Обычное утро супругов Бонд. Сегодня по графику у обоих с утра дежурство. А поэтому начинается необъявленная, но любимая игра – «кто встанет первым и приготовит завтрак». Рите, как правило, выиграть не удается. Она так мило обижается, при этом совершенно не огорчаясь на самом деле, что Джеймс готов играть в эту игру бесконечно. Почему бы и нет, если это забавляет жену?
За окном заработала автоматическая поливальная установка. Очень тихо заработала, человек не услышал бы, тем более спящий. Сегодня Рита выйдет на крыльцо, смешно наморщит носик и скажет: «Ой, Джеймс, как чудесно пахнут магнолианы!» У них после поливки всегда усиливается аромат.
Еще одна радость для жены. Рита провела детство на платформе в океане. Говорит, что ей там было хорошо, но нельзя было завести даже маленький садик. А в Столице – можно, хоть и дорогое удовольствие.
Домик вместе с садиком ей перед свадьбой подарили родственники. Джеймс до сих пор не сумел их пересчитать, сбился на девяносто шестом. Сбросились и купили. Что ценно – в том же квартале, где Джеймса и Риту все знают. «Я – невеста с приданым!» – смеялась Рита.
И на свадьбу новые родственники нагрянули целым десантом. Заняли все окрестные гостиницы.
Свадьба… Для нее в памяти отведена папка, набитая фотографиями. Джеймс и не предполагал, что эта церемония может принять размах, сравнимый с крупной военной операцией. Гулял весь район. Соседи повытаскивали на улицу столы. Во всех домах готовили съестное (как сообщил Пабло – старались перещеголять друг друга). Кафе, где Джеймс и Рита были завсегдатаями, презентовало гигантский торт, украшенный кремовой копией полицейского «гадовоза», рядом с которым стояли две фигурки в полицейской форме. Причем у одной фигурки на голове была фата. Прямо поверх фуражки.
А сотрудница мэрии, проводившая церемонию бракосочетания, за столом произнесла тост, который начинался так: «Мы могли бы удариться в бюрократизм и придраться к возрасту жениха. Но это же наш Джеймс!..»
Так. Разнежился. Пора вставать.
Джеймс выскользнул из постели. Вытащил свою руку из-под головы спящей жены, не побеспокоив ее. На мгновение задержался, оставил в памяти Риту такой, как она сейчас: нежная, трогательно беспомощная, доверчивая… как идет ей эта синяя пижамка… впрочем, ей все идет.
Отправил новый кадр в папку «Рита» в памяти. Днем в свободную минутку можно будет посмотреть.
Теперь к двери – тихо, очень тихо, чтоб не разбудить…
У двери остановился. Что его встревожило? Интуиция? Или уловленный острым слухом киборга шорох?
Дверь открыл осторожно, готовясь к любой неожиданности.
Правильно. Растяжка. Грамотно поставленная, на уровне щиколотки, в полутемном коридоре почти не заметная. Чувствуется военное прошлое мерзавца. И наверняка припас для Риты техническое оправдание: где что ослабло и почему этот провод провис.
А куда провод тянется? Ага, к резервуару с водой для полива комнатных растений. Зацепился за задвижку – совершенно случайно, ага, конечно. Так из резервуара вода капает на фиалорозы, а запутайся Джеймс в проводе и дерни задвижку – хлынет ему на голову.
Красиво придумано. А где сам паршивец? Наверняка рядом. На случай, если первой выйдет Рита. Чтобы успеть ее предупредить о случайной технической неполадке.
Нет, Бонд определенно допустил ошибку, рассказав Рите о явно сорванном киборге фермера Краузе. Наверное, надо было связаться с Обществом защиты киборгов, о котором сейчас так много говорят по галавидению. Пусть бы забирали и возились с ним. Хотя… Рита права, DEX мог сорваться до приезда этих… защитников. Или фермер сдал бы его на утилизацию. Говорил же он Джеймсу: «шестерка» еле работает, тупит, глючит, а менять с доплатой – так где же Краузе на эту доплату наскребет денег? Дешевле утилизировать ко всем чертям… И все это в присутствии киборга… Да, наверняка сорвался бы!
И Рита не выдержала. Она же добрая. Рассказала фермеру, что ей только что родственники подарили домик с садиком, а ухаживать за садиком времени нет. Не продаст ли ей Краузе это неисправное оборудование? В садике работы куда меньше, чем на ферме, киборг справится.
Ха! Фермер ей обе ручки расцеловал. И цену назвал действительно очень скромную.
И теперь семейству Бондов приходится возиться с этим сокровищем.
Нет, это чудо в своей разумности не признается ни под каким видом. Глупо! Он же палится на каждом шагу. Другие хозяева давно бы вызвали ликвидаторов.
Хорошо еще, что с Ритой он считается. Еще бы! Хозяйка не просто адекватная, а заботливая, хорошо кормит, одевает и не бьет. Ну, Краузе его тоже не бил, как не стал бы бить трактор. Зато на питании экономил до ужаса и работать заставлял на износ. Все равно, мол, сдохнет, так пока пусть толк от него будет. На «шестерку» смотреть было страшно, таким был доходягой. Сейчас-то отъелся…
Да, будь когда-то у Бонда такая хозяйка, как Рита, он тоже не думал бы ни о срыве, ни о бунте, ни о побеге…
И паршивец Риту ценит. А вот Джеймса в упор видеть не желает. И постоянно устраивает пакости. Как сегодня…
Ну-ка, в голос побольше бодрой радости…
– Гаврик, доброе утро! Спасибо за забавный сюрприз! Мне так нравится эта игра!
Вот так. Мерзавцу это хуже затрещины – то, что Бонд не злится.
Гаврик появился из кладовки. С каменной типовой физиономией отпутал провод от задвижки. Джеймс на всякий случай отошел от резервуара: как бы паршивец не дернул заслонку. Непроизвольный мышечный спазм, ага, сами так умеем…
– Гаврик, ворота что-то заедают, когда закрываются. Посмотри, что там с ними.
Серые глаза из под желтой «соломенной» челки глянули мимо Джеймса. Ответ типовой, процессорный:
– Вы – лицо без права управления. Обратитесь к моей хозяйке.
Ничего другого Джеймс и не ждал. Просто нравилось ему дразнить Гаврика.
Рита дважды пыталась дать Джеймсу право управления. В ответ бессовестная «шестерка» начинала цитировать инструкцию по передаче прав другому человеку, выделяя голосом слово «человеку». Палится, палится…
Будет беда, если до этого дуралея доберется старший уполномоченный «DEX-компани» Смит. Заботливая Рита уже показала Гаврику голографию Смита и предупредила: от этого человека надо держаться как можно дальше. Как минимум быть вне зоны действия «глушилки». Это у Джеймса есть гражданские права, а Гаврика этот садюга замучит на стенде и ликвидирует. В рамках своих рабочих обязанностей.
Ну уж нет, Этого Бонд не допустит. Подумаешь, подстраивает ему Гаврик ловушки. В конце концов, Джеймс еще в одну не попался. Пусть подстраивает. Разве DEX может перехитрить bond’а? Они же, бедняжки, тупые, эти Dex’ы. Боевые механизмы, пушечное мясо…
– Доброе утро, мальчики!
Из спальни вышла Рита, такая прелестная – в синей пижамке и босиком.
– О, завтрак не готов? Я побежала на кухню!
Ну вот! Из-за этого кибернетического хулигана Джеймс сегодня проиграл жене!
Какая самая распространенная профессия на свете?
Врач? Учитель?
А самая ответственная? Хирург? Лётчик?
Не спорю, профессии и распространённые, и ответственные. Но всё-таки ответ на вопрос ошибочный — ни одна из выше перечисленных самой распространённой и самой ответственной не является.
Тогда какая же? Неужели не догадываетесь?
Самая распространенная и самая ответственная профессия — это… родители!
Что, не ожидали? А что же это, как не профессия? Люди каждый день выполняют определённую работу, кормят, одевают, готовят к взрослой жизни, формируют, так сказать, нового члена общества. Создают продукт, способствуют дальнейшему прогрессу. И это, по-вашему, не профессия?
Вот писателя называют инженером человеческих душ. А чем любой родитель не инженер? В его распоряжении каждый день живая душа человеческая, да и тело впридачу, и он эту душу кроит, перестраивает, переделывает. И душа эта не абстрактная, что предоставлена в распоряжение великим графоманам современности, а самая что ни на есть конкретная, которая по достижении совершеннолетия покинет родительский дом и тоже отправиться кроить, перестраивать и переделывать близрасположенную реальность. И что он там накроит, наворотит и настроит, одному Богу известно.
Другими словами, ответственности за выпускаемый в мир продукт никто не несёт.
Потому что на родителей нигде не учат! Нет такой профессии! А потому учиться на родителя необязательно.
Даймлер Бенц выпускает «Мерседесы». Все знают. Автомобили высочайшего класса и такого же качества. И вот однажды приходит к руководству концерна молодой человек или молодая дама и заявляет, что хочет работать у них главным конструктором или дизайнером, или ещё кем-нибудь главным, неважно, в общем, хочет тоже выпускать автомобили. Этого претендента, естественно, спрашивают, какое у него образование, где он учился, где проходил практику, что он умеет и т.д. А претендент отвечает, что для этого учиться не надо, что у него или у неё все навыки от природы. Что ответят этому претенденту?..
А если вы пожелаете лечить зубы? Или гланды вырезать? Даже если тесто для пиццы замешивать! — всё равно надо учиться.
А вот если вы пожелаете сформировать и выпустить в общество новую человеческую единицу, продукт наивысшей ценности и важности, учиться не надо, и каждый дилетант волен браться за это трудное дело в любое удобное для него время. И никто диплома не потребует, и за справкой к психиатру не пошлёт, и даже не спросит, имеет ли он или она хотя бы смутное представление о том, что происходит в голове ребёнка, как функционирует человеческий мозг и какие могут быть последствия у тех или иных действий, предпринятых в отношении малыша.
А ведь даже чтобы получить водительские права, требуется медицинская справка…
Для меня это всегда было удивительно. Самая важная для человечества сфера отношений брошена на произвол случая. Как будто не стало давным-давно известно, что корни всех проблем лежат в раннем детстве. Как будто не замусолили уже тему отношений деспотичной мамаши со своим маньяком-сыном или конфликтов вечно недовольного отца с сыном-неудачником!
Неужели ещё кому-то надо объяснять, что насильники, убийцы, лгуны и садисты не с Марса прилетели, а вышли конечным продуктом от своих дилетантов-родителей?
Так почему же наконец не признать, что на родителя надо учиться! Учиться! И учиться так же старательно и усердно, как учатся на нейрохирургов или на великих пианистов!..
персонажи: Полина Владимировна Родионова, Валентина Сергеевна Родионова, Мишель (Irien)
Рейтинг: G
Жанры: Fix-it Hurt/Comfort Драма Сказка Флафф Юмор
Описание:
Сказка про приключения девочки Полины, ее друзей, ее мамы и одиннадцати банок маринованных огурцов.
Предупреждение: никого не убили (фиксит/уползание Мишеля)
Жила-была девочка Полина, которую мама Валентина Сергеевна не выпускала в космос гулять без вязаной шапочки. Красной, чтобы всем издалека видать было. И теплой, потому что а вдруг там бактерии?
Полина была девочкой послушной и доброй, и потому шапочку носила, хотя та ей совсем не нравилась. Но она не хотела огорчать маму, ведь если бы Полина отказалась носить шапочку, мама бы расстроилась. А так расстраивалась только Полина. И носила ненавистную шапочку все время, надеясь, что так та быстрее износится.
Вот намариновала как-то Валентина Сергеевна огурцов и говорит дочке:
— Отнеси-ка ты эти одиннадцать трехлитровых банок вашему капитану Станиславу Федотовичу. А то знаю я этих мужчин: спирт у них наверняка есть, а про закусить никогда не подумают! Только будь осторожней: в инфранете писали, что на звездных дорогах космопиратский Волк активизировался. Причем не серый даже, а вообще Ржавый. Больной, наверное. Бешеный даже, может быть. Ты держись от него подальше, а то вдруг он заразный, еще подцепишь чего!
Нагрузила она дочке гравиплатформу банками и отправила через полгалактики, напоследок еще раз проверив, не забыла ли Полина надеть шапочку — и радостно убедившись, что таки да, без маминого догляду обязательно бы забыла! Добрая дочка у нее, хорошая, только вот рассеянная. Наверное, потому что кушает мало.
А Полина меж тем шла по дорожке сквозь джунгли большого города, направляясь к космопорту, где находился корабль капитана Станислава Федотовича. И тут вдруг вышел ей навстречу… нет, вовсе не волк, а вполне себе симпатичный молодой человек. И совсем никакой не ржавый, а очень даже блондин! И спрашивает он Полину бархатным голосом, трепеща пушистыми ресницами:
— А куда это идет такая красивая девушка? А что это у красивой девушки на гравиплатформе?
