«Не оставляй юноши без наказания: если накажешь его розгою, он не умрёт; ты накажешь его розгою и спасёшь душу его от преисподней».
Книга Притчей Соломоновых
Мир Серединный под властью Отца людей Сатаны.
Год 1203 от заключения Договора.
Провинция Р е нге, магическая башня на острове Гарт и н.
1 день.
Ночь, наконец, выдалась ясной. Словно рыбья чешуя мерцала на быстрой воде Неясыти дорожка первой луны. Холодное ночное светило напоило серебром блёстки отражений и даже листья сирени, разросшейся у мостков, макнуло в лунное молоко.
Однако магистр Фабиус вышел на узкий балкончик колдовской башни не для того, чтобы насладиться сумеречными играми земли и неба. Он ждал, когда окончательно стемнеет, и на небосводе появится вторая луна. Для наблюдений ему нужны были обе – бледная Ареда и голубоватая Сциена, похожая на яблоко с надкушенным боком.
Движение лун давно занимало Фабиуса. Да и земледельцам провинции Ренге, находившимся под его опекой, не помешало бы уточнить календари большого и малого лунных месяцев. Потому на подоконнике среднего, рабочего этажа колдовской башни магистра, всё лето пролежал трактат «О сферах» Энгуса Фаруса, придавленный на нужной странице тяжёлой дубовой линейкой, и медная астрологическая машина загромождала балкон.
Три обруча машины, движимые магией, беззвучно вращались вокруг монеты в один глей, закреплённой спицей внутри четвёртого, неподвижного обруча.
Вращающиеся обручи символизировали пути двух лун и солнца, монетка – плоскость земного Серединного мира, а неподвижный обруч – условную границу земли и Ада, что совершенно совпадало с теорией, которую маг изучал когда-то в астрологических классах.
Фабиус начал собирать свою конструкцию от глея – монеты самой мелкой по номиналу, но весьма внушительной на вид. Крутил её вот так же ночью в руках, примериваясь к ходу светил… Тогда и осенило.
Он надёжно зафиксировал свою магическую машину на балконе и ночь за ночью наблюдал, как движутся над монеткой изображения лун, нанесённые каждая на своё кольцо. И мучительная странная истина всё чаще посещала его.
По смещениям курсов небесных тел выходило, что луны и солнце продолжали свои пути в нижней полусфере машины, освещая находящийся под Серединным миром Ад. Но ведь в Аду предполагалась первозданная тьма, скрывающая в себе море огня? И непонятно было, куда же деваются тогда внизу луны и солнце?
Магистр взглянул в небо, полное звёзд, задумчиво огладил коротко стриженую бороду: адский Мир решительно не помещался в неожиданно круглую модель Мира Всеобщего.
Он покачал головой, достал из кармана фартука платок белёного полотна, вытер пот со лба и облокотился на каменные перила балкона. Сегодня Ареда показывала своё полное лицо, другая же луна, Селена, явилась похожей на маленький серп…. Словно… на неё падала чья-то… округлая тень…
Но у чего на небе тень может быть круглой? Да и отчего может появиться вдруг тень среди небесных светил? Разве что…
Магистр метнулся в башню, едва не своротив астрологическую машину, схватил со столика у окна огарок свечи, втиснулся опять на балкон, нагрел огарок заклинанием и припечатал к обручу, обозначающему пути солнца.
Понял, что поторопился.
Поморщился, оторвал огарок. Тщательно отмерил место на «подземной» части кольца, где по его новой странной логике должно было сейчас прятаться солнце. Снова припечатал. А потом, испытывая трепет, зажёг огонёк, пробормотав: «Lux».
Покачал головой. Чуть подвинул дуги, изображающие движения лун, и…
Тень! Тень, получившаяся от монетки и света самодельного солнца, упала на рисунок, обозначающий луну!
Магистр ощутил себя вором, проникшим в сокровищницу правителя Серединных земель. Он замер, утратив от восторга способность дышать.
Дивное чувство длилось всего пару мгновений и быстро покинуло его, оставив взамен тревогу. Жирный воск склеил пальцы, поднявшийся ветер задул свечу, рванул рубашку, охлаждая вспотевшую спину.
Магистр скатал с пальцев воск, глянул для верности в трактат именитого астролога и рассмеялся его глупости. Нет! Луны и солнце никак не могли двигаться иначе, чем по кольцу вокруг плоскости Земли! Но где же тогда располагается Ад?!
Загадка была острее кинжала. Торопиться, однако, не следовало. Нужно было продолжать неспешные наблюдения, тщательно зарисовывая и записывая полученный опыт.
«Искра нового, ещё не открытого знания, рано или поздно посещает любые головы, но свет возжигает в тех, где царит незыблемый порядок!» – так обычно говорил себе магистр Фабиус, но именно порядок и тяготил его сейчас.
Магу хотелось расхохотаться во весь голос, расправить магические крылья, чайкой броситься вниз с узкого балкона прямо в быструю Неясыть!..
Но Фабиус лишь вдохнул полной грудью холодный воздух с реки, усмиряя зудение в мышцах, и замер, исполненный благодарности к сущему.
Он позволил себе расслабиться иначе, ощутить слияние со стихиями – ветром, дремлющим над водой, землёю сонной, огнём, скрытым под пеплом. И уже почти растворился мыслями в окружающем, когда его сосредоточенность нарушило вдруг негромкое звяканье.
Внутреннее колдовское зрение Фабиуса тут же обострилось. Метнулось ласточкой по двору, коршуном поднялось к тяжёлому тёмному небу.
Башня была расположена в достаточно защищённом месте – на скалистом острове посреди бурной реки. Мост надёжно охраняли заклинания, но мало ли каким тварям захочется проверить твердыню личной крепости действительного члена Магического совета?
Однако звук прилетел не с дружественным магистру ветром. Он шёл снизу, похоже, что… из приоткрытого окна комнаты сына! Теперь оттуда же послышались вскрик, лязг железа о камень и словно бы… бормотание.
Фабиус ощутил досаду. Дамиен давно обходился без няньки и был уже слишком взрослым, чтобы орать от ночных кошмаров и ронять подсвечники! Но всё-таки маг оправил одежду, стряхнув с рабочего фартука застывшие кусочки воска, и тихо направился вниз.
«Может, стоит показать астрологические опыты сыну? Всё равно дурной сон разбудил его… – размышлял Фабиус. – Не смущая, разумеется, юный разум проблемами расположения Ада в привычной сфере мира, но хотя бы так, чтобы привить склонность к ночным наблюдениям? Конечно, в юном возрасте ночью полагается спать, но ведь мальчик – будущий маг…»
Дамиен был единственным сыном и наследником весьма пожившего магистра. Мальчик входил в юношеский возраст, был пытлив, сообразителен, но несколько романтичен и малоуважителен к авторитетам Магистериума. Фабиус не раз замечал его за неподобающими разговорами с оруженосцами, подмастерьями…
За дверью сына раздался звон. Да что же он там творит?! И на кой ляд он, Фабиус, так заколдовал башню, что сам внутри слеп, словно варёная курица!
Магистр ускорил шаг, рискуя оступиться на узкой винтовой лестнице, освещённой единственным почти прогоревшим факелом, достиг неширокой площадки перед дверью в комнату сына, вошёл без стука и застыл на пороге: Дамиен скакал по комнате в ночной рубашке, размахивая тяжёлым учебным мечом!
Двигался он уверенно, ловко совершая колющие и рубящие удары, уклоняясь от неведомого противника, парируя его выпады. Юноша раскраснелся, но дышал ровно. Видно, такая забава была ему не в новость.
Фабиус беззвучно зашевелил губами, не находя подобающих слов: потомственный маг не может унизиться до того, чтобы взять в руки оружие воина! Мальчишке сравнялось восемнадцать взрослых зим, он не должен так опрометчиво, так глупо…
– Дамии-ен!
Магистр не сдержал внезапно просевший голос, дал петуха… Но сыну хватило и сиплого окрика.
Меч с грохотом обрушился на каменный пол. Юноша замер – краснощёкий, с прилипшими ко лбу кудрями. Его губы медленно теряли улыбку.
Фабиус молчал. Он не знал, о чём говорить. Дамиен осваивал магическое ремесло с раннего детства. И кодекс Магистериума занимал в его обучении должное место, как тому и положено. Мальчик должен был запомнить уже, что руки мага могут, конечно, касаться холодного железа, всё это предрассудки, что от железа теряется мастерство, но вот унижать себя перед чернью – нельзя. Маг не вправе уподобляться воинам и размахивать железяками. Только серебряный кинжал – подобающее оружие мага, и в цель его должно направить правильно сложенное заклятие, а не обезьяньи прыжки и ужимки!
Ощутив гнев отца, юноша сделал шаг назад, но глаз не опустил. Так и смотрел, горячо, не моргая. Краснота сползала с его щёк: что-что – а стыдно ему не было.
Дамиен был испуган, ощущал себя преступником, но и жажда нарушения запретов бушевала в нём сейчас в полную силу.
– Как ты посмел!.. – начал Фабиус хмуро и осёкся.
Дамиен сделал ещё один шаг назад. Глаза его блестели, зрачки расширились, дыхание участилось. Он родился бойцом, а не трусом, и порка на конюшне пришлась бы ему сейчас как никогда кстати. Но магистр не мог посвятить в случившееся слуг. А сам… Поднимется ли у него рука?
Он никогда не наказывал мальчика, ведь это причинило бы боль обоим. Жалел его или себя? И вот – дожалелся!
– Дамиен! – сказал Фабиус, сдвинув брови так, что они словно бы срослись в одну черту. – Иди за мной!
Кнут был на конюшне. Нужно было спуститься вниз, пройти через двор мимо кухни, где часто бдел, мучаясь от бессонницы, старенький верёвочник; мимо младших конюхов, спящих под навесом на сене…
Фабиус вышел на лестницу, подождал, пока сын набросит плащ прямо на ночную рубашку и… стал подниматься на средний, рабочий этаж колдовской башни. Туда, где он проводил большую часть времени. Чей круглый зал был для него и кабинетом, и даже в какой-то мере домом, потому что маг часто засыпал там на соломенном тюфяке, накрытом вылинявшим от времени гобеленом с тусклыми пятнами созвездий.
Дамиен плёлся следом, не очень-то понимая, что ему грозит, пока не сообразил: они в любимой комнате отца, где ночью светло как днём от толстых свечей, где хранятся книги и минералы, где родитель его проводит свои научные эксперименты, далеко не всегда магические, но сложные и загадочные.
Юноша остановился посреди округлого помещения, у стен которого теснились стеллажи, шкафчики и сундуки, стал озираться с любопытством и некоторой робостью.
Отец нечасто звал его сюда. Учебные занятия проводились в комнате Дамиена, нужные книги и амулеты старый магистр приносил с собой, а после урока забирал, не очень-то допуская юнца к слишком «взрослым» фолиантам и артефактам. Но был и ещё более запретный зал башни, самый верхний, где огнедышащая пентаграмма покрывала добрую половину пола, куда по ночам тянулись с неба сверкающие шлейфы, вот там…
Дамиен замечтался и не заметил, что отец велел ему сесть, кивнув на деревянное кресло рядом с пентаграммой. Магистр же склонился к шкафчику, достал толстую книгу заклинаний, перевернул десяток страниц и лишь тогда поднял глаза:
– Садись же! – прозвучало не допускающее возражений.
Выхваченный из созерцания, Дамиен захлопал глазами и, всё ещё не понимая, что хочет от него отец, забился поглубже в кресло.
Фабиус положил ему на колени тяжёлую книгу, показал на длинное заклинание на полторы страницы и выдохнул:
– Выучишь наизусть. Утром ты должен будешь сотворить всё это без книги, дабы язык зажжённого пламени обратился здесь в саламандру. Если результата не будет…
Магистр в раздражении сделал несколько шагов к пентаграмме, потом к дверям, обернулся:
– Я отправлю тебя в деревню за рекой! Будешь печь хлеб или пахать землю!
Он вышел, хлопнув тяжёлой дверью.
И только тогда сообразил, что в гневе оставил себя и без балкона, где наблюдения успокоили бы его, и без разговора с сыном. Ведь они могли бы поговорить наконец по душам?
Или не могли?
Но что же он сделал не так? Где просмотрел мальчика, полагая, что тот растёт, как яблоня в саду заботливого земледельца, а оказалось – ростком на пустоши?
