Из-за туч вывалился лунный диск, болезненно жёлтый, со шрамами. Лик каторжника-бродяги. Уже с подвязанной щекой, скособоченный.
Она вспомнила старуху с набеленным лицом, в венке. Ту, что с провалами вместо глаз. На гладком черепе остатки седых волос. И зубастая ухмылка.
Она даже слышала голос старухи, скрипучий, глухой. «Он достанется мне».
Это ветка билась в окно, скользила по свинцовому переплету. И луна — вот так же, словно каторжник, сквозь прутья решётки, подглядывала сквозь редкие, рваные облака.
Всё повторяется, идет по кругу с ужасающей точностью, с глумливым дьявольским педантизмом. Только ветра нет, а луна жирнее и нахальней.
Бродяга уже не довольствуется воровским подглядом, он тянет руки, протискивается, протекает своим ущербным, полночным телом в брешь меж полуопущенных штор.
Les stores подобны сонным стражникам у городских ворот. Вид их непроницаем и грозен, их толстый бархатный доспех надежно укрывает от набегов желтолицего, в оспинах, каторжника и того буйного, огнедышащего варвара, что является днем.
Но этот доспех надежен, если стражи не дремлют и вовремя смыкают ряды. Если они спят, забытые на посту, без окрика капрала, то спасения нет.
Каторжник бесшумно крадется в узкую дверь, в самую неприступную форточку, расползается дымным пятном, подставляет свои бесформенным ладони под пятки шествующих призраков. Выстилает дорогу самой смерти.
Клотильда угадывает очертания согбенной фигуры в черном балахоне. Бродяга, потешаясь, постукивает желтым прозрачным пальцем по блестящему черепу.
Это в насмешку, с издевательским напоминанием, чтобы она, наказуемая, смотрела, не отводя глаз, чтобы видела и восхищалась тем, как блестит, как переливается эта отполированная веками мертвая, лобная кость.
Старухи скалит свой безгубый рот. Померанцевый венок на голове вызывающе ярок.
— Вот видишь, — шепелявит она — он всё-таки достался мне. Он мой. Я же тебе говорила, я тебя предупреждала, что именно так и случится. Ты мне не соперница. Ты слишком глупа, чтобы тягаться со мной, слишком самонадеянна. И заметь, ты сама его мне уступила. Ты сама его отдала. Открыть тебе тайну? Он хотел жить. Он боролся за жизнь, потому что любил. Но ты сама толкнула его в бездну. Сюда, ко мне. И теперь он мой. Навсегда.
Клотильда услышала, как старуха глухо, гортанно засмеялась. Это был ужасный смех, нечеловеческий, ибо горло её, так и её рот, были пусты. У неё не было голосовых связок, и язык давно истлел.
Голос, костяной, могильный, проходил сквозь иссохшую гортань и зубы, формируя гулкие слова. Будто камень, проваливаясь, ударялся о стенки колодца.
— Он принадлежит мне, — повторила старуха.
Она вытянула костлявую руку. Рукав черного балахона сполз, и Клотильда увидела раздвоенную кость предплечья и паутину старческой кисти.
Подглядывавший бродяга продолжал висеть за окном, уцепившись не то за карниз, не то за ветку, и тут же, со злым шутовским нахальством, сунул свои бесформенные пальцы меж костяшек и сочленений старухи, чтобы удостоверить их мертвую голизну.
Клотильда хотела зажмуриться, но пересилила себя. Она хотела увидеть его. Эта сцена с полуночным визитом происходила не первый раз.
Старуха уже являлась, чтобы насмешничать. Она обновляла свой померанцевый венок, иногда добавляла к нему кувшинчик белой лилии или пучок фиалок. Не забывала о румянах и помаде. Губ как таковых у нее не было, и она накладывала жирный, густой слой на зубные корни и кость подбородка.
Каждый раз что-то неуловимо менялось, чтобы не позволить наказуемой, приговорённой к этой пытке привыкнуть и приспособиться. Но свои паучьи кости старуха уже показывала, поэтому Клотильда не испугалась.
Это было отвратительно, напоминало о неотвратимости её собственного тлена, о скрытых под белой, еще нетронутой кожей, костях и плоти, которую сожрут черви.
Но Клотильда могла это вынести со стоическим спокойствием. Она слишком часто слышала, как святые отцы с амвонов пророчат смерть вторую, окончательную, и призывали услышать стук пустых костей.
Видения чистилища и даже ада не раз её посещали, и она, как ни странно, к ним привыкла, как привыкают к ревматической боли.
