Нина представила его гостям, и гостей ему, Карина спросила Сергея о причине его прилета и поселения именно здесь – Сергей отвечал предельно честно. Иначе нельзя – в доме для этого слишком много киборгов, любого из которых в любой момент могут спросить о проценте правды в его словах.
Сергей знал от Дима, что Нина Павловна хорошо относится к киборгам, но то, что он видел, было слишком невероятно — киборги вели себя в её доме совершенно неправильно! Мало того, что она посадила их за стол вместе с их хозяевами, так и отношение к ним было не как к технике – а, скорее, как к младшим членам семьи. И потому после уже надоевших вопросов о себе и причинах приезда на Антари он перевёл разговор на тему киборгов:
— …а вот у нас на стройке их часто списывают…
— И увозят на утилизацию? И вы считаете это нормальным? – спросила Карина. — Или их продают? Их ведь, наверное, можно использовать и на других работах…
— Ну… бывает, и на распродажу ставят… я вот Декабря так купил. Извините, что не новый… новый мне дорого, а Дим очень просил Вам подарок передать… — проговорился и замер. Вот не надо было этого говорить… но уже поздно. Слово вылетело.
— Кто такой этот Дим? – мгновенно насторожилась Нина.
— Мой друг, Дима Лесов… он геодезистом работает на нашей стройке. Живёт в своем доме… с гражданской женой. Он был другом Вашего сына по спортшколе… и попросил передать Вам его подарок. Этого киборга… на самом деле это он выкупил со списания. Он слышал, что Вы хорошо обращаетесь с живой техникой. И потому решил подарить Вам Декабря… помочь матери друга… этот DEX иначе был бы утилизирован, а ему всего пять лет… с половиной.
Все замерли. Линда и Райво знали, что для Нины тема сына – самая больная. С Кариной она старалась не заговаривать об этом, но Карина знала от Лёни и Фомы, что запертая комната в доме Нины была комнатой пропавшего Ведима, которого она до сих пор ждёт. Нина мгновенно покраснела, побледнела – но смогла взять себя в руки. Валера метнулся на кухню и принёс таблетку и стакан воды.
— Вот оно что… подарок друга сына! – запив таблетку, она успокоилась. Значит, Сергей не спекулянт и не кибер-вор, как она опасалась, а просто друг друга её сына… жаль, что она совсем не интересовалась его друзьями, когда Ведим был дома! После пятиминутной паузы она продолжила: — Но сын теперь не со мной… его все сочли погибшим… но тело его не было найдено. И потому я считаю его живым. И жду, когда он вернётся… если захочет вернуться. А теперь сменим тему. Сергей, как ты относишься к созданию кружка… или клуба… помощи киборгам? При пединституте такой уже создан… сможешь ли создать такой же при вашем комбинате? Я вижу, как ты относишься к Декабрю, и как ты смотрел на Василия… но не только они вероятно разумны… есть и другие киборги.
— Помощь киборгам… — Сергей заметно напрягся. Это может быть и проверкой, и провокацией. В такой «кружок» очень просто можно вызвать дексистов, и они всех находящихся там киборгов заберут без выяснения причин. Но… мысль-то стоящая! И обсудить это возможно: — Помощь… тут не просто помогать, тут спасать надо… вот у нас каждые полгода списывают устаревших киборгов… охранять стройку они уже не годятся. И их продают частникам. А что вы можете предложить?
— Предложить? – переспросила Нина и, почти не думая, стала перечислять: -Я так понимаю, одновременно со строительством комбината строится город для его работников? В этом городе будет музей? Должен быть… и центр культуры, и школы, и детские сады, и спортивные площадки… не так ли? Нужны ли в них охранники? Несомненно! И кто лучше сможет охранять, чем киборг? Музей строится? Устаревшие модели могут быть и экспонатами, и охранниками… не дай их убить… если сможешь. При всех этих учреждениях должны быть столовые… вот способ трудоустроить устаревших Mary. На Irien’ов хорошо ставится большинство программ от Mary и часть программ от DEX’а… могут рыбу ловить, шить, вязать, плести кружево… вот конкурс завтра… все кружевницы за участие получат по морально устаревшему, но вполне исправному киборгу.
К разговору присоединились Линда и Райво, и Сергей почувствовал себя как дома – точно такие же разговоры велись на кухне у Дима и Коры… друг говорил о матери друга, что она готова усыновить киборга, если бы это было возможно, и что она носит на работу и лекарства и продукты… на удивление — всё оказалось правдой. В доме хозяйничал наглый донельзя DEX Василий, который, как оказалось, работает у Нины Павловны в музее. Mary Валера снова поставил чайник — и сместившийся было на конкурс разговор снова сменил тему после вопроса Линды:
— А как там у вас с продуктами? Сухие пайки и фаст-фуд или есть фермеры?.. или крестьянские хозяйства?
Сергей на минуту задумался – но ответил, что привык к столовой, а откуда туда завозят продукты, не в курсе. И Райво заявил:
— Значит, вам надо создавать и тепличное хозяйство, и фермы. И киборги лишние будут трудоустроены, и продукты будут свои… вот как у нас здесь у крестьян…
Гости разошлись почти в полночь — Сергей и сам не заметил, как рассказал Райво про следящие программы у Декабря, и они перешли с DEX’ом на кухню… одну программку Райво у Декабря всё же оставил, настолько интересно она оказалась написана.
Нина легла спать совершенно спокойная и довольная – она убедила сама себя, что это не друг Ведима прислал ей подарок, а сам Ведим… но по какой-то неведомой ей причине не желающий заявить о себе открыто. А вдруг он… какой-нибудь тайный агент на задании? – тогда любое заявление о поиске его может быть опасно для него… когда сможет, тогда и вернётся. Сергей оказался действительно хорошим парнем… но о коллекции киборгов знать ему пока рановато.
Сергей был счастлив! Не просто нашёл единомышленников, но и многое узнал и многое хотел сообщить Диму… но звонить не стал – не менее наглый искин не отходил от его дивана и мог записать весь разговор… но утром пораньше можно выйти в парк с Декабрём и позвонить. Сутки на Антари длиннее стандартных – и выспаться можно успеть тоже.
***
Утром Сергей встал и спустился вниз в шесть часов, чтобы сбегать в парк, пока спит хозяйка дома, и позвонить Диму. На кухне уже находилась Динара и замешивала тесто явно на блинчики и на попытку Сергея войти заявила: «Помещение охраняется боевым киборгом». Наглый искин в кислотно-розовой попонке с мяуканьем скакал по столу, но выйти из дома не помешал.
Когда гость с пока ещё своим DEX’ом вышел, Нина включила терминал, чтобы принять отчёты с островов и из деревни.
Удивлённым ребятам как могла, объяснила, что в доме гость с другой планеты, и ему пока не следует знать, сколько у неё киборгов. Змей уже в паре с Сивым охранял стадо из полусотни коров и сотни овец, Агния собиралась с Мирой лететь в город, появился в кадре Дар и представил Ратмира – они думали, кому из них сопровождать сестру в город. Нина спросила, не устроился ли Ратмир на работу, и получила ответ:
— Пока нет… не нагулялся ещё.
Фрида показала огород, первую собранную землянику, сообщила о готовности начать сбор дикорастущих ягод на островах и «материке», и о том, что есть возможность купить корову… но надо сначала заготовить корма и поставить тёплый коровник на зиму. Нина похвалила и хотела уже рассказать о Декабре, как Кузя сообщил о возвращении с прогулки Сергея. Пришлось отключаться.
Завтрак прошёл спокойно, за столом сидели все пятеро – Василий, Динара и Декабрь вместе с хозяевами ели блинчики с вареньем и пили чай с мёдом. Кузя скакал по столу с множеством розовых бантиков в гриве — и гость это заметил и оценил.
Полдевятого прилетела Мира с Агнией и Ратмиром. Ненагулявшийся дембель выглядел мрачным, но был в форме со всеми знаками отличия и медалью – не только на других посмотреть явился, но и себя показать. После знакомства Нина отправила Динару помочь Мире и Агнии разгрузить багажник флайера, а парней пригласила на кухню и попыталась узнать у них о планах на будущее.
Сергей с энтузиазмом начал говорить о строительстве города, а Ратмир, мечтавший стать архитектором, мрачнел ещё больше, пока, наконец, Нина ему не сказала:
— Ратмир, а кто не даёт тебе построить свой город? То есть… принять участие в преобразовании посёлка геологов в городок? Это на границе заповедника… на неосвоенной территории, на берегу реки Кедровки и почти у моря, но они… эти геологи… там живут вахтами по полгода только… а планируется постоянное проживание людей и строительство рыбозавода. В море рыбы достаточно, и водоросли съедобные наверняка есть… недавно в местных СМИ была информация о принятии планетарным правительством такого решения… но пока на уровне начала создания проекта. Пока учишься, работы начнутся… и ты будешь совсем не лишним в этой группе архитекторов. Город планируется небольшой, тысячи на полторы человек… и киборгов. Рыбодобыча, рыбозавод, возможно — экстремальный туризм, по тундре стада местных «оленей» бродят без присмотра… поступишь в институт, пока учишься, проект будет доработан и принят. А пока… можешь на год егерем устроиться… или в бригаду рыболовецкую… киборга дам. Да вот хоть этого… Декабря. За год заработаешь на поступление и первых два семестра, потом сможешь перевестись на заочный… если захочешь… сможешь и на дальнейшую учёбу заработать.
Ратмир уставился на неё со всем упрямством дембеля:
— Там климат какой, известно? Лесотундра наполовину с болотом… тайбола! Да и… ветра какие там… и мороз до минус пятидесяти зимой! Но…
Но Сергей неожиданно поддержал Нину:
— У нас ведь город тоже не на хорошем грунте строится. А между скал… но у нас намного теплее, чем здесь. Но не менее ветрено и камнепады бывают… а реки такие!.. а тут такая возможность проявить себя!
И вконец озадаченный Ратмир обещал подумать.
***
В музее ожидалось много посетителей плюс участники конкурса и кружевницы с сопровождением, к тому же просветители запланировали провести несколько мастер-классов, поэтому Агат и Клара были отправлены в музейную столовую помогать поварихе кормить гостей.
Лёня, как присутствующий на конкурсе представитель DEX-company, по приходе в музей первым делом поднялся на колокольню с целью проверить обоих находящихся там киборгов – охранника DEX’а и звонаря Mary. В праздничную субботу звонить было разрешено часто — через каждый час по три минуты – и Леонид не смог удержаться и не поучаствовать в процессе звона.
В десять часов закончилась регистрация участников конкурса программистов и одновременно – регистрация участниц фестиваля кружевниц, затем – жеребьёвка мест на площади перед Главным корпусом музея. В пол-одиннадцатого все кружевницы были усажены полукругом на площади, и каждая получила кальку с незнакомым ей рисунком, программисты устроились перед «своими» кружевницами, директор музея и глава филиала сказали перед собравшимися по нескольку слов – и два одновременно проводимых мероприятия объявили открытыми.
Борис Арсенович почти сразу улетел в свой офис – на двенадцать списанных киборгов Mary было шестнадцать кружевниц, и надо было срочно доставать ещё четырёх мэрек.
Нина усилила охрану Миры Динарой – если вдруг Мира захочет сходить в столовую (кружевницам это не было запрещено, лишь бы кружево по данной кальке было закончено через пять часов), то Агния пойдёт с ней, а Динара останется охранять её станок с работой.
По площади ходили посетители, голографировали всё подряд… Мире было и неловко от такого внимания, и приятно одновременно… близко к ней подходить не смели – за её спиной стоял задумчиво-мрачный дембель в форме и в упор таращился на тощего длинного программиста, сидевшего перед его сестрой, а рядом стояли два киборга… в платьях! Родион, работавший на мясокомбинате обвальщиком, программирование изучал самостоятельно, на конкурс-то этот записался случайно, почти на спор – но Мира так спокойно и тихо ему объясняла, куда какая нить должна ложиться, сколько каких коклюшек требуется, что он успокоился и к концу конкурса уже знал, как писать программу.
Когда закончилось отведённое на работу время, кружевницы сдали свои работы конкурсной комиссии – чтобы те смогли сравнить эти образцы с теми, которые сплетут на следующий день мэрьки. Конкурсанты ушли работать над написанием программ, а для кружевниц и их сопровождающих начались обзорные и тематические экскурсии, после чего – уже почти в шесть вечера – их снова собрали в кафе, напоили чаем с пряниками, и объявили, что вторая часть конкурса и награждение будут завтра:
— Только не разъезжайтесь! Призы будут всем… а вот тем кружевницам, кому не исполнилось восемнадцать лет… желательно пригласить кого-то из взрослых… так как в качестве призов для участниц будут киборги!
