А затем… затем произошло нечто ужасное. Невесть откуда появился этот сумасшедший в одежде, заляпанной кровью.
Никто не успел и глазом моргнуть, как он оказался рядом с принцессой и схватил её за горло. Даже Дельфина оцепенела от неожиданности.
Потом, конечно, кто-то из слуг пришёл в себя. Преступника схватили, повалили на землю.
Но тут вмешался старик. Он умолял герцогиню о милости, о пощаде; твердил, что юноша обезумел от горя, что его жена истекла кровью, что ребёнок родился мертвым.
Но Клотильда не слышала. Она уже села в карету. Но старик не сдавался. Он забежал вперед, под лошадиные морды. Запутался, упал, лошади уже перешли на рысь…
— Хватит! – прервала её Анастази.
В глазах пузырилась кровь. Она сама задыхалась и чувствовала боль в груди, будто обод колеса наваливался и давил.
Итак, он потерял сразу всех: отца, жену и ребёнка. Ещё вчера он был полон надежд, счастлив, устремлен к своей цели, влюблен, а сегодня уже изломан и брошен в темницу.
Что он должен чувствовать там, в темноте? В полном одиночестве?
Смерть будет казаться ему наградой. А герцогиня все медлит.
Клотильда на сутки заперлась в своей спальне и не допускала к себе никого, кроме лекаря и пожилой камеристки, которая служила ей ещё в Фонтенбло.
Анастази спустилась в подземелье и нашла дверь его темницы. Там было тихо.
Он не кричал, не метался, не колотил в дверь. Тюремщик сказал, что он лежит в углу, скорчившись, обхватив колени руками. Он как будто уже умер, а жизнь — всего лишь незавершенная формальность.
Когда тюремщик удалился, шаркая башмаками, Анастази пришло в голову, что она могла бы завершить эту формальность, избавив Геро от страданий.
У неё при себе был клинок, который она выдавала за нож для разрезания писем. Тонкий как бумага, узкий, как змеиное жало.
Геро ничего не почувствует. Она знает, как нанести удар, чтобы не причинить лишней боли. В самое сердце.
Он сразу потеряет сознание, а через мгновение всё будет кончено.
Она не отдаст его палачам. Герцогиня особа злопамятная, она будет мстить.
Были свидетели её унижения, её синюшной бледности. По его вине она стала темой слухов и сплетен, о ней судачит весь Париж.
Её называют убийцей епископа, святого человека. Она стала Иезавелью. Она этого не простит. Перед казнью она прикажет его пытать, чтобы выместить, утолить свою злобу. Она не позволит ему быстро умереть.
Анастази вновь приходила к его темнице, сидела на ступенях, обхватив голову руками. Время от времени дотрагивалась до ножа.
Тюремщик сказал, что узник немного пришел в себя, выпил воды и надломил хлеб.
Анастази передала тюремщику старый плащ, чтобы тот в следующий свой визит укрыл спящего.
Герцогиня по-прежнему отмалчивалась. Она уже покинула свою спальню и отправилась на встречу с папским легатом, который расследовал гибель отца Мартина.
Никаких распоряжений относительно пленника она не оставила.
Придворная дама решилась тоже выйти из дворца. И взглянуть на место трагедии.
Тюремщик упомянул имя Марии, которое в полубреду произнес узник.
Мария! Ну конечно же! Старшая дочь, его первенец. Девочка жива и осталась в доме епископа, где после его смерти царит хаос.
Девочка, в одночасье ставшая сиротой. Мать истекла кровью, отец в неволе.
Анастази воспряла духом. Она может ему помочь. Она спасет его дочь! Она нужна ему.
Девочку она обнаружила в комнате привратницы. Женщина взяла её из жалости, как брошенного щенка. Разлученная с родителями, малютка тихо плакала и звала попеременно то отца, то мать.
У привратницы было трое своих детей и держать чужую девочку долго она не собиралась. Самим не хватало на хлеб.
Вот если бы благородная дама смогла помочь…
Глаза привратницы алчно блеснули — на поясе благородной гостьи позвякивал кошелек.
Но Анастази её не слушала. Она подхватила девочку на руки и сказала, что отвезёт её к деду и бабке. Те о ней позаботятся. Уверенности в том у неё не было, ибо родители Мадлен уже свершили свой долг, выгнав из дома беременную дочь, но других родственников у малютки не было.
«Пусть только попробуют отказать!» — яростно думала Анастази – «Дом сожгу!».
