Анастази, затаив дыхание, смотрела им вслед. Они были бедны и одиноки.
Их одежда не блистала вышивкой и кружевами, скорее, удивляла многократной штопкой.
Они шли пешком по замусоренной мостовой и были ослепительно прекрасны.
Они завораживали, как не смог бы заворожить блистающий роскошью королевский кортеж.
Анастази видела, что далеко не она одна любуется удивительной парой.
На них оборачивались, на них глазели, им улыбались, приветливо кивали, какая-то девчонка, лет шести, вырвавшись из рук матери, подбежала, чтобы взглянуть на малютку. Дородный монах, замедлив шаг, вскинул руку с благословением.
Придворная дама, ступая следом, вглядывалась в лица прохожих. Удивительно, но она не замечала ни досады, ни зависти.
Даже молодые женщины, взирая с восхищением на молодого отца, не касались враждебной завистью его супруги.
Мадлен скорее вызывала жалость и сочувствие, будто участь с таким мужем ей выпала не счастливая, а печальная.
Анастази поймала себя на том же. Она больше не испытывала досады. Эта тоненькая большеглазая девочка не могла быть ни соперницей, ни соблазнительницей. Она была избрана им по велению сердца, она была любима.
А любовь сразу же возводила её в некую недосягаемую степень. Соперничать и враждовать с этой девочкой было так же бессмысленно, как враждовать и соперничать с утренней зарей или первым снегом.
Эта девочка была частью его души, хранительницей его сердца.
Её любовь, дарующая мудрость и бессмертие, была освещена Богом.
Анастази узнала тогда самую светлую печаль, какую не испытывала прежде. Ей не дано было познать такую любовь.
Да и кому дано? Эти двое, возможно, единственные в этом городе, кому такая любовь дана.
После той встречи Анастази долго не решалась на них взглянуть. Казалась себе слишком грязной, запачканной, чтобы приблизиться. Убеждала себя и вовсе забыть о своем спасителе и его супруге.
Но мысли не покидали. Она думала о родителях девушки.
Как могли эти почтенные люди, называвшие себя христианами, отречься от чистых и прекрасных детей, отречься от самого Бога, который мог бы поселиться в их доме навсегда, обратив его в храм?
Люди слепы, алчность и гордыня затмевают их разум. Родители обрекли свою дочь и новорожденную внучку на полуголодное существование, а своего зятя, талантливого, любящего, на непосильный труд.
Анастази знала, что он не спит целыми ночами над книгами, составляя десятки рефератов за гроши для состоятельных недорослей, что он возится с дочерью, позволяя жене отдохнуть, что он до дикости честен и возвращает епископу лишний су, если тот, намеренно или по недосмотру, добавлял монету в его жалованье.
Придворная дама, уже изучив его щепетильность, дважды в великой тайне оплачивала их долги в лавке бакалейщика. Она убедила торговца сказать, что тот допустил ошибку, когда выставил счёт.
Разузнав, что Мадлен в отсутствие мужа вышивает на платках монограммы, Анастази разыскала золотошвейку, которая присылала юной матери работу, и выкупила не менее дюжины платков.
Потом она наблюдала, как счастливая Мадлен бежала в ближайшую таверну, чтобы купить к ужину головку сыра, вина и пирог с курятиной, а для дочери свежего молока.
Анастази уже раздумывала над тем, не сделать ли Мадлен, которая была искусна в вышивке золотом, своей единственной поставщицей белья и платить ей настолько щедро, чтобы Геро мог хотя бы изредка спать до утра.
Эти двое бились, будто бабочки в тёмное стекло бутылки. Им нужна была помощь.
Но снисхождения они не ждали и не роптали. Напротив, их как будто радовала эта тернистая, полная испытаний, дорога, которая зажигала их сердца ещё ярче, ещё призывней.
Они ничего не боялись, они доверяли Господу — и Господь хранил их. За всё то время, пока Анастази наблюдала за юной четой, их маленькая дочь ни разу не захворала.
Геро, наперекор своим бессонным ночам, своему нелегкому ученичеству, своей грязной, кровавой, но милосердной работе среди недужных, среди язв и гноя, был как будто неуязвим для усталости и болезни.
