Нет, о Максимилиане она не забыла! Она поминутно оглядывалась и звала за собой. Высокий господин, сопровождавший её, о чем-то переговорил с надзирателем, затем с комендантом, и они очень скоро покинули крепость.
У ворот тюрьмы Максимилиан увидел карету. Она не была такой роскошной, как королевская, но эта карета показалась ему созданной из какой-то волшебной, летучей материи, из какой ангелы шьют облака, а четвёрка гнедых лошадей — вовсе магическими крылатыми существами.
Максимилиан бежал вслед за женщиной, заворожённый сиянием её волос, исходившим от неё ароматом чистоты и, кажется, свежей сдобы. Волшебная карета наплывала, как сверкающий мираж.
И вдруг Максимилиан остановился. Куда это он так спешит? Ему туда нельзя. Это не его мир.
Он — крыса, подземный грызун, весь перепачканный нечистотами. Он им там всё заляпает. Да его и не звали.
Достаточно того, что его вызволили из темницы. Его не отправят в Лион, в большие ткацкие мастерские, где такие, как он, сироты, умирают в цехах от истощения. Или в Тулон, где капитаны тяжёлых королевских галер набирают себе гребцов из числа преступников и бродяг.
Свобода – весомая благодарность. На большее он рассчитывать не смел. К тому же, женщина, сошедшая с рисунка, ни разу не оглянулась, когда они вышли за кованные ворота. Она уже вознаградила его.
Максимилиан замедлил шаг. Он шел всё медленнее, будто споткнулся и зашиб ногу, а когда она всё же оглянулась, то он уже бежал к вывернувшей из-за угла повозке, груженой дровами.
Был ещё толстяк, спускавшийся в подземелье вместе с дамой. И этот толстяк что-то кричал.
Но Максимилиан не расслышал. Он бежал прочь, чтобы избежать унижения быть изгнанным.
Позже он не раз задавался вопросом, а правильно ли он поступил, сбежав от женщины и толстяка. Возможно, ему нашлось бы жильё или его отдали бы в услужение или в ученики к пекарю или сапожнику.
Но при одной этой мысли внутри Максимилиана что-то загоралось, что-то надрывное, отрицающее. Он не хотел быть слугой, и сапожником не хотел. Он хотел научиться читать. Он хотел изучать небо. Хотел увидеть далёкие страны.
Он знал, что они есть, эти страны, удивительные, непохожие. Там живут люди с другим цветом кожи, красной или жёлтой.
Он слышал разговоры торговцев на набережной Турнель, вдыхал ароматы пряностей. Щепотка этих пряностей стоила целую горсть золота!
Вот бы попасть в эти страны, где эти пряности продаются на рынках. Там носят диковинные, цветные одеяния, звенят диковинным оружием. Украшают голову перьями птиц. Не шляпу, как это принято в Париже, а именно голову.
Он листал одну старую книгу, и видел там изображение полуголого человека с украшением из перьев, ниспадавших ему на спину. На лице и груди этого человека были нанесены демонические знаки.
Он тогда осмелился спросить у Гнуса, что это за книга. Тот, презрительно сплюнув, обронил, что книгу написал чертов испанец. Он плавал на своей посудине несколько месяцев и отыскал земли, полные золота. В этих землях обитали кровожадные безбожники, не знавшие цену золота. Проклятый испанец набил этим золотом свои сундуки.
Тут глазки Гнуса сверкнули завистью, но эта зависть тут же сменилась упоительным злорадством. Золото оказалось проклятым, а сам испанец умер в нищете. Туда ему и дорога.
Да и вся Испания проклята за свою алчность. Более того, что сказано, Гнус поведать не мог.
Книга была на испанском. Часть её страниц уже повреждены мышами, часть разъедала чёрная плесень. Наилучшей участью для книги был бы ближайший камин, чтобы избежать постыдного разложения, но переплёт книги был из хорошо выделанной, выдержанной в меду, телячьей кожи.
Гнус надеялся продать этот переплёт отдельно от изъеденных страниц.
Максимилиан не раз прятался в его воровским хранилище и вновь разглядывал картинки. Где-то за пределами этого грязного, шумного города лежал необъятный загадочный мир.
Максимилиан всё ещё был верен своей мечте, когда пришел в шайку Птицелова. Он надеялся заработать немного денег, зашить их в подкладку своей старой курточки и отправиться на поиски этих стран.