Нет, о Максимилиане она не забыла! Она поминутно оглядывалась и звала за собой. Высокий господин, сопровождавший её, о чем-то переговорил с надзирателем, затем с комендантом, и они очень скоро покинули крепость.
У ворот тюрьмы Максимилиан увидел карету. Она не была такой роскошной, как королевская, но эта карета показалась ему созданной из какой-то волшебной, летучей материи, из какой ангелы шьют облака, а четвёрка гнедых лошадей — вовсе магическими крылатыми существами.
Максимилиан бежал вслед за женщиной, заворожённый сиянием её волос, исходившим от неё ароматом чистоты и, кажется, свежей сдобы. Волшебная карета наплывала, как сверкающий мираж.
И вдруг Максимилиан остановился. Куда это он так спешит? Ему туда нельзя. Это не его мир.
Он — крыса, подземный грызун, весь перепачканный нечистотами. Он им там всё заляпает. Да его и не звали.
Достаточно того, что его вызволили из темницы. Его не отправят в Лион, в большие ткацкие мастерские, где такие, как он, сироты, умирают в цехах от истощения. Или в Тулон, где капитаны тяжёлых королевских галер набирают себе гребцов из числа преступников и бродяг.
Свобода – весомая благодарность. На большее он рассчитывать не смел. К тому же, женщина, сошедшая с рисунка, ни разу не оглянулась, когда они вышли за кованные ворота. Она уже вознаградила его.
Максимилиан замедлил шаг. Он шел всё медленнее, будто споткнулся и зашиб ногу, а когда она всё же оглянулась, то он уже бежал к вывернувшей из-за угла повозке, груженой дровами.
Был ещё толстяк, спускавшийся в подземелье вместе с дамой. И этот толстяк что-то кричал.
Но Максимилиан не расслышал. Он бежал прочь, чтобы избежать унижения быть изгнанным.
Позже он не раз задавался вопросом, а правильно ли он поступил, сбежав от женщины и толстяка. Возможно, ему нашлось бы жильё или его отдали бы в услужение или в ученики к пекарю или сапожнику.
Но при одной этой мысли внутри Максимилиана что-то загоралось, что-то надрывное, отрицающее. Он не хотел быть слугой, и сапожником не хотел. Он хотел научиться читать. Он хотел изучать небо. Хотел увидеть далёкие страны.
Он знал, что они есть, эти страны, удивительные, непохожие. Там живут люди с другим цветом кожи, красной или жёлтой.
Он слышал разговоры торговцев на набережной Турнель, вдыхал ароматы пряностей. Щепотка этих пряностей стоила целую горсть золота!
Вот бы попасть в эти страны, где эти пряности продаются на рынках. Там носят диковинные, цветные одеяния, звенят диковинным оружием. Украшают голову перьями птиц. Не шляпу, как это принято в Париже, а именно голову.
Он листал одну старую книгу, и видел там изображение полуголого человека с украшением из перьев, ниспадавших ему на спину. На лице и груди этого человека были нанесены демонические знаки.
Он тогда осмелился спросить у Гнуса, что это за книга. Тот, презрительно сплюнув, обронил, что книгу написал чертов испанец. Он плавал на своей посудине несколько месяцев и отыскал земли, полные золота. В этих землях обитали кровожадные безбожники, не знавшие цену золота. Проклятый испанец набил этим золотом свои сундуки.
Тут глазки Гнуса сверкнули завистью, но эта зависть тут же сменилась упоительным злорадством. Золото оказалось проклятым, а сам испанец умер в нищете. Туда ему и дорога.
Да и вся Испания проклята за свою алчность. Более того, что сказано, Гнус поведать не мог.
Книга была на испанском. Часть её страниц уже повреждены мышами, часть разъедала чёрная плесень. Наилучшей участью для книги был бы ближайший камин, чтобы избежать постыдного разложения, но переплёт книги был из хорошо выделанной, выдержанной в меду, телячьей кожи.
Гнус надеялся продать этот переплёт отдельно от изъеденных страниц.
Максимилиан не раз прятался в его воровским хранилище и вновь разглядывал картинки. Где-то за пределами этого грязного, шумного города лежал необъятный загадочный мир.
Максимилиан всё ещё был верен своей мечте, когда пришел в шайку Птицелова. Он надеялся заработать немного денег, зашить их в подкладку своей старой курточки и отправиться на поиски этих стран.
Он мог бы со временем наняться на торговую баржу или рыбацкий шлюп, ходивший в низовья Сены. Добраться до Булони и там уже перебраться на большой, трёхмачтовый парусник. Изображения этих кораблей, военных фрегатов и купеческих каравелл, он тоже видел в книге. Он станет матросом на одном из этих кораблей, с белоснежным оперением, и найдет далёкие страны.
Он непременно сделает это. Он покинет узкие, вонючие улицы и вдохнет воздух далёких стран, воздух, напоенный ароматом тех горьковатых пряностей, и тоже станет птицей. Большой, красивой, свободной. Он раскинет крылья и будет парить.
Максимилиан закинул голову и увидел парящего сокола. Тот неторопливо, величественно выводил дугу в светлеющем небе. Он растаял где-то над лесами Фонтенбло.
Это был охотничий сокол, слегка отклонившийся от границ господских угодий. Вероятно, сокола привлёк неосторожный голубь.
Максимилиан завистливо вздохнул. Конечно, он понимал, что никто из того мира, куда ушла от него Мария, не обладал настоящими крыльями и никогда не смог бы взлететь, как этот сокол, но их родство со свободолюбивым крылатым племенем представлялось ему неоспоримым.
Максимилиан вздохнул и перевёл взгляд на дом. Дверь медленно приоткрылась. Он вытянул шею, насторожился. На крыльцо вышла высокая женщина. Птицелов сказал, что в доме осталась старуха-служанка.
Женщину, шагнувшую на мостовую, и вправду нельзя было назвать молодкой. Но и глубокой старухой она не была. С точки зрения Максимилиана, достаточно просвещённого в житейской прозе, для мужчин свою притягательность она утратила лет десять назад, ещё до рождения его на свет.
Женщины в этом возрасте вроде кобыл, уже непригодных к вынашиванию жеребят, но ещё достаточно сильных, чтобы таскать угольную тележку.
Однако, вышедшая из дома служанка не выглядела утомлённой. Напротив, держалась она прямо, шагала бодро и, кажется, даже что-то негромко напевала на непонятном певучем языке. Но Максимилиан язык распознал. Итальянский.
Итальянцев в Париже много, с тех пор, как у них королевой стала итальянка. Когда покойный король задумал жениться, она привезла с собой огромную свиту. И в последующие годы, когда Францией правил её фаворит Кончини, их ещё прибавилось. Купцы, банкиры, парфюмеры, музыканты. Все жадные, ловкие, прожорливые. Как видно, и лекарь тот — итальянец.
Максимилиан выбрался из-за своей тумбы и последовал за женщиной. Она твердо ставила на мостовую широкую, плоскую ступню в добротном кожаном башмаке. В одежде присутствовал достаток.
«Нет, она не служанка,» — думал мальчик. — «Может, жена? Родственница?» Как он и предполагал, женщина отправилась на рынок. На полусогнутом локте висела корзина.
Максимилиан проводил её до Люксембургского дворца, а затем вернулся к своей тумбе. А вдруг в доме есть кто-то ещё? Вдруг Птицелов его обманул? Хозяева никуда не уезжали, а Птицелов, задумав избавиться от новичка, отправил его на верную гибель. С наступлением сумерек Максимилиан проникнет на чердак, а там его будет поджидать здоровенный лакей с дубинкой, или сам хозяин.
Максимилиан вернулся за свою тумбу и просидел там до самого полудня. Из дома так никто и не вышел. Ставни оставались закрыты.
Вскоре появилась служанка. Шла она медленно, ибо полная корзина оттягивала ей руку. Она открыла дверь своим ключом и скрылась. Вскоре из одной трубы заструился дымок. Женщина готовила обед.
Но зачем ей так много еды? Максимилиан успел заметить несколько рыбьих хвостов, куриные лапы, листья салата, золотистый полукруг хлеба. Этого хватит на целую семью. Или она ждёт гостей?
Максимилиан продолжал наблюдать.
Улица Вожирар — почти предместье, прохожих на ней немного. Изредка проезжала карета. Гарцевал всадник.
День клонился к вечеру, а в дом так никто и не вошёл. Только в полуподвальной кухне мерцал огонёк. Там всё ещё возилась женщина. А верхние окна оставались тёмными.
Максимилиан раздумывал над тем, нужно ли ему возвращаться к Птицелову и докладывать об открывшихся обстоятельствах.
А какие обстоятельства? В доме никого нет, кроме пожилой родственницы. Как и предсказывал Птицелов. Правда, она ещё не совсем старуха и, похоже, ест за троих. Так это не особо важно. А ничего иного, настораживающего, Максимилиан не заметил.
Он не заметил и стройного молодого мужчину в камзоле стального цвета и широкополой шляпе, скрывающей лицо. Этот мужчина держал за руку девочку лет пяти. Девочка от нетерпения приподнималась на цыпочки и вытягивала шею. Когда она дернула своего взрослого спутника за рукав и попыталась что-то сказать, мужчина прижал палец к губам, и девочка охотно повторила его жест. Глаза её светились восторженным лукавством.
Максимилиан вспомнил, что не ел со вчерашнего дня. От ужина, которым облагодетельствовал своих «птенцов» Птицелов, у Максимилиана остался кусок высохшего, жёлтого сыра.
Мальчик извлёк из-за пазухи этот скользкий от выступившего жира кусок и жадно откусил. Сыр напоминал кусок глины после многодневной засухи, был весь покрыт трещинами. С одного конца почернел. Но Максимилиан не жаловался. Сыр утолял голод. Где ему удастся в следующий раз наполнить желудок?
Теперь его мучила жажда, но для того, чтобы её утолить, ему пришлось бы плестись к ближайшему городскому фонтану или даже к Сене, и там выпрашивать глоток у плечистых водовозов.
Максимилиан решил переждать. Когда он заберётся в дом, он поищет воду. А может быть, и еду. Он вспомнил набитую провизией корзину. Скорей бы стемнело.
Он даже подремал за своей тумбой. Ему снилась та самая курица, чьи торчащие лапы он заметил. Курица была сочная, прожаренная. Она была насажена на вертел и крутилась сама по себе, без чьей-либо помощи. Курица манила и завораживала. Максимилиан попытался приблизиться. Он протянул руку, чтобы отодрать золотистое крылышко, но курица внезапно ожила и клюнула его в руку. Максимилиан проснулся.
Город поглотила ночь. Ясная, летняя, тёплая. Прозрачная и желанная для тех, кто встречал её у окна собственного благополучного дома, утомлённый честным, дневным трудом, сытый и сонный после обильного ужина.
Тем же, кто был лишен и дома, и ужина, эта ночь не обещала ни мечтательной красоты, ни успокоительной прохлады. Для кого-то эта ночь выступала как сообщница. Кого-то она будила, призывала. Подавала знак. Кому-то дарила вдохновение.
Ночь — время преступных замыслов. Максимилиан выбрался из своего убежища. И покосился на дом. Темно. В окнах ни отблеска, ни искры.
Он прошёлся по улице, не спеша, затем вернулся. Никого. В домах на противоположной улице ставни так же плотно закрыты. Огни погашены. Светит только луна.
Максимилиан приблизился к каменной ограде, легко подпрыгнул, повис, уперся босой ступнёй в выпирающий кирпич, который присмотрел ещё днём, подтянулся и сел на ограждение верхом. Как раз в тени клёна. Он проделал это так быстро, что окажись кто любопытный у окна в доме напротив, вообразил бы, что это огромная кошка.
Отдышавшись, Максимилиан посмотрел вниз и прислушался. В доме могла быть собака. Не имеет значения, что за весь день он не слышал ни визга, ни лая. Он слышал, что есть особые собаки, которые подают голос только по знаку хозяина, а злоумышленника хватают молча. Если такая собака в саду, то он услышит шорох. Она будет подкрадываться и шумно дышать. Но в саду было тихо.
Максимилиан уцепился за ветку клёна и скользнул вниз. Под ногами мягкая, ухоженная трава.
Луна освещала маленький сад. Он заметил ухоженный цветник, справа чернел аккуратный прямоугольник, вероятно, грядки. Под вторым клёном — садовый столик и две резные скамьи. В хорошую погоду хозяева обедали в тени деревьев.
Немного успокоившись, Максимилиан двинулся вперёд. Теперь предстояло проникнуть в дом. Со стороны сада так же была дверь и несколько окон.
