После восклицания отца, устрашающего по форме, но безобидного по содержанию, скорее, поощрительного, чем предупредительного, Мария склонила голову на бок и улыбнулась, как улыбаются все проказливые девочки, а затем отправила в лузу ещё один шар с той же удивительной точностью.
— Ну что ж, — вздохнул Геро, — выбора у меня нет. Я вынужден исполнить свой долг, мадемуазель. Вы слышите меня?
Как и следовало ожидать, Мария самозабвенно завертела головой, выражая несогласие, и провозгласила:
— Нет! Не слышу!
Она задумала увернуться и бежать на противоположный конец стола, но Геро ловко перехватил её, и она повисла, как котёнок, болтая босыми ножками.
— Не честно! Не честно! – вопила девочка, тщетно пытаясь освободиться. — Ты меня нечестно поймал! Ты должен меня ловить, а я должна убегать.
— Как вам будет угодно, мадемуазель, — покладисто ответил Геро и отпустил девочку.
Мария резво обулась и мышкой юркнула под стол.
Дальнейшее Жанет наблюдала уже не раз. Она подозревала, что вся эта беготня доставляла девочке особое удовольствие, ибо она неизменно сводила к этой развязке все игры, прогулки, уроки, споры, поиски и прятки.
Геро, несомненно, тоже об этом догадывался, потому и взял на вооружение несколько приёмов, чтобы «догонялки» длились, как можно дольше.
Он то нарочито медлил, то спотыкался, то сворачивал не в ту сторону, то изображал редкую недогадливость, позволяя девочке благополучно укрыться. И, только когда она уже оказывалась в безопасности, начинал обходной маневр, но так неловко, что девочка вновь с визгом успевала спастись.
Какое-то мгновение опасность быть схваченной казалась неминуемой, но Геро вдруг оказывался таким неуклюжим, что Мария вновь пряталась за массивной подпоркой и показывала «нос», удлиняя собственный нос растопыренной ладошкой.
Когда же к «носу» прибавился и высунутый язык, Геро укоризненно покачал головой.
— Придётся мне купить шарманку и ходить по дворам с обезьянкой. Обезьянка будет танцевать и корчить рожи. А дети будут бросать в неё орехами и огрызками яблок.
Мария тут же выбралась из-за укрытия.
— Не хочу оглыски!
— А что ты хочешь?
— Хочу иглать! – и она требовательно указала на стол.
— Чтобы играть, нужно соблюдать правила.
— Не хочу! Не хочу плавила! С плавилами скучно.
— Нет правил – нет игры.
— А кто плидумал плавила?
— Люди. Давным-давно. Они их придумали, чтобы всем было понятно, как играть.
— А без плавил нельзя?
— Нельзя. Без правил будет неразбериха, непонятно, что за игра.
— А почему? – упрямилась Мария.
Она несомненно понимала, что отец прав, но следовала давно установившейся традиции: папа должен всё объяснить.
— Вот представь. Мы с тобой играем в прятки.
— Плятки! Плятки! Хочу плятки!
Она захлопала в ладоши.
— Как мы с тобой играем в прятки?
— Я плячусь, а ты считаешь до десяти, а потом идёшь меня искать.
— Правильно. Это и есть наше правило. Мы с тобой так и договорились. Если к нам придут другие дети и захотят с нами играть, то мы им расскажем это наше правило. А вот теперь представь, что каждый из этих детей, и я тоже, придумывает свои правила. Я не буду считать до десяти, а только до трёх. А в следующий раз и вовсе считать не буду. Или, например, нельзя по правилам прятаться в доме, а ты убежишь и спрячешься? И другие дети тоже придут со своими правилами. Кто-то захочет и прятаться, и искать, кто-то останется на месте, но станет утверждать, что спрятался. Или ещё что-нибудь придумает. Как, по-твоему, сможем мы играть?
Мария задумалась. Вероятно, она живо представила эту картину беспорядочной беготни, ребячьих голов, торчащих из-за каждого дерева, голосов, орущих каждый что-то свое. И себя, совершенно потерянную в этом хаосе. Картина ей не понравилась. Она вздохнула.
— Нет, не сможем.
— Вот и с мячиками то же самое. Нельзя пинать мячик ногами. Для мячика в этой игре есть вот эта штука, кий называется. А ногами мячик пинают в какой-нибудь другой игре. Но я её не знаю.
Мария кивнула. Геро повторно водрузил её на стол и вручил орудие для покорения деревянных шаров. Мария вновь сосредоточенно прицелилась.