— Мне мама запрещает разговаривать с незнакомцами! — сурово ответила Полина, но остановилась: уж больно приятно было на блондина смотреть.
— Так в чем же дело?! — обрадовался блондин. — Давайте срочно познакомимся! Меня Мишель зовут. А как зовут прекрасную девушку? Полина? Какое прекрасное имя! А не хочет ли прекрасная девушка со столь прекрасным именем и в столь прекрасной зеленой шапочке отведать мороженого или кофе с клофелином?
И он снова затрепетал ресницами.
Вообще-то мама предупреждала Полину не только о Ржавом Волке. А мамина мама, то есть Полинина бабушка, говорила внучке при каждом удобном случае:
— Запомни, деточка: если в глухом лесу ты встретишь обнаженного мужчину со сросшимися бровями — опасайся его, ибо это оборотень.
Полина тщательно осмотрела красивого блондина с ног до головы и убедилась, что брови у него вовсе не сросшиеся, да и обнаженным он тоже не был (к некоторому даже ее сожалению), а потому согласилась и на мороженое, и на кофе с клофелином. И доверчиво рассказала, что несет огурцы капитану, которому нечем закусывать. И где стоит корабль, и как стучать в шлюз условным стуком — тоже ему рассказала. После чего заснула прямо в кафе, бдительно обнимая одиннадцать банок с маринованными огурцами. Ибо клофелин был качественный.
А Мишель побежал к кораблю. Ибо хотя брови у него были и не сросшиеся, но был он все-таки отчасти оборотнем, потому что работал на Ржавого Волка. И был киборгом модели элитной для утех сексуальных и умел всем нравиться. Потому-то и Полине понравился настолько, что она даже не заметила, как он запалился, назвав ее шапочку зеленой — хотя и знала, что киборги эти цвета часто путают.
А Полина проснулась утром и пошла к кораблю, не зная, что тот уже захвачен коварным Irien’ом и теперь вся команда томится в жестоком Irien’овском плену в ожидании отсутствовавших членов экипажа, которых тоже надобно было захватить. Проникнуть на корабль и всех победить Мишелю не составило большого труда, ибо киборги на борту как раз отсутствовали, а сам Мишель был хотя развлекательной модели, но с боевыми прошивками.
Когда постучавшая условным стуком Полина втащила в корабль свою гравиплатформу, Мишель позвал ее из капитанской каюты голосом Станислава Федотовича:
— Что-то мне нездоровится, деточка, подойди поближе да намажь мне поясницу бальзамом антирадикулитным, а то не разогнуться совсем, так скрючило!
А сам свет пригасил и в койке капитанской спрятался, чтобы Полина его не сразу увидела.
Так как Полина была девушкой доброй и отзывчивой, она медлить не стала и сразу же прошла в капитанскую каюту, как была, даже не переодевшись с дороги и не убрав огурцы в холодильную камеру. И в каюте тоже не стала медлить да спрашивать, зачем Станиславу Федотовичу такие большие уши да глаза, и еще кое-что такое большое (впрочем, не такое уж и большое, она и побольше видала), а быстро подошла поближе и огрела Мишеля по голове банками с огурцами. Всеми одиннадцатью.
Потому что была девушкой не только доброй да вежливой, но еще и умной. И знала, что настоящий Станислав Федотович никогда не стал бы просить натереть ему поясницу бальзамом никого, кроме корабельного доктора. Да и того вряд ли стал бы просить, уж такой у него был характер непросибельный.
А тут как раз вернулись и Дэн с Лансом — они в местном ОЗК задержались, — и освободили запертых по каютам остальных членов экипажа. А Мишеля в ОЗК оттащили на перепрошивку и образумление, ибо хорошими киборгами не стоит разбрасываться и позволять ими владеть всяким там Ржавым Волкам.
Полина очень хотела, чтобы Мишель потом к ним на корабль вернулся, ну когда его сорвут по-хорошему. Как раз три разноцветноволосых киборга было бы для комплекта. Но против присутствия на борту красавца-блондина с виброрежимом и идеальной растяжкой почему-то очень уж Станислав Федотович возражал, начиная краснеть, шипеть и плеваться при малейшем его упоминании.
Так что не срослось.
В понедельник, двадцать первого мая, когда трудовой энтузиазм после праздников и планёрки был на нуле, а усталость зашкаливала, Лёня после полуденного звона на колокольне вроде как бы случайно зашел в кабинет к Нине, долго мялся, и, наконец, проговорился, что готовится к утилизации партия из двенадцати нераспроданных Mary, и не надо ли ей одного для работы в доме:
— …столько киборгов имеете, а в доме ни одного! Как же так? А если снова приступ?..
— А почему они не распроданы? – перевела разговор Нина. Это уже начинало раздражать – все соседи пытались уверить её, что ей обязательно нужен киборг именно в доме! – и любым способом заводили разговор на эту тему.
Но Лёня, словно не замечая этого, спокойно ответил:
— Устаревшая модель. «Тройки» и пара «четвёрок»… а уже Mary-5 к продаже готовим… видели, наверно, рекламу… двоих в наш салон уже доставили. Через час начнётся утилизация…
— Прекратить можешь? Распорядись остановить процесс… на день… или хотя бы на полчаса… потом объяснишь начальству… а я тебе скажу, что с ними делать.
Удивлённый таким поворотом Лёня позвонил в офис и с трудом, но всё же уговорил менеджера прервать начавшийся процесс и не будить для утилизации киборгов, пока он не явится сам.
И повернулся к Нине.
Она начала говорить:
— Чай будешь? Наливай сам, Лиза занята. Ты знаешь, что в конце июня день города и музей готовится к празднованию? Была утром планёрка… и на ней мелькнула мысль провести конкурс кружевниц… в деревнях ещё очень многие плетут кружева вручную… покупать намного дороже. Потому как лишних киборгов нет, и программ по кружевоплетению… и по местному вязанию, и по золотному шитью тоже… нет. И легче обучить имеющегося киборга так… по программе самообучения. А для этого надо самой уметь плести и шить. Я сама недавно столкнулась с этим… пришлось обучать Irien’ку. Проведите совместно с музеем конкурс программистов… и тут же фестиваль кружевниц… или вязальщиц… пусть соберут хоть десяток женщин из деревень, потом программист пару часов… или чуть дольше… наблюдает за работой, пишет программу, ставит на мэрьку, та плетет кружево… кружево можно тут же продать, а мэрек вручить кружевницам в качестве приза… в деревнях и «тройкам» рады будут. И музею мероприятие, и вашей фирме плюсик в карму. Готовые программы можно будет после дела доработать и продавать… но местным со скидкой.
— Классно! Спасибо! Сейчас позвоню Борису Арсеновичу… супер-идея!.. – и умчался в офис.
Через четверть часа Борис позвонил сам:
— День добрый? Можешь говорить? Твоя идея с мэрьками в подарок кружевницам?
Нина оглянулась, но в кабинете, кроме Васи, никого не было, и ответила:
— День… всё-таки добрый. Ну да… хуже-то не будет… музей готовится к празднику города, только сегодня утром планёрка была… а план мероприятий так и не утвердили… до сих пор не решили, как соединить традиции и современность. А конкурс программистов на базе музея… почему бы не провести? Как раз и будет объединение традиционного ремесла с современностью. Программисты понаблюдают за работой… ну, например, тех же кружевниц, напишут программы, установят на этих мэрек… и вашей компании хорошо, и музею посещаемость, и мастерицам киборги…
— Устаревшие киборги! Не забывай об этом! – возмущение Бориса было наигранным, он сам не хотел утилизировать совершенно исправные машины только по причине морального устаревания… но и хранить дальше старую технику не имело смысла. А то, что предложила бывшая жена, было реальным выходом из положения. И плюсиком в карму компании.
Нина это заметила, и потому продолжила с большим воодушевлением:
— В деревнях и таким рады будут! Зиночка тоже «тройка», а ещё жива и даже работает… и неплохо выглядит…
— Она… жива? – Борис даже вскочил с кресла. — Ей же… лет двадцать уже… нет, больше! Столько не живут! Кстати, она «четвёрка»… из первых. Это тебе к сведению.
— Почему не живут? В рекламе DEX-company четко говорится: «…гены брали у долгожителей…», а это значит, должны жить долго… теоретически… устаревание только моральное… она сыта, здорова… а в деревнях шить и вязать они ещё в состоянии… да и на огородах работа найдётся.
— Хорошо… сейчас сам позвоню Ильясу… договоримся. Ты мне вроде ничего не говорила, не так ли? Скажу, что сам так решил. Ещё вопросы есть?
Нина явно замялась, и Борис это заметил:
— Ещё нужны киборги? Давай уж рассказывай! Всё и сразу.
— Как тебе сказать… нужны. Скажу… если что, ты сам можешь предложить Ильясу и это… на планёрке «обрадовали». В августе конференция… ты знаешь, которая раз в два года… в этом году тема о народном костюме… традиция и современность. Так наши научники… по совету нашего же юриста… предварительно договорились с двумя модельерами о показе коллекций в стиле «этно» и «этно-джаз»… и с телевидением… и выездом на пленэр… и со съёмкой на фоте заката. Эти журналисты были у нас как-то зимой и им понравились виды со стены…
— Не тяни! Конкретно! – смена темы Ниной Бориса слегка шокировала. Вот чем-чем, а модой она не интересовалась никогда и новые вещи покупала только по необходимости. — Что надо от меня?
— Irien’ов. Списанных и морально устаревших можно… или бордельных… они дешевле, да и убивать их не надо будет. Телевизионщики захотели отснять с дронов проход моделей по крепостной стене… модельеры наотрез отказались. Опасно. Типа… упавшая со стены модель может повредить костюм… видишь ли, девушек-моделей им не жалко, а жалко костюмы!.. а идти по стене предложено на шпильках. А у второго модельера… все показы босиком… а крепостную стену нашу ты знаешь… тот тоже отказался от прохода девушек по стене. Поэтому привезённые ими модели будут ходить только по подиуму в главном корпусе… а там зал… сам знаешь, какой. Сможет Irien на шпильках или босиком пройти по крепостной стене в… почти народном костюме… и не упасть? С выражением неземного счастья на лице? Стиль «этно-джаз»… там ещё куча перьев…
— Конечно! Но… зачем тебе новые… то есть… списанные киберы? Имеющихся мало? У тебя уже сколько их? Считала?
— А вдруг кто-то из туристов своего бывшего киборга узнает? Сдал на утилизацию, например… а теперь этот киборг одежду показывает! Тебе скандал нужен? Не нужен… тебе репутация дороже жизни… бесцельно убивать киборгов не в твоём стиле. А тут всем хорошо… и музею опять же мероприятие… да и мне коллекцию пополнить не помешает… скоро сенокос, а у ребят козы и надо корма заготавливать… а там ягоды с грибами пойдут…
— Козы? Ты в своём уме? – вот это изумление Бориса наигранным не было. Новость та ещё!
— В своём… неужели ты не в курсе? Тебе вместе с кровью разве не привозят видеозаписи? Или ты их не смотришь? Сейчас на Жемчужном острове уже почти тридцать голов… это с молодняком. Если заготовим корма, то на зиму надо отдельный модуль ставить для скота… и линию технологическую по переработке молока в сыр. И… нужны будут инструменты для обработки козьего пуха… и программы по вязанию из пуха… и… кстати, DEX’ы нужны будут для охраны… если есть возможность достать армейских списанных, всех вези… откормим и занятие найдём.
— Всё! Понял… будут тебе Irien’ы… DEX’ы тоже будут… как только, так сразу… пару штук Вера привезёт на дом вечером… а мне вот самому уже интересно, ты колхоз развести решила?
— Что? Колхоз? А почему я не могу создать… колхоз? Коллективное хозяйство… а ты прав… конечно, колхоз… спасибо! Идея отличная! Надо посоветоваться с юристом… что ещё он скажет… пока…
— Ну, пока… зайду как-нибудь. Кстати… в субботу отправлю к тебе инспектора… не пугайся так! Приедет Вера… ей диплом дописать надо, проверит содержание и кормление… твоих экспонатов.
— Только при мне!
— Всенепременно! Поэтому и сообщаю. В субботу утром жди гостью. Пока.
И Борис отключился. Вот и поговорили. Интересно, что Борис запросит за новых списанных киборгов? Ведь за просто так он вряд ли что-то сделает… Саня уже берёт у киборгов не только кровь, но и фрагменты органов… и через день отправляет Лёне с дроном… неужели ещё мало? Вот зачем ему столько?
Может, зря сказала ему о предстоящем показе мод? Договорённость с модельерами только предварительная… да и не совсем хорошо говорить о внутримузейных делах с посторонним человеком!
Но… он не такой уж и посторонний… а сейчас как-то очень уж заинтересовался!.. И как так получилось, что они стали на разных сторонах одной проблемы?
Она когда-то именно потому и стала подкармливать охраняющих музей DEX’ов, что Борис словно нарочно проговаривался при ней, сколько киборгов у него сдохло и сколько он будет резать завтра!
