Песню оборотня Гоша услышал еще на перекрестке — да и не спутаешь такой зов с собачьим лаем. Ни одна псина не пережмет себе так глотку, чтобы рулады воя поднимались, вибрировали разными оттенками, сворачивались и раскрывались десятком тонов и полутонов, и пробирали до холодных мурашек. Одно дело, когда такие песнопения разносятся по зимнему лесу в преддверьи Карачунова дня — и совсем другое, когда в многоэтажном доме. В лесу дураков мало на оборотнический позывной бежать, а в городе мало ли идиотов необученных… взять того же хозяина хаты… Додумывать мысль Гоша не стал — припустил со всех ног, надеясь, что еще успеет. А то будет беда — да и что делать с укушенным, диким и необученным перевертышем— разве только охотникам отдать на расправу.
— Я так быстро не могу, — обиженно запыхтел Жихарка, цепляясь за штаны хозяина. Причем хватка была такая, что плотная ткань аж затрещала жалобно. — Поднеси меня, — и, не дожидаясь гошиных возражений, бодренько запрыгнул хозяину на шею.
Гоша от неожиданности пошатнулся, захрипел — разумеется на теоретических занятих Шиш что-то такое говорил насчет того, как тяжела участь инородного духа в человеческом мире, но Гоша никогда не думал, что настолько. Судя по ощущениям в разламывающейся от напряжения спине — на его плечах расположился не нечистик, размером с локоть, а вполне себе увесистый мужик-десантник с мускулатурой под добрую соточку или даже и за центнер весом. Гоша попытался выпрямиться и шагать дальше, но получалось плохо— одно дело, когда на тренировках так друг другу на плечи садятся и нижний по команде с грузом приседает, так верхний при этом еще и за стенку или турник держится, чтобы задачу облегчить. И совсем другая история, когда и ухватиться незачто, и наездник вообще не думает о судьбе и самочувствии того, на кого взгромоздился. Да и вообще там может оборотень уже дикого сотворил, а с таким довеском на шее не побегаешь.
— Свали, — прохрипел Гоша с энтузиазмом умирающего. И тут же почувствовал на своем лице и теле все прелести свободного падения на жесткий тротуар.
— Как скажешь, хозяин, — радостно запрыгал на человеческой спине Жихарка, — рад услужить.
Гоша заскрипел зубами от подобного сервиса, собрал волю в кулак и, извернувшись ужом, попытался донести свое честное мнение до наглого нечистика. Но Жикарка оказался не только тяжелым, но и увертливым. Гоша попытался снова, потом еще раз…
— Эй, кажись мужик белочку словил…— рядом с активно размахивающим кулаками и ногами Гошей стали собираться зрители. И откуда их столько набралось в абсолютно пустом проулке?
— Может, милицию вызвать? — рационально предложила худосочная дама, снимавшая «бой с невидимкой» на навороченный смартфон.
— Да чего им тут ловить? — хмыкнул мужик. — Тут санитаров надо — пускай забирают клиента! Какой там номер у психушки?
— Без понятия, — отозвался еще один мужик. — Может самим скрутить и сдать?
— Да не, машется круто! Лучше ментов — пусть держат, и сами психов вызывают, — предложил парень и потянулся за своим телефоном.
Гоша уже изрядно намахался, выдохся и понял две вещи: что попасть по зайцем скачущему Жихарке так же сложно, как и объяснить стражам порядка, что с ним все нормально и он просто нечисть решил повоспитывать.
— Не надо милиции, — Гоша проворно вскочил на ноги, злорадно оценив, как сплотившиеся в плотный круг зрители, отпрянули в разные стороны. — Это я для блога — вон… меня приятель снимает… с крыши. Эффект социальной реакции. Всем спасибо, кино окончено, — и не дожидаясь ни аплодисментов, ни рукоприкладства, рванул к дому алкаша.
Задерживать его не стали, как и заступать дорогу. И на волне небывалого энтузиазма Гоша за пару минут промчался через весь двор и остановился отдышаться только возле торца нужного дома. Сделав пару глубоких вдохов и выдохов, напряженно вслушался в переливы оборотнического воя, гадая: то ли оборотень уже подзакусил незадачливых владельцем, то ли уже заразил несчастного своей слюной и кровью. Но по пению определить точно на каком этапе находятся межвидовые взаимоотношения не удалось — и Гоша поспешил к подъезду. Но сколько бы не перебирал ногами, сдвинуться с места не удалось.
— Я туда не пойду, — Жихарка в ответ на злобный взгляд хозяина тоже нахмурился и еще сильнее обхватил ручонками колени человека. — И тебе не советую.
— Отпусти нечисть поганая, — скрежетнул зубами Гоша.
— Я могу и не пущать, — насупился Жихарка, даже не думая пугаться грозно насупленных бровей. — Согласно конвенции от седьмого года Темного времени — добрый дух-хранитель имеет право ослушания любого приказа, что грозит его хозяину и кормильцу смертью или увечьем, что приведет к осиротению духа-хранителя.
Гоша набрал побольше воздуха и высказал все, что он думает на тему духа, хранителя, осиротения, темных времен и конвенции. А вот про такие места, куда Гоша посоветовал духу-хранителю засунуть свод правил, Жихарка, всю жизнь проторчавший в вино-водочном отделе, где нечасто встретишь истинных джентльменов с изысканным лексиконом, вообще впервые услышал. После такого глубокомысленного напутствия спорить нечистик больше не решился и, словно на смертную казнь, поплелся за сбрендившим человеком, попутно описывая ужасы Навьего мира. Рассказ выходил настолько реалистичным и ужасным, что Гоша, пока поднимался по лестнице, трижды останавливался сплюнуть и скрутить из пальцев отвращающий беду знак.
Вопреки опасениям на площадке все оставалось по-прежнему. Мирно чернеющая дыра в двери, гулко разносящиеся по лестничным клеткам рулады воя и хриплый прокуренный мужской голос, с пьяным воодушевлением, распевающий песенку о собачке Тябе.
— … зато у дя-ади Кости-и-и в этом баа-а-ке… всегда найдутся ко-ости-ии-и для собаки-и-и-и….
— Ау-ууу-уу-у! Коу-ууу-уу-стии-ии-и для соу-у-у-у-бау-ууу-уу-киии-и-и-и!!! — охотно вторым голосом подвывал оборотень, ничуть не протестуя против дружественных объятий добросердечного алкаша.
Гоша с полминуты любовался на эту идиллию сквозь дверную дыру, потом вытащил из-за пазухи бутылку, сбил крышку об перила лестницы и сделал большой глоток. Такого в его практике еще не было: обычно оборотни или лакомились незадачливыми прохожими, что попадались в неурочном месте в неурочное время, или обзаводились собственным питомцем, а уж не голосили дуэтом. Чтобы успокоить нервы Гоша сделал еще глоток и тут же сплюнул — не хватало еще пить начать — тут от такой галиматьи и спиться недолго будет, и решительно постучал ногой в дверь.
— Вот выпивка, и давай дверь открывай — ты обещал!
— Бобик взять! — обрадовался алкаш.
Когда в дверь изнутри бухнула здоровенная туша, Гоша рефлекторно отшатнулся. Но руку ему откусывать не стали — острозубая пасть мягко и тактично выдернула бутылку из ослабевших пальцев.
— Я много чего обещал, — пафосно сообщил алкаш, жестом фокусника скручивая крышечку, — но обещать не значит жениться.
— Двери отопри, — рявкнул Гоша, чувствуя, что нервы потихоньку сдают свои железобетонные блиндажи.
— Не отопру, а то ты собачку обидишь, а нам и тут хорошо, — Алкаш прочувствованно хрюкнул носом. — Правда, Бобик?
Оборотень машинально лизнул пыльную морду, что прильнула к его носу и тоже потянулся к открытой бутылке — видимо, утолить человеческую жажду. Гоше на миг показалось, что он сейчас поседеет — но обошлось, только волосы слегка вздыбились, когда лицо человека оказалось в опасной близости от пасти оборотня.
— Ну все, ты меня достал, — только что пережитый страх за непутевого алкаша, мгновенно трансформировался в лютую ярость, что, верно, испытывали берсерки, когда срывали доспехи и рубахи и выходили голой грудью на стальные мечи. И каленое криничное железо ломалось вдребезги, соприкасаясь с бешено горящей кожей. У Гоши на секунду аж в глазах потемнело, и вряд ли он соображал головой, что делает, когда с короткого разбега плечом снес дверь и ввалился в квартиру. — Я тебе сейчас покажу собачку!
«…все тексты Пушкина, впрочем, как и Льва Толстого,
плавают в спермическом бульоне…»
Фазиль Искандер. Думающий о России и американец
От друзей — тебе, подноготную
Тайну Евы от древа — вот:
Я не более, чем животное,
Кем-то раненое в живот.
Марина Цветаева. Поэма Конца
Ну что, начнём про синтагма-парадигматические отношения в родном русском языке?:)
Ой. Ну это я сбился. Я всегда лекции начинаю вот с этого самого: «язык и речь», «синтагма и парадигма»… Я ж не виноват, что почти никто не знает, чем язык от речи отличается?