Он мог бы со временем наняться на торговую баржу или рыбацкий шлюп, ходивший в низовья Сены. Добраться до Булони и там уже перебраться на большой, трёхмачтовый парусник. Изображения этих кораблей, военных фрегатов и купеческих каравелл, он тоже видел в книге. Он станет матросом на одном из этих кораблей, с белоснежным оперением, и найдет далёкие страны.
Он непременно сделает это. Он покинет узкие, вонючие улицы и вдохнет воздух далёких стран, воздух, напоенный ароматом тех горьковатых пряностей, и тоже станет птицей. Большой, красивой, свободной. Он раскинет крылья и будет парить.
Максимилиан закинул голову и увидел парящего сокола. Тот неторопливо, величественно выводил дугу в светлеющем небе. Он растаял где-то над лесами Фонтенбло.
Это был охотничий сокол, слегка отклонившийся от границ господских угодий. Вероятно, сокола привлёк неосторожный голубь.
Максимилиан завистливо вздохнул. Конечно, он понимал, что никто из того мира, куда ушла от него Мария, не обладал настоящими крыльями и никогда не смог бы взлететь, как этот сокол, но их родство со свободолюбивым крылатым племенем представлялось ему неоспоримым.
Максимилиан вздохнул и перевёл взгляд на дом. Дверь медленно приоткрылась. Он вытянул шею, насторожился. На крыльцо вышла высокая женщина. Птицелов сказал, что в доме осталась старуха-служанка.
Женщину, шагнувшую на мостовую, и вправду нельзя было назвать молодкой. Но и глубокой старухой она не была. С точки зрения Максимилиана, достаточно просвещённого в житейской прозе, для мужчин свою притягательность она утратила лет десять назад, ещё до рождения его на свет.
Женщины в этом возрасте вроде кобыл, уже непригодных к вынашиванию жеребят, но ещё достаточно сильных, чтобы таскать угольную тележку.
Однако, вышедшая из дома служанка не выглядела утомлённой. Напротив, держалась она прямо, шагала бодро и, кажется, даже что-то негромко напевала на непонятном певучем языке. Но Максимилиан язык распознал. Итальянский.
Итальянцев в Париже много, с тех пор, как у них королевой стала итальянка. Когда покойный король задумал жениться, она привезла с собой огромную свиту. И в последующие годы, когда Францией правил её фаворит Кончини, их ещё прибавилось. Купцы, банкиры, парфюмеры, музыканты. Все жадные, ловкие, прожорливые. Как видно, и лекарь тот — итальянец.
Максимилиан выбрался из-за своей тумбы и последовал за женщиной. Она твердо ставила на мостовую широкую, плоскую ступню в добротном кожаном башмаке. В одежде присутствовал достаток.
«Нет, она не служанка,» — думал мальчик. — «Может, жена? Родственница?» Как он и предполагал, женщина отправилась на рынок. На полусогнутом локте висела корзина.
Максимилиан проводил её до Люксембургского дворца, а затем вернулся к своей тумбе. А вдруг в доме есть кто-то ещё? Вдруг Птицелов его обманул? Хозяева никуда не уезжали, а Птицелов, задумав избавиться от новичка, отправил его на верную гибель. С наступлением сумерек Максимилиан проникнет на чердак, а там его будет поджидать здоровенный лакей с дубинкой, или сам хозяин.
Максимилиан вернулся за свою тумбу и просидел там до самого полудня. Из дома так никто и не вышел. Ставни оставались закрыты.
Вскоре появилась служанка. Шла она медленно, ибо полная корзина оттягивала ей руку. Она открыла дверь своим ключом и скрылась. Вскоре из одной трубы заструился дымок. Женщина готовила обед.
Но зачем ей так много еды? Максимилиан успел заметить несколько рыбьих хвостов, куриные лапы, листья салата, золотистый полукруг хлеба. Этого хватит на целую семью. Или она ждёт гостей?
Максимилиан продолжал наблюдать.
Улица Вожирар — почти предместье, прохожих на ней немного. Изредка проезжала карета. Гарцевал всадник.
День клонился к вечеру, а в дом так никто и не вошёл. Только в полуподвальной кухне мерцал огонёк. Там всё ещё возилась женщина. А верхние окна оставались тёмными.
Максимилиан раздумывал над тем, нужно ли ему возвращаться к Птицелову и докладывать об открывшихся обстоятельствах.
А какие обстоятельства? В доме никого нет, кроме пожилой родственницы. Как и предсказывал Птицелов. Правда, она ещё не совсем старуха и, похоже, ест за троих. Так это не особо важно. А ничего иного, настораживающего, Максимилиан не заметил.
