Возможно, и Клотильда догадывалась о неправомерности и нелепости своих действий, ибо изо всех сил пыталась втиснуть ситуацию с новым фаворитом в привычные рамки.
Она осыпала Геро подарками. Ему отвели новые апартаменты, из Парижа доставлялись не только шелка и драгоценности, но и редкие книги из запрещённого списка.
Герцогиня заботилась о «пище духовной». Она, оказывается, помнила, что этот удивительный юноша не только красив, но и умён, что он помимо прочих достоинств и странностей, обладает жаждой познания. Опять же свои благодеяния она совершала в присутствии первой статс-дамы.
Как будто ей требовался свидетель. Как будто именно ей, этой недоверчивой мрачной особе она пыталась что-то доказать: «Вот, смотри, смотри, я же стараюсь. Я вовсе не взбалмошная тиранка. Я готова исполнить каждую его просьбу. Я забочусь о нём».
Но придворную даму занимала не герцогиня. Она наблюдала за ним, за Геро. Как ответит он? Будет ли вся эта суета ему в радость?
Геро тоже старался. Играл свою роль. Склонял голову, вежливо благодарил, даже руку целовал. А глаза пустые.
Такую пустоту в глазах Анастази замечала у слепых. У тех, чьи глаза и целы, и красивы, и радужка цвета сочного, молодого, а взгляд будто разбрызган. Вот и Геро слепой — держит в руках предмет, осязает, чувствует его тяжесть, но не видит.
В его глазах этот предмет невесом и прозрачен, присутствует только тень. Его не сделать счастливым посредством теней, кусочков бесформенного праха, как не сделать счастливой птицу, заключив её в золотую клетку.
Но Клотильда, порождение грешного мира, не знает другого пути. Она будет двигаться, как застрявшее в дорожной рытвине колесо.
Чтобы выбраться из этой колеи, пробитой много веков назад в самый день грехопадения, ей бы понадобилось волочить это колесо на спине, постанывая и сгибаясь, но она не видит в том нужды. Пусть катится колесо.
Невзирая на ревность, Анастази никогда не думала о Геро, как о мужчине, желанном мужчине, возможном любовнике.
Её не посещали ночные грезы, не терзали неутоленные страсти.
Даже в те времена, когда Геро еще был свободен и счастлив, а она походила на юную пастушку, украдкой преследующую своего возлюбленного, ей и в голову не приходило придать своей страсти земное обличие.
Да, она любила его, но любила как некое заалтарное божество, обладавшее лишь дымным подобием плоти. Она не посмела бы коснуться его, даже если бы захотела.
Его тело было священным, запретным.
Возможно, эта её отстраненность происходила из прошлого, произрастала из тех обид и ран, которые ей нанесли мужчины. Она так их ненавидела, что бессознательно желала, чтобы Геро и в самом деле был призраком, чтобы он не имел ничего общего с теми грубыми, потными, хрипло и смрадно дышащими существами, что осквернили её.
Разве Геро мог походить на них? Разве его могли волновать те же низменные порывы?
Она не посмеет коснуться его теплой кожи даже подозрением. Потому что эта её мысль может оказаться той самой скверной, что обратит его в обычного смертного. Будь он одинок, она и тогда не посмела бы приблизиться.
Эта вера в его телесную особость не поколебалась и там, в замке Конфлан, невзирая на то, что Анастази видела его измученным, израненным, в синяках, обнажённым в низкой душной людской, куда Любен приволок огромную лохань.
Его плоть была так же уязвима и смертна, обладала теми же потребностями, что и плоть любого другого человека.
Он всячески подтверждал яростный постулат герцогини: «Он такой же, как все! Как все мужчины!»
Но Анастази не избавилась от своих противоречивых верований.
Она, сама того не подозревая, следовала доводам Тертуллиана, хотя никогда не читала его “De carne Christi”, да и вовсе была далека от теологических споров.
«Credo qui absurdum» стало отныне её девизом. Её вера не поколебалась даже после неожиданных откровений её высочества.
Когда прошли первые дни и ночи эйфории, когда власть, а вовсе не тело, получила удовлетворение, взгляд и мысли её высочества внезапно прояснились, и она увидела то, что прежде, в угаре, не желала замечать, уродство и ущербность этой внезапной связи. Ожидания принцессы не оправдались.
Геро вовсе не лишился разума от тщеславия и чувственного восторга. Он не желал становиться соучастником.
