— Холмс, я не понял – их наказали или наградили?!
Мы стояли у дальней стены актового зала, с трибуны которого только что огласили приговор. Мой вопрос был резонным – сидевшие на первом ряду подсудимые вели себя как-то странно – повскакивали с мест, бросились обнимать друг друга, прыгать и вопить. Конечно, я не понимал и половины выкрикиваемых ими слов, но для выражения горя вопли звучали слишком уж радостно. Да и лица…
— И то, и другое, — посмеиваясь, ответил мне майор Пронин. Он проспал два часа и выглядел бодрячком, вот что значит молодость. – Обычным порядком им пришлось бы ждать своей очереди еще не менее четырех, а то и пяти лет, а так окажутся на легендарной стройке века уже через год, если не раньше. Не было бы чести, да нечестье помогло! Год, правда, будет у них напряженным – им придется освоить ускоренным курсом учебную программу шести семестров, не можем же мы отправить героям-строителям недоучек! Так что пускай радуются, пока могут.
— Полный курс обучения, да, и пусть еще будут благодарны, что я им и аспирантуру туда не приплюсовала. Но по две несмежные рабочие специальности каждая — освоят, никуда не денутся, — добавила подошедшая Анастасияниколаевна. — Там не нужны элитные жены, там нужны подруги-соратницы, настоящие профессионалки своего дела – в первую очередь учителя, медсестры, инженеры, токари, фрезеровщицы, а уж потом… Так что не сомневайтесь, это и наказание тоже. Товарищ майор, вы останетесь на зачет? У второго курса через полчаса как раз начнется прелюдия.
— Кто ж от такого откажется? – улыбка майора Пронина стала шире, а я опять потерял нить беседы.
— Тогда проводите джентльменов ко мне, я скоро, только гвардейцев встречу и распределю по аудиториям.
И она заторопилась к арке, через которую с улицы Плеханова уже втягивалась на территорию института, чеканя шаг и посверкивая золотом эполет, беломундирная гусеница во главе с бравым усачом.
— Гвардейцы? – переспросил я майора Пронина, когда мы уже почти дошли до двухэтажного флигеля, в котором жила часть преподавателей.
— Ну да, гвардейский экипаж под предводительством кавторанга великого красного князя Кирилла Владимировича, в порядке шефской помощи, — скороговоркой выпалил товарищ майор, явно стремясь быстрее от нас отделаться. – Вот тут, на втором этаже, у нее всегда открыто, а я побежал, а то они там всех отличниц сейчас расхватают!
И он бегом бросился обратно, а я наконец-то понял, почему лицо усатого офицера показалось мне смутно знакомым.
***
«Kazhdyj komsomоlec i kazhdaja komsomolka оbjazany udovletvorjatj seksualjnye potrebnosti drug druga po pervomu trebovaniju I predjavleniju komsomolskogo bileta»
Плакат был старый и пожелтевший от времени, с обтрепанными краями. Я не мог сделать вид, что не понял его содержания — внизу некий доброхот прикрепил вполне современного вида распечатку переводов на несколько наиболее популярных языков. Увы, английский среди них был чуть ли не первым. Смотреть на плакат оказалось… хм… трудно.
Но то, что украшало остальные стены, было куда откровеннее. И нагляднее. Так что оставалось смотреть на плакат.
— Это была чистейшей воды глупость, так называемые « временные перегибы на местах», — усмехнулась Анастасияниколаевна, разливая по бокалам темное вино. Конечно же, она заметила, куда устремлен мой взгляд. – Я его храню именно как символ издержек переходного периода. Надо же было как-то ломать сложившиеся стереотипы, и этот путь тогда казался не самым скверным – бороться с самой возможностью сексуальной эксплуатации полной открытостью и доступностью примитивного секса как такового. Когда же самые насущные потребности были удовлетворены – очень быстро стало понятным, что дилетантизму нет места и в этой сфере. Как, впрочем, и везде.
