Мое любопытство доставляло неприятности с раннего детства. Первое мое отчетливое воспоминание — я тыкаю палкой в серый гудящий шар, хочу понять, из чего он. Увы, состоял он из пчел. Насекомые оказались не такими любознательными, как я, их не интересовало, кто именно их потревожил, поэтому пострадали все, включая бабушку. Возможно, поэтому теперь для меня предчувствия неприятностей звучат как то пчелиное гудение…
К пяти годам я напрочь испортил отношения со старшими сестрами, в исследовательских целях добавив в их крем бабушкину краску для волос. Оба вещества были бесцветными, их смешение не дало видимого результата… до нанесения крема на кожу. Вот тогда результат оказался очень даже заметен… мда.
К шести бабушка стала поговаривать, что два ее внука уже стали личинками, может, Пятеро окажутся милостивы, и я тоже войду в их число? Тогда родители еще меня защищали. Но в шесть с половиной, когда мама вытащила меня из-под кровати в родительской спальне, а я сказал, что хотел изучить процесс размножения у всех живых существ, папа с мамой решили, что в личинки меня просто сама Жива предназначила! Только, если ничего не изменится, до двадцати я не доживу. Что ж, они оказались правы… почти.
Мне двадцать пять.
Если мы не выберемся из этих болот, то так оно и останется.
Как громко жужжат пчелы…
Все случилось очень быстро.
Контур следа я снял еще шесть дней назад, и вечером мы с Ветерком аккуратно скользнули Шаг по уже налаженной «колее». К сожалению, отклониться от «колеи» было нельзя, даже при риске быть обнаруженными раньше времени. Лучше попасться кому-то на глаза, чем «шагнуть» чуть дальше и оказаться внутри скалы или дерева… или над пропастью.
На этот раз, пожалуй, я бы предпочел пропасть. Или нет? Летать кое-как я умел, а тут…
Перенос завершился, по глазам ударил свет, по ушам — крик, под ногами качнулся и замер пол, а на нас уставились четыре пары глаз. Три — человечьих. Четвертая пара — прижмуренных от боли, нечеловечески больших. Драконьих.
— Тревога! — как-то нерешительно проговорил один — в его руках топорщилась серебристая драконья чешуя.
— Это кто? — охнул второй.
— Стреляй, потом спрашивать будешь!
Неприветливая встреча.
Я повторяю, все случилось очень быстро. Я ведь ничего даже понять не успел — мало ли, почему люди ведут себя странно. Приятель Эвки рядом со мной ничего не сказал, он просто протянул руку, и трое повалились на пол. В помещении что-то дико взвыло, неподалеку послышались тревожные голоса и драконий рев, а дракон — небольшой, размером с бычка — вырвался из каких-то креплений и бросился куда-то нам за спину… По пути он сбил деревянное ведерко. Чешуя — тусклая, с какими-то красноватыми пятнышками — рассыпалась по полу.
Почему я шагнул ему навстречу?
Так ведь дракон… маленький…. а я любопытный. Он попробовал вырваться, но обмяк и как-то жалобно вскрикнул, пачкая мне руки кровью. И вот теперь мы отступаем непонятно куда в обнимку с дракончиком, да еще и пораненным, до обратного переноса еще как минимум одна минута, позади первые трупы, Ветерок рядом ругается и все оттого, что мне было любопытно…
А над ухом все жужжит и жужжит.
Интересно, а смогу я унести в шаг дракона?
В результате она, герцогиня Ангулемская, оказалась в библиотеке епископского дома, любуясь руками юного школяра.
Она могла припомнить не более трёх эпизодов из собственной жизни, когда так же откровенно любовалась мужчиной. По рукам она оценивала их обладателя. И ни разу не ошиблась.
Руки её брата–короля изнежены, слабы и вялы. Далее взгляд можно не вести. Он весь там — в этих узких, влажных кистях.
Клотильда помнила руки любовника своей матери, маршала д’Анкра, холёные, в перстнях, подвижные, алчные. Она бросила взгляд на тыльную сторону ладони герцога де Люиня, и прочла там скорую смерть.
Однажды ей захотелось прикоснуться к мужской руке. Это был дворянин из свиты герцогини де Шеврез, некий Манвиль. Но он был слишком низкого происхождения, чтобы позволить ему приблизиться.
Она почти восхищалась благородной формой рук несчастного графа Шале и была близка к сожалению, что не вмешалась в интриги своей матери и Гастона. Бедняга был казнён в Нанте. Его руки были, бесспорно, красивы, но всё же в них присутствовала какая-то слабость. Их владелец позволил управлять собой, он добровольно согласился стать орудием интриги, пешкой на расчерченной доске, а герцогиня презирала пешек. Пусть даже из слоновой кости с бриллиантовой окантовкой.
Сама она придавала себе ценность ферзя и всех прочих наделяла соответствующим рангом. Конь, слон или пешка.
А кто он, этот юный письмоводитель?
Она не могла отвести взгляда от его рук. Ни малейшего изъяна. Ни следа алчности или слабости. Гордая, изящная гармония. На среднем пальце правой руки чернильное пятно. На левом безымянном простое серебряное кольцо, плоское, без камня. Обручальное? Оно слишком дешёвое для такой руки, для скрытой в ней силы. Такие руки следует украшать перстнями.
Когда юноша поднялся из-за письменного стола и шагнул им навстречу (это случилось после того, как епископ назвал его имя, которое она не запомнила), цветовая гамма его присутствия напиталась хлынувшим светом.
Его облик стал объёмным, по-настоящему живым, и сразу вытеснил всю чёрно-белую гамму. Солнце льнуло к нему, как истосковавшаяся любовница. Путалось в волосах, струилось с плеч как светоносный плащ.
Она не сразу заметила, во что он одет, не успела мысленно отшатнутся от вопиющей, потёртой бедности – куртки из дешёвого английского сукна и пожелтевшей сорочки. Мысль, к её собственному удивлению, была противоположной. Несмотря на явную бедность, стеснённость в деньгах, одет он с безупречной аккуратностью, той самой, которой бедняки так часто и нарочито пренебрегают, порождая тем самым не жалость, а отвращение.
У него волосы слегка в беспорядке, подстрижены рукой неумелой, но это его не портит. Скорее — наоборот. Чёрные пряди падают на лоб, погружая взгляд в таинственную тень, он смотрит на неё сквозь эту тень с манящей неопределенностью.
Красив ли он? Или, наоборот, невыносимо уродлив? Она бы не ответила сразу. Ибо то, что предстало её взору, разительно отличалось как от канонов привлекательности, так от глубин уродства.
Епископ продолжал что-то говорить. Кажется, он уже восхищался её щедростью и требовал, чтобы юный секретарь так же выразил своё почтение.
Как же его звали? Как звали? Она не расслышала, ибо цветовая насыщенность звенела и гремела. Когда он сделал шаг навстречу, она внезапно решилась.
Она пожелала коснуться его рук, убедиться в их живом тепле. Ферзь на шахматной доске может позволить себе свернуть на чёрную диагональ. Она снимет перчатку и позволит ему поцеловать руку.
Так она и поступила. Даже епископ был слегка смущён, но счёл её жест за милость. А вот он, этот юный книжник, почти не удивлён. Неопытен? Или самоуверен?
Он коснулся её руки с почтительностью вполне уместной и достаточной, но без искания и страха. И взгляд его, на миг устремлённый к ней, был уважительно ясен.
И более ничего. Он сразу отступил, едва коснувшись губами её кожи, а ей было не то досадно, не то обидно от его осторожной учтивости. Он сознавал её чужеродность и потому сторонился.
Но задуматься над этим она не успела. Всё произошло слишком быстро. Время сгустилось, будто из него вытопили всё лишнее.
Вслед за епископом герцогиня покинула библиотеку, чтобы приступить к тому, зачем собственно и явилась – к исповеди.
Она ещё ничего не решила. Она даже не знала, что должна что-то решать.
Не знала, что жизнь её уже изменилась, что привычный, расчерченный мир уже пошатнулся и фигуры на доске начали сползать. Она ещё не видела разбегающихся по штукатурке трещин, не замечала подземной упреждающей дрожи. Всё ещё было предсказуемо. Что, собственно, произошло?
Лёгкое смятение чувств. Ничего пугающего. Самый верный и смазанный механизм иногда дает сбой, на гладкой однотонной ткани появляется узел. Что с того?
У неё разыгралось воображение, и она приняла первого встречного за существо равного с ней порядка. Какой вздор! Вероятно, произошёл обман зрения. Ей было скучно, она устала, сказывалась дурно проведённая ночь и многодневная тоска. Ступив из полумрака на свет, она на мгновение ослепла.
Именно так все и было. Свет из окон лился наискось, подкрашенный витражами, и породил фантом. А ей от скуки пришлось в него верить. На самом деле ничего не было.
Секретарь епископа, разумеется, был, но ей только показалось, что он чем-то отличается от прочих, что он не состоит в армии чёрно-белых фигур. Показалось…
Ей почти удалось себя в этом убедить.
После исповеди она пожертвовала приюту при церкви св. Стефана значительную сумму.
В памяти возникла цифра, чего она за собой прежде не замечала. Чувствовала странную блаженную рассеянность и лёгкость. Будто тело её лишилось тяжести. И при желании она могла бы взлететь. Ощущение до крайности непривычное, пугающее, но приятное.
Лёгкость присутствовала в ней как утонченный хмель. Это и радовало, и мешало. Ей трудно было сосредоточиться, чтобы совершать задуманные прежде ходы. В то же время приятно было познавать новое. Свершилось некое преображение, трансмутация качеств.
Она смотрела на себя, на своё лицо, на руки алебастровой белизны, на окружающие предметы и подмечала новые оттенки, как будто зрение стало иным.
Пришёл страх. С ней что-то не так, что-то разладилось, прокралось в неё, как болезнь. Ловила себя на бесцельной мечтательности и даже забывчивости. Угадывала неловкость и даже неуместную радость.
Но длилось это недолго, около трёх суток, постепенно слабея и разрушаясь. Она чувствовала сожаление, и в то же время торжествовала. Болезнь изгнана. Она пока затруднялась дать этой болезни имя, но догадывалась, что опасный недуг подхватила в епископском доме, под сводом древнего скриптория, в горящих на свету пылинках.
Но Клотильда гнала эту мысль. Отказывала ей в смысловой определённости. Это недоразумение, ошибка. Это скоро пройдёт.
Но кто-то смеялся над ней, гримасничал, кто-то могущественный, в поднебесном закулисье или в адовой бездне. Кто-то, живущий в тени, подобно ей одержимый властью, расчётливый и безжалостный, не позволил ей выздороветь. Он отравил ей кровь.
А не был ли сам епископ в роли закулисного бога? Почему она возводит всю вину за случившееся на судьбу?
Она не верит в судьбу. И в дьявола не верит. Почему ей раньше не пришло в голову это объяснение, рациональное и земное?
Демон? Ангел? Вздор!
Это сам епископ сыграл роль сводни. Старик неслучайно привел её в библиотеку. Он знал, что тот юноша, его секретарь, всё ещё там, что она, герцогиня, утомлённая, подавленная, увидит его, встретит его взгляд, залюбуется…
И с тем же товарным расчётом, выждав неделю, епископ отправил своего секретаря к ней, в Аласонский дворец якобы представить отчёт. Счета и расписки. Куда пошли её деньги. Столько-то закуплено башмаков, столько-то одеял. Вот счёт от бакалейщика. От портного. От аптекаря. Все учтено до последнего денье. Извольте ознакомиться, ваше высочество.
Герцогиня была в своем кабинете, когда Анастази де Санталь, её придворная дама, доложила, что явился тот парень.
Она не желала понимать. И вспоминать не желала. Она могла бы его отослать. Потёртый бархатный бювар с документами он мог бы доверить Анастази. Это было так просто.
Но её будто толкнули под локоть. Тоже епископ? Или её собственный единокровный дьявол? Она пожелала его принять.
Почему? Почему? Она, первая принцесса крови, чьей аудиенции добиваются герцоги и принцы, согласилась принять безродного студента. Любопытство…
Непростительное любопытство. Она ещё помнила, что с ней случилось и вознамерилась убедиться. Так ли это было сладостно, пугающе и ярко? Или ей почудилось? Вернется ли та цветовая насыщенность на сером фоне?
Он переступил порог, она взглянула, и болезнь дала новый приступ. Нет, ей не почудилось. И не приснилось. Всё было на самом деле. Всё повторялось. На этот раз он не был таким усталым и отрешённым, каким запомнился ей тем утром.
Напротив, он был полон сил, от быстрой ходьбы щеки его пылали, на губах не то улыбка, не то беззвучная песня. Возможно, он и напевал одну из тех фривольных песенок, которые студенты горланят под окнами. Он затмил, заслонил собой весь тщательно расчерченный ею круг. Внёс смятение, затеял переполох.
Её собственные покои, её кабинет в мраморе и бархате, трудно уравнять с унылой обителью аскета. Они пестрели и переливались. Пока не было его. А с ним, в его присутствии, всё смешалось и потеряло цвет.
Был только он — юный, стремительный, окрылённый надеждой, непредсказуемый. Такая же неограниченная в своих передвижениях сильная фигура, свободная от рутины и правил.
«А по виду не скажешь» — мелькнуло у неё в голове. Та же потёртая куртка, плащ, знавшие лучшие времена, стоптанные башмаки.
«Благородная бедность» — вновь мысленно усмехнулась она.
Герцогиня вновь ощущала ту легкомысленную, пустотную радость, волнение и даже головокружение.
