В замке снова готовились к пиру – в первый раз после памятной охоты. Антейн предлагал не устраивать шума, по-тихому разослать соседям вести о переменах, но тут уперся Хебер: что такое, у нас тут в замке не чума, а королевская свадьба, женим государя, как должно, люди должны видеть, что мы знаем, что творим! Исли в кои-то веки был с ним согласен: снявши голову, по волосам не плачут. Пусть закатят такой пир, что и чертям станет жарко, чтобы нищие в городе потом обожрались объедками с королевского стола.
И к воротам опять потянулись телеги и сани: везли свиные туши, жесткие, мороженые, лежащие, как дрова, везли молочных поросят, жирных гусей, индюшек, блестящую серебром рыбу; охотники несли на кухню связки рябчиков, которых повара нафаршируют рябиной и можжевельником для горькой сладости.
С утра стоял такой холод, что колючим воздухом было трудно дышать. В полдень солнце в небе выглядело как тусклая монетка; очертания башен замка будто заволокла морозная дымка.
Исли тянуло туда, на холод – окунуться в пронзительную чистоту, смыть с себя липкие взгляды и перешептывания, – но он сидел в зале совета, подписывая указы, и ему нельзя было демонстрировать слабость. И поэтому он милостиво улыбался. Всем: приехавшему магистру Серого ордена, главам дворянских норфларских семей, сенешалю, который, бледный как смерть, вопросил, где королю будет угодно провести брачную ночь. «В темнице!» – ляпнул кто-то, но тут же замолчал, очевидно, получив локтем под дых.
Никто из этих людей не понимал его планов, за исключением, пожалуй, того самого серого монаха. Брат Константин, вот как его звали. Он был свидетелем того, как Исли не позволил сжечь флаги с химерой, и улыбнулся – удивленно и довольно. «Правильно, ваше величество, – прошелестел он. – Ваша политика мудра. Когда вы им скажете?..»
«Позже, – подумал Исли. – После проклятой женитьбы».
Он совсем не был уверен, что все из ее участников доживут до утра.
В Вестфьорде свадьбы играли летом, на зеленых холмах. Жених и его друзья подъезжали к дому невесты, требуя выдать им девушку, и завязывалась потасовка на кулаках. Невеста же, вскочив на лошадь, неслась прочь, и жениху приходилось изрядно погоняться за ней, пока не выдыхались и лошади, и люди. Только тогда начиналось венчание, а следом – веселый и долгий пир, после которого молодые проводили ночь прямо под небом.
В двадцать лет Исли представлял свою свадьбу именно так. В тридцать один год, застегивая пряжку ремня поверх кожаного панциря, проверив, как ходят в ножнах и меч, и кинжал, он накинул тяжелый меховой плащ и вышел в зиму. Ему предстоял совсем другой обряд.
По местным обычаям перед венчанием в часовне следовало отдать дань старым богам. Исли не удержался от вопроса: что, и здесь кровавое подношение, да сколько же можно?! Но все оказалось не так.
Его привели в зимний лес, на поляну. Среди глубоких снегов на склоне горы, под толстой наледью, журчал родник, не замерзая даже в такие морозы. Вода собиралась в чашу, брызгала через край и снова убегала под землю. Перед ним высилась невысокая рукотворная арка.
И никаких священников или жрецов. Исли вздохнул.
Ждали в молчании. За спиной толпились рыцари из ближнего круга, за ними теснились слуги. Исли разглядывал лица: жадное любопытство, смятение, стыд.
Горели факелы, обрисовывая светом полукруг на снегу. Поодаль, скрытые темнотой, фыркали лошади, звякала сбруя. На дороге к замку тоже стояли факельщики, и Исли чувствовал странное тревожное волнение, поглядывая из-за деревьев на эту тропинку из огней. Небо над головой казалось мохнатым и черным, и в нем колючим лучистым светом горели звезды. Как и другие, Исли дышал через рукавицу. Так было проще скрыть лицо.
Вдруг кто-то закричал: «Едут, едут!», – и все зашевелились, выпрямили спины. Исли остался неподвижным. По договоренности, Ригальдо должен был привести к нему Хебер – на своей лошади, чтобы не убежал.
Кавалькада ехала неспешно, чтобы не переломать ноги коням на скользкой дороге. Вот они, наконец, остановились, спешились, послышались громкие голоса. И вдруг – смех, прямо-таки раскаты. Люди там, в темноте, собрались ну очень веселые.