Фабиус осознал вдруг, что говорить ему с сыном не о чем, что его всегда тяготил неусидчивый, неровно взрослеющий ребёнок, мешающий ему работать и наблюдать, ставить эксперименты и конструировать.
И вот Дамиен вырос для сложных магических наук. Они могли бы стать ближе: у них появились общие интересы, мысли, возможности. Но именно сейчас магистр ощутил, что между ним и сыном уже не трещина – пропасть. Он словно бы осиротел в один миг и без Дамиена, и без своего открытия, которое самое время было описать, снабдить чертежами…
И ведь все письменные принадлежности – тоже остались в рабочем зале башни!
Взбешенный Фабиус нёсся по лестнице вниз, пока не уткнулся в массивную подвальную дверь.
«Отец людей, Сатана, кто виноват в том, что я никогда не бил мальчика и не смог сейчас себя пересилить?!»
Кнут был бы лучше обоим – парень накричался бы и уснул, а Фабиус вернулся бы к своим исследованиям…
А если Дамиен не справится с заклинанием? Магистр не сможет нарушить данного самому себе слова. Придётся везти сына в деревню. В какую, интересно? Из тех, убогих, что разрослись вокруг соседнего Лимса?
Вот что способна натворить слабость!
Фабиус коснулся левой ладонью, с которой почти никогда не снимал перчатку, призрачного колдовского замка. Дверь в подвал казалась воплощением силы: тяжёлые просмолённые брёвна, обитые полосами меди, массивные запоры.
Магистр прошептал формулу, и иллюзия дубовых брёвен растаяла, обнажив суть – колючие побеги ядовитой лианы, растущей прямо из камня.
Маг бесстрашно раздвинул их рукою в перчатке, и хищные плети нехотя пропустили его к скрываемой ими кованой решётке.
Ещё одно заклинание… Решётка рассыпалась прахом, и магистр шагнул в подвал.
Внутри было зябко и пахло слежавшимся пергаментом. На пути загорались сами собой свечи в канделябрах, единственное кресло, покрытое бараньей шкурой, узнав хозяина, встряхнулось, словно собака.
Фабиус, вздрагивая от холода, подошел к камину. Тщетно… Его давно не чистили, да и дров никто не припас. Злость медленно уходила, уступая место ознобу.
Когда-то маг любил здесь работать. Потом в подвале пришлось закопать ровно восемь невинно убиенных, чтобы девятую закон позволил похоронить под вольным небом, и он перебрался на средний этаж башни. Не потому что боялся теней, нет. Они вызывали в нём лишь смутную тревогу, но не будили сомнений. Все, кроме одной…
Эта, девятая, лежала сейчас в родовом склепе магистра, но тонкий флёр её смерти продолжал витать в подвале, заставляя сердце Фабиуса стучать так, словно на грудь давила вся тяжесть колдовской башни.
Магистр убил восьмерых, чтобы умерла девятая. Он не смог сегодня ударить плоть от плоти её. Он был виноват перед нею.
Фабиус опустился на колени перед креслом, где сиживала когда-то и она, погладил вытертые её браслетами полоски на подлокотниках.
Здесь он освобождал от медных заколок её тяжёлые косы, расплетал их, зарывался лицом в волосы цвета мёда. От её кожи всегда пахло свежим хлебом. И она всегда смеялась, когда он дышал её волосами. До самого последнего дня.
Райана… Всегда юная.
Он не мог поступить иначе. Она была обречена судьбой и самим магическим браком с ним, действительным магистром магии. Ибо сказано в кодексе Магистериума: «Действительный магистр может продолжить свой род отпрыском, наделённым магической силой, только ценой жизни той, что решится понести от него».
Сразу после рождения Дамиена, лихорадка зажгла в Райане свечу. Фабиус лишь задул её так, чтобы не было больно. И получил за это всю меру боли двоих. За то, что он здесь и помнит! За то, что не смог спасти ни души её, ни тела!
Тело угасло на его руках, а душа опустилась в Ад. Таков был Договор…
Рано и поздно – все души людей отправляются в Ад. Иного пути для них нет. Дамиен был залогом того, что тело и душа Райаны погибли не зря. Мальчик должен стать магом. Если он не справится… Что тогда?
Ответа не было.
Магистр поднялся с колен, прошёлся по обширному подвалу, заваленному неудачными конструкциями, ошибками экспериментов. Наткнулся в углу на стопку пергаментов, куда заносил географические наблюдения, вынесенные из путешествий. Поднял свои, слегка отсыревшие, вирши, уложил на верстак (стол был завален старыми книгами), и стал перебирать, вглядываясь в потускневшие чернила.
«…ибо плоскость земли…»
Плоскость!..
Слово вдруг отдалось болью за грудиной, и тяжёлое марево безысходности окутало магистра.
Кто решил, что именно плоскость? Ведь пути светил идут словно бы вкруг земли?
Но где же тогда Ад?!
Фабиус неловко отшагнул от верстака, сел в кресло, закрыл ладонями глаза. Мир встал к нему сегодня всеми своими острыми гранями сразу.
Магистр не понял, как сон сумел овладеть им, но, несомненно, уснул. Проснувшись – ощутил тяжесть и головную боль, однако и недавние картины сделались в памяти менее чёткими.
Он выбрался из подвала во двор, зная, что решётки сами вырастут за его спиной и заплетутся лианы. Наполнил глаза ночной красотой, вдохнул сырой холодный воздух и увидел, как далеко за рекой над буковой рощей и древними развалинами из мягкого камня поднимается розовая дымка.
Пора было идти в башню.
Маг посмотрел в узкое окно на среднем этаже, свет которого стал заметно бледнее, вздохнул, покачал в сомнении головой и медленно направился к дверям.
Факел на лестнице прогорел. Мягкие старые сапоги с обрезанными голенищами скрадывали звуки шагов, и магистр не слышал даже самого себя, а стук сердца заглушал дыхание.
В полной тишине он поднялся на средний этаж, вошёл в рабочий зал, где оставил Дамиена.
Колдовские свечи пылали всё также ярко… Над перегретой пентаграммой повисло тонкое марево испаряющейся субстанции… Мальчик всё также сидел в кресле, склонившись над книгой…
Он… спал!
Фабиус набрал было полную грудь воздуха, намереваясь рявкнуть так, что свечи посыпались бы с канделябров. Но сдержался и сказал негромко:
– Просыпайся, Дамиен. Уже рассвет.
Мальчик вздрогнул во сне, уронил книгу, вскочил, оправляя ночную рубашку.
– Надеюсь, ты выучил формулу заклинания? – спросил Фабиус, демонстрируя безразличие и готовность стоически принять любой результат.
Дамиен взглянул в окаменевшее лицо отца и кивнул. На книгу он даже не посмотрел, не пытаясь, как многие, оттянуть ужасное наказание.
Фабиус, пренебрегая множеством горящих свечей в подсвечниках и канделябрах, щелчком правой руки зажёг огонь прямо в пентаграмме. Длинные невесомые языки повисли над канальцами в мраморном полу, пожирая кипящую в магической ловушке горючую субстанцию. Цвет пламени был близким к обычному, лишь зеленоватые отблески могли бы насторожить не знающего свойств колдовского огня. Такой был гораздо пластичнее, более годен для работы заклинателя. Но и жёг больнее. Фабиус сам, касаясь его ненароком, не всегда мог сдержать крик.
Дамиен, не щурясь, смотрел в огонь и думал о чём-то своём. Растерянности на его лице и не ночевало.
Он подошёл к пентаграмме, огляделся по сторонам…
Фабиус понимал: мальчик не выучил урока. Сначала – бодрствовал полночи, занимаясь своими странными для мага забавами, потом утомился, зубря длинные непонятные фразы, и его разморило.
Но отступать Дамиен не собирался. Что-что, а воля его была волей потомственного мага.
Он покосился на шкатулку на столике у кресла, где лежали свежеизготовленные амулеты. Прошептал одну из недоученных фраз, замолчал, понимая, что, исковеркав заклинание, он может не только не получить саламандру, но и натворить страшных бед с колдовским огнём…
Фабиус молчал. Взгляд его тяжелел.
Дамиен покачал головой, закусил губу, снова огляделся в поисках чего-то, ведомого лишь ему, но спросить не посмел. Потом встал у пентаграммы на колени, протянул руки к огню, буркнув под нос обычное детское «аd modum». И, прокусив от боли и напряжения губу, взял в ладони обжигающее пламя, чтобы силой мысли и простенького заклинания сформировать из него фигурку саламандры. Ящерки, что живёт в огне, оставаясь холодной, и в том её власть над ним.
Так дети лепят куличи из песка. Так Дамиен лепил когда-то прямо из воздуха своих первых эфирных зверушек, распадавшихся на глазах.
Но теперь он стал уже гораздо сильнее и умелее, и у него вполне могло получиться. Если сумеет удержать пламя, прожигающее до самой души.
Фабиус знал, какую боль испытывает сейчас сын. Магистр страдал. Все его мышцы сцепились в один каменеющий ком. Но он сам поставил это условие. И тоже должен был стерпеть его.
Не только руки, всё тело Дамиена дрожало от боли и страшного усилия, пока он удерживал колдовской огонь и лепил саламандру из его податливых языков. Крошечная ящерка, рождающаяся в его ладонях, была холоднее льда. Но и колдовской огонь не желал сдаваться в борьбе стихий, и Дамиен дрожал всё сильнее, а пальцы его грозили разжаться и упустить зародыш магической плоти.
Наконец земноводное, напитавшись силой магии, обрело достаточно жизни, чтобы соскользнуть вниз и заметаться по пентаграмме.
И только тогда Фабиус разжал зубы и произнёс «ad manum», наполняя скрюченные пальцы мальчика свежим снегом.
Колдовской огонь не уродовал тело, но оставлял болезненные шрамы в памяти души. Этот урок Дамиен унесёт с собою в могилу. Отец мог охладить его раскалённые руки, но не мог утолить более глубокие и разрушительные страдания юного естества, обожжённого колдовским огнём.
Фабиус хотел было обнять сына, но сам испугался своего порыва. И раздражённо буркнул:
– Выкрутился!
Дамиен не сумел поднять глаз. Он стоял, вцепившись в благословенный тающий комок, пока не хлопнула дверь.
Мальчик не видел, как чёрный ворон – магистерский вестник – опустился на каменные перила балкона и прошёлся по ним, охорашиваясь. А потом беззвучно разинул клюв…
Во дворе ворону нестройно ответили собаки, запел петух. Но все эти звуки были бессильны перед магией колдовской башни. И слышно было лишь, как, испаряясь, шипит вода, капающая на раскалённый камень пентаграммы.
________________________
По образцу (лат.).
Под рукой (лат.).
Слепая душа топчется, спотыкается, цепляется за углы и неровности, падает в канаву, бьётся лбом в глухие стены и запертые двери.
Эта душа не научилась видеть. Эта душа будто слепой среди столов, ломящихся от самых изысканных яств. Чтобы достичь этих столов, душе предстоит преодолеть несколько препятствий.
Зрячий легко их обходит, а слепец путается и сбивает ноги. Душа голодает.
Ей не идут впрок шпигованный окорок и вяленый олений бок, её жажду не утоляет малага и кларет. Душа требует той пищи, которую вкусила в доме Отца своего небесного, божественной амброзии, солнечного мёда, звездной росы.
Но обладатель этой души отмахивается от молящего шёпота, как нерадивая мать отмахивается от младенческого крика. Живущий на земле не обучен понимать язык души, как не обучен добывать необходимую ей пищу.
Этот шепот души он глушит пьяными криками и оружейным бряцаньем. Он набивает свой желудок нежнейшим паштетом и фазаньей грудинкой, он слепит глаза свои блеском драгоценностей, он пытается умилостивить душу властью и почестями, но, потерпев неудачу, прибегает к средству палаческому: он зашивает своей душе рот и воском заливает глаза. Его душа медленно умирает в пустоте.
Но бывает, что приходит некто и освобождает душу от оков, извлекает её из заточения и дает напиться волшебного напитка.
Есть малое число счастливцев или, напротив, несчастных, кто со временем не забывает дорогу к божественному источнику или обладает тем редким навыком собирать звёздную росу и находить солнечный мёд.
Многие из них уходят в пустыню, чтобы сохранить свой дар в неприкосновенности, и делятся им лишь с избранными, с теми, кто предпочитает научиться, а не пользоваться чужими трудами.