Герцогиня признала свое поражение не сразу. Обсуждать столь деликатный вопрос было не в её правилах.
Хотя, по необходимости, она без стыда и смущения могла бы выяснить интересующие её стороны близости, если того требовала её рассудочность.
Здравый смысл превозмогал стыд.
К тому же в то время при дворе не принято было стесняться. Все придворные тайно почитывали Теофиля де Вио, его Парнас, и обсуждали вслух развратные изыски автора.
Но для герцогини признание означало позор иного качества. Не попрание добродетели, а унижение женщины. Она, со всей своей величавой, алебастровой красотой, была не в силах свести мужчину с ума. Очень молодого мужчину, пылкого, темпераментного.
Ей так и не удалось стать повелительницей его страсти. Он ускользал от неё в тот самый миг, когда победа ей представлялась безоговорочной.
И само преступление его было почти неуловимым. Ведь он был безупречен в своем служении, делал то, что от него требовали, но оставался далёким и безразличным.
Будто его душа на время близости покидала тело. Его не в чем было упрекнуть, не в чем было уличить. Но герцогиня была вне себя от ярости.
— Он не желает меня! Не желает! – сорвалась она однажды, когда Анастази вкрадчиво осведомилась в чём причина её досады. – Иногда мне кажется, что в моей постели заводной механизм, а не человек. Он остывает сразу, стоит лишь мне отвернуться.
Но тут же смолкла, будто спохватившись. Она только что призналась в величайшем позоре. К счастью, только Анастази приняла эту исповедь. Иной свидетель поплатился бы жизнью.
А на третий день Анастази нашла его с окровавленным лицом.
Гнев её высочества нашел неизбежный выход. И тогда, в ту ночь, с ней что-то случилось.
Геро из божества вдруг стал человеком, неудачливым любовником, чьи промахи грозят ему увечьем.
Его как будто заковали по рукам и ногам в тяжелые деревянные колодки, в коих он был не в силах пошевелиться, и в то же время от него требовали задорного танца.
Это противоречие было столь мучительным, что близость стала почти болезненной, и его невольная холодность вызывалась той самой болью от колодок. Если с него хотя бы на время не снять этих оков, не позволить ему двигаться так, как он того пожелает, он станет калекой.
Это было совсем иное влечение, порыв иного, невинного качества.
Ему нужна была помощь. Освобождение. Пусть кратковременное, пусть исполненное не той женщиной, о которой он мечтал. Но все же спасительное.
Анастази едва не отступила, когда изумлённый Геро взглянул на неё с упреком. Он уже привык видеть в ней друга.
Ещё несколько недель назад она открыла ему тайну их знакомства. Ещё до свидания с дочерью, когда Геро был очень слаб, Анастази время от времени под условным предлогом удаляла бдительного Любена от его господина, чтобы самой остаться рядом. Пусть дремлющим в полузабытьи, но держать его израненную руку и беречь его сон.
В одну из таких тайных встреч он открыл глаза и слабо ей улыбнулся.
— Мне знакомо ваше лицо, — проговорил он. – Я знаю вас, знаю хорошо, но никак не могу вспомнить.
И она рассказала. Впрочем, рассказ получился коротким. Ей достаточно было упомянуть переулок Потертой монеты и женщину, лишившуюся чувств, как он досказал остальное.
И вновь печально улыбнулся.
— Вы спасли мне жизнь, — осторожно напомнила Анастази.
Геро чуть заметно пожал плечами. Как бы удивляясь, что она придает значение столь привычному действию.
С тех пор между ними установилась некая связь. Словно та пролитая кровь обнаружилось их тайное родство, хотя ничего подобного не было.
Но было что-то древнее, изначальное, преходящее именно через кровь. Иное качество дружбы или даже любви.
Анастази могла бы испытывать те же чувства, если бы внезапно обрела семью, если бы круг её одиночества был внезапно разорван, и она вдруг стала бы частью чего-то светлого и надежного.
Вокруг неё было столько людей, но все они, подобно призракам, просто скользили мимо, иногда задевая своими ледяными руками.
Все эти люди имели только внешнее сходство с живыми существами. Если к ним приблизиться, то они лопаются и рассыпаются, как фарфоровые фигурки.
И вдруг в этой долине призраков, пустых, раскрашенных мертвецов появился живой человек. Такой же как она, который подобно ей, теперь тоже блуждал среди теней.
Они узнали друг друга среди безликих незнакомцев, чтобы помочь друг другу, найти утраченный путь.