К двери Максимилиан подходить не стал, справедливо рассудив, что даже если служанка, или кто она там, забыла её запереть, рассчитывая на высоту ограды, то входить в эту дверь крайне неразумно, ибо он рискует повстречаться с обитательницей дома.
По этой причине Максимилиан изучил окна и водосточные трубы. На первом этаже окна так же защищены ставнями. А вот одно маленькое окошко, похоже, слуховое… Оно расположено, скорей всего, над узкой лестницей, ведущей на чердак.
Неужели открыто?
Айне продолжал раз за разом чаровать проверяющий Знак. Упорный парень, хоть и тощий. В приоткрытые ворота группа за группой проскальзывали те, кто прошел проверку. Шустро просеменила деревенская семья с двумя козами.
— Из Болотиц, — тут же включился сторожевик. — Вдовец с дочками, на козах зарабатывают… молоко, шерсть, мясо, если что.
Просочилась старушка с тележкой и пятеркой негодующих гусей.
— Из Вороньего Гнезда. Лучшего пуху, чем у них, почитай что и нет.
Величественно-неторопливо, как Король к трону, прошагал запряженный в телегу бык — на повозке тесно прижалась друг к другу стайка девушек… или женщин? Кто их разберет в платках и лохматых шубах?
— Это, кажись, из молитваря. Вечно эти верующие сначала девицам всяким с бедой приют дают, а луна пройдет — и иди, милая, молитварь не бездонная чаша. Девка туда-сюда, а делать нечего: али там до конца жизни оставайся молитвы возносить, али иди на все четыре стороны. Кто подогадливей — потом к Поднятому нашему просится, в городской приют, вот и эти, видать, такие…
Девицы благополучно миновали проверку. Из подозрительного у них имелись только красные от мороза носы и унылый вид.
Жалобно блея (наверняка причитая о своей будущей горестной судьбе) затопало в створ ворот овечье стадо — небольшое, не больше трех пятерок голов…
Стоп!
КРАСНЫЙ!
НА ОВЦАХ?!
Измененные? Под чарами? Вельхо? Ренегаты?
Эвки Беригу торопливо дернул рукой, стряхивая рукавицу…
— А это не знаю, кто. Незнакомые, — сторожник прищурился. — А чегой-то они?
— Красный, — удивленно улыбнулся (улыбнулся!) Айне. — Наставник, видите? Я сейчас!
Он шевельнул пальцами, нащупывая второй Знак. Стайка помощников восторженно загомонила. Они еще не поняли, не успели осознать. Они еще не видели боя вельхо…
Два пастуха на площадке настороженно заозирались, стараясь делать это незаметно.
Рукавица наконец слетела с ладони, пальцы обжег морозный воздух…
Новичок нахмурился, припоминая название второго Знака — этот ему еще не приходилось задействовать ни разу…
— Айне, подожди! Отойди!
— Стаутта! — наконец вспомнил парень и с торжествующей улыбкой повернулся, вытягивая руку ладонью вниз…
Проклятье!
— Стоять! Ворота не открывать!
Поздно!
«Овцы», кем бы они там ни были, не собирались давать сторожевикам время на размышление. Не было ни звука, ни вспышки — только мелькнула какая-то дымная тень — и Айне с криком отшатнулся прочь от бойницы. Кажется, упал — Эвки не видел. Знак статика — прихотливо изогнутая золотистая змейка — дрогнул и распался.
Молодой вельхо торопливо рванул прочь пристежные рукава, обнажая руки. Холод жадно лизнул открытую кожу, пытаясь влезть внутрь, промораживая кровь. Пальцы мгновенно занемели…
За половину малой секунды — время, которое понадобилось Эвки, чтобы встать в нужную точку — холод, казалось, успел добраться до сердца. При открытой сфере замерзание всегда быстрее.
Неважно, неважно, главное — Знаки.
Золотой Узор копи хищно перемигнулся, готовясь к драке…
Статик. Медляк. Сонные… Подчинение. Все щадящее, посторонним вредить нельзя. Иль-шим (привет незваным гостям), связка, удушающее…
«Пастухи» тоже срывали рукава — вельхо, все-таки вельхо, двое… Трое — ближайшая к воротам «овца» окуталась мутным ореолом и распрямилась в человеческую фигуру. Дррррраконий хвост!
Статик! На максимум!
И тут грохнуло.
Краем глаза Эвки увидел, как у ворот, прямо под ними, дымно выметнулся вверх фонтан огня и грязи, сбитый знак, не развернувшись, ушел в сторону и осыпался, но тут же грохнуло снова, башенку тряхнуло так, что он не удержался на ногах. Пол рванулся из-под ног, внешняя стена пошла трещинами и осыпалась, как сухая глина… рядом кто-то вскрикнул — коротко, дико, без слов, одним надсадно-утробным голосом — и затих.
Ранящим дождем посыпались осколки. Дым, пар, чей-то хрип…
Эксплози — билось в висках. — Эксплози… Воспламенение.
Непрошеные гости щадящими ограничиваться не собирались.
Время, время!
Эвки кое-как повернулся на бок, стряхивая с лица пыль и каменную крошку. Нашарил ладонями пол. Покрепче уперся и попытался встать — для начала на четвереньки. Во рту вкус крови и пыли. В голове, казалось, продолжали запускать эксплози — где-то в затылке и за глазами то и дело взрывалась боль. Локтем чародей попал на что-то мягкое, оно снова сдавленно захрипело и дернулось.
Ах да… надо открыть глаза… если они у меня еще есть…
Ресницы, по крайней мере, были, они задрожали и открылись — запорошенные глаза кое-как рассмотрели скорчившееся рядом тело. Сторожевик, имени которого Эвки так и не запомнил. Мертвый или живой? Били на голос… Чуть дальше — меловая бледность лица и дорожки от слез на припорошенных пылью щеках. Айне.
— Наставн-ник… моя рука… так боль…
Не чувствуя, не думая, молодой чародей швырнул в обоих сдвоенный Знак (статик с обезболивающим, потом, остальное потом, будем жить — поможем, главное встать сейчас!). Бестолковая молодь уже шевелилась на полу, совсем близко от крошащейся на глазах стены. Пришлось укреплять…
Еще один впустую потраченный Знак!
Молодь уже встала на колени, более того, девчонка уже открыла свои немногочисленные подобия заклинаний… Ее полнота оказалась таким же обманом, как и фальшивые пастухи. Шуба прятала хрупкое, совсем девчоночье тельце: запястья тощие, все косточки напросвет, пальцы в уколах от иглы, с тонкой шейки сполз шарф, открыв белую незагорелую кожу. Но глаза на детском треугольном личике горят отвагой. Цыпленок бешеный.
— Наставник…
— Наставник, чем мы можем помочь?!
Сопляки бестолковыееее!
Чародея замутило от боли и бессильного гнева.
— Отошли от окна! — рявкнул Эвки на не успевших ничего сообразить дичков. — Быстро отошли! И активируйте Утта! Помощь зовите, помощь!!!
— А Вы?
— Я на воротах!
Ворота не успели открыть. Спасибо дотошному Виде — это он до бесконечности висел у сторожевиков над душой, требуя запомнить простую истину: внутренние ворота должны быть закрыты всегда, а открываться — лишь на те мгновения, которые необходимы, чтобы пропустить проверенных людей. Спасибо городским кузнецам, сковавшим систему хитрых запоров — огромные засовы на хитрой системе противовесов закрывались и открывались почти мгновенно, и проделать это можно было только изнутри. Спасибо парнишке из дичков, научившемуся делать предметы невероятно, сверхъестественно прочными — и наложившему эту прочность на ворота… Спасибо безымянному сторожнику, повторившему команду о воротах и его громкому голосу. Управлять створками можно было и из башенки, устройство предусматривало, но первая же Эксплози — и проверяющая пятерка оказалась не в состоянии взять управление на себя. Спасибо, что не все зависело от них…
Внутренние створки успели закрыть. А теперь — медленно, но все быстрее и быстрее — закрывались внешние. Заметив новую угрозу, чужаки метнулись было к щели, но тут створки наконец грохнули друг о друга, дрогнули и замерли.
Чужаки-вельхо (ррренегаты, драконий хвост!) оказались запертыми.
Пропускной двор, ставший ловушкой, отсек от незваных гостей и улицы, полные горожан, и оцепеневших от неожиданности крестьян с товарами.
Хорошо. Эвки облизнул губы. Теперь правильно, все будет правильно.
Отвык он драться в одиночку, без надежных коллег по Руке.
Но теперь все будет правильно.
Главное — не выпустить чужаков отсюда.
Главное теперь — попасть. Откуда же во дворе столько дыма? Ворота ведь не горят, специально накладывали негорючее… Или это у него в глазах все плывет? И руки трясутся. Попасть, надо попасть, и все будет хорошо.
Ригальдо не сводил взгляда с мертвого тела.
– Это одна из служанок его величества, – громко сказал Исли. – Намедни вроде бы пропала в болотах и вдруг нашлась. Вместе с двумя другими исчезнувшими – правда, от тех меньше осталось. Воистину, удивительные секреты скрывают железные двери в подвалах. Сколько их там таких, государь? Сотни? Тысячи? Или там пусто, потому что их кости гниют на болоте?
Исли швырнул на труп окровавленный мешок.
– Люди, проснитесь. Вами правит опасный безумец. Он запытал и замучил в своих подземельях без счета народу. Мне говорили: пропадает не только прислуга, но и дворяне. Теперь вы видите: «трясина» иногда отдает свои жертвы обратно. Вот они.
Он выпрямился, глядя через всю залу:
– Если хотите выжить, отрекитесь от короля.
Повисла такая тишина, что, кажется, было слышно, как волос падает на пол. И в этой тишине король Норфлара сказал:
– Дети мои, делайте то, что должны.
На лицах его придворных расцвела радость. Казалось, каждый из них наконец услышал то, чего так ждал. И с исполненными умиления улыбками и глазами, блестящими от искренней любви, они повскакали со скамей, чтобы скопом наброситься на Исли.
– Сдержите их, – приказал он своей страже.
Закипела свара. Огромная комната наполнилась криками, звоном оружия и грохотом переворачиваемых столов. И в этой неразберихе Исли почувствовал, как глохнут звуки, как воздух становится вязким и густым.
Он отбил удар подскочившего генерала – по древней традиции гости пировали без оружия, но кто-то уже тащил из паноплий на стене мечи и алебарды, – подсек его по ногам, выбил меч и обернулся.
Король смотрел только на него одного, и его глаза цвета желтого сердолика стремительно заливала беспросветная, без бликов, чернота. Король засветился. Он словно манил к себе Исли, без слов шепча в уши что-то неразборчиво-притягательное, сокровенное, сладкое, оборачивал кольцами лести и влечения, как змей. Исли стрельнул глазами – в пылу драки на их поединок взглядами никто не обращал внимания. И за это время король неуловимо переместился ближе. Только что сидел во главе стола – и вот уже стоит у правой стены залы. И вот уже у левой. А вот и…
Когда он оказался прямо перед Исли, тот спокойно поднял левую руку и ухватил короля за бороду. Дернул, понуждая склониться, и ласково сказал:
– На людей с моих островов такое не действует. Так говорил мой отец.
И от души саданул короля рукоятью в лоб.
Тот зашатался, и Исли сбил его с ног, опрокинул на плиты и сел на грудь, не давая вздохнуть. И услышал, как грохочет пол под топотом ног. Двери пиршественной залы распахнулись, и внутрь ворвалась добрая сотня воинов. Стало тесно и шумно. Сторонников короля оттеснили к стенам.
Подоспела оставшаяся часть войска.
Глаза у его противника снова стали желтые. Теперь он смотрел на Исли, моргая часто, как человек. На костистом лице впервые за все время проявился страх. Вскинув руки, король попытался ухватить Исли за горло.
Тот придавил плоской стороной клинка его шею, не давая вдохнуть. Так его величество стал намного покладистее.
Он что-то прошипел. Исли прислушался.
– Ты из этих… Из лошадиного рода… Отродье варваров… Проклятое богами…
– А мне говорили, в молодости ты хотел жениться на моей тетке, – сказал Исли, любуясь, как из-под лезвия, врезающегося в тонкую бледную кожу, сочится кровь, набухая быстрыми каплями. – Но она тебе отказала, раскусила твою подлую натуру. А отец тебя высмеял.
– Это был бы крепкий союз…
– Я тебе не верю, – оборвал Исли, усиливая нажим. – В тебе, кроме света, приманивающего людей, полно обычной человеческой гнили. Ты потом обманул отца, да? Когда вы были союзниками в последней войне? После вашей ночевки в одном замке его никто больше не видел…
Король засмеялся, булькая розовыми слюнями:
– Поговаривали, что он заблудился в болотах… Может, его увела мавка… Или синие огоньки…
Исли стиснул зубы и навалился. Король хватался за лезвие, пытался ослабить давление, резал руки.