А есть те, кто по наивности, по жертвенности, по вдохновению свыше готовы научить каждого, кто пожелает.
Геро из числа этих вторых. Он не хранит свою тайну за семью печатями, он готов быть наставником, проводником, готов указать путь к источнику, готов сам принести воды из этого источника. Он щедр, как умеет быть щедр человек истинно богатый, не ухвативший золотой слиток, а владеющий на правах возлюбленного или ребёнка целым миром.
Он вправе брать из этого мира сколько угодно сокровищ, чтобы одаривать, чтобы исцелять, но беда в том, что, когда он приходит со своими дарами, его попросту грабят.
Его сажают в клетку, на длинную цепь, как невольника в золотом руднике, чтобы он день и ночь таскал божественное золото для своих хозяев. Его обирают до нитки, отнимают всё до крупицы, оставляя в изнеможении, истощённого и поруганного, пренебрегая его ценностью и неповторимостью. И тогда он вынужден собирать первые крохи для себя, чтобы выжить, чтобы не позволить душе оскудеть и озлобиться, превратиться в такого же голодного грабителя с запавшими щеками.
До сих пор ему это удавалось. Он выжил. Выжил потому, что поделился своим искусством с ней, с Анастази, вытащил кляп из забитой глотки её души.
Выходил эту душу, как погибающую в капкане лисицу с перебитыми лапами. Душа её возрождалась болезненно, оживала, как омертвевшая на морозе рука, с ломотой и покалыванием, но лапы этой лисы срослись криво, душа хромала.
Анастази вздохнула и вновь смахнула набежавшую под веком слезу. Теперь он обучает своему искусству Марию. И того мальчика, Максимилиана.
Собственно, в том и состоит родительский долг – обучить новорождённую душу находить себе светоносное пропитание и баловать её десертом из вдохновения.
Анастази вновь увидела Марию. Она в очередной раз возвращалась за данью. В отличие от отца девочка выглядела очень нарядной.
В её наряде явно наличествовал переизбыток лент, кружев, блёсток и вышивок. В этом блеске незримо присутствовала Жанет.
Незаконнорожденная принцесса, тяготеющая к ярким нарядам, — Анастази помнила её шитый золотом красный плащ, подбитый лисьим мехом, и платье изумрудного шёлка, — не могла отказать себе в удовольствии принарядить девочку.
И подарки, как свидетельствовало платьице Марии, выбрала на свой расточительный вкус. Мария, очевидно, нисколько не возражала.
Временами, даже в разгар игры, она вдруг останавливалась, трогала кружева и ленточки, разглаживала складки и с упоением кружилась. Маленькая женщина, послушная природе.
А Жанет, беззастенчиво пользуясь своими возможностями, обольщает маленькую кокетку. Геро остаётся только безмолвно наблюдать за этим обольщением. И даже страдать от невозможности самому стать добрым гением для юной красотки.
Какие чувства в действительности испытывает Жанет к этой девочке, к дочери её умершей соперницы?
В народе испокон веков ходят мрачные сказки о падчерице и злой мачехе. В одной из них мачеха обращает дочь своего мужа в служанку, которая спит у очага в золе.
В другой – отправляет в лес на съедение волкам, в третьей – угощает отравленным яблоком. Ревнивая супруга Юпитера послала к младенцу Гераклу двух ядовитых змей.
А саму Жанет королева Мария Медичи сослала в далёкое итальянское княжество. Возможно ли, чтобы Жанет не носила в себе ту же болезнь?
Клотильда была поражена этой болезнью до мозга костей, эта болезнь пустила гнойные метастазы в её рассудок и мысли. Она рассматривала девочку не иначе, как соперницу, ибо та была плотью и кровью другой женщины, более удачливой.
У Клотильда не хватило мудрости воспользоваться девочкой, как орудием. А Жанет эту возможность не упустила.
Она засыпает девочку подарками, не пытается соперничать, действует, как умный политик, предпочитающий подкуп и переговоры самой победоносной войне.
Знает ли об этом Геро? Понимает ли?
Он выглядит таким счастливым, таким беззаботным. Он так чувствителен к притворству и распознал бы обман…
Что с того, что Мария дочь другой женщины? Жанет может питать к ней искреннюю привязанность.
Сама Анастази вряд ли смогла бы полюбить Марию как дочь, но ради Геро, ради его спокойствия, она бы сделала всё, чтобы девочка не чувствовала себя обделённой, чтобы не было того мучительного выбора, который вынудила его делать Клотильда: она или я. Жанет это, к счастью, понимает.
Есть ещё этот мальчик. Максимилиан.
Это и вовсе загадка. Геро не смирился с потерей сына? Возможно, когда-то он мечтал, как станет наставником и учителем своей маленькой копии. И эта погубленная мечта до сих пор терзает его.
Быть отцом – его истинное предназначение. Учить, наставлять, заботиться, защищать, вести за собой, взращивать, разрешать сомнения, отвечать на вопросы — вот для чего он был когда-то создан.
Господь возложил на него часть своих забот. И Геро безропотно исполняет завет.
Как исполняет свой завет художник или скульптор, но в отличии от последнего, он извлекает из глыбы мрамора не мёртвую фигуру, пусть и поразительного совершенства, он извлекает из глыбы невежества душу.
Он учит эту душу познавать, как некогда учил Марию ходить. И первые корявые буквы, который тот мальчик, далекий от него по крови, вывел на грифельной доске, сравнимы для Геро-наставника с первыми цветами, выращенными на первозданной суше.
Анастази резко встала и отошла. Липпо в это время возился у верстака.
— Я хочу уйти, — произнесла она глухо, пряча лицо.
Липпо, не задавая вопросов, отложил в сторону мешочки, куда пересыпал перетёртые в порошок травы. Он задал ей только один вопрос, когда уже выводил её за пределы поместья на дорогу.
— Что мне передать её высочеству?
Вопрос правомерный.
Жанет должна знать, кто побывал в её доме. Анастази сомневалась, что подобная новость её обрадует, и самое меньшее, что может сделать придворная дама, чтобы сгладить возможную досаду, это как можно быстрее признаться в содеянном.
— Передайте её высочеству, что я приношу ей свои извинения, ибо позволила себе этот тайный визит, не испросив на то её позволения. Если она пожелает лично выслушать мои объяснения, то я готова встретиться с ней в любое указанное ею время. Она знает, как меня найти. И ещё, — помолчав, добавила она, — прошу вас, не говорите никому, кроме её высочества, что видели меня. Он… Ему лучше не знать.
— Даю вам слово, сеньора, — тихо сказал лекарь, помогая страннице взобраться на лошадь.
Кобылка за время пребывания в конюшне успела передохнуть и наесться распаренного овса. Анастази пустила её рысцой, рассчитывая к вечеру прибыть в Орсей.
Послушничество Оливье в богадельне затянулось. Опальный лекарь отправлялся туда на рассвете и возвращался в темноте. Вид у него был жалкий.
Из придворных, избранных костоправов он вдруг обратился в жалкого медбрата, вынужденного обмывать гнойные язвы нищих. Клотильда запретила ему открывать своё имя и настояла на том, чтобы Оливье выдавал себя за кающегося грешника, посланного духовником спасать свою душу вот таким малоприятным искуплением.
«Это, пожалуй, не так уж и далеко от истины» — думала герцогиня, насмешливо разглядывая «лазутчика».
За время своей опалы и каторжных работ Оливье не узнал ничего утешительного.
Загадки в том нет. Несколько месяцев прошло. Геро отвезли в лечебницу в феврале, а за окном июль. Кто вспомнит одного из десятков, а то и сотен несчастных, доставленных в жару и беспамятстве в самый разгар зимы?
Февраль более щедр на умирающих от голода и холода, чем его предшественник. К февралю все запасы сил и милости Господней истощаются. Геро был всего лишь одним из многих. О нем давно забыли.
Но она не откажется и от призрачного шанса. Кто-то видел его, кто-то о нем позаботился. К тому же…
Как же она могла забыть! Перстень. Огромный сапфир в оправе из белого золота.
В том угаре страха, который охватил её в феврале, она не позаботилась о драгоценности. Сапфир стоит немало. Одного взгляда человека искушенного было бы достаточно, чтобы прикинуть его стоимость.
Сапфир, разумеется, украден. Он может быть украден даже одним из тех смердов, кто вез Геро в лечебницу. Неплохо было бы их допросить.
Будь это рядовое колечко, с топазом или рубином, коих в её шкатулке две дюжины, она бы не беспокоилась.
Но сапфир некогда принадлежал Сулейману Великолепному, был передан в дар императору Карлу Пятому, а уж от него попал к Медичи, которые, по обыкновению, снабжали воюющих государей деньгами и хранили их долговые расписки.
Сапфир стал невыкупленным залогом. От герцога Тосканского он достался племяннице, как часть приданого.
Сначала камень оказался в коллекции Кончини, в качестве награды за «альковные» и бог весть какие услуги, а после смерти авантюриста вновь оказался в распоряжении королевской семьи.
Клотильда получила его, как и мать, королева Мария, в качестве приданого, но никогда не носила, сапфир был слишком велик, ибо предназначался для мужской руки.
Камень обрел пристанище на руке другого фаворита.
Геро, пожалуй, был единственным, кто носил камень, а не прятал его под замком. И его самого камень принял как истинного владельца. Прекрасный камень на прекрасной руке. Жаль, если камень пропал.
С другой стороны, камень — это тоже след. Если Геро выжил и каким-то чудом сохранил камень, то перстень мог послужить единственным достоянием. Предмет, который он сможет продать.
А кто решится купить такую ценную и редкую вещь? Придворным ювелирам этот камень известен. Ювелиры помельче не смогут дать за него настоящую цену.
Впрочем, если Геро оказался в безвыходном положении, то продал перстень, не торгуясь, себе в убыток.
Следует дать поручение дю Тийе заняться ювелирами. Даже если камень украден в лечебнице человеком несведущим, то непременно попадёт к одному из тех мошенников, кто скупает краденное. В Париже этих скупщиков немало, но далеко не все могут позволить себе скупать драгоценности. Об этом знает Анастази…
Она поддерживает связь с тем мрачным, полуночным миром, из которого вышла, а Клотильда всегда поощряла эту связь. Ибо отрицать тот мир, его мрачное могущество — всё равно, что отрицать связь с собственными кишками.
Анастази, снова Анастази.
До сих пор Клотильда старалась держать свои поиски в тайне. У неё не было прямых улик, лишь смутное подозрение, но это подозрение вставало на пути подобно крепостной стене, едва лишь возникала необходимость призвать первую статс-даму в помощники или советники.
Клотильда чувствовала себя, как человек, по загадочным причинам давший обет не пользоваться правой рукой, привязал её за спину и переложил все обязанности на левую.
Разум, слишком привыкший полагаться на безупречного исполнителя, ежеминутно обращается к порабощённой конечности, колеблется в недоумении и с досадой отступает.
Но ей придется продолжать. След перстня зыбок и прозрачен, как мелькнувшая под водой тень.
Ты внешне спокоен средь шумного бала,
Но тень за тобою тебя выдавала:
Металась, ломалась она в зыбком свете свечей.
И бережно держа, и бешено кружа,
Ты мог бы провести ее по лезвию ножа.
Не стой же ты, руки сложа, сам не свой и ничей.
(с)
Танец — один из древнейших языков, на котором могут говорить все. Здесь не важно, из какой страны родом, какого цвета кожа, какой разрез глаз. Не играет роли акцент, дикция, картавость или шепелявость. Все это становится таким пустым и глупым, потому что язык тела универсален. Очень часто люди сталкиваются с тем, что им не хватает слов, чтобы объясниться. Что их неправильно понимают. Обиды, расставания, недопонимание. У слов слишком много возможных значений. Слова могут врать, да так искусно, что иногда в эту ложь невозможно не поверить. Слова потом эхом отзываются в опустевшей голове, такие настоящие и реальные, что сердце рвётся на куски каждый раз. И ведь не забыть. Потому что слова влетают в уши и застревают там самым токсичным и грязным мусором.
Тело врать не может. Тело — оно честное. Ему бессмысленно притворяться и прикидываться. Сладкая дрожь от прикосновения человека или есть, или ее нет. Только два возможных варианта. Пальцы на ногах или поджимаются от страстного поцелуя, или нет. Невесомое прикосновение горячей ладони ко лбу или прогоняет все тревоги, или нет. Язык тела знают все, с самого рождения. Мы только совершенствуемся в произношении, в исполнении. В обмен на это, врать на этом языке невозможно. Ложь видно сразу, даже самым невооруженным взглядом. У человека слишком много сфер в жизни, которые нужно контролировать от и до, поэтому контроль за телом совсем не вписывается в эти списки. Чужая рука или тянется к Вашей, машинально, случайно, или прячется в карман как можно дальше. Все. Никаких больше компромиссов или отговорок. Тело знает, как надо. Оно знает, как лучше.