Чтобы отвлечь себя, она перевела свои мысли в торговый жанр. Отстранилась и стала разглядывать его как предмет, как породистое животное на рынке, придирчиво, с циничным рассудочным холодком. Ступни, щиколотки, колени формы изящной, аристократичной. Бёдра сильные, стройные.
Она представила, как упруго золотится и блестит кожа поверх напряжённых молодых мышц, как эти мышцы плавно играют, перекатываются, когда он двигается, легко переступает порог, взлетает по ступеням.
Переводя взгляд, она вновь залюбовалась его руками, запястьями, разворотом плеч.
И вновь, осмелев, заглянула под рукав, мысленно скользнула до локтя по золотистому теплу и упругой нежности. Его плечо — та же рельефная, скрытая сила молодости.
Ей хотелось зажмуриться. Но задерживая вдох, она взглянула ему в лицо. Не сразу, а постепенно, множа наслаждение и муку.
Рот твёрдый и нежный. Чувственный и невинный. Эти губы, с тенью улыбки, с отблеском песни, поколебали её рассудочную холодность.
Он готов произнести вежливое приветствие, но она уже видела, как эти губы смеются, влажно блестят, касаются прохладной поверхности бокала, целуют…
Почему ей пришёл в голову поцелуй? Почему её стыдно и сладко волновал этот мелькнувший образ? Его глаза, ясные и строгие, с ресницами подростка, излучающие свет. Радужка небесного цвета, а в самой сердцевине — фиолетовая бездна. И крошечная искра солнца, заброшенная в эту бездну.
Тёмные, непокорные, небрежно подстриженные пряди волос.
В нём всё настоящее, живое, волнующее. Он смотрел на неё с той же безмятежной почтительностью. Отдавал общепринятую дань. Но в то же время оставлял за чертой истинного восприятия.
Она его не занимала, присутствовала как драгоценная статуя среди множества других, достойная поклонения и осторожности, но не внимания и восторга.
Она не привыкла к подобному пренебрежению. Мягкому, почти ласковому, гладкому как стекло. Ей не за что было зацепиться. Она искала шероховатость любопытства, зазубринку страха или желания.
Так, как это бывало раньше. Она знала такие взгляды. Ненависть женщин, вожделение мужчин. Пороки, что дарили ей власть. Ключи к тайникам души. А здесь она обнаружила безупречность льда, прозрачную тишину.
Он исполнял поручение наставника, более ничего. Не заискивал, не просил, на вопросы отвечал быстро, не задумываясь, с достоинством. Герцогиню не тревожили деньги, она уже забыла ту сумму, что вручила старику, но позабавила та щепетильность, с которой епископ держал перед ней ответ.
Что это? Снова расчёт? Лицемерие, доведенное до абсурда? И волнующий разум и тело посланец.
Герцогиня всё же вознаградила его за труды. Вручила кошелёк и предоставила сделать выбор, оценив свою почтительность в золоте. Он выбрал два серебряных пистоля и вернул кошелёк.
Он ушёл, а ей всё виделось в световом столбе его присутствие, фантом с прорисованным ликом. Она уже не сомневалась, что болезнь вернулась. Рецидив жесточайший, приводящий почти к безумию.
Она осмелилась эту болезнь назвать, разгадать её имя – желание.
Желание…
Она много лет делала вид, что этого слова не существует. Не то, чтобы она не знала, что прячется за ним, что наполняет и осуществляет его смысл. Она знала.
Она даже когда-то испытывала его, желание, его зарождение, стремительный рост, кульминацию и поспешную гибель. Позволяла себе его испытывать, мелким, урезанным, чтобы не захлебнуться.
Страсть была сродни чувствам, признаком уязвимости, но факелом пылала на поверхности, не затрагивая глубин. Но и страсть должна быть укрощена. Ибо страсть порабощает.
То, что она испытывала когда-то, нельзя было назвать влюблённостью.
Это было плотское любопытство, слепая потребность тела, как голод или жажда. Потребность, долгое время дремавшая в ней, пробуждённая почти насильственно, вызванная к жизни другой потребностью – потребностью власти.
Сказочник шёл по предпраздничному городу. Ну как — городу… Городку. Из таких, знаете — чистеньких и благообразных, где бабушки выращивают цветы в уютных дворах, окружённых кирпичными пятиэтажками, а за столиками под тополями и клёнами вместо потных мужиков, забивающих козла, вежливые дядечки играют в шахматы. В городке царствовала зима. Сказочник скучал. Городок готовился к празднику. Нет, даже не так: к Празднику! Всюду были развешены гирлянды и плакаты, сотни разноцветных фонариков превращали улицы в радужные лабиринты, а каждый дом считал долгом чести нарядить у парадного какое-нибудь дерево, поскольку ёлочки росли, конечно, но всё ж далеко не во всяком дворе. Вот и стояли напротив некоторых домов весёлые, разряженные в пух и прах дубки, яблони, а кое-где даже туи и можжевельники. Только вот народу на улицах не было. Ни единого человечка, даже самого завалящего дворника. Да и зачем бы? Снег не падал уже дня три, а мусор на улицах не валялся, поскольку никто его не бросал. Только сказочник одиноко брёл по сонным предпраздничным улицам. Подмышкой он нёс большую коричневую книгу, в которой обитали сказки. Сказки были разные — насмешливые и печальные, умные и глупые. Но во всех была одна особенность. В конце Зло всегда побеждало Добро.
Это вовсе не значит, что Сказочник был злодеем, нет. За всю свою жизнь он никому не рассказал ни одной сказки из тех, что жили в книге. Его волшебная душа, (а какая же ещё душа может быть у сказочников?), была разделена ровно пополам. Одна половинка была отдана сказкам из Книги — да, да! Сказочник конечно же знал каждую из них лично и по имени! А вторая, та, что располагалась ближе к сердцу, вмещала в себя светлые и мудрые сказки, в которых всегда торжествовало Добро. Такого обиталища этим сказкам было вполне достаточно: ведь для них оно было лишь временным, поскольку каждая услышанная сказка переселяется в душу того, кто сумел её услышать. А сказочник умел находить правильных слушателей. Вот и сейчас он шёл и думал о том, как здорово было бы в эту предпраздничную ночь отправить в самостоятельную жизнь пару-тройку светлых, добрых и мудрых сказок. Только слушателей не было.
Тут послышался лёгкий топот, частое разгорячённое дыхание, и из-за поворота на полной скорости вылетела красная нарта, до верху заваленная пакетами с новогодними стикерами — какой из «Ашана», какой из «О.В.», какой из «Магнита», а некоторые даже и из вполне себе приличных бутиков. Нарту волокли восемь здоровенных маламутов, вёл стаю очаровательный голубоглазый хаски, а на запятках полозьев, пригнувшись, стоял атлетического вида дедок в красной шапке с крутым белым околышем и красно-белом спортивном костюме с эмблемой «Спартака» на груди. Увидев сказочника, дед лихо свистнул и, резко сместив вес тела, бросил нарту в крутой левый дрифт. Собаки возмущённо зарычали, замедлили бег и остановились, вывалив широкие, как сапёрские лопатки, тёмно-розовые языки.
— Здоров будь, — первым поздоровался дед, сел на облучье нарты, утрамбовал варежкой торчащие пакеты и приглашающе похлопал по ним. — Сидай, сказка. Покурим. Давеча у индейцев был. Не узнали сперва, за Уату приняли. Ну ничего, объяснил, аргументировал. — Дед выразительно поиграл бицепсом. — Признали. Подаркам обрадовались, а под конец ещё и такой чинчаши отсыпали — м-ммм! — Старик мечтательно закатил глаза. — И не табак, по всем научным канонам лекарство вообще, от температуры, природное! А забирает — куда там «Беломору», «Беломор» — в топку, а и самой махорки покруче будет. Так что — давай, швартуйся.
Дед сунул руку по локоть в разноцветный полиэтиленовый завал, повертел там ею и не с первого раза вытащил красивую резную трубку длиной сантиметров сорок. Победоносно потряс рукой с зажатым в ней сувениром:
— Чанупа!
И, выудив тем же способом расшитый бисером кожаный кисет, принялся терпеливо набивать трубку крупным красноватым порошком.
Сказочнику стало интересно: сроду индейского зелья не курил. Подошёл, попробовал на прочность пакетное седалище, осторожно устроился. А книгу так из рук и не выпустил: держит закрытой, хоть и застёжки крепкие, и даже замочек крохотный навешен. Не доверяет, видимо, тем сказкам.
Старик наконец набил свою чанупу, раскурил от новенькой зипповской зажигалки, сделал медленную глубокую затяжку и протянул трубку сказочнику, держа её двумя руками. Пока сказочник примеривался, как сподручнее пользоваться чанупой, дед заговорил.
— Вот гляжу я на тебя и думаю, шшо хороший ты хлопец, сказка. И работаешь хорошо, честно, пера не щадишь, голоса не жалеешь. Надо бы тебя за это отметить.
Сказочник сделал затяжку. На удивление, кашлять не потянуло, дым был лёгкий, с медово-кокосовым вкусом и ароматом влажной весенней ивы, когда соки начинают бурное движение и молодые побеги становятся бордово-малиновыми. Вот тогда их кора примерно так пахнет. Распробовав вкус, сказочник ответил:
— И что? «Зиппу» свою подаришь, или зайца плюшевого, каких в «кран» выиграть теоретически можно?
— Хм. Лицо деда расплылось в широкой улыбке, словно чинчаша имела в составе добрый процент сушёной конопли. — Могу и «Зиппу», старик вытащил зажигалку, выразительно открыл и закрыл окошечко сопла. — Хочешь?
Сказочник пожал плечами.
— Честно говоря — а на фига она мне? Курить я не курю вообще-то, так, балуюсь иногда, за компанию. А больше — зачем? Ты вот куришь, хоть и эту… Чичнашу… Чинушу… Тьфу. Не важно. Вот её, — он красноречиво вскинул в руке трубку. Тебе и флаг в руки, да и по статусу всяко не одноразовый «фёдор» полагается.
— Ну тогда говори, чего пожелаешь, — старик гордо надулся, в его голосе стали угадываться раскатистые нотки Э-эха. — Всё могу! Всё сделаю! Ты тока, это, — дед резко сменил тон на повседневно-деловой — Список составь. С пожеланиями. Это ж я только по будням всего по три исполняю, когда на пару с лепреконом шабашу — ну-ну, не кривись! Мне ж тоже семью-то кормить надо, новогодних салатиков и заливной рыбы сильно надолго, сам понимаешь, не хватит, да и гадость она, эта заливная рыба, честно сказать…
Дед презрительно сплюнул на снег. — Чё я говорил-то? А-а, про желания. Ну, да. Это тока в будни. А сейчас главный праздник мой на подходе, следовательно, и силы мои на самом пике находятся. Так что — на! — старик жестом фокусника выхватил из-за околыша тёмно-вишнёвый «Паркер», а из очередного пакета — лист офисной бумаги «Снегурочка». — Пиши список!
Сказочник взял ручку, задумчиво отвинтил колпачок, выдавил на золочёное перо крохотную каплю чернил, стряхнул её и проследил, как маленькая аспидная чёрная дыра, коснувшись поверхности снега, начала ненасытно поглощать вокруг себя его нарядную белизну — точь-в-точь как её «взрослая» космическая сестрица поглощает окружающую материю. Несколько раз взглянул на бумагу, словно не совсем понимая её назначения. Дед отложил трубку, участливо наклонился к сказочнику и пощёлкал пальцами перед его носом.
— Эй… Э-эй! Сказка! Ты в порядке? Ты вообще где?
Сказочник встрепенулся, защёлкнул предохранитель подачи чернил и завинтил колпачок.
— Знаешь, батя… Не получится у меня список. Мне и одним-то пунктом нечего у тебя попросить. Сам ведь говоришь: не зайцев же и не мишек плющевых. Что-то действительно важное, ценное, запоминающееся… Спасибо тебе, за то, что ценишь, что важность моей части общего дела понимаешь. Вот правда, спасибо. А только не надо мне ничего. Ну, сам посуди. Любовь есть у меня. Надежда есть. На будущее, на справедливость, на ум, на доброту, на душу живую, человеческую… Да всегда найдётся, на что. Вера есть. В чудо. В необходимость нашего дела волшебного. Мечта есть. Да не просто абы какая и абы где, как у многих случается. Нет, моя всегда со мной, рука об руку по жизни идёт, потому что воплотил я её давно: сделал своей работой самое что ни на есть любимейшее своё занятие, сказки. С тех пор и не работал ни единого дня, ни единой минуты, правы были те китайские мудрецы, которые этот тезис придумали. И не умерла моя мечта, стоило только ей воплотиться, ни в серые будни, ни в бытовуху не превратилась. Потому что совершенствуется постоянно, изменяется понемножку — короче, развиваемся мы с ней вместе, взаимно. И вот скажи теперь: что мне ещё желать-то? Есть у меня всё. А чего вдруг не окажется — то я своим умом придумаю, да своими руками сделаю, в сто раз лучше любого готового подарка получится. Так что — прости, дед, без надобности мне. Езжай вон к ним, — сказочник махнул рукой в сторону мирно дремлющих в праздничной иллюминации пятиэтажек, — У людей твоё искусство всегда по высшему разряду идёт. А мне без надобности. Сказочник повторился, покачал головой, еле слышно чертыхнулся — «Совсем косноязычный стал!», и потянулся за погасшей уже трубкой. Взял, вдохнул коротко, выдохнул «пустой» холодный воздух и положил чанупу обратно в нарту.
Старикан опять усмехнулся, но понимающе покивал:
— Да ладно, коллега. У меня самого та же петрушка.
