Что Вы представляете себе, когда говорят о зиме? Большие снежные хлопья, которые превращаются в высокие сугробы. И мелкая-мелкая труха в виде снега падает с них, когда ветер дует особенно сильно. Такие сугробы часто вырастают на машинах, превращая утро обычного рабочего человека в кромешный ад. В такие секунды где-то в мире счастливо улыбается, глядя в потолок, один демон. После этого Вам в голову придут, естественно, Рождественские праздники. Большая пушистая елка, которая приятно колет щеки мелкими иголками, если вжаться в ее лапы лицом. Предпраздничная суета, когда толпы людей — от толстеньких румяных домохозяек с детьми, которых они тащат за руку, до суровых джентельменов, кутающих свои покрасневшие носы в шарфы (потому что очень неприлично иметь уважающему себя джентельмену красный сопливый шнобель) — бегают по магазинам, покупая то, что нужно и не очень. И шуршание подарочной упаковочной бумаги всех цветов. Ну и, конечно, запах клея. Бе.
Что же ещё можно вспомнить, когда думаешь о зиме? Страшные снежные баталии, в которых бой идёт не на жизнь, а на смерть. Когда огромный снежный шар прилетает прямо в лицо и вышибает из головы все воспоминания за несколько последних лет. Говорят, у людей так начиналась совсем новая жизнь. Они бросали жён и любовниц, собирали чемоданы и уезжали в горы, постигать таинства философии летящего в голову снежка. А ещё…
Вечер зимой наступает совсем рано. Вроде ты только вышел на улицу, чтобы заняться своими важными делами, неосторожно моргнул один раз чуть дольше, чем обычно — и уже оказался в кромешной темноте. Только высокие постовые-фонари исправно делают свою работу, помогая добраться домой. В их свете так искусно танцуют маленькие блестящие снежинки, что хочется бросить все и отправиться танцевать вместе с ними. Вот такой вот вечерний сумрак накрыл и городской парк. Но вопреки тьме, в нем зажглись сотни разноцветных лампочек, натянутых на деревья. Чуть ниже, ограждая территорию, висели цветные бумажные флажки, где-то уже вымокшие совсем из-за снегопада. Свежий прозрачный лёд завораживал, притягивал взгляды и не позволял отвести их. По периметру площадки стояли резные деревянные лавочки, дающие пристанища усталым людям. Из динамиков, закреплённых на высоких столбах, играла прекрасная музыка, придающая всему происходящему толику волшебства и чуда.
В небольшом ларьке продавали глинтвейн. По чрезмерно завышенной цене, но продавец — суровый мужчина с чёрной как эти самые вечера бородой — считал, что за возможность не околеть посреди практически леса, имеет право немного заломить цену.
Люди двигались по кругу. Кто-то у самых бортов, набирая невероятную скорость, старался удержаться на поворотах и не улететь за ограду. Те, кто не преуспел в этом, торчали в ближайших сугробах — вернее, торчали две их подрагивающие ноги, в лезвиях коньков отражались задорные огоньки гирлянд. Чуть ближе к центру дети учились выдавать самые простые пируэты, на радость родителям. А замерзающие тренеры пытались донести информацию, что лучше поступать в специальные школы, а не морозить их и бедных детей в парке ночью. Дети себя, кстати, бедными никак не считали. Они, пока тренеры и родители не видят, разгонялись и падали на пузо, изображая маленьких пингвинчиков.
В самом центре, вокруг высокой наряженной елки, медленно ползали влюблённые парочки: кто-то был на первом свидании и старательно краснел, кто-то пытался привнести в отношения что-то новое и не сломать ноги. Кто-то в свои шестьдесят просто был рад, что они все ещё могут вот так кататься вместе. Те, кому шесть тысяч лет…
— Будь проклят тот, кто изобрёл эти штуки… — зло бубнил себе под нос демон, широко растопырив в стороны руки и старательно передвигая ногами вперёд назад — соответственно, оставался он на одном месте. — Да я бы за такое изобретение мог всю жизнь не работать…
Демон пытался сделать так, чтобы красный дутый пуховик прилип к его коже, сохраняя хоть какое-то тепло. Чёрные очки на его лице смотрелись дико посреди зимнего вечера, но, честно говоря, ядовитые желтые глаза смотрелись бы ещё хуже. Вязаный шерстяной шарф был обмотан несколько раз вокруг его шеи. Шарф был жаркий и кололся, от него Кроули вспотел. А, вспотев, ещё сильнее замёрз. Узкие ладони уже покалывало от холода, но он упрямо отказывался от варежек. Несолидно как-то…
Азирафаэль выехал из-за елки, наматывая уже четвёртый или пятый круг. Его щеки раскраснелись от холода, а светлые глаза блестели в свете лампочек и от излучаемого сердцем счастья. На нем была вязаная шапочка цвета лимона, с большим помпоном на макушке и веревочками, спускающимися к шее. Светлый пуховик превратил ангела в некое подобие волшебного рождественского облака, которое парило надо льдом весьма юрко. Он подъехал ближе и затормозил, выбивая изо льда мелкую крошку.
— Дорогой мой, это же совсем просто, — мягко улыбнулся ангел, утирая рукавом вспотевший лоб. — Посмотри, с этим справляются даже дети.
— «Даже дети!», — передразнил Кроули, кривя губы в ироничной усмешке. — Просто у них изначально были кривые ноги, ангел. Мои прекрасные конечности не могут так выгибаться!
— Сказал тысячелетний змей, — по-доброму поддел его ангел, на ходу касаясь ладонью колкой ели. — Значит ли это, что у меня тоже кривые ноги?
На лице Азирафаэля отразилась такая печаль и искренняя вера в это, что Кроули, потянувшийся к нему слишком резко, все-таки упал, поднимая тучу снега в воздух. Можно сказать, что демон просто очень элегантно решил присесть, чтобы отдохнуть. Ну и что, что на лёд и немного на лицо? В нашей стране свобода всего, чего можно. И способов сидеть тоже. Ангел ярко покраснел ушами, слыша приглушенную шарфом отборную ругань — о, Кроули был удивительно хорош во всем, что касалось искусной брани.
Азирафаэль подъехал ближе и опустился на колено, чуть толкая завернувшегося в куртку демона. На загорелой щеке осталась мелкая ссадина ото льда, и покраснела кожа. Ангел осторожно провёл рукой, убирая след и назойливую ноющую боль. Заработав сердитый взгляд, обещающий следующие несколько дней ночевку исключительно на гостевом диване, Азирафаэль настойчиво потянул своего демона за локоть.
— Брось, тебе нужно расслабиться. Это практически так же легко, как ходить, — он помог Кроули подняться.
— Отличное сравнение, ангел. Я учился ходить долго, с чувством и планируя каждую попытку, — сердито отозвался демон, пытаясь удержать ноги, чтобы они не разъехались.
— Ну зато, теперь у тебя есть я, — невесомый нежный поцелуй обжег щеку Кроули, заставляя его забыть обо всех неприятностях. Ангел взял его за руку, мягко обнимая ладонь своей, а потом объехал его и взял за вторую. — Доверься мне, Кроули.
Демон вздохнул обреченно, заранее проигрывая этот бой. Он не мог ни спорить, ни сопротивляться, когда на него с такой любовью и нежностью смотрели глаза ангела. На его ресницах осели маленькие снежинки и блестели, словно алмазы. Все портил нелепый помпон, отвлекающий на себя все внимание, но Кроули был готов стерпеть и это. Только чтобы Азирафаэль улыбался так и дальше.
— Хорошо, — он опустил голову, изучая собственные кривые согнутые ноги — джинсы на заднице и на коленях уже промокли. — Поехали…
Они двигались очень медленно. Азирафаэль не замолкал ни на секунду, подбадривая демона двигаться, переставлять ноги. Кроули огрызался то и дело, но все его внимание было сосредоточено на ласковых, но твёрдых руках, которые ни разу не позволили ему больше упасть. Не нужно бояться упасть, нужно найти того, кто тебя поймает…
Когда они, наконец, доехали до скамейки, Кроули со стоном вытянул гудящие и дрожащие от усталости ноги. Ему хотелось просто забиться в какую-нибудь нору и проспать там до весны, пока мир не озарит тёплое яркое солнце. Азирафаэль сидел рядом и непрерывно ерзал, то завязывая свою дурацкую шапку, то наоборот, сдирая ее резким движением.
— В чем дело, ангел? — не выдержал Кроули.
— Я… Мы ходили с Анафемой по магазинам недавно, и я нашёл… — в руках у Азирафаэля была большая, нет, действительно большая варежка. У неё была сшитая середина, но сверху было два отверстия. — У тебя мерзнут руки, и я подумал…
— О, это так глупо… — брови Кроули сошлись к переносице, когда он наклонил голову к своему плечу. — Серьезно?
— Н-наверное, ты прав… — Азирафаэль перевёл растерянный взгляд с демона на свою покупку и тяжело вздохнул. — И правда, что за глупости… Чтобы ты захотел держаться за руки… Стоит ли мне выкинуть ее? Или… Кроули!
Договорить он не успел, потому что покрасневший скулами демон резко вырвал из его рук злосчастную варежку. Он закатал рукав куртки почти до локтя и глянул сверкающим взглядом поверх очков.
— А ну-ка быстро засунул свою руку в эту дурацкую дырку… — Кроули отвернулся, закрывая ладонью нижнюю половину своего лица, вторую руку засунул в шерстяное нутро «чудовища».
По его телу прошла волна мелкой дрожи, когда он почувствовал чужое прикосновение к своим пальцам. Они положили соединеные руки между ними, позволяя большим снежным хлопьям падать прямо на них. Демон бурчал себе под нос что-то о тупых людских традициях, но крепко держал руку ангела, может быть, даже слишком крепко.
Спасение оно в руках — они не должны размыкаться.
В лифте мама молчала. Денис тоже молчал.
И с крыльца мама спустилась молча и решительно. Денис, не проронив ни слова, спустился следом.
Мама так же молча и быстро пошла по улице. Денису ничего не оставалось делать, как идти за ней.
Он чувствовал себя нашкодившим малолеткой. Его бесило это чувство, но он продолжал молча идти за мамой.
Наконец, мама резко остановилась и повернулась к сыну.
– Что всё это значит? – спросила она.
Денис попытался придать голосу взрослости:
– Что именно?
– Все эти сканы…
Денис тяжело вздохнул.
– Мам, ты тоже сейчас будешь говорить, чтобы я был хорошим мальчиком?
– Татьяна Ивановна считает, что такое поведение поможет тебе…
– Мам, – возмутился Денис, – Я уже не хороший, я под следствием!
– Вот именно! Я не хочу, чтобы тебя посадили, понимаешь?
– Я тоже не хочу!
– Зачем тогда все эти сканы?
Мама строго посмотрела на Дениса, и он стушевался, не выдержав её взгляда.
– Я думал, что это поможет мне. Тут же видно, что эта Мария Ремез врёт, что оскорбления не было, она всё придумала! Я думал, что адвокат использует сканы в защите.
Теперь тяжело вздохнула мама. Развернулась и пошла дальше, но уже не так быстро.
Денис шагал рядом, но всё равно немного сутулился. Он вдруг понял, что мама не знает о новой странице, о постах, и о Петре Сильвестрове. Шёл и думал – рассказать или нет.
В любом случае она рано или поздно узнает. И судя по реакции на сканы, её эта новость не обрадует. Хотя, поначалу она сама предлагала сделать новую страницу и написать про дело о репосте. Но теперь, раз адвокат сказала, что он должен быть хорошим мальчиком, значит, он должен быть хорошим мальчиком!..
Это бесило Дениса. И он не знал, как сказать маме, что он с ней не согласен.
Так может и не расстраивать раньше времени? Может, меньше знаешь, лучше спишь?..
Дальше шли молча. До автобусной остановки. Уже когда подъехал нужный автобус, Денис сказал маме, что ему ещё нужно в универ, и подсадив опешившую маму в автобус, помахал ей в закрывающуюся дверь.
Зачем он это сделал, он не знал. Решение было спонтанным. Никто его не ждал, и никаких дел в универе не было. Но ехать дальше с мамой он не хотел. Но и домой теперь идти было нельзя. Постояв немного на остановке, Денис просто направился по улице, придумывая на ходу, чем бы заняться и куда бы пойти.
Денис шёл, погружённый в свои мысли, снова и снова прокручивая в голове разговор с адвокатом. Ему срочно требовалось с кем-то обсудить этот разговор, с кем-то поделиться. Нужно было, чтобы кто-то подтвердил, что эта самая Мария Ремез не просто девочка с улицы, что она или чья-то дочка, или, раз студентка юридического института, то своя в судебной системе, и у них там так принято – практиковаться на живых людях. И именно поэтому адвокат не хочет использовать сканы в защите Дениса. А значит, всё очень плохо. Ну или тут что-то другое, что-то, чего Денис не знает.
Внезапно Денис понял, что стоит перед дверью главного корпуса медуниверситета. Именно в этом корпусе чаще всего проходили занятия у Алёны.
Едва Денис осознал это, как мысли об адвокате и Марии Ремез испарились. На смену им пришли другие: «А вдруг сейчас Алёна выйдет из корпуса, и что он ей скажет, почему он тут?». Или: «А вдруг Алёна уже ушла или занятия у неё сегодня в другом корпусе? А я торчу тут как дурак»
Он стоял и смотрел на дверь. Студены выходили и заходили, а Денис стоял и смотрел. Чувствовал себя по-идиотски, но не мог уйти.