Было уже за полночь, когда она взялась за дверной молоток на улице Сен-Дени. Долго не открывали.
Наконец послышались торопливые шаги и слабый женский голос. В этот момент заплакала усталая и голодная Мария и дверь немедленно отворилась.
На пороге стояла худая, изможденная женщина. Анастази её узнала. Эта женщина тайком навещала Мадлен. И даже нянчилась с девочкой.
Увидев ребёнка, она всплеснула руками и в страхе уставилась на мрачную незнакомку.
— Что… что с моей девочкой? – прошептала она.
— Мертва, — хмуро бросила Анастази.
Женщина задрожала. Но не упала, а протянула руки к Марии, которая её тоже узнала и тут же притихла.
За спиной няньки послышался шорох. Спускалась хозяйка в широком капоре поверх ночной рубашки. Её Анастази тоже знала.
Мадам Аджани, добродетельная мать. Лицо узкое, злое. Губы поджаты.
— Кто это? Что здесь происходит? Кого ты пускаешь в дом?
— Это… это ваша внучка, — залепетала нянька.
Аджани изменилась в лице.
— Откуда здесь это отродье? Этот плод греха? У меня нет внучки и дочери нет!
— Да, это правда, — сказала Анастази. – У вас нет дочери.
Взгляд придворной дамы был грозен, голос выдавал привычку повелевать.
— Кто… кто вы?
— Неважно. Я здесь, чтобы поручить вам этого ребёнка. У неё больше нет родителей.
Наннет тихо вскрикнула. Даже Аджани закусила губы.
— Я поручаю вам эту девочку. Вы её единственные родственники, — продолжает Анастази. – Я знаю, что вы отреклись от дочери и воспринимаете её смерть, как кару Господню. Но ребёнок ни в чем не виноват и не дай вам Бог обидеть её. Я приду вновь и буду приходить снова, чтобы удостовериться в её благополучии. Вы слышите меня?
Обе женщины кивнули.
Анастази обращалась к Наннет:
— Я знаю, что вы любили Мадлен, вы были её кормилицей, её нянькой. Позаботьтесь о её дочери. Вот вам за труды.
Анастази извлекла несколько золотых монет и вложила в шершавую, худую руку. И, прежде чем уйти, вновь смерила взглядом Аджани. И напомнила:
— Я вернусь.
Анастази прошла через дворцовый двор к крыльцу и долго стояла, прислушиваясь.
Она стояла на том самом месте, где он, обессилевший, упал на колени. Кровь давно стерли, и все же кровь была там, кровь укоряюще светилась.
Анастази подняла взгляд к тёмным окнам. Она отсутствовала несколько часов.
За это время герцогиня могла принять решение и Геро был уже мёртв. Но страхи были напрасны. Герцогиня по-прежнему медлила, а Геро находился в заточении, ожидая смерти.
Мука безвестности страшней самой казни.
Она с легкостью могла представить, что он чувствует при малейшем шорохе за дверью каземата, как замирает его сердце, как лоб покрывается потом, как немеют пальцы.
Она сама начала испытывать нечто подобное, прислушиваясь к шагам. Она сама мгновенно просыпалась, если ей чудилось какое-то движение за дверью.
Ей виделся крадущийся к лестнице палач. Она вскакивала, приоткрывала дверь, оглядывалась, но в коридоре никого не было.
В те страшные дни придворная дама почти не спала. Она осунулась, почернела. Глаза, и без того посаженные глубоко под надбровные дуги, совсем провалились.
Ещё пару недель назад герцогиня не преминула бы поинтересоваться причиной столь разительной перемены. Но принцесса и сама выглядела не лучше.
Ей досаждала разыгравшаяся суета вокруг смерти епископа, раздражала роль кающейся, злила необходимость постоянно оправдываться.
Во дворец она возвращалась подобно грозовой туче, несущей во чреве молнию такой силы, что ударь эта молния в земную твердь, замысел Творца был бы расстроен.
Анастази каждый раз с замиранием сердца встречала её, ловила каждое слово. Как бы в этом раздражении герцогиня не приказала расправиться с виновником её нынешнего унижения.
Но Клотильда молчала. А по истечении двух недель она как будто и лицом посветлела. И знаком приказала своей наперснице приблизиться.
«Она приняла решение» — подумала Анастази – «Ещё одно решение».
Но какое?