Помолчали, чертя узоры на снегу — сказочник носком кожаного сапога, дед — меховым эскимосским унтом. Вдруг старик расхохотался, откинувшись спиной на облучье, и залихватски хлопнул сказочника по спине.
— Ну, а наоборот, что не хотел бы в подарок получить никогда, можешь назвать?
Сказочник замер. Всего лишь на мгновение. За которое он вспомнил Смерть. Точнее, одно из её забавных воплощений. Его, это воплощение, звали Джи. Попробуйте предствавить себе Смерть-рукожопа. Представили? Ну вот, это было именно оно. И однажды с ним произошла презабавнейшая история.
Захотев получить рождественский подарок, Джи, которому их никто никогда не дарил, решил раздобыть его сам. Для этого он сделал из своей косы клюшку для гольфа, подготовил отличную хэллоуинскую тыкву, и в ночь, когда Санта мчался по небу в своих санях, нагруженных подарками, метко сбил тыквой один из праздничных пакетов с саней.
Потом стал радостно ловить падающий с большой высоты пакет…
Но Джи не учёл, что все подарки Санты носят индивидуальный характер. Этот предназначался ученику кузнеца. В пакете была упакована настоящая наковальня. Не самая большая, конечно. Но когда Джи поймал её, ему как раз хватило, чтобы задуматься: а так ли уж хороша его профессия…
Сказочник тряхнул книгой, в которой сказки про Джи никогда не окажутся, подобрал сухой, звонкий от мороза сучок и, разровняв участок снега около нарты, размашистым почерком вывел: «НЕ ДАРИТЕ МНЕ КУЙНЮ!»
Музейный день — развлечение то еще. Но развлечения более приятного характера интернатским выпадают редко. Рик поморщился, стараясь не вслушиваться, однако пронзительный голос экскурсоводихи буквально ввинчивался в уши:
— … И, конечно же, не в полезных ископаемых состоит главное достояние Сильвии, её уникальность и неповторимость. Автохтоны-полиморфы и знаменитый на всю галактику Куббсвиль — вот то, что притягивает в наш мир туристов и служит основной статьёй дохода чуть ли не с самого начала освоения системы. Сильвия была открыта на триста пятьдесят шестом году первой волны Великой Экспансии поисковой командой под руководством Эзры Гаммильтона и получила имя в честь его дочери — единственной женщины, по утверждению самого Эзры, которую он любил совершенно безо всяких мыслей определённого рода, неизбежно появлявшихся у него при взгляде на любую другую представительницу противоположного пола и мало зависящих от внешних данных и возраста последней.
Фигурка у экскурсоводихи была ничо так: где надо — пухленькая, где надо — ужимистая. Размер четвертый, никак не меньше, мало, что ли, Рик их перещупал? Гыгы три раза. Правда, если быть до конца откровенным, то прелести интернатских красоток до крупногабаритных двойняшек экскурсоводихи не дотягивали. Ну, разве что у Лорки, которая за последний год прилично отъелась при кухне. Сочная девка она, эта Лорка, только вот ломака та ещё…
— До сих пор исследователи, занимающиеся изучением полиморфов Сильвии, так и не смогли прийти к единому мнению о том, как бы сложились взаимоотношения землян и новооткрытой и совершенно уникальной по своим параметрам разумной расы, если бы открыты они оказались не поисковой экспедицией Эзры, или если бы сам Эзра Гамильтон не был бы таким откровенным и совершенно неудержимым ловеласом. Как вам должно быть известно из сопроводительной презентации, первоначально всю систему планировалось определить под расширенное пеницитарное учреждение, в рамках этого проекта и были возведены закрытые шахты на четырёх из шести спутниках Сильвии, а также на куда более близкой к Риджелю и не обладающей столь мягким климатом Земле Роджера, и запущен харвестеринг в поясе астероидов…
Тони смотрел с вопросительной надеждой, но Рик только пожал плечами. Поморщился, потряс пальцем в ухе. Всё-таки голос у экскурсоводихи отвратный. И джинсы тоже. Обтягивающие такие, до скрипа, словно змеиная кожа, натянутая на барабан. На два таких округлых симпатичных барабанчика. Тангаж забери, в любое другое время Рик с отменным удовольствием полюбовался бы этими симпатичными там-тамчиками, так и гуляющими туда-сюда в древнем магическом ритме, но сейчас они были совершенно некстати. Потому что хотя в левом заднем кармашке и просматривался отчётливый выпуклый прямоугольничек, не могущий быть ничем, кроме как карт-визиткой, но вытащить его незаметно из настолько плотно сидящих штанцов не представлялось ни малейшей возможности. Тот, кто назвал задние карманы «чужими», наверняка не был знаком с последними писками эзраитянской моды.
— …Но как бы там ни было, эта честь выпала именно Эзре — и большинство исследователей склоняется к мысли, что человечеству крупно повезло, ибо после нескольких инцидентов довольно пикантного характера, с сутью которых более подробно можно ознакомиться при переключении на экскурсионную линию 18+ и подтверждения валидности присутствующих, с аборигенами Сильвии было установлено взаимовыгодное сотрудничество, поначалу казавшееся настолько более выгодным человечеству, что напоминало откровенное рабство определённого рода и даже привлекло внимание Галактической Комиссии по Этике взаимоотношений…
Деликатное перехихикивание старших девчонок заглушило откровенное гыгыканье Падрика. Рику пришлось буквально каменнозмейкой извернуться, чтобы уклониться от окорокообразной руки великовозрастного дебилоида, когда тот, сопя и расталкивая всех, полез в первые ряды — интересно, зачем? Чтобы было сподручнее видеть или слышать? Так слышно везде одинаково, голос у экскурсоводихи профессионально поставленный, пронзительный, так и ввинчивается в барабанные перепонки. Видеть же особо нечего, линию 18+ им никто не подключит, держи карман. Даже если бы и пошёл кто из надзирателей на уступки — ювеналка не дремлет. Конечно, самому Падрику давно уже за, и если не придираться, то вот он-то как раз бы вполне и мог… да только вот в отношении Падрика слово дебил — вовсе не оскорбление, а констатация медицинского факта, а потому эту тупую груду пустопородного шлака, третий год протирающую штаны в шестом классе, ни один валидатор не пропустит.
— …А сейчас мы все вместе пройдём в следующий зал, где вы сможете увидеть красочное изображение в аллегорической и социально приемлемой форме официальной версии первого контакта двух столь разных цивилизаций…
В смотровом зале было попросторнее, чем в первом, посвящённом открытию Сильвии и содержащем только галерею портретов Гамильтоновской команды — они все выглядели довольно напыщенно в своих старомодных скафандрах на слегка потемневших от времени голо. Все в одинаковых позах — одна нога на ступеньке трапа, другая попирает свежеоткрытую твердь. Экскурсовод объяснила, что делалось это для того, чтобы ни у кого из команды не возникло впоследствии желания присвоить исключительно себе честь первооткрывателя. По мнению Рика это был полный бред, ну да какой логики можно требовать от предков, тем более — столь далёких? Впрочем, мнения Рика никто не спрашивал.
Мир Серединный под властью Отца людей Сатаны.
Год 1203 от заключения Договора.
Провинция Ренге, магическая башня на острове Гартин.
3 день.
Мы умираем раз и навсегда.
Страшна не смерть, а смертная страда.
Омар Хайям
Старый шорник и подумать не мог, что вдруг приснится такое: чёрная тварь, дуром ревущая в горящих колдовских нитках!
Он сел в кровати, заохал, растирая одеревеневшие ноги. Хотел было снова прилечь: чего вставать, коли тёмно? Но решился отдёрнуть шторку и глянуть в окно – долго ли до рассвета? Вставать-то ведь для этого и не надо – руку всего протяни.
Глянул и обомлел: за окном сияла тьма.
Нет, старик совсем не был склонен к книжным умствованиям: тьма и в самом деле сияла! Чёрное свечение разливалось от противоположного берега Неясыти, захлёстывая мост.
Шорник жил на колдовском острове третью осень, к некоторым штучкам сумасшедшего мага уже притерпелся, но такого фейерверка Сатана ему ещё не подкидывал.
Он спустил ноги на пол, пощипал больные колени, чиркнул кремнем, зажёг свечу, благо мажордом выделял их старикам в достатке, стукнул по стене и позвал:
– Малица! Спишь ли?
За стеной завозилась и засопела кухарка.
– Чё те, кукун ночной? Опять колени ноют?
Слышно было, как она слезла с кровати, зашлёпала босыми ногами по дощатому полу. Настоящему, тёплому, струганому.
Их холостяцкие коморки располагались в левом крыле господского дома. Маг, дай ему Сатана подольше топтать землю, выделил слугам большую часть своего жилья, даже стариков не обделил.
Шорник магу был ой как нужен: кони у него стояли балованные, породистые, уход за упряжью требовался постоянный, а жить под руку настоящего титулованного мага пойдёт не каждый умелец.
Старый Бацлев был мастером аккуратным, экономным. Долгие годы чинил он для здешних коней старую упряжь и выправлял новую, векуя бобылём с дочкой-последышем в деревеньке Слободье, что в сторону Лимса. И лишь недавно решился переехать доживать на остров: когда любимица-дочка умерла в родах, а молодой муж стал коситься на старика, хоть тот и не объедал совсем, а руками мог себя прокормить.
А куда ещё подашься? От сыновей старших – одни могилки.
Повитуха запоздала из Лимса, своей не нашлось в деревне. А без дочки – кому он нужен? Разве что магу вдруг занадобился. Тёплый угол нашёлся для старика. Да свечи. Да еда с кухни.
А чего ему бояться этого мага? Жена в могиле, сыновья – в могиле, дочка – в могиле. Ничего от них не осталось: мясо сожрали черви, души – адские твари.
Страшно помирать. А с магом жить – вдругорядь страшнее. Пусть он из своей башни иной день и не выйдет ни разу, а всё одно – жуть голимая. А ну как припрётся сюда из Ада голодная тварь?
Страшно… И вонь от этого мага, и молния иной раз как вдарит…
– Бацлев, старый кукун! Чего опять колобродишь! На-ка вот тебе на твои ноги! С хреном!
В дверях показалась кухарка в широченной ночной рубахе. В руках она держала бутыль с растиркой.
Старик подобрался враз, как петух, что решил обиходить курицу. Кухарка, конечно, не молодуха уже, но зачем ему, старику, больно-то молодая?
А Малица – мягкая, сдобная. Груди у неё, как перина, любое бедро – что подушка. Вот сладко с ней было бы спать! Маг, опять же, в отлучке – самое время, чтоб подкатиться под круглый бок… Болтают, он и сам к ней когда-то хаживал…
Вот и съедь теперь с этого острова. И с работой тут хорошо, и баба в соседках – справная. Только за окном – опять не разбери Сатана, чего творится. Даже не хочется смотреть на мягкие кухаркины телеса, такой озноб дерёт!
Старик потёр колени, ткнул в оконный проём, слабо светившийся в темноте далёкой чернотой:
– Ты глянь лучше, чего на мосту-то, Малица!
– Да чё ж ты без валенок-то сидишь-то опять, дурень! Вот и ноют! – не унималась кухарка, доставая из кармана тряпицу. – Валенки я говорю…
– В окно грю, глянь!
– Да темно же совсем!
– Да ты глянь!
Кухарка прошлёпала к небольшому окну, забранному толстым пузырчатым стеклом, посмотрела, не разглядела ничего со свечного ослепу, распахнула створку.
Ветер тут же задул свечу, стало зябко и тревожно.
Малица поддёрнула рубаху, показав аппетитные лодыжки, высунулась едва не по пояс да и застыла так, торча в окне задом.
Бацлев, набравшись смелости, тоже просунул голову рядом с её горячим налитым боком. Заморгал, приглядываясь.
Тьма на дворе была плотной, сажевой, а у моста – пылала, как чёрный костёр. Мост высился невидимой преградой на её пути. А на мосту…
– Да подвинься ты! – старый Бацлев втиснулся рядом с кухаркой. – Кто там, на мосту, Малица, а? Верно, маг?
– Сбрендил, кукун? Маг – с бородой! – прошептала кухарка. – Да и в Лимсе он уж, поди, ночует. Глянь! Парнишка там, на мосту!
– И не боится? Ночь-то какая лютая! – пробормотал шорник.
– Иди-ка будить конюха, похоже, его мальцы озоруют! – Малица всунулась в комнату, распрямилась, отряхнула рубаху. – Иди, чего торчишь!
– Да ведь боюся я, – шорник с сомнением поглядел на дверь. – Маг-то уехал, а вдруг какая дрянь прячется за мостом?
– А парнишка-то как же? На съедение, что ли, сидит, а? – разъярилась вдруг Малица. – А ну побёг до конюха, старая жаба!
Она схватила со стола тяжёлую киянку и первая пошла в дверь.
Что оставалось шорнику, как не потянуться следом? А вдруг и нету там ничего? Ведь засмеёт потом чумная баба!
На небе не нашлось ни единой луны, но в свете дальней заречной тьмы стало понятно всё же, что на мосту – и впрямь свернулся в комок парнишка. Видно было, как ветер треплет его волосы.
– Эй, малый! – неуверенно крикнул Бацлев.
– Петря! – позвала Малица, распознав по волосам, что это точно не рыжий кудрявый Мялко.
– Да не Петря там. Космат больно! – пробурчал шорник и, быстро перебирая худыми ногами, почастил к домику конюха.
Этот был не из пугливых, построил себе хибару, перевёз жену и трёх пацанов мал мала меньше. Да ещё двух подмастерьев с собой привёз. А больше на острове и не было молодых парней, не считая магского барчука.