Ему хотелось поговорить с Алёной, объясниться, наконец. Но он боялся, что сразу же навечно отправится во френдзону – без всякой надежды на отношения.
Мысль об отношениях жаром ударила в голову – да, Денис хотел отношений с Алёной! Очень хотел встречаться, ходить с ней за руку, обнимать, целовать…
Губы сразу пересохли, сердце забилось, в голове зашумело – вся кровь ушла вниз…
А Алёна не выходила. И студены-медики обтекали его, торчащего как столб перед входом.
Глупее ничего не придумать.
И Денис усилием воли начал вспоминать адвоката и маму.
Жар спал, Денис вздохнул облегчённо.
Сразу стало очень грустно и тошно. Настолько, что захотелось что-нибудь разрушить. Прямо сейчас, немедленно! Хотя бы мусорку пнуть. Но надо быть хорошим мальчиком. Да, хорошим мальчиком! Хорошим мальчиком, блэд!..
Денис развернулся и быстро пошёл прочь. Поехал к Егору.
Анастази чувствовала на щеках жар. Ощущение давно забытое, из юности. Пусть не молчит, пусть прогонит её! Она это заслужила.
Но он её не прогнал. Геро вдруг протянул к ней руки.
Жест был свободен от двусмысленности. Он разгадал её. Анастази жадно к нему прильнула. Она всё равно уйдет. Сейчас, сейчас…
Ещё минута, мгновение. Она только вдохнет его запах, услышит стук его сердца. И более ничего. Ничего.
Один медный грош стоит целой сокровищницы. Она должна от него оторваться, должна расцепить руки.
Геро тоже обнял её. Руки не то брата, не то любовника.
А затем она поступила недостойно. Она спросила:
— Мне уйти?
И вновь предостерегающий щипок стыда.
— Нет, — после паузы ответил Геро. – Останься.
И она осталась.
На этот раз всё было иначе. Анастази внезапно утратила всю свою опытность. Её одолела робость.
А Геро, напротив, уже не был задёрганным подростком, пребывающим в разладе со своим сердцем. Он был спокоен и нежен.
Они не обменялись более ни словом. Все происходило в молчании, под молчаливым золотистым приглядом ночника, чей глаз Анастази не решилась прикрыть.
Она совершенно утратила самостоятельность. Геро сам раздел её, а она стояла под его руками, как оробевшая селянка, внезапно обольщённая господским сыном. Его не обмануть. Он все про неё знал.
Он извлек из её волос острую длинную шпильку, а потом, когда её тёмные гладкие пряди скатились на плечи, смял их и зарылся лицом.
Он ласкал её бережно и умело. Целовал шею и плечи.
Потом вдруг легко поднял и уложил на кровать. Он овладел ею нежно, без излишней страсти. Только тогда она обхватила его за шею и подалась вперед, чтобы удвоить эту горячую тесноту, чтобы раствориться в его тягучей нежности, стать податливым воском под его пальцами.
А затем, самозабвенно лишившись имени, прошлого и памяти, повторяла за ним движения восхода и нисхождения.
Её наслаждение копилось где-то внутри, зрело, вспухало, теснилось и в конце концов, обратилось в сотрясения и судорогу, прежде ей неведомую.
«Так не бывает! – гаснущей кометой мелькнула мысль. – Со мной что-то не так».
Она даже хотела спросить у него, что с ней только что случилось, но забыла, как складываются из звуков слова.
Да и как она могла говорить? Разве радуга, облака и звезды умеют говорить? Кажется, она на несколько минут задремала или потеряла сознание.
Геро с мягкой улыбкой смотрел на неё. Рядом с ним было тепло и спокойно.
Так бывает в раю.
— Я сейчас уйду, — хмуро сказала она.
— Я сделал что-то не так? – спросил он.
Анастази зажмурилась. В горле забулькали слезы. Как же ему объяснить?
Всё так, всё так! Это она виновата. Это её вина! А он нежен и ласков. Он сделал её женщиной. Настоящей женщиной.
Да, это смешно. Пусть смеётся тот, кто посмеет. Уличная девка, ставшая женщиной!
Кем же она была? Приспособлением, куклой. Но женщиной она не была. Не той женщиной, что была задумана Богом. Не воплощением замысла и природной силы. Что же ей делать с этим знанием?
Анастази торопливо выбралась из-под простыни, из-под его руки, все еще лежащей поверх её бедра. Она отворачивалась и сгребала одежду.
Лучше уйти сейчас, немедленно. Если она задержится, поколеблется, поддастся соблазну, она не найдёт в себе сил с ним расстаться, она останется с ним навсегда. Останется и погубит. Его погубит.
В потайном коридоре, полуодетая, прислонилась к стене. Как же ей теперь жить? Как жить? Та ревность, что жила в ней прежде, как скребущий клекот, и не ревность вовсе.
Это она так думала, что ревнует. Но нет!
Это была тень, легкий высохший мазок. Поглаживание дамского хлыста, что предстает пыткой для комнатной левретки. Ей придется изобрести новое, яркое сравнение для ревности, после этой ночи, после его рук и губ, когда принцесса, с хозяйской беззаботностью, уведет его в свою спальню.
Лоб Анастази пылал. Что она наделала? Что натворила?
Тогда, на рассвете, она впервые задумалась о побеге. Вернулась к себе, жгла до утра свечу и думала, думала.
Эта ночь, темный предрассветный провал, напомнила ей те далекие, горькие, бессонные ночи, когда она, одинокий подросток, тщетно искала выход.
Тогда, в доме тётки, ей запрещено было жечь свечи, и она сидела в темноте, в нетопленой комнате, укрыв худенькие плечи дырявой шалью. Она не могла спать.
Мысли, подстегнутые, взнузданные паникой, неслись вскачь, сбивая копытами полудетский разум. Она задавала вопросы без ответов, она строила безумные, утопические планы. Ей так же грезился побег. Неосуществимый, нелепый.
С тех пор прошли годы. Она уже не так наивна, чтобы верить в благополучный исход, воображать ласковый и великодушный простор за стенами темницы. И всё же она испытывала этот соблазн, удивительное и опасное влечение ко вмешательству в таинство самой судьбы, жажду не то озорства, не то бунта, порыв поддразнить, бросить вызов.
Её одолел богоборческий грех, вырваться, нарушить запрет и срубить священное дерево. Почему она должна оставаться здесь, с этой мукой, пестуя свое бессилие? Почему она столь безропотна, столь ничтожна?
Она уступила другой женщине любимого ею мужчину. Она слабая и жалкая, бесхребетная и безгласая, как извлеченный на поверхность червь.
Она достойна презрения за свою слабость. Почему в ней всё ещё живёт та отвратительная, опухшая от слез девчонка-подросток, которая в бессилии заламывала руки?
Почему она не изгонит эту девчонку, не сбросит с себя, как ветхий груз, не стряхнет со своих щиколоток её худые руки, которыми эта дурочка за неё цепляется? У неё, Анастази де Санталь, есть деньги и власть.
За то время, что она служит этому дьяволу королевской крови, она многому научилась и многое приобрела.
Да, когда-то она клялась, что все тайны её высочества, этой великодушной особы, которая выловила её в сточной канаве, отмыла и приспособила к служению, она, её благодарная служанка, сохранит ценой своей жизни и при необходимости унесёт их в могилу, что она разделит со своей госпожой самую плачевную участь, будь то эшафот, тюрьма или ссылка.
И она без сомнения сдержала бы слово, если бы… если бы не Геро.
Она служила бы верой и правдой, не смущая душу свою, не затрагивая сердце глубинным смыслом данных распоряжений. Она могла бы достичь немалых высот, отдавая во владение столь хитроумной особе свое рвение и свой разум.
Но как же Геро?
Анастази тряхнула головой. У неё есть деньги. Не настолько большие, чтобы купить титул или поместье, но вполне весомые, чтобы осуществить неповиновение.
В Париже у неё есть собственный дом. Она благоразумно купила его на чужое имя. Об этом доме никто не знает.
Она одинока, у неё нет родственников. Она осторожна и подозрительна, ибо жизнь преподала ей немало уроков.
Этот дом у ворот Сен-Жак мог послужить им временным убежищем. Им…
Господи, она уже решает за него. Но согласится ли Геро? Его условием будет дочь. Без неё он и шага не сделает.
Следовательно, ей предстоит обдумать похищение девочки. Проще совершить это самой, чем доверять столь щекотливое поручение людям наёмным. Она справится.
Она вхожа в дом Аджани, ибо на ней лежит обязательство доставлять этой жадной семейке ежемесячное содержание. Сто золотых пистолей. Это сама герцогиня расщедрилась, ибо Геро просил совсем немного.
Эти деньги Анастази доставляет лично, не доверяя лакеям, чтобы взглянуть на девочку и убедиться, что та здорова, не голодна, не исполосована плетью и не посажена на цепь в душном чулане.
Эта змея Аджани с её постным выражением лица, со взглядом фанатика, способна взяться за экзорцизм, изгоняя дьявола голодом и розгой.
Поэтому её неожиданный визит не удивит стариков.
Она может им солгать, что ей велено доставить Марию в замок, к отцу, и тут же увезти её в тайное убежище. Но прежде ей следует заручиться согласием Геро, что он так же немедленно последует за ней, пока её высочество ничего не знает о судьбе девочки. Малышка более не заложница, и нет такой силы, которая заставила бы Геро и дальше мириться с неволей.
Анастази найдет способ незаметно вывести его из замка. Она устроит так, что его хватятся не сразу, а пару дней спустя.
Как, например, сейчас — её высочество в Париже. Вернется не раньше дня святого Зеферина.
Герцогиня часто бывает в столице. Её призывает демон властолюбия. Изголодавшись, она отправляется на запах власти, как дракон – на запах золота.
Одного Геро для утоления этой страсти ей мало. Ей нужны тяжелые, закованные в латы, фигуры на шахматной доске, ферзь, ладья и беспомощный король. Она часто увлекается этой партией.
Анастази и за собой знает это влечение, и даже нечистое торжество, когда ей, бывшей уличной девке, случается изменить судьбу знатного сеньора.
Гадливое торжество, мелкое. Будто блоха жалит льва.
Но её потребность несравнима с болезненным пристрастием герцогини. Её высочество непременно отправится на поиски яда.
Анастази поступит так же дерзко, без оправданий, как поступила вчера. Покинет свою увлечённую госпожу и отправится сначала за девочкой, а затем сюда, в Конфлан.
Ей поможет та же ложь. Она убедит мажордома, что герцогиня желает видеть своего любовника в Париже, и она, первая придворная дама, послана сопровождать фаворита.
Кто осмелится ей возразить? Кто осмелится усомнится?
Конечно, её будет сопровождать свита. Но Анастази придумает, как избавиться от нежелательных спутников. Или ещё проще — свита может оказаться фальшивой, компанией ряженых, которых Анастази наймёт в ближайшем цирке.
Но это она успеет обдумать. Главное, чтобы Геро обрел, наконец, свободу. А потом…
Потом они покинут Париж. У них будет время, прежде чем её высочество обеспокоится отсутствием своей придворной дамы. Дня три, а то и неделя.
В Конфлане месье Ле Пине тем более не придет в голову справляться у грозной госпожи об исчезнувшем фаворите.
За это время они втроем доберутся до Сен-Мало или Бреста, а там сядут на корабль, отплывающий в Новый Свет.
Говорят, некий Самюэль де Шамплейн, географ короля, основал там целое поселение и назвал открытую им землю Новой Францией.
По правде говоря, Анастази очень смутно представляла себе некий континент, чьи необъятные просторы лежали где-то за океаном. Да и сам океан для неё, знавшей в детстве тесные, холодные комнаты тёткиного дома, а затем ступившей на узкие, городские улицы, сходные по своей извилистости и смраду с кишками нищего, плескался за гранью вразумительных фантазий.
Она смело подняла бы на смех любого, кто взялся бы её уверять в существовании бескрайних водяных равнин, если бы Геро не показал ей однажды огромный шар на подставке из красного дерева, названный им глобусом, и не объяснил, что этот шар является уменьшенной копией того подлунного мира, некогда сотворенного Господом, и что на поверхность этого шара нанесены очертания тех земель, которые уже открыты людьми.
А те пустоты, что находятся между неясными очертаниями, заполнены водой. Анастази тогда изумилась количеству этой воды.
Она даже несколько раз переспрашивала Геро, тыкая пальцем в эти пустоты:
— И здесь вода?
— И здесь, — с улыбкой отвечал Геро.
Что же это получается? В Писании сказано, что в начале времен, ещё до сотворения человека, дух божий носился над водой.
Когда-то весь этот каменный шар был покрыт водой, а Господь непререкаемым Словом своим извлёк из-под воды несколько жалких обломков суши, чтобы расселить людей.
Величие случившихся некогда библейских событий было за гранью её понимания, и Анастази поспешила отогнать свои мысли от края бездны, ибо непостижимость и пугала её и притягивала. Нет, её ум слишком ничтожен, и даже излишне практичен, он использует категории понятные, почти бытовые.
А вот Геро эти просторы, похоже, не пугают. Он почти с тоской раскручивал глобус, подолгу изучая незнакомые очертания, названия стран и городов, вероятно, сравнивая необъятные пространства со своей жалкой и тесной клеткой.
Он будет только рад покинуть эту клетку и отправиться в далекие страны. К тому же, Геро достаточно образован, владеет латынью и греческим. Там, в далеких землях, он может быть и врачом, и учителем.
