Ночь укутала стоянку темной пеленой, такой плотной, что нельзя было разглядеть даже пальцы своей руки… Аманда плохо спала и мучилась невнятными обрывками неведомой забытой памяти.
Серые здания сна сплетались между собой, образуя лабиринты и тупики, а она бежала и бежала, задыхаясь, вот-вот ожидая кровавого кашля, бежала и тянулась пальцами… сердцем… туда, за еще один угол дома, за еще один лестничный пролет, за еще одну дверь… Сон был изматывающим, не давая ни отдыха, ни спокойствия, бесконечная немочь и утрата.
Девушка поглядела себе под ноги, отвлекаясь от реальности, навязанной сюжетом. Под ногами цокающая, чуть мокрая каменная кладка, серая от дождей и чуть зеленоватая от сырости, растворялась, превращаясь в серый, а затем, в белый нереальный туман, оголяя просто белую каркасную поверхность — границу сновидения.
Аманда вдохнула полной грудью. «Поглядим, какие эмоции стоит задать?» — голос не отразился эхом, будто вокруг не было бескрайней белой поверхности в сероватой дымке без условных сюжетных нагромождений, будто звук, ударившись о мягкую поверхность, вернулся своей хозяйке. Вдох. Теплая комната в светло-бежевых тонах. Ковер на стене. Нет. Пусть пол. Ковер на полу. Светлое окно на море. Нет. Закрыто. Темнота перед рассветом. Одна? Нет.
Собираем детали. Кого она искала во сне, кого догоняла? Память стала подкидывать обрывки. Мягкость и тепло прикосновений. Аманда закрыла глаза, пуская тьму в себя. Щекотка от волос, сердцебиение. Испуганное? Успокоить. Мерное, почти спокойное, хорошо. Касания. Шея. Что ж, хорошо. Носом она уткнулась ему в теплые волосы. Мужчина. Близкий. Запах хлынул, занимая свое место в сетке восприятия, и оглушил разум своей правильностью и подступающим возбуждением. Аманда сглотнула. Вплетаем тактические ощущения. Вокруг талии обвили сильные горячие руки. Близость тела, пружиной на взводе прижимающегося к ней. Поцелуи жадные и горячие. Приятные. Эмоции включила последними. Ее захлестнуло! Непреодолимая эйфория, пьянящая, жгучая, не дающая дышать. Причина? Исполнение желаемого. Так вот, за кем она гналась в свободном сне? Мужчина. Любимый? Очень! Желанный? Непомерно! Включила звуковой сектор. Надо было, как можно больше узнать о себе.
Мужчина, с чуть волнистыми рыжими волосами, с усилием, на пару мгновений останавливая поцелуй, касаясь губами чувствительной зоны за ухом, произносит хриплым шепотом: «Мне бы полчаса… Полчаса с тобой, Аманда… Полчаса и до конца дней…». Голова пошла крутом, отпуская контрольную нить. Сон закружился, замельтешил, касание губ к шее, крепкие руки…
Аманда ощутила удивленное дыхание. Тьма и тепло. Пальцы притянули к себе столь желанное, столь родное и горячее… Одеяло сбилось, мешая единению двух тел. Движения, трудные из-за возбужденного спазма, а потому, резкие и глубокие. Дыхание, обжигающее воздухом легкие, губы, не желающие отрываться, практически утратившие чувствительность. Она прижимает к себе, желая слиться еще больше, не допуская и малейшего промежутка между ними. Хриплый стон. Еще не пора. Пальцы ощущают крепкую, слегка худую, задницу, сжимают, Практически улетающим сознанием она пытается понять, как он движется в ней и во вне, впитывает это ощущение движения, запрокидывает голову, не обращая внимания на жесткую поверхность. Еще не пора. Шею сводит, сводит пальцы какой-то болезненной судорогой, ноги сопротивляются. Движение за движением, нет сил дышать. Еще секунду. Еще совсем чуть-чуть, только не прекращай… Внутри что-то сжимается до боли, и взрывается маленькой магической бомбой, распространяя неожиданное и приятное расслабление, волной накрывающее все тело от живота во все стороны. Стон с непередаваемым облегчением и радостью… Еще не все. Мужчина движется, весь натянутый, как тетива, хриплое дыхание, кулак, бессознательно зажавший ее волосы, лицо, прижатое к щеке, мокрое, горячее и напряженное. Последний полет на вершину и последнее падение в бездну. Стон над ухом, потеря контроля. Аманда гладит мокрую спину, гладит и чувствует, как ее сердце, поселившееся где-то в самой середине живота, обнимает его, обнимает и успокаивает своими ритмичными сокращениями…
«Все хорошо… все хорошо… — говорит она ему, с запоздалой нежностью прижавшемуся к ее плечу и пальцами нашедшему слезы. — Это эмоции». И действительно, вся напряженность, тетивой лука натянутая в последнее время, все это прорвалось соленой, пахнущей йодом, влагой из глаз. Слезы счастья… вот, какие они бывают…
Аманда нежно прижала к себе уставшего и уязвимого, переставшего быть непоколебимой горой мужчину. Ей было хорошо, и она счастлива, поглаживая мокрую спину, и, даря безопасность и счастье.
— И что нам с ними делать? — в который раз постучал в черный магический купол профессор.
— Боюсь, что тут звукоизоляция. — Предупредил стравиец, взъерошенный, после холодной ночи у погасшего костра, запаливая сухую лучинку.
— Вопрос кто! Кто из них поставил? И смогут ли снять сами? — Сорренж испытывал странную смесь облегчения и спокойствия, после вчерашнего спасения артефактом. — Дай человекам то, чего они хотели больше всего, и отойди. Будешь счастлив вдвойне. — Процитировал он трактат древних монахов, почему-то не прижившихся в империи. Но видеть страдания и злость следователя и метания девчонки было больно. Выбор принес определенность голове и спокойствие сердцу. Свой выбор. Так легче. И правильнее.
— Может, подкоп? — с ухмылкой пошутил Хас.
— Куда? В горную породу? Я ж тебе не пожирающий реальность.
— Вот, давайте только без них! — рыжий мужчина, замотанный по пояс пледом, вылез из-под купола и зевнул. — Жить охота, знаете ли.
— Учитель! — карлик подбежал и ткнулся в бедро Редвела, не веря глазам.
— Сегодня снова человек… подольше. — Счастливой улыбкой озарил утро магистр, помогая подняться с лежанки Аманде.
— Невозможно проголодалась! — девушка, с растрепанными волосами и с самой благостной улыбкой, взяла в руки котелок и стала шуршать в поисках крупы. В сторону рыжего полетела фляжка с водой. Он просиял, ловя ее своей собственной рукой, и еще пару секунд рассматривал тонкие пальцы со светлой кожей и блестящими, человеческими, ногтями.
— Вы разгадали принцип обращения? — Дэрвид сел, и, иронично насупив брови, стал думать вслух, — Форма непостоянна. Проклятье развевается, как флаг над бухтой. Но оно не пропало.
— Я понимаю, нахмурился инспектор. — Но для меня это уже событие, понимаешь?
— Событие ваше мой нос еще полчаса назад осознал. Молодцы, что сказать. Теперь в обратный путь двигать. И пытать вампира. И нам надо знать, чего можно ждать от вашей связки. Аманда вспомнила?
— Нет. — Все трое поглядели на напевающую, и ни о чем не думающую счастливую демоницу. — Я хочу, чтобы она была счастливой. — Тихо прошептал Редвел, — и для меня это уже чудо.
— Как ты обратился? — Хас взял палку и стал черкать на песке, просчитывая по теореме.
— Я ей приснился. — Под первой стрелкой была поставлена галочка, второе ответвление.
— Ты мог быть расценен, как защита, в случае неожиданного нападения?
— Нет, там было немного другое. — Вслух задумался инспектор. — Скорее, я оказался ей необходим. Но это было не разумное желание, а нечто между подсознанием и сознанием.
— Проще, не рассудок, а душа? — переспросил карлик. Две стрелки были зачеркнуты, стравиец в свою очередь нахмурился, выбирая дальнейшее ответвление в типологии.
В это время над безлюдной и совершенно никем живым не обитаемой каменной пустыней раздалось вполне весеннее и радостное чириканье. Серо-коричневая бойкая пташка села на плечо Аманды и вцепилась когтями. Жертва от неожиданности села, и тут же ее повело. Голова закружилась, глаза закатились.
— Что это? Что с ней?! — Редвел подбежал и попытался привести сотрудницу в сознание. Птичка дернулась, смежила бело-прозрачные веки и тряхнула головой.
— Себастьян? — Зеленые глаза девушки открылись неожиданно, изучая с опаской и восторгом своего коллегу и друга, будто после долгой разлуки…
Плед опал, из-под него вылез недовольный худой лис и чихнул.
Город Тахко.
Ирина Архиповна устала.
Маги неплохо ее подлатали, у нее даже суставы теперь не болят, да и сердце работает как часы, но даже здоровый организм может банально измотаться.
Она работала на разведсеть (а та очень неплохо работала на них), она старательно обучала вязальщиц (их теперь была целая мастерская), она общалась с купцами, добывая деньги и сведения, работала со стихийно образовавшимся правящим советов в лице дорогих товарищей из Руки и Правителя города, занималась с Пало и Видой, развивая доставшуюся ей магию и добиваясь, чтобы странный побочный дар, причудливая случайность, работал хоть сколько-нибудь упорядоченно.
А еще была Яночка и ее мальчики, и обход города на предмет предотвращения штурма, и беседы с предполагаемыми лазутчиками, и женсовет, представьте, в городе все-таки образовался!
Мыслимо ли все успеть одному человеку?
Но она как-то успевала.
Только уставала очень.
Сейчас надо купить что-то вкусное (сготовить уже не успевала) и скоренько собираться в местную больницу. Яночку сегодня обещают домой отпустить, и так задержали из-за непутевой бабушки. Приходила-то она каждый день, да надолго, но присмотр за больным ребенком лучше все ж таки будет в больнице, чем в таком «доме». Так решили здешние медики.
Ну да сегодня Яночку все равно выпишут.
Что ж, в комнате порядок, чисто, тепло и уютно, постель готова, подушка для Яночкиного дружка тоже, осталось только… а это что?
Листок на столе, по-здешнему в трубочку скрученный…
Развернула.
И пошатнулась, нашаривая стул, дрожащими руками прижимая листок, счастливо улыбаясь и не замечая проступивших слез.
Письмо было на русском. И подписи под строчками были те самые. Родные.
О господи…
Сначала Катя почувствовала запах – что-то готовилось – пахло вкусно. Потом услышала звуки – что-то шкварчало, видимо, на сковородке… и кто-то это перемешивал… Ходил – слышались звуки шагов, лёгких и бессуетных.
Катя не торопилась открывать глаза и шевелиться. Прежде всего ей хотелось понять, где она и что с ней. Осторожно вдохнула, принюхиваясь: она явно была не у себя дома и не у родителей… Тогда где?
Вспомнились последние события: она уже засыпала, как в окно постучали. Папа, ворча, что по ночам покоя не дают, пошёл открывать. В дом ввалились промёрзшие, как цуцики, Пашка и Коля. Пашка обморозился сильно, папа начал оттирать его уши и нос. Да и Коля, видимо, тоже замёрз – не мог пошевелиться, стоял в коридоре как истукан. Потом папа заставил парней выпить водки, а её, Катю, мама отправила одеваться… Так… Потом Пашка спросил, доверяет ли она ему, и она ответила «Да». А что ещё она ему могла ответить?
А потом… А потом вроде Коля закричал, но его крик стал удаляться, и сам Коля тоже стал удаляться, и мама с папой… Так далеко, сколько и места в доме не было… А потом… А потом…
Дальше Катя ничего не помнила.
Услышав, что в сковороде снова что-то начали перемешивать, Катя рассудила: раз готовят еду, то, скорее всего, убивать её не будут, поэтому открыла глаза и огляделась.
Она лежала в комнате, размеры которой определить никак не получалось. Вроде бы стены рядом, а вроде и нет их… В изголовье дивана стоял кухонный стол со встроенной плитой, на которой её Пашка что-то готовил. Дальше висели единообразные полочки и стояли шкафчики. У противоположной от дивана стены были выгорожены две кабинки – судя по стикерам на дверях из матового стекла – душ и туалет. Дальше стоял узкий рабочий стол, на стене висел большой монитор, а на столе лежали странные шлем и перчатки – с пучками проводов, тянущихся куда-то к стене.
– О! Проснулась уже! – проговорил Пашка преувеличенно бодро.
Если бы Катя не знала Пашку, то, может, и не уловила бы в его голосе тревожные нотки.
Катя улыбнулась любимому и спросила, садясь:
– Где мы?
– А! В моей берлоге, – широко махнул рукой Пашка и, поймав взгляд Кати, добавил: – Это обои такие, с 3D-эффектом… Для придания объёма.
– Никогда таких не видела, – ответила Катя, рассматривая необычные обои.
Потом, не веря глазам, потрогала стену – вот она, ощущается, а когда смотришь на неё, то вроде как и далеко, и комната поэтому кажется не просто большой, а огромной. Но шагов пять направо-налево и шагов пять вперёд-назад – вот и всё. Даже малосемейки больше… И окна нет… Где такие квартиры? В Барнауле Катя ничего подобного не встречала.
Пашка смущённо улыбнулся:
– Ну да, не хоромы, – подтвердил он и добавил с гордостью: – Зато отдельная!
– А ты в каком районе живёшь? И как мы сюда попали? – спросила Катя.
Пашка нахмурился и снова улыбнулся, немного извиняясь:
– А пойдём есть? Я тут приготовил… Никогда здесь раньше не готовил, но квартира типовая, с кухней, ну и вот… пригодилось. – Он снова развёл руками.
– А где же ты питаешься? – удивилась Катя, поднимаясь с дивана и заворачиваясь в одеяло. И пересела на единственную табуретку, которую Пашка вытащил из ящичка и разложил. Сам он остался стоять.
– Да здесь рядом столовая круглосуточная… Мне на работе оплачивают питание в этой столовой… И завтрак, и обед, и ужин, – сказал он.
– Надо же? Я и не знала, что ваша строительная фирма такая богатая… Мало кто оплачивает обед сотрудникам. А уж про завтрак и ужин я вообще не слышала…
Пашка виновато пожал плечами, отложил из сковородки половину только что приготовленного в тарелку и пододвинул Кате. Катя недоверчиво посмотрела на странно выглядевшую еду.
– Тут всё есть… И протеины, и клетчатка, и микроэлементы, и витамины… Это съедобно! – поспешил заверить её Пашка.
– Откуда ты знаешь? Ты же никогда не готовил тут? – спросила Катя скорее для того, чтобы подразнить Пашку, потому что она не сомневалась – съедобно. И, вполне возможно, вкусно. Хоть и выглядит странно. Но то, что так восхитительно пахнет, не может быть невкусным!