Обед в Ритц плавно и незаметно превратился в ужин. Люди за соседними столиками менялись: приходили деловые партнеры, чтобы заключить дорогой и выгодный контракт, приходили пары на первое нелепое свидание, когда не знаешь, о чем говорить и куда смотреть, приходили старенькие супруги, которые выбирались в это замечательное место каждую неделю, потому что он сделал предложение любимой именно здесь, перепутав и кольца, и слова, и последовательность действий. За окном заметно потемнело, на небе одна за одной зажглись холодные синие звезды, будто глаза подсматривающих разочарованных ангелов. Было достаточно тепло, чтобы люди медленно ползли по улице, обсуждая новые серии любимого сериала, вышедшую книгу или козла-босса на работе, который с утра снова пристанет по поводу недоделанных документов.
Официант сменил блюда за столом несколько раз. Сначала это были фирменные блинчики на двоих, которые уже через несколько секунд оказались все на одной тарелке, вторая блестела поразительной чистотой. К еде им принесли кисловатое шампанское с мелкими пузырьками, которые так странно, но приятно щекотали нос. Разговор лился и лился, не останавливаясь ни на секунду. О том, что было. О том, что будет. О том, что так и не случилось. Ангел говорил, широко жестикулируя руками, несколько раз залез рукавом любимого пиджака в джем, даже не заметив этого. Демон делал вид, что ему срочно нужно посмотреть в окно — мало ли, вдруг засада — а сам едва ощутимым жестом сдувал прочь мелкие противные пятна. Ангел цитировал что-то из любимых книг, изображал каких-то героев, хватался то за большую бежевую салфетку на своих коленях, то за край стола. Демон следил за ним из-под новых черных очков, чуть наклоняя голову то к одному плечу, то к другому, следуя за чужими жестами.
Они почти незаметно пододвигали стулья друг к другу, по чуть-чуть, совсем немного, будто это было вполне обоснованное действие. Азирафаэль привставал от особо переполнявших его эмоций, а когда опускался обратно на кресло, сдвигал его немного влево. Кроули то и дело менял положение тела, то вытягиваясь и сползая так, что над столом виднелся исключительно острый нос и внимательные глаза, то собирался весь, едва не забираясь с ногами на сидение. От всего этого стул тоже двигался, только уже вправо. Физика, геометрия, выбирайте что хотите. Это он придумал, поэтому может вертеть так, как надо. Не виновен.
Закатные сумерки сменились настоящим вечером. Когда в стеклах отражается свет изнутри, когда пахнет чем-то неуловимым — свободой и счастьем. Когда, наконец, в тень уходит все лишнее, ненужное. Все вранье, лукавство, грязь и интриги. В зале Ритц тихо переговаривались люди, держались за руки, касались друг друга осторожно, чтобы не спугнуть это волшебство. На белом лакированном рояле, который стоял у дальней стены, поочередно зажглись маленькие белые свечи. Огонь заплясал, вырвавшись на свободу, дрожа на ветру. Первые ноты, которые извлекал статный суровый пианист своими умелыми пальцами, взлетели к потолку, привлекая всеобщее внимание. Кроули одним движением допил из бокала и отодвинул от себя большую тарелку с остатками еды, которую его все-таки уговорил заказать ангел.
— Потанцуем? — спросил он так обыденно, будто они делали это каждый вечер последние лет сто, если не двести.
— Прости? — светлые брови удивленно приподнялись, отчего глаза ангела стали ещё больше.
— Прощаю, — кивнул Кроули с веселой улыбкой, за которой он пытался спрятать бившую его нервную дрожь. — Пойдём потанцуем?
— Ангелы не танцуют, — неуверенно сказал Азирафаэль, глядя на сложенные на коленях руки.
— А у демонов нет фантазии, — согласился самый великолепный демонический фантазёр и протянул раскрытую ладонь собеседнику. — Однако, я придумал план, ты со мной разговариваешь. И я хочу танцевать.
Ангел, заворожённый желтыми глазами с чёрными вертикальными зрачками, медленно коснулся загорелого запястья пальцами. Кроули практически вспорхнул на ноги, оказываясь за его спиной. Аккуратно отодвинув стул, чтобы помочь выбраться из-за стола, он наклонился вперёд, задевая тёплым дыханием короткие пряди над самым ухом Азирафаэля:
— Теперь можно все, ангел.
Они медленно вышли на небольшую круглую площадку у окна. Весь путь от столика туда они держались за руки, сгорая где-то глубоко внутри только от этого. Демон ощутимо вздрогнул, когда нежную кожу там, где заполошной птицей бился пульс, погладил чужой палец. Этот жест был таким отчаянным, таким пряным, что Кроули на мгновение испугался, что сейчас просто развоплотится прямо посреди ресторана, потому что его глупое человеческое сердце разорвется, или хрупкую оболочку разобьет инсульт. Они остановились точно посередине, под большой хрустальной люстрой, в звеньях которой отражался огонь свечей. Азирафаэль смотрел себе под ноги, собираясь с силами, чтобы поднять глаза, и на мгновение он увидел в длинных тенях большие чёрные крылья, подрагивающие и ломающиеся от волнения. Ангел был уверен, что если обернётся, то увидит то же самое за своей спиной. Их тела давно отчаянно и жадно желали друг друга. Чтобы крыло к крылу, щека к щеке, губы к губам, грудь к груди… Душа к душе. Благодать к благодати.
Кроули протянул руку вперёд, подцепляя аккуратно его подбородок, чтобы заставить поднять взгляд. Очки съехали на самый кончик носа, открывая широко распахнутые шальные глаза. Рука скользнула дальше, ложась на мягкую щеку, задевая пушистые пряди на виске, под пальцами стучал быстро и загнанно ангельский пульс. Это первое прикосновение, такое скупое, но важное, стало для них долгожданным глотком воды в жаркой пустыне. Ангел и демон шагнули друг к другу одновременно. Руки их совпали сразу, словно созданные исключительно для того, чтобы обнимать друг друга. Кроули чуть повернул левую ладонь, чтобы крепче обхватить пальцами нежную другую, касаться и костяшек, и выступающей на запястье косточки. Азирафаэль завороженно смотрел на контраст их кожи, вспоминая дорогой кофе с молоком, которым его угощала Анафема. Или своё любимое какао. Они вместе были похожи на какао. Спасибо, пожалуйста, перезапускайте планету.
Вальс, медленный и проникновенный, накрыл их с головой тёплым одеялом. Кроули вёл в паре, осторожно направляя такого важного для него ангела, впервые обнаружив его в своих объятиях. Он чувствовал коленом внутреннюю поверхность его бедра, как двигается грудь при вдохе, как расправляются плечи, стоит только привлечь ближе. Узкая ладонь демона покоилась между сведёнными лопатками Азирафаэля, на самых крыльях, там, где острее всего, нежнее и тоньше. Стоило Кроули коснуться, Азирафаэлю показалось, что его, наконец, собрали целиком, дополнили, вернули утраченную часть.
Они двигались из стороны в сторону, медленно и плавно. Ангел видел отблески горячего, обжигающего огня в глазах напротив, и летел туда, словно мотылёк. Летел и не собирался сворачивать. Он едва не сгорел один раз, должен был сгореть другой… Ради Небес, чему быть, того не миновать. И если этим огнем должен был быть древний змей, чьи губы сейчас так ощутимо дрожали, то он был согласен. Черт со всем, поджигайте. Он даже подует на пламя, чтобы разгорелось быстрее.
«Я так сильно испугался за тебя. Я был уверен, что больше никогда не увижу»
«Мне хотелось, чтобы ты уехал, чтобы был в безопасности. Но мне так не хотелось тебя отпускать»
«Ты — единственное, ради чего этот мир должен существовать»
«Ты — единственный смысл всего происходящего, на Небесах и в Аду»
Они в какой-то момент шагнули ещё ближе друг к другу, почти соприкасаясь животами. Азирафаэль не мог оторвать глаз от выделяющихся на груди демона ключиц, таких хрупких и беззащитных. На мгновение ему вспомнились птичьи косточки, которые он случайно нашёл на заднем дворе магазина. Белые, словно первый снег, острые как наточенный нож. И ломались они от любого неосторожного движения. Ангел не выдержал и наклонился, не в силах сдержать глухого бессильного стона. Кроули подался навстречу, касаясь лба и кромки волос сухими горячими губами.
Они впервые так остро чувствовали запах, исходящий от чужого тела. Запах горячего песка на побережье, человеческой истории, пылью и прахом осевшей на их крыльях между перьями, свежей кожи автомобильных сидений, которая так приятно поскрипывает при движении. Уюта, любви, нежности, искренности… Кроули не выдержал первым, силы сопротивляться влечению у него не осталось — за шесть тысяч лет все вышли. Назовите его слабаком, если осмелитесь.
— Пойдём домой… — тихо попросил он, снова наклоняясь к покрасневшему уху ангела. — Ну их всех к дьяволу…
— Твой босс оценит? — не удержался Азирафаэль, пряча лицо в сгибе чужой шеи, демон громко сглотнул, когда пушистые ресницы защекотали его кожу.
— Чтоб мне было не наплевать, — запрокинул голову Кроули, щурясь на белоснежный потолок.
Им слишком долго несли счёт, ещё дольше рассчитывали. Кроули до судорог в пальцах захотелось сжечь это место до чёрного пепла, дотла, но ангел сидел рядом и касался его руки под столом, ни на мгновение больше не выпуская ее. И демон терпел, разгрызая острыми зубами зубочистку. Он терпел так долго, мир успел родиться, пожить и почти сорваться в пропасть, зацепившись в последнюю секунду белоснежными крыльями его ангела и силой воли одиннадцатилетнего парнишки за край. Потерпит и ещё несколько минут. Всего несколько, потому что чувствительная Бентли уже нетерпеливо зажгла фары, улавливая настроение хозяина.
Её ждало очень большое разочарование, потому что стоило им выйти из дверей ресторана, ангел крепко сжал его ладонь, а через мгновение они уже стояли посреди темной незнакомой демону комнаты, где так чертовски сильно пахло его возлюбленным, тоской, одиночеством и, наконец, счастьем. Оно как раз разувалось в книжном зале и расстёгивало своё пальто.
Ангел тоже может устать ждать, уж поверьте.
«Она пришла, чтоб пригласить тебя на жизнь,
И ты был бел, бледнее стен, белее вальса»
Здание суда располагалось на первом этаже старой пятиэтажки, вход со двора.
Когда Денис с мамой свернули с улицы во двор, то на какой-то момент опешили. Народу была тьма, как на митинге. Люди приветствовали Дениса, и он, улыбаясь, приветствовал тех, кто пришёл его поддержать.
– Ты нарушил слово! – догадалась мама. Она прошептала тихонько и больно ущипнула Дениса за руку. – Признавайся, что натворил?!
Денис потирая руку, и здороваясь с совершенно незнакомыми и со знакомыми, тоже тихонько ответил:
– Я ничего плохого не сделал! Заседание открытое. Могут прийти все, кто хочет.
– Смотри, если ты навредил себе…
Мама не успела закончить фразу – к ним уже подошли с разных сторон Татьяна Ивановна и Пётр Сильвестров – Piter Sila.
Вежливо поздоровавшись с мамой Дениса и выразив искреннее сочувствие обстоятельствами знакомства, блогер сразу же переключился на Дениса.
– Привет, Бро! Не впадай в депрессию, как Волга в Каспийское море! Я тут для тебя парочку гайдлайнов припас. Во-первых, ничего не бойся! Посмотри, какая у тебя поддержка! Мы в любом случае это так не оставим! Поднимем шум дай боже! У меня всё для этого готово. А во-вторых, держись увереннее. Пусть эти андерлоги утрутся. Мы победим! Потому что правда на нашей стороне! Ладно, передаю тебя журналюгам…
Пока блогер наставлял Дениса, Татьяна Ивановна, покусывая губу и хмурясь, осматривала толпу перед крыльцом районного суда. Но едва журналисты расчехлили камеры и микрофоны, сразу же шагнула поближе к Денису. Теперь лицо её было серьёзным и сосредоточенным. Создавалось ощущение, что она прекрасно владеет ситуацией, более того, что это именно она собрала всех этих людей.