И сама Мадлен, вопреки природе своего хрупкого тела, держалась с трогательной стойкостью.
А вскоре Анастази догадалась, что молодая женщина снова ждет ребёнка.
Когда её высочество изъявила желание отправиться на исповедь к известному своей праведностью отцу Мартину, епископу Бовэзскому, Анастази не усмотрела в этом порыве ни малейшей угрозы.
Отец Мартин пользовался известностью при дворе. К нему благоволил сам всесильный кардинал. Епископа считали праведником, почти святым.
Всем было известно, что, в отличие от своих собратьев, князей церкви, он отвергает роскошь и находит оскорбительным щеголять в шелковой, надушенной рясе среди голодной, нищенствующей паствы. Свой дворец епископ отдал частично под приют и школу, частично под больницу. Все пожертвования, до последнего денье, служили спасению заблудших.
Герцогиня, правда, слушая эти хвалебные речи, презрительно улыбалась, но Анастази, уже достаточно изучившая епископа, этого великодушного наставника, которого Геро именовал отцом, хранила невозмутимость. Отец Мартин был из тех редких служителей Бога, кто принимает свою миссию как дар, кто видит свое предназначение в служении падшим.
Почему ей не довелось встретить этого пастыря раньше? Её жизнь могла бы сложиться иначе, она не утратила бы веру, не осквернила бы тело, не запятнала бы рук. С таким пастырем она нашла бы свой путь.
Но переубеждать госпожу придворная дама воздержалась. К чему затевать спор?
Герцогиня исполнит мимолетный ритуал, дань моде, и забудет его, как тысячи подобных ритуалов.
Много позже Анастази не раз задавалась вопросом. Почему ей не было знака? Почему ничего не дрогнуло, не вспыхнуло внутри?
Она всегда, как зверь, чувствовала опасность, почему же в тот день сердце её молчало?
Она только немного удивилась, но тут же успокоилась, посчитав это совпадением.
Даже мысль о Геро её не взволновала. Что с того, что герцогиня мельком увидит его? Он слишком низкого происхождения, чтобы привлечь внимание первой принцессы крови.
Высокородная дама его даже не заметит. К тому же, её королевское высочество не отличается ни телесной, ни сердечной пылкостью.
На мужчин взирает с равнодушным презрением, а те короткие любовные связи, что у неё были, затевались скорее из кратковременного любопытства, а не из страсти или потребности.
Клотильда по природе своей была холодна телесно. Её подлинной страстью, единственным наслаждением, была власть.
Если она и пускалась в легкий флирт, то лишь для того, чтобы эту власть явить – свести мужчину с ума и обратить в тряпичную куклу.
Некоторое время назад герцогиня довольно резво забавлялась подобным образом, но быстро пресытилась. Все пьесы сводились к вариации одного и того же сюжета с ожидаемой развязкой. Ни азарта, ни удовольствия.
Она будто садилась за шахматную доску с новичком. И знала все ходы наперёд. Это было скучно.
Она утомлялась, зевала и опрокидывала доску.
Ей требовался гроссмейстер. Тот, кто мог бы вести партию долго, угрожая обходным маневром и жертвуя фигурами ради победы, кто заставил бы её сомневаться и даже трепетать, кто пугал бы её превосходством или проигрышем обессмертил бы её победу.
Но такого соперника ей встретить было не дано, поэтому Клотильда оставила любовные состязания, переместив свое искусство в область интриг.
На этом поприще гроссмейстеров было много.
Анастази верила, что достаточно изучила свою госпожу, и потому осталась в экипаже, во дворе епископского дома, дожидаться окончания ритуала.
Она не насторожилась даже тогда, когда заметила на лице принцессы странное, совершенно чуждое ей выражение мечтательности. Придворная дама даже моргнула, пытаясь разгладить этот искажающий эффект света и тени.
Но нет, выражение мечтательности не исчезло. Герцогиня действительно погрузилась в какие-то приятные, запретные мысли. Она даже слегка улыбалась этим мыслям.
Анастази решилась на самый безобидный вопрос:
— Как всё прошло?
И Клотильда так же неопределенно ответила:
— Великолепно.
Но и эта странная порхающая мечтательность не вызвала тревоги.