Пашка покраснел, словно не знал, что ответить Кате, но она, не обращая на него внимания, взяла вилку и зацепила еду, с удовольствием понюхала ещё раз и отправила в рот. И увидела, как Пашка шевелит челюстью, словно пережёвывает, а потом одновременно с ней тоже делает глотательное движение.
– А ты что не ешь? – спросила Катя. И, смилостивившись, вынесла вердикт: – Действительно вкусно.
Пашка расплылся в улыбке, взял сковородку с ложкой и пояснил:
– У меня вся посуда в одном экземпляре…
– А почему тут окна нету? – продолжала расспрашивать Катя.
Пашка показал, что жуёт и не может говорить.
Катя снова увлеклась едой, и Пашка облегчённо вздохнул. Но пауза в расспросах оказалась недолгой.
– Какая у тебя тут мебель интересная, я никогда такой не видела. Как такой стиль называется? Хай-тек? Не удивлюсь, если ты нажмёшь на кнопку, и диван въедет в стену, – ткнула вилкой в сторону дивана Катя.
Пашка покраснел и сказал:
– Не въедет, а поднимется…
– Как? – удивилась Катя и отодвинула тарелку.
Пашка с сожалением поставил на стол сковородку, с неохотой взял пульт и не глядя нажал несколько кнопок. Диван сложился и поднялся на торец – вертикально. Потом с бывшего днища дивана поднялась пластиковая шторка-жалюзи, и перед Катей предстал платяной шкаф.
– Ух ты! – восхитилась Катя. – Ты, наверное, немало зарабатываешь, раз такую мебель и такие обои можешь себе позволить. Только жаль, что окна нет, да и комнатка маловата…
– Я ж один жил. Мне выпускных только на такое жильё хватило…
– Выпускных?! В смысле?
Пашка смутился. Собрал грязную посуду, выдвинул ящик под плитой, составил туда тарелку, сковороду, вилку с ложкой и задвинул ящик на место. Сразу зашумела вода посудомойки. Пашка, не обращая на это внимания, снова опустил диван и сказал, заметно волнуясь и подбирая слова:
– Садись, я тебе всё расскажу.
Катя, по-прежнему кутаясь в одеяло, забралась с ногами на диван. Устраиваясь поудобнее, кокетливо спросила:
– А он не сложится, пока я тут сидеть буду?
– Не сложится. Там датчики присутствия, – автоматически ответил Пашка, опускаясь на табуретку, на которой только что сидела Катя. – В общем так, Катя. Мы сейчас не в Барнауле. Точнее, территориально там же, на месте древнего Барнаула, но в другом времени.
– Ну ты и выдумщик! – засмеялась Катя, но осеклась, наткнувшись на серьёзный взгляд Пашки. – То есть как?..
– Я, Катя, из другого времени, – выдохнул Пашка.
– В смысле?
– Я из будущего. И мы сейчас с тобой в будущем… в моём времени, – голос Пашки был серьёзный и торжественный.
– Да ты что! – снова засмеялась Катя. – И на сколько лет мы того, фьюить… и где у нас… Тардис? Или машина времени… из фильма «Назад в будущее»… как её? А! «Делореан»!.. Или у тебя есть этот специальный браслет для перехода, как в «Патруле времени»?
Катя смеялась, но её смех, снова и снова натыкаясь на серьёзный вид Пашки, приобретал всё больше истерических ноток. Наконец смех выдохся, и Катя замолчала, растерянно глядя на Пашку.
Пашка, дождавшись, когда Катя успокоится, ответил:
– Совсем недавно я и сам не знал, что переходы во времени возможны.
Пашка встал, прошёлся по комнате раз, другой. Он словно мерял шагами свой внезапно ставший таким тесным мирок. А Катя следила за ним и всё сильнее закутывалась в одеяло, словно в кокон. Она вдруг поняла, что Пашка не шутит.
Конечно, принять его слова о перемещении во времени она не могла – это просто бред! Но Катя чувствовала, что Пашка в это верит.
– Почему у тебя нет окна? – спросила она отчасти, чтобы прервать повисшее молчание, отчасти, чтобы остановить Пашку – его хождение туда-сюда начало Катю пугать.
Вопреки ожиданиям, Пашка ответил весело:
– Когда я хочу окно, я делаю вот так. – И он снова нажал несколько кнопок на пульте.
Засветился экран монитора. На нём появилась картинка – огромный город – вид сверху. Дома, дома, дома… ровные улицы… там внизу, на улицах, копошились… Люди? Машины? Было никак не разглядеть.
– Это вид с самой высокой точки Неосиба. Так называется мой город.
– Ну-ну… Барнаул, Барнеаполь, теперь вот – Неосиб, – усмехнулась Катя. – Ну и чем твой Неосиб славен?
– Город как город, – пожал плечами Пашка.
– Ну так покажи мне его… Не на экране! Так любой может… Покажи мне его живьём, в натуре. Пойдём погуляем.
Катя поднялась и поправила сползшее с плеча одеяло.
– Ты так пойдёшь? – улыбнулся Пашка.
Катя смутилась. Бросать одеяло ей не хотелось, оно служило ей своеобразной защитой. Казалось, убери она одеяло, и произойдёт что-то непоправимое. Но и идти в нём на улицу – тут Пашка прав – глупо и смешно.
Смущённо улыбнувшись, Катя сняла одеяло и положила его на диван. Она была в спортивном костюме, том самом, в который успела переодеться ещё дома.
– Я готова, – сказала Катя, поправляя бриджи и футболку. – Какое в твоём Неосибе время года? Февраль, как у нас?
В словах Кати звучал вызов. Ей хотелось, чтобы Пашка рассмеялся и сказал, что он пошутил, что всё нормально, сейчас подойдёт такси, и они поедут к ней домой. Она ждала разоблачения затянувшейся шутке.
Но Пашка не улыбался. Он стоял, не шевелясь, и грустно смотрел на Катю.
Ей снова захотелось завернуться в одеяло, но сделать это теперь означало… Катя не знала, что это означало, но взять одеяло снова не смогла. Она стояла перед Пашкой, смотрела на его болячки от обморожения на носу и ушах и чувствовала себя беззащитной.
– Я найду, что тебе надеть, – наконец сказал Пашка. – Но дело не в этом. Понимаешь, тут другой мир.
– Зомбаки по улицам ходят? – в голосе Кати прозвучало раздражение.
– Нет, не зомбаки. Роботы, – машинально ответил Пашка. И добавил, улыбнувшись: – Киборги, андроиды, машины. Ты тут единственный человек во всех отношениях.
Катя опустилась на диван и машинально потянулась к одеялу. Ей очень захотелось домой.
– Да, Катя, я тоже в каком-то роде киборг, как и все в Неосибе.
– Паша, не пугай меня, – прошептала Катя, прижимая к себе угол одеяла, словно щитом закрываясь им.
– Я сам боюсь, Катёнок, – вздохнул Пашка.
Он шагнул к дивану и сел рядом с Катей, взял её за руки. Это движение было простым и естественным, и Катя не отняла рук, несмотря на то что в первый момент ей этого хотелось, хотя бы для того, чтобы Пашка понял, что так шутить нельзя.
– Понимаешь, Катя, у нас с рождения человек получает индивидуальный чип. Через этот чип мы можем подключиться к любой системе. Тут и свидетельство о рождении, и кошелёк, и паспорт, и допуск к работе…
– И… – начала Катя, но не смогла продолжить.
– …и у меня тоже такой чип есть. – Пашка правильно понял её и Катиной рукой погладил себя по затылку. – Он здесь.
– Я ничего не чувствую, – прошептала Катя.
– Внутри, – пояснил Пашка.
Катя смотрела в такие близкие глаза. Это был её Пашка, которого она любила. Его глаза, его волосы, его запах… Человек! Не киборг… Он не мог быть киборгом. Всё это злая шутка.
Катя отняла руку и сказала строго:
– Я не верю. Зачем ты меня обманываешь?
– Я не обманываю. – Плечи Пашки поникли. – Я люблю тебя. Больше жизни люблю. Благодаря тебе я узнал, что значит быть человеком.
– И что это значит? – усмехнулась Катя.
Пашка некоторое время молчал, рассматривая Катю, трогая её волосы – ласково, едва прикасаясь. А она смотрела на его губы, которые сейчас откроют ей тайну тайн, и боролась с желанием снять эту тайну с Пашкиных губ своими губами, чтобы тайна не была опошлена, искажена произнесёнными вслух словами. Катя смотрела на Пашкины губы и видела заросшую тропку, слышала журчание речушки, которая местами разливалась в круглые озёрца с тёмной, но чистой водой и с кувшинками по краям… По этой тропке, вдоль этой речушки шла Катя к истоку, к истине, к тому, что Пашка уже познал и чем с ней сейчас поделится… Туда, где бабушка говорила: «Слушай сердце и верь сердцу».
– Быть человеком – это значит… – раздумчиво начал Пашка, – это значит любить, делать для любимого человека что-то, что идёт вразрез с собственными планами и выгодой. Понимаешь?
Катя кивнула.
– Я ведь должен был тебя убить, – добавил Пашка просто.
Нет, мир не взорвался, не рухнул, не провалился в тартарары. Всё осталось как было: маленькая комнатка без окон… «Без окон, без дверей, полна горница людей», – не к месту вспомнила Катя детскую загадку.
А может, это всё ещё шуточки?..
Если шуточки, то дебильные!
Катя не знала, чего в этот момент она хотела больше: чтобы Пашка шутил? Но её уже достали все последние события… И желание оказаться дома усилилось.
Но если Пашка не шутит, то всё очень страшно…
Катя автоматически продолжала вежливо улыбаться и кивать, пока Пашка рассказывал, как его пригласили в главный офис Time IT Incorporated, как с ним беседовали, называли по имени и отчеству. А в голове у неё проносились варианты: что делать и как быть.
– …Это были настоящие киборги, искусственные люди… они были такие страшные… – говорил Пашка, не замечая состояния Кати. Было такое ощущение, что у него прорвало плотину, и все слова, которые копились чёрт знает сколько времени, наконец-то вырвались наружу, сметая на своём пути всё.
Единственное желание Кати в этот момент было: устоять под напором, не позволить словам смыть её.
– …а когда я узнал тебя, я понял, что не смогу! Более того, не допущу! Я очень люблю тебя!
Повисло молчание. У Пашки слова иссякли, а Катя ещё не решила, как быть. Бабушка говорила: «Слушай сердце и верь сердцу». Но в голове у Кати шумело, словно поток Пашкиных слов не исчез бесследно, а втёк в Катину голову и там плещется, как… как буря в стакане… Сравнение пришло откуда-то из такого далека, какого уже и не существует. Из того далека, в котором речушка рождается на свет, – от самого истока.
Катя вспомнила, что в прошлый раз она до истока так и не дошла. А вот сейчас потоком Пашкиных слов её вынесло к роднику, к ключу, который бьёт из земли. Вот тут начало всех начал. Вот тут исток ниточки, которую нужно распутать. Вот тут вода ещё не замутнённая, ещё чистая и живая. Во тут рождаются и вопросы, и ответы, а потом вопросы утекают с водой, а ответы уносит ветром… Спустя время их уже невозможно соединить и приходится подбирать к вопросу ответ, который кажется подходящим. И ошибаться… Ведь у каждого вопроса есть ответ свой, родной – единственный!
Здесь у истока они – вопросы и ответы – вместе. Нужно только найти возможность прочитать, услышать, подсмотреть… Узнать!
И тогда Катя снова увидела бабушку.
«Бабушка, что мне делать?!» – в отчаянии воскликнула Катя.
«Слушай сердце и верь сердцу», – ответила бабушка…
– Катя, не молчи! – закричал Пашка и затряс её – это и вернуло Катю в здесь и сейчас. – Почему ты молчишь? Ну скажи хоть что-нибудь!
– Я не знаю, что сказать, – ответила Катя. – Я правда не знаю.
Она прислушивалась к себе и понимала, что… Она понимала, что любит Пашку, а всё остальное не имеет значения.
Катя улыбнулась и грустно сказала:
– Я так устала. Но я верю тебе. И что нам делать?
Пашка вздохнул и, нежно глядя на Катю, заправил прядку её волос ей за ухо.
– Не знаю, – ответил он. – Мне нужно было успеть спасти тебя, и я не успел подумать над тем, что делать дальше. Но теперь Головному Компьютеру нет необходимости тебя обнулять, ведь в том мире тебя уже нет. А как тебе жить в этом мире, я не знаю – у тебя нет чипа. Я, конечно, буду кормить тебя, но ведь этого для жизни мало, – Пашка засмеялся. – Ещё совсем недавно мне казалось, что если ты сыт, крыша над головой есть, чем заняться есть, то больше ничего и не нужно… Какой же я был дурак!
Катя погладила Пашку по волосам и аккуратно, чтобы не прикоснуться к болезненным обмороженным участкам, повернула его голову так, чтобы было хорошо видно покрасневшее, с уже появившимися язвочками ухо. Осмотрела его, потом повернула Пашкину голову другим ухом к себе, тоже осмотрела. Потом так же внимательно осмотрела нос.
– И что там? Жить буду? – спросил Пашка, стараясь заглянуть Кате в глаза.
– Недолго, если будешь крутиться, – строго ответила Катя. – Похоже, волдыри вздуются… Нужно обработать антисептиком, чтобы заражения не было…
– Чип уже дал команду на регенерацию… – смущаясь, ответил Пашка.
– Не знаю, что там твой чип тебе сказал, но обработать раны нужно, а то так и до заражения крови недалеко! – голосом, не терпящим возражения, перебила Катя. – Покажи свою аптечку!
Пашка улыбался и смотрел на Катю. Он был счастлив! Вот она – его любимая рядом с ним, заботится о нём…
А Катя просто не знала, как быть.
Каким знакомым и понятным был мир, до появления в её жизни Пашки… С ним всё пошло не так: привычная почва ушла из-под ног. И дело даже не в спецназовцах, погонях и супершпионах… И даже не в этом бреде про Головной Компьютер… Просто с Пашкой жизнь стала другой, обрела другие смыслы.
Кате нужно было время, и Пашкины болячки пришлись так кстати!..
– Где аптечка? – повторила она, и Пашка начал задумчиво оглядываться.
– Нужно посмотреть руководство к квартире… – задумчиво произнёс он.
– Ты что, не знаешь, есть ли у тебя аптечка?
– Зачем хранить в памяти лишнее?
– Ничего себе – лишнее! Аптечка – это жизненноважное!
– Ну, я всегда могу обратиться в базу данных своего чипа.
– Ну так обратись! – возмутилась Катя и добавила: – Как можно не знать, где аптечка? А вдруг чип сбойнёт? Это же техника! Она несовершенна!
– У нас техника совершенна… – мягко прервал Катю Пашка.