– Скажи, тогда я не убью тебя сейчас.
– Скажу… – зашипел король. – После того, как он вынес все пытки, слуги… облили его смолой… И посадили в бочку… Баграми столкнули в трясину… Я жалел об одном: что он прибыл в тот замок без любимой сестры… и жены… и без пащенка…
Исли почувствовал, как глаза застилает бешенство, и сказал:
– Пожалуй, я поступлю так же с твоим родным сыном.
Он резко встал на ноги. Король, схватившись за горло, ощупал его и быстро перекатился на четвереньки. И тогда Исли кивнул одному из солдат. Тот все понял правильно – пнул короля в спину, придавливая его к полу. Когда его нога наступила на затылок хозяина Черного замка, Исли вскинул меч и тяжело обрушил его в стык головы и шеи.
О, какие чудовищные пытки он мог бы придумать, о, с каким удовольствием он совершил бы свою месть. Но незачем даже на день оставлять в темнице врага, способного привлекать людей, точно бабочек.
Корона Норфлара – острые золотые зубцы и темные, как брусника, рубины – слетела с покатившейся головы и зазвенела, танцуя на плитах, измазанных кровью. Исли остановил ее острием меча и поднял на лезвии.
По зале прокатился вздох. Сторонники короля, только что рвавшиеся на помощь своему сюзерену, шатались, смаргивали невидимую пелену и с изумлением озирались вокруг.
– Господи, как больно, – хрипло произнес смутно знакомый голос. – Какая страшная боль…
Исли обернулся: Ригальдо бился в руках стражи, удерживаемый сразу тремя солдатами. Его голова была запрокинута, глаза закатились, губы дрожали, а рот исказился в муке. Волосы прилипли в намокшему лбу, и это вдруг напомнило Исли, как накануне он укладывал принца спать.
Тогда тот еще был для него «мальчиком».
Кто-то надавил Ригальдо на затылок, заставляя опустить голову. Такого его и подтащили к Исли.
– Что делать с сынком кровобора?!
– Волчонок! Змееныш!
– Голову с плеч!
– Пытать! Колесовать!
– На кол!
– Засмолить его в бочку!
Громче других почему-то орали бывшие королевские сановники. Ригальдо висел в чужих руках, затравленно зыркая по сторонам. Взгляд был болезненный, мутный.
– Тихо, – сказал Исли, и все замолчали. Он вытянул руку с короной на лезвии, полюбовался ее блеском. А потом, уронив ее на пол, поставил на корону ногу: – Мы не будем во всем уподобляться прежнему королю. Я привел вас сюда, потому что вам нужны земли. Золото, драгоценные камни и болотная железная руда. Просто земля, которая не уйдет под воду. Может, враги и говорят про нас, что мы спим с сестрами и лошадьми, но мы не будем сдирать шкуру с детей, как владыка Норфлара.
Ригальдо слабо пошевелился, глянул исподлобья. И Исли подумал: он слышал весь их разговор с его отцом.
– Я, Исли с западных островов, король Вестфьорда, забираю себе Норфлар. Пусть это послужит моей местью.
– Но он принц крови, сын безумного короля… змееныш… отродье негодяя…
– Увести и закрыть в башне, – твердо сказал Исли. И вот тут в Ригальдо будто вселился бес. Он стал вырываться, брыкаться, а когда ему выкрутили руки назад, наклонился, заглядывая в глаза Исли. И выпалил со злой тоской:
– Значит, все это время вы меня ненавидели?..
Исли холодно глянул на него и промолчал, отвернулся в сторону. А потом не удержался и все-таки посмотрел, как Ригальдо волокут к выходу – раздавленного и уничтоженного.
Денис очень волновался. Он шёл на встречу с Алёной. Шёл, и не знал, что делать.
По большому счёту это была их первая вот такая встреча. До сих пор они встречались в основном на играх. Иногда всей компанией ходили на знаковые фильмы. Несколько раз ходили в суши-бар, чаще заказывали пиццу на квартиру, где играли. Но ни разу не встречались вдвоём. Всегда рядом был кто-то из их компании.
И вот теперь предстояло поговорить с Алёной. Не с персонажем, которого она отыгрывала, и не от имени персонажа, которого отыгрывал Денис, а с ней самой и от себя лично. Это задача была непростой. И тем не менее Денис шагал по тротуару, не замечая остальных людей.
Он представлял, как скажет Алёне, что давно уже влюблён в неё, и как она смущённо улыбнётся в ответ и тихонько проговорит, что тоже давно влюблена, и что ж это Дениска так долго тянул, не признавался в своих чувствах?..
Но на смену этим фантазиям неизменно приходили другие, которые Денис тщательно отгонял. В них Алёна надменно отвечала: «А я в тебя не влюблена».
И в тех, и в других фантазиях Алёна говорила голосом и словами своего персонажа, и Денис не верил ей. И это мучило его.
Предугадать, как поведёт себя Алёна в действительности, Денис не мог. Он пытался, но вспоминал встречу с ней около центра по борьбе с экстремизмом, когда он, как последний лох, попросил у неё денег, или встречу дома у Егора, когда она принесла тому диск с игрой, или в кафе-мороженом, куда он, как маленький ребёнок, пришёл с мамой.
И все эти встречи получались не в пользу Дениса. И он от этого сильно страдал.
Но всё равно шёл. Во-первых, потому что нужно прояснить ситуацию. А во-вторых, потому что позвал Алёну на свидание, и она согласилась. И это было самое важное.
Денис уже подходил к месту. Он шёл заранее, чтобы, если вдруг Алёна придёт пораньше, то не ждала его. Шёл и боялся опоздать. Думал, какими словами поприветствует. Понимал, что нужно быть непринуждённым, весёлым. И от этого ещё сильнее чувствовал скованность.
Алёны на месте, конечно, ещё не было. Предстояло ждать. Но уж пусть лучше ждёт он, чем она. От одной мысли, что Алёне придётся ждать его, Денису становилось не по себе. Но пока всё получалось как надо.
Денис огляделся – хорошее место он выбрал для встречи – небольшой скверик неподалёку от медуниверситета, где Алёна теперь училась, а значит, идти ей недалеко. Этот уголок сквера находился чуть-чуть в стороне и народу тут немного, значит можно будет спокойно поговорить. Есть удобные лавочки, и рядом цветущие клумбы – красиво.
Взгляд Дениса задержался на цветах, и он чуть не застонал вслух – цветы нужно было купить! Может, ещё успеет?
Засветил экран смартфона – время впритык, сбегать за цветами не успеет.
Настроение подпортилось.
Но почти сразу же Денис обрадовался, что не купил цветы – по дорожке шла Алёна. Под руку с Егором. Алес. Гейм овер.
Не нужно никаких вопросов. Не нужно никаких разговоров. Не нужно никаких цветов и объяснений. Всё предельно ясно.
Мысль заработала с удвоенной силой – что сейчас сказать, чтобы не выглядеть дураком.
И тут Денис вспомнил про злополучные 50 рублей. Что ж, он сейчас отдаст долг и всё. И вырвет Алёну и Егора из своего сердца!
Алёна что-то шепнула Егору, оставила его и подошла к Денису одна.
– Что ты хотел? Зачем звал? – спросила она.
Боже, как же больно ударил её голос! Голос, которым Денис любовался.
– Ничего, – ответил Денис. – Вот, долг отдать…
– Передал бы через Егора, – пожала плечами Алёна.
И Денис от её слов еле устоял на ногах.
Алёна забрала деньги. Постояла ещё немного, покрутила купюру в руках.
– Ну, я пойду? – растеряно спросила она у Дениса.
– Иди, – выдавил из себя Денис.
– С тобой точно всё в порядке?
– Со мной отлично! – Денис засмеялся и тут же замолчал – так по-идиотски звучал сейчас его смех.
Алёна вздохнула и пошла к Егору. Взяла его под руку. Он склонился, что-то негромко сказал ей, погладил её руку. И они пошли – плечо к плечу. На Дениса Егор даже не посмотрел. Как будто они совсем не знакомы.
Когда Кроули пришёл домой, его первым впечатлением было, что коттедж стал слишком большим. Он всегда был довольно-таки маловат, но сейчас казался вдвое больше своего настоящего размера. Он напоминал ему сцену в театре после спектакля, когда актёры ушли, а декорации и реквизит остались, и не было ничего кроме пустого эха того, что когда-то здесь происходило.
Он долго стоял в проходе, оглядывая мебель, книги, стопки писем на краю обеденного стола – теперь не более чем остатки общей жизни. Здесь был шаткий угловой столик, который Азирафель купил на барахолке в ту первую неделю, диван, приобретенный у чьего-то кузена, и антикварные часы, которые с любовью выбрал ангел. Взгляд Кроули скользнул вдоль рядов и стопок книг, распознавая, которые из них Азирафель купил, а которые он с удовольствием сгрузил в руки Кроули в своём полузабытом книжном магазинчике в Сохо.
Поднявшийся ангел посмотрел на ту часть полки, которая все ещё пустовала– где тонкие чёрные дневники когда-то стояли одним аккуратным рядком.
У него не осталось ничего, что помогло бы помнить Азирафеля, ничего, кроме того, что он носил у себя в голове. Он больше не доверял своей памяти: знал теперь лучше, чем когда-либо, что воспоминания могут угасать.
Кроули хотел было сесть на диван, но передумал на полпути. Вместо этого он стал ходить по комнате взад-вперед, широкими и медленными шагами, потому что ему было больно, и это была не приглушенная отдаленная боль. Это была боль, как от огня, как от кинжала в груди, обжигающая и неизбежная, и она была хуже, чем он когда-либо представлял себе во всех своих кошмарах.
Шагая, Кроули случайно столкнул стопку книг, уронив тома на пол. Шум был слишком громким в пустой тишине, и, прежде чем Кроули смог как следует осознать, что произошло, он уже орал на упавшие книги.
Следом за этим он пнул диван, и боль не успела заявить о себе, когда он смахнул пачку писем с обеденного стола и швырнул конверт в бесплодной попытке забросить его в камин. Он кричал до тех пор, пока не охрип, дрожа так сильно, что его тело, казалось, было больше не в состоянии это выносить.
Кроули развернулся к стене с книжными шкафами и ринулся вперёд. Он протянул руку, чтобы схватить книгу, намереваясь разнести это замершее, безмолвное место, которое, если оставить его в покое, будет помнить Азирафеля, даже тогда, когда Кроули не сможет.
Пальцы Поднявшегося ангела, дрогнув, замерли в дюйме от кожаного корешка намеченной жертвы, его рука тряслась.
Перед мысленным взором Кроули предстало то, как он читал каждый из этих томов Азирафелю, и как Падший ангел сидел в своём кресле и листал их или показывал в них что-нибудь Кроули.
Бывший демон сделал хриплый неровный вдох и сделал один шаг вперёд, нежно проведя рукой по ряду мягких кожаных переплетов. Азирафель любил эти книги. …Когда-то любил эти книги.
Кроули уронил голову ниже, так что его лоб прижался к томикам, и почувствовал, как свежие слёзы побежали по щекам. Он ободряюще провел дрожащей рукой по гладким корешкам, ненавидя себя за одну мысль причинить им вред. Азирафель бы так рассердился на него.
От этой мысли Кроули опустился на пол, прижав предательские руки поближе к себе. Потом он подтянул колени к груди, спрятал голову в ладонях и плакал до тех пор, пока в нем больше не осталось ничего, что можно было отдать.
Его все ещё трясло, когда он, наконец, заставил себя встать на ноги и, шатаясь, пошел в кухню, где стал рыться в глубине самого дальнего шкафчика. Он вытащил бутылку красного вина – последнюю бутылку, которую он хранил на будущее Рождество.
Кроули снял фольгу с горлышка и, вытащив пробку, поковылял наверх. Он добрался до своей комнаты и достал единственный тонкий чёрный дневник из-под своего матраса, где он его спрятал.
Мгновение спустя он оказался в комнате Азирафеля, не помня, как туда вошёл. Кроули шагнул было, чтобы присесть на кровать – по-прежнему не застеленную и в точности такую же, какой Азирафель её оставил – когда маленький письменный стол в углу привлёк его внимание.
Бывший демон громко шмыгнул носом, и, подойдя к нему, упал на стул и поставил бутылку вина вместе с дневником на стол. Ничего особенно интересного не было на плоской поверхности стола: пара ручек и записка, написанная неровным почерком Азирафеля последних лет. На ней были написаны имена всех жителей деревни, а также, где они все жили и работали. Кроули в этом списке не было.