Старухе её не испугать. Старуха здесь, чтобы явить триумф, похвастаться добычей, и Клотильда ждала, когда она это сделает. А она сделает.
Иначе не являлась бы, не двигала бы здесь своим выпотрошенным горлом и не щелкала зубами. Ибо чего её хвастливые слова без доказательств?
И старуха выполняет задуманное. Свой костлявой рукой она выводит под взгляд желтолицего бродяги стройного юношу с бледным и печальным лицом.
Силуэт неясен, но Клотильда знает его.
Это он, Геро.
В отличии от старухи, охотницы до болтовни, он говорить не будет. Он будет смотреть. Долго и отрешенно. В его взгляде ни упрека, ни ненависти. Только тень сожаления.
Но сожаления ни о потерянном, об ушедшей жизни или загубленной молодости, а сожаления о ней, герцогине, и о тех, кто рядом с ней, о тех, кто живет в невежестве и страхе, с повязкой на глазах, растрачивая свою жизнь на вражду и страдание.
Рука старухи его не отталкивает и не отвращает. Он позволяет коснуться себя, что та и делает с каким-то даже благоговением.
Облик его не понес ущерба. Он не изменился, только стал еще более далеким. Он недосягаем и неуязвим. Никакого балахона или савана. Он одет как в тот день, когда Клотильда прощалась с ним, отправляясь на Рождество в Париж.
Может быть потому, что именно таким она его и запомнила. В тот день она видела его в последний раз.
Правда, это не совсем верно. Она видела его ещё раз. Уже в беспамятстве, когда двое слуг несли его через двор к повозке.
Слуги несли его, взявшись за углы льняной простыни, чтобы не прикасаться к зараженному.
Она видела бессильно свесившуюся руку и запрокинутое лицо, едва узнаваемое, с багровыми знаками подступающего недуга. Она знала, что он ещё жив, он ещё дышит.
Но Оливье уверил её, что недуг необратим. Осталось несколько часов. Он всё равно умрёт, но если поддаться великодушию и оставить его умирать в замке, то последствия будут ужасны.
Болезнь начнёт распространяться. Сама герцогиня в смертельной опасности, ибо оспа не щадит ни простолюдинов, ни особ королевской крови. Во имя спасения её драгоценной жизни от заболевшего необходимо избавиться.
И она испугалась.
Ей было так страшно, что мысли путались.
Болезнь представлялась ей в образе огромного склизкого существа, вроде гусеницы, с красными полосками на голом брюшке. Эта гусеница, до странности многоногая, размеренно передвигая свои поросшие волосками сочленения, шевелила челюстями, наставляла свои прозрачные глаза на стебельках и пыталась взобраться по подолу платья. Взбираясь, гусеница тянула за собой блестящую нить.
У герцогини крутилась только одна мысль – сбросить эту гусеницу, избавиться, раздавить.
Страх парализовал её.
Клотильда вспомнила толпы бредущих нищих, среди них были те, чьё лицо было изрыто оспой. В панике она уже видела прокаженных с гнилыми культями вместо рук и ног. Некоторые были слепы.
То же самое могло случиться и с ней, её лицо могло обратиться в такую же измятую уродливую маску, её безупречная алебастровая кожа будет изъедена мохнатой гусеницей, которая, показываясь на поверхности, будет снова нырять в её плоть, оставляя за собой кровоточащие язвы.
Глянув в зеркало, она почти увидела свое будущее, свое неминуемое уродство. На висках выступил пот.
Она едва не закричала, а когда смогла говорить, то твердила только одно: «Избавьтесь от него! Избавьтесь!»
Все последующие дни она не могла спать. Прислушивалась к себе. Ждала озноба и лихорадки. Искала на коже пятна.
Но если на лбу и выступал пот, то это был симптом все того же страха. Болезнь более не проявилась. Даже его слуга, соглядатай и стражник, бывший при нём в последние часы, и тот остался здоров.
Казалось, недуг удовольствовался одной жертвой, самой желанной.
В воздухе повис неуловимый дымок скорби. Все старательно отводили глаза, словно соучастники после свершившегося убийства.
А по ночам, где-то на опушке леса выла собака. В одну из ночей вой раздался так близко, что в окнах замелькали встревоженные тени. Послышались голоса сторожей и даже выстрелы.
Говорили, что в парк из Венсеннского леса забрел подраненный волк. Но герцогиня знала, что это не волк.
Это собака. Та самая черная собака, которую он однажды небрежно потрепал по холке и почесал за ушами. Этой собаке никто не мог запретить плакать.