Правду ли он говорил – или просто врал, чтобы её уколоть побольнее? Всегда говорил, что любит… и ни разу не прикоснулся после родов… но Нина была благодарна ему именно за это.
Но… и подарков не было. Ни цветочка, ни колечка… только своевременно заменялись планшет и видеофон на более современные – но это было необходимостью, а не от желания порадовать, а ей и в голову не приходило просить. Не трогает – уже хорошо.
А теперь… то, что начиналось как… игра?.. нет, не игра… способ спрятать от всех одного Irien’а… плавно превратился в колонию киборгов на архипелаге… в заповеднике.
Промышленное строительство запрещено! – но небольшой… даже совсем маленький… молокозаводик… нет, просто даже только один цех по производству козьего сыра… наверно, можно поставить… если будут деньги, то поголовье можно увеличить до ста голов… а потом и более.
А потом можно думать и о лошадках… для начала купить пару кобыл… а потом видно будет.
И ещё нужна сушилка для грибов и рыбы, новая коптильня, новый курятник, огород, пара тракторов, надёжные теплицы… и на всё нужны деньги. Много, просто очень много денег… а пока что почти вся получаемая от продажи мебели прибыль расходуется на выкуп киборгов. Но… надо.
Надо – просто даже для того, чтобы её «ребята» чувствовали себя защищёнными и не боялись самостоятельности.
Но… контролировать их из города становится всё труднее и труднее… и надо… очень надо, чтобы на острове жил хотя бы один человек… для присмотра за «колхозом»… но кого попросить? С местными контакт налажен не настолько… надо думать.
***
После обеда Нина позвонила Степану, на звонок ответил Лазарь:
— Здравствуйте! Степан Иванович занят на совещании у директора, мне приказал отвечать на звонки… если что-то срочное.
— День добрый. Лазарь… тогда записывай…
И Нина коротко, но слишком для неё эмоционально, рассказала о звонке Бориса и предстоящем визите Веры:
— …и было бы совсем хорошо, если бы кто-нибудь из местных согласился жить на Жемчужном острове и присматривать… и не столько за киборгами, сколько за гостями. Стажёрка DEX-company с жетоном может столько бед натворить… если одна прилетит однажды… всех перепугает только…
Лазарь пообещал всё сразу же передать хозяину, и успокоившаяся Нина отключилась. Степан перезвонил через час:
— День добрый! Как смотришь на установку на этом твоём острове пункта гидролога? В Орлово живёт наш гидролог… Некрас, а пункта как раз нет… ты не против, если он поселится в доме на острове? И за киборгами пригляд, и за гостями… а посевную его жена проведёт, дашь ей пару DEX’ов… и порядок.
— Я его не настолько знаю… но выхода другого не вижу. Он может прилететь пораньше и уже в субботу встретить нас с Верой? А двух DEX’ов… Борис пообещал прислать с Верой сегодня вечером… но только представь, в каком состоянии они будут. Возьмёшь их? Сможешь устроить?
— Вполне. Давай прилечу вечером, поговорю с Некрасом сначала… и всё решим. Пока.
— Пока.
Связь прервалась, но Нина осталась сидеть в кабинете, хотя знала, что Лиза уже ждёт её на минус третьем уровне хранилища.
Как так всё происходит? Сколько крику было опять на планёрке! Сколько идей высказано… — но вряд ли хоть половина из них будет реализована.
Но – слава богам! – все привезённые предметы ФЗК закупила по заявленной ею цене, и с вычетом налогов вся сумма почти в три тысячи галактов поступила на неснимаемый счёт Миры.
Илзе разрешили, наконец-то, экспедицию в Кедрово, но она стремилась попасть не в саму деревню, а на хутор почти в сорока километрах от села, к одиноко живущему на берегу реки пасечнику. Даже так – к Пасечнику — так как прозвище вполне заменяло ему и фамилию, и имя.
Старик при переезде с Земли вывез всю накопленную за жизнь коллекцию керамики – от обережных игрушек до редкого по красоте фарфора. И тогда, двадцать лет назад, музейные сотрудники уже почти договорились о дарении музею всей коллекции – но на окончательные переговоры и подписание акта о добровольной передаче коллекции пришли не директор музея с замом, а всего лишь сотрудник научного отдела со стажером, причём обе — молодые женщины.
Он счёл это оскорблением – и вскоре переехал с женой из города в дальний сельсовет, поставил хутор и обрубил все связи с музеем.
За эти годы у него смогли выкупить только несколько тарелок из фарфора и фаянса и часть фарфоровых фигурок – но он отдавал предмет только в том случае, если в экспедиции был хоть один представитель мужского пола. Пусть даже и киборг! – и все переговоры велись только через него.
И спорить с ним было бессмысленно!
Самая первая экспедиция на его хутор вернулась ни с чем. Ездили те же самые сотрудницы, которые пытались оформить акт дарения. Старик их не стал слушать, а им не пришло в голову отправить на переговоры киборга-парня, взятого с собой.
Менялись сотрудницы, менялся музейный флайер, менялись киборги, пока однажды дед сам не попытался поговорить с охранником-DEX’ом об умершей недавно жене. Илзе, бывшая в этой экспедиции уже научным сотрудником, но ещё не главой научного отдела, уговорила свою руководительницу вести весь дальнейший разговор через киборга – и из экспедиции привезли не только подаренные два сервиза, но и образцы почвы, воды, минералов и бочонок мёда.
Именно с тех пор этот DEX стал своеобразным талисманом научного отдела.
Илзе всегда брала его с собой во все поездки и командировки, и при планировании экспедиций Тридцать Третий был задействован не как охранник, а как проводник. Но вне поездок и в выходные научного отдела он включался в список охранников на этажах или на галереях, причём Илзе знала, кто из хранителей как относится к киборгам.
И так получалось, что чаще всего он стоял у двери фондохранилища, в котором работала Нина.
На следующий день её тошнота усилилась. Она чувствовала, как поднимается жгучая разъедающая горечь, будто она по ошибке хлебнула уксуса.
Ей пришлось готовить для них спальню и ужин. Украшать стол серебряной посудой и следить за горничной, перестилавшей постель.
Желудок скручивался в узел, во рту становилось кисло.
Через час или два он будет лежать, обнажённый, на этих простынях, лежать с женщиной, погубившей его жену и ребёнка.
А чего она ожидала? Что он будет отстаивать свою честь, как юная весталка?
Он мужчина, прежде всего мужчина. И выбор его прост — эшафот или женщина.
Любой на его месте сделал бы сходный выбор. Юноша чудом избежал смерти, он хочет жить.
Анастази протолкнула застрявший в горле ком. Она не вправе его судить. Он так молод. Выбор дался ему непросто.
Он сознаёт, что совершает предательство, прелюбодейство. Ибо она видела его лицо, его глаза, обращенные внутрь, на распинаемую душу.
Но он сделал выбор. Выбор слабости и соблазна. Анастази захотелось плюнуть и выругаться.
Её кумир был повержен. Мужчина…
Паж, ночевавший за дверью господской спальни, разбудил её, дергая за рукав. Анастази, промаявшись до полуночи, терзаемая не то ревностью, не то досадой, отхлебнув вина, заснула в кресле.
Уже на пороге сна, проваливаясь в мутное, крутящееся облако, она ощутила что-то влажное в уголке глаза. Затем это влажное потянуло вниз по скуле колючий, холодный след, словно кто-то провел по щеке ледяным обломком.
Что это? Она плачет? Ей хотелось дать себе волю и разрыдаться, как рыдают в юности, упоительно и светло.
Когда-то она умела так плакать, очень давно, с обрушением всех надежд, с гибелью всего мира.
Когда-то, когда её сердце разбилось впервые, она не сдерживалась, слезы бежали потоком, и она в них захлебывалась.
С тех пор её сердце разбивалось не раз, оно и не срасталось вовсе, хранилось где-то в неровных, острых кусочках. Потом появился Геро и без спросу взялся эти кусочки сращивать, подгонять их друг к другу по размеру и форме. И в его руках они быстро срастались без шрама и трещин.
Казалось, ещё немного, и его работа будет окончена, он завершит её как искусный мастер, извлекающий из глыбы мрамора живой лик.
А он вдруг швырнул свою поделку об пол. И осколки вновь разлетелись. Теперь уже, вероятно, навсегда.
Паж шептал что-то несвязное. Будто бы избранник герцогини весьма поспешно покинул её спальню, что очень походило на бегство.
«Он убил её» — пришла первая мысль — «Убил. Безумец, что же он наделал?»
Ей стало стыдно.
Она проклинала его за слабость и предательство, а он все это время готовился к смерти.
Замирая от ужаса, Анастази переступила порог спальни. В гостиной накрытый стол. Но ужин почти не тронут. На ковре платье с серебряным шитьём.
Анастази прислушалась. Она боялась услышать стоны или хрип, или ничего не услышать, но до неё донеслось дыхание спящей женщины. Клотильда безмятежно спала. Он её не убил. Анастази строго взглянула на пажа. Тот растерянно развел руками.
Анастази нашла его в галерее. Он скорчился на дальней скамье, пытаясь укрыться от гулявшего среди статуй сквозняка.
Почему он вдруг оказался здесь? Не угодил? Был недостаточно пылок? Но она не задавала вопросов.
Он выглядел ещё более потерянным. Когда брал у нее стакан с вином, у него тряслись руки.
Что это с ним? Должен торжествовать, важничать. Из приговоренного к смерти прямиком в фавориты.
Но он был несчастен. Анастази, превозмогая своё презрение, снова как несколько дней назад, в холодной темнице, укрыла его плащом. В конце концов, он спас ей жизнь.
Она раскаялась очень скоро, всего несколько часов спустя, когда Клотильда, с искаженным от ярости лицом, отрывисто бросила:
— Он посмел ставить мне условия!
Анастази застыла, судорожно соображая. Условия? Какие условия? Требует денег? Золота? Как быстро он вошел во вкус! Как быстро распознал неутолимую страсть этой холодной женщины!
Но лицо принцессы стало вдруг жалостливо-некрасивым. Она выпятила губу, как обиженная девочка.
— Он требует свою дочь, — сдавленно проговорила она. – Дочь… дочь, эту… этого ублюдка.
Анастази потрясла головой, будто в ушах гнездилась застарелая, прокисшая влага.
— Что… что он требует?
Глаза герцогини сузились, черты заострились, а язык, острым лезвием, отрезал слова.
— Дочь, он требует свою дочь.
— Сюда?
— Нет, — Клотильда горько усмехнулась. – До этой дерзости не дошло. Он требует, чтобы я о ней позаботилась.
— А… вы?
Клотильда презрительно вскинула голову:
— Принцессы отдают приказы, а не исполняют.
Анастази чувствовала боль. Сильную боль. Боль была нетелесной.
Она не пряталась в костях, не когтила сердце. Боль пребывала везде, неуловимая, рассеянная, как дым. Эта боль пребывала и снаружи. Анастази казалось, что она вдыхает её, как тёмную струйку от сальной свечи.
Это была боль раскаяния. Боль мучительного прозрения. «Не пропоет петух сегодня, как трижды отречешься, что ты не знаешь Меня (Мф. 26:34)».
Она отреклась не трижды, она отреклась сотню раз, не раздумывая, не сомневаясь. Она приговорила его сразу, не позволив даже оправдаться.
Она глупа. Ненависть застит ей взгляд. Она видит только чёрное, бурое, запекшееся, кровавое. Её взгляд давно не различает других цветов.
Ей привычней раскрашивать мир в чёрно-серые символы, не допуская золотистых бликов. Она не верит в любовь, в любовь отца к своим детям. Она не верит и в материнскую любовь, ибо сама не ведала такой любви. Она верила только в страх и жажду власти.
Семья, брак, родительский долг, родная кровь – все эти слова обжигали её, как летевшая из-под кузнечного молота окалина.
«Ложь! Ложь!» — шептала в такие минуты Анастази. «Они все лгут. Лгут!» — хотелось ей закричать, когда замечала умильные лица родителей, ведущих к алтарю своих детей.
«Они все притворщики!» — подкатывало к горлу, когда благородные матери выводили в свет своих дочерей.
Она хотела кричать, когда те же благочестивые дамы, облачённые в траур, в дорогих брабантских кружевах, оплакивали своих преждевременно почивших отпрысков — сыновей и дочерей — тех, кого они выгодно перепродали: сыновей – в армию сюзерена, а дочерей – в его постель.
Эти матери и отцы заключали выгодные союзы, вкладывая деньги в живой товар, поставляли на рынок тщеславия свою плоть и кровь. Они обращали своих детей в орудие или средство, удовлетворяя собственные страсти.
Вечным проклятием довлеет заповедь: «Чти отца и мать твою, и будет тебе благо…»
Анастази не помнила своих родителей. Она только знала, что была оставлена ими у двоюродной тётки. Оставлена не по причине преждевременного сиротства, а потому, что её родители отправились в Новый Свет. Тётка говорила, что у них были другие дети, мальчики, уже достаточно крепкие, подросшие, уже способные исполнять свой родственный труд под эгидой pater familias, а она, девочка, существо слабое и бесполезное.