– Выходи Троим! – заблеял шорник не громче козла, но конюх спал с открытым окном и сразу услышал.
И тут же заорал его младший мальчонка, запричитала жена.
– Чего опять? – рявкнул спросонья конюх.
– Беда какая-то, – пробурчал Бацлев. – Глянь, иде твои подмастерья? А то как бы не худо чернявому твоему. Кабы не он – на мосту-то сидит!
Конюх Троим вышел босой, в ночной рубахе. Следом вышла его жена с мальцом на руках, встряхивая ребятёнка и глазея за реку.
– Ой, чего же там? – удивилась она без испуга.
Не очень и испугаешься рядом с таким огромным мужем.
– Никак Петря сидит? – предположил Бацлев.
– Ни-и, – протянула глазастая жена конюха Еленка. – То не Петря, то, верно, барчонок. Вон и кольчуга на ём блестит промеж плаща. Как отец долой со двора, так и принарядился опять. Кнута на него нет.
– Точно, барчонок, – кивнул конюх. – Пусть сидит, кто ему указ!
И уже повернулся, чтобы уйти, но тут тьма над рекою дрогнула, разошлась на миг алой болезненной трещиной, и перед мостом соткалась из воздуха женщина в чёрном плаще, похожем на крылья.
Парень на мосту вскрикнул, кинулся ей на встречу, но остров не пустил его, выставив впереди стену из зелёных пылающих нитей.
Женщина сделала шаг на мост, нити раскалились перед ней, заалели, оставаясь зелёными со стороны юноши.
– Мама! – закричал мальчишка и ударился о мерцающую стену. – Мама!
– Сдурел, – констатировал конюх. – Видно, свихнулся от одиночества и мать вызвал.
– Так она ж умерла! – испугалась Еленка и зашептала, продолжая нервно встряхивать замолчавшего уже младенца. – Сатана, Отец наш, спаси нас в геенне своей огненной…
– Мать-то умерла, а химер в Аду много. – Конюх сплюнул. Повернулся в Бацлеву. – Буди баб. Пусть несут рушники. Зацепим его арканом, оттащим с моста. А там, говорят, надо в рушник запеленать от безумия. Не дай Сатана, пролезет пацан к этой твари промежду ниток.
– А если она к нам сюда пролезет?
– Тогда – так и так хана, – фыркнул конюх. – Но, думаю – остров обережёт. А вот парень и учудить чего может. Дурной он. Беги, буди баб. Я за арканом пойду.
Мост содрогнулся. Паутина заклятий проступила над ним зеленоватыми пламенными нитями. Женщина в чёрном плаще ступила на деревянные слеги, и лини запылали злыми алыми лезвиями.
– Мама? – пробормотал «Киник» и снова ощутил мучительный позыв рвоты.
Его тело пыталось вывернуться наизнанку, вылезти из него мясом наружу. Это измучило его, не давало сомкнуть глаз, поспать. Он так хотел уснуть и перестать бороться.
Зачем он здесь? За что борется? Что с ним? Почему так больно и горячо? Ведь где-то же есть покой?
– Мама?
Он вскочил, бросился к ней, но зелёная вязь заклятий отшвырнула его.
«Киник» упал на колени, его желудок с готовностью подскочил к горлу, опять наполняя рот горечью.
Но, как ни мутило, он разогнулся, вглядываясь: «Мама?»
Да, женщина чем-то напоминала мать, но, освещённые алыми линиями заклятий, черты лица её текли и менялись, обнажая незнакомую, иную суть.
Киник не помнил матери, её лицо он знал по единственному рисунку заезжего художника да по рассказам отца. Но глаза земной женщины просто не могли так пылать. Алые глаза – знак адской твари. А мама… Она была доброй. И магической силы в ней вроде бы не было. По крайней мере – так говорил отец.
Но что, если сила была? Вдруг отец соврал ему? Вдруг мама – не умерла?
– Мама?
Женщина протянула руки, и сомнения с удвоенной силой насели на «Киника».
Что если мама была ведьмой, и душа её избежала адского котла? Вот она и скитается сейчас по земле! Ведь так бывает, он читал это в книгах! Что если Ад отринул её, а смерть – изменила неузнаваемо?
Женщина стояла, едва не касаясь алых, пылающих линий. Юноша видел её лицо: знакомое и незнакомое сразу.
– Это ты? – тихо и жалобно спросил он.
Он встал, пошатываясь, сделал шаг ей навстречу. Что-то в его естестве рвалось к ней, узнавало её.
Женщина протянула к нему руки и вновь попыталась взойти на мост.
Чёрный свет упал на её лицо. Оно стало маской, страшной, исчерченной чёрными и алыми отсветами. Лучи дробили её облик: чёрные – рисовали лицо матери, за отсветами алого – мерещилась страшная клювастая тварь.
– Нет-нет… Ты – не она… – пробормотал юноша, узрев вторую личину.
Он попятился, оступился, пошатнулся и едва устоял на неровных брёвнах моста.
Женщина зашипела, обнажив сросшиеся в подкову зубы. Плащ за её спиной распался на два чёрных крыла. Она устремилась к нему!
Линии вспухли канатами! Мост застонал, и стон его передался острову. Небо вздохнуло и выплюнуло ветер.
«Киника» толкнуло в грудь, отбросило ударом стихии к краю перил. Что-то боролось внутри него, не пускало и одновременно тянуло… к матери? К матери?
– Lux! – прошептал он.
Вспышка света загорелась в воздухе одинокой белой свечой, но и этого хватило, чтобы разорвать пламень тьмы.
Свет больно обжёг женщину. Она закрыла лицо руками, попятилась. «Киник» услышал злобный клёкот.
Заклинание, охраняющее магический остров вспыхнуло куполом, наливаясь новой силой. Отсветы его преобразили тварь полностью: скрюченное кошачье тело, два могучих крыла, клюв, растущий прямо из груди.
«Киник» узнал тварь. Он видел её в книгах. Это была фурия.
Адская тварь не сразу сообразила, что разоблачена. Она всё ещё тянулась к юноше, полуослепшая, гримасничающая от магического света…
А линии заклятий над островом отыгрывали у времени миг за мигом, постепенно разбухая и наливаясь алым… Купол пол рос. Остров превратился в пылающий шар, когда фурия опомнилась и с визгом кинулась на мост.
Всё вокруг зазвенело и застонало.
«А если заклятия не удержат?» – успел подумать юноша, когда что-то схватило его за плечи и поволокло с моста.
Он упал. Не чувствуя боли, проехался на спине по брёвнам.
– Скажи ей, пусть убирается! Гони, её, барчук! – горячо зашептали в ухо. – Прочь! Ну! Прочь! Кричи – прочь! Иначе сгибнешь!
«Киник» поднял голову: над ним стояли слуги отца. Толстая Малица высилась, расставив мощные ноги и вытянув перед собой деревянный молот. Жена конюха молилась в голос, прижимая к груди младенца, за её юбку цеплялась Дарёнка, найдёныш, которого некому было прогнать. Три прачки стояли с вениками вербены, отгоняющими всякое зло.
Мужчины теснились чуть сзади: шорник, пастух, мальчишки конюха. Может, им было страшнее, а может, не было в них той сумасшедшей безбашенной ярости, что просыпается иногда в бабах.
– Заклятия-то помнишь какие? – зашептал конюх, тряся «Киника» за плечи. – Гони тварь!
Он помог юноше подняться, но продолжал зачем-то сжимать верёвку, что давила на плечи и грудь.
Молодой маг жалобно посмотрел в чёрное небо. Он устал бороться. Кругом был обман, холод. Лучше бы смерть, но смерть всё не приходила. И он всё ещё мог кричать. Его… просили кричать.
Люди замерли у моста. Слышно было лишь бормотание жены конюха да рёв твари.
Фурия с остервенением билась о кровавые линии, и чёрная тьма языками костра взмётывалась за её спиной.
Остров гудел. Некоторые из линий гасли, не выдерживая напора, но загорались вновь. Что будет, если заклятие распадётся, померкнет?
Киник боролся с туманом перед глазами. Он – то помнил, зачем взобрался на мост, то забывал.
«Фурия, – думал он в моменты прояснения сознания. – Она же не может быть моей матерью? Зачем же она пришла сюда? Зачем рвётся на остров? Ко мне ли? Или к людям за моей спиной? К их душам? К пище? Да нет же, она пришла ко мне! За мной! Но… Люди хотели защитить меня? Меня никто никогда не защищал. Или защищал? Отец? Кто мой отец?»
Образы наслаивались, путались в памяти: «Кто я сам? Моё лицо? Какое у меня лицо?»
– Кто я? – прошептал «Киник».
– Как – кто? – удивился конюх, крепко прижимавший парня к себе. – Ты маг! Самый сильный маг. Наш защитник. Гони же её! Ты сможешь, парень. Влупи ей своё заклятие!
– Я не помню… – «Киник» хотел сказать, что не помнит сейчас самого себя, но конюх понял иначе.
– Не помнишь заклятий – гони простыми словами. Ты – потомственный маг, у тебя есть сила, она сработает. Гони!
– А зачем мне её гнать?
– Иначе тварь пожрёт твою душу, – терпеливо прошептал конюх, ощущая жар, идущий от юноши и понимая, что он сейчас – не в себе. – И мою сожрёт. И моих детей. Весь её смысл – жрать. Ты не понял, кого позвал, да, чумной? Это не мать. Это – адская пакость. Она не родня тебе.
– Не родня мне… – пробормотал «Киник» и вспомнил вдруг. И на миг перед его глазами встал Ад. – Нет, ты – родня! – закричал он, задрожав и пытаясь вырваться из рук конюха. – Но ты пришла не спасти меня! Ты пришла сюда жрать! Я – никто для тебя! Всего лишь зов, дыра меж мирами! Там, где не пролёг ещё Договор – нет и обязанного сродства! Прочь, тварь! Ты лжёшь! Ты – никто для меня! Я отвергаю твою кровь!
«Киник» не знал, кто нашептал ему эти слова. Он выкрикнул их и бессильно обвис в руках конюха.
На миг вспыхнуло озарение, что и сам он ещё – вне закона. И потому он может быть пожран, но не может быть призван. И фурия не имеет над ним силы, если он сам не впустит её на остров.
Он не хотел пускать никого. За ним сгрудились те, в ком ощущал он сейчас не кровное, но иное сродство. Это было странно. Но это было здесь, сейчас: тёплое и живое.
Что-то болезненно защемило внутри, огнём побежало по жилам. Тело «Киника» не выдержало, и тьма разлилась перед его глазами, слизала, поглотила. Сознание ушло.
Фурия стояла у моста, распустив крылья. Она словно бы оцепенела и больше не пыталась сломать заклятия.
– Ты не поняла, тварь? – заорал конюх. – Пошла прочь! Он отвергает твою кровь! Убирайся!
Долгий тоскливый вой был ему ответом.
Чёрный огонь погас, и дым поплыл над Неясытью, затуманивая шевелившийся вдалеке восход.
Тьма рассеялась – и чёрная, огненная, что была наслана фурией, и тёплая, густая, что защищая, висела над островом.
Но фурия всё ещё стояла у моста. Теперь она была снова похожа на женщину.
– Ты пожалеешь, – сказала она.
Конюх показал ей неприличный жест пальцами правой руки, левой – он крепко держал юношу.
Фурия облизнулась, окидывая его хищным взглядом, но солнце прорезало за рекой краешек, и она отшатнулась с визгом, оборотилась в тварь и крылатой тенью метнулась к горам.
Как только она исчезла, слуги засуетились, окружили юношу, уложили на траву, стали бить по щекам. Конюх снял с его плеч волосяной аркан, что держал натянутым на всякий опасный случай.
«Киник» со стоном приоткрыл глаза. Заплакал.
Слёзы были необыкновенно горячими: они шипели на его лице.
Дарёнка, пронырнув между ногами взрослых, погладила «Киника» по щеке, заглянула в глаза, испуганно отшатнулась, но устыдилась и сунула ему в руку нагретую ладошкой ранетку.
Подмастерья конюха, бесстрашные в своей юной глупости, влезли на мост, разглядывая, осталось ли там чего от схватки с фурией. Заголосили, махая руками, зовя остальных.
Конюх тоже пошёл к мосту, но уже на середине дороги понял, чего развопились юнцы: они не могли перейти мост.
Растревоженный фурией остров не хотел больше никого выпускать. Или угроза всё ещё была явной, или сломалось что-то в сложной вязи магических слов, но остров сделался вдруг ловушкой для живущих на нём людей.
Петря и Мялко, всё ещё пытались перейти мост. Осмелев, добегали до середины, грудями бросались на невидимое препятствие и с хохотом отлетали назад.
Конюх пригрозил им кнутом, согнал с моста. Вернулся к лежащему на земле барчонку, вокруг которого хлопотали женщины.
Спросил коротко:
– Ну, чего он?
– Жар, – отозвалась Малица. – Горит весь. Я раньше и не видала, чтобы такой жар.
– В дом надо нести… Пусти, подыму.
Мир закачался, поплыл…
«Мама», – хотел прошептать «Киник», но из горла не вырвалось ничего.
Голоса затухали, глохли. Он ощущал, что и сам он глохнет, что мир его разламывается, гаснет и затухает.
«Я умираю? – подумал он. – А зачем? Зачем мне жить? Чего я ещё не сделал? Не разрушил? Я? Кто я?»
Жар захлестнул его, и сознание снова померкло.
– Ко мне неси, что ли…
Конюх завернул горячее тело юноши в полотенце, взвалил на плечо и понёс в каморку Малицы, а та – пошла впереди, угрожающе подняв деревянный молоток.