Холмс почти утонул в огромном кресле, его темно-пурпурная крылатка в полумраке сливалась с черной кожей обивки, подчеркивая белизну непроницаемого лица и тонких аристократических пальцев, сцепленных под подбородком. Пламя свечей дрожало в его глазах, в уголках губ пряталась легкая понимающая улыбка, взгляд неотрывно следовал за нашей гостеприимной хозяйкой. Анастасияниколаевна ходила по комнате, разливала вино, зажигала свечи, шелковый синий халат ее шуршал при каждом движении, а я все никак не мог решить, что будет более бестактным с моей стороны: залпом выпить предложенное вино, раскланяться и уйти – или остаться, понимая, что я тут лишний? Ведь понятно же, что вовсе не для лысого мертвого ветерана с протезом вместо правой руки эти свечи, это вино и этот струящийся синий шелк.
— Вы обратили внимание, что у нас нет кварталов красных фонарей и стрип-баров? Даже кабаре – и то не прижились. Не потому, что запрещено. Нет потребности. Наши выпускницы, конечно, элита, за честь взять их в жены или хотя бы временные подруги борются лучшие мужчины страны, но основы тантрического секса преподают во всех учебных заведениях, и не довести партнера до высшего пика может разве что какая-нибудь полуграмотная деревенщина. Причем деревенщина, не желающая ничему учиться, ибо наши лучшие кадры преподают и в провинции. Есть раб-факи и вечерние секс-курсы, чтобы рабочая молодежь могла обучаться без отрыва от производства. Ежегодно проводятся всесоюзные чемпионаты по акробатическому и воздушному пилону, танцам живота и гоу-гоу, к нам приезжают учиться из Турции и Эмиратов. Впрочем, акробатика – это для молодежи. Вы же джентльмены старой закалки и, надеюсь, предпочитаете неторопливые удовольствия?
Ее рука скользнула на плечо Холмса пугливым бледным зверьком и замерла там, осваиваясь. Тронула пальцем волосы, погладила мочку уха. Холмс чуть отклонил голову и глубоко вздохнул. Ну вот теперь мне точно пора.
Я встал, отставив так и не пригубленный бокал
— Джон, останьтесь, — сказала она негромко, не поворачивая головы. – Боже мой, глупый мальчишка с фальшивыми усами, вы совершенно не понимаете намеков. Мне что – умолять?
И я остался.
***
— Вы знали, что они ее убьют? – спросил я, когда под утро мы с Холмсом вышли покурить на маленький полукруглый балкончик. Небо на юго-востоке отливало сиреневым, но на аллеях институтского городка царила ночь, забрызганная частыми рыжими кляксами фонарей. Одуряюще пахло прелой листвой. Кричали чайки, пронзительно и надрывно. Одинокий дворник-татарин шаркал метлой по брусчатке.
Холмс вздохнул.
— Скажем так – я не исключал такую возможность. Ладно, не спорю — очень высокую вероятность. Есть люди, которые буквально напрашиваются на то, чтобы быть убитыми.
Некоторое время мы молча курили. Колокола одного из ближайших соборов начали радостный перезвон, призывая прихожан к первой утренней службе. Им откликнулся маленький колокол студенческой капеллы на территории института. Чайки прекратили ссориться. Я спросил:
— Вы не боитесь, Холмс?
— Я боюсь таких, как Алиса, вернее – их теорий, — мой друг ответил слишком быстро. И не на тот вопрос, который я подразумевал. – Эту дрянь нельзя было тащить в Лондон, она оказалась бы слишком привлекательной для слишком многих а нам и фашизма хватает.
Дворник завернул за угол флигеля, шарканья метлы стало почти неслышно за колокольным звоном.
— Я про другое, Холмс. Вас не пугает, что из-за нашей провокации тринадцать девушек стали убийцами? Если они хорошие девушки, это их сломает, а если такие как Алиса, то мне даже страшно представить, чем все это может обернуться. Не родили ли мы с вами сегодня тринадцать новых алис?
Холмс выколотил трубку о перила. Вздохнул.