Исли нахмурился. Он никак не мог понять, что послужило причиной веселья.
Факелы приближались. Уже можно было рассмотреть тех, кто шел через лес. И, вглядевшись, Исли чуть не ахнул.
Ригальдо привезли к нему в платье.
В темном бархатном платье под горло, с меховой опушкой по подолу и рукавам. Оно было ему длинно, подол сбивался и волочился по снегу, а подобрать его Ригальдо не догадался. Сзади тянулся теплый плащ, тоже женский. Капюшон упал на спину. Изо рта Ригальдо клубами вырывался пар. По пути он зацепил куст, и тот просыпался снегом ему на плечи.
И во всем этом великолепии он яростно перебирался через сугробы, путаясь в длинной юбке, а сзади шли конвоиры и подгоняли его, как загонщики – дикого зверя.
Дойдя до Исли, он поднял сверкающие глаза – на лице синел след от вчерашнего удара – и сказал звенящим от злости голосом:
– Этого я от вас не ожидал.
Плащ съехал на бок, Ригальдо стоял, скособочившись, разведя в стороны руки, готовый к прыжку. И, оглядев смеющихся людей, Исли негромко спросил:
– Кто посмел?
Смех как отрезало. Вперед вышел Хебер.
– Ваше величество, так… если он невеста!
– Все, кто участвовал в этом, будут наказаны, – сказал Исли. – Устроили тут… балаган.
Он искоса посмотрел на Ригальдо: тот так и стоял, тяжело дыша, а на щеках у него горели красные пятна. Еще замерзнет… в этом, помрет наутро.
На «это» Исли даже смотреть избегал.
– У тебя есть другая одежда? – спросил он Ригальдо. Тот мотнул головой, и Исли захотелось выматериться.
– Дети мои, оставьте раздоры… – раздался тихий голос.
А вот и жрец. Седой дед выполз из-под свисающих еловых веток и, тыкая клюкой в снег, пошел вперед. Его придерживали две молодые девчонки. Они старательно отводили глаза, чтобы не пялиться на Ригальдо, но было видно, что это дается им с трудом. Старик дошел до Исли, зачем-то похлопал его по груди и довольно сказал:
– Так, молодец пускай встанет здесь, а девица напротив… – и Исли понял, что этот старый гриб слеп как крот.
Ригальдо, который тоже это понял, вдруг фыркнул, тряхнул головой и встал, где ему показали. Задрал подбородок и уставился в темноту.
Старец нащупал их руки, соединил и положил на арку. И, надавив на плечи, заставил опуститься на колени. Голос у него сделался глубокий и густой:
– Мы просим древних богов в своем долгом сне благословить эту пару, дабы плодились и размножались, приумножая болотный род, и сохрани их железо, и огонь, и вода, и святая брусника…
Ригальдо презрительно улыбнулся, но Исли, держащий свою руку поверх его на арке, чувствовал, как тот дрожит, то ли от холода, то ли от переживаний, потому что все это было непривычно: и толстые венки из остролиста и снежноягодника, которые надели им на головы, и кубок, из которого их поочередно поили сладким вином, горькой брусникой и ледяной водой из источника, и лента, пропущенная между запястий. И Исли чувствовал себя так торжественно-странно и грустно, потому что он не был влюбленным женихом, а Ригальдо не был его кроткой невестой, и все эти древние слова, падающие в снежную тишину, были не про них.
– Встаньте, дети, – позвал жрец, и Исли удивился тому, что все уже кончилось. Солдаты собирали факелы, свидетели расходились к своим лошадям. Ригальдо угрюмо оглядывался, и Исли подал руку, чтобы перевести его через сугробы, но мальчик отвернулся и, высоко подобрав подол, бодро пошел через снег.
Назад они ехали вместе на коне Исли. Тот посадил мальчишку перед собой, чтобы не соскользнул, и теперь прилагал изрядные усилия, чтобы не прижиматься к его заднице. У него перед носом маячила непокрытая черноволосая макушка, и в конце концов Исли сам натянул на нее капюшон. Он злился на многое, – на Ригальдо, на Хебера, на это бархатное платье, но пуще всего на то, что ему было чертовски неудобно ехать верхом. Потому что каждый раз, как он вспоминал про платье, у него вставало колом, и он надеялся, что Ригальдо не особо задумывается, что это там за примерзший сзади железный лом.