Анастази убедила себя в том, что герцогиня очарована отцом Мартином, этим балагуром-праведником, сияющим добротой и весельем.
Глаза у старика были яркие, молодые, морщинки разбегались, подобно лучам. Он всегда двигался будто вприпрыжку, слегка прихрамывая. Беспрестанно шутил, ероша волосы хворавших детей, и многие говорили, что вот после этих его прикосновений детишки выздоравливали.
Кто знает, не зацепил ли он этим своим задором саму герцогиню? Не совершил ли чудо исцеления?
Но мечтательная улыбка быстро исчезла. Герцогиня стала прежней, непроницаемой и невозмутимой.
Она как будто сама испугалась свершившейся перемене и поспешила вернуться в прежнее безжизненное состояние.
Но очень скоро произошло событие, которое лишило придворную даму покоя. В Аласонский дворец явился сам Геро.
Анастази не поверила своим глазам, когда ей доложили о внезапном посетителе. Это был он — юный секретарь епископа, с потертым бюваром в руках, чуть запыхавшийся, сияющий.
Женщина поспешила отступить, чтобы он не успел разглядеть её лицо. Она не желала быть узнанной.
Ей предстояло доложить о его приходе, но проводить в кабинет она перепоручила пажу.
Нет, он не должен её узнать!
Сердце колотилось. Зачем он здесь? Зачем пришёл? Как этот глупый старик, этот наивный доверчивый священник мог ему позволить прийти сюда, в это логово?
Но Анастази вновь поспешила себя успокоить. Вновь напомнила себе о холодности герцогини, о её безмерном презрении к тем, кто по рождению низок.
Нет, нет, это невозможно, немыслимо. Это совпадение, случайность.
Старик епископ не в меру щепетилен, и потому готов предоставить подробный отчет. Со счетами и расписками он отправил того, кто мог бы дать разъяснения и ответить на все вопросы. Так она уговаривала себя, утешала.
Но герцогиня очень скоро вновь дала повод для беспокойства. Она приняла участие в благотворительном обеде, который был устроен в трапезной епископского дома.
Там по бесчисленным оловянным мискам разливали жидкий, но горячий суп с волокнами мяса и ржаными гренками.
Герцогиня не только оплатила весь этот обед, но и приняла участие в его распределении с черпаком в руках. Она, эта высокомерная женщина, провела несколько часов в толпе простолюдинов, рискуя подцепить вшей или чесотку.
И все ради того, чтобы увидеть Геро.
Анастази уже не сомневалась. Она держалась рядом с принцессой, оберегая её, как верный пёс, и сразу уловила, как изменилось её лицо. Вновь та затаенная, почти стыдливая мечтательность.
Анастази проследила за её взглядом. Он.
В трапезную вошел он, поддерживая бледного, худого старика. У неё потемнело в глазах. Её рассудок ещё что-то лепетал, ещё твердил о каком-то нелепом совпадении, вновь приводил доводы, жалкие оправдания, но навстречу поднималось нечто жаркое, неукротимое, громыхающее, оглушительно вопящее, безжалостное, рассекающее все эти жалкие, наскоро склеенные доводы.
И оно, это сгущение, снабжённое пастью и трубным голосом, провозгласило, что тревоги её оправданы, что свершилось самое страшное и самое невероятное.
Анастази ещё пыталась зажать уши, встряхивала головой, как страдающий ушным недугом, но несколько часов спустя, по возвращении во дворец, герцогиня отправила её с поручением: выяснить всю подноготную о секретаре епископа.
Анастази, оглушенная, долго сидела в своей комнате, обхватив голову руками. Впервые она не видела выхода.
Отказаться? Но герцогиня найдет другого исполнителя.
Солгать? Но герцогиня так же отыщет другой источник.
Исполнить приказ?
Она внезапно успокоилась. Подал голос рассудок. Она безумствует раньше времени. Клотильда ещё не открыла ей своих намерений. Её, возможно, мучает любопытство. Она ещё не знает о жене и низком происхождении. Большинству знатных дам этих двух препятствий хватило бы с избытком.
Анастази приняла решение. Пусть так, она исполнит поручение. Лучше она, чем кто-либо другой. Посторонний, грубый и любопытный.
0
0