Анастази, если ей удастся привезти в Новую Францию немного денег, могла бы вложить эти средства в торговлю. Или даже самой заняться торговым ремеслом.
Когда-то она торговала собственным телом… Занятие грязное, но и оно принесло известную пользу.
Собственно, разница небольшая, торговать собой или выделанной кожей. Главное — заключать сделки, брать деньги вперёд, не давать в долг и ещё не знать жалости. Это она умеет.
Ещё она умеет выслеживать, вымогать, шантажировать, притворяться, лгать и обращать любой режущий предмет в оружие, если какой безумец задумает её обмануть.
Она сумеет выжить.
Дэн знал, что такое ночные кошмары. Не на своем опыте, конечно, — самому ему снов не снилось никогда. Никаких. Ни плохих, ни хороших. Но умному киборгу нет ни малейшей необходимости совать палец в огонь лишь для того, чтобы понять, насколько тот обжигает. Умный киборг и на расстоянии способен это оценить и проанализировать, а всю недостающую информацию скачать из инфранета.
Дэн и оценил. Скачал. Проанализировал. И пришел к выводу, что человеческие восторги по поводу положительных эмоций от просмотра во время не-бодрствования рандомных интерактивных историй с равновероятным собственным участием или неучастием сильно преувеличены. К тому же не существовало никакой гарантии, что все сны обязательно будут хорошими. Скорее даже наоборот. Да и пример Ланса, которого поначалу чуть ли не каждую ночь кошмарами буквально коротило, был достаточно красноречив, чтобы у Дэна пропали последние сожаления из-за недоступности для него этой человеческой (как оказалось, и не только человеческой) функции.
Спать без снов намного удобнее. Просто закрыл глаза и провалился в темноту, а через некоторое время снова их открыл, ощущая себя намного более бодрым. И с чувством глубокого удовлетворения считываешь доклады системы о завершении мелкой повседневной регенерации, достаточности энергии и готовности к активной работе всех составляющих. Удобно, практично, приятно. Чего еще желать?
Однако в последнее время что-то в привычном порядке вещей изменилось. Нет, снов ему не снилось по-прежнему, но…
Но почему-то теперь, просыпаясь, он испытывал не только привычное и обоснованное легкое удовольствие, но и совершенно необоснованную острую радость пополам с не менее острым же облегчением. Почти счастье, почти экстаз. Четыре дня назад, например, он поймал себя на том, что, проснувшись, какое-то время (двадцать четыре минуты) просто лежит, переполненный этим счастьем, дышит быстро-быстро, словно после сильной нагрузки, и улыбается. Не имея никакой объективной внешней причины ни для сбитого дыхания, ни для счастливой улыбки.
Внутренние причины были и легко раскладывались на составляющие — химические составляющие. Те самые, выработку которых он решил не блокировать ради чистоты эксперимента. За дыхание и учащенный пульс отвечает адреналин, его многовато, но недостаточно для ощущения полноценного страха — так, на самой грани, отсюда и сбой ритма сердечных сокращений. Эндорфинов больше, и это странно — обычно они как раз во время сна не вырабатывались, ну если, конечно, не было экстренной необходимости в обезболивании или противошоковых. Сейчас не было, никаких повреждений, а эндорфины — вот они.
Но эндорфины хотя бы понятно, они и ранее использовались, а вот серотонин… Радость — чистая, светлая, просто от того, что проснулся. Желание поваляться, наслаждаясь каждой секундой… Как люди с этим справляются, если у них каждое утро — вот так? Как они вообще встают, если просто лежать, проснувшись раньше всех, и слушать, как постепенно оживает корабль — удовольствие настолько острое, что по сравнению с ним уступает даже горячий душ? А ведь есть еще и окситоцин… Ох… Да. Теперь — есть.
Выработку окситоцина Дэн блокировал полностью всегда, сколько себя помнил. Начал еще на Шебе, еще даже толком себя не осознавая и ни в чем почти что не разбираясь. Просто именно там, на Шебе, он понял, насколько это подлый гормон. Может быть, самый подлый из всех, вырабатываемых человеческим организмом. Он заставляет не просто подчиняться приказам хозяина-командира, а делать это с радостью. Любить того, кто бьет и посылает на смерть, и доверять ему — безгранично, бездумно, вопреки всему.
Нет уж.
Дэн даже под приказами предпочитал решать сам, по максимуму из возможного. А если возможного нет — извернуться и все же его придумать. И не доверять никому. Доверие — еще один рычаг управления, убийственный и безотказный. Красная кнопка, отключающая защиту. Разумный киборг, если хочет выжить, не должен позволить никому воспользоваться этой кнопкой. И самый простой способ — вовсе ее не иметь. Нет доверия — нет и возможности его предать, а люди всегда предают, это их суть. Даже между собой, не то что с киборгами…
Дэн хмыкнул. Откинулся на спинку навигаторского кресла, уперся затылком в подголовник. Улыбнулся — не так, как утром, а отлично зная причину. Не химическую, хотя и тоже внутреннюю. Вспоминательную.
Люди опасны и доверять им нельзя — такой вывод он сделал когда-то на основе собственных наблюдений. И не сказать, чтобы это был такой уж глупый или вредный вывод, вовсе нет, на то время он был полезным. Ибо помогал выжить. Просто сделан он был на основании ограниченной выборки данных, а потому оказался неверным в проекции и перестал работать в изменившихся обстоятельствах. А Дэн к тому времени уже привык действовать именно так, словно этот вывод единственно верен всегда и во всем, и оказался не готов к переменам. И пришлось снова ломать себя, подстраиваясь под другие аспекты, другие правила и законы, другие принципы построения взаимоотношений, принятые между другими людьми. Ну да. главное — люди, которые оказались действительно другими.
Оказалось, что они бывают и вот такими: умеющими доверять и достойными того, чтобы им доверяли тоже. отказывающимися поступать плохо не потому, что кто-то увидит и накажет, а просто потому, что это нехорошо. Неправильно. Стыдно. Не перед другими стыдно, эти другие могут так ничего и не узнать, — перед собой, ты-то ведь знать будешь. Полина с ее пробами или мамой… Чего, казалось бы, проще — слегка обмануть начальство с никому не нужными анализами и честно сказать маме о том, что не любишь микробиологию. Простые решения, логичные и правильные. Кому, спрашивается, от этого могло быть хуже?
Однако Полина считала, что неправильные. «Ну я же буду знать! — сказала она тогда. И еще: — Мама расстроится». А он ответил, что иначе расстраивается она, считая этот аргумент решающим. А она… она ничего не сказала, посмотрела только. И он вдруг понял, что аргумент его — так себе аргумент, и не решает он ничего. И чужие интересы иногда почему-то вдруг становятся приоритетнее собственных. И вовсе не потому, что приказ и ты не можешь не подчиниться, нет! Просто потому, что «ну она же расстроится…»
Это было очень странным ощущением, Дэн его хорошо запомнил. Нет, он еще не доверял им тогда. Но ему уже почему-то хотелось быть с ними… нет, не вместе, конечно же, не вместе, но… хотя бы просто рядом. И желание это со временем становилось только сильнее. И для этого он был готов на многое, чем дальше — тем больше. Притворяться человеком. Шагнуть под плазму. Притворяться правильным киборгом, раз уж с человеком не получилось.
Перестать притворяться оказалось труднее всего.
Давно миновали те времена, когда Дэн боялся лишним словом или неверным поступкам выдать себя, уверенный, что как только команда поймет, кто он такой — его пристрелят на месте или сдадут в ближайший офис DEX-компани (и, если бы его тогда кто-то спросил, он предпочел бы первый вариант). Миновали и те, когда он, не веря собственному счастью (не сдали! не бросили! позволили быть рядом!) пытался играть роль идеального киборга, полагая, что людям от него нужно именно это и искренне не понимая, почему это их так злит. Тогда он тоже боялся — нет, уже не того, что уничтожат или сдадут дексистам.
Тогда он уже понимал, что ни капитан, ни кто другой из команды этого никогда не сделает. Даже в самом страшном гневе по поводу самого страшного проступка, когда Дэн налажал по полной, и все они по его вине влипли в месячный завис, срывая график доставок и рискуя потерять корабль, Станислав Федотович смертью не угрожал — он угрожал продать, считая именно это самым страшным наказанием. С уровнем искренности под чистую сотню. Дэна аж затрясло, когда он это увидел, хорошо еще, что капитан был слишком зол, чтобы заметить.
Он уже тогда догадывался, что даже при самом скверном раскладе эти люди позволят ему уйти — если он попросит. Не понимал только, почему это его уже вовсе не радует, скорее пугает.
Тогда-то и появился новый страх — страх, что они сами ему предложат такой расклад, решив, что так будет лучше. Для него лучше. А он не сможет им отказать. И это было почему-то уже почти так же страшно, как перспектива оказаться в лапах DEX-компани.
Но никто из команды ничего подобного ему так и не предложил. Даже в шутку. Даже такой бестактный обычно Теодор словно чувствовал, над чем можно издеваться безнаказанно, а что лучше не трогать. Да и не только Теодор, они все словно знали. Впрочем, какое там словно — они точно знали! И это всегда ставило Дэна в тупик — сам-то он легко считывал изменение человеческих эмоций, но как это умудрялись делать обычные люди, не снабженные чувствительными детекторами? К тому же в отношении киборга!
Он тогда так и не сумел разобраться. Отложил на потом. И благополучно забыл, совсем по-человечески, надо же. Слишком много навалилось такого, с чем нужно было разбираться сразу и срочно, что казалось важнее. А теперь вдруг вспомнилось, да так ярко и остро…
Странно. Это что — тоже из-за гормонов?
Или из-за желания во что бы то ни стало отвлечься, отгородиться, отстраниться, думать о чем угодно, только не о том, о чем думать надо, и надо обязательно…
Дэн был рад, что сегодня дежурить выпало ему. И даже не потому, что в последнее время спать почему-то стало неприятно, а просыпаться — наоборот, но это тоже пугало, и в конечном итоге делало неприятным весь комплекс ночного отдыха в целом. Просто сегодня все равно заснуть бы не получилось.
Слишком много непонятного, которое обязательно следовало обдумать перед тем, как принять окончательное решение. Чтобы не ошибиться. Чтобы не стало хуже. Это ведь очень опасно — принимать какое-либо решение по поводу кого-нибудь из людей, когда ты не понимаешь причины их действий. Кому это знать, как не ему.
Он уже делал так, когда совершенно не понимал мотивов окружавших его людей (его людей!), но принял решение быть для них идеальным киборгом. Не меньше, но и не больше. Но и не меньше, да! И ошибся. Очень серьезно ошибся, почти смертельно.
Тогда ему повезло — им всем повезло! — но ведь такое неслыханное везение может больше и не повториться, правда? Даже скорее всего не повторится, потому что статистическая вероятность штука суровая, и если снаряды еще вполне себе могут долбить в одну воронку (если стрелок опытный и рука у него твердая), то с хорошими случайностями такое не прокатывает.
То, что подозрительная пассажирка не была киборгом, вовсе не делало ее менее подозрительной в глазах Дэна. Ни на гран. И эта ее внезапно вспыхнувшая страсть к Теду — чем она вызвана? Тем, что он выдает себя за киборга? Или это был только повод, а на самом деле ее куда больше интересует иное. Совсем иное.
Например, то, что Тед — пилот…
«Вашему капитану случайно не нужен… ну кто-нибудь? Например, пилот? — спросила Элли когда-то давно. — Я была неплохим пилотом!»
Чушь.
Это не может быть правдой. Если похищение — ее рук дело, она не кинулась бы мешать похитителям, а без нее Дэн бы мог и не справиться. Да и не такой она человек, она хорошая, она…
Стоп.
Может ли Дэн быть уверен, что в нем сейчас говорит логика, а не окситоцин, заставляющий доверять всем подряд? В том-то и дело, что нет.
Как только он обнаружил повышенное выделение этого гормона, сразу же решил корректировать все свои выводы с поправкой на это обстоятельство. Поправка заключалась в абсолютном и безоговорочном вотуме недоверия всем, кто не был определен как достойный доверия ранее, в дотестовый период. Сейчас полагаться на здравость своих выводов Дэн не мог, приходилось делать своеобразный откат к прошлым константам.
В число субъектов, ранее определенных Дэном в качестве безусловно достойных доверия, входили члены экипажа «Космического Мозгоеда» и еще несколько человек и ксеносов.
Элли в это число не входила.
Поправка автоматически ставила ее на первое место в ряду потенциальных подозреваемых. Поправка требовала доложить о своих подозрениях капитану. Дэн отложил решение до утра, собираясь как следует проанализировать происшествие, разбирая запись буквально покадрово.
Ничего нового не увидел, естественно. И ничего не изменилось.
Обвинять Элли ему не хотелось по-прежнему. Может быть, даже больше, чем сразу по возвращении. Но что им руководило? Логика? Или все-таки окситоцин?
Дэн крутанулся в кресле. Нахмурился.
Вообще-то это было легко проверить. Достаточно просто заблокировать выработку всего ненужного и усилить работу выводящей системы — и через полчаса (сорок семь минут, если быть точным) уровень гормонов в его крови упадет до уровня, не влияющего на мыслительный процесс. И станет понятно, не руководила ли им гормональная интоксикация, когда он принимал промежуточное решение не опровергать убежденность Полины в том, что похитить хотели ее.