Он не заметил и стройного молодого мужчину в камзоле стального цвета и широкополой шляпе, скрывающей лицо. Этот мужчина держал за руку девочку лет пяти. Девочка от нетерпения приподнималась на цыпочки и вытягивала шею. Когда она дернула своего взрослого спутника за рукав и попыталась что-то сказать, мужчина прижал палец к губам, и девочка охотно повторила его жест. Глаза её светились восторженным лукавством.
Максимилиан вспомнил, что не ел со вчерашнего дня. От ужина, которым облагодетельствовал своих «птенцов» Птицелов, у Максимилиана остался кусок высохшего, жёлтого сыра.
Мальчик извлёк из-за пазухи этот скользкий от выступившего жира кусок и жадно откусил. Сыр напоминал кусок глины после многодневной засухи, был весь покрыт трещинами. С одного конца почернел. Но Максимилиан не жаловался. Сыр утолял голод. Где ему удастся в следующий раз наполнить желудок?
Теперь его мучила жажда, но для того, чтобы её утолить, ему пришлось бы плестись к ближайшему городскому фонтану или даже к Сене, и там выпрашивать глоток у плечистых водовозов.
Максимилиан решил переждать. Когда он заберётся в дом, он поищет воду. А может быть, и еду. Он вспомнил набитую провизией корзину. Скорей бы стемнело.
Он даже подремал за своей тумбой. Ему снилась та самая курица, чьи торчащие лапы он заметил. Курица была сочная, прожаренная. Она была насажена на вертел и крутилась сама по себе, без чьей-либо помощи. Курица манила и завораживала. Максимилиан попытался приблизиться. Он протянул руку, чтобы отодрать золотистое крылышко, но курица внезапно ожила и клюнула его в руку. Максимилиан проснулся.
Город поглотила ночь. Ясная, летняя, тёплая. Прозрачная и желанная для тех, кто встречал её у окна собственного благополучного дома, утомлённый честным, дневным трудом, сытый и сонный после обильного ужина.
Тем же, кто был лишен и дома, и ужина, эта ночь не обещала ни мечтательной красоты, ни успокоительной прохлады. Для кого-то эта ночь выступала как сообщница. Кого-то она будила, призывала. Подавала знак. Кому-то дарила вдохновение.
Ночь — время преступных замыслов. Максимилиан выбрался из своего убежища. И покосился на дом. Темно. В окнах ни отблеска, ни искры.
Он прошёлся по улице, не спеша, затем вернулся. Никого. В домах на противоположной улице ставни так же плотно закрыты. Огни погашены. Светит только луна.
Максимилиан приблизился к каменной ограде, легко подпрыгнул, повис, уперся босой ступнёй в выпирающий кирпич, который присмотрел ещё днём, подтянулся и сел на ограждение верхом. Как раз в тени клёна. Он проделал это так быстро, что окажись кто любопытный у окна в доме напротив, вообразил бы, что это огромная кошка.
Отдышавшись, Максимилиан посмотрел вниз и прислушался. В доме могла быть собака. Не имеет значения, что за весь день он не слышал ни визга, ни лая. Он слышал, что есть особые собаки, которые подают голос только по знаку хозяина, а злоумышленника хватают молча. Если такая собака в саду, то он услышит шорох. Она будет подкрадываться и шумно дышать. Но в саду было тихо.
Максимилиан уцепился за ветку клёна и скользнул вниз. Под ногами мягкая, ухоженная трава.
Луна освещала маленький сад. Он заметил ухоженный цветник, справа чернел аккуратный прямоугольник, вероятно, грядки. Под вторым клёном — садовый столик и две резные скамьи. В хорошую погоду хозяева обедали в тени деревьев.
Немного успокоившись, Максимилиан двинулся вперёд. Теперь предстояло проникнуть в дом. Со стороны сада так же была дверь и несколько окон.
К двери Максимилиан подходить не стал, справедливо рассудив, что даже если служанка, или кто она там, забыла её запереть, рассчитывая на высоту ограды, то входить в эту дверь крайне неразумно, ибо он рискует повстречаться с обитательницей дома.
По этой причине Максимилиан изучил окна и водосточные трубы. На первом этаже окна так же защищены ставнями. А вот одно маленькое окошко, похоже, слуховое… Оно расположено, скорей всего, над узкой лестницей, ведущей на чердак.
Неужели открыто?
0
0