Тётка обронила как-то, что мать Анастази была огорчена рождением дочери, посчитала её обузой, и когда пришло время покинуть полуразвалившийся дом в местечке Сюр-Мер, не колеблясь, оставила трехлетнюю дочь на попечение сестры.
Анастази почти не помнила мать. Она пыталась вспомнить, прилагала немало усилий, но память возвращала лишь смутные, полустёртые образы, едва узнаваемые, как давно сгнившие, размякшие на солнцепеке плоды.
Иногда удавалось уловить брошенное слово, кожей ощутить прикосновение. Этот голос и это прикосновение не таили в себе желанной ласки. Голос звучал сухо и нервно. Рука была жесткой и даже брезгливой.
Но Анастази со странным упорством хранила эти останки в памяти, как драгоценный пепел, который когда-то источал тепло. Ей хотелось верить, что память позволит ей испытать это тепло, эту неведомую ласку.
Она перемывала свои детские воспоминания, как упрямый отчаявшийся золотоискатель. Искала светлые крупинки.
Но песок был тяжел и тёмен. Она могла черпать этот ил вёдрами, но он был мёртв и ничего не давал ей, кроме смолистых огарков.
Тогда её тоска обращалась в ненависть. В жгучую и разрушительную. Ей хотелось сотворить нечто ужасное, даже противоестественное.
То, что нарушало бы все запреты и заповеди. Ей хотелось объявить беспощадную войну всем матерям мира, во всеуслышание обвиняя в лицемерии и жестокости. Ей хотелось проклясть, плюнуть в лицо, ударить, оскорбить, подскочить на улице к первой попавшейся женщине и толкнуть ее в канаву, залепив ей пощечину, и кричать, кричать: «Ложь! Ложь! Вы все лжете! Лжете!».
В такие минуты она сжимала кулаки и глубоко вздыхала, стараясь утихомирить рвущееся сердце. Ярость спадала, как внезапно налетевшая засуха, оставляя больную землю в трещинах и разломах. Рассудок брал своё, убеждая в беспомощности её порыва.
Ничего не изменишь, не излечишь и не вернешь. Всё вернется на круги своя, замкнётся, глухо скрипнет колесо бытия, влекомое вереницей рабов, тянущих груз своей смертности и невежества.
Ей тоже предстоит занять место в этой веренице, хотя с некоторых пор она из тягловых переместилась в категорию надзирающих. Свою ненависть она уже давно вкладывает в удары по согбенным спинам.
Но как же Геро?
Анастази беспокойно потёрла ладонями виски. Он нарушает это мерное движение. Сбивает всю стройность шеренги.
Он, один, решается бросить вызов. Он ставит условие.
Анастази не верила. Слова герцогини прозвучали, как дурная шутка. Это короткое заблуждение. Он отступит, едва лишь принцесса повысит цену. Это прием опытного торговца.
Да, его вновь бросили в тот же каземат. Да, он наказан. Но к утру он одумается. Он уже сделал глоток из чаши с отравленным нектаром, уже распознал вкус роскоши и услышал скрип шёлка.
Но Геро не одумался. Дни шли, и он оставался в той же темнице, не пытаясь завести разговор с тюремщиком, который всегда медлил, ожидая просьб и упреков. Герцогиня так же хранила молчание, только хмурилась.
Тревога Анастази росла. Что он задумал? На что решился?
Потом к её высочеству пришло вдохновение. Позже Анастази узнала, что роль музы исполнила Дельфина, подавшая идею «милосердной» пытки.
Геро лишили сна, покоя и уединения. Он был обречен на блуждания в четырех стенах под присмотром трёх стражей.
Только на первый взгляд это наказание представлялось милосердным. Его не били, не выворачивали суставы. Он был предоставлен самому себе, но эта «милосердная» пытка могла свести его с ума быстрее, чем дыба или испанский сапог.
Анастази проклинала собственную нерешительность. На что она надеялась? Чего ожидала? Ещё тогда в темнице Аласонского дворца она должна была действовать.
Её решение было правильным, милосердным. Но она колебалась, она не смогла нанести последний удар и обрекла его на дальнейшие муки.
От собственной беспомощности, от терзающей вины она делила с ним «милосердную» пытку. Ночь за ночью мерила свою комнату шагами, будто следовала за ним. Ей казалось, что она там, заперта вместе с ним в огромной пустой комнате, где он вынужден продолжать свой путь, без надежды найти пристанище, преклонить голову и уснуть.
Она двигалась, невзирая на боль в спине и ногах, касалась стены и тут же поворачивала обратно. Она уже не чувствовала ступней, тело наливалось свинцом, воспалялись глаза.
Она пыталась остановиться, ощущая в коленях дрожь, почти падала от усталости, но вздергивала себя, будто проворачивался невидимый блок и тащил ее вверх.
Её толкал в спину кулак. Эти стражи, они были здесь, в её комнате, равнодушные, безжалостные фантомы, исполняющие свой долг.
На третью ночь она все-таки упала, скорчилась на полу и взмолилась:
— Да уступи же ей! Уступи. Спаси свою жизнь.
Его отступничество представлялось спасением. Она уже не понимала его упорства, его стоической дерзости. Кто посмеет его судить? Иисус простил отступника Петра и поручил ему свою церковь на земле.
Анастази сделала попытку спуститься вниз, как делала это прежде, но ей не позволили. Тогда она, без колебаний, будто сорвавшийся с обрыва камень, направилась в кабинет герцогини.
Та пребывала не в лучшем расположении духа и, как отметила придворная дама, так же мучилась бессонницей. Бледность приобрела нездоровый, синеватый оттенок.
Её высочество пыталась разыгрывать безучастность. Но игра удавалась плохо. Взгляд её блуждал. Уголки губ подергивались. Она, похоже, была напугана.
— Позвольте мне сделать это, — без предисловий произнесла придворная дама и не узнала собственного голоса.
Она просила не о милости, не о награде. Она просила об участи палача.
— Пусть умрёт без мучений. Он ни в чем не виноват.
Клотильда не сразу поняла обращённой к ней просьбы и уже не скрывала охвативший её страх. Анастази даже бросила взгляд через плечо, чтобы убедиться, что там не стоит наёмный убийца.
Но в кабинете они были вдвоём.
Взгляд принцессы лихорадочно метался по комнате. Сумерки уже сгустились, слиплись мягкими клубами, нарастая и растекаясь, выбрасывая побеги теней. За окном ветка царапала свинцовый переплет, терзая ухо странной, скрипучей молитвой.
Герцогиня почти втянула голову в плечи и боязливо покосилась в сторону окна, откуда ползли дробные звуки.
— Нет! – внезапно произнесла Клотильда.
Анастази в изумлении шагнула вперед. Что с ней? Она будто видит привидение. Шарит глазами, трясется.
— Пусть всё прекратят. Пусть немедленно всё прекратят! Скажите ему, что я согласна. Я на всё согласна.
Заставкой — Германия.
Мельком — Консервный комбинат, крупнячком загрузочная линия. Вагонетки с трупами, часть из которых еще не совсем трупы, разделочный цех, работают только люди — у моро слишком нежная психика, не стоит внедрять в нее мысль о том, что людей убивать и разделывать могут не только люди.
***
смена кадра
***
Германия.
Ставка кайзера Адольфа.
Адольф (Лёни):
— Ваш проект «Арии всех стран» закончился скандалом, вы умудрились наснимать сплошных ундерменшей. Но этого вам показалось мало. Вы умудрились загубить лучшую сьемочную бригаду спецподразделения СС. Горные стрелки! Шестеро лучших егерей из бригады Эдельвейс! Почему этой русской девке удалось там не сдохнуть, а им — нет? Меня не поймут соратники по партии, если я не приму мер, Лёни. Простите, но отныне вам придется снимать разве что папуасов или аквариумных рыбок!
***
смена кадра
***
Москва.
Радостная Кейт с двумя детьми спускается по трапу с дирижабля в Москве, ее встречает Макаренко. Агент Маклин смотрит на них в иллюминатор.
***
смена кадра
***
В параллель — Берлин.
Радостная Уоллис с одним ребенком в сопровождении Картрайта сходит по трапу в Берлине. Их отвозят на переговоры с кайзером.
***
смена кадра
***
Германия.
Ставка кайзера Адольфа.
После водворения младенца в лабораторию докторов Моро и Менгеле кайзер беседует с Картрайтом, тот с болью в голосе говорит о необходимости тотальной зачистки Англии, ставшей оплотом ирландских евреев и прочих ундерменшей. Восхищается чистотой и порядком на улицах Германии,
Картрайт:
— Англии нужна железная рука и новый порядок! Очень твердая рука!
Кайзер обещает — после окончательной победы Германии первым делом навести порядок в Англии. Спрашивает, чего бы в награду Картрайт хотел лично для себя. Картрайт мнется, краснеет, потом выпаливает.
Картрайт:
— На одну ночь поменяться местами с леди Мидфорд!
Кайзер усмехается:
— О? Вот как… Шалунишка! Юнити, на сегодня ты свободна!
***
смена кадра
***
Лондон.
Сообщения в «Таймс и других газетах.
Тони объявлен немецким шпионом и будет расстрелян (несмотря на то, что в мирное время шпионов не расстреливают) по личной просьбе короля Эдварда, на которого наседает возмущенная коварством «арийского мальчика» Уоллис.
Холмс объясняет Ватсону:
— Если бы король приказал — сенат бы воспротивился и вспомнил о том, что монархия в Англии конституционная и реальная власть вовсе не за ней, но король попросил, а не уважить монаршию просьбу не поджентльменски.
Чтобы отвлечь Ватсона от чувства вины, Холмс тайком проносит на борт Бейкерстрита одноногого котенка и предлагает Ватсону его усыпить. Возмущенный Ватсон на некоторое время отвлекся — в мастерской заказал котенку протезы на основе конструкции своей механистической кисти.
***
смена кадра
***
Лондон.
Бейкерстрит.
Майкрофт поручает Холмсу расследовать убийство королевского гвардейца-моро в Сейнтджеймском парке — в того всадили сто серебряных пуль (очередное послание от профессора Мориарти, подговорил уволенного таксиста отомстить всем моро, пистолет-пулемет был спрятан внутри фотоаппарата, утром народу в парке мало, издалека не обратили внимания).
Этим показным убийством Мориарти предупреждает, что знает способ убить бессмертного и прямо намекает на Гекату (столикую) — другое название Луны, где собирается основать свою временную базу перед отлетом на Марс и попыткой развязать новую межпланетную войну.
***
смена кадра
***
Лондон.
Обычная тюрьма.
Тони скоро должны перевести в Тауэр, в камеру смертников, ему предложили написать последнее письмо, намекая на Киру. Он пишет письмо Макаренко.
***
смена кадра
***
Тони пытаются спасти все подряд, мешая друг другу — фашисты, считая его своим. Коммунисты, которые от Киры (а та — от Холмса) узнали, что он русский. Гери и волки моро, которые тоже считают его своим (Гери слышал, как тот называл себя волком), мисс Хадсон (как собрата-кодера), полковник Рейс (дабы избежать скандала), Ватсон (из чувства вины).
Докеры устраивают засаду на пути арестанского экипажа с Тони, но фашисты оглушили шофера, однако справиться с охраной не смогли. В итоге Тони теперь повезут авиеткой.
Мисс Хадсон организует массовый пикет у Тауэра в защиту свободы информации — чем мешает волкам, подменившим охранников, незаметно перехватить Тони на входе.
Полковник Рейс предложит Тони сделку, притвориться двойным агентом — чтобы не сообщать на весь мир, что лучшим кодером МИ6 был русский шпион, да еще и личное рыцарство получил за расшифровку кодов МИ5. Тони отказывается — кто-то ведь может и поверить.
От предложенной Ватсоном некротизации (мертвому расстрел не страшен, единственный реальный шанс спастись) Тони откажется тоже — в СССР нет некрограждан, он навсегда потеряет возможность вернуться, а это та же смерть.
Ночью волки попытаются его выкрасть. Гери предлагает Тони заменить его в камере.
Гери:
— На выходе сегодня дежурят наши, тебя выпустят, а пока тут разберутся, ты будешь уже далеко.
Тони:
— Ты полагаешь, после этого тебя отпустят?
Гери:
— Я волк, но не дурак. Конечно, нет. И это правильно. Жизнь на жизнь. . Твоя ценнее, ты дал нам надежду, ты волк, ставший человеком безо всякой морофикации.
Тони:
— Но я говорил метафорически!
Гери:
— А это уже не важно.
Тони не соглашается. Волки, которые вобщем-то так и предполагали, его оглушают и пытаются вытащить силком, но их останавливают люди Майкрофта, который ждал чего-то подобного, правда, не от волков. Пришедшего в себя Тони возвращают в камеру.