Это было не так. Хотя так и могло показаться со стороны, потому что за секунду до включения тяглового луча с тарелки Полина бросилась к Теду, желая показать ему какую-то только что обнаруженную ею прелестную мерзость. И прямиком угодила в этот самый луч, направленный точно на пилота, Дэн это видел. Его глаза были рассчитаны на куда более расширенный спектр по сравнению с человеческими, а наэлектризованные пылинки оконтуривали границы луча довольно отчетливо.
Полина была легче, именно поэтому ее и подкинуло первой. А пилот, прыгнувший на нее, словно шимпанзе, и вцепившийся сразу всеми конечностями тотчас после ее испуганного «Ой…», на адреналине не сообразил, что и сам начал терять вес, причем на какую-то секунда ранее.
А вот Дэн сообразил. Успел. И вцепился в них обоих, рванул, отшвыривая за пределы луча, к кустам, и надеясь, что они сообразят зацепиться. Потому что ему было некогда, он уже перешел в боевой режим и собирался атаковать невидимого врага, но тут Элли крикнула: «Джамп!» — и пришлось разворачиваться и подставлять руки уже ей, ловя и подбрасывая.
Он собирался прыгать сам. В конце концов, именно для этого и предназначены боевые киборги! Но ее крик прозвучал так повелительно и непреклонно, что невозможно оказалось не подчиниться. И оставалось только поймать сцепленными в замок руками ее толчковую пятку и резко вытолкнуть руками вверх, придавая дополнительное ускорение, выбрасывая навстречу чему-то невидимому и определенно опасному. И надеяться, что оно не слишком далеко, тягловые лучи не бывают длинными, да и Парк тут одно название, не открытое же пространство, всего-то три уровня совместили, до потолка камнем добросить можно… ну, киборгу точно можно.
Тарелка неудачливых похитителей действительно висела невысоко — метра четыре с половиной, максимум пять. Элли повисла на чем-то невидимом, ловко зацепившись ногами и левой рукой, а правым кулаком принялась долбить по этому невидимому со скоростью и энергией леразийского дятла. Невидимое отзывалось жалобным скрежетом и, похоже, поддавалось насилию. Но не так чтобы быстро. И Дэн опять пожалел, что не прыгнул сам — он наверняка пробил бы жестянку с пары ударов.
А потом жалеть стало некогда — похитители опомнились, резко дернули тарелкой сначала в одну сторону, потом в другую, резко тормознули, крутанувшись, и Элли таки сорвалась. И пришлось ее ловить — на полной скорости, наплевав на конспирацию, при падении с такой высоты вероятность получения человеком серьезных травм была слишком высока, чтобы ею пренебрегать. А потом уже совместно с нею вытаскивать Теда с Полиной из тех кустов, в которые они закопались так, что не могли выбраться самостоятельно.
Элли ничего не надо было делать, помогая похитителям. Просто не мешать. И, возможно, похищение бы удалось. Хотя… сорок семь процентов — не такая уж высокая степень вероятности. Однако при ее вмешательстве эта степень сводилась к нулю. Значит, все-таки не один окситоцин виноват в том, что Дэн решил не докладывать капитану о своих подозрениях.
Но очень хочется проверить и окончательно убедиться, чтобы не грызло изнутри непонятное чувство. Словно он что-то упустил и теперь строит свои предположения на заведомо неверной основе. Может быть. Все же заблокировать, и…
Стоп.
Что им сейчас руководит? Действительно ли желание убедиться в верности логических выводов? Или совсем другое желание — сорвать эксперимент, который оказался намного сложнее, чем он предполагал? Вернуться к спокойному простому логичному миру, свободному от непонятного необоснованного счастья и такой же необоснованной и непонятной тревоги, от перебоев с дыханием и шума в ушах, от этого странного удовольствия по утрам…
Нет. Люди же с этим всю жизнь живут и как-то справляются. Если он бросит все на полпути — он никогда их не поймет по-настоящему. А главное даже не в этом — он струсит. Окажется слабаком.
Да, об этом никто никогда не узнает. Дэн никому не сказал ни слова о проводимом им сейчас эксперименте, и уж, разумеется, о провале этого эксперимента он тоже никому ничего не расскажет. Но сам-то он знать будет, вот ведь в чем штука…
Значит, никакой блокады.
А что касается подозрительной и непонятной пассажирки… Что ж, ее следует прояснить. Все непонятное потенциально опасно, его следует разъяснять, делать понятным и тем самым безопасным. Логично? Логично. И окситоцин тут ни при чем, Дэн точно так же думал задолго до начала эксперимента. Значит, изучать и анализировать. И быть по возможности рядом как можно чаще и как можно длительнее. Иначе как изучать? Логично? Логично. Заодно так будет удобнее и блокировать, если вдруг окажется, что она представляет собою опасность отнюдь не гипотетическую. А то, что мысль об этом доставляет странное и вроде бы необоснованное удовольствие… что ж. вот это действительно вполне можно списать на влияние неконтролируемых гормональных выбросов. И не обращать внимания.
Дэн решительно развернулся к пульту, одновременно выщелкивая несколько вирт-экранов с ранее просчитанными вариантами трассы. Оглядел, щурясь. Поморщился, сбросил все.
За оставшиеся до утра часы ему предстояло построить новую, совершенно другую и как можно менее предсказуемую.
Ужин не задался с самого начала, а теперь потихоньку катился к полному фиаско.
Наверное, карпаччо из новозеландского гребешка с трюфелями нельзя было сочетать с теплым салатом из лобстера и томатов, а сливочную темпуру — с острыми хрустящими цукини в соусе йолли. По отдельности-то эти блюда Азирафаэлю раньше нравились, но сегодня и одновременно почему-то совершенно не возбуждали аппетит. Да, приходится признать, заказ карпаччо был несомненной ошибкой, надо было брать перепелку под томлеными овощами, для желудка умиротворяюще и на настроении сказывается благотворно, а у умиротворенных и сговорчивость повышается, даже у демонов…
— Нет, — процедил Кроули сквозь зубы и сморщил нос, комкая салфетку в кулаке так, словно она была камнем, а он — тем самым ифритом, что собирался на спор выжать из булыжника воду (Азирафаэль тогда так и не выяснил, чем у них там дело закончилось). Смотрел он в сторону, морщился, слова выдавливал словно бы через силу. — Послезавтра тоже никак. Может быть, через недельку. Да, думаю, через недельку. Точно.
Очков он так и не снял и выглядел еще более дерганым, чем три дня назад, когда они виделись последний раз. Почти не ел, лишь вяло поковырялся в своей тарелке с таким видом, словно на ней была вчерашняя картошка-фри из Мак-Дака, поморщился и отложил вилку. Зато много пил — им принесли уже вторую бутылку, хотя Азирафаэль не справился еще и с первым бокалом.
«Надо было заказать оленину, — вдруг подумалось Азирафаэлю совершенно некстати. — Оленину он бы наверняка съел, она тут восхитительная. Только пришлось бы держать его подальше от меню, он ведь как раз совсем недавно смотрел «Бемби».
Разумеется, Азирафаэлю так ничего и не удалось выяснить.
Кроули напоминал бочку пороха, причем пересушенного и даже слегка подогретого, и был готов взорваться от малейшей искры — Азирафаэль понял это сразу, стоило ему только увидеть демона еще в дверях. Расспрашивать его на таком взводе было опасно и все равно ни к чему хорошему бы не привело. Не к ответам, это уж точно. Надежды на то, что после еды он подобреет и расслабится, тоже не оправдались. Даже вино не подействовало. Вернее, подействовало, но в обратную сторону: чем больше Кроули пил — тем больше мрачнел и замыкался. И все чаще поглядывал в сторону двери.
Похоже, терять было уже нечего, и ангел решился.
— Кто такие Пэтти и Пит? — спросил он самым равнодушным голосом, аккуратно нарезая маленьким ножичком жареный банан, поливая кусочки горячим шоколадом при помощи микроскопической ложечки и делая вид, что полностью поглощен этим занятием. — Я их знаю?
С той стороны стола звякнуло — Кроули резко отодвинул тарелку. Его взгляд, колючий и тяжелый, ощутимо давил на переносицу. Азирафаэль отрезал еще кусочек банана. Маленький аккуратный кусочек. (ПРИМЕЧАНИЕ *настолько аккуратный, насколько это возможно при отрезании кусочка от кашицеообразного месива, в каковое обычно превращается остывший жареный банан.)
— Откуда же я знаю, кого ты можешь знать? — Шипение в голосе демона слышалось отчетливо. Азирафаэль резал банан. — Откуда ты вообще взял эти имена?
— Ты сам их вчера назвал. — Азирафаэль пожал плечами с самым незаинтересованным видом, по-прежнему не поднимая глаз от тарелки. Банан кончился. Но горячий шоколад для полива оставался: ложечка была действительно микроскопическая. Очень удобно. — По телефону. Ну, мне так послышалось, во всяком случае, не ручаюсь за точность имен. Ты сказал, что у тебя с ними дела сегодня вечером, и именно поэтому…
— Тебе показалось. А вчера я был пьян и нес всякую чушь.
Остывший и размокший в растаявшем мороженом банан резался трудно, даже очень острым ножичком. Размазывался в неприглядную кашицу. Теперь Азирафаэль целеустремленно сдвигал кашицу в маленькие аккуратные кучки, капая на каждую шоколадом.
— Я не знаю никаких… этих, как ты их там…
Восемь маленьких одинаковых расползающихся кучек на белой тарелке с золотым ободком, капелька шоколада наверху у каждой.
— Но вообще-то, ангел, ты прав: у меня действительно дела. Сегодня. Без обид. Встретимся на следующей неделе.
Он даже не стал дожидаться, пока Азирафаэль скажет ему «пока» — с грохотом отодвинул стул и выскочил, словно ему под пятки святой воды плеснули. Или не под пятки. Ангел не стал его окликать, даже головы вслед не повернул. Хмуро смотрел на тарелку и с той же аккуратностью, с какой раньше выстраивал красивые кучки, теперь размешивал все в единую бело-коричневую массу.
Конечно, вчера Кроули был пьян. И, конечно, Азирафаэлю вполне могло показаться, что он назвал эти два странных имени. Но вот чего ему точно не показалось, так это того, что Кроули вздрогнул, когда их услышал. И с лица резко спал. И уставился на Азирафаэля так, словно тот вдруг превратился в истребителя демонов из глупого сериала, который они смотрели почти сразу после так и не случившегося Конца Света…
Да, ангел на Кроули глаз старательно не поднимал, уставившись на тарелку с темпурой, но бокового зрения никто не отменял даже у людей. (ПРИМЕЧАНИЕ * и тем более если речь идет об ангелах, к тому же еще и бывших херувимах, естественная первоначальная форма которых, на минуточку, подразумевает тысячи глаз, разбросанных по всему эфирному телу. В какой-то степени эти глаза продолжают работать и на физическом уровне, хотя даже сами ангелы их не видят)
А еще Кроули сегодня точно так же дергало от ангельских прикосновений — Азирафаэль заметил это еще в самом начале, когда попытался непринужденно взять демона под руку. А потом проверил, когда им принесли вино: потянулся бокалом чокнуться и словно бы случайно задел пальцами по его запястью. И почти не удивился, когда Кроули опять передернуло. А ведь они перестали обжигать друг друга так давно, что уже и не вспомнить точной даты, даже и приблизительно не вспомнить, тысячелетия два назад, а может, и все три.
Что же ты скрываешь, Кроули? А если говорить точнее — что с тобой сделали твои бывшие коллеги, так и не простившие тебе того, что ты предпочел встать на сторону ангела?
Азирафаэль аккуратно отодвинул тарелку, положил рядом салфетку, поправил кремовый шейный платок (на полтона светлее пиджака), поднялся и решительно направился к выходу из ресторана. Он считал себя не слишком хорошим ангелом. Но он все-таки был ангелом, а значит, не мог бросить друга в беде, даже если друг и ведет себя странно и отрицает, что беда таки есть. Плевать. Это его ангельский долг, разве не так? И он этот долг исполнит.
Он проследит за Кроули.
Постарается, конечно, сделать это незаметно. Просто выяснит, в какую новую переделку тот их снова втянул, насколько эта переделка опасная и не нужна ли случайно демону помощь со стороны. С той самой стороны, нашей, которая лишь для двоих.
Ну и окажет, если вдруг таки нужна.
***
Ошибкой было идти на этот дурацкий ужин, да и трубку снимать вчера тоже было ошибкой, когда уже накрывало и почти ничего не соображал. Хотелось отбрехаться и успокоить ангела (своего ангела), чтобы не переживал и отвязался? Ну да, полдела, можно сказать, сделал: отбрехался. Так отбрехался, что чертов ангел на тебя под конец вечера даже смотреть не хотел. Так и сидел, в тарелку уставившись. И губы кривил.
Ангелы чувствуют ложь, как ты мог это забыть? Совсем мозги пролинял.
Холодная ванна не очень-то помогла. Вернее, помогла, но не надолго. Душ при линьке противопоказан, от его невыносимо щекотных струек, бегущих по телу, мерзкий зуд под кожей только усиливается, а вот ванна — идеальное средство. Горячая, если просто хочешь, чтобы стало легче. Или холодная, если надо потом куда-то идти. От холода Кроули всегда тянуло в сон, мысли становились вялыми и медленными, а кожа теряла чувствительность. Хотя бы на время. Самое то, что надо при линьке. Правда, потом, когда отойдет, будет очень больно и паршиво, куда больнее и хуже, чем обычно, но так ведь это потом…
— О, мистер Кроули! Вы сегодня рано…
Мадам расплылась в хищной улыбке и сама вышла ему навстречу из-за стойки, поднявшись из своего персонального кресла, больше похожего на трон. Уважительно так вышла, но не подобострастно, с чувством собственного достоинства. Интересно, изменилось бы ее поведение, знай она, что Кроули не просто один из лучших и самых солидных клиентов, но и вообще хозяин всего ее заведения? Вряд ли. Мадам умна и знает, что именно нужно любому из ее посетителей, в том числе и такому, как Кроули. И предоставляет им это — каждому именно то, что ему нужно. Каждому свое.