Ну и я начинаю рассуждать. Что язык – это сами слова и правила, которые позволяют им выбегать изо рта стайками. Слова сначала сидят во рту и учат правила. А потом они вырываются изо рта и бегут, бегут… И вот это уже речь… Ну, потому что речь, течь.. Типа река такая. И фиг их уже поймаешь.
И вот так я рассказываю, рассказываю, но всё равно никто меня не понимает. А ведь всё просто – язык – его показать можно. Вот!
Так же и с творчеством. Можно много и долго рассуждать, но всегда есть вещи, которые ставят всё с ног на голову.
И – полный тупик.
И – темнота. Первозданная, как будто и не рассуждали.
Вот как-то мы долго спорили с друзьями-литераторами, на тему, что же такое литература и чем она отличается от графомании?
Версии были разные. Целая куча была версий, как отличить писателя от графомана. По зубам, по походке, по наглой рыжей морде…
Не смогли.
Случился затык в пункте, а что такое вообще литература? Вот какой текст – графоманский, а какой – литература. Или вот так: ЛИТЕРАТУРА?
И когда литературу усилили большой буквой, случился ещё больший затык. Но, поскольку спор шёл на сайте проза.ру, где все мучительно вежливы друг с другом, срача не случилось. Просто спорщики выпадали один за другим из обоймы, держась за пробитую мыслями голову.
А те, кто не слился и доспорил до самого конца, торжественно решили, что литература…
То есть ЛИТЕРАТУРА – это…
Если быть вообще объективными, честными, непредвзятыми и т.д. и т.п… – это то, что написано буквами.
Литерами.
Литература – то, что написано литерами. Всё.
Вот этот смысл – одинаково верен со всех сторон. Иные же смыслы мы придаём текстам сами. И зависят эти смыслы от нашего образования, начитанности, воспитанности.
Для кого-то откровением будет роман Донцовой, кто-то узреет истину в Достоевском, кто-то за всю жизнь одолел две инструкции и недоосвоил жанр объяснительной записки.
К писательским текстам мы подходим каждый со своим лекалом. Эти лекала – отражения нашего внутреннего мира. И лекала устаревают вместе с нами.
И тут вы спросите: а как же бедные писатели! Они же хотят признания!
Ну, во-первых, сначала ничего такого они и не хотят.
И во-вторых, не всё так просто с лекалами, ибо человек – животное стадное. И обладателей уж слишком замысловатых лекал у нас принято отстреливать. Но об этом – попозже, да?
Итак, с литературой разобрались. Все согласны, что буквами? Цифрами – это же уже точно не литература? Хотя бы – пока? Ну, вот и лады.
Теперь будем потрошить писателя на тему, «чего он хочет сам».
Зачем он пишет?
Можно сейчас наговорить много красивых слов, но тогда кто-то обязательно придёт и покажет язык. Нам оно надо?
Но ведь пишет писатель? Пишет. Даже когда «в стол», не сохраняя нигде, и даже не думая, что начнёт предлагать читателю, а тем более продавать.
Зачем же он, зараза, пишет?
Пойдём от простого. От инстинктов.
Соловей поёт? Поёт. А зачем?
Заявляет права на свою территорию и привлекает самок? Ну, как-то так в школе учили.
А что, и писатель заявляет права на некую литературную территорию???
А ведь заявляет.
Отсюда и ниши для творчества, и жанры, и союзы писателей.
«Я – фантаст!» – поёт писатель, и заявляет права на определённую территорию, где до него уже убились за самочек и лит-фант-просторы многие прекрасные фантасты.
Привлекает ли писатель самочек, объявляя себя фантастом?
Вот сказители, менестрели и прочие древние фантасты – безусловно привлекали.
Но жизнь меняется, инстинктивное поведение притупляется. Но… немного всё-таки привлекаются самочки и сейчас. Атавизм. Как, впрочем, и само пение писателя.
Получается, что писатель начинает писать потому, что есть некий поведенческий атавизм. Вот есть у петуха гребень, и он в нужное время наливается кровью. И ничего ты с этим не поделаешь. Распускаешь хвост и поёшь себе…
А поскольку человеческое общество слегка сложнее павлиньего, у этой песни начинают появляться разные нетрадиционные ценители – другие певцы, союзы этих певцов, опять же.
И тогда возникает проблема – как оценивать эти песни? Ведь основная функция – петь – тут уже не главное.
Хотя… Вот если взять выступления перед аудиторией…
Или вот поэты? Они же до сих пор выступают перед толпой. Молодые поэты и поэтессы, читая свои стихи, они же вот прямо-таки возбуждаются, да?
Я тут вынес в эпиграф слова Фазиля Искандера. Очень люблю его «Кроликов и удавов», оно вот вообще не устарело. И вот Фазиль Искандер сказал про Пушкина: «…все тексты Пушкина, впрочем, как и Льва Толстого, плавают в спермическом бульоне…». Ну вот и про Толстого сказал, да? Жуть?
Мы тут про творчество, а у них это просто очень сложная брачно-территориальная песня. Я где-то читал, что у Пушкина было 113 любовниц, врут, поди. Но ведь и погиб он из-за женщины?
А Толстой… Ну тут я вообще молчу, потому что сплетни. Но говорят, жена возмущалась.
И вот интересно, что когда у тебя не стихи, а чисто брачная песня – тебя все понимают. Сразу.
Я, учась в универе, писал какие-то дико сложные стихи непонятно о чём, и меня не хотели печатать даже в нашей вузовской газете «За науку».
И вот сижу у них в редакции, терзаю коллектив: «Ну какие стихи вам надо?»
«Ну, про весну, про любовь…»
Достал ручку, тут же написал 16 сточек про весну и любовь – сразу напечатали.
И на АТ, опять же, какие тексты больше всего популярны?
Правильно женские любовные романы про то, как их любят мужчины, а они сами любят наряды, роскошь и приключения, и мужские любовные романы, про то, как их любят женщины, а они сами любят оружие, магию и приключения.
Брачно-территориальные песни, нет?
А я думаю, да. Женские и мужские брачно-территориальные песни. И не надо тут лишнего гендера – у нас полное равноправие.
Неужели всё так плохо? – спросите вы.
Нет, не всё.
Человек всё-таки сложнее устроен, чем павлин. И тексты у него, разумеется, не только территориально-брачные. Он же всё-таки царь и венец природы. В нём же мысль разная бродит. Да и растёт он духовно с возрастом.
Но всё-таки, всё-таки…
В том же студенчестве захожу как-то в наш Дом литераторов. И вижу, как здоровается никому не известный местечковый прозаик с таким же местечковым поэтом.
«Привет светилу русской поэзии!» – ревёт прозаик, распахивая медвежьи объятья.
«Привет светилу русской прозы!» – пищит поэт и бесстрашно ныряет в эти объятья.
Я тогда вздрогнул. И сейчас вот – тоже, когда вспомнил.
Шутят? Да ни в одном глазу!
Когда петух орёт своё «кукареку», он же не шутит…
И при всём при этом писатель, даже на этом раннем «песенном» этапе – ужасно ранимое и уязвимое существо.
Потому что его брачная песня совсем не предназначена быть неким мерилом истины «для всех». Она такая, каков его мир. И песня эта прекрасна и совершенна, даже если бы дай вам волю, вы бы всех этих петухов, орущих в 4 утра…
Парадокс. Постоянный парадокс.
Как язык и речь, да? Одно мертво, когда стоит, другое – когда течёт…
Вот так и здесь – организм требует от писателя петь свою песню, понятную ему, а поклонники, другую, понятную им, не спетую ими, их песню. Ну, голосом они не вышли, да?
И жизнь постоянно рвёт писателя на части и требует невозможного.
А ещё она требует критериев оценки для ТВОРЧЕСТВА, что само по себе нонсенс.
И мы всё-таки попробуем их найти. Предлагаю делать это с помощью варки макарон.
Но уже в следующей главе.
Оставшись в одиночестве, герцогиня ещё долго прислушивалась к ударам сердца, которое внезапно обрело стенобитную, почти пушечную мощь, выбрасывая кровь подобно картечи из пылающего дымного жерла.
Кровь била в виски, стучала мелкой дробью, звенела, сыпалась, плавилась и вновь формировала взрывоопасное ядро где-то в груди, чтобы вновь сквозь пушечный ствол и ударить в звенящие жилы. Клотильда слышала гул этих взрывов, следовавших один за другим непрерывно, она глохла от них.
Она боялась думать. Её мысли мелькали, как перебегавшие от одной взрывной воронки к другой солдаты. Они падали, уклоняясь от разлетающихся осколков, вскакивали, спотыкались, бежали, снова падали, разлетались в клочья. В дыму уже было не разобрать, какого цвета их плащи и перья, за какую из сторон они воюют. Это было обречённое войско, охваченное паникой.
Клотильда усилием воли попыталась отыскать в этом месиве того, кто, сохранив присутствие духа, осмелится собрать это войско и придать ему видимость упорядоченности, выстроить разбежавшихся солдат цепью, а сердечную канонаду приглушить.