Недавно Поднявшийся ангел сделал судорожный глоток прямо из бутылки.
Он начал шарить по ящикам, не зная точно, что там найдёт, но понимая, что должен будет посмотреть, в итоге.
В широком неглубоком ящике, где обычные люди хранили карандаши и остатки бумаги, Кроули нашёл несколько разнообразных безделушек и одно длинное, чёрное как смоль перо, завернутое в нечто, по виду напоминающее вырванную из книги страницу.
Кроули аккуратно вытащил его, развернув тонкую бумагу и повертев перо в руках. Ему пришло в голову, что теперь оно было единственным напоминанием, которое у него осталось о его собственном Падении и о том, что он когда-то был демоном.
Оно было слегка потрепанным, и надломленным посередине, наверное, с того раза, когда Кроули выхватил его у рыдающего Азирафеля и пытался бросить в огонь. Кроули провел пальцами по краям оперения, и перо стало целым.
Он положил перо на стол и разгладил листок бумаги. Это была страница из Библии, понял он, Бытие, глава третья – глава, которая начиналась стихом «Змей был хитрее всех» и заканчивалась словами «Херувимов и пламенный меч». Глаза Кроули обратились к краю страницы, где она была неаккуратно вырвана из своего переплёта.
Азирафель, которого он знал – Кроули был в этом уверен, – никогда бы даже не подумал осквернить книгу подобным образом. А вырвать страницу из священнейшего из томов… в каком же состоянии должен был быть Азирафель?
Бывший демон попытался прогнать из головы мрачную мысль и начал просматривать оставшиеся ящики в попытках отвлечься.
Правый верхний ящик был заперт, поэтому он его пропустил. Второй содержал несколько обрывков бумаги, а нижний был пустым.
Кроули вернулся к верхнему ящику и повернул крошечную металлическую задвижку незначительным усилием мысли. Ящик легко выдвинулся под его рукой.
Внутри он нашёл сложенную половинку листа бумаги и конверт, на котором было написано его имя. Кроули помедлил мгновение, проводя пальцами по сложенному листу бумаги, чувствуя, будто он каким-то образом вторгается в нечто личное. Потом он стряхнул с себя это ощущение и развернул бумагу, говоря себе, что Азирафель явно оставил только эти два предмета в ящике, чтобы он их нашёл.
На бумаге было написано слегка неровным почерком Азирафеля: «Последняя Воля и Завещание Амброуза Зирафеля». Кроули шмыгнул носом, когда читал единственную строчку между заголовком и местом, где ангел аккуратно поставил подпись и дату. Там говорилось: «Все достается Э. Дж. Кроули, или, по крайней мере, то, что ему хочется получить».
Кроули выпил ещё вина и дрожащими пальцами открыл конверт со своим именем на нем.
Внутри был один-единственный листок бумаги, с двух сторон исписанный каллиграфическим почерком Азирафеля. Буквы были аккуратными и плотно прилегали друг к другу, и по одному этому можно было судить, что оно было написано много лет назад.
«Кроули», – началось письмо, и Поднявшийся ангел крепче сжал края листка. Он почти слышал, как Азирафель произносит эти слова, почти чувствовал его знакомое присутствие в комнате.
«Я пишу это рано, потому что хочу быть уверенным, что напишу все, на случай если начну забывать. Я не хочу забывать, не хочу терять ни минуты из времени, которое мы провели вместе… но мне кажется, это наказание за мои преступления, совершенные на Небесах. Это жестоко, но, может быть, это справедливо.
Ты никогда не просил прочитать мои дневники, но ты можешь сделать это, если захочешь. Я пойму, если ты не захочешь, или у тебя не будет времени, но я хочу, чтобы ты знал, что они твои. Я всё-таки написал их для тебя.
Я хочу, чтобы ты знал, что я не виню тебя за то, что случилось, – ни капельки. Чтобы спасти тебя от Небес, я бы отдал жизнь. Правда отдал бы. Вместо этого у нас было больше десяти лет вместе, и я хочу, чтобы ты знал, что эти последние годы были одними из счастливейших в моей жизни. Единственное, о чем я сожалею, это что мы могли бы больше времени проводить вместе за наши шесть тысяч лет и меньше сражаться как враги.
Из всех ангелов, демонов и людей, которых я когда-либо встречал, ты лучший, кого я знаю, и единственный, с кем я хотел бы прожить свою человеческую жизнь. Ты мой самый дорогой друг уже много лет, и я хочу, чтобы ты знал, что ты лучший друг, о каком только может мечтать кто-либо, даже – или, пожалуй, в особенности – ангел. Спасибо тебе.
Уверен, что последние несколько дней, а возможно, и недель были для тебя тяжёлыми. Не знаю, сколько ещё я продержусь, но надеюсь, что я не сдался без боя. И я надеюсь, что ты не сделал ничего безрассудного, чтобы попытаться спасти меня: мне бы не хотелось принести тебе ещё больше несчастий, чем я уже принёс.
Ещё я хотел бы попросить прощения. Я знаю, что случившееся не мог бы предотвратить ни один из нас, но я чувствую, что извинение всё-таки должно прозвучать. У нас не было сорока лет, которых тебе хотелось, и также не было тысячелетий, и мне жаль, но я благодарен за то время, что у нас было. Надеюсь, тебе было так же хорошо в эти годы, как было мне».
Письмо было подписано: «Твой лучший друг Азирафель».
Кроули едва смог дочитать его, так сильно тряслись его руки, и слёзы застилали глаза.
Он снова перечитал все целиком, а потом в третий раз и в четвёртый. Его взгляд печально задержался на абзаце, где Азирафель упомянул, что он не обязан читать его дневники, если не захочет. Как будто он сомневался в привязанности Кроули, как будто он был не уверен в том, как дорог демону.
А потом Кроули задумался, может быть, ангел правда не знал?
Он посмотрел на то, как Азирафель подписал письмо: «Твой лучший друг».
Кроули вспомнил, как после своего Падения, он поклялся себе, что больше никогда не назовет никого другом. Друзья – это было ясно – лишь предавали тебя в итоге и разбивали тебе сердце.
Азирафель, как оказалось, всё-таки разбил ему сердце, но Кроули не помнил, чтобы ангел вообще когда-либо предавал его – ни в чем, что имело бы значение. Он сам, конечно, предавал Азирафеля, часто множество раз подряд, и, хотя ангел всегда расстраивался, когда узнавал (что случалось часто), он всегда принимал Кроули обратно.
Кроули никогда не позволял себе иметь друга после Падения, резко одергивал себя, не давая даже мысленно произносить это слово. Назвать его означало признать, что это реально, а если это было реально, то это могло причинить ему боль. Ему удалось убедить себя, что у него не было друзей – в строгом смысле этого слова, – убедить себя, что у такого как он их никогда не может быть. Азирафель всегда был… ну, Азирафелем– вечным и противоположным.
Ангелом для него – демона. Светом для его тьмы. Он полагал, что до тех пор, пока он существует, Азирафель будет существовать тоже, чтобы во Вселенной сохранялось равновесие.
Как оказалось, Вселенной особенно не было дела.
Кроули поместил Азирафеля в ту категорию, которая позволяла демону считать его не более чем ангелом: он даже называл его так вслух, чтобы напомнить себе, что он говорит о Противнике. Чтобы напомнить себе, что Азирафель ангел, а он демон, и это означало, что они заклятые враги. На каком-то этапе называть Азирафеля «ангелом» стало привычкой, которая ему очень нравилась, а еще позже это стало выражением нежности, и он даже в точности не заметил, когда.
И все же, несмотря на то, что Кроули был демоном, а у демонов не было друзей, Азирафель всегда был рядом, с самого начала, когда он поднял огромное белое крыло, чтобы закрыть от первых капель дождя в Эдеме змеиную головку Кроули.
Азирафель вытаскивал очень пьяного Кроули из бесчисленного множества таверн и спасал его от развоплощения чаще, чем он мог вспомнить. Ангел никогда не позволял ему проводить Рождество в одиночестве и выпил достаточно вина вместе с Кроули, чтобы демон знал, что у него не было никаких скрытых зловещих божественных мотивов. Они засыпали на диванах друг у друга в гостях, а иногда и на плече друг у друга – так часто, что это больше не было причиной для смущения. Азирафель смеялся над всеми его шутками, которые были в хорошем вкусе (грубые обычно зарабатывали ему укоризненный взгляд и многострадальный вздох, если повезёт), и он утешал его, когда Ад или ад, который люди создавали на земле, становился совсем невыносим. И потом в конце света они стояли вместе, ангел и демон, один – с пламенным мечом, другой – не имея ничего более устрашающего, чем монтировка, – и готовились встретить самого Люцифера.
Впервые Кроули позволил себе полностью осознать, что Азирафель правда был его другом – во всем, кроме самого слова – дольше, чем он помнил. И он, по всей видимости, был другом Азирафеля.
Кроули вытер глаза тыльной стороной ладони и снова посмотрел на письмо, задумавшись о том, понимал ли Азирафель, что это чувство было взаимным. Кроули не помнил, чтобы когда-нибудь вообще говорил нечто хоть отдаленно напоминающее это… вплоть до самого конца. Понадобилось шесть тысяч лет и смерть Азирафеля, чтобы он осознал, что этот глупый ангел был его другом.
Кроули подавил всхлип и отхлебнул вина, чтобы придать себе сил, громко шмыгая носом.
Может, он вообще был не прав насчёт этого, – подумал Кроули с надеждой. Может быть, Азирафель все же знал, и знал много лет. Он снова перечитал письмо, уцепившись за абзац, где Азирафель говорил об этом, его каллиграфический почерк был ясен, как день. И Азирафель… Азирафель благодарил его. Кроули никогда еще не считал себя менее достойным чего-либо. Думая об этом сейчас, он едва считал себя сносным другом, а уж тем более исключительным.
Но таким уж был Азирафель– всегда слишком добрым к Кроули, даже по ангельским меркам.
– Даже из могилы, – грустно икнул Кроули, и этим вызвал только новые слёзы.
Или, может быть, между ними было нечто иное, чем дружба, – задумался Кроули спустя несколько долгих печальных минут. Это слово казалось слишком узким для пережитого ими обоими, слишком маленьким, чтобы вместить шесть тысяч лет… всего. Может быть, чем бы они ни были, что бы они ни значили друг для друга, это нельзя было обозначить двумя краткими слогами, ни на каком человеческом языке.
Кроули мучительно икнул и сделал ещё один глоток вина. Бутылка теперь была полупустой, и он подумал, что ему стоит оставить вторую половину Азирафелю. Вылить ее на его могиле на Рождество, или вроде того. Потом он снова икнул, решил, что Азирафель бы понял, и сделал ещё глоток.
Кроули прочитал письмо ещё раз, запечатлевая в памяти каждую строчку. Он громко шмыгнул носом на той части, где Азирафель говорил, что написал дневники для него. Кроули надеялся, что сможет прочитать их, не чувствуя себя слишком виноватым, когда ангела не станет, а оказалось, что таков и был план Азирафеля всё это время. Возможно, Азирафель подготовил Кроули к своей смерти лучше, чем Кроули подготовил себя сам.
Это, однако, было бессмысленно теперь, когда все дневники сгорели дотла. Все, кроме одного.
Взгляд Кроули скользнул от аккуратно написанного письма в его руке к тонкому черному кожаному дневнику, лежавшему на столе. Поднявшийся ангел сел прямо, бережно сложил письмо, сунул его обратно в конверт, а затем спрятал и его, и длинное черное перо во внутренний карман своего пиджака, удлинившийся, чтобы вместить их. Он не собирался вынимать их еще очень долго.
Кроули с нежностью взял дневник, пробегая пальцем по золотистой цифре ‘1’ в правом верхнем углу. Он помедлил, сделал еще один глоток вина и осторожно открыл книгу на первой странице.
«Здравствуй, мой дорогой», – говорилось в аккуратном тексте. «Я надеюсь, у тебя все хорошо. Вероятно, к этому моменту я уже рассказал тебе, что это за книжицы – полагаю, их будет больше одной (бог мой, вот уж будет неловко, если я вмещу всю свою жизнь в одну крошечную записную книжку!) – так что я не стану тратить слишком много времени на вступление. Боюсь, последовательность событий наверняка пойдет вкривь и вкось, потому что я еще не решил, в каком порядке буду излагать их, так что прошу прощения за это. Литература всегда должна быть хорошо организована, я считаю.
Думаю, чтобы сэкономить время и место, я буду сокращать твое имя до К, и, пожалуйста, пойми, что это не оттого, что мне не нравится твое имя (оно очень замечательное) и не оттого что я намеренно стремлюсь к таинственности (мы не русские шпионы, а здесь не парк Сент-Джеймс). О, боже, это предисловие такое сумбурное, да? Прости меня, мой дорогой. Там на улице кошка трогает лапой мои бегонии, и это очень отвлекает».