Кроули постарался отзеркалить ее акулью улыбку, но не был уверен, что вышло точно так же: эффект холодной ванны почти закончился и его начинало ломать уже всерьез, гораздо раньше, чем обычно. И гораздо сильнее. Что ж, он знал, что за ужин в Ритце придется платить.
— Мы ждали вас несколько позже, мистер Кроули, — продолжала меж тем Мадам, словно ответно отзеркаливая его мысли. Сопроводила к дивану, подвинула столик с вином и фруктами. Кроули поморщился: больше пить он сегодня не собирался, и так тошнило и мысли путались. Он увлекся во время чертова ужина, хватаясь за бутылку, словно за спасательный круг, и забыв, что из-за чертовой линьки мгновенно протрезветь потом не получится. — Но я могу поторопить ваших любимцев.
— Буду вам признателен, Мадам. — Кроули снова оскалился. Наклонил голову, шумно принюхался к французскому парфюму, в душные волны которого Мадам куталась, словно в шаль. Сделал оскал шире, глаза уже, а голос — почти шипящим. — Впрочем, вы всегда можете остаться и сами. Мое предложение в силе.
В каждой шутке есть доля шутки, а Мадам умеет нравиться, она не закрашивает седину, наоборот, отбеливает ее и укладывает тугими густыми кудряшками вокруг миловидного пухлого личика. (ПРИМЕЧАНИЕ *И носит голубые линзы последние несколько лет, по крайней мере: с тех самых пор, как у «П&П» сменился хозяин). Умная Мадам, догадливая. Вот только если бы не эта ее улыбка. И глаза, холодные и цепкие (догадливая Мадам все-таки не понимает, что цвет — не главное).
— Шалунишка! — рассмеялась Мадам бархатным голосом и игриво шлепнула Кроули веером по руке. Развернулась, колыхнув волнами цветочных ароматов, неторопливо поплыла к занавешенному шторой выходу, за которым располагалась лестница на второй этаж.
Кроули хватило сил дождаться, пока она выйдет, а потом он рухнул на диван как подкошенный, судорожно стиснул колени и подтянул их к груди, а пальцами обеих рук вцепился в край кожаного сиденья так, что чуть не прорвал. Согнулся, почти уперевшись в коленки лбом и дрожа всем телом.
Легкий хлопок веера по руке его добил, напрочь сорвав и без того с трудом сохраняемую маску: ноги мигом ослабли, по всему телу прокатилась горячая и изнурительно сладкая волна, волоски на шее встали дыбом, живот подтянулся, во рту пересохло, а в паху сладко заныло и потяжелело, и сейчас Кроули с огромным трудом удерживался от того, чтобы не начать ерзать и тереться об этот чертов диван, выкручиваясь из одежды, словно змея из кожи.
Он стиснул зубы и задышал быстро-быстро, стараясь перебороть тошноту и жар и успокоиться — и при этом изнемогая от желания плюнуть на все и все-таки поерзать и почесаться, хотя бы о спинку дивана, пока никто не видит. Сумел удержаться. Жар медленно стекал в низ живота, становился болью, распирающей и привычной. Неприятной, но терпимой. Вожделение, хоть и очень сильное, но типичное по всем остальным параметрам. С этим Кроули уже мог справиться. Зуд потихоньку тоже отступал, размазывался под кожей.
(ПРИМЕЧАНИЕ *Конечно, линька не подразумевала, что он сбросит кожу на физическом плане, будь то в человеческой ипостаси или в змеиной. Линька была явлением более тонких сфер: отслоение и сброс старой информационно-энергетической оболочки, которую ты уже перерос и которая тебе теперь только мешает. Полезная штука. Только вот ощущения при ней были вполне себе физическими и мерзкими. И довольно унизительными, если уж говорить начистоту.)
Кроули глубоко вздохнул, опустил ноги на пол и осторожно распрямился. Кажется, пока отпустило, только слегка подташнивало и крутило низ живота. И он опять взмок. Не так, чтобы с него текло ручьями, но испарина ощущалась и на лбу и… и, в общем, везде, а потому лучше не шевелиться, кожа слишком чувствительна, сейчас любые прилипания рубашки или другого чего к ней могут спровоцировать новый приступ.
Ничего. Осталось совсем немного, скоро сюда спустятся Пит и Пэтти, милые безотказные умелые Пит и Пэтти, скоро он окажется крепко зажат между двумя горячими молодыми телами и можно будет расслабиться и отпустить тормоза. Они все сделают сами, они же умницы. Его умницы. Не надо будет никуда уходить из такого уютного холла, они останутся прямо на этом диване, в холле никого нет и не будет. Вообще никого на всех трех этажах, кроме его умниц и Мадам, он еще вчера позаботился, и безо всяких чудес, просто заплатил кому надо и сколько надо.
Скоро. Уже совсем скоро…
Воздух чуть дрогнул, а вот хлопка или огненных искр не было: близкие перемещения обходятся без видимых спецэффектов. И без слышимых тоже.
— Пит и Пэтти, значит?! Первый раз слышишь, значит?! И что же тогда, позволь тебя спросить, ты здесь делаешь, а, Кроули?!
Кроули медленно повернул голову.
Пылающий праведным гневом Азирафаэль стоял от него шагах в трех, обвиняюще сложив руки на груди, мрачно супил светлые брови и метал взглядом ослепительно голубые молнии. Он настолько вышел из себя, что даже крылья наполовину развернул, и они нервно дергались у него за спиной, снося безделушки со стойки и вспарывая обивку кресел: когда ангел такого ранга впадает в непритворный гнев, его перья становятся бритвенно острыми.
— Ты же был ангелом, Кроули! Да, пусть падшим, но не настолько же падшим! Пит и Пэтти! Боже мой, Кроули! Да у меня в голове не укладывается!
Азирафаэль. Ангел Господень. Такой белый, такой сияющий, такой возмущенный. Такой до боли прекрасный. И такой неуместный здесь, в черно-красном сверкающем (кожа, бархат и зеркала) интерьере элитного мини-борделя для избранных…
А сейчас сюда вернется Мадам. Может быть, одна. А может быть, с нею сразу придут и… умницы.
И Азирафаэль их увидит.
Нет. Нет, нет, нет, что угодно, но увидеть он их точно не должен, нельзя ему их видеть, ну вот просто никак нельзя…
На втором этаже хлопнула дверь.
Ужас всадил хорошую дозу адреналина прямо в сердце. Кроули вскочил, в два прыжка преодолел разделявшее их с Азирафаэлем расстояние, схватил его за руку и поволок к выходу, не обращая ни малейшего внимания на попытки ангела как сопротивляться, так и провякать что-то еще обвиняюще-пафосное.
Если женщина берётся за перо, то писать она будет… Правильно! О любви.
О чём же ещё?
Предвижу снисходительные улыбки.
Тогда о чём же, по-вашему, будет писать мужчина? Неужели о чём-то другом?
Помилуйте, сударыня, неужто мужчине и темы другой не найти, как только любовь. Вздохи, томление, взгляды… Оставьте. Мужской ум посвящает себя предметам серьёзным. Почитайте жизнеописания Плутарха или «Государя» Макиавелли. Вот истинные плоды ума. А любовь…
Любовь — это удел поэтов. И женщин.
Конечно, конечно, не смею спорить. То есть, мне следует понимать ответ, как то, что мужчине тема любви неинтересна и пишет он о другом?
Вы правильно понимаете. Тогда позвольте мне возразить. О чём бы ни писал мужчина, учёный, философ, поэт, он тоже пишет о любви. Более того, все книги написаны о любви. Да, да, именно о любви. Даже если посвящены они сражениям Цезаря или разведению тутового шелкопряда. Разницы нет. Люди ни о чём другом писать не умеют.
О чём пишут философы? Да, их труды лишены сентиментальной прелести, но если подумать, попытаться заглянуть за кулисы их разума, то и там вы найдете любовь — любовь к истине.
А что же богословы? Как же их многотомные фолианты, испещренные латинскими и греческими цитатами? Тоже любовь? Конечно, любовь к Богу. Нужно быть от рождения духовно слепым, чтобы не заметить этой простой истины. А как же учёные? Врачи? Естествоиспытатели? Неужто ими движет любовь? Их труды — о чём? О любви к людям. Иного нам не дано. Мы все и всегда пишем только о любви.
Однако нам, женщинам, проще. Мы умеем говорить о любви прямо, без неуклюжих, громоздких иносказаний, и нам не нужны маски. А вот мужчины, напротив, похоже, стыдятся. И свои чувства, свои поиски скрывают под многослойным нагромождением слов и ложных истин. Им спокойней верить в то, что они ищут что-то другое, и что это другое им непременно откроется в своем первозданном естестве, и тогда они постигнут великую тайну мироздания, познают истину, а истина эта будет гораздо важнее, ценнее и увесистее всех прежних разглагольствований о любви. Ну что ж, Бог им в помощь.
Каждый волен выбирать свой собственный путь к цели, мы же попытаемся идти напрямую.
— Рит, ну прекрати паниковать и в сто тридцать пятый раз объяснять мне то, что мы оба и так знаем. И вовсе я не собираюсь геройствовать! Просто отвлекаю и интригую объект, пока ребята обвешивают жучками его тачку. Первый контакт, так сказать. Первое свидание… «Разрешите представиться: Бонд. Джеймс Бонд…»
— Джеймс! Прекрати немедленно! Я знаю твою склонность к дурацким шуткам, но сейчас не время и не место, и вообще! Они опасные люди, да будь же серьезным! Даже твое везение когда-нибудь может не сработать, неужели ты не понимаешь?
Джеймс любил поддразнивать жену, но только не тогда, когда у нее начинают подрагивать губы, а огромные синие глаза становятся несчастными. И мокрыми.
— Все-все-все, Ритусь, больше не буду, прости. Я тоже нервничаю, вот и несу разную чушь. И потом, посмотри на меня: разве сегодня я похож на себя обычного?
Конечно же, он не был похож, и не только из-за пижонского зауженного пиджачка из термо-ткани в песочно-серую косую клетку и таких же брючек до середины икры (белые сандалии с искрой и кепка в тон довершали комплект), но и из-за неуловимо изменившихся черт лица и волос, нынче вовсе не завивающихся кудряшками, а уложенных на прямой пробор. Впрочем, воспользовавшаяся гелевой маской Рита и сама была не очень-то похожа на себя — ничего особенного, просто усредненное женское лицо с неуловимо плывущими чертами. Такое не привлечет внимания и через минуту забудется (ее красно-оранжевое и вызывающе яркое платье служило той же цели камуфляжа и отвлечения внимания). Только глаза и остались по-прежнему ярко-синими. Сам Джеймс покрывать лицо тонким липким желе не стал, он все-таки был Bond’ом, шпионы умеют слегка мимикрировать и без внешних примочек..
Рита осмотрела мужа критически. Фыркнула, успокаиваясь, ткнула кулачком в плечо:
— Иди уж, чучело!
И захлопнула дверцу арендованного флайера. Джеймса обдало ветром из-под крыла, и он отступил, провожая взглядом ушедшую в сторону центра машинку. Пошел к лестнице.
Разумеется, они не могли прийти на встречу с представителем контрабандистов вместе. И точно так же разумеется, что будет лучше, если Рита окажется там первой: ко времени появления Джеймса к ней уже привыкнут и станут считать деталью обстановки.
Однако заставлять ее ждать слишком долго тоже не стоило.
***
Склонность к шуткам Джеймс приобрел не так уж давно, а вот то, что он потрясающе везучий киборг, знал практически всегда. И имел тому множество подтверждений.
Его могли утилизировать после первой же операции, ну или после второй-третьей, как и большинство киборгов из его партии. Но, однако, сочли выполненные им миссии недостаточно секретными и не требующими такой уж тотальной зачистки. Ограничились многоразовым «мусорным» форматированием процессора, когда вся электронная память после стирания заполняется случайными данными, так называемым информационным мусором, а потом снова стирается, и так несколько раз подряд — для полного затирания малейших следов того, что эта память содержала ранее. И оставили на подсобных работах низкого уровня секретности — что опять же привлекало меньше внимания со стороны излишне бдительных сотрудников разведуправления и существенно отдаляло мусоросжигатель. А потом, когда сроки все вышли и его все-таки списали, ему опять повезло — интендант попался жадный и вороватый, а мелкому жулику Стивену Сьюту срочно потребовался киборг, пусть и бэушный, зато почти даром.
Рядом со Сьютом, вечно вляпывающимся в разные неприятности, погибнуть было проще простого — если не вместе с ним, то вместо него. Но Джеймсу опять повезло. Повезло и с аварией круизного лайнера, хотя, наверное, так думать не очень хорошо, там ведь столько людей погибло… А он выжил. И к тому же случилась авария эта не где-нибудь, а именно на орбите Нереиды, и уж это точно везение из везений.
