Люди — это те же голодные и сытые хищники. Она верила в это.
Зачем бы ей понадобилось вырвать кусок хлеба у своей более удачливой товарки, если хлеба будет в избытке?
И зачем воровать дрова у торговца, если эти дрова приносит горничная?
Но все оказалось совсем не так. Там, в верхнем мире дрались не за хлеб и кусок сыра, там рвали в куски королевские земли.
Воровали не дрова — воровали золото.
Анастази цепенела от непонимания. Чего еще желать женщине, рождённой у подножия трона?
Оказалось, что и такая женщина чувствует себя обманутой и обделённой.
Как такое возможно? Проявлять недовольство — лишь Бога гневить.
Если бы у неё, сироты, отданной на попечение жестокосердной тётки, была сотая, нет, даже тысячная доля того богатства и той власти, какими обладала герцогиня, да она бы не прожила и дня без благодарственной молитвы.
И жизнь её была бы другой, чистой и безгрешной.
Но герцогиня считала иначе, как и все те, кто родился с каплей королевской крови в жилах. Подобно дьяволу, она жаждала владеть бессмертной душой.
Анастази, взятая на службу высокородной дамой, обнаружила, что её превратили в орудие.
Эта дама избавила её от уличной грязи, но беспечно погрузила в грязь иную. Эта дама покупала её душу за золото и месть.
Ох, она умна, эта королевская дочь, умна и расчетлива! Она знает.
Дикого сокола натаскивают на кусок мяса, а уж потом, порабощенного, спускают на добычу.
В те первые недели службы герцогиня не требовала от неё особого усердия, напротив, сама исполняла просьбы.
Она позволила Анастази мстить. Мстить всем тем, кто когда-то причинил боль, кто предал, обманул, обокрал, обесчестил, кто лишил крова и надежды.
И она мстила. С наслаждением, с благородным гневом, с отречением. Список у неё был длинный, начиная с той самой тётки, которая выгнала её из дома.
Тетка, правда, давно умерла, отчего Анастази испытала жгучее разочарование. Она была в такой ярости, что готова была руками вскрыть могилу, чтобы привязать к хвосту лошади отвратительный разбухший труп и волочить по камням, как волочили когда-то труп маршала д’Анкра.
К счастью, остался её сынок, тот самый прыщавый барчук, кто обесчестил её первым. И Анастази нашла его, спустя десять лет, уже остепенившегося, располневшего, с двумя детьми и молодой женой.
За ним последовали и другие.
Та «добрая» покровительница, приютившая её после смерти ребёнка, и торговавшая ею; владелец бедной квартирки под дырявой крышей, трактирщик, отказавший в миске супа, торговец, а ещё те, кто осквернил её тело, совсем ещё юное, незрелое, все те мерзавцы, кто покупал её у нищеты и голода за пару монет.
Она всех их нашла, всех до единого. Она помнила их лица и знала их имена. У неё была хорошая память, острый изворотливый ум.
Герцогиня в ней не ошиблась.
Принцесса лицемерно хмурилась и качала головой.
— Дорогая моя, вы позабыли главную заповедь. Господь повелел нам прощать и даже любить врагов наших. А вы своей мстительностью попираете саму христианскую истину.
Придворная дама в ответ пожимала плечами.
— Если Господь повелел быть милосердными и возлюбить ближнего своего, тогда я наказываю грешников, ибо те люди первыми нарушили заповедь и закон божий. Следовательно, я орудие в руках Господа.
Герцогиня только вздыхала, закатывала глаза с деланным смирением.
В распоряжении Анастази были средства, полномочия, люди и время. Это был великолепный, щедрый заём.
Ей казалось, что едва лишь месть свершится, как жизнь необратимо изменится.
Нет, её путь воздаяния не был устлан окровавленными телами. Она действовала коварней, изощрённей, чтобы жертва познала долгий путь раскаяния, чтобы жила и вспоминала.
Содержательница притона, где на потеху выставляли детей, после налета полиции попала на каторгу, трактирщик был разорен, хозяин квартиры, едва не угорев в собственном доме, оказался на паперти, сутенёр, жестоко её избивавший, лишился правой руки.
Кто-то из клиентов был сброшен с моста в сточную канаву. Кто-то очнулся в лесу, связанным, в костюме Адама.
Анастази не скупилась. Эйфория мести стелилась как сладкий опиумный дым.
Пришло время платить по счетам. Аванс выдан, черед за исполнением обязательств.
Ей придется отслужить. Так устроен мир. Она уже давно открыла эту формулу тождественности и свыклась с разочарованием.