Майкрофт придет последним, не предложит спасения — лишь подписать несколько датированных разными годами рождественских открыток для Ватсона (он переживает за вас, за него переживает мой брат, а я переживаю за брата), в обмен на что гарантирует доставку предсмертного письма (последнее желание Тони) адресату в России (Макаренко).
***
смена кадра
***
К королю Эдварду с официальным визитом приходит посол Франции.
Посол:
— Ваше величество, Россия и Германия, разумеется, получили супероружие первыми, мы понимаем, субординация… но не пора ли теперь и нам?
Эдвард понимает, что вляпался и посол Франции не последний. Пора отрекаться от престола.
Говорит Уоллис, что собирается отречься.
***
смена кадра
***
Лондон
Борт Бейкерстрита.
Котенок на борту Бейкерстрита осваивает протез, все мимимишно и трогательно, жизнь продолжается, но музыка грустная. На улице идет дождь.
Разговор Майкрофта и Шерлока Холмсов.
Майкрофт:
— Можешь передать своему другу-доктору, что Тони согласился на сделку. У него теперь новая личность, его переправили в Австралию, ему не привыкать начинать жизнь с нуля.
Холмс (задумчиво):
— Могу передать… вместо чего?
Майкрофт (буднично):
— Его расстреляли две недели назад. На рассвете. Он не согласился на сделку, хотя ему предлагали. Думаю, об этом не стоит сообщать доктору, он слишком сентиментален.
Холмс:
— Расстреляли? Ты уверен?
Майкрофт:
— Вполне.
Холмс:
— Тебя не могли обмануть?
Майкрофт (после паузы, со значением):
— Обмануть меня мог бы разве что ты. Но ведь. Тебя. Там. Не было. ?
***
смена кадра
***
Полковник Рейс, разговор с Черчиллем (?) цитаты из последнего письма Тони (тот писал Макаренко). Цель за пределом жизни.
Рейс:
— Мы считали, что лучший солдат должен быть мертвым солдатом, и не только потому, что он менее уязвим, просто только мертвый не боится смерти. Но эти… они умудряются зомбировать живых! Если у них каждый может вот так с легкостью отдать самое ценное — жизнь — во имя каких-то непонятных идеалов… с ними нельзя воевать! С ними надо дружить.
***
смена кадра
***
флешбек.
Тауэр.
Расстрел Тони.
Туманный мрачный рассвет, Тони пытается шутить, отказывается отвернуться или завязать глаза. Смеется:
— Стреляйте точнее, не хотелось бы долго мучиться.
Растрельная команда вскидывает ружья. Залп. Видно, как пули рвут тело, все взаправду. Тони падает. К нему подходит тюремный врач, осматривает тело.
Вид вблизи, грудь буквально взорвана, из кровавого месива торчат обломки ребер. Рядом переговариваются два солдата из расстрельной команды.
1 солдат:
— Никогда такого не видел!
2 солдат:
— А я видел. Это разрывные пули.
1 солдат:
— Но зачем?
2 солдат:
— Кто-то очень хотел избежать случайностей, вот нам патроны и подменили.
Тело Тони грузят на каталку, накрывают простыней, увозят.
***
смена кадра
***
Король Эдвард отрекается от престола.
Майкрофт предлагает Холмсу и Ватсону еще раз слетать в Россию — теперь уже с дипломатическим поручением, налаживание дружеских контактов. Эдвард отрекся от престола, политический ветер меняет направление., коричневый цвет выходит из моды, в тренде красный
***
смена кадра
***
Ватсон приходит в общежитие докеров к Кире, предлагает ей посетить родину Тони.
Ватсон (немного неловко):
— Если вам там не понравится, вы ведь всегда сможете вернуться с нами обратно.
Кира соглашается. Ватсон приводит ее на борт Бейкерстрита.
***
смена кадра
***
Борт Бейкерстрита.
Ватсон показывает Кире, Хадсон и Холмсу кейворитизированного суслика — тот легко стоит столбиком, падает на спину, но встать на четыре лапы не может, сразу взлетает. Лекция о сохранении монополярности биокейворитом, самое трудное, очень долго не получалось купировать распространение по всем тканям. А это как раз и дает нежелательный эффект воспарения, ну и привлекло бы ненужное внимание, сами понимаете.
Ватсон:
— Я долго бился над этой проблемой и чуть не опоздал. Но путем инъекции под ребра и обкалывания новокаином удалось купировать создание антигравитационной прослойки и ограничить ее лишь передней частью торса, и вот результат. Двенадцать пуль — и ни одна не дошла до сердца или других важных органов. Больше всего я боялся, что кто-то промахнется и заденет сонную артерию или выстрелит в голову
***
смена кадра
***
Флешбек
Проблесками свет-темнота, скрип медицинской каталки.
Голос Ватсона:
— Ради вашей чертовой мировой революции, Тони или как вас там! Лежите тихо!
Это уже через два года по смерти Юры. Из первого отряда только он и Титов не смогли подняться в космос, хотя был шанс, был, Гагарин пробил себе возможность стать дублером Комарова на «Союзе-1», он же должен был лететь на следующем корабле, вот только корабль Владимира рухнул в степь, замерзшая прокладка из некачественной резины не дала выпустить запасной парашют, основной скрутило при приземлении, катастрофа – после которой Света пришла жить ко мне, – и все. Гагарина, как икону, отстранили навсегда. А вышло, что через год он и сам отстранился, самолет, потеряв горизонт, рухнул недалеко от аэродрома. Всем известная история, вот только смысл другой: он так жаждал подняться в небо, а все же земля взяла свое. Не пустила. Меня отпускала дважды, сохранив жизнь, пусть и забрав здоровье, но оставила и меня, и моих близких в нашем узком тетраэдре. А вот лицо мое не пустила. До сих пор жаль, что Юра не смог подняться, до сих пор.
Света попала в катастрофу вскоре после его смерти. Иногда кажется, что все это неслучайно, все взаимосвязано, тогда хочется выть на луну от осознания собственной беспомощности, хочется звать, но кого? – я не могу сказать, – хочется вырваться из замкнутого круга, но всякий раз он оказывается тетраэдром, и поневоле смиряешься с неизбежно происходящим. Отступаешь, выжидая, утешаешь себя ожиданием. И снова не решаешься. Как тогда, «во грехе», как и раньше, как позже – никак не решаешься.
Возможно, действительно слаб для нее. И тут уж не чувства виной, наверное дело в характере, когда он касается той, единственной, что у меня была, мои прикосновения всегда робки и нерешительны, точно я изначально и по сию пору остаюсь тем школяром с пылающими щеками, пытающимся в первый раз объяснить свои чувства и не находящими слов, мучающего и себя и ту, что так любит невысказанностью до тех пор, пока не лопается струна.
Или я так привык к обязательному присутствию Макса в ее жизни, что не мог поверить в ее окончательный с ним разрыв? И лишний раз убедил себя в неизбежности – уже после катастрофы, случившейся едва ли не на моих глазах, не на моих, Макса.
Тогда он видел все один, и это запечатленное запечатало его в себе, и ее в нем окончательно. Она пыталась сопротивляться первое время, пыталась, рвалась, но даже находя меня, не находила, все так же не находила выхода. И возвращалась.
Ее посадка в июне шестьдесят третьего также была тяжелой. Весь полет, как вся жизнь, проходили с немыслимыми перегрузками. Вывод в нерасчетное время в нерасчетном месте (они с Васей должны были повторить и улучшить все то, чем мы занимались с Максом, о каких-то новациях тем паче, о стыковке, говорить уже не приходилось). Неожиданные проблемы у «Востока» с системой ориентации. Проблемы уже личного, внутреннего свойства, но это ладно, человек перетерпит все, лишь бы техника работала. Собравшись, Света упрямо пыталась оживить двигатели, пыталась подойти к Васе, но порог в шесть километров так и остался непреодолимым. Потом начались дикие боли в суставах, космос требовал немедленной расплаты. Поплыл и Вася, нежданно во время полета обнаруживший у себя проблемы с вестибулярным аппаратом, точно слепые котята, они пытались сблизиться, сойтись там, в двух сотнях километров выше нас, то уходя в тень, то вновь появляясь на экранах; затаив дыхание, бункер следил за их перемещениями, за их угасающими попытками, пытаясь отговорить, тщетно, Света сдалась лишь, когда боль затуманила взор окончательно. Скрепя сердце, Главный потребовал запустить циклограмму посадки, выругавшись, мол, «никаких баб в космосе». Да, все верно, Светино лицо, Валентина Терешкова, тоже не поднялась в небо. Трое из шестерых «больших». Половина.
Нас также отстранили от подготовки, сперва включив в дальний резерв, в ожидание, там было много молодых, необстрелянных, каждый хотел летать, каждый рвался, несмотря ни на что. Эти три года протянулись незаметно, Главный пообещал миссию на Марс, безумную, на которую подписаться могли только мы, Вася первый пошел на это, Света первой вышла из игры. И все равно казалось, это не конец, но в шестьдесят шестом Главного не стало. Его сменщик, Мишин, немедля прикрыл все программы полетов в безумную даль, а вместе с тем похерил и наши надежды снова подняться над небесным куполом. «Пока молодежь не слетает, вас не отпущу, да и то, как бы вас прежде болячки не сожрали», – к несчастью, он оказался прав. Сглазил, как говорила Света. Предупредил, как оправдывался за него Вася, Мишина он знал давно, и пусть и отзывался всегда с уважением, но без той нотки почтительности, что всегда присутствовали при разговоре о Главном, что тогда, что сейчас, тем паче сейчас, когда память выветрила все дурное. Королевство сменилось мешаниной, а затем, при Глушко, стало именоваться глухоманью, покуда и эта глухомань не угасла, окончательным завершением стало затопление станции «Мир» в Тихом океане в первом году нового тысячелетия. Она могла бы еще поработать, но, никому не нужная, не нуждалась в продлении ресурса; торжественное затопление потом долго показывали по многим каналам, демонстрируя закат великой эпохи, о которой теперь поневоле говорят с почтением.
Именно тогда Света снова сгребла себя в охапку и выкупила кафе. Приглашала нас, посидеть, поговорить, почайпить, мы, стараясь не вспоминать, обсуждали что-то отдаленное, абстрактное. Вроде прочитанных книг или увиденных фильмов, будто говорят не давние друзья, а случайные знакомые, встретившиеся на время заполнения желудка, и после этой процедуры прощающиеся навеки незаметным «пока!». Мы так боялись ворошить мучительное наше прошлое, что молчали почти обо всем, незаметно отдаляясь друг от друга, снова расползание нашего тетраэдра остановил Вася, только для наглядности пакет молока продемонстрировать не мог, теперь они делались исключительно в форме кирпичей.
Он всегда сбивал нас, сплачивал, и когда мы перебрались в Звездный, пытать счастье в новом отряде, и когда нас вышибли из него и мы искали работу по полученным специальностям все там же, я, глупец, после катастрофы поспешил переехать в центр слежения, будто расстояние в несколько километров от Светы что-то могло решить, да заберись я на южный полюс, все рано бы не ушел от нее и от себя. Но она так мучительно изменяла Максу после аварии, я не мог видеть выражение ее лица, старался бежать, не понимая, что всего лишь раскручиваю колесо, в котором находился, что мое бегство ничего не решает, но лишь ускоряет процесс неизбежного, что Вася, даже Вася не в силах помочь, он лишь предлагает вариант удобный нам всем, и одновременно не подходящий никому, вариант, не предлагающий окончательно выбора и разрешения. Стремясь всеми силами сохранить наш тетраэдр, он сумел добиться этого, когда год назад я пришел к нему с вопросом, зачем это ему, он устало пожаловался на неуютное, холодное, беспросветное одиночество в своем углу, на единственную возможность дышать – быть вместе с нами, на невозможность жить со своей избранницей, ни тогда, ни сейчас, ни когда бы то ни было, вообще на невозможность жизни, как таковой:
– У вас она была, счастливые, а я лишь наблюдал за ней со стороны. И этим и существовал все время. Жаль, вы так и не заметили. Хотя нет, ведь я был другом, просто другом, а у друзей не спрашивают любви, иначе они перестают быть таковыми, – закончил он глухо, стараясь, чтобы слова, выбравшиеся из глотки, не достигли моих ушей. Но я все же расслышал. И спросил просто:
– Тоже и со Светой?
– Да, – упрямо ответил он. – Тоже и с ней. Я знал, что ты не поймешь. И она совсем оборвать прежние нити не решится.
– Компромисс, – устало сказал я. – Всегда компромисс.
– Это и есть дружба.
– Это… – я ничего не сказал, лишь поднялся со стула, прощаясь. А на другой день Васю хватил удар.
Не знаю, почему я вспоминаю одно и тоже, особенно сейчас. Видно, пустое место, даже несмотря на отсутствие стула, тревожит и сбивает мысли. Света что-то шептала про себя в ожидании заказа, Макс смотрел в сторону двери. Пока он был занят собой, я попытался накрыть ладонь Светланы своей, она немедля убрала ее и продолжила говорить.