Едва блогер отошёл, как началась стихийная пресс-конференция.
Денис сначала смущаясь и запинаясь, а потом всё более уверенно отвечал на вопросы, рассказывал свою историю и наблюдал, как подтягивается народ – люди хотели слышать его историю из первых рук. Время от времени на вопросы отвечала Татьяна Ивановна. Она сказала, что очень надеется на справедливое решение суда и, в принципе, если что, то она готова подавать апелляцию, но сначала давайте дождёмся решения… Между делом заметила, что у неё уже есть опыт в таких делах.
Мама хмурилась и крутила в руках носовой платочек. И когда кто-то из журналистов спросил её, как она относится к тому, что на её сына завели уголовное дело за репост картинки, она глянула на спрашивающего с такой невыразимой болью, что тот даже отшатнулся. И тут же глянул на своего оператора, мол, снял картинку, хороший кадр? И увидев выставленный большой палец, продолжил интервью. А после, пряча довольную улыбку, пожелал Денису и его маме успеха на суде, и поспешил к машине с надписью «Вести».
Часть журналистов после интервью уехали. Часть остались, чтобы поснимать в зале суда.
А Татьяна Ивановна тихонько сказала Денису:
– Да уж! Подготовил ты сюрприз, ничего не скажешь! – И добавила: – Что ж, попробуем использовать ситуацию… Что нам ещё остаётся?
Среди пришедших на суд были все одногруппники Дениса – и Егор, и Кристина, и Вадим с Глебом, и Соня с Машей. Они окружили Дениса, оттеснив его от мамы и адвоката.
– Как говорится: «Тюрьма – это всего лишь комната». Главное, не сесть на бутылку в камере строгого режима, – неудачно пошутил Вадим.
И замолчал перед неодобрительными взглядами сокурсников.
– Могу посоветовать только одно… Как ни странно, это работает. Готовься к самому худшему, переживи это в своём воображении до конца. И если переживёшь там, в реальности уже проще будет, – посоветовала Маша и тоже замолчала.
Чтобы как-то разбить тишину Соня поделилась:
– Мария Ремез страничку-то удалила. Я вчера смотрела…
– Эта мразь еще даже полицейским не стала, а уже такое творит. А что потом будет, когда она станет какими-нибудь прокурором… – возмутилась Маша.
– Оскорбилась, млин! – поддержал её Егор. И добавил: – Надо подать в суд на патриарха за оскорбление чувств простых людей, за то, что у него часы за лямчик, машинки не из дешевеньких… А простым пенсионерам банально не на что купить жизненно необходимые лекарства и еду! Как же это всё попахивает лицемерием и показухой!
– Если уж по большому счёту, то он закон-то не нарушает, – вставил Глеб. – Может это и не то, что ожидают от него, но закон он не нарушает.
– Но и кассовых аппаратов в церквях нет! – не согласилась Соня.
– Да уж… жизнь в России: сохранил, запостил, в тюрьму, сохранил, запостил, в тюрьму. Романтика… – снова пошутил Вадим.
– Сверхдержава… Проще посадить чем уровень жизни поднять, – поддержала его Маша.
– У меня бичи могут под окном бухать и орать спокойно, а наша полиция в это время посадит тех, кто мемчики смотрит. Хорошая работа… Уроды! – Соня усмехнулась и поправила ремешок сумочки. – Лучше бы так убийц всяких ловили и насильников.
– Теперь страна может спать спокойно, когда такой опаснейший преступник выявлен, – Кристина грустно улыбнулась. – Как хотите, а это просто отсылка к «1984».
– А может Ден чем-то насолил гос. службам? Не может же просто за сохранёнки? – засомневался Вадим.
– Дай угадаю, он состоит в штабе Навального? – засмеялся в ответ Егор. – Ден, ты состоишь в штабе Навального?
Денис покачал головой.
– Интересно, следствие или суд как-то удостоверяются, что человек верующий? Скажем, просят символ веры наизусть прочесть, назвать двунадесятые праздники или там справку от батюшки принести о посещении церкви? Или любой склочник может оскорбиться? – спросила Соня.
– В том то всё и дело. Нормальный верующий, он спокойно отнесется к любой критике, даже на самую дерзкую не ответит злом. Но в любом социуме находятся конченные… шизоиды. Их раньше в дурдома сажали, а теперь у них есть право посадить тебя, – ответил ей Глеб.
– Всё просто, – Вадим усмехнулся. – Сколотив пару таких «дел об экстремизме», начальству очень просто получить повышение. Чувствуете этот запах? Это запах нашей системы.
– А можешь смириться и постить, если уж так хочется… эмм… котиков? – Маша грустно засмеялась. – Сохранять тоже котиков. Лайкать только новости с котиками. Ну и на аватарку на всякий случай можно котика поставить. Это снизит риск подозрительности к тебе до минимума.
– Они и котиков могут запретить, – Вадим снова усмехнулся.
– Всё зло от церкви! – заявила Соня.
Кристина хмыкнула и сказала негромко:
– Вообще-то, сегодняшним прогрессом мы обязаны христианству.
– Ага, не иначе, – съязвил Вадим.
Кристина глянула на него исподлобья и тихонько продолжила:
– Вообще-то мне тоже не нравится ситуация, но справедливости ради… За шесть тысяч лет государственности люди занимались только убийствами, насилием, извращением и прочим. И только за тысячу лет распространения христианства по миру, смогли полететь в космос…
– Слава Христу! Помолимся! – снова съязвил Вадим.
– Половина нобелевских лауреатов – это христиане… – настаивала на своём Кристина. – Генри Форд был достаточно верующим. Он что, тормозил прогресс?
– Про нобелевских лауреатов бред, они не практиковали христианство, они практиковали агностизм, что означает «я не знаю, есть ли бог или его нет», так же, прошу помнить, что под богом может иметься в виду не только христианский бог.
– Генри Форд был христианином! – не сдавалась Кристина. – Он считал себя христианином, этого достаточно…
Её лицо пошло пятнами. Денис видел, что ей трудно противостоять сразу всем.
– Твое вонючее христианство… – завёлся Вадим, – отняло у нас по меньшей мере шестьсот лет развития, во времена крестовых походов и прочих мракобесий. Джордано Бруно сгорел на костре за то, что не примкнул к жидовской секте. Как ты считаешь, почему после этого учёный Исаак Ньютон всем говорил, что верит в бога? Вряд ли учёный мог быть таким тупым, что не увидел в вашем Евангелии столько бреда: что свет бог создал на первый день, а светило только на четвертый!
– Бруно казнен за оккультизм и за занятия магией, а не за то, что не примкнул к церкви. Если церковь препятствовала прогрессу, то как же монах Джордано Бруно стал ученым? Да еще и преподавал в университете! – голос Кристины окреп.
Денис смотрел на девушку с удивлением. Он не узнавал её. За привычной тихостью и мягкостью сейчас чувствовалась сталь.
– Если бы церковь сжигала все научные труды, – продолжала Кристина. – в средневековых универах нечему было бы учить…
– В средневековье были универы? Максимум школы при монастырях, в которых с малых лет ребёнка убеждали в существовании бога! – не унимался Вадим. – Бруно был монах от церкви? Он занимался наукой при церкви? Для тебя пантеизм равно оккультизму? Бог разделил людей на разные языковые группы, когда они начали строить вавилонскую башню, ибо согласно Евангелия небо есть твердь.
– Открой Википедию и прочитай биографию Джордано Бруно. Он в пятнадцать лет постригся в монахи, а затем стал священником католической церкви… Бруно получил образование будучи монахом Католической церкви, этого достаточно для понимая роли церкви в то время. Если ты пойдёшь от противного и поищешь ученых, до которых не добрались «грязные ручища» инквизиции, то найдёшь их огромное количество, причем многие работали под покровительством «злобных религиозников». Есть тысячи ученых, которые прекрасно совмещали и совмещают веру в Бога и науку. – Кристина перевела дыхание. – Может я тебя удивлю, но инквизиция, это был огромный шаг в развитии и становлении общества, именно благодаря инквизиции у нас есть современная юридическая система. Понятно, что сначала было римское право, но современная юридическая система появилась именно благодаря инквизиции. Я сейчас говорю не о религиозном смысле, а о вполне светском. Жестокость была в то время приемлемой обществом и более гуманного правосудия не хотели видеть сами люди… – Кристина в деланном возмущении вскинула руки. – «Как это оправдательный приговор?.. Так она и призналась, что ведьма! Мы-то точно знаем! Вы паяльник попробуйте, вмиг признается…» – фыркнув, Кристина продолжила уже тише: – До появления инквизиции, были суды феодалов или просто самосуды. В некоторых регионах и по сей день могут какого-нибудь злобного колдуна съесть за то, что засуху нагнал. Так что не нужно всё одной линейкой мерить, это манипуляция. И да, сейчас я не рассуждаю хорошая церковь или нет, я за историческую правду.
– Да уж, – встряла в разговор Маша. – если судебная система возникла от инквизиций, ждать от неё чего-то хорошего не приходится.
– Другой у нас нет, – негромко ответила Кристина. – Разве что самосуд? Возврат в средние века…
– Да, зима близко… – вздохнул Денис, и снова повисла тишина.
Но провисела она недолго. Подошла Татьяна Ивановна и сказала, что пора.
Это случилось во второй месяц зимы, очень холодной ночью, когда казалось, что даже звезды примерзли к небу – не отдерешь. В покоях принца было, напротив, жарко и очень душно, пахло сгоревшими поленьями – слуги хорошо постарались, камин полыхал, как адский костер. У Исли по вискам и под волосами струился пот, рубаха прилипла к спине, но сейчас он просто не мог ничего с этим сделать – не тогда, когда его член был в Ригальдо, а руки сжимали крепкий зад.
Перед этим они снова подрались. Исли получил в ухо крепким кулаком, а сам, озлившись, надавал своему дорогому супругу пощечин так, что у того щеки запылали, как алые зимние яблоки. Потом была непродолжительная схватка, в которой победил тот, кто тяжелее и сильнее, а потом Исли нагнул Ригальдо над кроватью и, наскоро смазав себя, вошел. Он трахал королевича размашисто, не щадя и толком не раздев, только задрав ему на голову рубаху. Им обоим было неудобно и жарко. Спина Ригальдо лоснилась от пота, на пояснице блестели капли.
За дверью бормотал серый монах.
Исли привычно насаживал Ригальдо на себя и почему-то думал больше о жалобах сенешаля, о том, что воины-вестфьордцы жрут, как захватчики, и что надо ввести в замке жесткую экономию, чтобы дотянуть на имеющихся припасах до весны…
Ригальдо вдруг издал странный звук, и Исли отвлекся от своих королевских дум в пользу более насущного. И изумился до того, что даже перестал двигаться.
Стоящий на четвереньках Ригальдо в этот раз вовсе не терпел, сцепив зубы. Заведя руку под живот, он резкими частыми движениями дрочил себе и при этом дышал с короткими злыми всхлипами. Исли, как зачарованный, смотрел, как ходит его рука, а Ригальдо, почувствовав, что он остановился, сжался на члене, напрягся и вдруг подался бедрами назад. Ладони у Исли повлажнели от волнения, заскользили по его коже, он навалился Ригальдо на спину и обхватил одной рукой поперек груди, а другой накрыл его кулак. Пальцы коснулись упругой набухшей головки, гладкой и влажной, и Исли приоткрыл рот: мальчик правда был возбужден, он пытался добиться удовлетворения, и Исли сжал толкнувшуюся ему в ладонь плоть.
Ригальдо замер, а потом коротко, беспомощно застонал. На пальцы Исли толчками выплескивалось теплое липкое семя, а он едва дышал, забыв даже про себя, про свой стоящий член.
А дальше случилось то, чего он не ожидал.
Ригальдо опустил голову. Посмотрел на испачканное одеяло под собой. И хрипло засмеялся, все громче и громче, каким-то неестественным, очень высоким смехом. Он даже не заметил, что Исли вышел из него – так и продолжал хохотать, а глаза у него были совершенно безумные. Исли встряхнул его, потом дал пощечину. Ничего из этого не возымело действия, и Исли наконец испугался по-настоящему.
Ригальдо выглядел потерявшим рассудок.