Было дымно, но солнце всё поднималось. Утро постепенно взрезало ночь, выпуская из неё густую дурную кровь, – и слуги приободрились.
Скамью в комнате Малицы прачки покрыли соломенным тюфяком, застелили полотенцами. Юношу раздели, обтёрли пылающее тело уксусом.
Едва уложили на постель и укрыли полотенцами, как весь лоб его покрылся каплями пота, но тут же, прямо на глазах изумлённых слуг, стал сухим, синюшным, словно пролежал тут парень положенные после смерти два дня и начался день третий.
Малица потянулась за мокрой тряпкой, но не успела сделать компресс, как многострадальный лоб опять обсела испарина.
– Лихорадит его уж больно сильно, – сказала одна из прачек. – Небось теперя помрё…
Она не договорила и испуганно зажала рот.
– Не каркай, Айса, – старенький шорник, кое-как ковыляя на негнущихся ногах, подошёл к постели и окинул взглядом синее лицо юноши, вышитые полотенца в ногах и в головах импровизированной постели…
– Душа-то на месте, – сказала Малица. – Не взяла её тварь. А остальное – даст Сатана – переболит.
Она задёрнула шторку на окне: пока возились с постелью, да обустраивали барчука, солнце разожглось не на шутку, и в его свете лицо юноши казалось ещё страшнее.
В дверь комнаты разом протиснулись оба младших конюха.
– Лучше бы во двор уже шли, дышать ему нечем, – буркнул старший конюх, Троим, косясь на подмастерьев. – И без вас – тошно.
– Сейчас уже все пойдём, скотина кричит, – отозвалась молочница, не весть когда прибившаяся к защитникам острова.
– Ой, что же будет-то, – на разные голоса запричитали прачки.
– Вот натворил! – ввернул рыжий Мялко, возбуждённый ночными приключениями, радостный и готовый теперь биться в своих снах с адскими тварями ещё неделю. – Отец вернётся – убьёт!
– Да он и сам помрёт, – фыркнул чернявый подмастерье. – Синий уже.
По общему коридору застучали деревянные подошвы мажордома, проспавшего весь ночной ужас.
Слуги тихонечко потянулись на двор. Прачки плакали и оглядывались.
Малица осталась одна. Она склонилась к лицу юноши снова покрытому испариной, пристроила ему на лоб мокрую тряпку.
– Не жилец, – пробормотала она. – Не уберегли.
Церкачи из мобильного корпуса ведут себя спокойно. Пять человек на лошадях отправились через перевалы в Литмундский монастырь. Ещё пять пар ушли пешком по другим адресам. Остальные охотятся, выделывают шкуры, запасают мясо, мастерят мебель, ремонтируют помещения Пиитетовой пустыни.
Когда-то это был монастырь, превосходящий по размерам Литмундский. Но, с изменением торговых путей триста лет назад, пришел в упадок. Видимо, церкачи собираются остаться в нем на зиму.
Специальный отряд порядка ста человек направлен в помощь селянам на уборку урожая. По словам Тита — невиданное дело. В качестве платы берут десятую часть урожая, топоры, пилы, гвозди и зимнюю одежду.
Тит говорит, цены справедливые. По закону могли бы взять и без отработки. Восхищённый таким трудолюбием, я презентовал им ночью полторы тонны оконного стекла и двести килограммов цветных стекол для витражей.
Утром один лист стекла был разбит на мелкие кусочки с научной целью и исследован всеми доступными средствами (вкус, запах, прочность, твердость, плотность, тугоплавкость, коэффициент преломления). Остальные пошли в дело (в смысле — в окна).
В Литмундском монастыре активность не ниже, чем у нас. Каждый день прибывает и отправляется по неизвестным адресам пять-восемь курьеров. Получив письмо Анны, магистр послал двух курьеров в Пиитетову пустынь. На третий день они встретили посланцев мобильного отряда и вернулись в монастырь вместе с ними. Пять дней назад триста пятьдесят человек с большим обозом отбыли из монастыря с неизвестной целью. Я проследил их путь на двести километров, потом вернул ёжиков.
Три дня назад в монастырь прибыл обоз — четыре огромных фургона под усиленной охраной. Отряд охраны — около двухсот человек — явно опасался своего груза. На всякий случай я проверил фургоны на радиоактивность — естественный фон. Вновь прибывшие помогли упаковать и погрузить большую часть библиотеки в повозки, после чего отбыли в том направлении, откуда приехали. Вместе с ними уехала сотня человек из местных церкачей.
В монастыре осталось около ста человек старожилов, четверо сопровождающих фургоны, пустые библиотечные полки и запах надвигающейся опасности.
Половина оставшихся занята круглосуточной охраной фургонов. Другая половина переоборудует небольшую каменную пристройку у дальней стены монастыря в химическую лабораторию. Что интересно — создаётся система принудительной вентиляции с дублированным приводом: от мельничного колеса и двигателя в одну ослиную силу. Короче, весь домик превращён в большой вытяжной шкаф. Воздух выбрасывается за стену, которая в этом месте достаточно высока.
Наблюдение за магистром и его приближенными практически ничего не даёт, несмотря на то, что я наводнил монастырь мышами-разведчиками. Люди просто не говорят о деле. Или обмениваются условными фразами. Единственное, что удалось выяснить — на подготовку операции нужно ещё не менее полутора – двух недель.
По всем коридорам Замка пронесся вой сирены. Потом по общей трансляции Лира просила встретить вертолёт на балконе. На борту четверо раненых. Приказываю киберам открыть стальную дверь балкона, подогнать туда четыре тележки и ждать. Сам бегу в медицинский центр.
Компьютер медицинского центра уже в курсе. Киберы суетятся у четырёх биованн. Приказываю привести в рабочее состояние пятую, последнюю.
Бегу на балкон. Посадка невозможна, балкон слишком узкий. И всё-таки Лира ведёт машину сюда. Что бы сделал я? С разгона нырнул бы в проход, ведущий в прихожую. Винты не пройдут…
— Киберы! Все уходите с балкона в круглый зал. Приготовьтесь тушить пожар и уносить раненых. В прихожей обесточьте всё оборудование, кроме освещения.
Снаружи доносится шум винтов. Выглядываю из-за угла. Машина чуть выше балкона, идет со снижением точно в проход. Бегу со всех ног в чулан, прячусь за угол и высовываю голову. Вертолёт, поджав ноги, влетает в проход. Грохот, вперёд вылетает сорванная лопасть винта.
Задняя пара ног растопыривается якорем, царапая стены, передняя мелко семенит. Скрежет металла по камню, мячиком прыгает по полу сорванная стопа задней ноги, машину заносит влево, бросает на стену.
Искры, визг, скрежет, осколки разбитого фонаря кабины. Обломки лопастей рубят облицовку стен. Резко распрямляется средняя пара ног, отталкивая машину от стены и направляя точно в проход чулана. Вжимаюсь в угол.
Впрочем, ситуация уже под контролем. Скорость упала с сорока метров в секунду до двадцати, и вертолёт просто быстро бежит. Не останавливаясь в круглом зале, машина сворачивает к медицинскому центру. Киберы пристраиваются за ней. Я бегу последним.
Когда подбегаю, с раненых уже срезана одежда, двое самых тяжёлых уложены в ванны. Жуткая картина. Одному перебило осколком горло, и киберы копаются в ране, всовывают трубки в оборванные вены и артерии. Другого обварило кипятком или перегретым паром.
Смотреть не хочется. Двое оставшихся — легкораненые. Это по нашим понятиям. Проникающее ранение в кишечник и почти оторванная нога. Для уровня развития здешней медицины — три трупа и один калека. Тот, с перебитым горлом, может впасть в кому, или стать идиотом.
Лира в доспехах, залитых кровью, выгоняет из зала мужиков. Пересчитываю их. Семь плюс Лира. По два на раненого. Логично. Рявкаю:
— Мужики, за мной! — и веду всех в жилую зону. Объяснять, как пользоваться душем, долго, поэтому веду в бассейн. Приказываю всем раздеться и вымыться в бассейне. Посылаю киберов за новой одеждой, а эту, залитую кровью, отправляю в стирку и ремонт.
Через полчаса лохматые, небритые, мокрые, но относительно чистые мужики объясняют друг другу, как застегивать молнии. Киберы возвращают им пакеты со старой одеждой и личными вещами, но переодеваться в своё никто не желает. Веду всех в столовую. Вскоре туда же приходит Лира.
— Я распорядилась, чтоб всё починили, — говорит она. — У троих всё хорошо, а у Люка — как повезёт.
— Что у вас случилось?
— Паровой котёл взорвался.
— Вы что, предохранительный клапан не сделали?
— Сделали. Не сработал.
Вот это сюрприз. Если все отвернутся от идеи паровой машины, это будет серьезный удар по моей программе. Черт возьми, так хорошо всё началось. Сколько наборов инструментов Лира раздала кузнецам и подмастерьям. Метчики, плашки, свёрла, металлические линейки, штангенциркули. Только начали вводить стандартизацию, и вот!
— Больше никто не пострадал?
— Куры и одна собака.
— Это не в счёт. Мужики! Все поели? Летим выяснять, что вы там нахимичили.
Вызываю второй вертолёт, топаем по тоннелю, летим. Где произошёл взрыв, видно издалека. Лира размахнулась. Первую паровую машину могла бы и поменьше сделать. Приказываю собрать все обломки, сложить передо мной. Лира поднимает одну трубку с муфтой посредине.
— Вот он, клапан.
Проверяю клапан. Всё работает. Пружина рассчитана атмосфер на пять. Чтобы разворотить такой котел, нужно, как минимум, в пять раз больше. Лира отбирает у меня клапан, сует туда палец, пробует пружину. Потом осматривает обломки котла, примеряет к ним трубу.
— Всё понятно, Коша. Клапан не тем концом привинтили. Вместо того, чтобы открываться, он только плотней закрывался. Тут резьба с обеих сторон одинаковая.
— Кто клапан ставил?
— Не знаю.
— Я знаю, Старина Гур, — сообщает один из мужиков.
Летим назад, в Замок. Лира съёжилась на сиденье, насколько позволяют доспехи. Молчит до самой посадки. Бледная, чуть ли не зелёная, задумчивая.
— Коша, если что, я в медицинском центре.
Иду на инженерную базу проверить ход ремонта вертолёта. Заодно ввести кое-какие усовершенствования. Рядом стоят две полуразобранные машины. Как обглоданные скелеты динозавров. Моргаю, протираю глаза. Нет, одна полуразобранная, помятая и одна полусобранная.
— Киберы, кто приказал изготовить вертолёты?
— Номер первый — мастер Дракон, номер третий — аналитик Анна.
Ого! Не стажер, а аналитик! В Замке без году неделя, а уже аналитик… Это стоит обмозговать. Потом.
В информационной централи за главным пультом орудует Анна. На большом экране карта местности вокруг Замка. Несколько возвышенностей отмечены красными точками. Рядом с каждой — колонка цифр. Анна наводит перекрестье курсора и ставит ещё одну точку. Тут же возникает колонка цифр.
— Привет, Мастер.
— Здравствуй, Анна. Что делаешь?
— Выбираю место для новых ветряков. У нас энергетический кризис. Расходуем 98% вырабатываемой энергии. Остальное запасаем на чёрный день.
— Как 98? Я же приказывал не больше 95!
— Я смягчила норматив. И так тоннели ведём в пять раз медленней, чем могли бы. Два тоннеля, разработка месторождения, расширение базы — ты, Мастер, широко шагаешь.
Мда… Я хотел ставить новые ветряки на второй базе. А потом начал рыть тоннель к третьей, под замком Деттервилей. И совсем забыл о нехватке энергии.
— Ты учитываешь, что ветряки надо ставить на неприступной скале? Чтоб никто не смог подобраться и повредить? И, желательно, поближе к нам.
— Из любой высокой скалы можно сделать неприступную. Я уже выбрала пару мест рядом с вертолётной площадкой.
— Вертолет, ветряки… Анна, ты остаёшься с нами? Не уходишь?
— Нельзя мне уходить, Мастер, упустила момент. Сейчас я слишком много знаю. — Анна разворачивает кресло ко мне, достает из кармана два железных шарика и начинает вращать их на ладони. Пальцы слушаются плохо, шарики то и дело падают на колени. Слишком рано она лишилась кисти руки, соответствующие отделы мозга остались неразвитыми.
— Никто тебе не сделает ничего плохого. Слово Дракона.
— Я не о вас, Мастер, я о своих. Я знаю, например, как уничтожить базу несколькими словами. А у нас есть специалисты, которые из меня эти знания извлекут. Как из книги. Один из таких сейчас в монастыре. Он мне только в глаза посмотрит, и я всё расскажу. Даже то, что давным-давно забыла, вспомню.
— Так ты с нами?
— Я не с вами. Я сама по себе. Болтаюсь как дерьмо в проруби. Делаю то, что не может повредить ни вам, ни им. И чувствую, что тону как в трясине. Если найдёшь меня на днях со шнурком на шее, подвешенную к потолку, не думай обо мне плохо.
— Хорошо… Фу ты! Но почему?
— Потому что доброта и доверие в нашем мире — товар редкий, и поэтому очень ценится. Потому что там, в монастыре, я впервые почувствовала себя свободным человеком, вышедшим из тюрьмы. А здесь встретила доброту и доверие, граничащее с идиотизмом. Потому что я не знаю, как поделить между вами Земной шар. А иначе — война. Дальше продолжать?
— Не надо. Воюешь сама с собой.
— Да, Мастер. Добавь к этому, что я не привыкла ни предавать, ни отступать. Бог миловал.