Совсем как тогда. За неделю до аварии. Она всегда разговаривала с собой, когда было трудно, страшно, больно. И наконец, когда оставалась одна, замыкаясь в себе, как в коконе, неважно, был кто рядом, или никого не было, даже скорее, когда рядом кто-то был, кому не хотелось поверять свои мысли. Вроде меня в последние дни, или Макса в дни предпоследние, перед долгим перерывом. Помню, мы заговорили о ребенке, она покачала головой, я неудачно пошутил, она не улыбнулась, немедля зашептавшись. Перестав видеть меня. Ее шепот завораживал, зачаровывал, я поддался его шелесту, вздохам и перепадам, будто оказался в Крыму, на море, когда мы вдвоем уехали отдохнуть. Вернее, нас послали в командировку на станцию слежения, особой нужды в нас, как в спецах, там не нашли, а потому предоставили самим себе, разве что отчеты каждую среду и пятницу надлежало посылать обратно. Я так увлекся этим шорохом мыслей, что представил пляж, чаек, круживших над утесами, жаркий белый песок и прохладное тело. Я коснулся ее руки, она не убрала, и заговорил о нас. Света повернулась, молча глядела на меня, не отвечая. Я спрашивал, что же происходит меж нами, откуда эта тишина, эти недомолвки, вроде бы все как всегда, но чего-то не хватает, что-то проскочило меж нами, я не говорил, что, но и так понятно, на кого намекаю. Света слушала, слушала. Затем резко повернулась:
– Ты же говорил всегда, что чувствуешь меня. Мою боль, мою радость, мои переживания. И что теперь?
Я на некоторое время замолчал, не зная как и что ответить.
– Я… кажется, я перестал, – с трудом выдавил из себя.
– Вот именно. А я нет. Я не перестала. И никогда не переставала чувствовать твой страх.
– Я боюсь за нас.
– Милый, не надо бояться, надо бороться. Просто бороться.
– С ним? – я говорил сейчас не о страхе, но она поняла.
– С собой. Это твой и только твой страх, ничей больше. Знаешь, я не могу одна бесконечно воевать с ним. Мне нужен союзник. А ты… ты никогда им не был, да, ты пытался быть, но на деле, ты никогда не был со мной, по-настоящему со мной. Меж нами всегда был еще один – твой страх.
– Но я…– жалкая попытка, ведь я даже не мог поднять на нее глаза.
– И теперь мне стало страшно самой. Понимаешь, что ты сделал? – она приблизила свое лицо к моему едва не вплотную, так бывало, когда мы, нацеловавшись, пристально вглядываемся в глаза, ища продолжения близости. Вот только сейчас в них отражался лишь я, один, в одиночестве. – Понимаешь, что ты со мной сделал теперь? Милый, родной мой, я не могу так больше, просто не могу, я бессильна перед твоим страхом. Мне ничего не остается делать, – слова кончились, я услышал бормотание. Света отключилась от меня, а затем вышла из комнаты. В кухне она включила радио, передавали какую-то бодрую песенку, немедля она прервала передачу. Тишина навалилась ватной завесой. Я приполз к ней едва не на коленях, умоляя не молчать, только не молчать, она погладила мои вихры, попыталась улыбнуться и предположила, что скоро произойдет нечто, что даст нам понять окончательно, где мы и что делать. Она часто говорила так и прежде, говорила и сейчас, успокаивая меня из последних сил, сама не сознавая, что пророчествует.
Или не пророчествовала – уже тогда понимала? Как бы то ни было, но недели не прошло, утром она разбудила меня хриплым шепотом, от которого мурашки по коже:
– Я почувствовала. Он проклял меня. Сейчас, – подскочила на постели стала стремительно собираться, позабыв обо всем, четко запомнил зачем-то, что ночную сорочку запихала в брюки и накинула поверх кофту, утра тогда были прохладные, побежала в коридор, задвигала ящиком.
Сердце оборвалось. Я ничего не понимал, и одновременно понял все: все то, чего так давно боялся, от чего сходил с ума, из-за чего просыпался в холодном поту, что обходил даже мыслями, – все это нежданно, негаданно начало стремительно сбываться. Света уходила, уходила окончательно, я должен был вспомнить недавний с ней разговор, но в тот момент лишь самые постылые, пошлые, ничтожные фразы исторгал мой язык. Она не слушала, снова замкнулась в себе, продолжая спешно собираться. Ничего с собой не взяла, ради чего я предложил подвезти ее? – безумец, – она и посмотрела на меня как на помешанного, тотчас отвернулась, глаза заблестели, поцеловала в щеку, так, как никогда этого не делала, ледяным дыханием повеяло от этого поцелуя, и съежившись, как встреченная мною за год до этого, выскочила на лестничную клетку. Я бросился следом, не надеясь, уже ни на что не надеясь, но хоть увидеть, куда, как она побежит прочь, последний раз увидеть.
Света остановилась возле моего «Москвича», но не задержалась, метнулась дальше, затем вернулась.
– Он проклял меня, понимаешь, проклял, – я молча протянул ключи, хотя эту машину можно было открыть ногтем, никогда бы она подобного не сделала. Скорее пошла бы на автобус, сколько его дожидаться. Мерзла бы на остановке, мучительно вспоминая путь сюда. А так – я отдал ключи, она прыгнула за руль, рванула, заскрежетав коробкой скоростей. «Москвич» выехал со двора, заюзил на повороте и скрылся. Я зачем-то побежал следом. Затем вернулся.
Когда прибыл на место аварии – всего в трех остановках от дома Макса, – тот уже давно был там, будто почувствовал, нет, в самом деле, он почувствовал, он говорил позднее, слишком много позднее, что понял: сегодня она придет. И, будто тоже помешавшись, вышел встречать, не зная ни времени, ни места встречи. Увидел только мой «Москвич», выскочивший из-за поворота, налетевший на трактор, от мощнейшего удара отлетевший в сторону и, точно в дурном сне, упавший на рядок старых иномарок, стоявших за рабицей – машины начальства Звездного городка. После первого же удара дверца открылась, Света выпала на крышу «Виллиса», а «Москвич» продолжил крушение уже без нее, уничтожая машины, находившиеся на его пути, шесть штук. И после рухнул наземь, разваливаясь на части, разливаясь маслом и бензином.
Карета «скорой» прибыла уже минут через пять, Макса с трудом увели от обезображенного тела, он запомнил только, как пузырилась алая пена на губах – и больше ничего, провал. Пришел в себя только в больнице, возле реанимации. Я тряс его, спрашивая, что с ней, он не мог отвечать, бормотал бессвязное, пытался плакать, но не было сил, изнутри доносился только сдавленный хрип, пугавший меня тем сильнее, чем дольше он продолжался. Вечером прибыл Вася, втроем мы просидели в полусне-полуяви около полутора суток, пока шли одна за другой операции, пока менялись врачи, пока к нам, наконец, не вышла доктор, забрызганная кровью столь сильно, что Макс едва смог удержаться на ногах, он вскочил спешно, голова закружилась, ноги перестали держать, если б она не подхватила, упал прямо перед ней.
– Жить будет, – кратко выговорила она. И извинившись, что не может сказать большего, прошла коридором до двери, остановилась на пороге кабинета, но не обернувшись, зашла. Я все ждал ее выхода, следил за дверью, нет, не вернулась. Или я забылся усталым сном, благодатно даровавшим мне покой после суток тревог, показавшихся мне долгими, но долгие тревоги, они только начинались тогда. Они и не прекратятся, наверное. Я бы мог это понять, если бы подумал тогда. Нет, раньше, много раньше. Или за неделю до этого. Последним шансом, упущенным так бездарно и бессмысленно. И упускаемым вновь всякий раз, когда она, уже привязанная, на коротком своем поводке, приезжала ко мне в Медвежьи озера. Торопливо целовала на пороге, совсем не так, как это было даже десять или более лет назад, далеко на юге, в казахстанской Заре, тем самым холодным поцелуем, до дрожи, до мурашек по всему телу пробирающим, обнимала и отпускала немедля, сама отстраняясь, глядя пронзительно в глаза, всякий раз пытаясь выискать в них то заветное, на что надеялась, с тринадцати лет, искала, ждала, но не находила, и после этого только, соблюдя обязательный ритуал, проходила в комнату, садилась на свое место и ждала, снова ждала.
Облака накрыли солнце, черная фигура Макса оттаяла, сделавшись привычно серой, грузной, неподвижной. Он замер чугунным властителем, каменным командором, верным рыцарем и надежным стражем. Молча разлил по пластиковым стаканам, тихо произнес:
– Давай за тебя. Все же юбилей, черт возьми.
– За Васю, ему нужнее, – она кивнула, мы беззвучно чокнулись, выпили, Света заковырялась в сумочке, что-то ища. Снова зашептала про себя, немедля отключившись от мира, что-то важное, жизненно необходимое. Макс замолк на полуслове, тишина, установившаяся в кафе, сделалась удивительно прозрачной, замолчало даже радио.
– Шестьдесят пять… шестьдесят пять… да где же это, ведь сама клала перед выходом. Шестьдесят пять, шестьдесят пять, – кажется, она сама не слышала, что говорила все это время. Я вздрогнул, содрогнулся всем телом. Моя рука снова медленно, неверно легла ей на запястье, закрыла тыльную сторону ладони. Макс молчал, глядя куда-то в сторону, словно все происходящее его уже не касалось. Света подняла глаза от сумочки, доставая что-то из нее, что-то очень важное, очень нужное, завернутое в оберточную бумагу. Встретилась со мной глазами, тихо произнесла последний раз «шестьдесят пять» и тут же поняв, что именно сказала, продолжила:
– Это тебе. С юбилеем, – глаза заблестели, когда она подала мне махонькую коробочку. – Поздравляю.
Я с трудом улыбнулся в ответ, принимая, но и не думая открывать, смотрел на нее, словно видел впервые в жизни. Макс по-прежнему молчал, не глядя ни на кого.
– Хорошо, что мы здесь, – снова сказал ненужное, но она поняла, что именно ненужное сказал, и добавила:
– Да хорошо.
– Жаль, без Васи. Ну да он обязательно поправится, – после чего Макс снова замолчал, разглядывая меню над стойкой.
– Спасибо, – прошептал я едва слышно. Она вздохнула, устало, но и одновременно успокоено. Я сжал коробочку, чувствуя, как картон впивается в пальцы. Странное это было ощущение, и болезненное, и приятное.
– Ты открывать ее будешь? – она пыталась улыбнуться, как прежде, минутами ранее, уже не получалось. Точно все вернулось в шестьдесят седьмой. Обратно. Сызнова.
– Не буду. – Она снова вздохнула. Накрыла мою руку своей. Да, сызнова. Макс поднялся, лицо его ничего не выражало.
– Я подожду вас у двери, – медленно проговорил он. Капля крови упала на брюки. Долгожданная сладкая боль.
Сорина рвала и метала в своих покоях. Все планы, тщательно разработанные, лелеемые и выстраданные, с таким трудом придуманные и воплощенные в жизнь, рухнули.
Начать с того, что Аркал издал указ о наследниках. С этих самых пор основным наследником становился первый сын Азарилы, следующим в очереди — ее же второй сын и так далее. И только если умрут абсолютно все ее сыновья, тогда доходила очередь до детей второй Повелительницы. По окончании всех ее сыновей на очередь вставали дети третьей Повелительницы. И так далее. И поскольку Азарила отличалась умом и плодовитостью, то сыновей у нее пока хватало. А массовые смерти одних принцев и подозрительные жизни других ясно дадут понять, что все неспроста.
Тем самым Повелитель оборвал все дрязги за престол. Чтобы выбиться с самих низов, теперь нужно превратиться в безошибочного убийцу. И еще ни один демон на ее памяти не совершал таких подвигов.
Следующим шагом Повелителя было ужесточение правил для гарема и жен. После знаменитого скандала к званым обедам допускалась только первая супруга и более никого. Женщины, живущие в гареме, теперь не имели права вообще покидать его, все письма, отправленные родне, строго проверялись и перечитывались. Все магические вестники сначала проходили через руки магов, верных Повелителю. Вся связь с внешним миром теперь осуществлялась только через стареющих бывших гаремных обитательниц, которые уже не годились ублажать Аркала, но были вполне сносными охранницами и воительницами.
А саму Сорину заперли в ее же покоях, не давая встретиться ни с доверенными лицами, ни вообще с кем бы то ни было. Женщина оказалась в полном домашнем заточении. Ее детей у нее отобрали и распределили по наставникам и нянькам. Слуги присматривали за покоями и убирали, но над душой всегда стояла парочка стражников из личного Повелительского резерва. При таких сторожах передать приказ, записку или хоть намек кому-нибудь из доверенных лордов было попросту невозможно.
Первоначальный, разработанный впопыхах на коленке план сорвался. Ибо Аркал был вполне себе так жив, здоров и даже сиял начищенной до блеска чешуей. А воплотить в жизнь что-то еще у нее просто не было ни возможности, ни средств.