– Так не бывает! Техника всегда подводит! – категорично заявила Катя. – Ты спросил у чипа, где аптечка?!
– Понимаешь, – замялся Пашка, – в локальном каталоге нету, а в сеть я ещё не выходил. Как только я выйду в сеть, Головной Компьютер будет знать, что я тут и мне нужно будет отчитаться… А я не знаю, что ему сказать…
– Ты хочешь сказать, что ты должен отчитываться перед компьютером? И что не ты в своей жизни решаешь, а компьютер? Как можно отчитываться перед каким-то компьютером?!
– Не каким-то… Головным! – едва слышно поправил Пашка и покраснел.
Катя свирепо глянула на него, ей хотелось объяснить ему, вталдычить в эту чипизированную голову совершенно простые вещи, но ей вдруг стало его жалко. Он сидел перед ней такой потерянный… И она мягко, как ребёнку, сказала, сделав акцент на слове «нужно»:
– Но болячки обработать нужно. Правда-правда!
Она встала и по-хозяйски оглядела комнату. Потом шагнула к кухонному шкафу и открыла дверку. На полках ровными рядами стояли упаковки, выставив наружу не надпись, означающую содержимое, а штрихкоды. Катя некоторое время тупо смотрела на чёрно-белые полоски, а потом принялась поворачивать упаковки. На другой стороне на каждой упаковке тоже были штрихкоды.
Разворошив шкаф, Катя заглянула в стол. Там аккуратно была сложена небольшая – чтобы готовить для одной персоны – кухонная утварь: мультиварка, сковородка, кастрюлька, что-то ещё, название чему Катя не знала и о предназначении не догадывалась.
Наконец после того, как Катя в отчаянии начала открывать все дверки, она наткнулась на холодильник и на дверной полочке обнаружила что-то, что, скорее всего, и было аптечкой – небольшую коробочку с красным крестом на крышке.
Катя положила коробочку на обеденный стол и открыла её. Внутри стояли пузырьки, лежали блистеры, упаковки… все со штрихкодами.
– Как же в этом можно разобраться? – в отчаянии воскликнула Катя.
Пашка, до того молча наблюдавший за разорением квартиры, обречённо произнёс:
– Чип…
Катя решительно протянула Пашке аптечку.
– Ищи антисептическую и обезболивающую мазь. Можно ту, которую используют от тепловых ожогов.
Пашка беспомощно посмотрел на Катю и спрятал руки за спину.
– Ты же как-то готовил еду?! А упаковки с продуктами тоже все со штрихкодами! – привела довод Катя.
– Я просто помнил инструкцию. Ещё со школы… Она у меня в биологической памяти сохранилась… А медикаменты… Тут только в сеть…
Катя задумалась, взвешивая риск от воспаления и боли, которые были реальны, и риск от компьютера, про который говорил Пашка. И заметив, как Пашка морщится и бережёт уши и нос, Катя снова решительно протянула Пашке аптечку:
– Ищи нужную мазь!
Пашка подчинился.
Монитор на стене загорелся, и на экране появилось изображение конверта, помеченного красным флажком.
Катя с удивлением смотрела на экран, а внизу появились маленькие серые конвертики, наложенные друг на друга, и сбоку четырёхзначное число. Рядом с ними такие же маленькие конвертики, только синие и число рядом. И ещё маленькие зелёные конверты с двузначным числом…
Отвлёк Катю Пашка, протягивая ей тюбик.
– Вот, это оно. Мазь, которая от ожогов, – сказал он и грустно улыбнулся.
Катя отвернулась от монитора – подумаешь, конверты! Что она, конвертов не видела, что ли? – и принялась осторожно смазывать Пашке нос и уши. Но не успела закончить, как раздался мелодичный и настойчивый сигнал вызова.
Пашка ласково и обречённо отодвинул Катины руки и подошёл к монитору, сдвигая рукой в воздухе слева направо изображение дребезжащей трубки.
На мониторе появилось рельефное, чуть рябое и… словно бы слегка смазанное лицо невысокого подвижного человека в деловом костюме.
– Павел Леонидович, добрый день, – сказал мужчина негромко, но чётко и понятно. – Представьте мне девушку.
– Здравствуйте, – поспешил ответить Пашка. – Конечно! Катя… Катерина Денисовна Светлова. А это… – Пашка повернулся к Кате, показывая рукой на монитор, и замолчал. Он вдруг понял, что не знает, как представить собеседника. Пашка понял, что не знает ни имени его, ни отчества, ни должности, ни даже – человек ли это.
Мужчина в мониторе на помощь Пашке не пришёл. Не обращая внимания на молодого человека и его затруднения, он обратился к Кате:
– Добрый день, Екатерина Денисовна. Подойдите, пожалуйста, ближе к монитору.
Катя пожала плечами и подошла.
– Здравствуйте, – сказала она и замолчала.
Конечно, Катя общалась в скайпе и лицо на мониторе её не смущало, но было в нём что-то такое, чего Катя для себя объяснить не могла. Что-то… нечеловеческое? А вдруг это Пашка наговорил про Головной Компьютер и Катя теперь будет всех подозревать? Но перед ней был человек. Нормальный человек. А что изображение немного смазано, так, может, вебка на той стороне с дефектом или тут монитор… Или всё-таки это компьютер? И как тогда вести себя с ним?
Мужчина на мониторе и Катя некоторое время с интересом рассматривали друг друга. Катя держала тюбик с мазью, и палец, на котором была мазь, занемел, и это, с одной стороны, вызывало дискомфорт, с другой – Катя удивлялась быстродействию. И понимала, что нужно побыстрее домазать Пашкины болячки и помыть руки.
– Так вот, значит, какая вы, Екатерина Денисовна Светлова, – сказал с улыбкой мужчина, и Катя почувствовала себя так, будто её вскрыли, изучили и место в иерархии ценностей для неё определили…
Катю это возмутило, и, вздёрнув нос, она дерзко спросила:
– А вы кто?..
А затем… затем произошло нечто ужасное. Невесть откуда появился этот сумасшедший в одежде, заляпанной кровью.
Никто не успел и глазом моргнуть, как он оказался рядом с принцессой и схватил её за горло. Даже Дельфина оцепенела от неожиданности.
Потом, конечно, кто-то из слуг пришёл в себя. Преступника схватили, повалили на землю.
Но тут вмешался старик. Он умолял герцогиню о милости, о пощаде; твердил, что юноша обезумел от горя, что его жена истекла кровью, что ребёнок родился мертвым.
Но Клотильда не слышала. Она уже села в карету. Но старик не сдавался. Он забежал вперед, под лошадиные морды. Запутался, упал, лошади уже перешли на рысь…
— Хватит! – прервала её Анастази.
В глазах пузырилась кровь. Она сама задыхалась и чувствовала боль в груди, будто обод колеса наваливался и давил.
Итак, он потерял сразу всех: отца, жену и ребёнка. Ещё вчера он был полон надежд, счастлив, устремлен к своей цели, влюблен, а сегодня уже изломан и брошен в темницу.
Что он должен чувствовать там, в темноте? В полном одиночестве?
Смерть будет казаться ему наградой. А герцогиня все медлит.
Клотильда на сутки заперлась в своей спальне и не допускала к себе никого, кроме лекаря и пожилой камеристки, которая служила ей ещё в Фонтенбло.
Анастази спустилась в подземелье и нашла дверь его темницы. Там было тихо.
Он не кричал, не метался, не колотил в дверь. Тюремщик сказал, что он лежит в углу, скорчившись, обхватив колени руками. Он как будто уже умер, а жизнь — всего лишь незавершенная формальность.
Когда тюремщик удалился, шаркая башмаками, Анастази пришло в голову, что она могла бы завершить эту формальность, избавив Геро от страданий.
У неё при себе был клинок, который она выдавала за нож для разрезания писем. Тонкий как бумага, узкий, как змеиное жало.
Геро ничего не почувствует. Она знает, как нанести удар, чтобы не причинить лишней боли. В самое сердце.
Он сразу потеряет сознание, а через мгновение всё будет кончено.
Она не отдаст его палачам. Герцогиня особа злопамятная, она будет мстить.
Были свидетели её унижения, её синюшной бледности. По его вине она стала темой слухов и сплетен, о ней судачит весь Париж.
Её называют убийцей епископа, святого человека. Она стала Иезавелью. Она этого не простит. Перед казнью она прикажет его пытать, чтобы выместить, утолить свою злобу. Она не позволит ему быстро умереть.
Анастази вновь приходила к его темнице, сидела на ступенях, обхватив голову руками. Время от времени дотрагивалась до ножа.
Тюремщик сказал, что узник немного пришел в себя, выпил воды и надломил хлеб.
Анастази передала тюремщику старый плащ, чтобы тот в следующий свой визит укрыл спящего.
Герцогиня по-прежнему отмалчивалась. Она уже покинула свою спальню и отправилась на встречу с папским легатом, который расследовал гибель отца Мартина.
Никаких распоряжений относительно пленника она не оставила.
Придворная дама решилась тоже выйти из дворца. И взглянуть на место трагедии.
Тюремщик упомянул имя Марии, которое в полубреду произнес узник.
Мария! Ну конечно же! Старшая дочь, его первенец. Девочка жива и осталась в доме епископа, где после его смерти царит хаос.
Девочка, в одночасье ставшая сиротой. Мать истекла кровью, отец в неволе.
Анастази воспряла духом. Она может ему помочь. Она спасет его дочь! Она нужна ему.
Девочку она обнаружила в комнате привратницы. Женщина взяла её из жалости, как брошенного щенка. Разлученная с родителями, малютка тихо плакала и звала попеременно то отца, то мать.
У привратницы было трое своих детей и держать чужую девочку долго она не собиралась. Самим не хватало на хлеб.
Вот если бы благородная дама смогла помочь…
Глаза привратницы алчно блеснули — на поясе благородной гостьи позвякивал кошелек.
Но Анастази её не слушала. Она подхватила девочку на руки и сказала, что отвезёт её к деду и бабке. Те о ней позаботятся. Уверенности в том у неё не было, ибо родители Мадлен уже свершили свой долг, выгнав из дома беременную дочь, но других родственников у малютки не было.
«Пусть только попробуют отказать!» — яростно думала Анастази – «Дом сожгу!».
Было уже за полночь, когда она взялась за дверной молоток на улице Сен-Дени. Долго не открывали.
Наконец послышались торопливые шаги и слабый женский голос. В этот момент заплакала усталая и голодная Мария и дверь немедленно отворилась.
На пороге стояла худая, изможденная женщина. Анастази её узнала. Эта женщина тайком навещала Мадлен. И даже нянчилась с девочкой.
Увидев ребёнка, она всплеснула руками и в страхе уставилась на мрачную незнакомку.
— Что… что с моей девочкой? – прошептала она.
— Мертва, — хмуро бросила Анастази.
Женщина задрожала. Но не упала, а протянула руки к Марии, которая её тоже узнала и тут же притихла.
За спиной няньки послышался шорох. Спускалась хозяйка в широком капоре поверх ночной рубашки. Её Анастази тоже знала.
Мадам Аджани, добродетельная мать. Лицо узкое, злое. Губы поджаты.
— Кто это? Что здесь происходит? Кого ты пускаешь в дом?
— Это… это ваша внучка, — залепетала нянька.
Аджани изменилась в лице.
— Откуда здесь это отродье? Этот плод греха? У меня нет внучки и дочери нет!
— Да, это правда, — сказала Анастази. – У вас нет дочери.
Взгляд придворной дамы был грозен, голос выдавал привычку повелевать.
— Кто… кто вы?
— Неважно. Я здесь, чтобы поручить вам этого ребёнка. У неё больше нет родителей.
Наннет тихо вскрикнула. Даже Аджани закусила губы.
— Я поручаю вам эту девочку. Вы её единственные родственники, — продолжает Анастази. – Я знаю, что вы отреклись от дочери и воспринимаете её смерть, как кару Господню. Но ребёнок ни в чем не виноват и не дай вам Бог обидеть её. Я приду вновь и буду приходить снова, чтобы удостовериться в её благополучии. Вы слышите меня?
Обе женщины кивнули.
Анастази обращалась к Наннет:
— Я знаю, что вы любили Мадлен, вы были её кормилицей, её нянькой. Позаботьтесь о её дочери. Вот вам за труды.
Анастази извлекла несколько золотых монет и вложила в шершавую, худую руку. И, прежде чем уйти, вновь смерила взглядом Аджани. И напомнила:
— Я вернусь.
Анастази прошла через дворцовый двор к крыльцу и долго стояла, прислушиваясь.
Она стояла на том самом месте, где он, обессилевший, упал на колени. Кровь давно стерли, и все же кровь была там, кровь укоряюще светилась.
Анастази подняла взгляд к тёмным окнам. Она отсутствовала несколько часов.
За это время герцогиня могла принять решение и Геро был уже мёртв. Но страхи были напрасны. Герцогиня по-прежнему медлила, а Геро находился в заточении, ожидая смерти.
Мука безвестности страшней самой казни.
Она с легкостью могла представить, что он чувствует при малейшем шорохе за дверью каземата, как замирает его сердце, как лоб покрывается потом, как немеют пальцы.
Она сама начала испытывать нечто подобное, прислушиваясь к шагам. Она сама мгновенно просыпалась, если ей чудилось какое-то движение за дверью.
Ей виделся крадущийся к лестнице палач. Она вскакивала, приоткрывала дверь, оглядывалась, но в коридоре никого не было.
В те страшные дни придворная дама почти не спала. Она осунулась, почернела. Глаза, и без того посаженные глубоко под надбровные дуги, совсем провалились.
Ещё пару недель назад герцогиня не преминула бы поинтересоваться причиной столь разительной перемены. Но принцесса и сама выглядела не лучше.
Ей досаждала разыгравшаяся суета вокруг смерти епископа, раздражала роль кающейся, злила необходимость постоянно оправдываться.
Во дворец она возвращалась подобно грозовой туче, несущей во чреве молнию такой силы, что ударь эта молния в земную твердь, замысел Творца был бы расстроен.
Анастази каждый раз с замиранием сердца встречала её, ловила каждое слово. Как бы в этом раздражении герцогиня не приказала расправиться с виновником её нынешнего унижения.
Но Клотильда молчала. А по истечении двух недель она как будто и лицом посветлела. И знаком приказала своей наперснице приблизиться.
«Она приняла решение» — подумала Анастази – «Ещё одно решение».
Но какое?
Герцогиня долго молчала. Её лицо, всё ещё подсушенное, с обострившимися чертами, походило на маску, положенную поверх расплавленного металла, который под этой маской тяжело движется и перекатывается.
Под алебастровой кожей так же происходили едва заметные смещения. Она еще сомневалась.
Затем ровно произнесла:
— Я вот что подумала. Нашему… гостю здесь оставаться больше нельзя. Небезопасно. Слишком много поблизости ретивых поборников правосудия. Жаждут случая омыть честь униженной дамы кровью того, кто на эту честь посягнул. Сегодня ночью отвезите его в Конфлан. И так, чтобы тому было поменьше свидетелей.
