А если она и всё остальное придумала? Его глаза, его руки.
Что, если она бредила? Это всё от жара, от боли. Она впала в забытье.
Позже она заснула и ей даже приснился сон, такой же ужасный, как и удушливая явь. Нет, не может быть. Она, бывшая уличная девка, дерзкая, отчаянная, бесстрашная, не знала сладких, обманчивых грёз.
Она никогда не позволяла себе мечтать. Она ходила по земле, по грязной, грешной земле, и верила в силу страха и ненависти. Если у неё был бред, она убедится в этом и забудет свое видение.
Окрепнув, она вернулась на службу. Герцогиня была приветлива и объявила, что должность её отныне первая статс-дама двора её королевского высочества. Появились завистники и враги.
Но Анастази принадлежала к тому редкому типу подданных, кто исполняет свои обязанности больше по велению сердца, чем во имя наград. Ей не нужны были связи или почести.
Ей нечего было терять, и этот странный мирской аскетизм делал её неуязвимой. Она не боялась и саму герцогиню, которой она не раз бросала в лицо неприятную, спасительную правду.
Герцогиня морщилась, бледнела, но принимала эту правду, как горькое лекарство.
Анастази была её верным, наточенным клинком, её счастливым оберегом, её верным псом.
Союз их был плодотворен, и мог бы со временем обратиться в разрушительную силу, если бы… если бы не Геро.
Анастази не сразу взялась за поиски. Она была слишком занята, утверждая свою власть, и почти не вспоминала о своем спасителе.
Но время шло. Враги присмирели, подданные её признали.
Анастази управляла маленьким двором её высочества железной рукой, подавляя заговоры, интриги и бунты. Тайны её высочества, как и серебряная посуда, пребывали в полной неприкосновенности.
Она увидела его сразу.
Анастази переступила порог той лечебницы под видом бедной горожанки, занятой поисками мужа. По легенде её супруг горшечник уже третьи сутки не казал носа.
А так как субъект он был задиристый и драчливый, то бедная женщина тревожилась, как бы он в пьяной потасовке не получил дубиной по голове или ножом под ребра. Вот и решила обойти все городские больницы, куда ночная стража доставляла раненых и убитых.
Таких несчастных жён, матерей, сестёр, дочерей, с тоской глядящих в бледные, синюшные, запрокинутые лица раненых, в городских лечебницах всегда было немало, и среди них легко было затеряться.
Анастази спрятала свои блестящие черные волосы под огромным чепцом и закуталась в длинный, битый молью шерстяной плащ.
Она рассчитывала под видом встревоженной супруги побродить по палатам, послушать разговоры милосердных братьев, а при случае осмелиться задать интересующий ее вопрос. Бывает ли здесь некий юный школяр? А если бывает, то часто ли? И возможно ли его застать?
Но толкаться в скорбном собрании, бродить среди недужных ей не пришлось.
Её спаситель был там. В той же потертой, но трогательно штопанной, вычищенной куртке, такой же внимательный и усталый.
Он был не один. Вместе с ним у хирургического стола присутствовали ещё трое: один с закатанными выше локтя рукавами, в длинном фартуке с кровавыми разводами и бурыми пятнами, уже седой, но крепкий и ловкий, и двое юношей, по виду так же студентов.
Старший, известный хирург, — Анастази даже вспомнила его имя, Дупле, ибо не раз видела его в Лувре, куда его приглашали вскрыть нарыв или вправить вывих — трудился над воющей, краснолицей тушей.
Несчастный, как вскоре догадалась придворная дама, получил удар наточенным вертелом в бедро. От удара вертел сломался, и его обломок торчал из раны. Хирург был занят тем, что, надрезав плоть, перевязывал шелковой нитью сосуды.
А трое учеников, затаив дыхание, наблюдали за его работой.
Раненый всхлипывал и сыпал проклятиями в адрес неба и ада.
Анастази заметила, что лица двоих студентов выражали едва ли не весёлое любопытство. И только её спаситель бросал тревожные взгляды на самого страдальца.
Минуту спустя он вернулся с кувшином, где монахи, скорей всего, держали молодое вино. Юноша протянул кувшин раненому, чтобы тот сделал несколько глотков сухим, перекошенным ртом, а затем, когда обломок был извлечен, промыл остатками вина рану.
Анастази не сводила с него глаз. Да, это он. Не видение, не греза.