Что-то стало происходить, складываться, обретать форму. Дым стал рассеиваться, и она обнаружила посветлевший горизонт, дорогу, уводящую к этому горизонту, и брошенный под ноги букет.
Цветы померанца, прежде увязанные в венок, а под ними, под опавшими лепестками — горстка тлеющих костей.
Сапфир, купленный банкиром, и поместье, купленное тем же банкиром.
Нет, это не совпадение — и не случайность. Клотильда не верила в случайность. В случайности верят люди невежественные, глядящие на мир через замочную скважину предрассудков.
Узость и неразвитость ума не позволяет им даже предположить всю сложность вселенского устройства, где каждая нить узора туго стянута в узел с другой нитью, и подрагивает от мимолетного прикосновения далекой кометы. В этом мире все имеет свою первопричину, свою точку исхода.
В том состоит догмат веры Фомы Аквинского. «…так как ничто не может произвести самого себя, то существует нечто, что является первопричиной всего».
У всех этих событий есть невидимая связь. Первопричина, разумеется, сам Геро, он — зачинщик всего происходящего, он сам, не ведая того, толкнул это колесо событий, но спицы колеса ещё скрыты самой скоростью вращения.
Предстоит слегка замедлить это вращение и разглядеть, чьё имя, помимо имени банкира, красуется поверх колесного обода.
Банкир мог купить поместье для кого-то из своих родственников или клиентов, для одного из состоятельных господ или дам, чьё состояние находится под управлением банка. Банкир обязан исполнять пожелания своих клиентов. Банк вкладывает их деньги в недвижимость, в акции Вест-Индской компании, в заговоры и даже в войны и получает с прибыли свои проценты.
Покупка заложенного поместья — ничем не примечательная сделка и вряд ли нынешний владелец, какой-нибудь разбогатевший на пряностях купец или удачливый домовладелец, а то и оборотистый дворянин, мог бы привлечь внимание Анастази, если бы тут не крылась веская причина.
Зачем она ездила в Лизиньи?
И не сама ли придворная дама стала владелицей поместья?
Анастази никогда не проявляла особой тяги к роскоши. Она не требовала наград, титулов, домов и земель. Она удовольствовалась клочком земли в местечке Санталь, и более ничего.
Жалованье она получала более, чем щедрое, к тому же, Клотильда никогда не скупилась, когда речь заходила о поощрении или благодарности за щекотливые поручения. Ибо самая безупречная преданность должна поддерживаться золотым костылем.
Но куда Анастази тратила эти деньги?
У неё не было ни собственного выезда, ни драгоценностей, кроме тех, что она получила в подарок, ни нарядных платьев.
Неужели она всё это время копила деньги на покупку чего-то значительного?
Она знала, что поместье герцогов де Шеврез заложено и будет продаваться ниже настоящей цены. Она купила его тайно, возможно, и сапфир послужил частью оплаты. Вот почему он находится у банкира.
Поместье продано почти два года назад. Уж не готовила ли Анастази побег?
Уже тогда она планировала его исчезновение. Он сбежит и укроется там, в Лизиньи. А придворная дама будет делать вид, что ничего не случилось.
Тогда почему же она до сих пор здесь? Почему не инсценировала, к примеру, собственную смерть? Почему оставила его одного?
За полгода она наведалась в Лизиньи единожды и пробыла там несколько часов. Кому она поручила присматривать за ним?
Пока Геро был болен, кто-то должен был ухаживать за ним. Кто-то должен был отправить его в Лизиньи, нанять карету, лошадей.
А ещё девочка. Ей тоже нужна забота.
Сама Анастази во всем этом участия не принимала, ибо оставалась при госпоже неотлучно. Следовательно, у неё есть сообщники. Один из них увез Геро из лечебницы. Среди них может быть и женщина. Женщина?
Как это возможно? Анастази не может допустить к нему женщину. Если этот опасный план был осуществлён ею с целью похитить любовника своей госпожи и сделать его своим любовником, то как, даже гипотетически, допустить участие женщины?
Этого не может быть. Анастази будет беречь его для себя. Он её добыча. Её заслуженный приз.
Она долго скрывалась и выжидала. Долго прятала свои чувства.
Клотильда не раз пыталась на этих чувствах сыграть. Зазывала свою придворную даму в спальню, когда Геро ещё лежал в её постели. Случалось, что и сама герцогиня не вставала. Она нарочито гладила своего любовника по обнажённому плечу, непринужденно ерошила тёмные волосы.
Анастази оставалась совершенно невозмутимой, а вот Геро, напротив, очень смущался. Он всегда был таким… застенчивым.
Был? Он есть! Он жив.
Теперь уже в этом нет никаких сомнений.
Только что он делает в том поместье? Анастази выстроила для него тюрьму? Впрочем, не такая уж и тюрьма. Геро получил то, чего у него никогда не было: дом, покой и дочь.
За счастье воспитывать свою дочь, возиться с ней, вырезать для неё фигурки из мягкой сосны, гулять с ней по парку, учить её читать и складывать цифры… одним словом — избавиться от прежних тревог и чувствовать себя отцом — он всё простит и даже будет дарить Анастази свои ласки без всякого принуждения.
Он будет ей благодарен, а благодарность так легко спутать с любовью.
Всё равно что-то не вяжется. Она оставила его в этом поместье одного, на полгода. Если задумала бежать, то чего ждёт? Зачем оставаться и так рисковать?
Эта задержка была бы объяснима, если бы Геро был ещё слаб после болезни и дорога могла бы его убить.
Но он сам приходил за дочерью. По словам Аджани, он был худ и бледен, но на ногах он держался вполне уверенно, если даже пришёл пешком. Бывшая тёща не упоминала об экипаже или даже портшезе.
Следовательно, сил на побег у него было достаточно. Они должны были исчезнуть из Парижа сразу, едва лишь Мария вернётся к отцу.
Анастази прекрасно осведомлена о возможностях своей госпожи, о мстительности и злопамятности. Если только придворная дама не лишилась разума и не воспарила на крыльях гордыни к самым крайним пределам рассудка.
Давно известно, что самые нелепые ошибки совершают люди, уверенные в собственной непогрешимости. Гордыня застит взор и преподносит разуму картину действительности, искаженную верой в свое превосходство, в свою прозорливость и могущество.
Трудно поверить, что Анастази настолько глупа. Подвергать опасности себя и, главное, повергать опасности возлюбленного, свою желанную добычу, которую с таким трудом заполучила.
«Не понимаю, — думала Клотильда, — не понимаю».
Дело может быть в самом Геро. Он отказывается с ней бежать, отвергает её, не желает быть обязанным и оказаться в очередной тюрьме.
Ещё большая нелепость! Анастази может сойти с ума от осознания своего могущества, от осознания победы над ней, герцогиня Ангулемской, но Геро – никогда!
Он благоразумнейший из людей и напрочь лишён тщеславия и гордыни.
Тогда что же? Есть кто-то ещё?
Фрейлина явилась с известием три дня спустя, терпеливо дожидалась знака, стоя в углу, пока Анастази пересказывала хозяйке разговоры, которые вели за ломберным столиком в Лувре герцоги де Ла Тремуй и де Ла Рош-Гийом.
Сама Клотильда так же провела некоторое время за картами, как того требовал неписанный семейный кодекс.
Людовик проводил немало времени за игрой в ломбер, борясь со скукой, и прочим членам королевской семьи полагалось разделять его страсть, чтобы не нарваться на немилость. К этому королевскому увлечению Клотильда испытывала ту же неприязнь, какую прежде заслуживали у неё охота и бильярд. Но играла неплохо и даже выигрывала чаще, чем предполагала сама.
«Кому везёт в игре, тому не везёт в любви» — вспомнилось ей избитая истина, когда стопочка золотых монет перекочевала на край её стола.
Анастази в это время делила выигрыш с двумя фрейлинами королевы Анны, мадам де Ланнуа и мадам де Шартр.
«Ей тоже не везет в любви» — подумала Клотильда, заметив с дюжину полновесных луидоров под картами своей наперсницы. – «Если она и участвует, то только косвенно. Главный приз достался не ей».
За полночь уже в спальне Аласонского дворца, огромной, пустой, холодной, герцогиня и придворная дама наконец расстались.
Горничная расчесала белокурые волосы её высочества, помогла ей облачиться в сорочку из тончайшего шёлка, отороченную драгоценным, паутинистым кружевом.
«К чему всё это, — уныло размышляла принцесса, ощущая, как шёлк мягко скользит по её плечам и обнаженной спине. – Никому та красота не нужна. И красоте этой так же никто не нужен».
В конце концов, Клотильда отослала горничную и сделала знак Дельфине приблизиться. Фрейлина всё это время пряталась за портьерой и даже не дышала.
Впрочем, какие бы предосторожности не предпринимались, Анастази узнает об этой полуночной беседе. Таков уж дворец. В нём ничего нельзя сохранить в тайне.
Дельфина раболепно поправила подушку, чтобы её высочество могла на неё опереться. Герцогиня приоткрыла глаза, всячески скрывая нетерпение.
