Четвертый услышанный мною разговор (вернее, подслушанный, ибо он не предназначался для моих ушей) разговором по сути не был, а был диспутом – своеобразной интеллектуальной игрой, широко распространенной в России, особенно среди молодежи. Девушки из соседнего жилого блока затеяли его сразу после ужина. По причине жаркой погоды окна были открыты и я отлично слышал их жаркий спор, наслаждаясь сигарой и видом двух гуляющих в институтском скверике прелестных девушек. Конечно, девушек там прогуливалось больше, но мой взгляд неизменно возвращался к нашей секретарше и ее новой подруге, и только деликатность и боязнь оказаться навязчивым мешала к ним присоединиться.
Девушки же в соседнем помещении вели спор ни больше ни меньше чем о борьбе приоритетов, выясняя, кого нужно защищать в первую очередь – своих или чужих? Мой русский недостаточно хорош для понимания нюансов, и поначалу мне даже показалось, что и саму суть спора я уловил неверно – ну действительно, о чем же тут спорить? Но подошедший Холмс, чья склонность к языкам всегда меня поражала, послушав некоторое время, уверил, что я все понял правильно. Девушки действительно спорили о приоритетности защиты. Минут десять он даже переводил мне вполголоса наиболее интересные доводы спорщиц, но потом перестал, какое-то время слушал молча, все больше мрачнея, а потом удалился к себе, даже не пожелав мне спокойной ночи. Возможно, причиной его плохого настроения была тривиальная зависть – ведь с таким упоением спорить о подобной ерунде могут только очень юные создания. А далеко не все относятся к юношеской горячности со свойственным мне умилением.
Девушки же тем временем после долгих дебатов пришли к парадоксальному выводу о том, что чужих порою защищать куда важнее, чем своих. Я понимал с пятого не десятое, но, кажется, основной резон заключался в том, что свои-де и сами все отлично понимают, и потому защититься тоже могут и сами. А чужие ни о чем не подозревают, и потому беззащитны. А все люди все равно братья и сестры, не важно, свои или чужие, так о чем вообще спорить?
Столь оригинальное завершение долгого спора вызвало у меня улыбку.
Тут как раз вернулась с прогулки мисс Хадсон, и я отошел от окна пожелать ей спокойной ночи. Но она вдруг заговорила со мной – и это был последний разговор того насыщенного событиями дня, который я полагаю необходимым привести на страницах своих Записок.
— Доктор, вы врач, вы должны понять! – сказала она, сверкая глазами и улыбкой. — Это ведь правильно! Ну, что все люди разные. Не потому, что один аристократ, а другой рабочий, вовсе нет! Просто один хочет чего-то добиться, а другого и так все устраивает, понимаете? Ему достаточно маленького мещанского счастья. Он маленький и второсортный не по рождению, нет! Он сам выбрал себе такой путь. Мог бы быть победителем, но не захотел ничем для этого жертвовать. А побед без жертв не бывает. Правда ведь? Я такая счастливая, я все-все поняла! Это ведь так здорово, что человек сам и только сам выбирает, кем ему быть и каким ему быть! Спасибо, доктор! И спокойной ночи.
Она действительно выглядела счастливой. А я понял, что Холмс и не думал надо мной подшучивать.
И от этого почему-то стало тревожно.
***
Пробуждение мое было ужасным. Пожалуй, еще ужаснее, чем в то утро, когда меня разбудили мертвецы. Хотя на сей раз это была вовсе не толпа некрограждан, затеявших под иллюминаторами нашего «Бейкерстрита» драку с полицией, а всего лишь одна вполне живая и даже весьма симпатичная женщина того возраста, который принято называть деликатным. Правда, зла она была ничуть не менее любого из участников приснопамятного побоища у лондонских доков.
— Вставайте, доктор, — сказала Анастасияниколаевна, не дав себе труда пожелать мне доброго утра или хотя бы извиниться за вторжение в мужскую спальню. – И будите вашего друга. У нас пять свежих трупов.
***
— Почему жизнь так несправедлива, доктор? Почему всегда убивают самых лучших?
Мисс Хадсон, бледная до синевы, куталась в плед в углу дивана. Я не знал, что ей ответить. Впрочем, она и не ждала ответа. Часы на первом этаже пробили полдень.
— Ватсон, помогите убрать лишние столы и стулья.
Взгляд Холмса был таким жестким, что уже готовые сорваться с моего языка возражения так и остались невысказанными. Наверное, он прав, и для мисс Хадсон сейчас лучшее лекарство – участие в расследовании, пусть даже это расследование и окажется фарсом, рассчитанным на одного зрителя. Любой фарс лучше видения пяти безжизненных тел и залитой кровью комнаты – а я готов поручиться, что именно эта картина неотступно стояла перед внутренним взором нашей секретарши. Что ни говорите, а зрелище не для юной девушки, какой бы эмансипированной она себя ни считала.
…Кровь была повсюду. На стенах, на тумбочках, на ковре. Даже на шторах я увидел отдельные брызги. Наверное, будь потолок не таким высоким – убийца отметился бы и на нем тоже. Алый цвет она сохранила лишь на белых простынях и подоконнике, потеки на стенах были скорее грязно-бурыми, влажное же пятно на сером ковре казалось почти черным. Прямо на этом пятне лежал большой окровавленный нож.
Как и раньше, тела обнаружила студентка, правда, на это раз — из соседней спальни. Как и раньше, никто ничего не видел и не слышал.
Холмс не стал заходить, проведя беглый осмотр места преступления от двери. Я его понимал – в комнате слишком остро пахло свежей кровью. Не думаю, что мой друг побоялся рискнуть, он любит прогулки по грани и танцы на краю пропасти, постоянно пугая меня возможностью рецидива. Скорее, просто счел, что искушение может нарушить связность мысли, внести помехи в работу его великолепного ума – что, конечно же, куда страшнее какого-то там срыва. Во всяком случае, с его точки зрения. Как бы там ни было, зрачки его не дышали, сохраняя нормальный размер, а выражение лица хотя и было отстраненным, но своеобычной холмсовской отстраненностью, без той голодной заостренности черт, что я так боялся увидеть когда-нибудь снова.
— Надо закрыть институт. И вызвать сотрудников уголовного розыска. Если это маньяк, девочкам будет нужна охрана.
Голос Анастасииниколаевны был абсолютно спокоен, но я заметил, как нервно сжаты ее пальцы и дергается жилка на виске. Впрочем, сейчас мое внимание привлекало совсем другое лицо, хотя и не менее безжизненное и бледное. Как звали эту русокосую, я не помнил, хотя и видел ее вчера – но она была не из четырех подозреваемых, и я не счел необходимым запоминать ее имя. Сейчас она лежала на спине, подтянув к подбородку заляпанный алым пододеяльник. Я осторожно высвободил ткань из скрюченных пальцев и отвел ее в сторону. На белой ночной рубашке не было ни крови, ни разрезов. Странно. Впрочем, отечность век и синюшный цвет лица… я нагнулся и понюхал ее губы. Точно. Ее дыхание пахло слишком хорошо мне знакомым запахом. Реланиум.
Дыхание?..
Не доверяя чувствительности пальцев, я прижался ухом к груди русоволосой девушки, — надеюсь, она простит меня за столь бесцеремонное поведение, но бежать за оставшимся в саквояже стетоскопом было некогда. Вскочил.
— Горячей воды. Много! И тазики. И мой саквояж. Срочно! Эта еще жива, а, может быть…
Кажется, я не кричал. Но не поручусь.
0
0