Ей иногда приходилось спускаться в свой прежний мир, в мир чадящих ламп, мутных окон и торговли в розницу душой и телом. Она даже надевала прежнюю личину, искушала и совращала.
Однажды, после одного из подобных поручений герцогиня дала ей слово, что это в последний раз, что за верную службу ранг её станет выше, и ей больше не придется пачкать свое тело.
Герцогиня сдержала своё слово, тот грех был последним. Но как стрела, посланная вдогонку, её догнала беременность.
Анастази искренне считала свое тело увядшим. Со времени её разрешения от бремени, гибели младенца и долгой болезни, её тело сохраняло только видимость женственности, подобно дереву, крепкому снаружи, но сгнившему изнутри.
Там не могла зародиться жизнь.
Анастази углядела в этом событии месть настигшей её судьбы, злобный трюк демона, который теперь где-то заливисто хохотал, хлопая себя по волосатым ляжкам.
В неё, в её тело пробрался враг, ненавидимый и нежеланный ребёнок, голодный червь.
Несколько дней Анастази казалось, что этот червь пожирает её изнутри. Он грыз и царапал, насылал тошноту и слабость. Она хотела вырезать его ножом, как наконечник отравленного дротика, который, затаившись под кожей, уже притягивал гной.
Старая сводня заставила её выпить стакан крепкого вина и зажать в зубах кожаный ремешок, чтобы от боли не прикусить язык.
Но боль всё равно слепила, как внедрённая в само чрево молния.
Анастази верила, что умирает. Ей уже доводилось испытывать нечто подобное, когда кто-то из подвыпивших клиентов, не сумев осуществить с ней свою телесную надобность, пырнул её ножом.
Тогда тоже была стальная молния где-то в подреберье.
Анастази чудом осталась жива.
На этот раз убивали не её, а её нежеланного ребёнка, вырезали поселившегося в ней клеща, который уже приник, пророс в её утробе.
Сводня положила ей на живот бутыль с холодной водой и приказала лежать неподвижно.
Но Анастази не в силах была там оставаться, в этой прогнившей лачуге, где солома напиталась кровью. Она ушла.
От тумана, застилавшего взор, она свернула на левый берег, и это спасло ей жизнь. Она упала в каком-то узком переулке, где крыши почти смыкались над головой. С благодарным безразличием она видела полоску неба, жалкий ручеёк с прозрачными камешками на дне.
Ещё немного — и она сможет достать эти камешки рукой, поиграть с ними, позвенеть, встряхивая в бестелесной и бесчувственной ладони.
Но она не умерла.
В том жалком переулке её нашел юный школяр, возвращавшийся с улицы Сен-Дени.
Анастази очнулась уже в лечебнице. И поверила, что попала в ад.
Ей ударил в нос запах гниющей, больной человеческой плоти. На стенах красноватые отблески от жаровни. Стоны и крики.
Анастази не удивилась. Она лежала тихо, прислушиваясь.
Эта правильно. Она заслужила ад. Она грешница, убийца и прелюбодейка. Она много лет не исповедовалась, священник не отпускал ей грехи. Она давно не верила в Бога.
А всю эту церковную мишуру, довлеющую роскошь храмов, считала великим мошенничеством. Святые отцы торгуют спасением. А сами люди слишком глупы, чтобы разоблачить эту торговлю.
Нет никакого ада там. Потому что ад здесь, на земле, в этом городе. Она в нем живет.
Но она ошиблась. Ад есть. Она ведь умерла.
Но слышит и видит. Чувствует запах. Страдает. Ей хотелось усмехнуться, но у неё болели даже скулы, ибо всё ещё стискивала зубы, чтобы не кричать.
Вот она, справедливость и милость Господня. Ад при жизни и ад после смерти. Что ж, Господа ей не узреть, так полюбопытствуем каков из себя дьявол.
Она открыла глаза, но увидела не дьявола, как рассчитывала, а юношу лет девятнадцати, в потёртой шерстяной куртке, державшего в руках оловянную кружку.
— Я принёс вам лекарство. Выпейте. Это настой маковых зерен.
Голос у него был чудесный. Она слышала пьяный рык, визгливый хохот, угрожающий шепот. Но вот такого, ласкающего, тёплого, ей слышать не доводилось.
— Ты кто? Ангел или демон? – грубо спросила она.
— Человек, — улыбнулся он.
И улыбка тоже была чудесной. Такие бывают у взрослеющих, но счастливых детей.
Она не поверила и потянулась, чтобы прикоснуться к нему. Он понял и перехватил её руку, избавляя от напрасных усилий. Его ладонь, пальцы, запястье – всё было живым.