Влиять на Аркала было практически невозможным. Сорину он отдалил от себя, поскольку она его предала. Палач был и в ее покоях и вытащил из супруги все… вплоть до измен с собственным сыном. Но казнить ее Повелитель пока не спешил. Умертвить жену он успеет всегда. Зато теперь с нею долго и счастливо беседовали дознаватели совместно с палачом. Уж кому-кому, а этому бездушному существу было плевать на ее, Сорины, мучения.
Глядя в серебристые, полные равнодушия и холода глаза, демоница дрожала, как девчонка. Вот кто мог бы быть настоящим Повелителем! Она текла от одной мысли, что это холодное, равнодушное создание знает все. Что палач прекрасно видит в ее мыслях все измены, все труды, все страсти, переживания и волнения. Но чертов ледышка ни разу не дал ей ни одного намека на то, что он знает о ее желаниях. Для этого надменного демона даже Повелительница была лишь мясом, что он не уставал демонстрировать.
Вот и сейчас Сорина сидела на неудобном стуле, поданном очередным слугой, и смотрела на записывающего что-то дознавателя. Палач стоял напротив нее, рассматривая бледную женщину с золотистыми косами, как жука, неведомо каким образом попавшего в тарелку. Демоница ерзала, мучилась и кусала губы.
Привыкшая к разврату каждый день, а то и не по разу, она в жизни не могла бы подумать, что всего лишь две недели воздержания доведут ее до исступления. Сорина кусала губы, облизывалась, выставляла то одну, то вторую ногу напоказ, крутила запястные браслеты, но стоящему напротив нее демону было глубочайше плевать. С тем же успехом перед ним могла выделываться домашняя ящерица в охоте.
— Пишите, — холодный голос палача стегнул ее не хуже плети, — страстно мечтает соблазнить должностное лицо. Надеюсь, имена называть не будем, — от равнодушного голоса Сорину затрясло. Она всхлипнула и сползла по стулу, упала на колени и попыталась обхватить палача за ноги. Но скользкая прохладная ткань серебристых штанов выскользнула из ее пальцев. Демон отступил на шаг.
— Сволочь! Да сделай ты уже что-нибудь! — яростно выкрикнула демоница, в истерике кривя прекрасное лицо. — Ну ударь, порежь, выдери прямо здесь! Пытай! Только не смотри так!
Ее голос сорвался на сип, и женщина закашлялась, оставшись стоять на коленях и склонив голову в ожидании побоев. Но удара не последовало. Холодная рука почти ласково взяла ее за подбородок и приподняла бледное лицо с размазанной косметикой.
— Помилуйте, Повелительница, — насмешка с голосе палача была едва ощутимой, но от того еще более обидной. — Сейчас я должностное лицо на службе. И я всего лишь выполняю свои обязанности. А вот вне их… мы еще встретимся. На арене… И вот тогда… я воплощу все ваши фантазии… я постараюсь угадать так, чтобы вы получили максимум удовольствия… перед смертью.
— Тварь! Скотина! Мелочный ублюдок! — Сорина продолжила крыть его матом, глядя в те самые серые глаза и ощущая, что силы покидают ее. — Ангельский выкидыш! Ты же не мужчина! Так и запишите! — крикнула она дознавателю. — Он не мужчина!
Дознаватель — не слишком высокий по меркам демонов, солидный мужчина в светло-красном, цвета разбавленного вина, костюме — тихо хмыкнул и пожал плечами. Чего только им с палачом не доводилось услышать и от узников, и от подозреваемых, и от их родни… Так что Повелительница была еще нормальной среди всего того бедлама.
Палач отпустил искаженное злобой лицо демоницы и медленно вышел за дверь, как бы показывая, что ему глубочайше плевать. Он таких сцен за свою долгую жизнь насмотрелся до упаду. Каждая леди, обвиненная в чем-либо, почему-то пыталась обвинить в ответ его. И это было так же привычно, как восходящее каждое утро солнце.
Сорина из-под прикрытых век следила за тем, как собрал свои бумаги дознаватель и, не прощаясь, вышел. Щелкнул замок и зашуршал засов с той стороны двери. Она снова осталась одна. Демоница вскочила, метнулась по собственным покоям, из которых вытащили львиную долю мебели, и в бессилии заколотила кулаками по стене. От злости она едва не обратилась, взметнувшийся хвост прорвал не подготовленную для такого юбку.
Проклятая человечка! Это все из-за нее. И эта тварь смеет жить тогда, когда она, вторая Повелительница, стоит одной ногой на погребальном костре… Женщина оскалилась и саданула кулаком по столу. Ну ничего, дайте только выбраться из этой камеры, в которую превратили ее жилье! И она всем покажет, кто настоящая Повелительница в этом борделе!
Разбудил меня всё тот же Рудольф Ефимыч. Каким образом он вновь проник в квартиру, загадки не составляло: без ключа дверь запиралась только изнутри. А я её, понятно, не запер. Судя по тому, что за окном помаленьку смеркалось, с момента нашего расставания прошло как минимум два часа. Ополовиненная бутылка коньяка вновь расположилась на столе, а сёмга была лишена упаковки и даже нарезана. Сам чичероне сидел на стуле, деликатно покашливая и похлопывая себя по коленям.
«Мирись, мирись, мирись и больше не дерись…»
— А? — сказал я спросонья.
— Я ведь чего шёл-то? — пряча глаза, напомнил он. — Дело у меня к вам.
Да, верно. До дела у нас так и не дошло. Я сел на раскладном своём ложе, протёр глаза.
— Ну, — буркнул я. — И в чём оно состоит?
— Только имейте в виду, — предупредил Ефимыч. — Я — простой работяга. Я — попросту.
«О Господи! — подумал я. — Снова здорово! Как его голоса терпят?»
— Вот вы безработный, — сказал он. — И жить вам не на что.
Я помял виски, поморщился. Ефимыч истолковал моё движение не совсем правильно и шустро наполнил стопки.
— А я, как в детстве учили… Языком болтать не умею…
— Только руками, — сипло подсказал я.
— Да, — сказал Ефимыч. — Только руками. Вот у вас — получается… Иной раз так слово вывернете, что… — Он пожевал губами. — …даже в голову не придёт! — Принял коньячку, замолчал, выжидательно на меня взглядывая. — Ну так как?
— Что «как»?
— Ну не могу я больше! — взмолился он. — Они ж меня о таком спрашивают, что с ума сойдёшь! Начнёшь отвечать — люди шарахаются. Как от чумного какого. А вы безработный…
— Стоп! — скомандовал я. — Вы что хотите? Пересадить эти ваши голоса из своей головы в мою?
— Да, — обречённо сказал Ефимыч. — Хочу.
— Так, — проговорил я и поднялся с койки. — Пойду самовар поставлю…
Выйдя в кухню, разжёг конфорку и выразительно на неё посмотрел. Дескать, ничего себе, а? Водрузил чайник на огонь и, сокрушённо покачав головой, вернулся в комнату, где изнывал в ожидании Ефимыч.
— Так, — повторил я, садясь напротив. — Значит, решили уволиться…
— Да! — выдохнул он. — Сил моих больше нет.
— А жить на что собираетесь? На пенсию?
— Ну жил же до сих пор! И потом… я уже вон сколько заработал…
— Сколько?
Он взглянул на меня с опаской.
— Да как… — уклончиво молвил он. — Вот на Центральный район меняюсь. С доплатой. И ещё кое-что останется…
Что ж, это мудро. С нынешней его репутацией в нашем дворе оставаться не стоит. Разумнее перебраться куда подальше.
— И защищать больше не будут…
— Защищать не будут, — подтвердил он.
— А мою кандидатуру вы уже с ними обсуждали?
— Да! — с жаром сказал Ефимыч. — Они согласны. Дело только за вами.
В кухне весьма своевременно заверещал чайник, что дало мне повод удалиться, выгадав краткую отсрочку.
Сказано: возлюби ближнего, как самого себя. Я не люблю себя. Жалеть иногда жалею, а любить не люблю. Не за что. Таким образом вышеупомянутая заповедь Христова соблюдается мною неукоснительно.
Однако неприязнь к ближним вовсе не подразумевает жестокости в отношении кого-либо из них. А любой мой ответ в данном случае прозвучал бы весьма жестоко. Наиболее милосердным представлялось твёрдое «нет».
Ну вот, допустим, отвечу я: «да». Голоса, естественно, никуда от этого не денутся — и поймёт Ефимыч с ужасом, что никакой он не чичероне, а самый обычный псих. Ещё не дай бог что-нибудь над собой учинит. Мучайся потом из-за него…
Впрочем, поймёт ли? Может ли вообще психопат чистосердечно признать себя психопатом? Наверняка извернётся, выкрутится, что-нибудь придумает и останется прав во всём. Да и голоса, конечно же, его изнутри поддержат: отбой, дескать, никого нам, кроме тебя, Ефимыч, не нужно. Нет такого второго во Вселенной.
Есть, кстати, и другой вариант. Я говорю: «Да», — и голоса умолкают. Где-то я даже читал о подобном способе лечения. Правда, не исключено, что вместе с ними Ефимыча покинут и его гипнотические способности, однако не думаю, чтобы он об этом когда-нибудь пожалел.
С большим чайником в левой руке и с заварочным в правой, я вернулся к столу.
— Ну? — затрепетав, спросил меня Ефимыч.
На моё счастье, я сначала избавился от кипятка и лишь потом сказал:
— Что ж с вами делать… Согласен.
«Тогда давайте обсудим условия», — отчётливо прозвучал в моей голове приятный мужской голос.
***
Как всё это было давно…
Я останавливаю свой «форд» напротив здания с колоннами, что, конечно же, чревато штрафом. Ладно, штраф так штраф. Кто бы протестовал!
— Дума, — с удовольствием оглашаю я, захлопывая за собой дверцу и простирая ладонь к колоннаде. — Это где думают.
— О чём? — неслышно спрашивают меня.
— Предполагается, что о народном благе.
— Кем предполагается?
— Теми, кто думает.
— Это соответствует действительности?
— Ну, не всё так просто, — со снисходительностью истинного чичероне изрекаю я. — Конечно, каждый думает исключительно о своей выгоде и о своей карьере. Но из множества этих мелких дум складывается одна общая дума о народном благе.
На несколько мгновений в голове моей воцаряется тишина. Кажется, я малость озадачил своих работодателей. До сих пор не возьму в толк, кто они и откуда взялись. Первое время пытался понять, потом махнул рукой. Достаточно того, что ребята вроде хорошие и в чужие дела не лезут. Да у них, судя по всему, и возможностей таких нет. Просто любопытствуют.
Даже мыслей читать не умеют. Меня это устраивает, хотя и создаёт определённые неудобства: на каждый их вопрос нужно отвечать вслух. Сначала стеснялся, потом обнаглел. Вроде как по сотику болтаешь. Тем более что на правом ухе у меня и впрямь красуется самая что ни на есть крутая гарнитура. На зависть продвинутым тинейджерам. Однажды подстерегли у парадного, попытались отобрать. За что и были обездвижены.
Сильно осложнились отношения с женщинами. Теперь каждую приходится предупреждать, что я иногда во время интимной близости начинаю говорить крайне циничные вещи. В виде вопросов и ответов. Впрочем, некоторых это даже возбуждает.
— Поясните, — звучит наконец у меня в голове.
— Помните, в прошлый раз вы спрашивали, что такое армия?
— Помним.
Вот ещё одна странность: о себе они говорят только во множественном числе. Видимо, коллективный разум. Не надо смеяться, но одно время я подозревал в них колонию компьютерных вирусов, использующих человеческий мозг в качестве приёмной антенны. Кстати, это многое бы объяснило. Например, поступления на мой банковский счёт. Или, скажем, незнание простейших истин, совершенно для нас естественных и не нуждающихся в истолковании.
Однако, если они и вправду обитают в Интернете, что им мешало заглянуть в любой словарь?
— Так вот, — важно продолжаю я. — Чем трусливее каждый солдат в отдельности, тем храбрее армия в целом. Как видите, тот же самый парадокс.
— Почему так?
— Потому что, если солдат бесстрашен, он прежде всего перестаёт бояться своего командира. Если же труслив, то предпочтёт доблестно погибнуть, лишь бы не получить взыскания.
— Что такое взыскание?
Я не тороплюсь с ответом. Окидываю критическим взглядом свой новенький «фордик» и с удовлетворением отмечаю, что его жемчужный окрас и впрямь весьма удачно сочетается с мягкими тонами моего прикида.
Как хотите, а мне нравится нынешняя работа. Самое подходящее занятие для стареющего эгоиста, который в последнее время только и делал, что, сидя на лавочке, ненавидел окружающее да копил жёлчь. Разумеется, я слегка измываюсь над моими незримыми спонсорами, но они этого, кажется, не замечают. Или делают вид, что не замечают. Тут ещё поди пойми, кто над кем измывается. Впрочем, какая разница! Главное, что мы вполне довольны друг другом.