Анастази не верила своим ушам. Итак, казнь отменяется. Преступник прощён.
Что это? Великодушие? Нерешительность? Месть, которую, как известно, к столу подают холодной?
Или что-то другое? Анастази не отвечала на вопросы. Она ликовала.
Она едва не упала к ногам герцогини с восторженным возгласом, едва не кинулась целовать краешек её платья. Спасён! Помилован! А причина не так уж и важна.
Той же ночью Анастази выполнила приказ.
Чтобы Геро вновь её не узнал, она приказала набросить на него плащ с капюшоном и полностью скрыть лицо. Он успел только, прежде чем его втолкнули в экипаж, быстро взглянуть в ясное ночное небо.
«Он уверен, что его везут на казнь» — думала придворная дама — «на тайный эшафот в лесу или на берегу реки».
Он столько раз умирал за эти несколько дней, встречая смерть с каждым визгом засова, что почти рад скорому финалу. Поэтому он так спокоен.
Не вырывается, не пытается бежать, не задаёт вопросов.
В Конфлане она выбрала самый тёплый и сухой каземат. Стены из дикого камня, но без признаков плесени и влаги. Вместо соломы – тюфяк.
Она так же распорядилась, чтобы ему оставили плащ. Теперь следовало ждать.
Анастази осталась в Конфлане и предалась невесёлым думам. Появилось время строить предположения.
Почему она о нём так заботится? Зачем он ей? Неужели…
Но эта мысль показалась ей столь невероятной, столь запредельной, что Анастази отогнала её, как безумного нищего, который истошно вопя, кружит в толпе голодных собратьев.
Нет, это невозможно.
Она оправдывала госпожу, призывая благоразумие и холодность. Но толпа благочестивых пилигримов не могла заглушить воплей наглого, ухмыляющегося нищего, который всё кружил и кружил по ободу сознания.
Этот нищий строил непристойные, гадкие рожи, бесстыдно шевелил языком и даже причмокивал.
Анастази почувствовала тошноту.
Герцогиня оставила его в живых, чтобы сделать его своим любовником.
Она не оставила свой каприз, свой греховный замысел. Неудача её распалила, раздразнила, подобно тому, как капля крови дразнит голодного пса.
А трагедия обратила прихоть в извращённую страсть. Знатная, благородная дама уподобилась варвару, который, сразив врага, спешит обесчестить его жену.
В кое-то веки герцогиня не знала скуки. Кровь её кипит. Она увлеклась безродным, рискнула своим именем, происхождением, призналась ему в своём чувстве, затем потерпела неудачу, едва не погибла от руки этого безродного.
Какое приключение! Какой восторг!
Глаза герцогини сияли. Да, она выглядела подавленной, осунувшейся, но под веками мерцал уголёк страсти. Она жила, чувствовала, волновалась.
Она играла в опасную и сладкую игру, шла над пропастью. Изнутри всё содрогалось и обновлялось. Конечно, её теперь влечет к несостоявшемуся убийце. Он явил ей свою силу, свое бесстрашие, а женщин всегда привлекает сила, пусть даже это сила врага. Герцогиня всего лишь женщина, ей нужен тот, кто покорит и обратит её в рабство.
Её догадка подтвердилась сразу же, едва лишь принцесса пожаловала в замок. Она пожелала увидеть пленника.
Геро выглядел усталым и безразличным. У него уже не было сил бояться и вздрагивать при каждом звуке. Он безропотно дал себя связать.
Но Анастази могла поклясться, что он давно уже утратил интерес к герцогине как к первопричине своих несчастий.
Он жаждал их окончания, определённости. Пусть даже смерть.
Их разговор придворная дама не слышала. Но по окончании разговора ей было велено позаботиться о пленнике. Накормить ужином и найти ему комнату, ибо он больше не узник.
— Страшно?
— Конечно, страшно.
Каждый считал своим долгом задать мне именно этот вопрос. «А тебе не страшно? Не страшно ехать?» В чужую страну? Одной? Без семьи? Без давно обосновавшихся родственников? Без четко расписанного будущего? Неужели не страшно?
И я честно отвечала: страшно, конечно страшно. И никакой глупой бравады. Всё по-честному. Новое, неизведанное не только манит и обещает, но и страшит. Страшит своей непознанностью, опасной начинкой своих подарков.
Давно известно, что человеку привычный ад милее и удобнее, чем неведомый рай, путь к которому лежит через шторма перемен. И сами перемены пугают. Да так, что ты начинаешь неосознанно отбиваться, отпихиваться, отбрыкиваться от накатывающего на тебя будущего. А случается, что, по причине собственных страхов, вспоминаешь о давно забытых недугах, ныряя в хорошо знакомое, изученное до таблеточки нездоровье, как в спасительный панцирь, и пусть новое, незнакомое молотит по этому панцирю бессильным дождем. Только бы не трогали, только бы оставили в покое… чтоб всё как было… всё как прежде. Тесно, жарко, неудобно, но зато так знакомо, прочно и проверено временем.
И я этого не избежала. Сомнения, страхи, пугающий шепоток престарелой бабушки… Куда ты? Куда? Жить можно и в аду, родном, привычном… Да и кто сказал, что это ад? И ждёт ли тебя рай? Конечно, не ждёт. Времена иллюзий давно прошли, и даже такие неизлечимо наивные особи вроде меня прекрасно помнят устрашающую своей непогрешимостью истину — хорошо там, где нас нет. И что «рая» на земле не бывает.
Да, не бывает. Ну и что с того? На то мы и люди, чтобы жить здесь, а не в раю. А здесь бывает новое, зовущее, необъятное, как привидевшаяся Колумбу Америка. И это новое жаждет быть увиденным, познанным и любимым… И ещё есть дорога. В будущее. Есть трепет счастья и благодарность судьбе за этот клочок плотной бумаги, который возвышает тебя до избранных, кто поднимется по трапу в серебристое чрево многотонной машины. Есть надежда. И вера.
Это ли не счастье? Счастье начать всё сначала, будто родиться заново, сбросить старую, отслужившую кожу прошлого и вспорхнуть новорожденной бабочкой в новую жизнь. Нелёгкую жизнь, не райскую, но обновленную до последней клеточки, щедрую на яркие краски и сюрпризы.
И снова тот же вопрос, вариация на тему: как же ты решилась? Одна? Без семьи? Без давно обосновавшихся здесь родственников? Как? И вновь никакой бравады. Это действительно нелегко, и временами боль сомнений готова излиться слезами.
Ночь, и телефон молчит. И нет в твоей памяти магического сочетания цифр, набрав которые ты услышишь чей-то дружеский, такой близкий, голос. Ты чужая здесь, уже отторгнутая всем тебе привычным, и еще не принятая окружающей тебя новизной. Телесно ощущаемый, осязаемый вакуум. Насмешливые улыбки крадущихся по стене страхов. «Ты хотела перемен? Тебе стал тесен твой привычный душный, пыльный мирок? Так получай же эту пустоту, это одиночество в смеющейся толпе, которой до тебя нет никакого дела, и сквозь которую ты проходишь, как невидимка».
Но я встаю и зажигаю свет, чтоб разогнать тени. Никто и не обещал сказку. Никто не сулил волшебной страны с молочными берегами. Я просила о переменах, о дороге, уводящей в неведомое… Так откуда же эти страхи? Вперёд! Огромный мир, раскинувшийся перед тобой, жаждет, чтоб его узнали, поняли и полюбили, чтоб услышали его напряженно звучащую гармонию, в которой еще не различаешь отдельных звуков… Этот мир открыт для тебя. А что же ты? Я?
Я иду по дарованному мне пути. Я ещё только в самом его начале. А дорогу, как известно, осилит идущий.
Агент Маклин докладывает Черчиллю, что пресечь передачу оружия или устранить Кейт не удалось, передача произошла, объект под повышенной охраной. Не подобраться. Завтра улетает через Ла Манш в нейтральный Стокгольм, оттуда пересядет на дирижабль до Берлина. Но он, агент Маклин, гарантирует сэру Уинстону, что до Берлина объект не долетит.
***
смена кадра
***
Квартира Кейт. Тони помогает ей собираться.
Тони (Кейт):
— Счастливая! Послезавтра ты с детьми будешь уже дома.
Кейт:
— Сплюнь. У меня плохое предчувствие.
Тони:
— А мы посидим на дорожку, и все будет хорошо.
***
смена кадра
***
Мрачный Ватсон, всю ночь просидевший у окна, собирается, словно на собственные похороны. Считает во всем виноватым только себя — он не смог убить одного звереныша, и теперь погибнут десятки ни в чем не повинных людей
К нему приходит неожиданный посетитель (именно к нему, а не к Холмсу) знакомый бармен.
Бармен:
— Вы лечили мою бабушку, может, помните? Не могли бы по старой дружбе попросить Холмса разобраться, кто-то громит бары, причем уничтожает исключительно очень дорогой виски, вот такой, Холмсу презентик. (дает бутылку)
Поначалу должен восприниматься исключительно как раздражающая помеха, как нечто несерьезное по контрасту с тем, чем озабочен Ватсон
Когда Холмс, пытаясь немного его отвлечь, начинает жаловаться на собственную скуку и отсутствие преступлений, Ватсон предложит ему заняться вандализмом в барах (а пошел бы ты…).
***
смена кадра
***
После ухода Ватсона к Холмсу приходит Майкрофт с деликатным делом — он уверен, что кто-то записал их разговор в борделе и будет теперь шантажировать, а так как уже две недели тишина — шантаж скорее всего будет очень скверный. Разговор был личного характера, но касался монарших особ.
Майкрофт:
— Ну помнишь, на моем последнем обрезании? Вечером в то знаменательное воскресенье?
***
смена кадра
***
Флешбек
Майкрофт и Холмс в салоне над тем баром, в котором докеры и Ватсон братаются после битвы на Кейблстрит.
Снизу доносится нестройное пение революционных песен и радостный шум. Моро-рыбец в аквариумной маске делает Майкрофту обрезание отросших щупалец — побочка использования стволовых клеток марсиан для долголетия. Холмсы ведут разговор об издержках экспериментальной методики вакцинации стволовыми клетками марсиан, но оно того стоит.
Холмс:
— Все наши ровесники или мертвы, или… гм… мертвы.
Майкрофт:
— Жаль, что его Величество Георг пятый так и не согласился на такую процедуру, имели бы сейчас приличного короля. Или вот ну что тебе стоило, братец?! Всего-то один раз напрячься и слегка отступить от природы…
Холмс (ледяным тоном):
— Ты же знаешь, что это неприемлемо… братец.
Майкрофт:
— Ну куси тогда хотя бы Лизоньку, ее-то тебе принципы не помешают, она-то нужного полу?
***
смена кадра
***
Борт Бейкерстрита.
Майкрофт Холмсу:
— Ты понимаешь, насколько превратно могут быть истолкованы эти невинные фразы?
Холмс:
— Насколько я помню, дальше фразы были не такие невинные
***
смена кадра
***
Флешбек.
Салон над баром.
Майкрофт говорит о том, что в Германии началось строительство секретных заводов по производству ракетных двигателей под кодовым названием ФАУ-3. Похоже, они наладили контакт с Россией, а мы опять прошляпили.
***
смена кадра
***
Борт Бейкерстрита
Майкрофт отмахивается:
— Это как раз ерунда, обычные шпионские игры, кому это интересно? Начало разговора в плане шантажа куда опаснее.
Холмс:
— Но если тебя до сих пор так и не начали шантажировать — с чего ты взял, что шантажист существует?
Майкрофт:
— Дедукция. Братец.
***
смена кадра
***
Флешбек.
Обрезание закончено. Майкрофт встает с кресла, случайно слегка его сдвигает — и обнаруживает точно под ним свежую и явно недавно просверленную дырку (кирпичная пыль вокруг отверстия).
***
смена кадра
***
Борт Бейкерстрита
Майкрофт:
— Я не стал тебе тогда ничего говорить, хотел сначала сам разобраться, чего хочет шантажист. Но прошло уже две недели, а никаких зацепок и никто не выдвигал никаких требований. Это тревожный симптом. Я вынужден обратиться к тебе. Разберись с этим, и срочно.
***
смена кадра
***
Анималфарм.
Обыск у Эрика Блэра, агенты Черчилля брезгливо листают его рукописи.
Агент 1:
— Он это что, всерьез? Или просто бредил?
Агент 2:
— Скорее мечтал.
Агент 1:
— Надо же… Какие поганые мечты у человека.
Агент 2:
— Знаешь, за время нашей работы заметил интересную закономерность: те, кто видят вокруг сплошных сволочей и предателей, чаще всего на поверку и сами оказываются таковыми.
***
смена кадра
***
Холмс с Хайдом идут в бордель, Холмс просит подробно рассказать обстоятельства пропажи Лестрейда
***
смена кадра
***
Флешбек
Вечер после Кейбл-стрит, второй этаж борделя, вид со стороны лестницы, как раз напротив комнаты Лоры. Щуплый мелкорослый клиент, нервно оглядываясь на удаляющегося Картрайта, заходит к Лоре, через широко раскрытую дверь видна крохотная комнатка, кровать, трюмо и шкафчик.
Лестрейд смотрит с лестницы, спускается, подходит к двери буквально через минуту после клиента, стучится.
Лора:
— Входите, не заперто.
Он заходит — в комнате одна Лора.
Лестрейд:
— А где ваш посетитель?
Лора:
— Он ушел
Лестрейд видит на стуле аккуратно сложенный костюм:
Лестрейд:
— Голым?
Лора, вздохнув:
— Хотите, я вам спою?
Темнота.
***
смена кадра
***
Хайд приходит в себя в коридоре у двери Лоры.
Хайд:
— Лестрейд, ты где? Я сейчас кого-нибудь убью, слышишь? Если это провокация, то зря, я не в настроении! Лестрейд, не шути так! Я к тебе уже как-то привык, а один ведь могу и распоясаться!
(бьет себя по лбу раз, другой)
Хайд:
— Что эта маленькая тварь с тобой сделала?!
врывается обратно в комнату Лоры.
Оттуда доносится пение. Снизу — шум драки.
Темнота.
***
смена кадра
***
Лестрейд приходит в себя в коридоре у двери Лоры.
Лестрейд:
— Хайд? Хайд, не молчи! Мне нужна твоя помощь, я один не справлюсь
достает пистолет, возвращается в комнату Лоры.
Темнота.
***
смена кадра
***
Хайд приходит в себя у коридоре у двери Лоры. Молчит, задумчиво разглядывая ее дверь, потом осторожно, на цыпочках, отступает в сторону лестницы.
Внизу как раз докеры гурьбой вываливаются из бара, Хайд видит в дверях обернувшегося Картрайта. Картрайт тоже его видит, но докеры уже вывалились из бара, захлопывается дверь.