— Вам пришлось ожидать не менее полутора часов за этой пыльной портьерой, — начала Клотильда, ибо сама фрейлина не посмела бы открыть рот первой. – Такая стоическая самоотверженность должна иметь под собой надёжный фундамент.
— Я узнала имя, — торопливо выдохнула Дельфина.
— Каким образом?
— О, это не так уж и сложно. Все законные сделки по купле-продаже недвижимости вносятся в Земельный реестр и заверяются королевским нотариусом. Копия этого реестра хранится в городской ратуше и доступ к ней имеют несколько стряпчих. Вы же понимаете, те сведения, что там хранятся, часто используют адвокаты в судебных тяжбах. В основном из-за наследства.
— Да, да, понимаю.
— А там, где есть стряпчие, люди, по большей части алчные, всегда есть место сделке размером менее значительной, но по значению весьма весомой.
«Она прежде не была такой болтливой» — с неудовольствием подумала герцогиня, но сдержала раздражение, чтобы не лишить ищейку охотничьего азарта.
— К тому же, — продолжала Дельфина, — если покупка земли совершена законно и по согласию обеих сторон, скрывать имена участников сделки особого резона нет, не взирая на то, что это всё-таки запрещено — заглядывать в этот реестр людям непосвящённым. Но щепетильность господ стряпчих быстро сходит на нет, едва лишь перед ними блеснет золотой.
Клотильда вздохнула. Сейчас она будет хвастаться, как ловко умеет давать взятки. «Господи, пошли мне терпения!»
— Вот почему раздобыть имя покупателя, вернее покупательницы, труда не составило. Я интересовалась и другими именами, в целях сокрытия истинной цели, и сделками, для видимости, чтобы не был так очевиден мой интерес…
— Так кому принадлежит поместье? – не выдержала Клотильда.
— Поместье Лизиньи куплено на имя Мишель Женевьевы Бенуа, урожденной Фернье, горожанки из Руана.
— Простолюдинка?!
Дельфина развела руками, как бы извиняясь за происхождение владелицы.
Но Клотильда уже успокоилась. Версия складывалась сама собой.
— Это обычное дело. Поместье куплено на подставное имя, чтобы скрыть настоящего владельца. А собственником, к примеру, может быть любовница банкира или его побочная дочь.
Не совершила ли сделку сама Анастази, прикрывшись этим незамысловатым именем?
— Узнайте, кто это, Мишель Бенуа, что её связывает с банкирским домом, или пошлите кого-нибудь в это поместье. Проще один раз увидеть, чем строить бесконечные догадки.
Вода на языке? Дождь? Нет. Значит, показалось. Спать…
Опять? Открываю глаза. Вечер. Темнеет. Моя пасть открыта и подпёрта двумя колышками, чтобы не закрывалась. Рядом с мордой лежат кучкой выбитые и обломанные зубы. Подходит человек, голый по пояс, и выжимает мне в рот какую-то тряпку.
Тит! Тит Болтун! Отчаянно хлопаю глазами, чтобы привлечь внимание. Он смотрит на меня, шевелит губами. Ничего не слышу. Оглох. Тит задает какой-то вопрос, смотрит на меня, потом осторожно вынимает колышки из моей пасти.
Шевелю языком, сглатываю воду. Получилось. Попробую говорить.
— Оглох… Воды… Ведром…
Странно, себя слышу, его нет. Тит кивает, разворачивает тряпку, натягивает на себя. Это его рубаха. Опять что-то говорит, делает успокаивающий жест рукой и поспешно уходит. Почему же я его не слышу?
Вспомнил! Мне тот гад уши обрезал! Наверно, канал кровью забит. Ничего, чёрт с ними, с ушами. Новые вырастут. Я живой, значит надо думать, как спасти Лиру. Если она ещё жива. Сначала надо попасть в Замок. Тит по рации вызовет Сэма. Сэм пойдёт в замок и приведёт полсотни киберов. Киберы сделают носилки и отнесут меня к Замку.
Подъёмный кран для ветряков поднимет меня на балкон. За сутки инженерная база изготовит десяток боевых киберов и вертолет. И много-много паучков-разведчиков. Под землей Лиру найду. И если хоть волос упал с ее головы… Пошутили, и хватит. А сейчас — спать.
Пока Тит не вернулся. Спасу Лиру, залягу в медицинский центр. Перепонку отращивать. И уши. Что я за дракон без ушей? Несолидно.
Спать.
Выпиваю четыре ведра воды, потом прошу Тита прочистить мне уши. Помогает, теперь можно беседовать. Выпиваю ещё десяток ведер и выкладываю свой план. Тит печально качает головой. У меня внутри всё холодеет.
— Лира погибла?
— Нет, у Лиры сейчас всё хорошо. И Сэм жив-здоров. За эти десять дней, сэр Дракон, многое произошло.
— Десять дней?
— Да, сэр Дракон, Лира теперь законная безутешная вдова, леди Деттервиль. И Сэм с ней. То ли пажом, то ли оруженосцем. Лира запугала до смерти всю челядь, набирает отряд отборных головорезов, укрепляет замок. Лично беседует с каждым солдатом, и сама каждого проверяет. С мечом, копьем, луком и арбалетом.
— Подожди, но почему она в Замок не вернулась?
— Потому, сэр Дракон, что твои железные гномики бунт подняли.
— Что???
— Ну, может, не бунт, Сэма не обижают, но никого не слушают, и делают, что хотят. Сэм сказал, с того самого момента, как своего главного командира починили. Что бы Сэм ни приказал, требуют пароль. Сэр Дракон, может, ты его знаешь?
— Нет, не знаю. Тит, принеси, пожалуйста, ещё воды.
Выпиваю ведер двадцать. Потом прошу рассказать всё ещё раз, с самого начала и с подробностями.
— Подробности можешь сам расспросить, у меня рация с собой. Девочка только услышит, что ты живой, коня загонит, а через два часа будет здесь.
Обдумываю это предложение. Кого она здесь увидит? Полуживой мешок с костями, с обрезанными ушами и выбитыми зубами. И, главное, без крыла. Что она сделает? Останется здесь выхаживать меня. А что будет с её неокрепшей властью в замке? Нет, не хочу, чтоб она меня такого видела.
— Нет, Тит, только не сейчас.
— Понимаю. Как ты видел, её схватил сэр Деттервиль. Видимо, решил на тебя посмотреть. Земля тут, вроде бы, ничейная. В лесу сэр Деттервиль и два оруженосца шалаш поставили, засидку на дереве сделали. И дня два дежурили. Может, даже три. Там здорово натоптано. А тут — надо же, какая удача, сама леди Тэрибл прилетела. Если с умом дело поставить, можно все её земли отхватить. Выследили её на обратном пути, схватили, но тут ты прилетел. Что здесь было, лучше меня знаешь. Потом сэр Деттервиль над ней, связанной, надругался. Вечером ещё раз. А утром повез в церковь, что на его земле стоит. Там их по всем правилам обвенчали, и Лира сделала вид, что смирилась. Не знаю, что она сэру Деттервилю говорила, но в замок они въехали рука в руке. И сэр Деттервиль представил её как леди Деттервиль, в девичестве Гудвин. Потом был пир на два дня. А на вторую ночь сэр Деттервиль упал с главной башни и разбился насмерть. Сбежался народ, выбежала в одной ночной рубашке молодая жена, приказала окружить башню и обыскать сверху донизу несколько раз. На верхней площадке нашли оруженосца, что в тебя стрелял, с побитой мордой, и в дугу пьяного. Лира приказала облить его водой, чтоб протрезвел, и запереть в темницу. А утром устроила суд. Такой, что у всех в замке до сих пор поджилки трясутся. Когда пять судей признали его виновным, приказала вырезать ему язык, и самолично рукояткой меча выбила зубы. Потом отрезала уши и ещё кое-что из мужских достоинств. Потом приказала лекарям отрезать ему руки выше локтей, вывезти из замка и бросить в канаву у дороги. А на следующий день похоронила мужа, и прямо после похорон устроила смотр замковой страже. Тех, кто с трех раз не смог попасть в мишень с пятидесяти шагов, приказала пороть. Два стражника возмутились, схватились за мечи. Первому она снесла голову прежде, чем тот меч из ножен вытащил, у второго выбила оружие и сломала руку. Потом взяла у кого-то лук, и всадила в мишень все стрелы. Весь колчан. С такой яростью, будто перед ней смертный враг. Потом заплакала и убежала.
— Тит, ты рассказываешь так, будто сам там был.
— Я там был.
Молчим. Откуда в Лире такая жестокость? Мы же с ней говорили на эту тему. Она же мне обещала. Хотя — нет. Обещала своих не мучить. А сейчас мстит за меня. Но знала ведь, что мне бы это не понравилось. Ну, зубы, уши — понятно. Око за око, зуб за зуб…
О, Боже…
— Тит, осмотри меня внимательней, кроме крыла и ушей у меня все на месте?
— Ещё кончика хвоста недостает, примерно с локоть, двух когтей, сколько костей поломано, не знаю. А ты сам не чувствуешь, где болит?
