, срываясь с невидимого желоба, падала в каменную чашу. Или обитый войлоком деревянный молот опускался под рукой молотобойца.
У мальчика сжалось сердце. Это могла биться о раму сорванная ставня. Мария, маленькая глупая девочка, испугавшись ночных шорохов, могла попытаться выбраться наружу. Могла повиснуть на этой раме, судорожно стиснув ручонки.
Она еще не оставалась одна так долго. Он исчез, не говоря ни слова, на рассвете. Он оставил ей несколько сухарей с кусочком сыра и вяленой рыбы, набрал в помятый кувшин дождевой воды. Она не слышала, как он уходил.
Максимилиан давно научился двигаться бесшумно, как бездомный кот, шарящий по чердакам. За эту скользящую осторожность, за ловкость и худобу ему платили старые, опытные воры.
Он умел оттянуть ставню и протиснуться в форточку, даже не коснувшись свинцовый рамы.
Мария всю ночь ворочалась и стонала, принималась тихонько хныкать и заснула только под утро, согревшись под скомканным одеялом.
Максимилиан не хотел ее будить. Он был уверен, что его обычный поход продлиться не дольше полудня, а уж к вечерне, когда парижские колокола, перекликаясь позовут верующих к мессе, он обязательно вернется.
Но его спугнула та женщина. Он всё равно что увидел сошедший с портрета призрак. И страх перед неведомым долго гонял его по закоулкам и подворотням.
Максимилиан не боялся темноты. Он вырос в дымном сумраке, где самые предметы забыли свой истинный облик. Он не боялся шныряющих уличных теней, ибо знал, кто скрывался за ними.
Он не боялся кладбищенской тишины с её застывшими крестами и древними черепами, ибо знал, что мертвецы пугают только шевелящейся гнилью в глазницах и застывшим оскалом.
Мертвецы безобидны, как разбросанные поленья. Бояться следует живых.
Но та женщина явила собой особый вид потустороннего. Это была ожившая, набравшаяся плоть, фантазия маленькой девочки, зыбкий силуэт, шагнувший прямо на мостовую.
Призрак наоборот. И призрак этот проявился средь бела дня. Было чего испугаться.
Он был так мал и так одинок. Заблудшее дитя города.
Максимилиан прятался от собственного страха. Он был вспугнут веянием запредельного, того, что лежало за известными границами, что не сочеталось ни с пылью, ни с грохотом, ни с печной сажей, ни с окриком погонщика, ни с подвядшим ворованным цветком, ни с подгнившим клубнем, ни с пьяной отрыжкой.
Там было что-то чужое, непостижимое умом мальчика. Он должен был привыкнуть, отдышаться. Осознать существование новой двери в городской стене.
Ему пришлось выравнивать дыхание, как после долгой погони.
Однажды, терзаемый голодом, он стащил у булочника уже брошенную в корзину жесткую горбушку и тот долго гнался за ним, грузно булькая животом и грудью.
К счастью, булочник был не молод, но Максимилиан, тогда ещё семилетний, очень испугался. Он сидел где-то в норе, под цокольным выступом и сверкал глазами, как мышонок. Неподвижность казалась ему спасением.
Он переживал свой страх, пробовал его на вкус, ощупывал как ссадину на коленке, выдыхал. И страх постепенно улегся, успокоился, как та же боль под лиловым синяком.
Максимилиан изучил свой страх и бессознательно обратил в опыт, как сделал бы это тот же мышонок, впервые увернувшись от кошачьей лапы.
Но тот страх был ему понятен, читаем, как слово с единственной гласной, а этот новый страх был схож с латинской тарабарщиной. Этот страх он еще должен научиться читать.
И как страшно он сожалел об этой попытке. Явление той женщина, дневного призрака, он так и не смог объяснить, а Марию потерял!
Взобравшись по водосточной трубе, на свой карниз, он обнаружил, что мерный стук действительно издает висящая на одной петле ставня, что чердачная каморка пуста, а некогда обнаруженная им заколоченная дверца над прогнившей лестницей выломана.
Смятый кувшин валялся на боку — и вода растекалась по занозистым доскам.
Испуганный мальчик принял эту лужицу за кровь. Но к счастью, осмелился приблизиться и вглядеться, распознать утешительную прозрачность.
Стеганое, из лоскутов, одеяльце скомкано в углу. Оставленный им жесткий хлебец растоптан. Максимилиан увидел портрет, тот, который вызвал к жизни призрака. Мария прицепила этот рисунок на ржавый гвоздь.
Рисунок уцелел и висел под ребром крыши, как солнечный зайчик. На Максимилиана смотрели те же пронзительные, с лукавой искрой, глаза.