Хайд швыряет в бар стулом и убегает, довольный, под звон разбитого стекла и причитания бармена.
Хайд:
— Ну хоть что-то сумел, сам себе удивляюсь, даже не убил никого. Лестрейд, твое отсутствие на меня плохо влияет! Но к этой твари я больше не сунусь, пусть Холмс разбирается, куда пропадают люди из ее комнаты.
***
смена кадра
***
Бар. Настоящее время.
Хайд Холмсу:
— Вот, собственно, и все, потом я сразу пошел к вам.
Холмс в борделе.
Осматривает салон, где обрезали Майкрофта. Дырка ведет в туалет, Холмс осматривает и его, возвращается на второй этаж. На соседней с салоном двери табличка — Лора Лейн. Заходит к ней.
Она пытается спеть ему колыбельную, как и всем прочим. Он какое-то время слушает, но не засыпает, а потом приказывает заткнуться и замереть, применив вампирский зов. Проводит беглый осмотр неподвижно замершей и испуганно моргающей Лоры, находит за ухом татуировку.
Холмс:
— МиМ, Менгеле-Моро, проект Лорелея. Ну надо же! Слышал, но видеть не доводилось.
Приказывает ей разбудить Лестрейда, после чего снова заткнуться и замереть до новых приказов. Выходит в коридор, вызывает Майкрофта, говорит ему про Лорелею.
Майкрофт меняется в лице.
Майкрофт:
— Лорелея? Ты уверен?
Холмс:
— Да. Смотри сам.
Майкрофт своим людям:
— Обыщите заведение. Арестовать всех невысоких щуплых мужчин не больше ста фунтов весом — арестовать как немецких шпионов. Особое внимание их багажу — шпионы наверняка будут не пустыми.
В коридор выходит Лестрейд, часто моргая и разминая шею.
Лестрейд:
— Что это было, Холмс?
Холмс Лестрейду:
— У нее особым образом подрезаны связки, ее голос воздействует гипнотически Не давайте ей раскрывать рта, и можете быть спокойны.
Лестрейд:
— Но как тогда ее допрашивать? Она неграмотна!
Холмс пожимает плечами:
— Ну, придумайте что-нибудь.
Лестрейд:
— а при чем тут немецкие шпионы?
Холмс:
— О, это самое интересное! Проект Лорелея — побочный. Для повышения безопасности телепорта по переброске секретных агентов.
Лестрейд:
— В борделе установлен телепорт?
Холмс:
— Лора и есть живой телепорт. Проект в свое время закрыли, наткнувшись на непреодолимое препятствие — перебросить оказалось возможным не более 45 килограммов живой массы, если же в телепортирующемся хотя бы на сто граммов больше, он прибудет в место назначения по кускам. Переброска происходит в момент.э эээ… ну, во всяком случае, на месте Майкрофта для безопасности сотрудников я бы озаботился не только кляпом, но и поясом целомудрия или изрядной порцией брома для всех причастных.
***
смена кадра
***
В баре первого этажа Холмс замечает пробел на полках и следы от коробок на полу у стойки.
Холмс:
— Здесь что-то стояло?
Бармен:
— Да, коробки централизованной доставки, их курьер забрал во время драки.
Холмс:
— Адрес курьера можно узнать?
***
смена кадра
***
Холмс допрашивает курьера, выясняет адреса баров, куда тот доставлял спиртное в то воскресенье, — они совпадают с пострадавшими от вандализма.
Холмс:
— А вы случаем себе бутылочку не оставили?
Курьер:
— Как можно! Мы честные люди. Только макет, она все равно пустая была.
Холмс:
— Можно взглянуть?
Забирает бутылку, раскручивает — там диктофон. После чего вспоминает интерес мисс Хадсон к такой же бутылке на борту Бейкерстрита.
***
смена кадра
***
Анималфарм.
Человек Черчилля говорит Эрику Блэру:
— Вы здесь больше не работаете, может забрать свои вещи.
Эрик:
— А где я теперь работаю?
Человек Черчилля:
— Нигде. Во всяком случае, о правительственной службе и карьере любого рода в госучреждениях можете забыть навсегда. Можете уехать в Испанию. Или заняться литературой. Вы же пишете вроде? Вот и пишите. Только упаси вас господь написать хоть полслова правды. Да, и еще — лучше возьмите какой-нибудь псевдоним.
Эрик:
— Но за что?
Человек Черчилля:
— Вы и сами знаете, за что. За такое в приличном обществе бьют морду
Эрик рефлекторно хватается за щеку.
Человек Черчилля:
— Нет, не надейтесь, бить я вас не буду, хотя и знаю, что вам это нравится. Убирайтесь!
Эрик понуро собирает в картонную коробку папки с надписями «1984» и «Анималферм», уходит. Держась за скулу. Выглядит так, словно ему опять дали в морду.
***
смена кадра
***
Борт Бейкерстрита.
Холмс, вернувшись, обвиняет мисс Хадсон в том, что она шпионка, называет ее подлинное имя (Клиптемнестра) и истинный возраст, предполагает, что она хотела записать что-то, происходящее у Лоры, но промахнулась на полметра. Присутствуют Картрайт и Гери (Ватсон в это время провожает Маклина и арестовывает Тони).
Мисс Хадсон в ужасе, выглядит виноватой, Гери кидается на защиту.
Гери:
— Это все чушь!
Холмс:
— Это факты. А дальше пойдут предположения. Меня, конечно, заинтересовало, на кого вы работаете. Сначала мы с Ватсоном подумали на безумного профессора, но по зрелому размышлению я отбросил эту идею, а учитывая вашу дружбу с сотрудниками МИ6 все приобретает совсем иную окраску. МИ6 хотели записать песнь Лорелеи?
Вместо окончательно возмущенной и опешевшей мисс Хадсон отвечает Картрайт.
Картрайт:
— МИ6 тут совершенно ни при чем, а я записал то, что и хотел записать. А теперь отдайте диктофон, мой пистолет заряжен серебряными пулями, так что на вашем месте я бы не стал рисковать. (в сторону дернувшегося Гери) Тебя это тоже касается, серебряная пуля с такой же легкостью убьет и обычную собаку.
Потом произносит пламенную речь об устарелых маразматиках и идеалах фашизма, за которым будущее. Говорит о том, что Германия все-таки получит супероружие.
Картрайт:
— Война неизбежна, как бы они ни старались ее предотвратить. И это прекрасно! Война очищает мир от человеческой пены, от ненужных и лишних, обновляет кровь. Выживут лучшие и породят новый прекрасный мир. И вам меня не остановить. Чем вы можете мне угрожать? Полицией? Не смешно! За мной прибыл эскорт лично от короля Эдварда, прощайте, они уже сигналят снизу.
Предлагает Хадсон лететь с ним, Германии нужны светлые головы, к тому же у нее перспективный генетический материал. Она отказывается.
Картрайт (разочаровано):
— Я был о тебе лучшего мнения, но ты такая же замшелая курица, как и все вы тут. Прощайте.
Уходит — не с той бутылкой (Холмс успел ее подменить).
Входит Ватсон с Тони.
Ватсон:
— Что-то случилось?
Мисс Хадсон:
— Картрайт оказался немецким шпионом! Улетает к себе в Германию, а мы ничего не можем сделать!
Ватсон (равнодушно):
— Бывает. Холмс, вызывай ребят Майкрофта, Тони сдается.
Мисс Хадсон:
— Что, он тоже?!
Ватсон:
— Тоже. Только не немецкий.
***
смена кадра
***
Флешбек.
Тони провожает дирижабль с Кейт. Натыкается на Ватсона, тот смущен.
Тони:
— Что вы тут делаете?
Ватсон:
— А вы?
Тони:
— Провожал коллегу.
Ватсон:
— Я тоже.
Тони видит поднимающегося по трапу агента Маклина. Два носильщика-моро заносят его чемодан — тот самый.
***
смена кадра
***
Уоллис, приехавшую на анималферму за запасным ребенком-зомби, встречает новый комендант — Ян Флемминг. Ей делают инъекцию стволовых клеток гадюки — чтобы маленький монстрик ее не съел по дороге, ведь у нее нет молока и она не представляет для него ценности как кормилица. Кормилица (доберманша-моро, по совместительству телохранительница) прилагается.
Уоллис сомневается насчет влияния инъекции на ее привлекательность, Флемминг убеждает, что наоборот.
Флемминг:
— Для некоторых мужчин это сделает вас еще более привлекательной, они будут готовы ради вас на все! Буквально на все!
Уоллис соглашается.
***
смена кадра
***
Тони с Ватсоном у дирижабля на Стокгольм.
Тони понимает, что Маклин должен взорвать дирижабль. Признается Ватсону, что он русский агент. И Кейт — тоже. И ребенок Лейберов будет доставлен в Москву, а не в Берлин. Обещает, что повторит это и перед властями — если Кейт дадут улететь. Он согласен сдаться.
***
смена кадра
***
В параллель — агент Маклин помогает Кейт занести коляску и вещи в ее каюту, он вежлив и галантен. Остается на чай. По динамику сообщают, что до отправки дирижабля осталось десять минут, пассажиров просят поторопиться.
***
смена кадра
***
Тони убеждает Ватсона.
Тони:
— Подумайте сами, ведь это же все меняет! Фашистам он не достанется, вам же это главное! А даже если такое оружие у них каким-то образом и появится — у трех сторон оно превращается в оружие сдерживания! Войны больше никогда не будет! Разве вы не этого добивались?
Ватсон соглашается. Стучит Маклину.
Ватсон:
— На два слова.
Тот не против сопроводить Кейт — живой — до Москвы, лишь бы она не попала в Берлин. Он не любит комми, но комми не считают некрограждан ундерменшами, подлежащими поголовному уничтожению.
Ватсон сопровождает Тони в МИ5 — но сначала заедем на Бейкерстрит и сделаем прививки, в тюрьмах плохой климат.
***
смена кадра
***
Борт Бейкерстрита, Ватсон уводит Тони к себе, делает прививки. Последнюю почему-то в грудь.
***
смена кадра
***
Уоллис с Картрайтом летят тем же дирижаблем до Стокгольма, что и Кейт, Картрайт не покидает каюты, а Уоллис беседует с Кейт о гиперактивных детях (у обоих в сумочках или карманах — куриные головы).
Именно тогда, в девяносто day втором, Макс наконец-то стал обладателем той, которую ждал и лелеял всю свою жизнь. Пусть изломанной, пусть согнувшейся, но именно той, которая уже никогда никуда не уйдет от него. Я не могу его за это судить. Равно как и ее. Жизнь все расставила по своим местам, и за двадцать лет почти не переменила – мы будто вклеились как мушки в кусок янтаря, в новое бытие, и утишились друг рядом с другом.
Еще и поэтому отсутствие Васи, едва мы зашли в кафе и сели за столик, выглядело так жутковато. Света первой обратила внимание, немедля поднялась и отставила пустой стул: ведь во всяком кафе, в любом заведении общепита, столики рассчитаны на четырех человек. А треугольными их никто не делает. Тем более наш тетраэдр не может встроиться в постылую двумерную плоскость стола.
Света села за стол, она выбрала себе место между нами. Я сидел против окна и прищурившись, зрение слабело, подобно догорающей свече, разглядывал Макса. Он улыбнулся и, показав большой палец, достал из кармана пальто початую бутылку. Я невольно улыбнулся, знакомый жест, еще с той поры, с времен группового полета. Несколько жизней назад.
Когда Главный распустил – или вынужден был распустить наш отряд, – конечно, это оказалось шоком для всех. Больше других переживал Вася, он, самый здоровый из четверки, тайком уже подписался под тайным согласием отправиться экспедицией (тогда еще ни сроков, ни ракеты не существовало) в один конец до Марса, установить там советский флаг, умыв противников в очередной раз, замахнувшихся на куда более мелкое и близкое, на Луну, провести исследования, пока кислорода хватит, и на том и закончить славную свою жизнь. Ему обещали имя в веках, этого хватило, чтоб соблазнить его. Он охотно взял билет в один конец и не сомневался, что и мы последуем его примеру. Пожалуй, я бы не оставил его одного, да только Главный усмотрел в моих показателях слабину, непригодную для долгого перелета, а без меня квартет разваливался, Светлана возмущалась и демаршем Главного и, главное, Васиной выходкой, без предупреждения, следом отступил и Макс; Марс помаячил красным глазком, превратившимся в красный же сигнал и потух.
После расформирования отряда Света пошла к Главному, о чем они собачились, я не скажу, и так понятно, только ничего это не решило: капсула на трех «больших» оказалась готова, а желающих из их числа отправляться хоть к богу, хоть к черту, набралось предостаточно. Да и последние полеты измотали нас до невозможности, необходима передышка, чтобы придти в себя, опомниться, а опоминаться некогда, когда дышат в спину столько человек. Света поняла это первой, она засобиралась уезжать из Звездного, куда мы перебрались после завершения экспедиций, в надежде втиснуться еще раз в отряд космонавтов, Макс уговаривал, но она пошла проститься с Васей. Только он смог оставить ее – именно тогда подарив нам пирамидки молока, с сакральной для нашего квартета сутью. Собрал нас, расползающихся по швам, вернул к работе, к учебе.
Вскоре не стало Главного, а еще спустя какое-то время Света ушла ко мне. Макс недавно рассказал, что перед этой эскападой он имел разговор с Васей, и сразу же после бегства тоже. Тот его уговорил не искать, а просто подождать, сколько бы времени ни ушло, ведь кто, как не он способен одним ожиданием своим добиваться куда большего, нежели другие бросками на открытые двери.
И после катастрофы, когда Света вернулась, Вася тоже просил ждать. Мы тогда расползлись снова, я работал в Медвежьих озерах, это недалеко от Монина, на станции слежения, Макс остался в Звездном городке, инженером-инструктором на тренажерах, Вася преподавал, не верилось, что обучал новобранцев в двадцать девять, но он и не был похож на молодого человека. Света, упертая, не умеющая остановиться и оглянуться, занималась с новым отрядом женщин-космонавтов, своих ровесниц, из которых только одна, Света Савицкая, отправилась за пределы неба. Она ездила ко мне рейсовым автобусом, когда снова становилось плохо, когда боль не отпускала и сил выгребать одной против течения не было, а Макс, а что Макс, он привык, страшное для нее слово, привык к своей заводи, а я так не могу, ты же знаешь. И тебе плохо без меня, это знаю я.
И мы оставались, жили и ждали, помогая друг другу жить и ждать. Макс тяжко воспринимал эти отлучки, начавшиеся, он видел, он все видел, еще во времена его дублерства. Но не мог воспрепятствовать им, ничего не противопоставлял, я думал, упорство, нет, не только, еще и уговоры Васи, знающего меня прекрасно, а еще и понявшего последствия нашего союза.