— Везде болит. Тит, а как ты догадался сюда прийти?
— Лире обещал, что мы с кузнецом тебя похороним. Сэр Дракон, как получилось, что Сэм тебя за мертвого принял?
— Я бы сам себя за мертвого принял. Ты говоришь, десять дней прошло, а я только четыре раза в сознание приходил. Да, не принесешь еще водички попить? И поесть бы неплохо.
Тит приходит каждый день. Приносит еду — мочёное зерно, картошку, мелко нарезанное жареное мясо, толченую яичную скорлупу. Говорит, чтоб кости быстрей срастались.
Ещё приносит новости. Сумбурные и неприятные.
Вся деревня знает, что Лира жива. Некоторые по два раза ездили в замок Деттервилей. Разумеется, Сэма тоже узнали. И при этом все делают вид, что ничего не случилось. У колодца говорят: «Слышали, леди Деттервиль-то вся в покойного дедушку.» Вчера кузнец избил какого-то мужика со словами: «Нету никакой леди Тэрибл. Умерла она. Есть леди Гудвин. Понял, свиное рыло?»
Дракон теперь в почёте. Кто-то пустил слух, что в тот раз церкачи приезжали за Сэмом. И дракон спас его в последнюю минуту. Бред. Но все верят. Дальше — все говорят, что дракон умер. И несут Титу мясо, зерно, картошку. Ночью. Тайком.
Мешками. Есть в этом логика?
Лира в своём замке починила подвесной мост, очистила и заполнила водой ров, приводит в порядок стены. В её гарнизоне сто человек, но каждый стоит троих. Дисциплина железная. Тех вояк, которые околачивались в замке, Лира разбила на четыре бригады и отправила в ближайшие деревни чинить мосты и дороги, чистить колодцы, рубить дома для тех, кто живет совсем уж в развалюхах. Никто особенно не возражал. Во-первых, любой был рад убраться подальше от грозной леди, во-вторых, у всех в деревнях были родственники, а срубить дом для родного человека, да ещё за счёт замка – что же тут зазорного?
Была ещё новость. По вечерам рядом с замком тренируется рыцарь в черных латах. Коня этого рыцаря зовут Бычок. Черные латы мне тоже знакомы. Сделаны под моим руководством по технологии изготовления глубинных скафандров. Из композиционных материалов.
Многослойный пирог каких-то сверхпрочных сеток и вязкого металла. Изучать фехтование на двуручных мечах без лат — самоубийство. Поэтому, ко всеобщему удовольствию, были сделаны два костюмчика. У Лиры латы черные, у Сэма — золотистые.
— Тит, неужели ты не можешь ей запретить?
— Понимаешь, сэр Дракон, она считает, что уже взрослая. Наверно, это и на самом деле так. Запретить я не могу, могу только переубедить. Но переубедить тоже не могу, потому что не знаю, чего она добивается. А она молчит. Молчит и очень торопится, как будто ей остался только год жизни.
Лежу на спине. Кости срастаются криво, как попало. Особенно рёбра. Как лежал, так и срослись. Но это не важно. Потом выровняются. Не знаю, как так получается, но проверено на опыте. Где не надо, рассосётся, где надо, нарастет. Плохо только, что очень больно ходить.
Сейчас главная задача — попасть в Замок. Если отключить главный компьютер, возможно, остальные снова станут послушными. Киберы на вызовы по рации не отвечают. Если перепонка крыла будет отрастать с такой же скоростью, как все остальное, летать я смогу только через шесть — десять лет. От одной этой мысли хочется умереть.
Ползать по земле как ящерица, когда до медицинского центра всего двести метров по прямой! Но без крыльев подняться на балкон невозможно. Если б кто-нибудь поднялся на вершину скалы, можно было бы попользоваться подъёмным краном киберов. Киберы не будут помогать, но не будут и мешать. Только подняться на вершину не легче, чем на балкон.
Какие ещё есть входы в Замок? Есть полутораметровая шахта в систему пещер, где протекает подземная речка. Из речки берется вода для нужд Замка. Но никто не знает, как попасть в эти пещеры.
Да и не подняться мне по вертикальной шахте. Метро на ту сторону хребта никто копать не будет, я не успел отдать приказ. Разработка месторождения пойдёт под землёй. Всё, кажется…
Тоннель для пустой породы! Её будут сбрасывать в глухое горное ущелье. Над этим ущельем я летал. Если смогу туда дойти ногами, то попаду прямиком в Замок.
Теперь — когда будет готов тоннель? Я же изучал проект. Я все должен знать. Сначала будут пробиты два технологических тоннеля диаметром один метр для вывоза грунта. Потом вступит в действие главный комбайн производительностью до тридцати кубометров в минуту. До ущелья около пяти километров.
Получается, на главный тоннель до ущелья нужно около недели. Допустим, на технологические ещё неделя. Это — если не думать об энергии. На мои пять ветряков и расширение энергоцентрали нужно дней десять. Итого — двадцать пять — тридцать дней. Со дня моего падения прошло дней двадцать.
Значит, через неделю надо собираться в поход.
Город Тахко. Ратуша.
— Таким образом, силами дежурной пятерки и городской сторожи попытка проникновения предотвращена. Неизвестные… э-э… — помощник замялся, и глава города его прекрасно понял: на самом деле тому, и другому было очень даже известно, каких таких «злоумышленников, решивших проникнуть в город без уплаты пошлины» пришлось останавливать на воротах городским магам. Вельхо, разумеется. Чароплетам стало скучно дожидаться, когда город откроют, чароплетам не впервой нарушать свои же законы. Для чароплетов любой «дичок», даже любой «чистый» — одновременно и вызов закону, и драгоценность. Кому интересно то, что драгоценность живая, что у нее может быть разум и чувства? Все равно пригодится! Уговорить, пригрозить, опутать обещаниями и клятвами — и будет работать на хозяина, никуда не денется! Это раньше Круг таких убивал, когда магов было много, когда существовала угроза, что неподчиненные маги собьются в стаю и могут пойти против верхушки. Сейчас магов рождается все меньше (об этом не объявляется, но «белые лисы» много куда сунули свои отверженные носы, «белые лисы» ведут свои наблюдения), и теперь «дичков» и «чистых» просто хватают без лишней огласки, и они просто исчезают…
Если бы все дело было в неуплате входной пошлины, дежурную пятерку не пришлось бы переправлять к лекарям, пришлых — в наспех зачарованную тюрьму, а трупы особо настойчивых «неплательщиков» — в такой же зачарованный ледник.
А сейчас кому-то просто не хватило терпения дождаться своего живого сокровища?
Знают ли о подобной практике эти, из Руки? На ежевечерних советах они ничего похожего не говорили.
Знают и скрывают? Не похоже. Скорее, догадываются.
Сказать?
— Неизвестные обезврежены и в настоящее время готовится их допрос, — наконец договорил помощник.
— Когда?
— Точно неизвестно, господин Поднятый правитель города. Дело в том, что сейчас маги занимаются расспросом второй группы — тех, новоприбывших… якобы своих добрых знакомых.
— … которые якобы явились на помощь?
— Так точно, господин…
-…и которые тоже, по каким-то причинам, вошли в город не обычным путем. И тоже без уплаты пошлины. Любопытно. Хотелось бы знать, насколько действительно они добрые знакомые… впрочем, поглядим. Что с ранеными?
— Лекарь обещает, что вылечит всех.
— И то дело. Еще что?
— Рассылка из Королевской Звезды, господин Поднятый правитель города…
— И что там?
По предписанным правилам вопрос полагалось дополнить подобающими изъявлениями верноподданности, но на сей раз привычной формулы не последовало. Господин Поднятый правитель города изволил смотреть куда-то в пляшущее пламя обогревателя (была у него такая привычка) и помалкивать.
Помощник немного подождал, не дождался и, кажется, решил «не заметить» начальственного промаха. В конце концов, все могут устать. Усталость — она ведь не является привилегией работников, к каждому явиться может. Хотя отсюда она, кажется, уже и не уходит…
— Это обычный запрос, господин Поднятый правитель города. Насчет податей.
Бывали в жизни такие минуты, когда господин правитель города совершенно явственно ощущал себя не человеком, а змеей. И не обычной гадюкой, а злобным ядоплюем с Диких Островов. Сейчас, к примеру, яду у него хватило бы сейчас на целый змейник!
— Разумеетссся, — совершенно по-змейски прошелестел его собственный голос. — На город может надвинуться ураган и нахлынуть наводнение, на него могут налететь драконы и дикая магия, но подати — это вечное, неотменное и ниспосланное Пятью богами. Лично и при свидетелях.
Воцарилось неловкое молчание.
— Господин?
— И почему эта связная штука не сломалась при драконьем налете?
— Потому что у нее запас прочности, господин?