Он был живым. Она держала его руку и чувствовала, что эта жизнь перетекает в неё. Он отставил кружку, чтобы и вторая его рука принадлежала ей.
Анастази стиснула пальцы, будто боялась сорваться, соскользнуть. Она закрыла глаза. Ей хотелось плакать и жить.
По его настоянию она все же выпила лекарство и вскоре, несмотря на стоны и крики больных, коих в огромной сводчатой палате было около сотни, ей захотелось спать.
Сон был рваный, как нищенский лоскут, она будто шла по льду сознания и время от времени проваливалась в черную воду. Задыхалась, цеплялась за острый край и искала спасителя.
Он был рядом. Снова приносил ей воды, добавлял в неё горьковатую тинктуру и осторожно гладил пылающий лоб.
От его прикосновений она жмурилась, как обласканная, уличная кошка. Ей хотелось остаться там навсегда, в этом душном, зловонном чистилище.
Она согласна была дышать этим липким воздухом, только бы он иногда накрывал ладонью её лоб и говорил ей что-то утешительное.
Он говорил ей что-то очень простое, незатейливое, что всегда говорят в подобных случаях раненым и тяжело больным.
«Боль утихнет…». «Господь милостив…». «Скоро вы сможете встать…»…
Но в его исполнении эти слова звучали особо, в своем истинном объёме. Она верила в эти слова, знала, что они сбудутся. Потому что он не мог ей солгать.
Под утро он сказал, что вынужден её оставить, ибо его ждет декан медицинской школы, которому он должен представить свою первую работу.
Анастази слушала его молча. Ночь всё-таки кончилась, он сейчас уйдет, и она его больше никогда не увидит.
Ей действительно стало лучше, кровотечение прекратилось, и она чувствовала в себе силы покинуть лечебницу.
Она уже знала, что это лечебница св. Женевьевы. Недалеко была одноименная церковь и монастырь. Имени своего спасителя она не спросила. Зачем?
Да и не привиделся ли он ей? Может быть, за ней ухаживал престарелый монах или иссохшая в постах некрасивая, старая дева. А она придумала себе в утешение это юное, чуть усталое лицо, чудесную улыбку и бархатный голос.
И ещё то тепло жалости и участия, что исходило от его рук. Это она, вероятно, тоже придумала. Чтобы сохранить свою веру, чтобы выжить.
Герцогиня, заметив её бледное лицо, позволила ей на несколько дней покинуть столицу и поселиться в загородной резиденции её высочества, расположенной в Венсеннском лесу.
Замок носил имя своего давнего владельца, маршала Конфлана, и достался герцогине в качестве приданого.
Анастази тогда впервые оказалась там. Герцогиня почти не покидала столичного дворца, стремясь оставаться одной из главных действующих фигур во всех затеваемых интригах.
Анастази, состоявшая не то в должности фрейлины, не то служанки, постоянно находилась при ней, ещё не обретя определенного статуса.
Но поездка в Конфлан в качестве наместника, почти полноценной хозяйки, стала первым свидетельством её повышения.
После того поручения, что едва не стоило ей жизни, она получила небольшое поместье в местечке Санталь и могла прибавить к своему имени аристократическую частицу «де».
Анастази бродила по замку, слушала, как шумит лес. Она впервые оказалась так далеко от города, от его греховного, смрада. В замке было тихо.
Только дождь заливал окна и в камине трещал огонь. Анастази куталась в подбитый мехом плащ и вспоминала.
Она все думала об этом юноше. У неё почти сложился ритуал. Тайная церемония.
После ужина, который ей накрывали в малой столовой, она уходила к себе и начинала своё путешествие заново.
Вот она, шатаясь, выходит из дома сводни; вот бредет к Новому мосту; вот сворачивает на левый берег. Вот узкий, затхлый переулок с переполненный канавой. Она оперлась спиной о влажную, в плесени, стену. Вот закинула голову.
Наверху узкая, колодезная прорезь, и клочок неба в светлых, размытых пятнах. Она угадывает в этих пятнах звёзды, но они расплываются, как молочных кляксы, впадают одна в другую, меркнут. Вот она умирает.
Она пыталась вспомнить тот миг, когда появился он, когда подхватил на руки и не дал упасть. В конце концов, ей стало казаться, что она все же уловила краем глаза смутную тень и даже слышала торопливые шаги.
Или она убедила себя в этом? Она же была мертва. А он её воскресил.
Мёртвая, она не могла его слышать, не могла видеть. Ибо душа, настрадавшись, ликуя, уже покинула тело.