— Анна, ты тот человек, который видит ситуацию с двух сторон. Я знаю, чего хочу. Но очень мало знаю о церкви. О её программе, целях, методах. Расскажи то, что считаешь возможным. Может, найдём компромисс.
— Вопрос, однако. Даже не знаю, с чего начать. Есть глобальная цель — управление развитием цивилизации. Это по вашей терминологии. У нас название другое, но суть та же. Есть цель текущего момента развития — установление мирового господства. Она почти достигнута. Есть некоторые сложности в Южной Америке, но основные трудности преодолены. Поднебесная Империя и Острова Восходящего Солнца полностью под нашим влиянием. Триста лет цеплялись за свои иероглифы, но теперь пишут на Едином алфавите. Ещё лет через триста полностью перейдут на Единый язык. Сейчас там двуязычие. Но я отвлеклась. Методы. Основных два: для развитых стран и для территорий с отсутствующей централизованной властью. В развитых странах церковь берет под контроль государственные структуры, сливается с ними и ограничивает то, что вы называете техническим прогрессом, стандартным уровнем. В районах с децентрализованной структурой власти церковь способствует объединению и становлению государственности. Разумеется, под своим полным контролем.
«На одном конце света раскинулось бескрайнее Море. Вода в нем была изумрудного цвета, теплая и немного соленая. Люди, живущие возле Моря, хвалили его за спокойный и мягкий характер.
Солнце и Луна любили Море и дружили с ним. Утром, когда ласковое Солнце показывалось из-за горизонта, Море приветствовало своего друга, и тогда цвет морской воды становился небесно-голубым. Целый день Море нежилось под теплыми солнечными лучами и говорило ему добрые слова. Вечером, когда Солнце скрывалось за горизонтом, расстилая по водной глади багряную дорожку, Море темнело от мысли, что на целую ночь расстается с другом. Но, к счастью, ночью на небо всходила Луна и как бы в шутку, играя с Морем, рассыпала по нему свое серебро.»
С каждым днём осень все больше просачивалась в мир, по капле, по крупице, но чем меньше календарных листов оставалось до сентября, тем отчетливее было ее предчувствие. Словно едва уловимое послевкусие сахара на краешке чайной ложки после того, как размешаешь его. Или как легкое покалывание губ после поцелуя, ненавязчивое, но ощутимое. Воздух начал наполняться осенними запахами: созревших вишни и яблок, мокрых листьев и утреннего влажного тумана. Золото пока ещё не окрасило леса и парки, но если приглядеться, можно было заметить большие банки с желтой и красной краской и длинные кисти, прислонённые нерадивым маляром в углу к зданию. Дожди с каждым разом становились чуть-чуть холоднее и продолжительнее, стекали по стёклам и собирались на подоконниках, превращаясь из больших одиноких капель во многочисленные маленькие лужицы. Люди, привыкшие за лето спать с открытыми окнами и верхними форточками, чтобы с утра наслаждаться прохладой и свежестью, сами впускали в дом дождь. Ветер, нарезвившийся за лето, словно повзрослел и становился более серьёзным, суровым. В его порывах было все меньше веселья и больше рывков. Золотое солнце порыжело, осыпая веснушками лица и щеки детей, которые пытались успеть добегать и допрыгать до того, как закончатся такие короткие каникулы, и школы снова распахнут свои двери. Все чаще стали встречаться на улицах грустные парочки, которые вот-вот должны были разъехаться в разные колледжи на учебу. А как же любовь?
В книжном магазинчике на углу улицы редко были выходные, чтобы дверь была закрыта, а на стекле красовалась табличка «Закрыто». Обычно всех заглянувших приветствовал хозяин лавки добродушной улыбкой и какой-нибудь будничной, но очень искренней фразой, которая превращала даже самый тяжелый и утомительный день в довольно сносный. Изредка на софе в углу можно было заметить хмурого человека в солнечных очках, который вскидывал голову на каждого вошедшего, изучал долгим взглядом, а после мгновенно терял интерес. В магазинчике всегда пахло горячим шоколадом, чашку с которым улыбчивый коллекционер редко выпускал из своих ладоней, и старыми книгами, шелест страниц которых ласкал уши гостей. Но в тот августовский день, который был практически на самом повороте от лета к осени, лавка была закрыта наглухо. Шторы были опущены, скрывая все, что творилось внутри. Свет не горел в зале, а маленькая лампочка над входом погасла с утра, когда солнце озарило улицы своим пока ещё тёплым светом. И возможно соседи — суровый булочник, который каждый день считал своим долгом занести хозяину несколько свежеиспеченных булочек, и хозяин кафе напротив, у которого по мере приближения сентября кепка сменилась с темно-синей на кепку цвета меди — забеспокоились, что с таким добрым и открытым для общения товарищем случилось что-то, если бы не блестящая чернобокая Бентли, припаркованная на другой стороне улицы. Она иногда сверкала на солнце, словно красовалась перед другими машинами. И соседи сразу успокоились. Просто в книжной лавке был выходной.
«Рядом с Морем стоял Утес-Великан. Он тоже любил Море, но никогда не говорил ему об этом. Утес, молча, любовался рассветом и закатом, пьянея от морского воздуха и красоты Моря. Так тихо изо дня в день текла жизнь Моря. Лишь изредка его спокойствие нарушали болтовня и крики неугомонных чаек, парящих над его волнами.»
Пылинки танцевали на свету, закручиваясь в какие-то невероятные танцы. Опускались на пол, но едва до него оставалось несколько миллиметров, снова взмывали к потолку, чтобы медленно падать вниз. На большом рабочем столе лежала раскрытая книга, которую накануне не дочитали и оставили. Стул был слегка отодвинут, ещё хранивший ощущение, что читатель вышел на несколько секунд, чтобы налить себе чая. На спинке стула висел красивый чёрный пиджак, почти достающий рукавами до пола. В зале был едва слышен запах оладий, который просачивался под закрытую дверь. И если только подойти чуть ближе, коснуться рукой резной красивой ручки, помяться пару секунд, а потом дернуть дверь на себя… Здравствуй, Алиса. Добро пожаловать в Страну Чудес. А я — твой Белый Кролик.
Квартира была залита солнцем, словно затонувший старый корабль водой. Оно отражалось в небольших бра, которые расползлись по стенам, в бокалах из-под вина, оставленных на низком деревянном столике, в различных старых вещах, которые заполнили многочисленные полки стоек. Воздух был тёплым, но не сухим и не затхлым. В нем отчетливо ощущалась свежесть нового постельного белья, отголосок аромата красного вина и ягодных пирожных. На кухне тихо текла вода из крана, омывая большие ягоды черники и малины, а также — изящные загорелые ладони. Толстобокий чайник пыхтел и дулся, выпуская маленькие облачка пара. Он был укрыт специальным вязанным чехлом, чтобы сохранить его тепло. На сковородке шкварчали оладьи, такие же золотые, как и солнце за распахнутым настежь окном. Флакон со сладким сиропом, казалось бы, подпрыгивал от нетерпения наконец вылиться на них. Кроули домыл ягоды и ссыпал их на тарелку, чтобы после украсить завтрак. Алые мягкие волосы были подняты наверх и заколоты одним единственным карандашом, которым накануне вечером что-то помечал ангел. Несколько небольших прядей падали на шею и щекотали ее. На темной коже блестели мелкие капельки пота, выступившие от жара плиты и чайника. Бисеринки пару секунд держались на своем месте, а после — срывались вниз, соскальзывая между острыми лопатками, сведенными вместе. Джинсы с расстёгнутой пуговицей, едва держались на бёдрах и открывали вид на соблазнительные ямочки прямо над ягодицами. Демон, в отличие от своего любовника, брезговал тапочками и любой другой обувью, если ее можно было не носить.
«И вот однажды с другого конца света в эти края залетел Ветер. Молодой и шустрый, он путешествовал по свету в поисках приключений. Только раз взглянув на Море, Ветер влюбился в него до безумия. Ведь такой лазурной глади, такого нежного морского дыхания он никогда не видел и не ощущал. Ветер подлетел к Морю и не смог сдержать нахлынувшую на него страсть. Он стал летать у самого Моря, трогая его блестящую воду! Но Море не приняло ласку Ветра. Оно испугалось, разволновалось и начало отталкивать непрошеного гостя своими волнами! Ветер оторопел от неожиданности, и вся его безумная страсть мгновенно превратилась в такую же безумную ярость. Он, как сумасшедший, вихрем стал носиться вокруг Моря, ломая и круша все на своем пути!»
Когда Кроули вернулся в спальню, Азирафаэль сидел на постели и потирал ладонями лицо. Взъерошенные со сна волосы торчали в разные стороны, мелкие кудряшки были похожи на белые пёрышки, которые запутались случайно от неосторожного движения. Пижамная рубашка была расстегнута почти на половину пуговиц, поэтому сползла с одного плеча. Рукава также немного приспустились, и видно было только кончики пальцев с аккуратными ногтями. Пижамные штаны, как им и полагалось, висели на стуле недалеко от постели. Ну то есть, сначала они, конечно, были на ангеле. А потом демон опротестовал такое положение вещей. Поэтому Азирафаэль укрывался одеялом, но круглая коленка выглядывала из-под него, и взгляд Кроули мгновенно прикипел к ней. Сидящий на кровати поднял голову, и губы украсила нежная и немного ленивая улыбка, а в уголках глаз собрались мелкие морщинки.
— Доброе утро, мой дорогой, — хрипло произнёс ангел, подтягивая к себе хвост одеяла, чтобы освободить место для большого деревянного подноса с высокими ручками.
— Уже почти день, ангел, — Кроули поставил завтрак-обед и скользнул на пол, чтобы видеть собеседника, улучив момент коротко поцеловать такую манящую его коленку.
— Оладушки! — Азирафаэль хлопнул в ладоши, складывая их на груди, а демон не сдержал довольной ухмылки. — И ты приготовил их сам?
— Нет, я их украл из холодильника Габриэля, чтобы он умер от голода, — он запрокинул голову, когда осторожные пальцы запутались в его волосах и принялись массировать кожу головы.
— У Габриэля нет холодильника, — тихо засмеялся Азирафаэль, выпутывая свой карандаш из плена волос и они, словно змеи, рассыпались по его рукам.
— И это единственное, что тебя смутило? — хмыкнул Кроули, щуря свои страшные глаза; он протянул руку и взял с одной из тарелок большую ягоду, чтобы нащупать чужие немного опухшие после ночи губы. — Молодец, я тобой горжусь.
Ангел цокнул языком, но сладость взял, задевая на секунду подушечки загорелых пальцев языком. Демон зашипел, но убедился, чтобы ягода не выпала. И дождался, что мягкие губы сменились зубами, слегка прикусившими первые фаланги указательного и среднего пальцев. Кроули крутанулся на месте, янтарные глаза сверкнули на солнце, словно самые дорогие камни. Он подался вперёд, ловя наглые губы своими в поцелуй, и опрокинул любовника на спину. Ягода, зажатая между двумя языками, треснула с одной стороны и выпустила сок. Нектар потек по подбородку Азирафаэля, по беззащитной шее, оставляя прозрачный слегка розоватый след на молочной коже. Ангел попытался вернуть ягоду обратно, втолкнуть в рот демона, но быстро проиграл борьбу, когда загорелые пальцы слегка потянули за волосы. Поднос чудом не упал на пол. Определенно ангельским чудом. Ну, или демоническим. Руки ангела легли на обнаженную спину напавшего змея, огладили позвонки и плечи, обжигая их прикосновениями. Движения были неторопливыми и плавными, словно они вдвоем дрейфовали в этом солнечном огромном океане. Когда Кроули смог оторваться, облизываясь и улавливая привкус ягоды, то увидел перед собой расфокусированный, но счастливый взгляд ангела. Он жевал ягоду и улыбался, иногда облизываясь. Юркий язык скользил, собирая остатки сладости, и прятался обратно.
Слишком соблазнительно.
Демон страдальчески застонал и уронил голову на чужое плечо. Грудь Азирафаэля мелко задрожала, когда он засмеялся.
— Ты не должен так откровенно наслаждаться всем этим, ангел, — чуть приглушенно сказал Кроули. — Вообще-то, я коварно соблазнил тебя.
— Я весь дрожу от ужаса, мой дорогой мальчик, — если бы кто-то сказал, что ангел планировал все это очень давно, то возможно, совсем немного, но оказался бы прав. И однажды ночью обнаружил бы за своей спиной опасную чёрную тень с большими крыльями. Опасно много знать.
— Ты расскажешь мне конец? — демон приподнялся и устроил подбородок на чужих рёбрах, подложив одну ладонь.
На непонимающий взгляд он только сморщился на мгновение.
— Сказки. Ты вчера уснул в самый ответственный момент!
— Прости меня, Кроули, — брови ангела скорбно изогнулись, но было мало похоже, что он чувствует вину. — Конечно расскажу.
Азирафаэль протянул руку и коснулся пальцами маленькой татуировки на чужом виске, проследил ее и положил ладонь на горячую щеку.
— Поднялась буря. Море метало свои бушующие волны, в смятении билось о берег, шумело и просило о помощи. А Ветер с еще большей яростью налетал на Море и все больше и больше волновал его. В воздухе стоял страшный шум и крик: Ветер свистел и стонал, чайки кричали от страха, а Море шумело и билось о берег.
Только старый Утес выражал железное спокойствие духа. Ему было очень жаль Море, и когда Ветер с размаху ударился о крутой берег, Утес крикнул ему:
«Остановись, безумец! Разве так можно завоевать любовь!»