— Жаль, что у нас его нет…
И снова перед глазами — пламя, бесконечно танцующее в обогревателе. Пламя не устает, у него не висит на плечах закрытый город и больше тысячи вельхо-дичков. У него нет на руках драконоверьей общины, которую надо оберегать, и для которой он остается неизвестным чужаком, врагом из врагов, ведь про него-настоящего знают лишь двое из собратьев. Пламя не должно держать в голове связи с другими общинами и множество паролей, у пламени нет бессонных ночей над расшифровкой сообщений. Пламя питают, оно может не бояться, что его погасят, ему не дышат в спину временные союзники из так называемой Руки, вышестоящие, отслеживающие его промахи, ищейки из Круга — и любая ошибка будет стоить жизни не только ему.
У пламени не выходят из-под контроля непрошенные магические способности.
И собственный помощник едва ли пишет на него доносы.
Впрочем, у пламени нет помощников.
Он просто устал, вот и думает неизвестно что…
А сейчас это непозволительно.
Проклятые принцессы еще некоторое время всплывали при дворе – то в виде завуалированных оскорбительных шуток над принцем-консортом, то вполне материально: однажды они украсили залу за обедом, развешенные точно напротив кресла Ригальдо, будто намекая ему, что он потерял. Это был еще не самый жестокий выпад: перед ним до сих пор с завидным постоянством «по ошибке» ставили дымящийся кровяной суп, от одного вида которого ему становилось плохо, и это знали все повара.
Исли очень серьезно поговорил со своим ближним кругом, и принцессы исчезли. Шутки как отрезало, травля улеглась.
Исли был рад. Приближались теплые дни, и он ждал их с нетерпением, не признаваясь даже себе, как же ему обрыдли эти тоскливые болота, вечный холод, борьба за власть, суеверия и несчастливый брак. И все-таки оказался не готов к тому, как стремительно в его новые земли ворвется весна – будто захватчик.
Несколько дней лило, снег облезал с башен и крыш с капелью, солдаты скалывали намерзший лед, на голых деревьях орали черные грачи, а на кухню ведрами доставляли рыб. По внутреннему двору растеклась огромная лужа, через которую ходили по мосткам. В ней отражалось серое облачное небо с голубыми проплешинами, и в этих проплешинах трепетал вестфларский флаг, на котором жеребец и химера были обращены мордами друг к другу.
Когда небо затянули бесконечные птичьи стаи, болота превратились в сплошные моря. Талые воды напитали мох, теперь в него ничего не стоило провалиться даже там, где, казалось бы, раньше было относительно безопасно. Внезапно зазеленел ольшаник, издающий густой, медовый запах, кочки закудрявились пушицей, болотные лужи проросли осокой и росянкой, белыми цветами пошел мирт. Спать ночью было невозможно: в открытые окна с великих болот летело токование тетеревов, тысячами орали кулики.
Исли как-то вежливо спросил у Ригальдо, как в этих краях устраивают охоту на птиц. Тот посмотрел на него, как на деревенского дурака, пожал плечами: «Охотьтесь, если не терпится утонуть». В тот же день доложили: молодой лорд, хваставший, что добудет к весеннему турниру серую цаплю, ушел в трясину вместе с конем – под ними провалился настил «западного тракта», и слуги ничем не смогли им помочь. Ригальдо кинул многозначительный взгляд на Исли, будто говоря: «Я предупреждал!» Это не укрылось от придворных, и снова потянулись злоязыкие сплетни. Кто-то повесил в галерее кота, которого Ригальдо прикармливал зимой. Исли только вздохнул: его супруг, как никто, умел наживать себе врагов.
Конец поста ознаменовался магистерской службой в городском соборе, огромной праздничной ярмаркой и – восторг – долгожданным турниром, на который собрались гости, как только немного подсохли болотные хляби. Ни воины Исли, ни норфларцы сто лет не помнили такой радости. При прежнем короле турниров не устраивали, а люди с островов уже и забыли, каково это – участвовать на ристалище для победы и веселья, а не ради смертоубийства. К назначенному дню место состязания на поляне обнесли веревками, за которыми натянули шатры, построили деревянные ложи для зрителей.
Ригальдо от всего этого немного оживился, хотя Исли подозревал, что кота он не собирался прощать никому. С королевской трибуны было отлично видно, как воины понемногу «расходятся»: ловят кольца, сбивают венки и рубят на скаку яблоки на пиках. Но настоящий шквал восторга вызвали конные копейщики, особенно, когда кто-нибудь вылетал из седла, и схватка на двуручных топорах. Исли поглядывал время от времени на своего супруга: тот ерзал в кресле и щурил глаза. Было тепло и томно, солнечный свет пригревал даже сквозь натянутый полог, Ригальдо сжимал ручки кресла, жадно наблюдая за состязаниями, и Исли думал: может, сегодня попробовать аккуратно осадить эту крепость. Хотя бы просто посидеть с ним где-нибудь вечером, невинно обсудить турнир.
Зря он, конечно, радовался. Грянуло с той стороны, с которой не ждали.
Герольд объявил, что победитель обоих состязаний, лорд Ульрик, девиз такой, щит такой, выиграл право назвать королеву турнира. Лорд Ульрик, вымотанный, но довольный, конечно, назвал свою высокородную невесту, подвезя ей подобранный платок. Норфларская дворянка была красивой – белокожей, златокудрой и синеглазой, и умела кротко улыбаться. И с этой кроткой улыбкой она что-то завернула в платок и швырнула его обратно, злорадно объявив, что не достойна и что лучше бы вручить платок первой даме королевства.
«Ой-ой, – подумал Исли. – Ой-ой».
Лорд Ульрик, которого, видимо, слишком часто сегодня лупили по железному ведру на голове, развернулся и, безмятежно лыбясь, поехал к королевской трибуне.
– Что это он? – задумчиво сказал сидевший в стороне Антейн. – Ах, вот оно что!
Дурак в доспехах подъехал и поклонился, а потом радостно объявил, что он здесь только волею пославшей его дамы. И протянул Ригальдо снизу злополучный платок, в который был замотан букет из перьев серой цапли.
Норфларская дворянка холодно улыбнулась. Исли припомнил: вроде бы у нее когда-то была «сгинувшая на болоте» сестра.
Ригальдо побледнел, потом покраснел. И с вызовом сказал, что только волей обстоятельств не принимает участия в сегодняшнем состязании и что, если бы ему дали оружие, он спустился бы вниз и всем показал.
На это с дамской ложи кто-то крикнул, что с удовольствием одолжит его высочеству иголку, поскольку состязания между благородными дамами пристойнее всего проводить в рукоделии.
Выскочил распорядитель турнира и заявил, что по старинной традиции «острый язык» благородной дамы – одно из неназываемых состязаний турнира. Когда воины устают драться, молодые леди принимаются высмеивать их и друг друга.
– Оставьте их, – негромко сказал Исли. – Не отвечайте, будьте выше этого. Не будете же вы воевать с женщинами.
Ригальдо вконец обиделся. До вечера он не произнес ни одного слова, а в замке на пиру в честь праздника принялся надираться вином, как не в себе.
Путешествия – это всегда актуально. Очень важно при этом помнить, что многое зависит от турагентства, которое вы выберите, чтобы отправиться на отдых. Сегодня не все турагентства работают качественно и надежно, многие предлагают не лучшие путевки и условия, поэтому важно выбрать хорошую и проверенную компанию, которая сможет спланировать и предложить отличный вариант отдыха. Человеку необходимо менять обстановку и место пребывания, для того, чтобы полноценно отдохнуть и сделать свою жизнь интереснее и ярче. Это возможно в том случае, если вы будете путешествовать. Не обязательно на край света, достаточно и в пределах своей страны, главное – оформить все через хорошее турагентство.
Говорят, что глаза — зеркало души. При условии, конечно, что у нас есть душа. Вопрос спорный, требующий как минимум одной бутылки дорогого вина, пепельницы и ещё одного тела, чтобы сидело напротив и помогало не утонуть в пучине мыслей. Но есть аксиома, которую нельзя опровергнуть никакими способами. Глаза не врут. Человек может скрывать свои эмоции и настоящие мысли, притворяться тем, кем не является. Но если уметь смотреть глубже, дальше, заглядывать в эту пучину чужого сознания, то можно без ошибки поймать хвост этой самой лжи и фальши. Недаром так сложно смотреть в глаза, особенно незнакомому человеку, не испытывая смущение и дискомфорт. Это словно… Да, словно обнажиться перед собеседником. Показать себя таким, какой ты есть, без шелухи и пыли. Поэтому так тревожно отдаётся в груди, когда собеседник на секунду обжигает взглядом, а после опускает его смущённо себе на руки. Дразнит, не позволяя разглядеть все сразу. Сиди потом, гадай, сгорая изнутри.
Глаза хранят всю жизнь человека. Всю спрятанную в глубине сердца боль, страхи, которые чёрными грязными лапищами хватают посреди ночи за нежное горло, неуверенность, отравляющую кровь. У людей в глазах скрываются тысячи галактик, хвосты комет цепляются за зрачок, а северное сияние отражается в радужке. В глазах можно утонуть, захлебнуться чужими эмоциями, задохнуться собственными чувствами. Дикие животные не выносят, когда им смотрят в глаза. Они чувствуют угрозу и нападают первыми. Глаза выдают все самые потаенные чувства и намерения. Они темнеют от возбуждения, когда страсть и похоть смешиваются в них, разгоняя кровь. Они стекленеют от боли, когда так хочется закрыться внутри себя и не вылезать наружу, забиться в самый дальний угол и остаться там.