За неделю до катастрофы у нас случился разговор, приблизивший ее к бесповоротному утомлению от наших отношений. Начавшийся с вопроса, я удивлялся: странно, она же переносит мою тихую гавань, что ей мешало тогда, все это время, у Макса? Я не понимал, я был настолько слеп, что посмел спросить об этом напрямую. Сейчас вспоминать об этом неприятно, вот стоило помянуть, как луч света, пропоров тучи, ударился в полировку соседнего стола, немедля меня ослепив. Дурная игра природы, я отвернулся, Света зачем-то стала извиняться, мол, подожди, накопим на твои глаза, вот Вася поднимется. Я только рукой замахал, ну как можно так говорить, в самом деле. Макс молчал, глядя прямо перед собой. Потом накрыл своей лапищей мою ладонь, кивнул. Все так, все путем.
Так, как это было во время первого группового в августе шестьдесят второго. Главный решил дать Васе раздышку, отправлялись к звездам я и Макс. Странное сочетание, но, видимо, Главный решил перепробовать все. Моим дублером стала Света, Максовым – понятно, Вася, он шутил на эту тему, вот мол, будет повод работать не покладая рук, чтоб стране не позориться. Хотя изначально одобренный балаган все равно продолжился, нашими лицами стали Андриян Николаев и Павел Попович. Их и носили на руках, начиная со дня посадки. Впрочем, о чем это я, оба позднее, пусть и много позднее, но летали в космос. А пока же они замещали нас, как и мы их, каждый отрабатывая свое.
Нам с Максом предстояло свести наши аппараты на максимально возможное расстояние – желательно километр, или меньше, проверив ручное управление, а затем развести. Те, кто придут следом, Вася со Светой, должны состыковать два шарика, объявив тем самым о новой победе человеческого разума. В том, что на будущий год полетит эта пара, мы уже не сомневались. Главное, чтобы этот полет прошел удачно.
А вот этого, к сожалению, не случилось. Я полетел первым, сутками позже отправился Макс. Спецы, готовившие оба старта, сделали невозможное, корабли вышли на орбиту друг подле друга, всего-то в шести километрах. Оставалось только подвести и развести. Вот только моя система забарахлила, едва только я коснулся ее. Шарик около суток оставался почти недвижим, приближаясь к своему соседу по метру в час, Главный торопил, одергивал, требовал. По прошествии первых суток решили созвать новое совещание, наверное, Главному предлагали отменить все и возвращать космонавтов, ведь и так успех, он отказался. А затем аппаратура, прежде выдававшая в час по чайной ложке, неожиданно сработала на полную, мой шарик неуправляемо понесся навстречу другому, точно в играя в бильярд, все попытки отключить систему не срабатывали. Когда до цели оставалось меньше сотни метров и я мог видеть Макса в большой иллюминатор его корабля, автоматика, наконец, перехватила управление. Шарики замерли совсем рядом, Макс говорил, что видел своими глазами мое серое от ужаса лицо, хотя вряд ли, расстояние не позволяло.
Мне подумалось после приземления, что Главному следовало бы послать нас с Васей, все же мы уже стреляные воробьи, первое испытание прошедшие, а тут ведь еще надо привыкнуть, надо почувствовать свою незначительность, ощутить безбрежность космического пространства, простирающегося во все стороны вокруг и одного шарика, и другого – нашей родной планеты. С другой стороны, посылать в следующем году резервный, пороха не нюхавший, экипаж, на стыковку… Да, выбора не оставалось, ведь те восемь из оставленной им летом шестидесятого дюжины давно разбрелись по Заре, кто-то уехал в Капустин яр, кто-то еще куда, жизнь успела разбросать менее везучих, ведь тогда считалось, что нас пошлют на один полет. Заменить оказалось некем, он пошел ва-банк.
Споров и разногласий от нас он не дождался, если ожидал их вообще. Мы с Максом вработались в режим, позабыв обо всем, он даже со Светой перестал встречаться – не до того. Хотя она всегда рядом, всегда готова придти на помощь. Она с почти одинаковым, как мне казалось, выражением лица следила за нами обоими, ждала знака, только знака. От кого больше? – но ни я, ни Макс, не посмели, не решились. Я не посмел, он не решился, так вернее. На том и сошлись – уже как полноценная команда.
Прежде мы никогда так часто и подолгу не общались, а тут как нашло. И не только по работе, он рассказывал о себе, о своих родственниках, приехавших в тридцатые из Северной Африки, которых надеялся отыскать. Со временем идея утонула, не сбывшись, осталась лишь память о ней да обрывки ложных воспоминаний, которыми кормили, наверное, всех необычных детдомовцев, да всех детдомовцев вообще, тех самых, про родителей в голубом вертолете.
О Свете и тут не было сказано ни единого слова, лишь позднее, во времена катастрофы, Макс начал говорить о ней – как с тем, с кем бы мог разделить все, накопленное за долгие годы. Этого я не понял тогда, я много чего не понимал, поплатился за это, и заставил платить друзей за собственное непонимание.
Перед моим стартом мы долго сидели, сумерничая, обсуждая вроде бы детали полета, но делились самым сокровенным, он меня расспрашивал о виденном, я его – о пережитом. Оба готовились, оба ждали. Оба знали, что Света в соседнем номере, этажом ниже, стоит только спуститься, сейчас, пока нет охраны. Хоть вместе, сколь бы глупым это ни выглядело, она бы поняла, приняла, быть может, и наше общее появление, списав на мандраж, на предстартовое беспокойство, посидели бы втроем, как сейчас, поговорили ни о чем, потом разошлись, каждый в себя.
Наверное, лучше, что не случилось, иначе, мне кажется, она не пришла бы потом ко мне. И не приходила, пытаясь восстановить былое, еще долго, после катастрофы. Да, ее бы тоже не было. Или все же была бы, все равно пришла, и все равно случилось бы неизбежное? Я до сих пор обхожу стороной этот вопрос.
Меня загнали спать, Максу еще день мучиться на земле, он провожал меня, крепко прижав к груди, будто надеявшись в этом немом жесте впитать ту частицу неведомого, куда ему предстояло отправиться через сутки. Затем отпустил, и долго смотрел вслед, и еще на стартовом столе, провожая, вместе со Светой. Даже тогда они стояли чуть порознь, будто боясь сглазить.
А через сутки ожидания я услышал в эфире его голос, докладывающий о состоянии, самочувствии. Тогда я обратился к нему сам: «Беркут, Беркут, я Сокол. Как меня слышите?».
– Привет, дружище! Я не только тебя слышу, я тебя вижу! Ты справа от меня летишь, как маленькая луна. Посмотри сам, посмотри! – маленький шарик его корабля ярко, истово блестел в свете солнца, будто сам наслаждался полетом.
Когда радость немного поутихла, Главный приказал вернуться к программе и по возможности не отвлекаться. В первый раз мы должны были сойтись до трех километров, затем видеосъемка, после сон и еще один маневр, уже окончательный.
После этого, окончательного, нас едва сумели развести. Искрящийся на фоне белых облаков шар «Востока» казался громадиной, по размерам сопоставимой с Луной, куда я непременно врежусь, о который разобьюсь, как корабль о гранитные скалы. На какое-то время я потерял концентрацию, что-то бормотал, кажется свое «шестьдесят пять», может что-то еще, счастье, автоматика вырвала из рук управление, спецы из бункера занялись своим привычным делом. Макс, помню, сперва успокаивал, показывая большой палец, потом же долго молчал, и лишь через четверть часа только стал отвечать бункеру.
Тогда первый и последний раз в центре управления появилась Света. Заговорила с каждым из нас, успокаивала, утешала, обещала, требовала вернуться живыми и невредимыми – показалось, будто слышу «Прощание славянки» меж ее слов. Едва удалось отогнать наваждение. А когда корабли разошлись окончательно, Главный потребовал выполнения других задач. И поскорее собираться, он тогда был непривычно жёсток, если не жесток, встряхивая нас, ровно котят. Наверное, правильно, метод кнута и пряника сработал, оставшаяся часть полета прошла относительно нормально, я снова поставил рекорд продолжительности, а когда капсула шлепнулась оземь, потерял сознание. Всего в жизни я трижды терял сознание, последний раз – уже в девяносто третьем, вроде как от голода, но это совсем другая жизнь.
Света была счастлива, она льнула ко мне, я отвечал ей тем же, хотя и куда сдержанней, нежели ожидал сам. Все дело в Максе, он хотя и не присутствовал физически, всесторонне исследуемый врачами, но все равно находился где-то между нами. Заставляя жадней прижиматься друг к другу и делая поцелуи короче, а дыхание прерывистей. Он всегда так поступал с нами, и прежде и позже. Казалось, не было способа избавиться от его присутствия; вот только казалось это лишь мне. Света, пришедшая жить «во грехе», выдернула его из жизни, отдав ее – хотя бы часть ее – мне насовсем. А я не понял, не принял дара, испугавшись, не поняв намерений, да много чего не осознав и потому опасаясь, весь этот год опасаясь – изводя и ее и себя. Потом настала другая жизнь, давшая иллюзию повторения, но теперь иллюзия оставалась лишь для меня, Света ее не питала нисколько. И новая катастрофа, ее выбросили из подготовки женского отряда космонавтов, оформив досрочную пенсию, этим и сломав окончательно, и, сломанную, вернув насовсем Максу.
Больше она не работала на Звездный, на Байконур, старалась обходить их здания десятой дорогой и предложения знакомых старательно отвергала. Она первой ушла из космоса, выбралась из забетонированного, хорошо укрепленного, способного выдержать долгую осаду городка космонавтов, переселилась в Монино, там стала сперва посудомойкой, потом официанткой, потом, уже после первого кризиса, сумела выкупить кафе, где и продержалась почти до кризиса следующего, а когда болезни окончательно подкосили, – мы едва сумели наскрести денег на лечение в Болгарии, – выкинула все прежнее из головы, схватив себя в охапку, отправилась вкалывать уборщицей в КБ Общего машиностроения, наплевав, чем и где оно занимается, и кто руководит им, показываясь всякий раз перед ней, не узнавая в упор согбенную старуху, елозящую квачом по паркету.
Со временем она стала и в кафе ходить, находила в этом даже некую заинтересованность, любопытствуя, какого сейчас работается и естся в стандартизированных забегаловках, коими застроили города и веси необъятной, прежде необъятной страны. О своем же, неподалеку от станции, старалась не вспоминать, и все равно обходила десятой дорогой, как в последний год кладбища, тоже боясь сглазить. Она относилась к тому кафе как к ребенку, может именно потому, что детей ей иметь было не суждено, брать из роддома подкидышей или детдома воспитанников не хотелось. Внутренняя сущность препятствовала, как говорила сама. Да и мы, оба, сперва спешили жить ей, стремясь один поставить ее на свой лад, другой живя фрагментами каждого наступающего дня и приходящей ночи, довольствуясь малым, и лишь мечтая, даже в объятьях, страстных и нежных, о большем, но не смея, никогда не смея отчего-то высказать свое вслух, так боясь отвержения, нового ухода, что слова застревали в груди еще прежде, чем доберутся до горла. Это мучило обоих, это и привело к первой катастрофе; ничего удивительного, что жизнь наша с самого момента появления в Заре измерялась ими, ими высчитывалась и запоминалась. И лишь краткий период времени прошел без катастроф, с шестьдесят первого по шестьдесят третий: вместил в себя одну из жизней, самую важную – и для нас, и для всех остальных.
В мае шестьдесят третьего стало ясно – дублера у Светы не будет. Сперва одна операция, затем другая, долгий восстановительный период, потом новая, уже после начала испытаний в сурдокамере – я перестал отвечать самым строгим запросам, дублером меня оставили, но больше для проформы; Макс выглядел огурцом, но увы, лишь внешне, у него самого тоже начались подобные проблемы. Списывали на неопытность, молодость, не зная еще, что тот же самый долгий путь предстоит преодолеть всем, кто задержится в люльке космического аппарата дольше нескольких дней, самый тяжелый случится у Николаева и Севастьянова, после более чем двух недель сидения в шарике уже «Союза»: невесомость не прощает ни одной слабости, обоих космонавтов едва смогли поставить на ноги.
Женщины вышли из дома и повернули за угол, оказываясь в небольшом, но ухоженном саду.
— Я слушаю, — Лэртина сложила руки на переднике, как самая послушная в мире служанка. Она успела уже скрутить свои волосы в простую гульку на затылке, чтобы не мешались и сейчас больше походила на молодую ученицу Зэриана, чем на взрослую умудренную жизнью женщину.
— Повелительница больна, — с ходу выпалила Борени и с опаской оглянулась. Но все мужики и Мила остались на кухне, так что она перестала опасаться лишних ушей. — Ей нужна помощь. И лечение…
— Да мы бы с радостью, золотце, — служанка понимающе улыбнулась грустной, безнадежной улыбкой. — Вот только это не лечится. Наш дворцовый целитель чего только на ней не перепробовал… ничего не работает. Только еще больше хиреет.
— Но нужно же что-то делать! — не выдержала девушка и закусила розовую губку тонким клыком, вылезшим от нервов. — Нельзя же все пустить на самотек!
— Борени, — в голосе Лэртины зазвучали материнские нотки. — Милане не подходит наш мир. Она жительница другого мира, пойми ты… Она не переносит нашу жару, ты сама видела вчера, что с нею творилось. Ей дурно от цветов и фруктов. Она покрывается красными пятнами от обыкновеннейших клайтов*! А это почти основной ингредиент на кухне. Что ты от меня хочешь? Я не богиня, я не могу изменить тело живого существа.
— Но… — рыженькая демоница смущенно потупилась. — Если ничего нельзя сделать, то она действительно умрет.
— Конечно, — степенно кивнула Лэртина. — Мы все когда-то умрем. Кто-то раньше, кто-то позже. Как бы это ни было тебе тяжело признавать…
— Но я же… — демоница запнулась и взглянула на старшую женщину полными боли глазами. — Она мне так нравится! Она такая маленькая, удобная, милая…
— Вот именно, что удобная. Сунешь за пазуху и забудешь, — рассмеялась служанка и подмигнула. — Пробуй. Ничего советовать тебе не буду, только скажу, что мужиков она побаивается. Так что, быть может, у тебя есть шанс. Но всегда помни, что она — человек. Она слабее тебя, хлипче и банальных крепких объятий не выдержит.
— Я буду помнить! Спасибо тебе! — юная демоница неожиданно для самой себя подскочила к Лэртине и чмокнула в щеку.
Вот уж кому неймется, усмехнулась про себя женщина и пошла в дом. Лэртина не была против таких отношений, но прекрасно понимала, что они закончатся ничем. Супруга Повелителя — это тебе не фаворитка. И не имеет права изменить, даже будучи в опале. Впрочем… измены зачастую касались именно секса с мужчинами. Недаром же гаремные красотки балуются друг с другом и им ничего за это не бывает. Да и жены, наверняка, тоже не безгрешны, как бы не выпендривались. О той же Сорине ходило столько слухов… что из них правда, а что только слухи, Лэртина могла лишь гадать, но не зря же Аркал сыночка-то выпотрошил… Было там что-то, определенно было.