Эти слова подействовали на Ветер, и он стих. И тогда Утес тихо сказал Ветру:
«Любовь можно завоевать только нежностью и теплотой. Постарайся понять это»
Азирафаэль обнял осторожно двумя руками любовника и перекатился на него, оказываясь сверху. Он сел на чужих бёдрах, чуть поёрзав, пытаясь устроиться. Кроули сильно прикусил нижнюю губу, чтобы не заскулить от этого движения. Ангел выпрямился, расправляя плечи, словно огромные тяжелые крылья были за его спиной, готовые вот-вот распрямиться. Он был так прекрасен во всем своём великолепии: с потемневшим взглядом, с гордо поднятым подбородком и обманчиво ласковой улыбкой. Если бы демону предложили выбрать свою смерть, то он бы хотел умереть вот так — лежа на спине, обессиленный и побеждённый, а над ним чтобы замер Азирафаэль столь безумно красивый. Руки ангела провели по груди, по проступающим рёбрам и темным напрягшимся соскам, а потом скользнули под чужое пылающее словно адское пламя тело, устраиваясь на пояснице.
— Прислушавшись к словам старика, Ветер, присмирев, удалился. Море и чайки успокоились, но со страхом ожидали нового появления Ветра. Прошло несколько дней. Ветер не появлялся. Однако, влюбленный, он не мог долго жить без источника своей любви. И Ветер вернулся. Но вернулся уже совсем другим — тихим, мягким и спокойным. Он подлетел в Морю и нежно прошептал ему о своей любви. От этих слов Море зарделось, и по нему пробежала легкая дрожь. Это было начало их счастливой любви, — закончил Азирафаэль, скользя пальцами по самой кромке джинс, так удачно расстегнутых.
— И… — протянул Кроули после секундной паузы. — В этой истории я, конечно, Ветер? Ведь так?
— Кто знает, мой дорогой… — улыбнулся ангел, наклоняясь за новым поцелуем, и выдохнул в открывшиеся ему навстречу губы, ощущая под руками чужую дрожь. — Кто знает…
После, они лежали в постели, делили пополам остывшие оладьи и смеялись, вспомнив какой-то нелепый случай из прошлого. Азирафаэль облизывал пальцы, испачканные в сладком сиропе, и выкладывал на подносе картину из ягод. Кроули, открывший ноутбук, листал какие-то новости и раздраженно закатывал глаза, потому что «Нельзя так грубо работать, Хастур! На кого я оставил дела… У Люцифера же будет сердечный приступ…». И день проходил медленно, солнце лениво плыло по небосводу, высвечивая счастливые улыбки на улицах. Булочник закрыл свою лавку немного раньше, чем планировал, когда увидел спешившую к нему дочку в красивом нарядном платье и улыбающуюся жену в большом джемпере, сквозь который отлично проступал круглый живот. А хозяин кафе наоборот — работал даже после закрытия, потому что день выдался на удивление счастливым, выручки было много, а лица влюблённых людей сияли как звезды.
И в дрожащем пока ещё летнем воздухе отчетливо пахло Любовью.
Краешек солнца ещё выглядывал из-за высоких холмов, небо уже красилось в ночные тона, а в закатных отблесках сияла луна, когда трое путников вышли из леса. Их длинные тени убегали вниз по широкой тропинке к пологому холму, на склоне которого раскинулись аккуратные деревянные домишки. На вершине в лучах заходящего солнца, подобно ледяным глыбам, сверкали стены собачьего города.
В человеческой деревне зажигался тусклый свет, а на городских стенах горели факелы. Вокруг бродили псы в синих сюртуках.
— Знаешь, кого мне напомнили эти грейхаунды, — обращался Роланд к овчарке.
— Догадываюсь.
— Как будто бы вернулся обратно в земли ротвейлеров.
— В таком случае, долго мы здесь не задержимся.
Мальчишка испуганно косился на человека и собаку. Он успел пожалеть, что не остался с охотниками. Пусть те и общались с людьми без всякого уважения, но защищали от бесчисленного зверья. А разве можно положиться на одного единственного пса? Всю дорогу страх грыз детскую душу. Но, когда вдалеке появились огни родной деревни, мальчик радостно вскрикнул и принялся вглядываться в людей, которые столпились у крайнего дома. Искал свою маму. Ох и влетит же ему теперь, думал он. Но даже эти мысли не могли омрачить радости.
Сторожевые псы с презрением наблюдали за приближавшимися гостями. Один из них — коричневый грейхаунд — во все лапы бросился к стенам города.
— Побежал своему королю докладывать, — усмехнулся Роланд. — Давненько такого приёма нам не оказывали.
В это мгновение из толпы зевак вышла женщина в светлом сарафане и быстрым шагом направилась к путникам. Левой рукой она утирала слёзы, а правой поправляла растрёпанные волосы. Мальчишка не удержался и бросился ей навстречу.
— Вот и мамка. Ну, хоть доброе дело сделали, — отметил Айзек, с тревогой наблюдая, как к ним приближались сторожевые псы, а из городских ворот выходила целая собачья процессия: с факелами, под звуки горна. — Неужто мы удостоились внимания самого Эдварда?
— Не нравится мне это, да и люди, как я погляжу, не очень нам рады.
Роланд увидел, как мать схватила сына за руку и быстрым шагом пошла прочь. Даже не поблагодарила, лишь мельком глянула на гостей. И, судя по осуждающему взгляду, ждать доброго приёма не приходилось.
— Ладно, поглядим, что будет дальше. Закон на нашей стороне, — заявил Айзек.
— Знаю, знаю. И всё же эти злые морды меня немало пугают.
— Ты про людей или собак?
— Про тех и других.
Тем временем два друга уже приблизились к группе людей, которые вышли навстречу странным гостям. Встречали молча, с угрюмыми лицами.
— Здравствуйте, добрые хозяева, — с людьми предпочитал говорить Роланд. Но на этот раз его широкая улыбка не произвела должного впечатления.
— Что же вы бедную женщину заставили волноваться? — вперёд вышел верзила в клетчатой рубашке с закатанными по локоть рукавами.
— Мы всего лишь хотели помочь мальчику, — в недоумении пожал плечами Роланд.
— Так и не надо было, — раздался голос матери, которая прижимала к себе плачущего сына. — Я чуть с ума не сошла, когда узнала, что мой сын один в лесу. Зачем вы отправили отряд полковника Ричарда восвояси? Ладно, свои жизни не жалко, так к чему было рисковать ребёнком?
— Нет же никакого риска. Айзек смелый, сильный пёс…
— Да пусть и смелый, и сильный, но он один. А зверья в лесу полным-полно. Ох… — и женщина вновь зарыдала.
— Всё в порядке, — успокаивал её невысокий мужичок с редкой бородкой.
— В общем, сослужили вы нам недобрую службу, — вновь взял слово верзила. — Вот и псы теперь будут недобро на нас смотреть.
«Будто, раньше, они добро смотрели?» — усмехнулся про себя Роланд.
— Полковник так просто не оставит этот случай. Очень он честолюбив. Кстати, вон, идут уже… — и в подтверждение его слов раздался громкий лай.
— Его Величество Король Эдвард Второй! — разнеслось в вечернем воздухе. И тут же сторожевые грейхаунды принялись бегать среди людей.
— Дорогу! Дорогу! — рычали они и расталкивали собравшихся. Люди безропотно подчинялись и спешно расходились, образуя широкий коридор. Теперь они молча наблюдали за процессией короля.
Впереди бежали несколько охотников в красных сюртуках, за ними на задних лапах вышагивал и сам король — статный кремовый грейхаунд. Определить величественную особу можно было по длинному искусно вышитому золотыми узорами камзолу. Рядом с королём шёл чёрный полковник Ричард. По обеим сторонам плотными рядами ступали сторожевые псы. Они яростно внюхивались в воздух и окидывали собравшихся людей подозрительными взглядами. Наконец шедшие первыми охотники разошлись, уступая дорогу своему правителю.
Айзек встречал его, стоя на задних лапах, ибо таков был собачий обычай. Хоть овчарка его и не любил, но относился с пониманием. Ему было хорошо известно, насколько сильно разумные собаки боятся одичать. Превратиться в неразумных животных. Именно поэтому псы во всех городах носят одежду, строят каменные дома, используют слова, заимствованные у людей. Таким образом псы отгораживались от окружающей природы, чтобы доказать своё превосходство над другими тварями. Мы — разумны, значит, и жить должны иначе. Собаки в диком отчаянии балансировали между человеческим безумием и дикостью окружающей среды. И так тяжело было оставаться посередине, не перекинуться ни на чью сторону. Вот и приходилось ходить на задних лапах (пусть и во время церемоний, общественных мероприятий), хотя совершенно очевидно, что на четырёх намного удобнее.
— Приветствую славного пса в наших краях, — обратился Эдвард Второй к Айзеку. — Слава Джеку Доброму, преподобному Лютеру и другим славным овчаркам.
— Благодарю! Да гордится вами Георг Быстрый, — ответил Айзек.
Роланд по привычке не вмешивался в собачьи разговоры. Только переводил любопытствующий взгляд с одного пса на другого, пока те обменивались любезностями.
— Полковник Ричард успел доложить мне о вашем прибытии, — продолжал король. — Доложил он и о вашем неприемлемом для благородного пса поведении.
— Утверждать о моём благородстве, увы, не приходится. Ведь своих родителей я не знаю вовсе.
— Опустим ваше происхождение. Ведь для любого добропорядочного пса такой поступок тоже недопустим.
— Простите, Ваше Величество, но о каком таком поступке вы говорите?
— Об очень оскорбительно поступке, уважаемый. Вы помешали полковнику в выполнении им священной миссии, возложенной на собак нашими Отцами.
— Я уже отвечал полковнику, что Закон говорит лишь о том, что люди не могут находиться без присмотра собак. И я попросту взял выполнение этой самой миссии на себя. Ни в коем случае не хотел оскорбить вас, — Айзек говорил как всегда спокойно и рассудительно. Роланд даже позволил себе едва заметную улыбку одним уголком губ. Но это тут же заметил полковник.
— Ваше Величество! Вот о чём я вам и говорил. Посмотрите на этого человека! Он…
— Я всё вижу, Ричард, — лёгким движением лапы остановил его король. — Видите ли, уважаемый Айзек. Пёс вы, безусловно, добропорядочный. И уверен, что родители ваши благородных кровей. Кстати, почему вы ничего о них не знаете?
— Мой друг нашёл меня в лесу близ земель ротвейлеров, где он и жил тогда. Видимо, родители потеряли меня, а я был тогда несмышлёным щенком. Вот и не помню их.
— И что же вы ни вернулись в земли овчарок, когда подросли? Уверен, что вы бы нашли своих родителей.
— Я не захотел идти в земли овчарок. Мне ни к чему искать родителей, их мне заменил Роланд. И я не собираюсь его оставлять.
— Ну, всё сходится, — покачал головой король. Сжал губы, словно о чём-то безумно сожалел. — «Не доверяй человеку, ибо служить ему будешь»! Так говорили наши отцы. Теперь я вижу, что они были правы.
— Наши отцы многое говорили, — нервно облизнулся Айзек. — Но главное, что они никогда не ставили разумность собак под сомнение.
— Но вы так много времени провели с человеком. Теперь я понимаю причины вашего странного поведения.
— Не думаю, что моё поведение можно назвать странным.
— Увы, но, кажется, зараза распространилась так далеко, что вы и сами не замечаете её.
— Я свободный пёс и не нарушал наших Законов. Так что прошу не подвергать сомнению мою добропорядочность.
— Говорите, уважаемый Айзек, что вы свободный пёс? Так давайте же сейчас и проверим это!
— Как же вы хотите это сделать? И стоит ли сомневаться в моих словах? Ведь всем известно, что собаки не врут.
— Не врут, но и с людьми не дружат, — презрительно усмехнулся король. — Так что предлагаю вам принять приглашение и остановиться в моём дворце. С первым же посольством мы готовы отвести вас в родные земли. Или вы можете уйти сами. А человек останется в деревне под нашим присмотром. И как только прибудет посольство ротвейлеров, мы передадим его им.
— Благодарю за предложение, Ваше Величество! И за ваше гостеприимство. Но боюсь, мне придётся отказаться. Мы с моим другом вместе пришли и вместе уйдём, — не задумываясь, ответил Айзек.
Роланд лишь одобрительно покачал головой. Он знал, что его друг ответит именно так.
Однако в отличие от человека королю этот ответ явно пришёлся не по нраву. Он облизнулся, затем обернулся на полковника, который бросал самодовольный взгляд на человека, кивнул ему, давая немую команду. Полковник тут же завилял от удовольствия длинным хвостом и громко пролаял:
— Арестовать человека!
Юного кровавого я повела возвращать к родичам. Глава кровавых драконов принял нас как родных, хотя сильно удивился, чего это мелкий оказался у нас. Выяснилось, что он дрался вместе с белыми сверхами против паразитов и все вместе они померли. Только попали в разные места. Сверхи — в морозильник, дракон — в жарильню. Умерли вместе с ним и его родители, еще в жарильне отдавшие сыну всю свою силу, чтобы он продержался как можно дольше. Будто чувствовали, что кто-то за ним придет. Сверхам же пришлось намного хуже, поскольку их родня даже не почесалась узнать, что с ними произошло.
У них всех было два часа. Именно два часа с момента смерти до полного растворения в пустоте. За это время их можно было вернуть. И мне чертовски обидно, что попыталась это сделать именно я. Ладно, драконы не знали, что произошло, да и двое взрослых с одним ребенком — достаточная была сила, как казалось главе. Но сверхи… Такое отношение просто вымораживало и убивало всякое желание даже подходить к взрослым творцам. Слишком уж это напоминало планомерное уничтожение клана. Сначала убираем слабый молодняк, потом разбираемся с середнячками, а потом уже занимаемся самыми сильными, матерыми, которые наконец-то начали догадываться о происходящем.