За стеной бормотал упрямый монах. И, глубоко вдохнув, Исли прошел к двери, как был – разгоряченным, в растрепанной и сбившейся одежде, с не заправленным в штаны хозяйством, – и сделал то, что уже давно было нужно: спустил брата Константина с лестницы.
Потом он вернулся к Ригальдо, прижал к себе его мокрую голову и принялся укачивать, как ребенка. Тот содрогался всем телом, отпихивал Исли, и далеко не сразу удалось добиться от него хоть какой-то членораздельной речи.
– Я не хочу, – задыхаясь, сказал Ригальдо. – Не хочу, чтобы так…
Исли его понимал. То, что происходило между ними все это время, и правда могло свести с ума кого угодно.
Вся грязь, вся мерзость того, как он поступал с этим мальчиком, вдруг собралась, вскипела и выплеснулась, как это насильно выдавленное семя, испачкавшее его руку.
Исли прижался лбом к темени Ригальдо и сказал:
– Значит, не будем.
— Марья, — тихо одернул ведьму Фаригор, прижимая к себе фею покрепче. — Она живучая, мы можем ее спасти, не продавая души, — угрюмо проговорил он.
— Да ну вас, у меня этих душ завались. Мне нужна ведьма для лазейки в одном испытании, а в знак добрых намерений… — демон криво улыбнулся, прокусил себе запястье, подошел вплотную к полуэльфу и, положив окровавленную ладонь фее на пробитое плечо, слегка его сдавил. Находясь так близко, он просто нависал над внезапно показавшейся очень хрупкой и уязвимой фигурой ведуна. Тот, впрочем, не дрогнул, прижимая к себе воительницу. Полыхнуло золотым, и девушка тихо закашлялась, корчась в руках Фаригора. Демон же тактично отстранился. И вновь протянул руку в приглашающем жесте в сторону портала.
— Извините, — уже не так обрадованно посмотрела на демона Марья. — Мы благодарны вам за спасение нашей подруги, но… что именно за испытание такое и при чем тут ведьмы? — А то вдруг действительно… если не душу заберет, то еще какую пакость сделает. Первоначальная тревога за фею постепенно улеглась, и теперь, без паники, Марья снова стала подозрительной. Как-то нынешние события не располагали к доверию. Она даже мысленно укорила себя за такое слабоволие…
— В любом случае, пока я лишь хочу с вами поговорить, — спокойно улыбнулся демон. — Вы ничего не теряете, проходя со мной в портал. Это ваш мир и обычная таверна, в которой достаточно неплохо кормят, — продолжил он. Велена в это время осторожно встала на землю, кутаясь в куртку Фаригора, ибо тунику с нее те гады срезали. Она честно не знала, как и что думать о сложившейся ситуации…
— Если нам ничего не грозит… — ведьма как-то растерянно оглянулась на Фаригора, до сих пор не высказавшего своего мнения по этому дурацкому поводу. Полосатый демон как-то ну совсем не годился на роль добренького дядюшки. — Может, в таверне попроще? У меня деньги есть, я смогу за нас заплатить.
Идти черте куда не слишком-то и хотелось, но чутье пока молчало, никакой видимой опасности сейчас не имелось, а отказывать существу, пусть и столь странному, всего лишь в позднем ужине в таверне…
— Пойдемте тогда… — решилась Марья, очень сильно надеясь, что потом не пожалеет. — Только как быть с нашими друзьями? Они сами домой смогут вернуться? — она неуверенно оглянулась на склад. Интересно, кикиморы с русалками сами домой дойдут? Если там доки, то русалки точно доберутся…
— Кикимор Городовой переправит прямо в лес, у них с Лешим контракт, — кивнул ведун и, окинув взглядом демона, вздохнул и первым шагнул к порталу. — Все равно без добровольного контракта много с нас не взять, а голова на плечах есть, — спокойно заявил он. А демон слабо улыбнулся.
— Не беспокойтесь, я плачу.
— В том-то и беда, — тихо прошелестела Марья, ступая следом за ним в портал.
Таверна оказалась действительно местной, скорее всего, для самых богатых путников или завсегдатаев. И вошедшая в нее ведьма в обшарпанной одежде, со всклокоченными волосами и очень грязными сапогами, радости трактирщику не принесла. Когда же зашла внутрь вся компания, трактирщик едва не подавился воздухом. Ведьма, оборотниха, полуэльф, дроу и какой-то… да, кажется, демон. Хорошо, что их иномирный новый знакомый не открыл портал прямо к столу, иначе полноватого и полнокровного трактирщика точно бы хватил удар.
Фаригор выбрал отдаленный столик, чтобы не мешать никому, и жестом пригласил всех остальных. Сам же сел так, чтобы видеть весь зал и стойку.
Демон с усмешкой щелкнул пальцами, в мгновение ока вычищая одежду на своих новоявленных путниках вплоть до легкого запаха луговой травы вместо вони доков.
И сам расположился так, чтобы видеть вход и окна, напротив Фаригора.
Подошедшая девушка-подавальщица довольно нервно созерцала сию компанию, но, похоже, работала здесь не первый день и даже смогла вполне сносно улыбаться, принимая заказ.
— Итак, можете звать меня Дан, расслабьтесь — я тоже живое существо со своими житейскими проблемами и кусаюсь только по разрешению, — обаятельно улыбнулся он.
Велена тихо хмыкнула. Этот тип был силен, безумно силен. Ему даже удалось вывести из ее крови все яды без побочных эффектов.
— Отлично, я Велена. Спасибо, что спас мою шкуру, — фыркнула она, слабо кривя губы в едва заметной улыбке.
Фаригор же обманчиво спокойно хмыкнул.
— Хорошо, я — Фаригор. Ведун, будем знакомы…
— Ну, а я Марья, — представилась ведьма. Начало было неплохое, но кто знает, что там этот полосатый придумал себе… Вообще, видеть настолько отличающееся от привычных рас существо было несколько дико, и она отлично понимала трактирщика, переживающего, как бы чего не вышло. — Итак, что именно вам нужно от искомой ведьмы? Предупреждаю сразу — убийства, всякие ритуальные гадости и все, что близко к темной магии, я не делаю и в этом не участвую.
— Не беспокойтесь, мне нужен лишь маленький ритуал от ведьмы, которая избрана самой природой. Это, знаете ли, входит в список того, что я должен сделать для моей коронации, — улыбнулся мужчина.
Принесли поднос с напитками. Велена задумчиво приняла теплое молоко с медом, корицей и шоколадом, Фаригор — пиво, Агнад — томатный сок… Непонятно как затесавшийся в команду алхимик — чай. А демон блаженно приложился к стакану яблочного сока.
Ведьма удивленно посмотрела на алхимика, забирая и свою чашку с чаем.
— Он что, тоже в портал проскочил? Я думала, в начале драки он свалил… А насчет ритуала… в чем именно он заключается, какие нужны ингредиенты, артефакты, привязан ли ритуал ко времени года и фазе луны? — Марья уточняла все не просто так. Порой нарушения строго прописанных ритуалов приводили к комичным, а чаще — к смертельно опасным последствиям. И самое лучшее из неудавшегося ритуала — то, когда просто совершенно ничего не произойдет.
Алхимик смущенно потупился, пытаясь не отсвечивать, а демон широко улыбнулся.
— Сейчас в вас, госпожа, соблюдены почти все условия. Вас избрала природа. Ваша инициация не просто дала вам силы, но и продолжила ваше развитие… И скоро вы должны выбрать фамильяра, — перечислил он и, подождав пока ведьма выпьет и проглотил свой чай, во избежание казусов, добавил, ни капли ни смущаясь присутствующих: — Ну, а мне только осталось провести с вами ночь. Под боком. Под одним одеялом. Не делая ничего, — на последних словах улыбка стала страдальческой. Велена тихо хихикнула.
Чай Марья таки проглотила, а дальше уже закашлялась, поперхнувшись воздухом.
— Что? Ну почему я? — она вытерла выступившие слезы и наконец-то проморгалась. — Цветок с фамильяром я посажу. Как только приеду домой, так сразу. А насчет ночи… вот совсем никак, нет? — слова демона доходили до нее как-то с запозданием.
Дан смотрел на ведьму с каким-то странным состраданием. Так смотрят на тяжело больных или повредившихся разумом. Впрочем, понять ее он тоже мог. Судя по самой Марье, силу та получила недавно, превратившись из третьесортной, никому не нужной бабенки в мечту всех окружающих слишком быстро.
Сама же Марья рисковать что-то заказывать не стала, хотя после дикой ночи хотелось съесть что-то существеннее, чем крашеную воду. Но из-за таких разговоров она сильно рисковала подавиться.
— Да не переживай так. Этот ритуал совершенно безвреден, кстати, для тебя как для ведьмы, желающей оставить удачу при себе подольше, он достаточно неплохая лазейка! — хмыкнул демон и, заметив, что ведьма ничего не заказала, подвинул ей блюдце с тушеной говядиной. — После этого ритуала все будет выглядеть так, будто ты уже отдала кому-то свою удачу.
— Тогда в чем подвох? — Марья есть пока не стала, ожидая услышать что-нибудь про половину крови, часть силы или еще что-нибудь мерзкое. Приученная не доверять кому попало, она никак не могла взять в толк, какая же подлянка должна быть. А ее не может не быть. За все в этой жизни приходится платить и за подобную халяву особенно. Со стороны звучало красиво, а вот как будет на самом деле…
Возможность избавиться от толпы придурков под воротами была слишком соблазнительной, чтобы ее отбросить. Но просто так ничего не бывает… Марья покачала головой и задумчиво уставилась на стену трактира, на которой была изображена какая-то легендарная баталия. За давностью времени рисунок уже частично стерся, исчезли мелкие подробности, но общую суть войны двух немаленьких армий угадать можно было.
— Ну, вообще-то это серьезное испытание для меня как будущего герцога Геенны. Последнее для коронации, — со вздохом объяснил демон и спокойно зажевал котлету с куском хлеба. — Понятное дело, что этим я докажу свою силу и получу тень твоего благословения природы.
— Серьезное испытание? — ведьма округлила глаза. — Помилуйте, серьезное испытание было, когда мы с Веленой вдвоем — я недоучка, а она больная с воспалением легких мочалили этих сраных некромантов. А посидеть с ведьмой под одним одеялом настолько серьезно? Вы шутите?
— Ну, какое общество, такие и понятия о серьезном, — усмехнулся демон, пройдясь заинтересованным взглядом по фее. — Надо сказать, вы почти все достаточно интересные экземпляры. Даже ты. Оскорбивший бога, — на последних словах Фаригор вздрогнул, а по стакану в его руках пробежала трещина.
— М? — вскинулась ведьма, рассматривая ведуна в новом ракурсе. — Это как — оскорбивший бога? Мы уже долго общаемся, но он ни разу не богохульствовал на настоящих богов. Про нынешнего Всевышнего речи не идет, его мы все давно посылаем… вместе с его слугами.
Она перевела взгляд на Велену и пожала плечами. Склонившись к столешнице, тихо кашлял алхимик, подавившийся своим чаем, который хлебал до сих пор вприкуску с небольшими песочными печенюшками.
— Ну, этому красавцу… — садистки улыбнулся демон, — удалось вживую пообщаться с богом, который так сильно вас не любит, и обматерить на моем родном языке, не получив ни одного проклятия! — восхищенно заявил он, игнорируя пламенный взгляд ведуна.
Велена присвистнула.
Алхимик лишь икнул.
— И что теперь? — вскинулся Фаригор.
— Ладно, что было, то было, — примирительно развела руки Марья. — Давайте уже заканчивать с этим балаганом откровений… Нам всем нужно домой, если так уж необходимо, то проведем это дурацкое испытание, да и все. Уж посидеть под одеялом я как-нибудь смогу. Это не Машку доить… и не с некросами воевать.
Никакой особой проблемы она не видела. Судя по всему, демоны в своем мире настолько зажрались, что обыкновенный идиотизм считали испытанием… Впрочем, в чужой монастырь со своими правилами не ходят. Быть может, это у них запретное действие такое… кто их знает. Чужой мир — потемки.
— Мне кажется, я поняла, в чем затык с этим испытанием, — криво улыбнулась фея. — Я слышала, инфернийцы такие любвеобильные, что для них испытание — это просто обнять кого и не облапать при этом за все места, — усмехнулась она, и Дан тихо фыркнул.
— Ну, собственно, так и есть, что ж, доедаем и можем искать комнату или к вам домой?