Кроули не мог удержаться от короткого смешка. Вот такого Азирафеля он помнил.
«Так или иначе», – продолжал дневник. – «Я надеюсь, что эти книжки немножко пригодятся, чтобы утешить тебя, какие бы дни ни настали. Кстати говоря, прости за это. Я буду пытаться передавать события настолько точно, насколько это возможно, с моей точки зрения. Я могу сказать что-то, с чем ты не согласишься, но я надеюсь, ты поймешь, что это я просто так вижу вещи, и ты ничего не можешь сделать, чтобы это изменить.
Ну, ладно – вступление готово! Теперь к интересному. Думаю, я начну с Апокалипсиса, так как он примерно и был началом всей этой хренотени, и самое новое все равно важнее всего».
Под этим была подведена горизонтальная черта, а дальше шел новый текст, в котором аккуратным почерком Азирафеля в деталях описывалось, как Кроули в первый раз рассказал ему о том, что ад доверил ему Антихриста, тогда еще младенца.
Кроули помедлил, чтобы быстро пролистать дневник, прикидывая, сколько времени у него займет чтение. Почерк Азирафеля был мелким и плотным, добегавшим до самых краев бумаги. Хоть даже у Кроули был всего один дневник, было ясно, что Азирафель не тратил места зря.
Кроули почувствовал, как его губы тронула грустная улыбка, когда он вернулся обратно и начал читать.
Вскоре стало ясно, что Азирафель писал в стиле дневника, и довольно личного к тому же. Как и было обещано, Кроули появился под полным именем только однажды, а после обозначался заглавной К. Память Азирафеля явно была хорошей, когда он писал это, и там встречались целые фрагменты разговоров между ними, которые сам Кроули почти забыл. Азирафель рассказал о событиях, приведших к Апокалипсису, включая его позорную попытку показать детское шоу магии, гораздо подробнее, чем Кроули мог бы это сделать, хотя ангел всегда был большим знатоком литературы, чем он. После Апокалипсиса-Которого-Не-Было ангел вкратце описывал странный промежуток времени, в который Кроули приходил в книжный магазин почти каждый день в течение пяти лет (лишь-едва-предотвращенная угроза Апокалипсиса способна такое с вами сделать), а затем рассказывал обо всем, начиная с момента, когда Кроули схватили ангелы до того дня, когда Азирафель написал это, а это было еще тогда, когда они даже не знали названия того, что будет преследовать ангела в его последние годы.
Кроули плакал все время, пока читал.
Не только то, как Азирафель писал это – таким честным, открытым голосом, с одинаковым интересом комментирующим и промашку Шэдвелла со свечами и то, как они выступили против Люцифера, – вызывало у него слезы. Не только то, что он слышал, как Азирафель читает это ему, слышал это в его построении фраз и знаках препинания, и чувствовал утрату своего друга сильнее, чем он предполагал возможным. Не только то, что он узнал в первый раз, как Азирафель спланировал вызволить его с Небес, и даже не то, что начиная с середины Азирафель переключился на то, что стал называть его «мой дорогой К», а затем и просто «мой дорогой».
Дело было в том, что в дневнике говорилось не только о том, что Азирафель делал и думал – там говорилось о том, что он чувствовал. Ангел регулярно останавливал повествование, чтобы осмыслить – довольно подробно временами – что именно Кроули для него значил. Когда Поднявшийся ангел прочитал всего тридцать страниц, ему стало понятно, что это не могло целиком идти от доброты Азирафеля или преувеличения крупиц правды.
Когда Кроули читал о том, что Азирафель сражался бы в глубинах ада вместе с ним, чтобы сразить Люцифера и остановить Апокалипсис, он верил ему. Когда Азирафель заметил, что для него самым большим счастьем было бы, если бы Кроули заходил в магазин каждый день до конца вечности после Апокалипсиса-Которого-Не-Было, Кроули тоже верил ему. Когда ангел писал о том, что он почувствовал, когда сумел проникнуть на небеса и, наконец, встретившись лицом к лицу с Кроули, увидел его под пытками одного из его же сородичей и почти без сознания, Кроули плакал, потому что он никогда не представлял, что кто-то может так глубоко дорожить кем бы то ни было, а уж тем более им.
Кроули пришлось сотворить коробку бумажных салфеток и мусорное ведро, прежде чем он смог продолжить, читая о том, как Азирафель убивал своих собственных братьев, почти не чувствуя вины, потому что они посмели тронуть Кроули, а, откровенно говоря, это было неприемлемо. Азирафель описал чересчур подробно, на взгляд Кроули, какой сильной была боль при Падении и каково было чувствовать, как его крылья горели, но также и то, как все это бледнело в сравнении с его первоначальным страхом, что он Пал и оставил Кроули позади, в ловушке на Небесах. Азирафель очень мало помнил о поездке из болота к дому Ньюта и Анафемы, что было, возможно, к лучшему, хотя, так как его следующие воспоминания были о боли смертности и болезни, это не помогло растущему чувству вины Кроули. Азирафель был совершенно тверд в своем решении пойти за Кроули и принимал последствия спасения демона по мере своих сил, но это не мешало Кроули чувствовать – знать – что ангел пострадал бесконечно тяжело из-за него.
Азирафель объяснил, насколько смог, весь клубок своих чувств по поводу смертности, включая тот момент, когда он осознал, что в итоге умрет, и мгновение сразу после этого, когда он задумался о том, как Кроули к этому отнесется. И Кроули, наконец, снова появился в повествовании, разумеется, только для того, чтобы Азирафель обнаружил, что он пренебрег лечением своих крыльев. Кроули плохо помнил их поход в яблоневый сад с Адамом, потому что сам был в тумане лихорадки в то время, однако Азирафель, по-видимому, помнил его даже слишком хорошо, описывая, как его напугало, что Кроули отдал всю свою магию, чтобы спасти жизнь теперь смертного Азирафеля, только чтобы потерять свои собственные крылья, что могло сделать Кроули тоже смертным или даже убить его. Это было еще раз подчеркнуто, когда Кроули прочитал ту часть повествования Азирафеля, где он раскрыл крылья в физическом плане, чтобы попытаться вылечить их, и тут же потерял сознание. Азирафель рассказывал ему, когда он очнулся, что он был без сознания долгое время, но ангел не счел нужным упомянуть, что Кроули перестал дышать на целую минуту, и что его сердце останавливалось дважды.
Азирафель писал о приезде в Мидфартинг и о попытках смотреть на мир шире. Он жил среди людей так долго, объяснял Азирафель, что вести жизнь одного из них, полагал он, не должно быть слишком трудно. Но это было трудно, гораздо труднее, чем он ожидал. В то же самое время он все еще пытался свыкнуться с мыслью об окончательной, неминуемой смерти. Азирафель писал о том, как Кроули расстроила ожидающая ангела смерть, и как он отрицал ее и торговался с Адамом за его душу в саду, и как, благодаря тому что Кроули делал все это, Азирафелю почему-то было легче держать те же самые эмоции в себе, сохранять внешнее спокойствие и пытаться жить дальше. Кроули помедлил, прочитав это, очень удивленный, потому что одной из причин, почему он отреагировал так резко, было то, что Азирафель казался таким равнодушным.
Азирафель писал о том, как присутствие Кроули помогало ему приспособиться к жизни в деревне, давая ему опору в его новой реальности. Он был благодарен Кроули за то, что тот был рядом, хотя не знал наверняка, как надолго демон планирует остаться. Он горевал о том, что, как он думал, книжный магазин был продан, говоря, что ему невыносимо было потерять не столько редкие книги, сколько века общих воспоминаний. Это послужило только тому, что Азирафель окончательно осознал, что никогда не сможет покинуть Мидфартинг и что здесь он и умрет, вероятно, один. Именно это и было одним из его величайших страхов, писал Азирафель: что Кроули заскучает, что почти наверняка случится, и оставит его встречать свою жалкую человеческую смерть в одиночестве.
В настоящем Кроули опустошил бутылку вина и с помощью магии наполнил ее заново в третий раз.
Азирафель писал о том, что, когда Кроули закончил лечить свои крылья, он собрал оставшиеся перья и ушел в дом, намереваясь сжечь все, кроме одного, которое он хотел оставить на память. Ангел посмотрел в окно, прежде чем зажечь огонь и увидел, как Кроули радостно расправляет только что восстановленные крылья. Азирафель был убежден, что Кроули покинет его утром. Но затем Кроули остался, и он все еще был здесь на следующий день и на следующий. Азирафель, однако, заметил растущее беспокойство Кроули и думал, что это только вопрос времени. Поэтому, когда они, наконец, поругались, Азирафель крикнул Кроули, чтобы тот просто ушел, потому что он устал от надежды на то, что демон останется с ним надолго, маячившей у него перед носом.
Азирафель писал о том, что он сидел на полу их маленького коттеджа, среди нескольких жалких человеческих вещей, которые он приобрел, сжимая единственное перо Кроули, которое у него еще осталось, и плакал всю ночь. Он был уверен, что Кроули никогда больше не вернется, и что последними словами, которые он сказал своему единственному за шесть тысяч лет другу, было требование, чтобы тот ушел. Азирафель писал, что он никогда не был так удивлен, как когда открыл дверь на следующее утро и обнаружил, что Кроули вернулся, немного усталый, но очень реальный, принесший оливковую ветвь в форме очень-необходимого завтрака.
Большую часть из того, что ангел рассказывал об их времени в Мидфартинге, Кроули помнил достаточно хорошо, хотя он посмеялся над некоторыми вещами, о которых позабыл и почувствовал, как его любовь к жителям деревни медленно возвращается. Они были хорошими людьми, и, что превыше всего, они были людьми – а с людьми у Кроули в последнее время было совсем мало общения.
Потом события приобрели мрачный поворот. Азирафель писал о том, как обнаружил, что стал забывать вещи и как он глядел Кроули в затылок минут где-то десять, пытаясь вспомнить имя своего лучшего друга, прежде чем сдался и признался демону, что совершенно забыл его. Его самым большим страхом, писал Азирафель, было, что он забудет самого Кроули окончательно. Демон был такой основополагающей частью его жизни, что он считал, что забыть его означало бы потерять столько себя самого, что оставшееся уже больше не было бы им.
Азирафель писал о своем «я», и о том, кем он себя считал, и как он боялся смерти. Он объяснял, что чувствовал приближение смерти, чувствовал его, как тиканье часов, отбивающих обратный отсчет, или как иссякающий песок в часах. Это приводило его в ужас, но такова была цена. Кроули был спасен, объяснял Азирафель, и это было важнее всего. Ближе к концу дневника Азирафель признался, что не уверен в том, что будет дальше и в том, что случится потом. Он боялся, что Кроули может воспринять его смерть гораздо тяжелее, чем он изначально предполагал, и писал, что предпринимает шаги, чтобы попытаться немного облегчить те несчастья, которые, как он знал, он причинит, если Кроули останется с ним до самого конца. Азирафель заговаривал об этом много раз: с одной стороны, даже если смерть была неизбежна, он отчаянно не хотел умирать один, но с другой стороны, он чувствовал, что, чем скорее Кроули уйдет, тем меньше вреда Азирафель нечаянно принесет ему своей кончиной.
Повествование замерло после этого, и Кроули понял, что он добрался до настоящего времени. Он перевернул страницу и прочитал заметку, в которой говорилось, что теперь Азирафель собирается перескочить назад во времени, к убийству Кеннеди, и идти дальше вперед, и не будет ли ужасно неудобно читать эти книжки? Кроули почувствовал, как его губы изогнулись в полуулыбке, тронувшей его залитые слезами щеки. Он громко шмыгнул носом и продолжил читать, отправившись на этот раз назад, к солнечному дню в ноябре 1963 года, когда и Азирафель, и Кроули, внезапно получили неожиданный приказ от своего начальства предпринять поездку в Америку…
Даже несмотря на то, что последние страницы книги были легче по стилю, Азирафель явно старался не портить их ранние приключения печальным финалом, который в настоящий момент разыгрывался в их жизнях, Кроули рыдал всю дорогу совершенно постыдным образом. Хотя, если честно, он перестал заботиться о том, что о нем думают, уже много месяцев назад. А может быть, и лет.
Потому что, в каком-то смысле, когда он читал о том, как счастливы они когда-то были, это делало настоящее еще более ужасным. Прошлое было полно радости, которой – Кроули знал в глубине души – он больше никогда не испытает, даже если проживет еще шесть тысяч лет.