Подозрительная тишина в доме немного смутила служанку, но та отнеслась к этому спокойно. Заглянув на кухню, обнаружила вездесущего Крезета, лопающего пожаренные на скорую руку блинчики.
— Ты б хоть варенье взял, — пожурила его демоница, доставая с полки увесистый горшок с плотной крышкой.
— Угу, сейчас, — слуга радостно достал ложку и сковырнул из горшка душистую, пахнущую фруктами и зеленью красновато-коричневую массу. Варенье этот местный сумел сделать чудесное, не смотря на мерзкий характер.
— А где этот… красномордый? — Лэртина деловито переливала лечебный чай для Милы, чтобы остудить.
— С Эртисом конюшню для того монстра обустраивают, — пробубнил Крезет.
— Ну и отлично, — женщина подхватила чашку и несколько блинов, не слушая возмущение слуги, и понесла своей подопечной. Виданое дело, на одном бутерброде жить целый день! Да ее костями можно тарахтеть так, что в столице слышно будет!
Застала она Милу тихо беседующую с Борени. Обе девушки забрались с ногами на огромную кровать, разложили там книжки и поочередно тыкали пальцами в картинки, пытаясь формировать правильные предложения. Как бы Мила не старалась, говорила она все равно с заметным акцентом и часто путала слова, меняя значение сказанного до неузнаваемости. И если Лэртина была уже привычной к этому и списывала все на слабые человеческие мозги, то Борени то и дело ухохатывалась с особо идиотских фраз.
Лэртина поставила на специальный поднос тарелку и чашку и сунула Миле под нос.
— Скушай-как блинчиков, — пригласила она и, улыбнувшись, подмигнула Борени. Рыженькая демоница потупилась, но тоже выдала слабую улыбку.
Борени переживала за Повелительницу, пожалуй, больше всех. Она была еще слишком молодой, жила в достаточно далеком от дворца месте и многие вещи, обыденные для взрослых демонов, казались ей чем-то странным. К слугам она относилась нормально, привыкшая к примерному панибратству еще дома. Но то, как они спокойно рассуждают о смерти Повелительницы… ее откровенно коробило.
Девушка смотрела на Милу, сворачивающую золотистый блинчик в трубочку, и понимала, что это несчастное человеческое существо может и не дожить до конца этого года. Девушка ерзала на мягком полосатом покрывале и пыталась уложить в голове дурацкие мысли. Понимание и принятие — слишком разные вещи. И если разум понимал, что Лэртина права и все когда-нибудь умрут, в том числе и она сама, то душа верила, что все не так страшно на самом деле.
Внезапно взгляд девушки зацепился за что-то, чего ранее не было. На руке Милы, повыше запястья алело расплывчатое пятно. Сначала демоница решила, что та где-то вымазалась, потому добыла один из бесчисленного множества чистых платков и потерла пятно. Мила нервно отдернула руку и зашипела:
— Больно же!
— Извини, я думала, ты вымазалась… — Борени опустила глаза, покрываясь алым румянцем до кончиков ушей.
— Нет, это аллергия, — привычно отмахнулась Милана, покосившись на свою руку. Опять сожрала что-то не то. Или что-то цвело здесь в саду такое мерзкое…
Такие пятна периодически вылезали то на руках, то на ногах, и она уже не обращала на это внимания. Ясен пень, чужой мир, что-то да вызывает реакцию у организма.
Лэртина покачала головой и зарылась в не до конца разобранном бауле в поисках мази. Борени тем временем шокировано смотрела на свою Повелительницу, пытаясь понять, что означает незнакомое слово.
— Что именно? — все-таки переспросила она. Мила грустно покосилась на свою руку.
— Реакция тела на… неподходящую еду, воду, воздух… на цветы вон… Помнишь, я чихала от твоего букета? Вот это оно.
Юная демоница грустно смотрела на бедную девушку и не понимала, как можно так жить. Не иметь возможности даже понюхать букет… это было выше ее понимания.
Тем временем служанка наконец-то нашла мазь и принялась намазывать руку Милы. Душистая золотистая мазь легко втиралась в кожу. Девушка только морщилась от прикосновений к болезненно чешущемуся пятну, но терпела.
— Раздевайся, — скомандовала служанка, и Мила потянула завязки платья.
Борени тихонько выдохнула, чуть прикрыв ладошкой и без того алую мордочку. Вот уж чего она не ожидала, так это прилюдного стриптиза! Но, похоже, для Милы и Лэртины такое было обычным. Сунувшегося в дверь Крезета Лэртина громко и адресно послала к ангелам на хер, и тот благополучно скрылся.
Тем временем Мила стянула платье, тонкую сорочку на бретельках и длинные носки, которые в ее мире назвали бы гольфами, а здешнее название было слишком сложным и труднозапоминающимся. Оставшись в одном нижнем белье, девушка привычно подняла руки, позволяя себя осмотреть.
Красные пятна спокойно прижились на левом боку, на спине и над правым коленом. Лэртина цокала языком и мазала их, приговаривая, что такой херни ей видеть еще не доводилось.
— А что говорил целитель? — робко подала голос Борени, с ужасом понимая, что дела еще хуже, чем ей казалось. Мила была чересчур худа даже для своего роста, вон, ребра пересчитать можно. Кожа ее была болезненно-желтоватой, а запах болезни, до того почти неощутимый, теперь был достаточно явным.
— А целитель сказал, что видит такое впервые в своей жизни, — буркнула Лэртина и возмущенно зацокала языком. — Вот же гадство… Зэриан обещал поднять архивы, но теперь это все не важно. До Зэриана далеко, а эта зараза не проходит…
— Купаться пробовала, — попыталась съязвить Мила, понимая, что ее обсуждают как редкую неведомую зверюшку, хиреющую на неподходящем рационе. Но вышло это настолько жалко и тихо, что получилось только хуже. — Я ж говорю, аллергия.
— Как вы там вообще живете в вашем мире? — возмутилась Борени. Настолько слабое существо она видела впервые. И сейчас буквально разрывалась между диким желанием пожалеть, пригреть, обнять, и сугубо эгоистичным желанием рассматривать худенькое, нескладное тело…
В ее глазах надуманный идеал женщины обрел плоть и кровь. Да, идеал болезненно разбился, являя на свет тощую девчонку, которой даже прикрывать было нечего. Груди у Милы как будто не было. Она выглядела, как почти несформированная девушка-подросток. Демоница от отчаянья царапнула собственную руку когтем, понимая, что совершенно ничем не может помочь. Она абсолютно бессильна. Все золото отца, все маги их мира… полностью бесполезны. Легкое целительское заклинание, сорвавшееся с ее губ раньше, чем девушка смогла контролировать себя, растворилось в воздухе, не добравшись до человечки всего ничего.
Борени отчаянно выдохнула, понимая теперь, почему слуги не воспользовались порталом. Бедную Милу просто разорвало бы в телепорте.
— Извини, Повелительница… — обращаться в официальной форме к этому забитому существу казалось девушке кощунством.
— Не извиняйся, все нормально, — Милана слабо улыбнулась и принялась натягивать несчастное платье уже без сорочки, поскольку ее в очередной раз бросило в жар. По спине потекла струйка пота, издевательски щекоча раздраженную кожу. — Никто ни в чем не виноват, кроме вашего разлюбезного Повелителя, — пробормотала она и улеглась на подушки, подсунув одну из них под спину.
Лэртина же простояла над душой до тех пор, пока Мила не согласилась выпить весь отвар, и только тогда убралась на кухню вместе с пустой чашкой и надкусанным блином.
— Вот так всегда, — горько проговорила она, кивая Борени на маленький чайник с кипятком, приготовленным для заваривания чаев и лекарств. — Садись, почаюем…
Примечания:
Клайт – фрукт, похожий на лимон, светло-синего цвета, делится на дольки, имеет внутри маленькие ромбовидные зерна. Входит в состав большинства блюд в демоническом рационе, являясь источником витаминов и минералов. Имеет кисловатый вкус, в незрелом состоянии – горький. Используется в обоих видах либо как фрукт и украшение, например, тортов и запеканок, либо как приправа.
И почему я не псих с паранормальными способностями? Ходил бы себе по двору, видал бы всех в гробу, называл бы вслух кошку кошкой. Кто такая? Сейчас растолкую. У кошки четыре ноги, позади у неё — длинный хвост. А мне бы за это денежка на счёт капала… Впрочем, относительно денежки на счёт Ефимыч, скорее всего, выдумал. Как и относительно погашенных долгов. А иначе ерунда выходит: в финансах его незримые работодатели разбираются, а что такое скамейка, не знают.
Тогда откуда куртка?
В железную дверь гулко постучали. Звонка у меня не было. Была только кнопка, но сама по себе.
Открыл, не спрашивая, кто. В крайнем случае, грабители.
На пороге стоял Рудольф Ефимыч. Замшевое плечо его оттягивала сумка — тоже, видать, не из дешёвых.
— Отработали? — понимающе спросил я.
— Да, — сказал он. — Отработал.
— Тогда прошу…
Мы прошли в комнату, где, к моему удивлению, незваный гость с торжественной последовательностью принялся выгружать на свободный краешек стола коньяк, оливки и прочую сёмгу. В честь чего это он? Ах да, у него ж ко мне дело!
В четыре руки расчистили стол, уселись. Ефимыч огляделся, вздохнул.
— Бедно живёте, — сокрушённо молвил он.
Я промолчал. Гость тоже мялся и покряхтывал, не зная, с чего начать. Потом спохватился и разлил коньяк в тусклые разнокалиберные стопки.
Чинно приняли по первой. Закусили оливками с блюдца.
— Я — простой работяга, — внезапно известил он. — Я — попросту.
— Вы это мне? — уточнил я. — Или им?
— Вам. Я — прямо, знаете, без этих там ваших разных… Как в детстве учили, так и живу.
Трудная, видать, была смена. Речь у него разваливалась окончательно.
— Рад за вас.
— Погодите, — сказал он. — Не перебивайте. А то собьюсь.
И разлил по второй.
Выпили.
— У кого ничего святого, — сосредоточенно продолжил он, — таких не выношу. Родителей надо уважать. Родину любить. Работать надо. Прямо скажу: языком болтать не умею — только руками. Вот так!
Рассердился и умолк. Кажется, меня за что-то отчитали. Впрочем, Ефимыч уже смягчился. Назидательно поднял указательный палец.
— Труд сделал человека, — изрёк он.
— Точно труд? — усомнился я. — Не Бог?
Моего гостя прошибла оторопь.
— Нет, ну… — Он замялся. — Сначала Бог, потом труд… Бог сделал человека и сказал: «Трудись».
Я смотрел на Ефимыча почти что с завистью. И ведь уверен в каждом своём слове! Как всё же мало нужно для счастья… Трудись! Это, между прочим, изгоняя Адама из рая, Бог ему такое сказал. «В поте лица твоего будешь есть хлеб, доколе не возвратишься в землю, из которой ты взят…» А в момент изготовления Он другое велел: «Плодитесь и размножайтесь». Занимайтесь, короче, сексом.
— Человек без людей не может, — сказал Ефимыч. — Без людей человеку нельзя.
Затосковал. Разлил по третьей. Я забеспокоился. Дозы, правда, махонькие, но всё равно — в таком темпе… К счастью, мой собутыльник не донёс коньяк до рта и со стуком отставил стопку. Я последовал его примеру.
— Ну вот как это? — уже с надрывом заговорил он. — Работал! Честно работал! Двадцать лет на пороховом заводе. Знал, что нужен людям! А они…
— Кто «они»? Люди?
Он досадливо мотнул головой.
— Да нет. Эти… которым я всё рассказываю.
— А-а… — Я наконец-то смекнул, в чём дело. — Спросили, как именно вы трудились на благо людей? А потом: что такое порох и зачем?
— Да, — глухо признался Ефимыч.
— Вот гады! — с искренним восхищением подивился я.
Всё-таки пришлось выпить по третьей.
— Рудольф Ефимыч! Но они ж, наверное, не нарочно…
— Будто мне от этого легче! — буркнул он.
— Да не берите вы в голову… — уже малость размякнув, добродушно убеждал я его. — Подумаешь, начальство обидело! Так ли нас ещё обижали, а, Ефимыч? Зато работёнку подкинули. Хорошо хоть платят-то?
— Платят хорошо… А во дворе со мной никто говорить не хочет.
— Завидуют, — решительно объявил я. — Чёрной завистью. Ишь! На старости лет человеку хлеба кус перепал, а им уже невмоготу! У, суки…
— А вы сейчас безработный? — ни с того ни с сего спросил он.
Настроение мигом упало. Не спрашивая разрешения, я собственноручно наполнил стопки.
— Безработный…
— А раньше где? — не отставал Ефимыч.
— Да где я только не работал!
— Ну я и вижу, — одобрительно заметил он. — Рабочий человек. Не из этих… не из интеллигентов.
Ну, спасибо тебе, Ефимыч!
— Кто такие?
Он уставился на меня с подозрением.
— Не знаешь, что ли?
Я истово перекрестился, дескать, впервые слышу. Наверное, это было жестоко с моей стороны — задавать простые вопросы, от которых у бедняги и так уже ум за разум заходил, но после трёх стопок коньяка за собой не уследишь.
— Интеллигенты?.. — Глаза его напряглись, а лоб пошёл натужными складками. — Ну, эти… Образование получили, а пользу приносить не хотят.
— Кому?
— Обществу, — сердито сказал он. — Россия из-за них гибнет. Умные больно.
— Кто, например?
— Артисты всякие, — нехотя ответил он.
— А-а… — Я покивал. — Шукшин, Мордюкова…
— Нет, — испуганно сказал он. — Ты чо? Шукшин, Мордюкова… Они полезные. Я про паразитов разных.
А может, зря я ему сочувствую. Вот экскурсантов его бестелесных, тех — да, тех стоит пожалеть. После таких объяснений сам, глядишь, рехнёшься. Хотя не исключено, что, задавая вопросы, голоса просто развлекаются. Поражённый этой внезапной мыслью, я с невольным уважением покосился на моего собеседника. Если так, то передо мной сидел дурачок отнюдь не городского, но космического масштаба. Может быть, даже вселенского.
— И чем же мы, паразиты, вам не угодили?
Слово «мы» он, естественно, не расслышал. Фильтр, с детства установленный в голове Рудольфа Ефимыча, исправно задерживал на входе всё, что противоречило его пониманию ситуации.
— Паразиты, — повторил он, глядя на меня с недоумением и, должно быть, подозревая во мне придурка.
— Трудового народа?