— Давайте лучше домой… У меня коза дома бешеная… я не знаю, что она там начудила за время нашей увлекательной прогулки, — хохотнула Марья, красочно представляя себе разломанный сарай и гоняющую по двору кота Машку. — И не знаю, убрались лишние ожидающие или нет.
— Где твой дом находится, не знаю, но, похоже, придется добираться как есть, — хмыкнул демон.
Фаригор же криво улыбнулся, качая головой.
— Я портал на всех не открою, а на демона я вас не оставлю, так что тоже с вами.
Велена тяжко вздохнула.
— Ладно, Марь мы еще муки должны купить и прочих продуктов по мелочи…
— И горшки тоже… — ведьма вздохнула. — Так что давайте дождемся утра, раз уж мы все равно в таверне и нас не гонят. Утром закупимся и поедем домой. Кстати, надо забрать повозку, а то, боюсь, ее уже с лошадью продали там… Мало ли.
Жизнь налаживается. Восстановлены водопровод, спортивный комплекс и учебный центр. Лира с Сэмом по пять часов в день обучаются по ускоренной программе. Плюс три часа физической подготовки. По Лириной инициативе. В основном, фехтование, стрельба из лука, арбалета и боевые искусства. Уже насмерть зарублен один спортивный кибер. В учебном бою Сэм набросил ему на голову куртку, лишил ориентации и пропорол двуручным мечом блок гидравлики. Добить слабеющего раненого было несложно.
По ночам развозим с Сэмом телепередатчики. Лира из экранного зала выводит нас на цель. Сейчас восемь передатчиков контролируют дороги к монастырю, четыре — за стеной, во внутреннем дворе, один — в погребе. Работает гнётом в бочонке с квашеной капустой. Пользы от него — ноль.
Самое приятное, что неожиданно кончился период лихорадочной спешки. Ещё позавчера масса вопросов требовала срочного решения, и вдруг — тишина. Вчера поручил киберам навесить ворота в проходе на балкон, отреставрировать прихожую, мастерскую и чулан, изготовить ватерклозет для драконов и несколько клавиатур к компьютерам под мои габариты.
Сегодня вызвал ремонтника с голубым бантиком и расспросил насчет ремонта главного компьютера информационной централи. Ответ не обрадовал.
В отличие от остальных, этот компьютер — многопроцессорный монстр. Процессоров в нем 16384. Точнее, 1024 унифицированных блока по 16 процессоров на каждом. Плюс аппаратура самодиагностики, резервирования и авторемонта. Всё нормально работало до момента разрушения главной энергоцентрали почти шестьсот лет назад. Схемы всей этой автоматики, разумеется, имеются… в блоках памяти главного компьютера информационной централи. Однако, ремонтный центр инженерной базы гарантирует успешное завершение ремонта в ближайший месяц.
Полным ходом идет проверка на стенде унифицированных процессорных блоков, заканчивается построение логической модели межпроцессорных связей. Ну и бог с ней, с моделью.
Однако, подход Повелителей к решению инженерных проблем подкупает детской непосредственностью и простотой. В самом деле, если не хватает мощности одного процессора, почему бы не взять шестнадцать тысяч?
Что-то тут не так. Сердце-вещун говорит, что-то не так! В мире, который я помню, изготовили бы семейство процессоров разной мощности, а здесь — всего два типа. Один для киберов, другой для стационарных компьютеров.
Подозреваю, что процессоры киберов отличаются только ударопрочным исполнением. Такое впечатление, будто уровень техники специально ограничен минимально достаточным.
А может, всё намного проще. Эти слабенькие процессоры продержались десять веков. И работают. Смогли бы сохранить работоспособность через тысячу лет образцы, изготовленные на пределе технологических возможностей? Дудки! Выходит, да здравствует простота?
Забираю из учебного центра один из компьютеров и несу в спортивный комплекс. Там, в секторе борьбы чудный уголок, застеленный толстыми мягкими матами. Ложусь на живот, включаю компьютер и принимаюсь за изучение истории.
Три тысячи чертей! В компьютер заложена только местная история. К тому же, устаревшая на тысячу лет. Переключаюсь на биологию. О драконах — ничего. Точнее, нахожу информацию об одном драконе в разделе «Эволюция человека». Файл называется «Разновидность человека, адаптированная к агрессивным условиям внешней среды».
На цветной иллюстрации — я, собственной персоной, в пультовой энергоцентрали. Всё правильно, я же сказал киберу: «Запомни». Вот он и запомнил. Мораль: не надо ля-ля. Приведены данные о моём росте, весе, физических кондициях. Имеется ссылка на файл данных томографического обследования.
Первая попытка провалилась. Пробую зацепиться с другой стороны. Запрашиваю список личного состава базы. Получаю три личных дела и отсылку в главный компьютер информационной централи за остальными. Просматриваю первое.
Мастер Дракон. Вариант — Коша. Предположительно, руководитель ремонтной бригады. Какой-то непонятный индекс информированности из двух чисел. Дальше идёт перечень моих трудовых подвигов.
Заглядываю во второе личное дело. Леди Тэрибл. Вариант — Лира. Предположительно, заместитель руководителя ремонтной бригады. Предположительно, оператор информационной централи. Предположительно, стажер. Индекс информированности меньше моего раза в четыре. Список трудовых побед тоже короче.
Перехожу к третьему личному делу. Предположительно, Сэм. Предположительно, Сэмик. Предположительно, стажер. Индекс информированности совсем маленький. Среди трудовых достижений — плавная регулировка интенсивности освещения жилой зоны в зависимости от времени суток. Интересно.
Однако, мне нужно другое. Вызываю раздел художественной литературы. Местные авторы тысячелетней давности. Ладно, Платона почитаю как-нибудь в другой раз.
Перехожу к математике и физике. Имена Пифагора и Архимеда встречаются, но бином Ньютона осиротел. Компьютеру неизвестны имена Фурье, Макларена, Ферма. Теоремы, методы доказательств и расчетов стали безымянными. Закона Ома нет. Зато есть физические величины ом, ампер, вольт.
Переворачиваюсь на спину и изучаю потолок. Какая-то чудовищная нелепость в том, что Ньютона нет, а Ампер есть. Точно! В этом же мире не было ни Ньютона, ни Ампера. Из-за Пришествия. А те, кто пришел, Ампера знали. Но пытались это скрыть. С маленькой буквы это уже не Андре Мари Ампер, а так, просто термин.
Выходит, Повелители — самые обычные пришельцы из будущего. Пришельцы с Альдебарана не стали бы скрывать имён своих великих предков.
Что получается? Энергичные ребята из двадцать-какого-то века построили машину времени и рванули в прошлое форсировать прогресс. Зачем – потом разберусь. Но, видимо, причина была веская. Однако, история оказалась несговорчивой дамой. А может, сработал какой-то хитрый закон отрицательной обратной связи — сейчас это неважно.
Важно то, что эффект оказался обратным. Вместо форсированного прогресса – застой и регресс. Видимо, во избежание катастрофических последствий, группе пришлось в аварийном порядке покинуть базу. Логично? Как никогда!
Тогда, кто же такой я? С моим набором отрывочных воспоминаний о будущем. Аварийная команда коррекции прошлого? Или очередной выверт исторической обратной связи? Или это одно и то же? Детали потом обдумаю. Сейчас главное — вперёд. Пока вдохновение не ушло.
В этом мире застыл прогресс. Сон разума рождает чудовищ. Цитата. Похоже, обо мне сказано. Могу я раскрутить маховик прогресса? Видимо, могу, если я здесь. Буду идти от ответа. Есть же в математике метод доказательств от обратного.
Здешняя техника — середины двадцать первого века. Научная информация в компьютерах, видимо, тоже кончается второй половиной XXI века. Значит, исторические линии должны слиться во второй половине двадцать первого века. Потому что один я не смогу продвинуть сразу все отрасли наук.
Сейчас 1926-й год. На всю работу мне отводится сто пятьдесят лет. И все эти сто пятьдесят лет я буду, как проклятый, выполнять программу исторической необходимости. Как робот. Сто пятьдесят лет. Ну почему я?
Накрываю голову крылом и погружаюсь в черную меланхолию. Совсем недавно Лира сказала, что не хочет браться за дело, которое займёт всю жизнь. Я, глупый, считал тогда, что местный застой — не моя забота, и занимаюсь им исключительно из врожденного благородства, что ли.
Сейчас выясняется, что борьба с застоем — цель моего существования. Моего, а не Сэма или Лиры. Нет, опять не так. Их это, конечно, тоже касается, только они жертвы неудачного эксперимента потомков. И главное — у меня на всё, про всё сто пятьдесят лет. Вместо тысячи. Два помощника, полсотни глупых киберов, сотня морально устаревших ещё до сборки компьютеров и сто пятьдесят лет. На всю планету. Ну разве реально успеть?
Интересно, что говорит по этому поводу исторический детерминизм? Видимо, то, что в ближайший век предстоит работать без выходных.
Энжи не спала. Она встретила меня в дверях с кружкой чего-то крепкого. Это что-то сразу стукнуло в голову, успокоило, согрело.
— Вот уж не знал, что у тебя алкоголь, — пробормотал я, укладываясь на кровать. — В последнее время я слишком часто пью.
— Времена такие, — грустно улыбнулась она.
— Да, — согласился я. — Даже еще хуже.
— Что будет теперь, — спросила она, когда я закончил. И это был тот вопрос, отвечать на который прямо сейчас мне не хотелось. Что теперь? Те, кого Джером уже успел заразить, умрут, я сделаю им гробы, мы с парнями… с парнем их похороним. Выберем нового главу, священника. Жизнь пойдет своим чередом. Если, конечно, не придут конфедерацисты.
— Энжи, давай не будем сейчас об этом, — простонал я. Достаточно того, что я обо всем этом подумал.
— Хорошо, — не стала спорить Энжи, взглянув мельком на часы. — Еще принести? — спросила она, взяв у меня из рук пустую кружку.
Я кивнул, сообразив, наконец, что под «Что теперь» она имела в виду не город, а именно нас с ней. И когда я отказался отвечать — обиделась. Впрочем, наверное, к лучшему. Говорить об этом я тоже не хотел.
— Энжи, ты извини, я просто немного устал, — сказал я. — Прости, если обидел. Давай позже поговорим о нас, хорошо?
Она не ответила. Просто вышла из комнаты с кружкой в руках. Но это хороший знак. Если бы обиделась серьезно — уже выгнала бы.
В ожидании алкоголя я достал цигарету и закурил. Так и лежал, пуская дым в потолок. Как после секса, только без секса. Пепел уколол руку, и я вспомнил о пепельнице: где там подаренная ваза? Привстал, взял с подоконника вазу и застыл.
Пепел продолжал колоть пальцы, и я просто стряхнул его на пол.
На вазе моим красивым почерком было выведено: «Перекати Робертсон Поле». У меня хороший маркер, может быть, даже вечный. Эту надпись пытались стереть, но не вышло.
Я заглянул внутрь и увидел, что ваза почти наполовину заполнена серым пеплом. Не черно-зеленым, что остается после цигарет. Серым. Мозг заработал, выталкивая наружу самую неприятную мысль, самую страшную. Когда боишься, что она окажется правдой, и понимаешь, что правдой она не может не быть.
В прошлую ночевку здесь у меня, видимо, был припадок. И я написал на вазе имя Перекати. То ли потому что инструментов под боком не было для нормального гроба, то ли потому что журналистке и так предстояло стать пеплом. Я вспомнил, как тогда у Мэра дома полыхнули глаза Энжи. Не могла же она?.. Или могла? Что я знаю о кровососах? Насколько они сильны?
И еще… Робертсон?! Перекати была стара. Старше всех нас. Я знал ее родителей, они не были богатыми. Откуда тогда такое дорогое имя? Перекати — конфедерацистка? Вообще-то, все логично. Я всегда думал, что они рыщут по пустыне, как стая бешеных псов, и ищут оспу. Но ведь иметь в городах своих агентов — это гораздо проще.
Теперь все понятно. Перекати не пропала, она здесь, в вазе. Энжи убила ее и сожгла все, что нашла. Наверное, Перекати что-то узнала. Она же журналистка в конце концов! Это ее работа — все узнавать.
Как будто мне было недостаточно тревожно, пришла новая мысль. Я понял, почему Энжи убила Перекати. Я вспомнил, как, уходя, Анжела поцеловала каждого, кто присутствовал на вечеринке. Через поцелуй наверняка можно заразить механо-оспой. А Джером принес ей приглашение от Мэра — так же как и мне. Безымянный гроб — ее, она ведь умерла много лет назад.