Герцогиня долго молчала. Её лицо, всё ещё подсушенное, с обострившимися чертами, походило на маску, положенную поверх расплавленного металла, который под этой маской тяжело движется и перекатывается.
Под алебастровой кожей так же происходили едва заметные смещения. Она еще сомневалась.
Затем ровно произнесла:
— Я вот что подумала. Нашему… гостю здесь оставаться больше нельзя. Небезопасно. Слишком много поблизости ретивых поборников правосудия. Жаждут случая омыть честь униженной дамы кровью того, кто на эту честь посягнул. Сегодня ночью отвезите его в Конфлан. И так, чтобы тому было поменьше свидетелей.
Анастази не верила своим ушам. Итак, казнь отменяется. Преступник прощён.
Что это? Великодушие? Нерешительность? Месть, которую, как известно, к столу подают холодной?
Или что-то другое? Анастази не отвечала на вопросы. Она ликовала.
Она едва не упала к ногам герцогини с восторженным возгласом, едва не кинулась целовать краешек её платья. Спасён! Помилован! А причина не так уж и важна.
Той же ночью Анастази выполнила приказ.
Чтобы Геро вновь её не узнал, она приказала набросить на него плащ с капюшоном и полностью скрыть лицо. Он успел только, прежде чем его втолкнули в экипаж, быстро взглянуть в ясное ночное небо.
«Он уверен, что его везут на казнь» — думала придворная дама — «на тайный эшафот в лесу или на берегу реки».
Он столько раз умирал за эти несколько дней, встречая смерть с каждым визгом засова, что почти рад скорому финалу. Поэтому он так спокоен.
Не вырывается, не пытается бежать, не задаёт вопросов.
В Конфлане она выбрала самый тёплый и сухой каземат. Стены из дикого камня, но без признаков плесени и влаги. Вместо соломы – тюфяк.
Она так же распорядилась, чтобы ему оставили плащ. Теперь следовало ждать.
Анастази осталась в Конфлане и предалась невесёлым думам. Появилось время строить предположения.
Почему она о нём так заботится? Зачем он ей? Неужели…
Но эта мысль показалась ей столь невероятной, столь запредельной, что Анастази отогнала её, как безумного нищего, который истошно вопя, кружит в толпе голодных собратьев.
Нет, это невозможно.
Она оправдывала госпожу, призывая благоразумие и холодность. Но толпа благочестивых пилигримов не могла заглушить воплей наглого, ухмыляющегося нищего, который всё кружил и кружил по ободу сознания.
Этот нищий строил непристойные, гадкие рожи, бесстыдно шевелил языком и даже причмокивал.
Анастази почувствовала тошноту.
Герцогиня оставила его в живых, чтобы сделать его своим любовником.
Она не оставила свой каприз, свой греховный замысел. Неудача её распалила, раздразнила, подобно тому, как капля крови дразнит голодного пса.
А трагедия обратила прихоть в извращённую страсть. Знатная, благородная дама уподобилась варвару, который, сразив врага, спешит обесчестить его жену.
В кое-то веки герцогиня не знала скуки. Кровь её кипит. Она увлеклась безродным, рискнула своим именем, происхождением, призналась ему в своём чувстве, затем потерпела неудачу, едва не погибла от руки этого безродного.
Какое приключение! Какой восторг!
Глаза герцогини сияли. Да, она выглядела подавленной, осунувшейся, но под веками мерцал уголёк страсти. Она жила, чувствовала, волновалась.
Она играла в опасную и сладкую игру, шла над пропастью. Изнутри всё содрогалось и обновлялось. Конечно, её теперь влечет к несостоявшемуся убийце. Он явил ей свою силу, свое бесстрашие, а женщин всегда привлекает сила, пусть даже это сила врага. Герцогиня всего лишь женщина, ей нужен тот, кто покорит и обратит её в рабство.
Её догадка подтвердилась сразу же, едва лишь принцесса пожаловала в замок. Она пожелала увидеть пленника.
Геро выглядел усталым и безразличным. У него уже не было сил бояться и вздрагивать при каждом звуке. Он безропотно дал себя связать.
Но Анастази могла поклясться, что он давно уже утратил интерес к герцогине как к первопричине своих несчастий.
Он жаждал их окончания, определённости. Пусть даже смерть.
Их разговор придворная дама не слышала. Но по окончании разговора ей было велено позаботиться о пленнике. Накормить ужином и найти ему комнату, ибо он больше не узник.
0
0