Жанет не прочла ни строчки. Жаль тратить время на занятие столь умозрительное. Терять драгоценные минуты присутствия.
«Ты можешь обладать лишь настоящим днём,
Ты слабый властелин лишь одного мгновения».
Книгу она откроет в Париже, когда будет одна, долгими пустыми вечерами. А сейчас она будет смотреть.
Смотреть на своего возлюбленного. Как ему всё интересно! Для него мир — это галерея с бесчисленными чудесами. К чему бы он не прикоснулся, он везде найдёт свою тайну, загадку, и тайна будет равняться тайне самой Вселенной.
Он ребёнок. Настоящий ребёнок. По этой причине ему так легко с дочерью. Он умеет видеть её глазами. Он не допускает в свою душу взрослого превосходства. Он всего лишь знает об этом мире немного больше, чем она, и опыт этот по большей части печальный. А более никакой разницы. Та же потребность в любви и признании, то же неутолимое любопытство.
Жанет вновь ощутила приступ горделивого торжества. Она изо всех сил старалась это торжество скрыть, но ничего не могла с собой поделать.
В который раз признавала себя всемогущим творцом, знаменитым живописцем, чьи полотна сияют свежими красками в королевском дворце или при папском престоле. Сотни людей взирают и восхищаются. А художник едва ли не кричит: «Это я! Это я сделал! Это я творец!»
Жанет была близка к тому, чтобы так закричать. К тому же Геро был уже не единственным её творением. Была ещё маленькая черноволосая девочка, за которой она, подобно Орфею, спускалась в ад.
Разве не она спасла этой малышке жизнь? Разве не она уравняла себя в правах с её матерью? Разве Мария не стала ей дочерью?
Но вслух она этих слов не произнесёт. Иначе гордыня потопчет её чувства, как всадник — чужие цветы. Она будет наслаждаться этим чувством тайно, как похищенным лакомством.
Когда-то в детстве она прятала под подушкой куски пирога, чтобы насладиться ночной трапезой. Кормилица запирала от неё сладости в резной буфет, на дверцы которого был даже прилажен увесистый замок.
Но Жанет, девочка с ранних лет сообразительная, обнаружила, что гвоздик, коему предписано держать петельку замка, легко вынимается из створки. Под покровом ночи она благополучно совершала свой набег, а добычу едва ли не с урчанием поедала под одеялом.
В душной тесноте, под стук встревоженного сердца, пирог казался особенно вкусным, наслаждение несравнимое с законным поглощением того же пирога на десерт.
К ночному пирогу прилагались особые пряности: преступление, непослушание, страх и победа. Это наслаждение принадлежало ей одной. Это была её тайна.
Кормилица, конечно, догадывалась, кто уменьшил на треть её кулинарное чудо. Она заставала преступницу в крошках и перемазанную повидлом.
Полная благих намерений, тревожась о добродетели воспитанницы и размерах её талии, Мишель предпринимала и другие меры предосторожности, но Жанет всегда находила путь к ночному призу. И сохраняла совершенное спокойствие и ясный взгляд на учиняемых допросах.
Тайное счастье, сладкое послевкусие, как тёплый солнечный клубок, пряталось где-то внутри, между сердцем и желудком. Почему бы ей не сохранить это счастье на множество последующих дней?
Жанет обратила мысленный взор к сердечному тайнику и обнаружила тихий шелест этого счастья. Она блаженно прислушалась.
Впереди длинный, длинный день, а за ним восхитительный вечер, когда под деревьями, под сплетёнными лозами сгустятся сумерки, а за сумерками наступит ночь.
Жанет торопливо подняла книгу повыше, чтобы укрыться за ней. У игрового стола вновь разгорелся спор. Геро, который в конце концов, отстоял своё право на удар, едва успел им воспользоваться.
Мария, временно изгнанная с зелёного сукна, обнаружила угрозу самому участию в игре. Она повисла на полотняном мешочке, затем закинула ручку за ограждающий бортик и попыталась влезть на стол самостоятельно. Когда попытка не удалась, она схватила ближайший шар, готовый скатиться в лузу, и забросила его в ежевичный куст.
Геро проследил за полетом шара и грозно скрестил руки на груди.
— И как прикажете это понимать, мадемуазель?
Мария сделала невинное лицо и развела ручками, демонстрируя безупречную растерянность. Ответ читался легко: «А понимайте это, как вам будет угодно, милостивый государь!»
— А кто пойдет за мячом и полезет в ежевичный куст? – поинтересовался Геро.