На следующую ночь вой раздался снова, но уже далеко, в лесу. Возможно, это её придворная дама Анастази де Санталь снова обращается в эту собаку и уходит в лес, чтобы в этом тоскливом вое излить свою скорбь.
Герцогиня хотела бы к ней присоединится, но не могла. Убийцам отказано в милости скорбеть.
Когда выветрился дурман страха, и она смогла мыслить трезво, она пожалела о своей поспешности.
Чего она испугалась?
Достаточно было соблюсти разумную осторожность, протирать кожу уксусом и приказать всем слугам делать то же самое.
А заболевшего Геро можно было поместить в отдельный флигель и приставить к нему тех слуг, кто переболел оспой. Таких в замке было трое.
Если жить ему оставалось, по словам Оливье, несколько часов, то он встретил бы смерть в тишине и покое, окруженный заботой. Он не заслужил того, чтобы умирать среди грязных нищих, чумных и прокажённых, на грязной соломе, в переполненной, холодной палате.
Что, если опасность и не было столь уж велика? Что, если он мог… выжить?
Но с другой стороны, что стало бы с ним, выжившим?
Последствия оспы ужасны. Шрамы, слепота. Он был бы изуродован до неузнаваемости.
Та гусеница изгрызла бы ему лицо, выела бы ему глаза. Его прекрасные глаза. А его веки, такие нежные, трепетные, с длинными ресницами, обратились бы в загрубевшую корку.
Это был бы уже не он. Или — он?
С тех пор, как ее начала посещать старуха, герцогиня знала: слепой, с веками без ресниц, изуродованный, это всё равно был бы он. Он, живой и теплый.
Ей остался призрак, тот, что приходит вслед за старухой. Это уже великая милость.
Прошло немало времени, прежде чем это случилось. Пришла весна. Февральский промозглый ветреный холод сменился влажной предпасхальной оттепелью.
Весна накатывала победоносно, торжествующе, с птичьим гомоном, с капельным звоном, с солнечным пятнистым кружением, но в самом замке зима ещё держала оборону.
Весна обтекала крошечный островок скорби, как многочисленное войско варваров обтекает неприступную крепость.
Венсеннский лес уже подернулся зеленоватым маревом, уже запестрели первые цветы. А в парке у корневищ, в тени стен и башен, ещё лежал затвердевший снег.
И деревья оставались мёртвыми, безучастными. Они будто не слышали трубного призыва. Их сок под складками коры оставался густым и неподвижным, как кровь мертвеца.
Кто-то должен был пройтись по аллеям и коснуться каждого ствола с дружеским напоминанием.
Весна, мой друг, весна! Пора, просыпайся. Но единственный человек, способный это сделать, снять зимнее заклятье, лежал в безымянной могиле.
Клотильда вздрогнула. Она даже не знает, где похоронен этот бедный дурачок, этот сумасшедший, этот юродивый.
Тот, кто обессмыслил, разрушил, уничтожил всю ее жизнь.
Умерших в Отель-Дьё, тех, кто не был опознан и востребован, бросали в ров с негашеной известью. Таких ям, полных безымянных мертвецов на кладбище Невинноубиенных было больше десятка.
Туда свозят со всего Парижа, из приютов, из больниц св. Лазаря и св. Луи, из Консьержери, из Шатле, всех замерзших, ограбленных, утопленных, с ранами от ножа и шпаги, со следами удавки и тяжелой лакейской палки.
В эти ямы отправляются и чумные и оспенные, и отравленные, и синюшные, и те, чей недуг так и не был опознан. Их десятки, сотни. И где-то среди них он. Лишённый имени и могильного камня.
Она бы всё отдала, чтобы увидеть его ещё раз. Заключила бы сделку с дьяволом.
Она даже обращалась к дьяволу, звала. Но на зов никто не явился.
Видимо, цена была несопоставима с условием. Призрак, что приходил, всего лишь игра воображения. Она видит призрак, ибо желает его видеть.
Ей достаточно моргнуть, и старуха исчезнет, а с ней и её спутник.
А лик каторжника в шрамах превратится в далекое и равнодушное светило.
Она могла бы навсегда уехать из этого проклятого замка. И тогда всё бы скоро забылось.
Но она осталась. И упорно возвращалась назад с безумной надеждой на пробуждение. Не была ли та болезнь всего лишь сном?
Там, в Париже, у неё нет никакой надежды, а здесь сами стены помнят его, его голос, его шаги. В глубине зеркал хранится, как в сокровищнице, его образ.
0
0