Настоящий, те же глаза, брови, чуть сведенные от сострадания, черные, неровно подстриженные волосы, усталость, затаённая под веками, и красивые сильные исцеляющие руки.
Она его не придумала. Он есть.
Она может на него смотреть. Нет, на глаза она ему не покажется. Незачем. Но узнать кто он, где живет, откуда родом, необходимо.
С какой целью? Она не могла дать ответ. Даже для самой себя выдумала что-то невразумительное.
Зачем ей узнавать о нём что-то, если напоминать о себе она не будет? Из какой такой необходимости? Из любопытства? Из благодарности?
Она не знала. И не смела признаться.
Удивительной была причина. Абсурдная. Ей необходима была твердая уверенность в его параллельном присутствии.
Она хотела получить неоспоримые доказательства, что в то же с ней время, в том же городе, в той же полосе бытия есть он, что он живёт под одним с ней небом, дышит тем же городским, смрадным воздухом, видит ту же серо-свинцовую реку и ходит по тем же улицам.
Это знание отныне придавало её безысходной жизни осмысленность, позволяла ей видеть свет.
Всё выяснилось довольно скоро. Как будто сама судьба ей подыгрывала или кто-то другой, ответственный за её душу, указывал путь. Этот кто-то вел её к тому перекрестку, где ей предстояло сделать окончательный выбор.
Анастази прежде жила во тьме, но душа её не погибла.
Она не верила в Бога, как в непременное справедливое разрешение всех невзгод и страданий. Её всегда коробило от лицемерных увещеваний с амвона принимать голод и нищету, насмешки и побои, как проявлением божественной заботы, как очищение от первородного греха. Смирись, и за гробом тебе воздастся.
Нет, она не верила. Если и был во всем этом земном хаосе смысл, то от неё он скрыт, и от тех, кто призывал к смирению, этот смысл был скрыт так же. Легче было принять полное отсутствие смысла, уподобить течение жизни течению рек.
Какой может быть смысл в том, что вода стекает с возвышенности в море? Да никакой.
Где-то в горах тает снег, талая вода собирается в ручьи, в озерки, в реки. Нет никакого смысла в этом движении, в этом хаосе.
Вот так же и жизнь. Зарождается, зреет, приносит плоды, вянет и обращается в прах. Если приходишь в неё, то вынужден жить.
Страх перед смертью заставляет двигаться и нападать. Точно так же, как приходится это делать лесному зверю. В жизни зверя, как и в течении реки, нет никакого высшего смысла.
Это тот же страх перед продолжительной болью, медленным умиранием. Зверь так же вынужден влачить свою плотскую повинность, гонимый страхом.
Но зверю легче. Он не умеет думать. Не задает вопросов и не отвечает. Он не ищет в своих блужданиях смысла. Он не спрашивает, почему обречен на страдания своим милосердным Богом.
Он пожирает жертву или пожираем сам. Он оставляет потомство и умирает.
Но человеку нужен смысл, нужна цель, оправдание, нужна надежда. Ему нужно верить, что всё не напрасно, что его путь, устланный терниями, отягощенный крестом, ведет к вечной блаженной жизни, что грех его прощен, что жертва оправдана.
Анастази не раз ловила себя на этом мучительном вопросе.
Зачем? Зачем?
Вот она борется за свое жалкое существование, вот сражается за трепет и дыхание своего жалкого тела. Борется отчаянно, как зверёк, срывая кожу с пальцев, ломая кости.
А не легче было бы смириться? Свернуться худеньким, кожистым клубком в темном проломе меж стен и тихо угаснуть. Благо, что она так истощена, что ждать недолго.
Смерть придёт быстро. Или, на крайней случай, забытье.
Был ещё выход. Стать хищником, стать такой же, как те, кому она впоследствии мстила.
Голодную кошку не терзают угрызения совести, когда она пожирает мышь. И лисица, хватая в лесу зайчонка, не замаливает грех.
Почему бы и ей, Анастази, такой же голодной зверушке, не последовать их примеру, если уж мир так устроен, если уж нет в этом мире никакого подспудного смысла?
Но она так и не сделала последнего шага. К горлу подступала невыносимая тошнота, если представляла себя в качестве сводни или торговки краденым.
Она выбирала в противники тех, кто сильнее. Но делала это почти неосознанно, будто в её душе всё же проходил невидимый рубеж, за которым была погибель. Был соблазн переступить, продать, заложить свою душу. Но она не хотела и не могла.