И с присвоенными документами повезло, и с коллегами. Повезло и продолжает везти — неслыханно, невероятно. Он даже и не заметил, когда перестал притворяться, изображая из себя человека, профессионала и друга, и стал просто жить. И до сих пор живет, сам себе временами не веря.
Когда его разоблачили, уравняли в правах с остальным населением Нереиды и разжаловали до младшего констебля (отобрав незаконно присвоенное вместе с чужими документами звание майора), встал вопрос: где же ему теперь жить? Общежитие, в котором ему изначально выделили комнату, было офицерским и не предназначалось для младших констеблей. Обычно молчаливый старший констебль Степан Туча забасил что-то об исключительных обстоятельствах, но тут уже воспротивился сам Джеймс: он не собирался начинать свою настоящую жизнь с выторговывания для себя каких-либо поблажек и привилегий. Не положено — значит, не положено. Будем искать другие варианты.
И вариант нашелся почти сразу — небольшая, но очень уютная комната на втором этаже частного домика, такого же небольшого и уютного. В Русском квартале, совсем недалеко от полицейского управления: даже человеку десять минут пешком, что уж говорить о киборге! Комнату сдавала хозяйка домика, тихая милая старушка, в прошлом учительница младших классов. Звали старушку Роза Марковна. Джеймс в тот же день перетащил к ней свои вещи (да и было-то тогда тех вещей!) и заплатил за месяц вперед из выданного аванса.
Он тогда еще не догадывался, что ему опять повезло: даже сильно постарайся, он вряд ли сумел бы выбрать соседство лучше — в плане социализации одного слишком уверенного в себе киборга линейки Bond.
У Розы Марковны оказалось ангельское терпение и безграничное понимание. И масса свободного времени. И педагогический талант, позволяющий мягко направить в нужную сторону самого упрямого ученика. Сам-то Джеймс тогда считал, что его социализировать незачем: что он вам, какой-то глупый сорванный DEX, что ли?! Он отлично вписался в человеческое общество, у него человеческая психология во всем ее объеме в нестираемой базовой прошивке, куда его еще социализировать? Да он создан, чтобы притворяться человеком, и он успешно им притворялся, сколько себя помнит!
Но довольно скоро он понял, что «притворяться» и «быть» — две очень разные вещи. А потом настала и очередь шуток…
***
— Боюсь, я никогда до конца так и не пойму концепцию некоторых аспектов человеческого чувства юмора, — со вздохом признался Джеймс своей хозяйке однажды за третьей чашкой ежевечернего чая с тортиком (на этот раз тирамисовым).
Подобные посиделки после ужина — с чаем, вкусняшками и разговорами — довольно быстро стали у них не то чтобы обыденным делом, а скорее даже чем-то вроде обязательного ритуала, попытки нарушить который мгновенно вызывали у Розы Марковны состояние повышенной тревожности и множество настоятельных вопросов о том, что же такого ужасного случилось сегодня в управлении полиции Нереиды, что наверняка голодный после работы «милый мальчик» даже не хочет пообщаться с бедной старой женщиной, которая к его приходу, между прочим, как раз запекла в духовке пусть и не гефилте, но все-таки очень приличную фиш, а еще днем так удачно прикупила великолепный шоколадный тортик со сливками и уже даже чайник поставила. А если нечто настолько ужасное все же таки случилось, то не пора ли закрывать дверь на швабру и оповещать знакомых?
— Нет, иногда я их понимаю отлично, — продолжал Джеймс под поощрительное молчание Розы Марковны, — неуместная реакция в неподходящей обстановке всегда вызывает улыбку. Или путаница. Или подмена понятий. У меня обширная база анекдотов и баек, я ее постоянно пополняю и изучил очень внимательно. Но иногда… Я просто не понимаю, где нужно смеяться и почему! Они кажутся совершенно бессмысленными и напоминают имитацию шифровальных скриптов в неизвестной кодировке, не поддающейся анализу. И я бы с легкостью признал их именно таковой имитацией, если бы…
— Кто, что и кому сегодня сказал? — перебила его понятливая Роза Марковна. Она не любила долгих абстрактных рассуждений и всегда предпочитала переводить их на конкретные примеры — желательно с участием соседей, знакомых или хотя бы знакомых соседей или соседей знакомых.
— Да Пабло же! — поморщился Джеймс то ли раздраженно, то ли обиженно. — Ляпнул какую-то чушь про Мэри и барашка. И все посмотрели на Степана и новичка, ну помните, я рассказывал… И засмеялись. Словно бы получили какую-то информацию, которая отсутствовала в словах. Но ведь ее не было! Я знаю, что такое барашек, сразу же глянул в инфранете. Но так и не понял, при чем тут какая-то Мэри и почему это должно быть смешно! Там не было никакой дополнительной информации и просто быть не могло!
— А этот новичок, как там его… Билли, кажется? Он что, за Степаном повсюду ходит, словно приклеенный, да? — невинно уточнила Роза Марковна, пряча хитрую улыбку за чашкой, исходящей тонким ароматным паром. Торт она не ела, предпочитая чай с вареньем (тоже тирамисовым, этого сезона, прозрачным, терпким и пахнущим на всю кухню, стоило только чуть приоткрыть банку).
— Да… — Джеймс осекся. Открыл рот, намереваясь то ли возмутиться, то ли что-то спросить, но тут же снова его захлопнул. Нахмурился, переходя из обиженного режима в рабочий. И наконец спросил: — А как вы узнали?
Вот тогда-то он впервые и услышал стишок про Мэри и ее барашка. И узнал, что прочитанное или услышанное в раннем детстве остается с человеком на всю жизнь и становится основой для многого, что люди потом понимают без дополнительных объяснений. Своеобразная базовая прошивка, которую невозможно стереть. Парадокс, когда шифр становится нерешаемым не из-за своей потрясающей сложности, а из-за простоты и понятности, о которой не упоминают не из желания скрыть что-то от непосвященного чужака, а только лишь потому, что никому и в голову не приходить скрывать настолько всем известную и с детства доступную информацию.
Разумеется, Джеймс не был бы самим собой, если бы прошел мимо такого вопиющего провала в собственном образовании. Более того: он и Bond’ом бы не был. Он загорелся и решил прочесть все, что люди усваивают с пеленок — именно прочесть, а не загрузить в архив, пусть даже и внутренний. Он уже понял, насколько по-разному работают два вида памяти — органическая и электронная, — и насколько разными бывают ощущения от того, какую из них он использует. Он собирался сделать все как надо и загрузить сказки, стихи и колыбельные в органическую память, где им и положено было быть. И ему было неважно, сколько на это потребуется времени.
Это была их маленькая тайна с Розой Марковной: никто в участке так и не догадался, что Джеймс Бонд, герой Нереиды, гроза грабителей и убийц, придя после дежурства домой, читает «Сказки Матушки Гусыни» и обсуждает непонятные места с домохозяйкой. И это принесло плоды, причем даже куда быстрее, чем Джеймс мог надеяться.
Он отлично помнил тот день, день своего триумфа, о котором так никто и не узнал, — ну, кроме Розы Марковны, конечно. И вечер тоже помнил. Особенно вечер!
Как ворвался в прихожую и прямо с порога начал рассказывать про присланный в управление навороченный универсальный полиграф с режимами для ста шестнадцати рас разной степени разумности. И как этот полиграф сдох сразу же после включения в сеть. И как он, Джеймс, сказал по этому поводу, мрачно так сказал, словно вовсе и не шутил:
— Н-да, ребята… Будь попрочнее старый таз…
И как все засмеялись! Пусть и невесело (а чего веселого в необходимости составлять и заполнять кучу анкет и отчетов по возврату утратившего работоспособность оборудования?), но все-таки засмеялись. На его шутку! Не сгенерированную процессором, не подсказанную программой — его, Джеймса, личную шутку, первую в жизни.
Роза Марковна тогда его похвалила.
Да, сейчас он уже понимал, что точно так же она похвалила бы первоклашку, впервые написавшего свое имя без помарок, — но все равно бережно хранил это воспоминание в обоих видах памяти. И почему-то понимание малозначимости триумфа ничуть не умаляло удовольствия.
Трое суток Мила бредила, не приходя в себя. Лэртина уже не знала, куда деваться. Пришедший от целителя вестник не особо помог, поскольку целитель ничего толком не нашел ни в архивах, ни в упоминаниях о людях. В свое время демоны очень постарались, чтобы уничтожить враждебную культуру и все напоминания о ней. А теперь метаться было поздно.
Были кое-какие обрывки записей о том, что люди действительно болели, но как и чем — выяснить не удалось. Чаще всего люди, как и демоны, вели хроники исторических событий, пришествия к власти новых королей или знаковых памятных случаев типа извержения вулкана. В одном из документов была описана эпидемия какого-то заболевания, но оно даже отдаленно не походило на перечисленные служанкой симптомы. Так что целитель чем смог, тем и помог, прислав на пробу несколько собственноручно сделанных порошков в конверте вместе с письмом. И на этом все.
Все это время слуги были как на иголках. Борени плакала, дежуря днем у кровати Милы, пока Лэртина отсыпалась или занималась готовкой. Эта шуточная влюбленность больно так ударила девушку, пояснив, что не все в жизни бывает так, как она хочет. Несколько избалованная леди почти все время получала то, что ей хотелось. Отец хоть и не уделял ей достаточно времени, зато оплачивал лучших учителей, слуг и гувернанток. Дарил дорогие подарки, специально нанял одного симпатичного парня для подрастающей дочери, чтобы та не спала абы с кем. И тут… вот, пожалуйста. Судьба указала, что так, как хочет Борени, не будет. Вообще. И сделать было ничего нельзя. Совершенно невозможно.
Девушка понимала умом, что смерть неотвратима. Но то самое чувство всевластия и вседозволенности твердило: это не так, все равно будет по-моему.
И поскольку целительные заклинания разбивались об Милу как камни разбиваются, падая в горах во время сильных ливней, превращаясь в сель, то демоница взялась сама колотить порошки, варить отвары и даже изучала вместе с Лэртиной собранные травы. Увы, в их маленьком садике росло далеко не все полезное, а в лес они выбраться сумели только один раз.
Помогало это мало. И Борени впервые столкнулась с тем, что ее желание в этот раз не исполнится. Она, конечно, не понимала, что делает не так. Да и вообще, похоже, все демоны здесь что-то делали не так. Но что именно, они не знали.
Мила грезила своим прошлым. Она то и дело видела лица родных, почти позабытые во время жизни в новом мире. В самом начале она еще немного надеялась на то, что в новом мире ей будет как-то лучше. После же была так занята собой, своими страданиями и переживаниями, что не вспоминала больше о домашних. А сейчас вдруг все предстало так ярко, так четко, так резнуло в душе. Заплаканная мама, бабушка в больнице, наверняка с инфарктом, с горя выпивший отец… Где они? Как они? Чем теперь живут? Что чувствуют, понимая, что потеряли единственную дочь? Пусть неумеху, пусть дуру и совершенно бесполезную, но ведь родную дочь…
Только теперь она поняла, как сильно скучает по ним. И как хочет вернуться обратно. Любым способом, каким угодно. Даже если умрет через минуту, переступив портал. Или должна будет выполнить что-нибудь мерзкое, противное, да хоть снова пережить ночь с Аркалом…
Девушка повернула голову к окну. Рядом с ее кроватью мерцал зеленью портал. Она слабо потянулась к нему, почти не задумываясь, что это и откуда. Прозрачная светящаяся зелень манила и звала. Вращающееся око портала буквально затягивало ее… И Мила медленно поднялась с постели, отбросив со лба мокрую горячую тряпку, положенную Лэртиной. Тряпка нагрелась от самой девушки…
Шагнуть в портал было просто и сложно одновременно. Ее будто кто-то звал, но Милана уже не обращала внимания. Зеленый свет занял почти всю комнату, светясь сильно, ярко, переходя в ослепительно белый, ненастоящий, режущий глаза. Девушка смахнула слезу и ступила в белое марево, радостно улыбаясь тому, что идет к семье…
— Мила! — Лэртина, вошедшая в комнату дать своей Повелительнице лекарство, заметила неестественно бледный цвет лица и слабую, почти незаметную улыбку девушки. Бросила склянку с очередным разведенным порошком на тумбочку, не заботясь об ее сохранности, и склонилась над девушкой.
Из угла тихо всхлипнула Борени:
— Она маму все время звала. Мама ведь звучит почти у всех одинаково, — демоница шмыгнула носом, вытираясь свои излюбленным платком.
— Вот и все, — Лэртина всмотрелась в стеклянные, ставшие почти прозрачными глаза человечки. — Закончилась наша добрая служба.
Невидимые оковы подчинения спадали с ее души. Они были слабыми, поскольку Мила не являлась Повелительницей в полной мере этого слова. Лэртина украдкой смахнула слезу и обняла ревущую Борени.
В комнату тихо просочились парни — Крезет и Эртис — и замерли у стены, не в силах постичь всю глубину трагедии. Крезет потрясенно молчал. Вот только в душе теперь вовсю шевелился дикий страх, граничащий с ужасом — что будет дальше? Они не уберегли подопечную, всю вину свалят на них. Эртис же слабо поддерживал друга под руку, боясь передавить хрупкому демону его кости. Вот уж кому было паршиво, так это телохранителю. Он оказался совершенно бессилен перед болезнью. Мила пережила все — свадебный ритуал, брачную ночь, операцию, пожар и волшебную удавку. Не пережила только какую-то странную болезнь, которой у них никто не болел.