Теперь он знал, какого они цвета. Теперь сам рисунок, обретя дышащий прообраз, стал выпуклым, говорящим. Этот взгляд подбадривал, утешал, указывал путь.
На мгновение мальчику вдруг почудилось, что дама на рисунке указывает в сторону пролома. И Максимилиан неосознанно кивнул в ответ.
Он подполз к образовавшемуся пролому, напоминавшему пасть с редкими, порченными зубами, но затем вернулся, осторожно снял рисунок с гвоздя, свернул и спрятал за пазуху. Это будет его пропуск, его охранная грамота.
Внизу, под обвалившейся лестницей, темнел проём двери. Под этой дверью, на октябрьском сквозняке, он укачивал мертвую Аделину.
Там, за дверью, у старого очага, он появился на свет, под шипящую брань матери. В том угловатом, полутемном логове жила она, родившая его женщина. Его мать.
И там, за дверью, слышались голоса: хриплый, полупьяный женский визг, рык бывшего отчима, еще чей-то тихий, свистящий голос.
Максимилиан не сомневался, что Мария там. Его кто-то выследил. Подельники бывшего бочара, ставшего контрабандистом, членом шайки, промышлявшей грабежом, постоянно шатались по округе.
На этом берегу Сены, на куске Скобяной набережной, заваленной старыми рыбачьими снастями, дырявыми баркасами, сломанными колесами и прочим хламом у многих из этой братии имелись дневные убежища, откуда они выползали на свой ночной промысел.
Днём они чаще всего отсыпались, но иссохшая глотка и пустой живот могли погнать одного из них в ближайший притон за дешевым божоле.
Этот кто-то мог видеть Максимилиана, взбирающегося с девочкой по трубе.
Их могли заметить и у лавки скупщика краденого, где в тот день слонялся Максимилиан, когда Мария едва не угодила под копыта драгунской лошади.
Шумное случилось происшествие. Максимилиан слышал, как об этом еще несколько дней спустя судачили торговки.
О спасенной девочке его спрашивал хозяин лавки Брюжон. Да и женщина с портрета появилась именно там, на углу улицы Дарнатель. Круги расходились, как от брошенного в воду камня. Звонкий бултых вышел.
Девочка-найденыш отнюдь не выглядела замарашкой. Брюжон успел разглядеть её крепкие башмачки и расшитый серебром передник.
Будь она нищенкой, кто бы удостоил её вниманием? Но девочка явно происходила из состоятельной семьи. За нее возможно потребовать выкуп или получить вознаграждение.
Её ищут. В этом Максимилиан не сомневался с момента появления женщины.
Хозяину лавки мальчик отговорился тем, что отвел девочку к монастырю кармелиток и позвонил в колокол.
Брюжон более вопросов не задавал, но подозрений своих не умерил. Он мог поделиться этими подозрениями и с отчимом, который являлся за своей долей в конце каждой недели. А затем кто-то из шайки, даже кто-то из мальчишек, мог заметить их, Максимилиана и девочку, шагающими по направлению Лувра.
Они ходили на поиски её отца, жившего, по утверждению девочки, в «бальсом дволце».
А отчим не мог не задаться вопросом, зачем пасынок прячет у себя какую-то сопливую девчонку, существо крайне бесполезное и беспокойное.
Если прячет, следовательно, что-то задумал. А что может задумать дрянной мальчишка? Поживу.
Небось разнюхал, что у девчонки родня богатая, вот и рассчитывает свой куш урвать. Бесенок хитер не по годам. Сам малек, а своего не упустит. Старых воров задумал провести. Добычу скрывает.
Максимилиан в отчаянии укусил свой кулак. Цепляясь за обломанные доски, он спустился с чердака.
Внизу валялась приставная лестница, которой, по всей видимости, воспользовался грузный, неповоротливый отчим.
Затем на цыпочках приблизился к дверям логова. Дверь не запиралась. Воровать в этом нищенском чертоге нечего, да и знало большинство окрестных воришек, что в норе под дырявой крышей обитает сожительница известного Жанно-Бочки.
Без приглашения никто не явится.
Но Максимилиан все же присел и даже опустился на четвереньки, чтобы уподобиться кошке. Он скользнул за створку с той же гибкостью и проворством, какие свойственны этим животным.
Сразу откатился в угол, за груду из старых разбитых сабо, дырявых сапог, чья подошва свешивалась, как собачий язык, съеденное молью тряпье, пропахшего уксусом бурдюка и невесть откуда взявшегося седла с оборванными стременами.
Вероятно, в начале своей воровской карьеры бочар стащил его из ближайшей конюшни, рассчитывая продать или заложить. Но седло оказалось негодным, с лопнувшей подпругой, вот и валялось забытое в углу.
Но для Максимилиана оно послужило надежным укрытием. Худенький мальчик влез под него почти целиком.