Чтобы не страдать, она оставила душу в сумеречном пограничье, без света и тени. Там её душа пребывала в дрёме, не задавая вопросов.
Она не хотела делать выбор, не хотела искать. Смысла нет, все это выдумали философы, те сытые книжные черви, кто по-настоящему не знал потерь и лишений. Они искали, чем себя занять, шли по пути честолюбия, как это свойственно мужчинам. А она женщина, ей этот смысл не нужен.
Но всё изменилось в тех пор, как ей встретился этот странный юноша с чудесным голосом. Она вдруг поняла, что смысл есть.
Есть тот неведомый, божественный Промысел, который она прежде полагала за балаганный сюжет.
Она не смогла бы ответить, в чем состоит этот Промысел, не смогла бы даже отдаленно обозначить словами открывшийся ей смысл, но одно она знала: всё не напрасно!
Не напрасно! Сама жизнь задумана не ради безумного вращения смертных тел, а ради чего-то высшего, непостижимо великого.
Ощущение было очень смутным, едва осязаемым, размытым и нестойким, как светлое пятнышко на дне колодца.
Первая туча могла стереть этот луч. Но Анастази упрямо за этот луч цеплялась. Она шла за ним, потому что ей вдруг стало радостно.
Жизнь вдруг обернулась весной после затяжной слякотной зимы. Небо стало прозрачным. Сквозь мостовую росли цветы. Их давили колеса. Но они прорастали снова.
Анастази сорвала один такой цветок, хилый и блеклый, с венчиком почти бесцветным, и долго его хранила.
Не решаясь кому бы то ни было доверить свою тайну, она всё делала сама. Сама бродила по городу, сама выслеживала и выжидала.
Времени у неё, как у первой статс-дамы, было немного, приходилось откровенно лгать, чтобы ускользнуть из герцогского дворца.
Она теперь знала, что его зовут Геро, что он сирота, был когда-то оставлен на пороге приюта и затем воспитан престарелым священником, известным в городе, как отец Мартин.
В доме этого священника он жил и служил старику в качестве секретаря.
Что он также посещает медицинский факультет Парижского университета. И что он уже несколько месяцев, как женат на дочери ювелира с улицы Сен-Дени.
Услышав об этом впервые, Анастази испытала нечто похожее на раздражение или даже ревность. Но быстро успокоилась.
Что же тут удивительного? Он не может быть не любим. У него должна быть женщина. Не было бы жены, была бы возлюбленная.
Узнав, что его супруга дочь ювелира, человека состоятельного, Анастази испытала уже не ревность, а разочарование.
Неужели она ошиблась? Она знала подобные истории. Молодой красивый повеса без гроша в кармане обольщает богатую наследницу и родители, дабы избежать позора, выдают девушку за него замуж.
Но сомнения длились недолго. Девушка оказалась бесприданницей. Более того, родители отказали молодым от дома, отреклись. Их не смягчило даже рождение внучки.
Юные супруги существовали только на небольшое жалованье, которое епископ платил своему секретарю, и на те случайные заработки, что выпадали молодому человеку, сведущему в составлении всевозможных писем и жалоб.
Он так же нередко выполнял трудоемкие латинские переводы за других, менее прилежных, студентов, составлял рефераты и тезисы для семинаров для тех, кто, пользуясь родительским добром, проводил время не библиотеках, а в кабачках и борделях.
Жизнь её спасителя была трудной.
Иногда, обговорив свое отсутствие, Анастази наблюдала за ним часами, следовала за ним, пыталась уловить обрывки разговора.
Его жена — Анастази выяснила, что её зовут Мадлен — была ещё слаба после родов и почти не покидала их крохотного жилища.
Анастази не терпелось на неё взглянуть. Она всё ещё не излечилась от своей ревнивой досады и рисовала себе образ почти отталкивающий. Образ хитрой соблазнительницы.
Но Мадлен оказалась полной противоположностью всех самых смелых предположений.
Она увидела их на Пасху, когда Мадлен спустилась к мессе.
Геро нёс на руках свою трехмесячную дочь, а его жена, очень юная, худенькая, большеглазая женщина, цеплялась тонкой рукой за его локоть.
Анастази не назвала бы её красавицей. Но в этой юной матери было нечто щемящее, нежное. Когда она поднимала взгляд на своего мужа, глаза её светились. Она преданно любила его. И он отвечал ей тем же ласкающим взглядом.
0
0