Когда его ладонь, наконец, коснулась ледяной скалы, сил не осталось совсем. Все тело дрожало: от холода — промокшая одежда липла к коже, от напряжения — он в страхе бежал несколько часов без остановки — позади все ещё были слышны голоса, шелест крыльев, звон мечей о щиты. Сломанное крыло тащилось по земле, собирая всю грязь и мусор. От каждого движения возникало ощущение, что под правую лопатку впиваются острые ядовитые клыки. Босые ноги были стёрты в кровь. Грязь и земля липли на воспалённую кожу, но это было самой маленькой проблемой. Он не мог пользоваться своими силами. Во-первых, с одним крылом он далеко не улетит, а с его везением — рухнет на голову преследователям даром божьим. От сравнения заскрипели зубы. А во-вторых, его мгновенно засекут. Проще будет выйти и поорать от души. Самоубийство — грех, это он помнил очень хорошо. И к этому пороку его не тянуло никак. Пока.
Ещё раз оглянувшись назад, он все-таки шагнул под свод пещеры. Там было прохладно, пахло сыростью, ноги тут же замёрзли. Он продолжал держаться за стену, пока глаза привыкали к темноте. В кои-то веки он был рад тому, что ему с ними так повезло. Было видно и крутой спуск, по которому струями стекала вода, и выступ сбоку, небольшой, но вполне подходящий, чтобы забиться туда и перевести дух. Конечно, у его врагов была возможность осветить всю пещеру одним движением. Но для этого нужно будет туда войти и на несколько секунд стать беззащитными. Он даже зашипел от предвкушения, как погрузит зубы в мягкое горло, под самым подбородком, как горячая кровь хлынет в рот. Главное, не отравиться их благодатью. Будет обидно ходить потом с ожогом рта. Хотя… Потом будет счастьем просто куда-то ходить. На его глазах сгорели мелкие демоны, которые по наивности решили, что справятся с ангелами. Их крик до сих пор звучал где-то внутри, резонируя с нервами. Он прислонился ноющей спиной к камню и почти рухнул вниз, когда сгиб сломанного крыла задел что-то. Доломать его, что ли, сразу, может, легче будет?
Шаги у самого входа царапнули слух. Кто-то говорил, кто-то смеялся. А кто-то шёл прямо к нему, медленно перенося вес с ноги на ногу. Камень хрустел под его величием, дробился в мелкую крошку. Отлично, замечательно. По его душу пришёл некто круче, чем просто ангел. В горле родился тихий рык. Ничего, он все равно заберёт его с собой. Яд выступил на острых клыках, привычно кислый и горький одновременно. Главное попасть в шею, тогда его отодрать будет очень сложно. Крылья затрепетали, мелкая дрожь прошла по телу. В нос ударил запах обезоруживающей свежести, чего-то сладкого и такого родного, что на мгновение стало действительно страшно. Захотелось подползти к чужим ногам и свернуться около большими кольцами, касаясь самыми большими чешуйками и смотреть, смотреть, смотреть…
Огонь вспыхнул совсем рядом, растягиваясь на большом тяжелом мече. Свет упал и на острые камни внизу обрыва, и на мох на потолке. И на лицо того, кто пришёл убить его. Этот ангел так сильно отличался от своих собратьев, что демон, застывший перед ним нервным больным комком, упустил возможность напасть. Внимательные глаза уже заметили цель. Но вместо того, чтобы обрушить небесную кару на изгнанника, палач вдруг просто опустил оружие. Он смотрел точно в глаза напротив — ядовитые желтые, с вертикальными зрачками, слегка опухшие от злых слез. Чужой взгляд скользнул и по сбитым ногам, и по кривому изогнувшемуся крылу, и по алым спутанным волосам. Ангел наклонил голову к плечу, изучая его. Демон видел в чужих глазах растерянность, непонимание и… что-то ещё. Звезды, тысячи самых ярких звезд, скручивающиеся галактики и звездную пыль.
Ангел медленно опустился на колено и положил меч прямо на мокрый песок. Вопреки всему, огонь продолжал спокойно гореть. От него тянуло теплом и опасностью, но не такими, как от его хозяина. Демон попытался отползти в стену и зашипел, едва не откусывая язык, когда израненное крыло согнулось сильнее. Ангел вдруг дернулся и выставил перед собой раскрытые ладони. Его руки очень медленно опустились на большие чёрные перья, сдвигая их в сторону, зарываясь в мелкий пух. Демон зажмурился и втянул голову в плечи, яд почти сочился с его губ. Нужно было нападать, пока была возможность, пока страшное оружие лежит бесхозное, и возможно, он успеет… Осторожное прикосновение горячих пальцев к изгибу все же вырвало из его сжатых зуб тихий стон. А через мгновение стало легче. Ангельское чудо обжигало ему щеку и висок, слепило глаза, но онемевшее крыло постепенно снова становилось частью своего хозяина, слабо дергалось и подрагивало на ветру.
— Азирафаэль! — сердитый голос эхом пронёсся по пещере, ударяясь о стены. — Ты нашёл кого-нибудь?
Ангел бросил короткий взгляд на демона, вновь завораживая своими глубокими грустными глазами, и вдруг два больших белоснежных крыла распахнулись, скрывая его от чужого взгляда.
— Нет, Габриэль, тут пусто, — мягкий голос зазвучал в темноте самой чистой родниковой водой, демону бы хотелось слушать его всегда, каждую секунду той жизни, что ему осталась. — Никаких следов.
— Тогда, догоняй, — голос архангела отличался: от него становилось душно и чешуйки на шее топорщились. — Он не мог далеко уйти.
Тот, кого назвали Азирафаэлем, ещё раз провёл широко раскрытой ладонью по исцелённому крылу и поднялся на ноги. Неуверенная улыбка тронула его губы. Выразительные брови изогнулись. Он явно хотел что-то сказать, но не решался. Помявшись немного, ангел подхватил с земли свой меч и поспешил к выходу из пещеры, до последнего не складывая больших крыльев. А демон, который мгновенно согрелся от этой скромной и доброй улыбки, остался сидеть и ошарашено смотреть вслед, на пробу шевеля крыльями.
С тех пор каждую ночь ему снились грустные ангельские глаза, в которых были спрятаны тайны тысяч галактик. А шелест деревьев вновь и вновь обманывал, шепча на ухо чужим ласковым голосом.
Азирафаэль, значит…
Тогда, сами понимаете, бардак страшный был. Сократили полштата, страна на куски распадалась… Я в этом «ящике», в отделе Урманяка, на тот момент отвечал за кадры. До пенсии — шесть месяцев… И вот пошел слух, что будет тестовый запуск… Вызвался сам. Ну а что мне? Пенсия эта, дача? Обеспечил уже вроде оглоедов этих… квартира на Ленинградском… «Волга» с гаражом. Дача там, яблони, смородина там, ежевика… а я-то кому нужен в этом раю? Старик. Обуза. Ох, и ладно. А тут… хоть какая-то польза… Ну, тогда так казалось, во всяком случае.
Готовили нас как первых космонавтов. Опыты сперва делали тоже на собаках, свои Белочка и Стрелочка у нас имелись. Звали иначе. Сказать? Вша и Блоха! Такой был юмор.
Когда уже выходили на ЦК, Урманяк собрал всех, мол, какое название официальное будем утверждать… «Вакула», я предлагал так назвать, помните у Гоголя? На черте верхом в Петербург. Ну, тут понятно куда целили — в Вашингтон, округ Колумбия. Одно дело жучок ему ввинтить в «паркер», а другое дело, когда ты сам в этом «паркере», как капитан Немо в своей подлодке. Обзервируешь, так сказать. В самом сердце буржуинского стана. Но Громеев предложил назвать «Цепочка». Это отвечало сути. Так и назвали. Громеев-то тогда был ого-го! Голова! Вот скажи пожалуйста, кто бы мог подумать…
Сложности? Вот помню, было тогда семнадцать годков мне. Я как-то в болоте по подбородок, вот посюда вот, просидел сутки. Патруль по бережку ходит, анекдоты рассказывают, кидают бычки… фельдфебель пьяный, пилотка набок: гебен зи эйнен лихт Иван… и очередями из «эм-пэ» так… поверх камышей… ради развлечения… конечно не знали, что я там… А я в тину… по уши… Ракета пошла сигнальная — по самые уши туда, в тину эту… Потом вынырнул — воздух хватаешь, плюешься. Главное — тише, тише… Затаился и ждешь, ждешь… На вторые сутки наши вытащили, еле говорить мог. Как сейчас помню — карандаш из пальцев выпадает, всего трясет… Надо рапорт писать. Расплакался, как девка… Спирту налили. Переоделся, подсел к печурке. Отошел кое-как. Стыдно потом даже, аж уши горят… Вот это было сложно. Волховский фронт, разведрота. Вот это было сложно, действительно… Остальное все потом уже херня просто-напросто. Не страшно.