Трясущимися руками я поставил вазу на место.
В комнату вошла Анжела с кружкой. Она увидела меня около вазы, надпись на ней, и все поняла. Самодовольно улыбнулась. С ленивой грацией опустилась на кровать и похлопала ладошкой рядом с собой.
— Я все понял, — сообщил я.
— Да? — промурлыкала она. — Что именно?
— Это ты. Это все ты. Ты убила Перекати. Ты — заразитель, да? Ответь!
Лицо Анжелы будто превратилось в маску, потеряло всякую жизнь. Резким движением она выхватила из кармана часы и уставилась на молочно-белый циферблат.
Раз, два, три.
Секунды медленно текли в тревожной тишине. Завывающий ветер сейчас был бы кстати, жаль, что тут такая хорошая шумоизоляция.
Пятнадцать.
Анжела подняла взгляд на меня и ответила.
***
Я спешил домой. От Анжелы буквально выскочил — комбез застегивал уже на улице. Мне нужно было знать. Красный ветер в кои-то веки помогал — толкал в спину до самой двери.
Невыносимо долго открывается шлюз, я наконец врываюсь в дом, спускаюсь в подвал. Безымянный гроб стоит у стены. Крышка — рядом.
Ложусь в него, и понимаю: он только что перестал быть безымянным. Анжела права. Такое-то число, такой-то год. Достаю маркер. Меня тошнит, ломает и трясет, но я пишу на крышке. «Лазарь». В древней легенде Лазарь восставал из гроба, я же туда всех укладываю. Откат приходит, и я изо всех сил стараюсь не блевануть. Пятнадцать секунд — ровно столько длится психологическая боль. Все остальное — внушение. И это внушение мешало мне писать свое имя все эти годы, с тех пор, как меня достали из гроба. Все эти годы минус пятнадцать, мать их, секунд. Даже в трансе я так ненавидел свое имя, что не стал подписывать собственный гроб.
Не мудрено, конечно. Трех дней хватило, чтобы обрести эту ненависть. Надпись внутри крышки гроба, в котором меня похоронил отец. Точнее, его автоматон. Он зарыл меня, хотя я был только ранен, а не мертв. Конечно, я не видел в темноте эту надпись, но знал: она там есть. Очнуться в гробу под землей было страшно. Я ждал смерти, но меня спасли. Двое мальчишек, которых оставили в пустом городе конфедерацци. Мальчики хотели есть. Они разрыли самую свежую могилу. Мне повезло.
По идее, не больше одного гроба на человека, так? Почему же у меня — два? Ответ пришел сразу: умерев и ожив, я стал другим человеком. Неудивительно, что до уничтожения города мы с Энжи могли жить вместе, а после — нет. Воспоминания больше не мучили меня, и от этого стало больно. Я — мертв? Конечно, мертв. Когда там я сделал этот гроб? Третьего дня? Значит, как минимум, двое суток я — труп. Механо-оспа, так ее разтак! Автоматон. Заразитель! Всех близких мне людей заразил я сам. А журналистка…
— Да, Лазарь, — сказал мне чуть раньше Анжела, — я убила эту стерву. Она была агентом конфедерацци!
Значит, я угадал.
— К тому же, она могла узнать, что ты — заразитель. А нам этого не нужно, так, милый?
— Я не заразитель! Этого не может быть.
— Может, Лазарь. Я хорошо помню, как конфедерацци тебя застрелили, когда ты кинулся меня защищать. Отец закопал тебя не потому, что стал автоматоном, просто ты умер. А когда мальчики откопали твое тело, ты был практически здоров. Даже не безумен. Почти.
— Но я же проверил. У меня кровь идет!
— Заразителю не обязательно бронзоветь полностью.
— Стой, — замахал я руками, как утопающий. — Но почему я не заразил всех еще много лет назад? Почему только теперь?
— А ты и заразил, — поджала губы Энжи.
В тот момент до меня начал доходить весь ужас положения. Я вскочил и выбежал из дома Энжи, не в силах справится с эмоциями.
Тихий и незаметный заразитель с таким полезным даром. Я предсказываю человеку смерть, иду его спасать, может быть, спасаю. И заражаю. Вот как разнеслась оспа в первый раз! Да и во второй тоже. Я убил Мэра, Весло, Джерома и Сэма. И вообще полгорода! Половина города — автоматоны, и никто об этом не знает. О, боже. О, боже.
Я все еще лежал в гробу, когда дверь с шипением отворилась и впустила в дом Анжелу. Она спустилась в подвал. Положила холодную ладонь мне на лоб.
— Все еще не можешь поверить? — спросила ласково.
— Могу, — ответил я. — Верю.
— Вот и славно.
— А ты не боишься солнца, — заметил я невпопад. — Пришла днем.
— Я никогда его не боялась, Лазарь. Просто притворялась. Думала, ты заметил.
— Я заметил.
— Хорошо.
— Энжи, — прошептал я. — Выходит, ты знала, что я заразитель? С самого начала?
— Знала.
— И ты была уверена?
— Я кровосос, Лазарь. Я слышу токи крови каждого человека. В твоем — иногда звенели шестерни. Много лет.
— Но почему ты никому не сказала? Я же опасен!
— Я люблю тебя, дурачок. Ну, какое мне дело до этого города, скажи? В конце концов, они все умрут, пусть не от оспы, а от старости, а мы будем живы.
— Но…
— К тому же, — добавила она с нажимом, — Ты такой же, как раньше. Не похож на автоматон.
— Не похож?
— Нет.
Я прикрыл глаза, пытаясь отыскать в себе признаки того, что я теперь ходячий набор шестерен. Признаки не находились, но я знал: внутри меня без устали трудятся механо-боты. Меняет ли это что-либо?
Мы помолчали, от ее холодной руки волнами расходилось тепло.
— И что теперь? — спросил я.
— Ты, наконец, решил об этом поговорить? — улыбнулась Анжела.
— Кажется, пора.
— Я не знаю, — ответила она. — Решай сам.
Ну вот. Хотела поговорить, но все в итоге спихнула на меня. Хотя… Я большой мальчик. Старый даже. Пора решать самому. Заражать город я не хотел. Хватит и тех, кого я успел угробить. Оставалось только одно.
С кряхтением я принялся вылезать из уютного гроба.
— Решил?
— Да.
Мы уходили из города. Я — автоматон, мне теперь все нипочем. Энжи — кровосос, она еще крепче. Без нас город сможет выжить. Записку о том, что на самом деле произошло, я оставил на столе. Фишер прочтет и дальше будет действовать по обстоятельствам. Может, найдет всех зараженных, может, станет новым мэром или даже шерифом-мстителем. Может, покончит с собой, когда поймет, что стал автоматоном. А, может, догонит и убьет меня. Я не знаю. Увидим. А до тех пор — за неимением лучшего слова — живем.
Либрисы не долго горевали и снова начали нам пакостить. Нет, наш студент был ни при чем, просто как всегда прое… Ну, короче, протупил он, крупно протупил. И теперь его оппонент получил себе новую фигуру. Да не просто какого-то дебила-хаосита, а целого сверха. И судя по умершим параллелям, именно того, на ком застопорились все наши параллели. Именно этот сверх стал причиной их бед. Так что же нам, сдаваться, что ли? Ну уж нет!
О сверхе этом не было известно почти ничего. Только то, что он есть, он крут, как вареное яйцо, и он может управлять более слабыми сверхами. На том параллели и погорели.
Тупо подставляться и ждать с моря погоды не стоило. Я для начала прихватила своего собственного сверха — Лоторна и прямо впечатала ему в голову никуда от меня не уходить, кроме случаев с самыми насущными потребностями. Может и жестоко было так ему внушать, но зато, возможно, останется цел. Рисковать своими «котиками» я не собиралась. Да и просто получить выжженные мозги и умереть… перспектива намного хуже, чем валандаться за мной и быть вполне так живым…
Теперь за мной будет ходить три «котика»… Я вздохнула и пошла оповещать всех остальных, мол, трындец настал. Следовало хотя бы предупредить Хэля и Ольчика… и деда тоже. Ведь если тот сверх такой крутой менталист, то, скорее всего, он из зеленого клана. Я так особо не поняла, чем эти кланы отличаются, да и сейчас особых различий по цветам волос и кожи, как у драконов, у сверхов не было, но зеленые-то вполне так живы! И если этот сверх выходец из их семейства, то нам крышечка. Существо, способное подчинять других сверхов в достаточной мере… ну… должно быть до фига сильным.
Наши сверхи пообещали усилить бдительность и нигде не шататься без предупреждения. Опять же всем следовало быть на связи, хотя я сильно сомневаюсь, что подчиненный успеет вякнуть хоть слово. Но и отключенная связь тоже сигнал, зачастую намного более сильный, чем крик о помощи.
Потом следовало предупредить совет сверхов, чтобы не было уже традиционного «Ой, а мы не знали, простите, неприятность вышла. Ой-ой, катастрофа прямо, молодняк дохнет! Ой, ужас какой, ничем помочь не можем, у нас у самих жопа полная…»
В совете вполне уже обжился Гитван. Я приветственно кивнула японцу и вдруг решила начать с него. Если он захочет, то сможет переиграть чужого сверха на поле чужих мозгов. Не зря же Гитван просиживает штаны в совете и дрессирует вполне взрослых сверхов. При чем дрессирует так, что те даже не замечают этого. Может я неправильно понимаю всю суть, но… зачем-то он здесь ведь сидит, правильно?
— У нас катастрофа… — я, почти не заморачиваясь разговорами, скинула все, что мы успели узнать синерианину телепатически. Это было намного быстрее и так будет проще объяснить, чем полчаса подбирать слова.
Тот в ответ хмыкнул, подсунул мне чашку с зеленым чаем и погрузился в размышления. Я накопировала чашек и рассадила своих подопечных на пуфиках. На диване все, увы, уже не умещались. Как ни странно, поддерживать четверых подопечных «котиков» мне было уже легко. Это все делалось само собой, на автомате, как ходьба, разговоры, одевание и чистка зубов. Вот есть я, вот есть мое тело, вот их тела, они могут быть свободны, а могут сделать что-то, чего хочу я. Как будто подопечные — продолжение меня. Другое дело, что я не заставляю их делать что-то такое, чего они капитально не хотят. Вот чай пить они могут и это вполне мирное занятие. А тот сверх… он ведь действует очень похоже, наверное. Только заставит их умереть? Или убить кого-то другого…
Мысли сбились. Нет, я знаю, что грози кому-то из нас опасность и другой без колебаний убьет врага. Но… что, если сверх-менталист перехватит кого-то их моих? Вот так запросто возьмет и прикажет умереть да хоть и юному Лоту? Просто чтобы ударить по мне. Или наоборот, прикажет шпионить и докладывать все, до последнего чиха. Как-то… мерзко и немного страшно.
Пока Гитван что-то узнавал по своим каналам и общался с советом сверхов, я наглаживала своих подопечных и руками, и ментальными щупами. Ничего чужого в них не было, значит пока все в порядке. Но все равно настроение ушло в небытие. Даже захотелось на все плюнуть и немного сдаться. Может продуть эту игру к чертовой матери? Но ведь перезагрузки уже не будет… И добреньких параллелей, которые нас спасут, тоже не будет. Мы — последний рубеж.
Значит нужно постараться все решить мирно. А может и нет…
Вернувшийся синерианин заверил нас, что таковой сверх действительно имеет место быть. Только он отступник и в клан менталистов уже не вхож. А значит помощи ему от клана уже не будет. Немного обнадеживает, но все же, что такое клан менталистов, и что такое целый либрис? Разница большая. Жаль, что нельзя убрать нафиг либриса-противника и не париться. Жаль, что фигурки не могут встать с шахматной доски и надавать игрокам по морде. И очень жаль, что после этой игры когда-нибудь игроки встретятся снова и снова начнут партию. Быть может другие игроки станут играть другими фигурами, а может и нет…
Чай у Гитвана был вкусный, этого не отнять. А мысли — горькими и с ними я тоже ничего не могла сделать. Ведь бесит, что нельзя просто нормально жить… Нельзя жить так, как тебе хочется. Даже если ты довольно могущественное существо и плевком сшибаешь планеты. Все равно тебя загоняют в рамки более могущественные. Обидно, блин.