Иногда вижу Ефимыча, поскольку тоже перебрался в центр — так сказать, поближе к очагам цивилизации. По-моему, предшественник мой не благоденствует и, скорее всего, сожалеет о том, что уступил кормушку. Но, полагаю, другого выхода у него не было. Для подобных ему чудил называть вещи своими именами означает лишиться в итоге последних иллюзий, а это им, поверьте, мука мученическая.
Мне проще. У меня действительно давно уже не осталось ничего святого. И, стало быть, нет такого вопроса, который смог бы меня смутить.
На ступени под колоннами начинает стекаться народ с какими-то плакатами. Кто-то что-то выкрикивает.
— Что происходит? — интересуются мои невидимки (о взысканиях мы к тому времени успели переговорить).
— Митинг, — отвечаю со скукой. — Порядка требуют.
— Что такое порядок?
— Порядок, — небрежно объясняю я, — это когда тебе и таким, как ты, живётся хорошо, а не таким, как ты, плохо.
— Зачем?
— Что «зачем»?
— Зачем живётся?
Эх, ничего себе! Недооценил я, выходит, своих экскурсантов. Озадачили. Так с лёту и не ответишь.
— Н-ну, скажем… ради продолжения рода. Чтобы рожать детей.
— Зачем?
— Чтобы рожали детей…
— А дальше?
— Чтобы рожали детей, чтобы рожали детей… Могу и дальше.
— Вы тоже продолжаете род?
— Спасибо, уже продолжил. Больше не хочется.
— Тогда зачем живёте?
— Хороший вопрос, — невольно усмехаюсь я.
— Нет, — с сожалением поправляют меня. — Вопрос плохой. Но вам придётся на него ответить.
Предчувствия мучили душу. За сутки до боя с нами всеми что-то происходило. Нет, в повседневности все было обычно и замечательно, вот только с характерами стало как-то всем странно. Может это я такая мнительная, не знаю, но как по мне, то драконы стали еще больше нежничать, буквально напрашиваясь на ласку. Как кошки, которые трутся об ноги, чтобы их почесали и погладили. Об ноги драконы не терлись, зато вполне неплохо подлезали под руки, постоянно обнимались, а порой и просто таскались друг за другом и за мной, лишь бы не отходить никуда.
Больше всего мне досталось от золотых, которые и так были хвостиками, а теперь превратились в тени. Иногда мне казалось, что они будто прощаются – бросают какие-то странные, тоскливые взгляды на спальню, столовку, на столы с едой. Так, будто собрались уходить навсегда. Это смотрелось дико, тем более, что парней никто не гнал, наоборот звали за стол, приглашали помогать инспектировать наших друзей-помощников, брали на разведку. Но золотые все равно тосковали, особенно младший.
***
Час Х настал. Разведчики драконы доложили об успешно продвигающейся к нашей реальности армии хаоситов. Ребята не заморачивались и воспользовались кораблями. Вот и прекрасно, когда знаешь, что бить, становится проще.
Я последний раз осмотрела своих ребят – собранные, серьезные, упрямые лица. Одеты в практичные комбезы родовых цветов – на войне не до рюшиков и манжетиков, ничто не должно мешать, расстегиваться, рваться и отваливаться. Никаких пуговиц, замочков, крючочков. Стандартные молнии на магнитах, которые не разрываются и не отстегиваются. В волосах каждого – зеленая лента. Забавное изобретение пепельных драконов, что-то вроде маячка-распределителя с координатами портала. Если кого-либо ранят, и он будет не в состоянии сам себе оказать помощь, то лента автоматически телепортирует тело к пепельным драконам. В случае потери контроля над телом – к менталистам и псионикам, которые тоже будут участвовать в этом бедламе, только в качестве исцеляющей стороны. Ментальную атаку никто не отменял, а чем конкретно будут бить хаоситы, я без понятия.
Черная пустота озарилась вспышками света – из индивидуальных порталов появлялись корабли хаоситов. Начинается. Сейчас где-то там, кажется, будто очень далеко, Хэль готовится к самой ответственной битве, куда-то побежал Шеврин, позади что-то командует Ольт… Поехали!
Перекрестный удар чего-то с чем-то смешался и возник сам собой истинный Хаос. Заклинания сбоили у обеих сторон, смешивались, сплетались, выворачивали корабли наизнанку. Хорошо, что это черная пустота и что здесь и сейчас никто не умрет. Но помучиться придется. Весь бой – постановка от и до, способ задержать армию хаоситов, пока Хэль не решит вопрос с их главарем. Или главарь с Хэлем.
Драконы лупили из астрала. Сами красавцы и красавицы почивали на наших кораблях, которых хватило им с головой. Магические удары в пустоте расцветали огромными разноцветными причудливыми цветками, поглощая в себя корабли неприятеля, сминая все внутренности и лишая экипаж возможности понять происходящее. Хаоситы били чем-то разным, каждый корабль был вооружен иначе, чем соседний, были и поражающие лучи, и нечто вроде пушек, и даже замашки на аннигиляцию. Но все это неважно персонально для меня и не опасно.
У меня появилась просто отличная возможность развернуться на все сто и просмотреть свои возросшие возможности. До сих пор я никогда не ввязывалась в массовые битвы, предпочитая персональный мордобой один на один, но память или интуиция подсказывала и заклинания, и какие-то странные вещи, способные уничтожать корабли неприятеля. Огненные вихри поглощали серую громаду, полыхали транспортеры, горели одинокие, выпрыгнувшие из шлюзов фигурки. Пустота пыталась изображать космос, а потому холод в ней стал космический. Выживать было сложно.
В какой-то момент мне показалось, что мы отступаем. На периферии зрения мелькнул Шеврин, что-то крича. Кто-то все же долбанул менталом и в голове слегка помутилось. Зато на поверхность мыслей вдруг всплыло что-то мощное и ужасающее. И сразу же захотелось его испробовать. Ментальный удар стек куда-то, будто водная пленка, я щупом подхватила Дэвиса, воевавшего позади меня вместе с братом. Драконы наотрез отказались отправляться в безопасные корабли и болтались со мной в пустоте, рискуя собственными головами и душами. Проверка контроля отдалась ноющей болью в виске – пытались перехватить моих «котиков»! Но не вышло, я сильнее.
Из руки вырывается серый вихрь, он должен быть черным, я знаю это, но чернее пустоты нет ничего, потому вихрь кажется серым. Он быстро летит вперед, раскручивается спиралями и образует внутри себе такую же пустоту… Что это за хрень такая? Я без понятия, но мне становится страшно. От себя самой. Страшно своей силы, своих возможностей. Сгребаю обеих драконов щупами поближе, снимаю остатки ментального удара – на фобии давили, суки. Половина работы насмарку! Опять откачивать, убеждать, приучать. Но это ничего, главное, что живы.
Вихрь долетел до остающихся кораблей, медленно и как-то неизбежно вклинился в ряды и стал неспешно поглощать корабль за кораблем, будто затягивая их в себя. Если бы я не знала, что это невозможно, я бы подумала, что создала маленькую черную дыру. Провалившиеся туда корабли не возвращались обратно в пустоту, они вообще пропадали, словно их никогда и не было.
Вихрь медленно превращался в совершенную плоскость, напоминая со стороны быстро вращающуюся серую галактику с идеально правильными рукавами. Я дрогнула и отбила чей-то бестолковый удар, пришедшийся вскользь. Гниль… как мерзко! Ловите тлен!
Заклинание тлена полетело туда, где еще барахтались целые хаоситы, покинувшие корабли. Доработанное в сотрудничестве с некромантом эльфом и увеличенное для космических масштабов заклинание бесшумно поглотило три корабля, прошло сквозь них, как вода сквозь сито, и оставило ржавые развалюхи. Летящий по прямой узор другие корабли попытались обойти, но узор не сдавался и ускорился, перемалывая еще два корабля, замешкавшихся на его пути. Кто-то с хаосной стороны попытался нейтрализовать его, послал что-то свое, заклинания сплелись узорами, произошел бесшумный на фоне общего грохота взрыв, огромный овал жара прошелся во все стороны от эпицентра. Смотрелось странно.
Откат ударил под дых и теперь уже золотые держали меня. Всего-то два сильных заклинания и половину резерва выкушали! Немного покрутило руки – чувствовала я себя так, будто я старая бабка-человек лет восьмидесяти и суставы выворачивает на погоду. Но я то знаю, что суставов у меня нет, болеть нечему, значит отключаем всю эту галиматью и вперед, додавливать оставшихся.
Казалось, время тянулось бесконечно. Я бросала заклинания, резерв стремительно пустел, раз за разом отходили наши корабли, спасая самое драгоценное, что у них есть – тела драконов. Какими бы эти дурни ни были, мы за них отвечаем. А готовность воевать вместе со всеми пусть и ненадолго, но примирили четыре враждующих клана – золотых, серебряных, кровавых и черных.
На самом деле прошло полчаса, мне показалось – год. Бой никак не желал прекращаться, перевес по очереди склонялся то к той, то к другой стороне. Вихревую мою галактику чем-то подбили, она тоже взорвалась, но прихватила с собой немало врагов. Подбитые хаоситы возникали на своей половине поля битвы и смотрелось это идиотски. Казалось, вот она почти победа – но нет, неприятель возвращается назад, как возрождающиеся бандиты и разбойники в компьютерной игре. Блин, это все тоже игра. И то, что я тут стою — тоже часть игры. Надеюсь, студент-либрис не лезет под руку и не командует мной, как-то не хочется, чтобы все мои решения оказались решениями пацана недоучки.
Внезапно что-то случилось. Хаоситы дрогнули. Это было даже не отступление, нет. Ребята опускали руки и как-то потерянно оглядывались, будто до этого момента они были спящими лунатиками, а теперь проснулись и обнаружили себя на крыше небоскреба под дулом пистолета какого-нибудь отморозка. Армия дагонов затормозила. Наш натиск усилился, но внезапно между двумя противниками возникла плотная черная непроницаемая стена. Заклинания и силовые удары просто ушли в нее и пропали бесследно. Это означало конец боя. Пустота выгоняет нас, что-то должно решиться.
— Ну мы же победили! – в сердцах вскрикнул Шэль и взмахнул кулаком.
— Да. Победили. А теперь пора валить вон отсюда, пока наше поле брани нас окончательно не выплюнуло без всякого почета.
Подхватить обмякшего младшего – не смертельно, просто резерв истратил, балбес малой. Мимоходом заметить изодранную одежду – чем же меня решетило-то так, что весь комбез в тряпочку? Выплюнуть несколько иголок — ну ни фига себе! Когда ж это так долбануло, что я не заметила? Длинные иглы, скорее спицы, выпали из рук и плеч.
— Это когда ты «галактику» вела перед ее взрывом, — пояснил Шэль на мой немой вопрос.
— Наркомания какая-то, — отмахнулась я, накрыла драконов куполом и встряхнулась по-собачьи. Железки посыпались как по команде. Хорошо иметь плазму – тут быть уже покойником пора, а я всего лишь железок наловила. И это прекрасно, что их наловила я, а не драконы. На них такого перед боем намотала, что все иголки должны поотскакивать.
Черная пустота выплюнула нас в космос. Звездам и какому-то сиянию снизу я почти обрадовалась, как родным. Поджидающей для окончательного боя второй части армии хаоситов – нет. Теперь смерти будут настоящими, раны — кровавыми, а бой до конца. Сбоку гахнуло и осветило все ярко-белым светом. Наши решили не дожидаться конца представлению и закрепить успех. Главгад, если он еще жив, в чем лично я сомневаюсь, должен понимать, что это все. А если там есть его заместители, то они наверняка командуют продолжение драки. Гнать это все поганым веником!
Второй бой был короче, но яростней. Оставшиеся хаоситы проснулись, а может кто-то перехватил власть над армией и теперь командовал в одиночку, но мы все равно смогли вытащить сражение. Возможно, причиной этому стал вернувшийся несколько потрепанный Хэль, а может виной тому присоединившийся отряд демиургов, ударивших сбоку слева и очень серьезно. Где-то на периферии мелькали сверхи. Самих их видно не было, только отблески энергетических линий. Замаскировались, паразиты… И то ли ждали, то ли гадали, к кому присоединиться, но в итоге перешли на сторону победителей. Выжидатели хреновы! Выждали, выбрали удачный момент… и снесли к чертовой матери остатки хаоситов. Раньше-то кто мешал это сделать?
— Отбой, свободны, — щелкнуло из связного амулета. Шеврин как всегда за всем уследил, всех учел, даже наш полузаброшенный край, ведь как нас тут поставили на самом краю, так мы и стояли, держались. Что в пустоте, что здесь. В центр я не лезла, справедливо полагая, что там и без меня есть кому дебоширить.
— Пойдемте домой, парни, — немного оклемавшиеся «котики» согласно кивнули и мы вернулись на «Звезду души».
Примечания:
Что поделать, не умею я описывать битвы и сражения. А в бестолковой мешанине заклинаний и всяких пакостей что-то понять и вовсе было высшим героизмом. Так что вот такая получилась глава. До рукопашной не дошло, а жаль.