— Да, — подтвердил он. — Паразиты трудового народа.
— Ну и где он, этот ваш трудовой народ? — спросил я с пьяным смешком. — Вот, допустим, я паразит…
— Почему паразит? — всполошился Ефимыч. — Безработный!
— Хорошо. Безработный паразит. — В голове у меня давно шумело, но это полбеды. Хуже, что во мне пробуждался трибун. — Работать, говоришь, надо? На пользу общества? Какого? Этого? Которое меня за порог вышибло?
Ефимыч сидел, отшатнувшись, и даже не моргал.
— Н-ни капли крови за капиталистическое отечество! И ни капли пота! Ни кап-ли! Ты понял, Ефимыч?
Ефимыч понял.
— Так я и говорю! — подхватил он, оживая. — Давно этих жуликов к ответу надо! В Библии как сказано? «А паразиты — никогда!»
Бывают бездарные дурачки. Бывают талантливые. Ефимыч был гениален. Вот так, запросто, походя, в пику Владимиру Ильичу Ленину, слить коммунизм с христианством в один флакон?
Луначарский скромно курит в сторонке.
— Нет, закончим всё-таки с трудовым народом, — упорствовал я. — Согласен, трудится! Доблестно! А на кого? На олигархов. Трудовой народ — пособник олигархов. Он с ними со-труд-ни-ча-ет. В отличие от нас, честных паразитов… А кто такой олигарх? Хищник. Вот скажи, что для тебя лучше, Ефимыч, хищник или паразит? С кем бы ты предпочёл столкнуться на узкой тропинке: с разъярённым клопом или с разъярённым тигром?
Последним своим нетрезвым сравнением я, надо полагать, добил собеседника вконец. Вряд ли он уловил извилистый ход моей мысли, но, судя по всему, это-то и показалось ему особенно обидным. Ефимыч встал с каменным лицом. Ни слова не говоря, закупорил коньяк и вернул его в сумку. Туда же отправилась не вскрытая ещё вакуумная упаковка сёмги.
— Не думал я, что вы… — Голос его дрогнул. — …такой…
Ничего более не прибавил и прошествовал к выходу.
— Иди-иди… — глумливо дослал я ему в оскорблённо выпрямленную спину. — Труженик! Ниспококл… Низко-пок-лон-ствуй дальше перед своими буржуинами! Чичероне! Вот погоди, весь мир насилья мы разрушим… Как там в Библии?..
Гулко лязгнула железная дверь.
***
Ай-яй-яй, как стыдно! Совсем пить разучился. С трёх рюмок погнать коммунистическую пропаганду! Или с четырёх? Да, кажется, с четырёх. Четвёртую я наливал собственноручно. А там, глядишь, и пятая набежала…
До девяносто первого года я, помнится, в таких случаях гнал исключительно антисоветчину. Что ж, иные времена — иная ересь.
Съел горсть оливок и хмуро задумался.
Общество… Вечно оно пытается извлечь из меня какую-то пользу. Ну какая от меня может быть польза? Один вред.
Нет, я, понятно, всячески сопротивляюсь подобным поползновениям. И этот поединок двух эгоизмов длится с переменным успехом вот уже без малого полвека.
Кстати, мне есть чем гордиться. Подумайте сами: на стороне противника военкоматы, милиция, наложка, а на моей — я один, и то не всегда. Конечно, при таком неравенстве сил обществу время от времени удаётся со мной сладить, но и в этом случае оно, видите ли, недовольно. Ему недостаточно меня изнасиловать, ему надо, чтобы я отдавался с любовью. С какой радости?
Оно утверждает, будто правота на его стороне. Я же утверждаю, что на моей. Как говорят в детском садике: «А чо оно первое?! Я его трогал?!»
А тут ещё эти самозабвенные придурки вроде Ефимыча. Хотя такие ли уж они самозабвенные? Иногда мне кажется, что любой человек по сути своей шпион, внедривший себя в человечество. Вы не поверите, но иной раз хочется посадить гада на привинченный к полу табурет, направить в глаза лампу и допросить с пристрастием: «На кого работаете?» — «На общество!» — «А подумать?» — «На общество!» — «А иголки под ногти?» — «На общество!!!»
На какое на общество? На себя ты, вражина, работаешь, на себя…
С этой глубокой мыслью я и заснул.
***
Затишье перед бурей напрягало. Шеврин сел писать письмо «турецкому хану», вся шайка собралась вокруг негласного главы семейства и заглядывала через плечи и стол. Я отвоевала себе самое удобно место – как раз напротив черного. Разобрать, что он там такое пишет своими иероглифами вниз головой не получилось, так что оставалось нервничать, глазеть и от безвыходности грызть коготь. Коготь не поддавался, зубы тоже, образовался вооруженный нейтралитет со скрежетом, который раздражал Шеата.
Серебряный психанул, выдернул мою руку изо рта, сунул в открытый от удивления рот леденец на палочке и решил, что его мучения закончились. Как бы не так! Леденец оказался вкусным, просто растворять его я посчитала кощунством, а потому принялась с воодушевлением грызть лакомство. Шеврин посмотрел на меня таким взглядом, что сразу стало ясно – сейчас убьет. Вот прямо тут, разложит на столе и зверски изобьет леденцами…
— Выйди нахер, пожалуйста, — вежливо попросил дракон, сдерживая злость. Его понять можно, но и мне расставаться с леденцом неохота. А ждать всегда скучно. Потому выхожу, все честно и без обид.
В коридоре за бесшумно закрывшейся дверью наблюдаю братцев золотых, поперхнувшихся печеньем при моем появлении. Точили втихаря, чтобы никто не видел. Вот проглоты!
— Вот как с либрисом говорить, так вас не было. А как в безопасном корабле, так ходим за мной хвостиком, — пожурила я парней и смачно хрупнула леденцом. Сливовый вроде… и черничный. Синий, короче.
— Извини… с либрисом нам было… некомфортно… — покаянно развел руками Шэль, показывая всей своей моськой раскаяние.
— Да ладно, так и скажите, что проблевались как все, — облизываю черничную серединку и отгрызаю кусочек. – От него даже мне тошнило, хоть и нечем. Сильный гад, хотя пацан пацаном.
— Он еще маленький? – поразился младший брат, не забывая провожать взглядом вожделенный леденец на палочке. Хм, может и ему дать?
Вручаю неразлучной парочке аналогичные леденцы. Мне не жалко, им приятно. И чтобы не скучать, тащу братцев в черную пустоту. Пока все зависают над письмом хаоситу, кто-то должен заниматься делом. Битые эсперы не радуют, но хоть что-то. С этими эсперами как пошесть какая – дохнут и дохнут. Эльфов стало меньше, а может остальные драконы таскают каждый себе в копилку, не знаю. Зато мне вечно достается какая-то муть.
Ну вот опять – раздавленные, разрезанные, покалеченные. Вот что надо делать с человеком, чтоб он даже после смерти напоминал лепешку? Не знаю, лично мне гораздо проще быстро и ловко убить, чем медленно плющить кого-то под прессом. Я, конечно, маньячка, но не до такой же степени…
***
Сочиненное письмо ушло по адресу и снова единственное, что оставалось – ждать. Ждать незнамо чего, бегать по кланам, отсылать приглашения на войну – вдруг кто захочет пошевелить ленивой задницей. Драконы согласились. Золотые и серебряные – шли на войну, правда, сугубо друг из-за друга. Как это – золотые будут воевать, а мы нет? Серебряные тоже пойдут! Драконы смерти просто обрадовались новой войнушке – где-то ж надо развлекаться. Пепельные подготовились лечить всех страждущих, поскольку тем повышенным сбором трав нефритовые обеспечили все кланы под завязку и услуги пепельного клана стали временно не нужны. Мы им, конечно, подсовывали самых тяжелых пациентов, но поскольку пепельные сугубо драконьи целители, то выглядело это смешно. Будто безработному хирургу высочайшего уровня приносишь дристающую безродную собачку, и он соглашается ее лечить, чтобы подзаработать, но только ты ж никому никогда, не позорь светило нации!
Кровавые нехотя выползли из своей скорлупы, заинтересовавшись общим движем. Мол, чего это вы тут без нас делаете? Ай-яй-яй, как не хорошо, мы же тоже хотим. Демиурги согласились помогать и не мешать, некоторые наши укуренные синериане тоже привалили на драку – скучно дома сидеть. Откуда эти граждане узнают новости и где пахнет мордобоем, без понятия. Может кто из демиургов сболтнул, может за Киалой потащились, тоже старая знакомая, еще в Замке до переезда жила. Чудила немало, скорее всего и здесь начудит…
Сверхи пока молчали, ну и фиг с ними, не до этих зануд. Все равно они слишком разобщены, чтобы действовать вместе. Вон с одной семьей справиться не могут, пытаются убивать Ольчика и Эрстэна, хотя это самые адекватные граждане во всем зеленом семействе менталистов.
Я оббегала все наши миры, дополняя защитные заклинания, силовые полы и заставив таможенников ужесточить контроль приходящих и прилетающих. Что-то неладно с этими эсперами, не зря они мрут как мухи, возможно, это еще одна акция хаоситов или что-то другое, но слишком большое количество людей в магических мирах вредно. Ученый демиург, который в данный момент пригрелся в Академии, а до того едва не был казнен по приказу бывшего главы Совета, вывел некую заумную формулу по количеству народа в каждой расе. Я, честно говоря, заснула на третьей странице формул, драконы продержались чуть дольше, но суть такова – чем больше в мире людей, тем больше проблем. Люди неустойчивы, крайне быстро меняют взгляды, стремительно развиваются и оглянуться не успеешь, как уже начались мировые войны с помощью бомбардировщиков и ядерных ракет, а твои эльфы сидят в резервации и от тоски курят траву.
Так что задумки на счет мира персонально для эсперов крутились в голове, постепенно оформляясь в идею. Не зря этот почтенный демиург, запамятовала как зовут, проводил эксперименты в своих мирах. И таки доказал вредоносность людей. Так что, господа эсперы, будем вам строить новый дом. А пока укрепим старые дома, точнее миры. И Академию надо законопатить, чтобы туда ни одна собака нос не сунула. Закрыто, стучаться бесполезно, вас сюда не звали… Мало ли, что взбредет в голову блудным хаоситам?
***
Оставалось последнее и самое главное – армия. У хаоситов она есть и недурственная, у нас – нет. Как-то привыкли справляться своими силами и поодиночке. Да и на хрена целая орава народу, чтобы набить рожи парочке моральных уродов? А тут пригодилась.
Моя проблема в чисто бабском мышлении и командовать армией я не могу. Ну не разбираюсь я в этих всех тактиках и стратегиях, мне бы меч в лапы и пошли резать кишки и срубать бошки врагам. Тут нужен кто-то, кто соображает. Да и из кого армию делать? Драконов мало, их от силы две тысячи наберется, кто способен удержать оружие и не облажаться. Это из всех кланов, не считая мирных пепельных. Демиурги красиво перемерли при предыдущем главе и до сих пор не оклемались, а те что есть, должны следить за своими мирами, а не вымирать блаженно за мифическую родину…
Оставались люди, которых до хрена, но люди слишком слабы и на один зуб хаоситам. Разве что технологиями давить, так и у этих красавцев технологии не хуже. Придется создавать армию с нуля, как это ни печально.
Представить себе космические корабли для боя не трудно. Создать их тоже не трудно. Другое дело, как объяснить их командам, как это все работает, если я сама не знаю, как? Мои параметры простые: корабль должен быстро летать, быть маневренным, легко управляемым, без миллиона кнопочек – поди в путанице пойми, что ты там тыкнул своим корявым пальцем. Корабли должны быть хорошо вооружены, иметь силовые щиты на случай перестрелки, не должны взрываться от малейшей искорки – мы чай тут не кино со спецэффектами снимаем. Ну и конечно, иметь запасы еды, воды, систему очистки воздуха и медоборудование, на случай ранений и проблем с экипажем.
А экипаж… Что ж, это должны быть выносливые существа, сильные, ловкие, с быстрыми реакциями, способные логически мыслить, не паникующие от малейшей опасности, легко и быстро заживляющие простые раны и не умирающие, если вдруг отрезало руку или ногу. Их стезя – война и создаю я их для войны…
Осмотрев зависшую передо мной армаду боевых, хищных даже на вид, кораблей, я почесала нос. Однако, натворила делов. Половина резерва ухнула в небытие, но сила быстро прибывала, а вот демиурги будут меня лупить палками за такой способ создания. Тысячи серых кораблей зависли над Приютом, послышалась паническая перебранка в включенном комме. Ну да, таможенники наложили в штаны — ниоткуда не возьмись появилась целая армия у них над планетой.
Армада синхронно перестроилась. Мне стало дурно – никогда еще такой слаженности у пяти тысяч кораблей не видела. Будто единый организм. Открытый в рубку переднего корабля экран показал высокую сереброволосую женщину в красном комбезе, видимо, она и есть капитан главного корабля, или кто она у них там.
— Мы готовы, госпожа.
Серебряные волосы, собранные во внушительный пучок, качнулись при поклоне.
— Э-м… сейчас я вам представлю вашего непосредственного командира. Правда он ругается. И он… дракон…
— Прекрасно, — холодное, ровное, бледное лицо не выражало эмоций. Что, мать его, я сотворила? Армия клонов, блин…
Амулет связи чуть пискнул, кольцо Шеврина нагрелось.
— Куда ты опять влипла, зараза? – дракон сам открыл экран, офигел от холодной дамы на заднем фоне и подавился персиком.
— Армию тебе создала. Не посылать же нам драконов на убой? Их мало…
— Армию? – черный смотрел, как на другом экране выстраивался в прекрасный ровнехонький ряд экипаж. Такие же сереброволосые женщины в красных комбезах, наглухо застегнутые, с блестящими сапогами и идеально ровными спинами. Ой ё…
— Ты мне даешь армию баб? – сверкнул черными глазами дракон смерти.
— Подразделение полностью готово к бою, господин, — холодно отчеканила капитан, чем заморозила все ворчание Шеврина.
— Твою мать… Шеат, ты глянь, какой подарочек нам наша зараза устроила! – махнул рукой в глубь кабинета дракон. Появился Шеат, оценил девушек, с сомнением посмотрел на показавшуюся в экране армаду кораблей, снова перевел на просмотр командного отсека.
— Класс! – выдал вердикт серебряный и показал большой палец.
— Я с вами с ума сойду, — заворчал Шеврин и пошел к девицам на корабль, лично инспектировать.
— А я что? Я ничего… — пожимаю плечами. Кто-то же должен воевать с хаоситами? Должен. Я армию сделала? Сделала. Теперь пущай умные мужчины командуют, а мне можно пойти поесть, благо повод приличный. Сгребаю под руки молчащих в сторонке «котиков» и валю на наш корабль. Теперь главное не запутаться, какой корабль где, но это уже не мои проблемы…