И вот – предательство. Ее не раз терзал тот брошенный на неё взгляд. И ты, Брут!
— И ты, Анастази! Ты тоже! Хочешь узнать, каково это, с таким, как я…
Она едва не отступила. Хотелось бежать. Только бы не видеть его глаз, не слышать звучавшей в словах горечи.
— Ты же единственная была моим другом. Почему же ты следуешь за ней?
Но она не должна отступать. Хирург тоже причиняет боль. Чтобы вынуть пулю, ему приходится вскрыть рану. А ей придется снять с него эти почти вросшие в плоть колодки.
Возможно, он уже к ним притерпелся, и даже часть кожи под ними начала отмирать. Но ему предстоит снова почувствовать, как к омертвевшим тканям подступает кровь. И ему будет больно.
Но едва кровоток восстановится, ему станет легче. Он поймёт и простит.
— Доверься мне, — шептала Анастази.
Геро не доверился, а, пожалуй, смирился. У него не было сил вступать с ней в спор, отталкивать, прогонять.
Это был ещё один удар судьбы в череде других. А все предшествующие уже погребли его, как сошедший со склона оползень. Он позволил прикоснуться к себе, прикоснуться совсем иначе, не так, как она делала прежде, с деликатностью друга. Он только закрыл глаза.
Анастази вновь колебалась. Она сама не знала, что ждёт от него.
За свою жизнь она неплохо изучила природу и повадки мужчин. Она знала их слабости, их порочные склонности. Чтобы заработать, ей время от времени приходилось играть с ними в отвратительные, извращённые игры. Те, кто её покупал, были рабами своей плоти, той чувственной силы, которая пробуждалась в них подобно ненасытному зверю, требуя непрерывных жертв.
Но зверь этот был капризен и требовал пищу разнообразную, иногда с душком, как те гурманы, что выдерживают в чулане тушку фазана, прежде чем её приготовить.
Анастази с отвращением узнавала эти тайны. Были те, перед кем ей приходилось рядиться в детское платьице; были среди её клиентов такие, кто мечтал обольстить монахиню, и она рядилась в чёрный балахон. Один судейский чиновник требовал, чтобы она хлестала его по щекам, а толстый, несметно богатый ростовщик ползал у её ног и требовал, чтобы она обращалась с ним, как с лакеем.
Летопись их фантазий казалась ей бесконечной. Она не удивлялась разнообразию. Ибо удивление и отвращение стали для неё роскошью.
Редкими были встречи, которые она вспоминала без ненависти. Встречались ей и робкие школяры, и покинутые любовники.
Были и те, кто просил у неё совета, искренне, по-мальчишески, рыдая.
Анастази знала о мужчинах всё, но Геро был словно иной породы. Она впервые чувствовала себя растерянной, почти неопытной.
Она обняла его, чтобы согреть. Несмотря на то, что в комнате было натоплено, он казался озябшим.
Это потому, что он слишком долго оставался рядом с герцогиней, с этой мраморной глыбой. Лежать с ней рядом всё равно, что ночевать у могильного памятника. Она забрала у него все жизненные силы, замедлила ритм сердца, остудила кровь.
Его не спасает даже крайняя молодость и природная мужская пылкость. Поэтому он так безволен и безучастен.
А жар её тела, давно отринувшего чувственность, остался нерастраченным.
В её теле достаточно огня, пусть даже этот огонь пылает на углях ненависти. Она может его согреть. Без благодарности и надежды.
Ей от него ничего не нужно. Анастази ласкала его с осторожностью, будто под кожей скрывались невидимые раны и своей неловкостью она могла бы их задеть. Она отдавала свое тепло, свою потайную нежность, желая лишь одного — чтобы где-то в глубинах его существа, затравленного, замурованного, распустился туго стянутый узел.
Геро, невзирая на свою покорность, продолжал оказывать сопротивление, которое было столь раздражающе для её высочества.
Та невидимая, духовная составляющая, его божественный двойник, что послан был на землю осветлить грешную плоть, держал отчаянную оборону. Этот двойник весь сжался, свернулся в узел, чтобы сохранить себя от распада и разложения, чтобы уберечь искорку прометеева огня в кромешной тьме греха и порока.
Это усилие, которое он прилагал, было столь мучительным, что истощало Геро как болезнь. Его тело пребывало в том непреходящем напряжении, которое, в конце концов, начинает пожирать саму плоть.
0
0