Дневник обрывался довольно резко посреди того, как Азирафель получал указания от Метатрона об этой новой штуке, которой занялись люди, что-то там насчет путешествий не куда-нибудь, а на Луну, и там была маленькая заметка, в которой говорилось, что Кроули должен перейти к следующему тому, если он хочет услышать, как Азирафель смешно пошутил про астронавтов, которые пролетят прямо под носом у Метатрона.
Кроули понимал, что он никогда не узнает, какой была эта шутка, понимал, что все, что у него осталось от Азирафеля, было заключено в этом дневнике. Поднявшийся ангел очень остро ощущал утрату других томов, отчаянно желая затеряться в изумительной прозе Азирафеля, потому что, если остальные были хотя бы приблизительно настолько же хороши, то ангел мог бы с успехом удерживать Кроули от слишком глубокой депрессии довольно долго.
Но он знал, что чтение дневников было бы не таким. К концу Азирафель полностью позабыл Эдем, так что, возможно, это было бы тяжелее – наблюдать, как проза ангела ускользает, оставляя дыры в повествовании, которые отражали его угасание слишком ярко, на взгляд Кроули. Он задумался о том, как остроумно Азирафель описал бы Эдем, если бы писал дневники в хронологической последовательности, но он понимал, что никогда этого не узнает. Что ангел подумал о нем в самом начале, о змее, который в одиночку заставил человечество Пасть?
Почему он ни разу не удосужился спросить?
Кроули перечитал весь дневник еще раз, от корки до корки, сумев в этот раз сдержать больше слез и ненавидя себя каждый раз, когда Азирафель вспоминал, как ему было от чего-то больно. Ангел всегда вслед за такими фрагментами писал о том, что это ни в коем случае не было виной Кроули, или что волноваться не о чем, как будто он чувствовал, что некий будущий Кроули будет задерживаться на этих абзацах, спрашивая себя, как он мог допустить, что ангел подвергся такой боли.
Становилось уже очень поздно к тому времени, когда Кроули закончил второе чтение, хотя ему все равно было трудно убедить себя оставить пустую бутылку из-под вина и вернуться в свою комнату. Прошло много времени, прежде чем он перестал сотрясаться от рыданий и икоты достаточно надолго, чтобы соскользнуть в милосердно навеянный алкоголем сон, крепко сжимая в руках тонкий черный дневник.
Четвертый услышанный мною разговор (вернее, подслушанный, ибо он не предназначался для моих ушей) разговором по сути не был, а был диспутом – своеобразной интеллектуальной игрой, широко распространенной в России, особенно среди молодежи. Девушки из соседнего жилого блока затеяли его сразу после ужина. По причине жаркой погоды окна были открыты и я отлично слышал их жаркий спор, наслаждаясь сигарой и видом двух гуляющих в институтском скверике прелестных девушек. Конечно, девушек там прогуливалось больше, но мой взгляд неизменно возвращался к нашей секретарше и ее новой подруге, и только деликатность и боязнь оказаться навязчивым мешала к ним присоединиться.
Девушки же в соседнем помещении вели спор ни больше ни меньше чем о борьбе приоритетов, выясняя, кого нужно защищать в первую очередь – своих или чужих? Мой русский недостаточно хорош для понимания нюансов, и поначалу мне даже показалось, что и саму суть спора я уловил неверно – ну действительно, о чем же тут спорить? Но подошедший Холмс, чья склонность к языкам всегда меня поражала, послушав некоторое время, уверил, что я все понял правильно. Девушки действительно спорили о приоритетности защиты. Минут десять он даже переводил мне вполголоса наиболее интересные доводы спорщиц, но потом перестал, какое-то время слушал молча, все больше мрачнея, а потом удалился к себе, даже не пожелав мне спокойной ночи. Возможно, причиной его плохого настроения была тривиальная зависть – ведь с таким упоением спорить о подобной ерунде могут только очень юные создания. А далеко не все относятся к юношеской горячности со свойственным мне умилением.
Девушки же тем временем после долгих дебатов пришли к парадоксальному выводу о том, что чужих порою защищать куда важнее, чем своих. Я понимал с пятого не десятое, но, кажется, основной резон заключался в том, что свои-де и сами все отлично понимают, и потому защититься тоже могут и сами. А чужие ни о чем не подозревают, и потому беззащитны. А все люди все равно братья и сестры, не важно, свои или чужие, так о чем вообще спорить?
Столь оригинальное завершение долгого спора вызвало у меня улыбку.
Тут как раз вернулась с прогулки мисс Хадсон, и я отошел от окна пожелать ей спокойной ночи. Но она вдруг заговорила со мной – и это был последний разговор того насыщенного событиями дня, который я полагаю необходимым привести на страницах своих Записок.
— Доктор, вы врач, вы должны понять! – сказала она, сверкая глазами и улыбкой. — Это ведь правильно! Ну, что все люди разные. Не потому, что один аристократ, а другой рабочий, вовсе нет! Просто один хочет чего-то добиться, а другого и так все устраивает, понимаете? Ему достаточно маленького мещанского счастья. Он маленький и второсортный не по рождению, нет! Он сам выбрал себе такой путь. Мог бы быть победителем, но не захотел ничем для этого жертвовать. А побед без жертв не бывает. Правда ведь? Я такая счастливая, я все-все поняла! Это ведь так здорово, что человек сам и только сам выбирает, кем ему быть и каким ему быть! Спасибо, доктор! И спокойной ночи.
Она действительно выглядела счастливой. А я понял, что Холмс и не думал надо мной подшучивать.
И от этого почему-то стало тревожно.
***
Пробуждение мое было ужасным. Пожалуй, еще ужаснее, чем в то утро, когда меня разбудили мертвецы. Хотя на сей раз это была вовсе не толпа некрограждан, затеявших под иллюминаторами нашего «Бейкерстрита» драку с полицией, а всего лишь одна вполне живая и даже весьма симпатичная женщина того возраста, который принято называть деликатным. Правда, зла она была ничуть не менее любого из участников приснопамятного побоища у лондонских доков.
— Вставайте, доктор, — сказала Анастасияниколаевна, не дав себе труда пожелать мне доброго утра или хотя бы извиниться за вторжение в мужскую спальню. – И будите вашего друга. У нас пять свежих трупов.
***
— Почему жизнь так несправедлива, доктор? Почему всегда убивают самых лучших?
Мисс Хадсон, бледная до синевы, куталась в плед в углу дивана. Я не знал, что ей ответить. Впрочем, она и не ждала ответа. Часы на первом этаже пробили полдень.
— Ватсон, помогите убрать лишние столы и стулья.
Взгляд Холмса был таким жестким, что уже готовые сорваться с моего языка возражения так и остались невысказанными. Наверное, он прав, и для мисс Хадсон сейчас лучшее лекарство – участие в расследовании, пусть даже это расследование и окажется фарсом, рассчитанным на одного зрителя. Любой фарс лучше видения пяти безжизненных тел и залитой кровью комнаты – а я готов поручиться, что именно эта картина неотступно стояла перед внутренним взором нашей секретарши. Что ни говорите, а зрелище не для юной девушки, какой бы эмансипированной она себя ни считала.
…Кровь была повсюду. На стенах, на тумбочках, на ковре. Даже на шторах я увидел отдельные брызги. Наверное, будь потолок не таким высоким – убийца отметился бы и на нем тоже. Алый цвет она сохранила лишь на белых простынях и подоконнике, потеки на стенах были скорее грязно-бурыми, влажное же пятно на сером ковре казалось почти черным. Прямо на этом пятне лежал большой окровавленный нож.
Как и раньше, тела обнаружила студентка, правда, на это раз — из соседней спальни. Как и раньше, никто ничего не видел и не слышал.
Холмс не стал заходить, проведя беглый осмотр места преступления от двери. Я его понимал – в комнате слишком остро пахло свежей кровью. Не думаю, что мой друг побоялся рискнуть, он любит прогулки по грани и танцы на краю пропасти, постоянно пугая меня возможностью рецидива. Скорее, просто счел, что искушение может нарушить связность мысли, внести помехи в работу его великолепного ума – что, конечно же, куда страшнее какого-то там срыва. Во всяком случае, с его точки зрения. Как бы там ни было, зрачки его не дышали, сохраняя нормальный размер, а выражение лица хотя и было отстраненным, но своеобычной холмсовской отстраненностью, без той голодной заостренности черт, что я так боялся увидеть когда-нибудь снова.
— Надо закрыть институт. И вызвать сотрудников уголовного розыска. Если это маньяк, девочкам будет нужна охрана.
Голос Анастасииниколаевны был абсолютно спокоен, но я заметил, как нервно сжаты ее пальцы и дергается жилка на виске. Впрочем, сейчас мое внимание привлекало совсем другое лицо, хотя и не менее безжизненное и бледное. Как звали эту русокосую, я не помнил, хотя и видел ее вчера – но она была не из четырех подозреваемых, и я не счел необходимым запоминать ее имя. Сейчас она лежала на спине, подтянув к подбородку заляпанный алым пододеяльник. Я осторожно высвободил ткань из скрюченных пальцев и отвел ее в сторону. На белой ночной рубашке не было ни крови, ни разрезов. Странно. Впрочем, отечность век и синюшный цвет лица… я нагнулся и понюхал ее губы. Точно. Ее дыхание пахло слишком хорошо мне знакомым запахом. Реланиум.
Дыхание?..
Не доверяя чувствительности пальцев, я прижался ухом к груди русоволосой девушки, — надеюсь, она простит меня за столь бесцеремонное поведение, но бежать за оставшимся в саквояже стетоскопом было некогда. Вскочил.
— Горячей воды. Много! И тазики. И мой саквояж. Срочно! Эта еще жива, а, может быть…
Кажется, я не кричал. Но не поручусь.
Топь в очередной раз чавкнула, и сапоги Малышева погрузились по колено. Андрей выругался и протянул профессору слегу, но тот только беззаботно махнул рукой:
— Ничего-ничего, не беспокойтесь, сейчас сам выберусь. Как там в анекдоте? Пользы никакой, зато к земле привыкаю.
Андрей пожал плечами и зашагал вперед, пробуя неверную почву слегой и обходя заросли рогоза. Все было похоже и не похоже на сон. Так же чавкало под ногами, так же несло распаренной топью, так же гудело комариное облако. Не было лишь огоньков.
Церкви тоже не было. Вместо нее высилась посреди болотища одинокая стена, и за дверным проемом ее, проемом без двери, дрожало зыбкое марево. Андрей смахнул со лба пот и облизнул соленые губы.
— Это и есть она?
Благоговение в голосе профессора его позабавило. Он даже хмыкнул.
— Не смейтесь, Андрей Дмитриевич. Вам-то не в новинку, а я столько думал о ней, столько писал — а вижу впервые.
— Я не смеюсь. А вы не расслабляйтесь пока. Видите, где осока густо растет? Нам к тому ручью. Не стойте только на месте, засосет.
Они пробирались по болоту еще четверть часа, и профессор совсем выдохся, хотя и старался держаться бодро. Наконец они добрались до ручья. Малышев уронил слегу в грязь и тяжело опустился на вросшее в землю бревно. Андрей присел у воды. Подобрав гибкий прутик, он принялся ворошить прибившиеся к берегу листья.
— Вам, наверное, интересно, зачем я за вами увязался. А вы так и не спросили.
Андрей не отвечал. Он смотрел на приближавшегося с той стороны человека. У ног человека крутился небольшой пес, даже, кажется, щенок.
— Я не знал, что там есть собаки.
Щенок, похоже, заметил в воде какую-то живность — он тявкнул, подбежал к тростнику и принялся рыть лапами, разбрасывая грязь. Человек с той стороны подошел к ручью и остановился, не доходя несколько шагов до воды.
— Все-таки пришел.
Андрей ударил прутиком по воде, не поднимая глаз.
— А я собаку завел. Дункан! Дункан, к ноге.
Щенок перестал рыть и потрусил к хозяину.
— Андрюха. Посмотри на меня.
Андрей поднял голову.
Митька был не таким, как во сне, и не таким, как в горах. Но это был, несомненно, Митька. За спиною шумно дышал Малышев. Мертвый подошел ближе и присел на корточки напротив Андрея. Голос его звучал раздраженно-укоризненно:
— Ты меня боишься? Меня? Я тебя таскал сопляком у себя на горбу, когда ты орал и когда мать уставала тебя нести. Сочинял тебе какие-то дурацкие колыбельные, чинил твоих роботов. Я нос тебе подтирал, и задницу, кстати, тоже. И ты все-таки боишься меня.
Андрей хлестнул прутом по воде.
— Почему?
Профессор за спиной кашлянул.