— Надо сообщить Зэриану, — вытерла красные глаза Лэртина, решительно выдыхая. — Он должен ее посмотреть. Может быть теперь удастся найти причину…
— Это не яд. Яды обычно убивают быстро… потому что наши тела борются с медленными ядами, — грустно ответил Эртис, склоняя голову с лазурной косой.
— Понятное дело. От дозы яда, нужной, чтобы мы с тобой проблевались, она бы умерла мгновенно, — кивнула Лэртина и создала магического вестника. Подумав, добавила черную полосу на крыло иллюзорной птички как знак особой важности. И белую полосу — символ смерти.
Она быстро надиктовала о произошедшем, указала день и час смерти Повелительницы и подбросила «птичку» в воздух. Вестник встрепенулся, взмахнул крылышками и вылетел в приоткрытое окно. Теперь печальная весть полетит прямиком во дворец…
Прыжком слетаю с карниза и несусь вниз в долину. Люди меня не видят, может, заметят, как поземка бежит по льду с исчезающим следом и только. Прихожу на наши вчерашние раскопки, теперь я знаю, откуда здесь столько крови, выдергиваю из небытия замерзшие души, они смотрят на меня детскими беспомощными глазами, не знают куда идти и что делать. Врата на небе не открылись, а тел для жизни рядом нет. Показываю им дорогу, они взмывают к вершинам и исчезают серебристыми полосками. Облегченно вздыхаю, знаю, что польские альпинисты теперь спасены. Кажется, с этим покончено, пора разыскать быка, где же он прячется?
Внезапно меня сбивает с ног, кувыркаюсь по снегу и вскакиваю. Черный дух навис надо мной, рога острые, как два гнутых меча. В глазах адское пламя. Неужто сам дьявол? Зачем пожаловал?
Отвечать не собирается. Нагибает голову и несется вперед. Подпрыгиваю в воздух, и острые рога проходят подо мной, а я уже вскочил на спину быка и вонзил клыки в его шею. Падаю на лед, быка нигде нет, лишь неясная тень скользит вдоль морены. Ушел в мир людей.
Странный он какой-то, этот бык. Рассматриваю его следы, пытаюсь разобраться в ощущениях, пока бык не вернулся. Боль в нем, обида, ярость. Нет, это не дьявол, это что-то другое. Совсем другое. Не древнее, что-то молодое и мстительное. Выскакивает на меня неожиданно сзади. Изворачиваюсь и кричу ему:
— Кто ты? И что тебе надо?
Пролетает мимо, тормозит на льду, катится и тут же разворачивается ко мне.
— Кто ты? — повторяю вопрос.
Тварь, кажется, немая, не отвечает, но останавливается и, нагнув голову, исподлобья смотрит на меня. Вижу его мысли. И невольно отступаю. Тысячи бычьих туш лежат передо мной до самого горизонта. Их принесли в жертву в честь праздника Гадхимаи у подножия нашего старшего брата — Джомолунгмы. Вспоминаю слова Беки об американском альпинисте, и головоломка складывается! Да, брат прав, за людьми пришел сюда бык. В слепой ярости мстил и уничтожал всех, кто был там. Преследовал от самых Гималаев. Но там, в Гималаях, ярость духов обрушилась не на тех людей. И здесь — тоже. Даже тот парнишка из интернета попал под эту слепую месть, а его и рядом не было в Непале. Пытаюсь быку объяснить, что альпинисты животных в жертву не приносят. Но он слишком недалек. Он — лишь дух животной ярости. Он не понимает. И не хочет понимать.
— Уходи. Это мой дом. Уходи.
Считает, что я заодно с теми, кто породил его. И кидается вперед. Катимся по льду, но все мои попытки свернуть ему шею бесполезны. Мы — духи. Мы неуязвимы. Он выскакивает в мир людей, исчезая у меня из-под лап, вижу теперь лишь его тень на гранях мира. Пытаюсь напасть на нее — бесполезно. Кувыркаюсь через голову и, став человеком, сразу ощущаю холод, идущий от ледника — тонкий свитер не спасает. Бык и здесь лишь тень, скользящая вдоль расщелин. Ну, породили тварь своими обрядами!
Черная тень идет на меня в атаку, хватаю его за рога, они осязаемы! Руки сжимают толстые костистые изгибы снизу, там, где нет острых лезвий. Заворачиваю ему голову, слышу треск, бык вырвался, и острый рог прошел в миллиметре от моего бока, отпрыгиваю и по барсьей привычке взлетаю на спину быку. Катимся по снегу, тварь исчезает из моих рук, уйдя снова в мир духов. Да как же с ним справиться?
Бык делает то, чего я не смогу никогда. Он атакует мою тень в мире духов, и я здесь, в мире людей, падаю от удара. Если он попадет в меня рогом, мне конец. Вскакиваю, на грани восприятия чувствую, что он где-то рядом, прыгаю как безумный из стороны в сторону — нет, долго я так не протяну. Резкая боль пронзила плечо, отлетаю в сторону, и красные брызги покрывают снег вокруг. На руке рваная рана, перед глазами неясная рогатая тень, кувыркаюсь через спину, и вот мы оба — раненый барс и черный бык — стоим друг пред другом в мире духов. И я вижу кое-что: у быка обломан рог. Мне удалось это. Усмехаюсь, он, кажется, тоже устал. Мычит, нагибает голову и идет в атаку; отпрыгиваю, кувыркаюсь и падаю на черную тень уже в мире людей. Падаю барсом. Вгрызаюсь в черную шею, победа близка, но… он ускользнул, каким-то образом полностью уйдя в мир духов. Оглядываюсь по сторонам, рычу, хвост разметает снег, быка нигде нет. Если он сейчас кинется на меня там, я обречен.
В небе блестит яркий сполох. И рядом в снег падает что-то стремительное. В тот же миг я вижу черную тень, но слишком поздно — лезвие рога сверкает на солнце, успеваю только вскинуть лапу для удара и… Белая молния сверкает меж двух миров, сбивает быка в сторону. Не раздумывая, кидаюсь на черную тварь и ударом здоровой лапы сворачиваю бычью шею здесь в мире людей. Пока неожиданный помощник держит его сразу в двух мирах. Под тушей появляется мой брат Хан, улыбка на застывшем лице, кровь на снегу и белом свитере. Он снова ранен. Не удержала тебя смерть в первый раз, не удержит и во второй! Я не позволю. Не отдам на этот раз.
Сталкиваю тушу быка в сторону, и она красным туманом исчезает из обоих миров. Поднимаюсь на задние лапы и становлюсь человеком.
— Хан?! — склоняюсь над братом, ощущаю его дыхание.
Поднимаю на руки. Хан сделал то, что делал всегда: встал между опасностью и жертвой, принял удар острого лезвия на себя. Вернулся с удвоенной силой, чтобы помочь мне. Не ощущаю его тяжести. Иду с ним вниз по склону. Как мы тут оказались? Были же на леднике.
Иду слишком медленно, надо быстрее… Быстрее… Еще быстрее. Рыхлый снег вокруг, впереди лагерь номер один, но там нет людей. Мне никто не поможет. Я могу перекинуться в мир духов, но Хан не может, он без сознания. Пока очнется — умрет человеком. Снова умрет. Не хочу видеть это опять. Падаю в снег. Правую руку пронзает боль, я сгоряча забыл о ране, и она дала о себе знать.
Поднимаюсь, взваливаю брата на плечи и иду вниз.
Зеленые круги перед глазами, солнце слишком яркое. Снег пронзительно белый, пятна кругом. Кровь стучит в висках, иду к ярким куполам палаток, все странно шевелится в лагере. Кажется, я узнаю, что такое высокогорная галлюцинация. Трудно быть человеком. Усмехаюсь и упрямо шагаю дальше.
Из лагеря ко мне навстречу бегут люди. Реальные такие. Я всегда думал, что галлюцинации менее зрелищные. А тут всё как настоящее: Женька, Сита, Бека. О, Борис с Алексеем. Удивительно. Продолжаю шагать. Навстречу такому реальному видению.
— Юрка, живой! — Женька первым подбегает ко мне. — Мы не знали, что думать, когда твой рюкзак нашли!
Смотрю на него и медленно оседаю в снег. Осторожно снимаю брата с плеча. Ребята окружают меня, слышу встревоженные вопросы о лавинах, сошедших за последний час, красном тумане в горах и чудовищном рыке. Сита садится рядом и берет за плечо:
— Юра, да ты слышишь нас? — слегка встряхивает меня. — Кто это? Кого ты принес? Откуда? Там же на горе никого нет?
Не отвечаю ему. Медленно доходит, что ребята настоящие. Обвожу их взглядом, они оторопело смотрят на Хана, ничего не понимают. Мы с братом очень похожи, как и положено братьям. Тихо спрашиваю:
— Андреич с вами? — было бы слишком хорошо, если б и врач пришел.
— Нет, — Женька приседает на корточки рядом со мной, смотрит на разорванную окровавленную одежду Хана, осторожно отводит рукой в сторону обрывки одежды, рана ужасающая. Начальник не теряется:
— Носилки сюда, быстро!
И когда Борис с Алексеем бросаются назад в лагерь, он спрашивает:
— Кто это, Юра?
— Мой брат — Хан.
— Э? — Борода вопросительно смотрит на Ситу, Сита пожимает плечами и странно улыбается. Словно догадался о чем-то, но говорить не спешит.
Бека щурит глаза, тихо рассуждает:
— Если он — твой брат Хан, то… ты — Тенгри. Как такой может быть? Это — жомок, как по-русски жомок?
— Сказка, — нетерпеливо подсказывает Сита, и добавляет: — а Бека прав. Получается, что ты — горный дух. Да мы слепые были! Чуйка, погода всегда налаживается, лавины останавливаются, несчастья отступают…
— И я думать всегда, какой-такой Юрка странный, — Бека смотрит на меня с почтением, — дух гор… ак-илбирс, — и шепчет на киргизском полузабытые слова обращения.
Чувствую бекину веру, и от этого сам становлюсь сильнее, мощь гор поднимается от скал, бежит по венам, растекается по телу. На глазах у друзей рана на моем плече исчезает, кровавые пятна растворяются, и свитер сверкает первозданной белизной. Жаль не могу брата сейчас вылечить. Нет у меня таких способностей.
Ребята суеверно отступают на шаг. Сита сдерживает вздох, Бека испуганно замолкает. Женька вздрагивает, но не отодвигается, смотрит на меня пристально, как тогда на леднике, когда поляков откапывали:
— Мы вчера следы Хана видели?
— Да, он спас тех ребят.
— Угу, — Женька мычит что-то в бороду, затем неуверенно спрашивает: — твое настоящее имя — Тенгри, как в легенде?
Улыбаюсь в ответ.
Борода вглядывается, будто ищет ответы в моих глазах:
— Эх, Юрка, Юрка. Я всегда думал, что с тобой не так. С первой встречи на Хан-Тенгри думал, когда ты ниоткуда появился позади меня. Прямо из барсьих следов. Что ж ты столько лет молчал?
— А ты бы поверил?
— Наверное, — начальник встает, и резко командует: — быстро тащим Хана до площадки, некогда рассиживаться!
Ребята подхватывают Хана, хотят нести вниз, но уже подходят Борис с Алексеем, укладывают брата на носилки и несут в базовый лагерь.
Поднимаюсь на ноги, смотрю им в след. Женька останавливается, оборачивается:
— Ты остаешься? Брата куда? В Каракол?
— Нет. Брат без горы не может. Обработайте раны, окажите первую помощь. Он придет в себя, возьмет силу гор… Только не мешайте ему и верьте.
Борода молча кивает. Потом стоит несколько мгновений и шагает ко мне. Протягивает руку для прощания, я жму ее в ответ:
— Иди, барс. И возвращайся скорее. Сам знаешь, дел много. А что с маршрутом?
— Путь открыт. Можно подниматься. Хан разрешит.
— А ты?
— Я уже давно разрешил.
Улыбнувшись, отступаю от друга, и свет солнца проходит сквозь меня. А Женька остается смотреть, как легкая поземка заметает следы барса, убегающие к вершине.
Словарик:
Тенгри-Таг — горный хребет Тянь-Шаня; наивысшая точка хребта — пик Хан-Тенгри.
Ледовый поток — имеется ввиду крупнейший на Тянь-Шане ледник — Иныльчек.
Пик Хан-Тенгри — высота 6995 м. По последним данным — 7010 м, но считается, что это неточность из-за ледовой шапки.
Пик Победы — самый северный семитысячник мира. Высота 7439 м. Расположен в 16 км от Хан-Тенгри.
Албасты — злой дух. Встречается в легендах разных народов. У киргизов албасты приписываются «удушения» спящего человека, а так же разные необъяснимые происшествия.
Перевал Дикий — ледовый перевал между первым и вторым лагерем. Опасен частыми сходами лавин.
Ледник Звездочка — неофициальное название части ледника Южный Иныльчек, в месте его слияния с ледником Пика Дружбы.
Снежный Барс — звание в альпинизме. Дается за покорение пяти высочайших вершин СНГ, не путать со званием «снежный барс России».
Пик Важа Пшавела (западная Победа) — высота 6918 м., находится на классической трассе восхождения на Победу перед 6-м лагерем.
Гадхимаи — фестиваль Гадхимаи проходит раз в пять лет. Во время праздника приносятся в жертву тысячи крупных и мелких животных. В 2014 г. было забито 250000 буйволов в этот праздник.
Вершина К2 (Чогори) — высота 8 611 м. Вторая по высоте после Джомолунгмы, но по сложности восхождения намного труднее.