— Я им почти что завидую, этим девушкам и их умению быть счастливыми от собственной нужности. Вы подходите к ним с британскими мерками, Ватсон, а это неверно. Эти девушки будут жить в чудовищных условиях, которые британские правозащитники сочли бы неприемлемыми даже для самых закоренелых преступников, они будут работать как каторжные по шестнадцать часов в сутки и без выходных – и они счастливы. Потому что будут полезны другим. Не думаю, что Алиса, получи она такое же наказание, была бы так же счастлива. И. заметьте, изначально все про нее зная, они ее не убивали, то есть мстить за подругу не собирались. Просто приняли к сведению и стали более осторожны. Они убили ее, узнав, что она улетает с нами, вот что оказалось истинной провокацией, а вовсе не моя выдумка. Они убили ее не из мести, а чтобы защитить ничего не подозревающих нас. Ведь Алиса, которой один раз уже сошло с рук убийство, и дальше продолжила бы использовать те же методы. Меня пугает эта страна, в которой каждый может оказаться судом присяжных и палачом в одном лице – если сочтет это нужным, не себе, нет, другим, может быть даже совершенно ему не знакомым. Вот ведь в чем ужас, правда?
Мы опять помолчали. Мелкий осенний дождь шелестел листьями, а я и не заметил, когда он начался. Колокола стихли. Я спросил:
— Вы полагаете, это… поможет?
Холмс в ответ промолчал. И его молчание было куда красноречивее любых слов. Он тоже не был уверен.
— Мальчики, вы меня совсем заморозите. Если устали, так и скажите. А если действительно просто хотите курить – ну так курите в комнате, я не против.
И мы вернулись. Никогда не мог отказать женщине.
Особенно если она ни о чем не просит.
***
Я покинул нашу гостеприимную хозяйку по-французски, когда еще не совсем рассвело. В сентябре светает поздно, а тут к тому же небо сплошь затянули низкие тучи, мелкий дождь, начавшийся еще ночью, так и шел себе неторопливо, не стихая и не усиливаясь, напоминая родной Ист-энд. Это оказалось отнюдь не лишней удачей: торопливо идущий человек с опущенной головой не удивляет никого, если на улице дождь. А что он еще и прикрывает рот правой ладонью – ну так мало ли, может, у него зубы болят? Бдительная консьержка на вахте женского кампуса, похоже, именно так и подумала, прокричав мне вслед на ломаном английском что-то о шалфее и гидрокарбонате натрия.
Я поднялся по лестнице и осторожно прошел в свою спальню, стараясь не звякнуть металлическими пальцами о ручку двери – перчатку я где-то потерял. Достал из саквояжа тюбик театрального клея и пошел в душевую, к большому зеркалу.
Но у зеркала уже стоял Холмс, полностью одетый и с волосами хотя и мокрыми, но аккуратно расчесанными. Это суеверие, что такие как он не отражаются в зеркалах. Еще как отражаются, смею вас уверить. Вот и сейчас он довольно хмуро рассматривал ссадину на шее, подозрительно напоминавшую след от зубов. Острых таких зубов, в двух местах прокусивших кожу до крови.
Увидев меня, мой друг почему-то смутился и резко поднял воротник плаща. Но шаг в сторону все-таки сделал. Пришлось втискиваться, устроившись между ним и электрической сушилкой для рук – не хотелось бы криво приклеить оторванный ночью ус.
Боже, какая женщина…
— Холмс, — напомнил я, прижимая усы пальцем в ожидании, пока схватится клей, — это мое зеркало. И моя душевая. Что вы тут делаете?
— У вас свет расположен удобнее, — пожал он плечами, улыбаясь кривовато. Но не ушел. Стоял, смотрел на меня через зеркало и молчал. Я убедился, что клей подсох, аккуратно расчесал усы маленькой щеточкой. Ну вот, пожалуй, даже лучше чем были.
— Знаете что, Ватсон… — заговорил вдруг Холмс как-то не очень уверенно. — Я тут подумал… О ваших «Записках». Надеюсь, вы понимаете, что некоторые обстоятельства нашей поездки не стоит предавать достоянию широкой общественности?
— Конечно, Холмс! – я моргнул.
— Вот и отлично.
Он вздохнул с видимым облегчением и покинул мою душевую. Я же смотрел ему вслед в некотором сомнении. Почему-то я был не вполне уверен, что сейчас он имел в виду пропавшую марсианскую принцессу.
***
— Зовите меня Анастасией! – заявила мисс Хадсон мрачно, когда мы садились в электропоезд на Московском вокзале. Надеюсь, мне удалось не вздрогнуть.