— Простите, Дмитрий Дмитриевич, что вмешиваюсь. Видите ли, я тоже вас боюсь. Это в генах. Какая-то дремучая память предков. С этим сложно бороться, но, как видите, мы справляемся. У Андрея Дмитриевича получается гораздо лучше, чем у меня. Еще немного… Дайте нам еще немного времени, и мы научимся.
Митька помолчал, и потом, уже тише, попросил:
— Если придешь еще раз, фотку Аленкину принеси, а? И Димкину. Здесь плохо видно, но я уж как-нибудь разгляжу.
В ручье плеснуло. Связка писем, перевязанных бечевкой, медленно отделилась от противоположного берега и поплыла к Андрею. Он прикинул расстояние, нацелился прутиком и подогнал их к пучку травы у самых мысков своих болотных сапог. Андрей вылавливал письма из воды долго, слишком долго — достаточно долго, чтобы синеватые буквы адреса успели поплыть. Когда он снова взглянул на другой берег, Митьки там уже не было.
— Вы его огорчили.
Андрей смял в руке мокрую бумагу.
— По-вашему, он способен огорчаться?
— По-моему, да. Знаете, он не так уж отличается от нас с вами.
Андрей оглянулся. Профессор удобно расположился на бревне, вытянул длинные ноги и уже успел вытащить из кармана трубку.
— Не знал, что вы курите.
— Двадцать лет не курил. Врачи запретили. А теперь что уж.
Малышев чиркнул спичкой, раздул щеки — и над болотом поплыло облачко ароматного дыма.
— Знаете что, Андрей Дмитриевич? Вы идите. А я тут посижу.
— Как?
— А вот так. Даше я уже все объяснил, Ксения Павловна в деревню уехала, а когда вернется, Даша ей скажет… что-нибудь скажет. А кто еще у меня есть? Разве что вот вы.
Андрей мотнул головой.
— Я вас здесь не оставлю
— Да мне не сегодня-завтра все равно туда. Не жадничайте, Андрюша. Вы ведь уже видели, как она подходит, а я — нет.
За ручьем плясало марево, плясало и не могло пересечь полоску текущей воды. Малышев вытянул руку.
— Я отойду дальше, к той стене. Там она, кажется, пошустрее.
— Зачем вам так умирать?
— Умирать — оно, Андрюшенька, всегда неприятно. Но мне почему-то кажется, что если войдешь туда сознательно, с открытыми глазами… что-то будет по-другому. Не возражайте, пожалуйста, я уже все решил.
Андрей запихнул письма в карман и подобрал слегу.
— До свиданья, профессор.
— До свиданья. Надеюсь, нескорого. Приглядите там за моей Дашкой.
Когда шрамовник уже отошел на несколько шагов, Малышев его окликнул:
— Знаете, о чем я думал в последние дни, после вашего возвращения?
— О чем?
— Помните, я упоминал эксперимент. Что, если у тех, кто его поставил… кто ставит его сейчас. Что, если они вовсе не столь жестоки и бесчеловечны, как нам представлялось? Что, если у них есть цель?
— Какая цель?
— Примирение, Андрей. Примирение и понимание. Им надо зачем-то, чтобы мы научились жить в мире с мертвыми. Может быть, даже работать вместе, потому что мы можем то, что не могут они, и наоборот. Что, если человечество ждет некая опасность, и это — единственный способ ей противостоять? Подумайте об этом, Андрей.
И Андрей подумал. Он думал об этом всю обратную дорогу, пока вечер расцвечивал небо над верхушками сосен в зеленый и в розовый и зажигал на дальнем краю топи белесые огоньки.
Шэль лезет обниматься. Старший золотой тоже любит нежности, не смотря на показной крутой вид. И любит почесывания, как и все остальные. Сегодня я позволила ему некоторую вольность — нарисовать мой портрет с натуры в купальнике. Поскольку дракон чего не видел, то придумывал и дорисовывал, а что не хотел придумывать, для того были разные спектры зрения. Вот и рисовал все эти картины жанра ню. Пусть уж рисует с натуры, так проще.
Мне кажется, дракон стал почти сам собой. Точнее, показал свою светлую сторону. Черты лица стали не такими жесткими, появилась искренняя настоящая улыбка, а не лыба идиота, пускающего слюни. Все-таки ментальное воздействие мною еще не настолько изучено, чтобы все точно знать. Я действую методом тыка и смотрю, что получается. Иногда получается что-то хорошее.
Сейчас довольный золотой уже не выглядит тем заторможенным идиотом, каким был в первые пару месяцев. Изменения пришлись кстати. Дракон стал не то чтобы добрее, скорее… проще. В чем-то адекватнее. И несколько более гуманным. Он теперь не делит весь мир на их с братом и врагов. Он живет в семье, думает уже не о конкретном порабощающем объекте (мне), а уже о семье целиком. И мне очень нравятся эти перемены.
Тем временем золотой уже совсем растекся от неги, был бы маленьким дракошкой — обратился бы и подставил пузико на почесать. Как ни крути, а против инстинктов не попрешь. Расстаравшись, я расстегнула-таки его рубашку и почесала пузико. Ну как пузико… нормальный такой пресс под золотящейся кожей. Очень даже ничего так. Где мои семнадцать лет…
Дракон вдруг перевернулся и шутливо боднул меня головой в живот, опрокидывая в кресло.
— Ты что делаешь? — я изумленно поднимаю руки, рассматривая улыбающегося «котика». Тот всем видом и мимикой демонстрирует миролюбие, поглаживая мои бедра. Я попыталась отстраниться, но Шэль сжал сильнее, будто показывая, кто в доме хозяин. Ломать ему мозг, заставляя прекратить все это, мне не хотелось.
— Не бойся, я не причиню тебе вреда. Расслабься, — снова ласково гладит, хотя секунду назад его хватка была железной.
Я прислушалась к себе. Нет ни отторжения, ни отвращения, это мой подопечный и ему позволено несколько больше, чем всем посторонним. И мне даже нравится, когда золотой вдруг задирает мою рубашку вверх и едва ощутимо касается губами живота. Там, где у людей и вообще всех живорожденных есть пупок. А у меня просто живот. Немного щекотно. Я морщусь и пытаюсь оттолкнуть дракона — эта игра зашла слишком далеко. Но он не дает такой возможности, придерживает мои руки одной левой, правой же предпочитает тискать и слегка щекотать мне бок.
— Эй… — отталкивать уже и не хочется. Проснувшийся инстинкт подтолкнул тело поближе, захотелось, чтобы он обнял крепче… Может сжал, может поцеловал. Дракон вдруг резко отстранился и одним движением сдернул мои джинсы на пол. Годы и годы практики, мысленно усмехнулась я. Повезло, что решился старший брат, ведь младший — невинное дитятко и абсолютный девственник. Намучаюсь еще с ним…
— Да не дергайся, — Шэль медленно и как бы красуясь опустился на колени, все так же придерживая мои руки. И принялся целовать бедра, колени, поглаживать и слегка стискивать, то поднимаясь все выше и заставляя работать фантазию на всю катушку, то опускаясь ниже, к голеням.
А ему идет. Я плавно высвободила руки и прошлась по золотым волосам. Дракон довольно прищурил карие глаза с расширившимся зрачком и снова принялся целовать мне живот, медленно и дразняще опускаясь все ниже, пока не коснулся промежности. Давно забытая жажда удовольствий проснулась и обрушилась на меня, словно шторм. Я сильнее сжала драконью голову, поглаживала заостренные ушки. Было бы неплохо, чтобы он тоже что-то чувствовал. И кажется, я знаю, как это устроить.
Ментальный щуп легонько задел нужные зоны мужского мозга. Основная эрогенная зона для обоих полов большинства видов — голова. Точнее, мозги. Именно мозги так или иначе реагируют на телодвижения организма, ощущают прикосновения и поцелуи. Именно мозги дают сигнал к выработке нужных гормонов в теле. И мозги же тормозят эти процессы, если заняты чем-то другим, а тут милый со своими нежностями. Воздействуя на мозг, можно вызвать какие угодно ощущения. И именно в этом я хочу попрактиковаться. Вот только как бы ничего не испортить ему, поскольку дракон не отвлекался и продолжал свои дразнящие ласки, доводящие до какого-то дикого желания захватить его и поиметь прямо здесь, на этом дурацком кресле…
Язык дракона порхал по складкам, проникал в самые заветные глубины, дразнил, манил… Периодически Шэль отрывался, переключаясь на бедра, живот, ноги. Жаль, что я не могу ему ответить тем же. Хотя… кажется, ментальное воздействие все же работает. Дракон ерзал, крепче стискивал мои ноги, иногда перебарщивал с крепостью поцелуев. Он закрыл затуманенные глаза и вдруг очень крепко прижался всей верхней половиной тела, содрогаясь от удовольствия. Плазма решила не отставать от своего благодетеля и меня так же захлестнула волна удовольствия. А дальше произошло нечто странное, но уже знакомое.
Я оказалась прижата головой к собственному телу. Ощутила собственный вкус и запах, стискивающие мои волосы судорожно сжатые пальцы. Поняла, что буду переплетать прическу и расчесываться очень долго, но это того стоило. Я — Шэль. И Шэль — я. Так странно быть одновременно в двоих телах, переживать одновременно два оргазма и чувствовать какое-то непонятное единение, целостность, правильность…
Разжимаю руки, отпускаю его волосы, возвращаясь сама в себя. Это нечто странное, ненормальное, непонятное. Но совершенно прекрасное. Неужели драконы это все чувствуют так?
Темнота комнаты, спящая всей кучей семейка на огромной кровати. Шиэс под боком справа, слева — Шеат, дальше Шеврин, за ним Ольт и прикорнувший на сверхе Хэль. Позади Шиэс разлеглись братцы золотые и Лэт, снова видящий облегченные Ольчиком кошмары. Мне не нужно даже открывать глаза, я и так знаю, кто где лежит. Теаш вышел в уборную. Не спится юному организму. Стоп.
Это что, все было сном? Это слишком прекрасно для сна. Но… наверное, лучше пусть будет сон. Так лучше для всех. Драконы ведь чувствуют все, что происходит друг с другом, наверняка остальные захотели бы присоединиться. И им было бы чертовски обидно, получив отказ…
Ок, это всего лишь очешуительный эротический кошмар с полным погружением. Пусть так и будет, иначе я провалюсь сквозь весь корабль со стыда. Если они все это чувствовали… Бррр… Проверив старшего «котика» на предмет кошмаров, ничего не нашла. Обычный здоровый сон без сновидений. Значит, это все плод моего больного воображения. И недотраха. Организму не прикажешь, все равно раньше или позже вылезет звериная составляющая и нагнет тебя инстинктом. Ну и хрен с ней.
Но мы вчера действительно рисовали портрет. И я действительно позировала Шэлю в купальнике. Картина получилась очень красивой, только дракон переборщил с бюстом. Впрочем, мужчины это любят.
Чуть подвинув Шиэс, я зарылась носом в подушку и отстраненно подумала — как было бы хорошо, будь у меня один дракон. Тогда бы мы уже давно разобрались в этих всех шизических-психических заморочках. Но увы их много, и их в данный момент больше занимает конкуренция, чем решение психических проблем. Это потом уже, когда трофей (жена) будет лежать на блюде, можно и в психологию удариться. Вот только пока нет решения этой всей шизы, фобий, страхов и кошмаров, не будет и трофея. И поскольку мужики не собираются решать мои проблемы, то придется брать все в свои руки и решать их самостоятельно. Как говорится, если гора не идет к Магомету…
Я умостила подушки, изобразив ими спящее тело, подоткнула дракоше одеяло и выползла наружу. Хватит, довольно кошмаров. А то я уже накошмарилась один раз. Создала прямо во сне прикольного паренька, получился недурственный маг вероятностей. Он оказался таким же блондином соломенного цвета, с острыми ушами, серыми глазами и довольно живучим. И подвешенным на ментальный поводок. Ну я его на жизнеспособность проверила, вроде фурычит, поводок сняла и отпустила на все четыре стороны. Ибо нефиг издеваться над своим творением. Кажется, я единственный рукожоп, создающий жизнеспособных существ прямо во сне, без подготовки, заклинаний и всякой белиберды. Хочу — на, получи, распишись. Аж как-то подозрительно.
Захожу в душ и стаскиваю помятую пижаму. Ничего, сейчас будет сеанс расслабления и релаксации. Но все же… нет, не трону золотого. Он не виноват в моей шизе. И вообще, Шэль существо подневольное. Стоит мне только пожелать и он из шкуры вылезет, чтобы доставить удовольствие. Вот только так насиловать его мозги я не стану. Вдруг на самом деле ему это было противно? И там, в глубине души он нас всех искренне ненавидит? Ведь такое вполне может быть…