Землетрясение в Непале 2015 года — сильнейшее землетрясение за столетие, унесшее около 8000 жизней.
Ак-илбирс (кирг.) — дословно: белый барс. Синоним горного духа, символ свободы и красоты дикой природы Киргизстана.
Сбагрив, наконец, ревизоров в столовую, я отправилась помогать разбирать мелких огрызков. Обрадованные возможностью испробовать новой наркоты, наши дражайшие сограждане тащили собственных или чужих отпрысков пачками. Отпрыски особой инициативы не проявляли, но кто их спрашивал?
Принесенных мелких тестировали на предмет способностей. Если наш гражданин хаосит прячется среди них, то как-нибудь себя да проявит. Полностью скопировать поведение мелких, еще не оформившихся синериан вряд ли получится. Самое забавное, что первый тест — заливание в банку. Плазменные огрызки спокойно проходят сквозь стены, вытекают из мешков, выкручиваются из силовых полей и… застревают в стекле. Без понятия, чем это вызвано, но факт остается фактом — юные синериане не способны вылезти из стеклянных емкостей, будь то банка, стакан, аквариум или еще что-то в этом духе. Выпавших из стеклянных емкостей через дно сразу изолируют — это слишком подозрительно.
Вторая отличительная способность, точнее, ее отсутствие — совсем мелкие огрызки не могут менять цвет. Уродился красным — таким красным и сидит. Получился черным — вот такой черный и есть. Но это отличие остается только до толковой кормежки. Потому мелких сначала не кормят, пока все не проверят. Те, которые до кормежки меняют цвет, либо уже где-то пожрали до вылова, либо что-то с ними не так.
Третья проверка — ментальная. Этим занимался наш дражайший дед семьи, поскольку Ольчика драконы заняли чем-то своим. Эрстэн был не против потискать смешных маленьких огрызков, напоминающих живые лужи. Самых подозрительных тоже следовало изолировать.
Помощь сверху требовалась только из-за количества мелких. Ворон в Академии уже выл — столько синериан он как-то не планировал обучать. Впрочем, некоторые от обучения сбегали, воспользовавшись добротой и халявной едой в первое время. Другие же оставались, поскольку идти им было совершенно некуда, а тут еда, развлечения и какой-никакой коллектив намечается.
Выгребая очередного огрызка из аквариума, я взвесила его на руке и пробурчала:
— Одной Зере хорошо, вон столько подопытных кроликов сами радостно к ней бегут… — огрызок, ясное дело, не отозвался, впрочем, от него и не требовалось. Обычный: синий, весит меньше килограмма, примерно грамм восемьсот, неоформленный… Экран послушно записывал мое бормотание. Ну вот, очередной мелкий кусок чьего-то говна. И выживет ведь. Из стекла не вылез, цвет не поменял, как я его когтем не тыкала, только отдергивался и пытался выскользнуть из рук. Ну осталось деду дать на проверку и нафиг к Ворону. Демиург, конечно, бесится, но зато придумал хорошую штуку — тренирует всех вместе, и демиургов, и драконов, и синериан. Иногда даже эсперов подключает, которые в состоянии что-то сделать и помочь творцам. Видимо, попытка воспитать новое содружество рас будет успешной. Хотя… время покажет, не загадываем.
Занятие это скучное и нудное, зато позволяет исследовать плазменных в новых условиях. Оказывается, средняя температура мелких примерно двадцать градусов, потому драконам и сверхам они кажутся холодными. Не могут принять гуманоидный облик они до тех пор, пока не нажрут массы тела примерно десять килограмм. До этого момента они либо ползают как есть, либо изображают мелких животных типа мышей, зайцев, кошек и тому подобного. Подделки легко различить, поскольку настоящий заяц никогда не сожрет котлету или большой кусок мяса. А настоящая кошка не будет бестолково тыкаться лбом в стекло. О специфичной необычной, а иногда и вовсе шокирующей раскраске сих зверей я уже молчу. Синие зайцы и розовые кошки в этом питомнике-сортировщике норма.
Коротко тренькнул комм, сообщая, что товарищи ревизоры наелись, напились, отдохнули и готовы предстать пред ясные очи начальства. Я хмыкнула, пакостно улыбаясь и вспоминая их несчастные рожи. За все наши заведения их хозяева отвечали головой. Никаких взяток, никакой антисанитарии, никаких потом уберем — все делалось быстро, четко, невероятно точно. Впрочем, выдрессированные драконовскими штрафами граждане Приюта, как люди, так и ксеносы, прекрасно знали, чем им грозит мусор, брошенный где ни попадя, выгул собак и прочих животных в неположенном месте, использование загрязняющих окружающую среду материалов и прочего. Боролись мы с ними четко — не можешь жить по нашим правилам — вон нафиг. Планет много, авось где и приживешься.
То же самое касалось преступности, при чем в зачатках. Убийц, воров, насильников убивали на месте. Кормить их и содержать бесполезные элементы общества никто не собирался. Собственно, по этому поводу у нас с одним из ревизоров разгорелась полуторачасовая дискуссия, прервавшаяся только обедом. Этого бравого полицейского сильно удивлял такой подход. А уж как он шипел о наших видео с наркоторговцами! А что делать, если они человеческого языка не понимают и прутся торговать на «непаханное поле»? Вот и травим их собственной продукцией, снимаем на видео и транслируем всему миру. Пущай смотрят и ужасаются, может тогда дойдет до тупых мозгов, что наркотики — это смерть.
Вот честно не понимаю, что не так? Убил ты — убили тебя. Все. Никаких тюрем, никаких налогов на этих мразей и бездельников. Не нужно тратить бюджет маленькой компании на содержание отбросов общества. Лучше эти деньги потратить на медицину, образование, культуру, да даже и на туризм! А эти удивляются, почему нет преступности. Да потому что за преступлением следует капитальное наказание. Как говорится, бог простит, наше дело устроить вашу с ним встречу.
Да и взбеленилась полиция именно из-за тех недоделанных куриц, которых мы с их будущими маньяками повыгоняли вон из Приюта. Эти дамы решили, что раз мы не разрешаем их дитачкам убивать направо и налево наших животных («Ну они ж бродячие, ничейные, вам что, жалко, что ли! Ребенок так играется!»), то не мытьем так катаньем они досадят всему Приюту. И завалили жалобами полицию. Я предельно спокойно объяснила ревизорам, что держать в своем мире невоспитанных будущих маньяков не собираюсь. Мне не улыбается лет через пять-десять нанимать детективов для расследований массовых убийств. А такое вполне может быть. Если ребенок в тринадцать лет выковыривает глаза кошке или заживо сжигает собаку, то в восемнадцать он пойдет девушек по подворотням резать. Это уже уголовно наказуемое занятие, если что. А ведь все можно прекратить еще в детстве, отлупив как следует и самого пришмалив немного. Ощутит каплю той боли и может задумается, наконец, каково тем бедным животным. А может и нет, но это не мои проблемы. Вот от греха подальше таковых «дитачек» и повысылали вон вместе с мамашами. Отцы в этом плане были более адекватны и в большинстве своем остались на своих рабочих местах.
Вся ситуация не стоит выеденного яйца, но поди ж ты, полиция взялась за это. И решила устроить нам кузькину мать, ведь мы обидели «почтенных матерей семейства». Лично я посоветовала полицейским на всякий случай взять данные подрастающих маньячат — возможно, когда-нибудь им это очень сильно поможет в раскрытии преступлений, а таковые будут, это могу сказать точно. Не знаю, сколько из тех двадцати трех пацанов и двух девчонок превратится в убийц и преступников, но кто-то вполне может преступить грань дозволенного.
Полицейский корабль встретил нас настороженными взглядами дежурных, но все обошлось. Ревизоров приняли, осмотрели, пощупали, изъяли все записи и видео и увели куда-то, видимо разгребаться с морем полученной информации.
Зато появился тот самый полковник. Плюхнулся в кресло за столом в той же каюте, куда я завела своих гостей, махнул рукой мне в сторону другого и без спросу закурил. Казалось, он за прошедшие двое суток постарел и слегка осунулся. А может просто не выспался, кто его знает.
— Вот скажите мне откровенно… — начал мужчина и затянулся. Я подняла на него вопросительный взгляд. Сейчас будет озарение какое-то. И не ошиблась. — Вы ведь… ну… покровитель Приюта… Что не человек, это понятно сразу. Вы — бог?
Я рассмеялась и достала чашки с чаем. Полковника следовало отвлечь от глупых мыслей.
— Нет, уважаемый, я не бог. Хотя и стою очень близко к ним. Некоторых знаю лично, некоторых гоняю драными вениками от засраных по самые горы миров… Знаете, как выглядела эта планета год назад?
Мужчина опасливо пригубил чай, всмотрелся в появившиеся перед ним блюдца с пирожными, потянул носом.
— Попробуйте, не отравлено, не бойтесь. Взято из нашей столовой, все из натуральных продуктов. Вот тут, — я указала на снежно-белое пирожное, — чистейшие сливки из настоящего коровьего молока. Но мы отвлеклись. Год назад эта планета, именуемая сейчас Приютом, была саванной с кучками лесов и редкими горами. Здесь не было даже животных.
Недоверчивый взгляд полковника я проигнорировала и всмотрелась в чашку с светло-коричневым ароматным чаем. Воспоминания навалились тяжким грузом. Начинать было тяжело, но мы вытащили этот мир из задницы. Мы смогли.
— Там не было богов, поскольку верить в них некому. А вот на Шаале, втором мире с нашем содружестве, боги были. И я их выгнала вон, — улыбаюсь, глядя в серую стену. Как же скучно они тут живут. — Теперь Шаала такой же прекрасный мир, как и Приют. Только Приют — технический мир, а Шаала — магический. И да, на случай, если захотите и там навести порядок — ваши лицензии на Шаале недействительны. Она в другой вселенной…
Мужчина ошалело замотал головой, едва не подавившись чаем.
— Значит там… за границами, есть другие вселенные? Неужели это правда?
— Есть. Их много, это похоже на грозди винограда. Я не буду вас грузить такими знаниями, иначе вас заберут в психушку, а мне придется налаживать контакт с новым полицейским начальством. Это, знаете ли, утомляет…
Чай неожиданно закончился. Полковник думал, но ничего не спрашивал. Потом вдруг решился, отставил вазочку с недоеденными пирожным и положил руки на стол.
— Я не буду ничего у вас выпытывать, — все же у него серые глаза. Глубоко посаженные, так сразу и не рассмотришь. И серьезные до ужаса. — Только скажите… наши боги, если они существуют, почему не помогают людям? Почему не отведут войны, не вразумят террористов, страдают ведь невинные… У моего друга умерла дочь во время взрыва. Она мне была как родная. Разве могут боги допускать такие ужасы, жертвы среди невинных?
Человека было жалко. Он задавал тот самый серьезный вопрос, на который был всего один ответ, который его, увы, не устроит. Я убрала пустую посуду и взяла полковника за жилистую руку с сухой коричневатой кожей.
— Понимаете… хотя, вы, скорее всего, этого не сможете. Но попробуйте, — он кивнул в ответ на мою паузу. — Боги в какой-то мере тоже люди. И занимаются тем же, чем и все остальные существа. Воюют. Они не будут останавливать ваши войны, потому что заняты собой. Своими войнами, сварами, драками и дележом власти. Верующих все меньше, секты становятся все жестче, выгоды от них почти нет… Им нет дела до людей, как людям до… да хоть бы и мышей. Кого интересует, чем живут мыши в соседском амбаре, когда тут бизнес прогорает, кредит надо платить, жена мозги пилит, дети требуют новый планшет… Есть редкие энтузиасты, которые изучают жизнь мышей, фотографируют их, снимают на видео и даже подкладывают сухарики и сыр, но… Они это тоже делают со своей целью, не понятной мышам. Мыши думают, что боги послали им пищу, люди — что дрессируют мышей. Не обижайтесь, прошу. Это действительно сложно понять. И помните, добрых бородатых богов и красивых милых богинь нет. Есть существа, которые кладут вам на пол сухарик и изучают вашу реакцию. И питаются потом вашей верой, чаще всего не отдавая ничего взамен.
— А вы?.. — пораженно поднял глаза полковник. — Вы что берете от этих миров? Ваши люди не выглядят сектантами.
— Я беру совсем мало и отдаю сторицей. Всего лишь силу. С каждого обустроенного и спасенного мной человека и нечеловека мне падает капля силы. Чем больше силы я трачу, тем больше ее мне возвращается. Им от этого ничего не сделается, даже наоборот, здоровее стали и культурнее… Ладно, прощайте, полковник. Вам есть о чем думать, мне есть чем заняться… А напоследок я порекомендую вам перекрасить стены.
— Стены? — удивился человек и встал из-за стола.
— Да. Хотя бы в зеленый. Поверьте, от цвета окружающей среды зависит работоспособность людей. Только не в кислотный, лучше в приятный цвет листвы.
Я прошла сквозь переборку каюты в открытый космос. Может хоть этот задумается? Может ему поможет сказанное? Вряд ли, но попробовать стоило. Попытка не пытка, а помочь хоть и одному человеку перестать надеяться на высшие силы стоит. Вся правда заключается в том, что люди для богов — игрушки, а для демиургов — паршивые и самые простые творения. Люди должны научиться сами решать свои проблемы, не уповая на богов. Или же вызвать совсем других сущностей, вот только так крупно, как жителям наших миров, вряд ли кому повезет. Больных на голову альтруистов можно пересчитать по пальцам.