Что смущало… Ну порнографии, конечно, много было. Особенно по-первости. Пошел вал. Собирались толпой, лица такие удивленные, глаза по пять копеек. Еще и накатят. Для храбрости. Помнят, как в восьмидесятые паковали за это… И смех и грех. Те, которые парами приходили, наверняка пытались повторить потом у себя дома… я воображаю!
Дальше уже баловство пошло, какой-нибудь мальчишка откопает у родителей в шкафу Смоковницу или эту Эммануэль блядскую. И давай смотреть. И страшно и сладко. И глаза вот такие же. Блюдца, а не глаза!
Трудно удержаться, конечно. Бывает, зажую, чтоб неповадно было. Она там только трусики потянула до коленок, этот, значит, зритель, только навострился себя за срамной уд ладошками… а тут я раз!! Опа! И помехи, машина пищит, скрежет, лязг… Надо видеть выражение лица!
Ладно там еще когда единоборства… Сигал, или вот Чак Норрис… Видно, что мужики стоящие. Ногой ему в морду, прямо вот как засветит. Но там видно, что за дело. Так ему, гаду, и надо… Сразу понятно. Может, ребята вот посмотрят, в секцию запишутся, хоть городки кидать, или баскет, или я не знаю что…
А тогда вот ужастики эти пошли… Какой-то в шляпе обгорелый там ходит, у него перчатка с лезвиями… Ну как сказать? Какой-то мудак в шляпе, и больше ничего. И ходит он, убивает он. Мудак… Да чтоб я, советский офицер, с таким мирился… Тоже помех пускал, зажевывал как мог. Один раз даже взял вот просто и взорвал, не удержался. Никто не пострадал, конечно. Кроме обоев. Списали на тайваньского производителя… Нет, ну сами посудите, детям голову забивать таким говном, извините за выражение? Что же вырастет из них, если… Ох… Да что теперь вспоминать это все, дело прошлое. Глупости.
Громеева жалко. Хороший парень. Нервный очень. С самого начала видно было — не сдюжит. Другое поколение совсем.
Арсик… Царбумян… Как живого вижу перед собой — всегда был такой веселый, глаза горят. Но ему тяжелее всех пришлось. Одно дело работать с предметом, другое — с предметом культурной значимости, с объектом, так сказать, творчества, духовным символом… Никто не верил, что получится. Ну-у… вот и не получилось нихрена… Он один и верил в это… На рок-музыке его заклинило, кажется… Тоже вот, навезли из-за кордона, как будто своих «песняров» мало было… Жалко парня. Очень жалко.
Кольбец? Ничего не могу сказать. Даже не спрашивайте. Бог ему судья. И все тут. Нечего говорить.
А Соньку тоже помню, конечно, хорошая девчонка, бедовая. Она работает еще? Ну… дай Бог ей. Она не пропадет. Огонь-девка!
Про шефа? Пусть сам вам все расскажет, если не засох еще, сукин шалфей.
Да нет, куда мне? Годы не те. Только ночью, конечно, глаза закроешь — и поехало… Вот недавно четыре сезона «Прослушки» посмотрел. За неделю-две. Хороший сериал. Показано, как они работают. На совесть. Мы такие же были, идеалисты. Особенно та сцена, где они преступление раскрывают в течение пятнадцати минут, используя только мат. Фак-фак-фак… фак ю, фак ми, мазафака, воттафак… Ну, вы знаете… Мы так примерно и работали тоже в наши лучшие годы, только вместо фака этого по-нашему выражались… по-советски. Так заворачивали, бывало…
Конечно, еще смотрят, пользуются. Некоторые из ностальгии, некоторые так… Не все же в интернете еще можно найти.
Еще, заметили, сохраняется какая-то тяга к предметному миру. Кассету… ее, понимаешь, в руках подержать можно. С дэвэде этим хренеде я не пробовал работать, не знаю. Но кассета… Лента эта, понимаете, корпус… Что-то вещественное… Настоящее.
Устаю, бывает… Что тогда? Корвалол плюс валокордин…
Да ну, глупости это все… Какие там сомнения? У нас был приказ. Мы его исполняли. А там хоть в топор, хоть в резиновую утку, хоть в портрет Маркса. Без разницы. Приказ есть приказ. Такая работа. Вот и все.
…Серая муть расступается, показывая две внушительные огромные фигуры. Я ежусь от какого-то пронизывающего холода и вдруг понимаю, что фигуры передо мной — это либрисы, непонятный квадрат между ними — игральная доска, серая муть — место игры. А я?.. Я тут что делаю?
Но вместо любопытства меня пробивает злость. Значит, вот где они прохлаждаются! Вот кто портит нам жизнь, вот из-за кого у нас миллионы проблем! Злость что-то делает со мной невероятное и я расту, расту, расту до тех пор, пока не становлюсь вровень с либрисами. И подхожу ближе к ним.
Коричнево-черная доска с белыми полосами лежит на столе. Не шахматы, но что-то похожее. И двое — мужчина и парень сидят напротив нее. Парень — наш либрис студент: лысый, нескладный, несколько несуразный и от чего-то несчастный. Мужчина… к горлу подкатила тошнота. Весь будто обвешанный белыми нитями-макаронинами, либрис вызывал отвращение. Возможно, он был красив для неискушенного взгляда, но для меня он был уродом. Большие черные глаза смотрели на меня, как на муху, упавшую в суп и вовремя не утопившуюся.
Мне вдруг стало как-то… даже не знаю. Просто захотелось взять и прекратить это игру. И я хватаю три фигурки с доски — свою рыжую дамочку, синего кота, будто присевшего на корточки и сложившего в молитве лапки и зеленоволосую фигурку с мечом, словно обороняющуюся от кого-то. Моя и кошачья фиругки были теплыми, сверхова сначала отдавала холодком, потом согрелась в руке. Ну и куда их? Ай, ладно! Пихаю всех троих в грудь, плазма не сожрет, а там потом разберусь, что это такое.
Доска смачно хрустит в моих руках. Как вафля. Беру и откусываю кусок доски, хрупаю деревом, растворяю занозы. Надо же, эстеты сраные, на настоящей деревянной доске играют, не на пластике абы каком! Очнувшийся макаронный либрис ревет нечеловеческим голосом:
— Как ты смеешь, тварь?.. — капля растерянности прячется за злобой. Он сам себя накручивает. А потом его фигура начинает расти, он выпрямляется, его голова теряется где-то далеко вверху, срытая серым туманом. Я продолжаю есть доску.
— Хочу и смею! — наглость, говорят, второе счастье. Посмотрим, прокатит ли это со мной или меня сейчас развеют на атомы. — Почему вам можно мной играть, а мне — нет? Это моя жизнь, между прочим! Вся моя жизнь! Вам бы понравилось, если бы вы узнали, что вами тоже играют?!
Последний кусок доски пережевывается особенно плохо, но мне пофигу. Поскольку либрис дорос до каких-то своих высот и попытался задавить меня пальцем. Его огромный белый, как червяк, палец завис надо мной, словно над маковой соринкой. Я упрямо взглянула на эту мерзость и ощерилась клыками.
— Все равно я сделаю по-своему!
Палец упирается в невидимую преграду над моей головой. Либрис давит, налегает почти всем своим телом и… ничего. Преграда не пускает. Где-то далеко, будто в другой вселенной слышится робкий смешок студента.
— Фигурка переиграла игрока…
Сон… Проклятье, это всего лишь сон! Я бессильно сжимаю подушку, слезы злости и отчаяния текут по щекам. Но почему так? Почему я на самом деле не сожрала эту доску и этого либриса в придачу. Впрочем, там такое говно, как бы еще не отравиться.
Обидно. Чертовски обидно. Я ведь поверила, что уже все позади. Все испытания закончились и… что дальше? Жизнь удалась? Как бы не так! Макайся носом в самое отборное говно вселенной. Ладно, ребята, хотите играть? Будет вам игра.
В этот день я сделала то, чего сама от себя не ожидала. Нарушила запреты и вытащила души давно умерших существ из филиала чистилища при черной пустоте. Эдакий морозильник и пекло для одиноких душ, которые ни во что не верили и им некуда было деваться. В морозильнике было до фига драконов и парочка демиургов, в жарильне — высшие демоны. В остальном эти места ничем больше не отличались от оригинальной черной пустоты. Все так же темно, пусто и… страшно. Иногда очень страшно.
Это, конечно, нарушение правил. Только кто сейчас играет по правилам, кроме нашего студента? Его противник так и вовсе вертит закон как дышло. Почему же мне нельзя получить себе некоторое число сокровищ, обязанных по гроб новой жизни? И никто не помешает поделиться этими сокровищами с остальной семьей, чтобы они тоже стали сильнее. И сокровищам же хорошо — новая жизнь в новых мирах, чем не повод порадоваться? Значит, действуем.
А вообще, ну их в баню, эти игры. Весь день, даже в черной пустоте, я проверяла свою плазму, надеясь найти где-нибудь в ноге завалившиеся три маленькие фигурки… Увы, их не было.