И Мария ответила с безупречной логикой:
— Ты!
— Я?
— Да.
— А почему?
— Ты взлослый!
И, передразнивая отца, так же грозно скрестила ручки.
Жанет по-прежнему наблюдала за ними из-за своего укрытия. Она хотела бы вмешаться, даже вызваться самоотверженным добровольцем, но не решалась.
Её губы уже болели от напряжения. Если она позволит себе произнести хотя бы слово, весь распирающий её смех вырвется и брызнет слезами. Как же они похожи, эти двое!
Два упрямых профиля, один будто срисован с другого. Тот жест, каким они скрестили руки на груди, был отрепетирован с зеркальной точностью.
Для пущей убедительности, Мария приподнялась на цыпочки, явно давая понять, что уступать не намерена, пусть даже её пушистая макушка едва виднеется из-за игрового поля.
— Ах, вот значит, как, – грозно резюмировал Геро, делая шаг.
— Да, так! – не смутилась девочка, делая точно такой же шаг.
— Тогда заранее прошу у вас прощения, мадемуазель, ибо я вынужден…
Договорить Геро не успел. Со стороны дома послышался какой-то шум. Приглушённые крики, топот. Охотничьим рогом прокатился голос кормилицы:
— Ах, ты бездельник, пропасть ненасытная! Вернись, а ну вернись, тебе говорят!
Мария прыжком обернулась. Жанет отложила книгу и выпрямилась. Через двор, петляя, как согнанный с лежбища заяц, бежал Перл. У него на шее болталась связка жирных, сочных колбас.
За ним с полотенцем в руках бежала Мишель. Полотенцем она размахивала как боевым штандартом. За кормилицей следовала, не менее возбужденная, Лючия, вооруженная уже не полотенцем, а черпаком. За Лючией – двое подростков, взятых на кухню в качестве помощников, а уже за ними с визгом неслись дети Валентины, семилетний Жанно и ровесница Марии белокурая Аннет.
Но и за ними следовал некто. Пузатый, коротколапый щенок с рыжим пятном на морде. Мария подпрыгнула и захлопала в ладоши.
— Дядюшка Пел колбасу уклал, — пояснила она со знанием дела, — а тетушка Мишель хочет его побить. Папа, а можно я посмотлю?
И, не дожидаясь разрешения, пустилась вслед за неуклюжим щенком. Геро растерянно проводил её взглядом. Потом бросил кий поперек стола и побрёл к Жанет.
Приблизившись, повалился у её ног на траву и уткнулся лицом в складки её батистового платья. Обиженно потерся лбом.
— Ну вот, — проворковала Жанет, — не наигрался. А хочешь, я с тобой поиграю?
Геро с готовностью кивнул.
— Хочу.
— Во что же нам с тобой поиграть… может быть, в соблазнителя и несчастную жертву? Или наоборот?
Геро устроился поудобней, блаженно вытянул ноги, а голову закинул так, чтобы снизу видеть её лицо. Жанет одну руку положила ему на грудь, так, чтобы кончик большого пальца пришелся на самый край ворота его сорочки и слегка касался бы его кожи, а другой рукой стала гладить чёрные спутанные волосы, наслаждаясь их шелковистостью и густотой.
Неровно скошенные, как сорняки, пряди неожиданно отрасли. Покой и счастье – всемогущие снадобья. Геро будто испил из чаши волшебного эликсира.
Жанет уже не боялась взглянуть на его запястья и выпирающие косточки, которые приводили её в такое смятение. Она уже не находила складочку в уголке рта, тени вокруг глаз растворились, как хлопья утреннего тумана в солнечный день. Его тело налилось силой и подступающей зрелостью, а в минуты споров и шалостей в блеске его глаз, ставших вдруг озорными, ясными, светилось нерастраченное детство.
Геро как будто пребывал сразу в трех ипостасях, переживая три возраста сразу, три эпохи: детство, отрочество и юность.
Тот мальчик, каким он был когда-то, всё ещё прячется где-то в закоулках памяти, в колодцах и оврагах, как в её собственной памяти прячется та девочка, которой она когда-то была. Жанет не раз ощущала её незримое присутствие, иногда капризы, иногда укор, порой молчаливое одобрение.
Уличив эту множественность в себе, ибо присутствовала ещё иная Жанет, взрослая и рассудительная, она пришла к заключению, что каждый хранит в себе своё детское начало, даже те, кто и на исповеди не признается, что был когда-то ребёнком.
0
0