— Спасибо, — спокойно выдал глава кровавых и вручил мне амулет — кроваво-красный камешек на белой цепочке. — В случае чего связывайся. И кстати, — он посмотрел на юного родича, — не хочешь забрать к себе и это дитя?
— Да у меня дитяток хватает, — отшутилась я. — Ну если совсем припрет, то пусть живет, нас не объест, но усыновлять я его не буду. Мне бы с девчонками справиться.
Что правда, то правда. Серебряная и кровавая осмелели, немножко оборзели, поняли, что за шалости их лупить не будут, и внаглую этим пользовались. Нет, они не делали ничего ужасного, никого не убивали, не мешали остальным работать и даже не взорвали Звезду души. Баловались чисто как обычные дети — прятки, догонялки, щекотка, которую частенько использовали и на мне. Ну волосы еще могли подергать так, чисто ради любопытства. Но вот какую-то грань, отделяющую мое терпение от взрыва, не переходили. Бывало, ластились к рукам — все драконы поголовно тактильные и любят почесушки, но это для них абсолютно нормально. И никогда не делали то, что я с ужасом порой ожидала. Может и правда мысли читают?
Признаться, я побаивалась, что мы их разбалуем и они превратятся в оборзевших девчуль, которым все должны и обязаны. Ну вот не люблю я наглых, разбалованных детей, каждый раз устраивающих сцены без всякого повода. И вообще детей не особо жалую, хотя и не сказать, что плохо к ним отношусь. Пока все спокойно — я отношусь нейтрально. Но если начинают орать… вот тогда мне реально сносит крышу. Детский крик действительно сводит с ума. Особенно, если ребенок орет не от боли или болезни, а просто чтобы орать. Это бесит. До такой степени бесит, что я готова на все, лишь бы он заткнулся. Даже на убийство крикуна.
Я очень боюсь сорваться на этих милых девчонках и совсем уж мелких мальчишках. До такой степени боюсь, что порой ограничиваю наше общение несколькими минутами. Понимаю, этого мало, но я в мамки и не напрашивалась. И не могу себя преодолеть, заставить относиться к ним… как к детям. Для меня это будущие взрослые драконы и сверхи. Я вижу в них взрослых, даже когда они дурачатся и шутливо кусаются. Даже когда зарываются в песок и рассыпают его по всей детской. Даже когда спят, сначала чинно подложив ладошки под щечки, а потом разметавшись по всей кровати и выбросив одеяло на пол.
Но я стараюсь преодолеть себя и действительно любить этих мелких. Хотя бы по привычке гладить, брать на руки, целовать в теплые щечки и подбрасывать к потолку. Они это любят. Им это нужно. Нужно ли мне?.. я не знаю… Слишком сложно пока что перестроиться на новый лад, слишком тяжело жить со спрятанным в глубинах памяти грузом прошлого. Слишком больно осознавать, что эти дети — другие. Не те. Не такие. И почему-то радостно думать, что они не мои. Я очень рада, что это чужие дети, приемные для меня. Поскольку своих я бы вряд ли сумела даже попытаться полюбить.
Странная я… Впрочем, кто сейчас не странный? И мысли, и дела мои далеки от идеала. Если вспомнить все, что я натворила… уход за детьми — самое меньшее мое наказание.
***
Через сутки кровавый вернулся к нам обратно. За него в клане передрались почти все драконихи, и судя по такой активности, они собирались быть далеко не любящими мамочками для юного парня. Так что дракон счел, что неизвестное зло лучше известного и рванул на корабль, только пятки засверкали. Глава одобрил, потому мы не особо сильно кипишевали. Живет и пусть живет, авось где-то да пристроится, пригодится…
А белые сверхи выморозили опять. Когда старший мальчишка начал ни с того, ни с сего орать, я сначала не поняла, думала убился обо что-то, играя с дракошками. Но потом осмотрела малого и заметила, что на спине у него, в аккурат над позвоночником зависли грязно-желтые бесформенные сгустки. Решив, что малой где-то подхватил паразитов (аналогичную пакость из меня когда-то выгрыз Шеат), я поотрывала эту гадость и сожгла. Мелкого Таля подлечила, потоки выправила, долила энергии и потом еще часа три носила на руках, ожидая какой-то подлянки. Мало ли.
Меньшему повезло, его не затронуло. Зато затронуло их старшую сестру, с которой няньчился Эрстен. Зеленый сверх и объяснил природу этой дряни. Желтые сгустки — не паразиты. Это проклятие их рода. Ведь действительно, где мог подхватить энергетического паразита пацан, не выходящий за пределы корабля?
Самому деду повезло меньше, ему пришлось отпаивать белую своей кровушкой и убирать проклятье. Впрочем, методы работы разные, результат один — дети живы и хуже, чем есть, им уже не будет.
Очень странно и как-то непривычно было держать на руках мелкого, подпирая щупами, качать и вливать силу… успокаивать… Я не помню, делала ли так вообще когда-нибудь. Странно знать, что цепляющееся за тебя существо с сопливым носом когда-то вырастет в намного более сильную бяку, чем я сама. И тем удивительнее осознавать, что к формированию мировоззрения этого сверха я прикладываю руку. Вот так запросто держа малыша и показывая ему, как правильно стоит обращаться с другими детьми. Он запомнит, я знаю это. У сверхов хорошая память.
Двигатель грависаней гудел умиротворяюще ровно. Под широкими полозьями шелестела вымороженная до молекул снежная крупа. Корделию клонило в сон. Она знала, что на морозе спать нельзя, что подобное усыпляющее воздействие смертельно опасно, но превозмочь это сладкое погружение была не в силах. Не хотелось.
Ей не было страшно. Ей было хорошо. Впервые за много лет она наслаждалась своей беспомощностью, своей зависимостью и совершенной уязвимостью. Кто она под этим темным, бездонным небом? Одушевленная искорка. Жалкая, ничего не значащая песчинка, ничем не отличимая размерами и важностью от тех кристаллоподобных капель, что сбиваются сейчас в крошечные торнадо под ротором гравидвигателя. Она всего лишь ничтожная, крошечная составляющая необъятной Вселенной, элементарная частица в недрах атома водорода. Даже ее самосознание всего лишь энергетический мазок на ткани мироздания, который сотрется, как только вселенские силы сочтут его лишним.
Как же это приятно… Избавится от долгов, обязательств, планов, тревог. Как приятно чувствовать себя ведомой, безответственной. Она и забыла, как это упоительно, как наркотически-завораживающе. Стать легкой, невесомой, безвольной. Довериться и раствориться. Так и умереть не страшно. Она бы хотела так умереть. Вот именно сейчас, в этой морозной дремоте. Она, вероятно, и разницы не заметит. Выпорхнет из ставшего ненужным тела облачком пара и уподобится этим сияющим снежным кристаллам. Станет тем, кем и была с самого первого вдоха — одним из несущихся в пустоте фотонов, лучиком, вселенским кирпичиком, который когда-нибудь сила гравитации положит в ядро новорожденной звезды. Ах, как прекрасно…
Гудение смолкло. Грависани остановились. Какая сладкая, влекущая тишина. Корделия и не подумала заинтересоваться, почему грависани вдруг прервали свое скольжение. Ей было хорошо. Внезапно она почувствовала, что падает вперед, потому что лишилась опоры – спины Мартина, неровности его лопаток под щекой, а потом куда-то в бок. Какая-то неумолимая сила поставила ее на ноги и безжалостно встряхнула.
— Не спи! – услышала она чей-то голос.
Мартин встряхнул ее еще раз. Она сделала было попытку от него отмахнуться, но он схватил ее за шиворот и поволок за собой. Ей пришлось бежать. Застывшие ноги не слушались. Ступни, даже заключенные в высокие меховые унты, как будто отвалились, отмерли. Термокомбинезон, по своим энергосберегающим качествам схожий со скафандром, и который ей пришлось одевать в лежащем на боку флайере, едва ли не стоя на голове, конечно, не позволил бы ей замерзнуть насмерть. Но комбез был рассчитан на активного путешественника, на такого непоседу туриста, который скорее предпочтет задействовать собственные двигательные функции, чем станет дожидаться, пока ему подадут флайер или сани. При движении человеческое тело выделяет тепло, а комбез это тепло успешно аккумулирует. Неподвижному клиенту волшебный костюмчик не позволит превратиться в сосульку, но и дополнительного тепла не добавит. По этой причине кровообращение в руках и ногах постепенно замедляется, что при неподвижности двух и более часов грозит вызвать безболезненное обморожение.
Мартин заставил Корделию сделать не меньше пяти кругов вокруг саней, заставляя ее бежать. Боль в немеющих конечностях разогнала блаженную дремоту и вызвала ярость. Корделия сделала попытку подраться с Мартином, за что была вознаграждена обидными комментариями.
— Отлично! Удар. Еще удар. Почти попала.
— Сволочь… – шипела Корделия сквозь толстый вязаный шарф, которым Мартин обмотал ее поверх комбеза. – Я тебе покажу, сволочь кибернетическая, как над человеком издеваться!
— Ага, покажешь. Вот прям сейчас и покажешь, — отвечал Мартин, уворачиваясь от очередного неуклюжего выпада.
Корделия злилась еще больше, бросалась догонять наглого киборга, спотыкалась, валилась в снег, ругалась, вставала, смеялась и снова падала. Пока кровь не сделала полный круг по самым переферийным сосудам и ей не стало жарко. Корделия окончательно проснулась. И раздумала умирать.
— У тебя замедлился сердечный ритм, — сказал Мартин. – Снизилась мозговая активность. И дыхание почти прекратилось. Ты была в коме.
— Не в коме, а в самадхи, — пояснила Корделия, отдышавшись. – Я почти узрела череду своих предыдущих воплощений, а ты мне помешал.
— Чего?
— Ладно, потом объясню. Где мы?
— Еще сто семьдесят километров. До восхода Аттилы восемьдесят шесть минут.
Собственно, грависани не были предназначены для перевозки пассажиров. Собой они представляли поставленный на широкие полозья гравискутер, адаптированный под длительные, зимние прогулки. Гравиподушка позволяла двигаться и без всяких полозьев, но выяснилось, что на Геральдике, как и на других планетах, где бывают снежные зимы, осталось немало поклонников этого средства передвижения – санок, и конструкторы приспособили древнее изобретение под современные технологии. Хотите санки? Будут вам санки. Мартин оказался из лагеря вот таких ретролюбителей. Когда грависани доставили из Лютеции, он, после первого, пробного круга, едва не прыгал от детского восторга. Так ему понравился этот процесс плавного скольжения широких титановых полозьев по свежевыпавшему снегу. Он и Корделию пытался приобщить, но она, понаблюдав издалека, как он едва ли не ставит грависани на дыбы, как норовистого скакуна, каждый раз уклонялась. И вот ей все же пришлось в этой гонке поучаствовать. Впрочем, это было даже интересно. Настоящее приключение.
Корделия взобралась на пассажирское место позади Мартина и обхватила его руками. Ремней безопасности у саней не было. Мартин запустил двигатель. Через пятьдесят километров все повторилось. Она снова засыпала, уходила, растворялась в своей беспомощности. Мартин снова стаскивал ее с пассажирского места, встряхивал, дразнил, вынуждал за собой гоняться. Небо постепенно мутнело, утрачивая свою пугающую прозрачность. Звезды слепли, лишаясь холодной равнодушной зоркости. Горизонт светлел. День обещал быть ясным.
Обратный пусть занял более шести часов. Несмотря на то, что предусмотрительный Мартин делал остановки, заставлял Корделию двигаться и даже захватил термос с горячим чаем, она все-таки заболела. Корделия почувствовала себя плохо примерно через час после возвращения, когда уже приняла горячую ванну, которую организовала, согрела и вспенила радостно мелькавшая по отражающим поверхностям «Жанет».
— Что-то меня морозит, — как бы невзначай пожаловалась Корделия, отыскивая взглядом дисплей с указанием комнатной температуры.
— Двадцать шесть градусов, — с легкой обидой констратировала искин. – Поднять выше?
Мартин приблизился и коснулся лба хозяйки.
— У тебя жар, тридцать восемь и шесть.
Она вздохнула. Что ж, этого следовало ожидать. Подобная поездка не могла остаться без последствий. Мартин с тревогой смотрел ей в лицо.
— Позвоним врачу?
Она отмахнулась.
— Не думаю, что это так уж необходимо. Все требуемые лекарства в доме есть. Инъекцию антибиотиков ты мне сделаешь.
К вечеру ей стало хуже. Температура подскочила до тридцати девяти. Корделию трясло в ознобе. Сильно болела голова. Мартин принес горячего чая с лимоном и укрыл вторым одеялом. Сел на пол у кровати и устремил на хозяйку встревоженный фиолетовый взгляд. Она чуть заметно улыбнулась.
— Кажется, мы поменялись ролями. Теперь ты у нас главный.
Фразу прервал кашель. Кажется, бронхит. Надышалась морозным воздухом. И шарф не помог и силовое поле грависаней. До воспаления легких дело вряд ли дойдет. К тому же, пара инъекций цефаветола окажут необходимое действие. Правда, Корделия плохо переносила антибиотики, даже такие универсальные, с минимальным ущербом, как цефаветол, но пары инъекций должно хватить. Мартин вернулся уже с заряженным шприцем. В его глазах, пусть и заботливо-внимательных, Корделии почудился всполох торжества. Ага, сейчас он ей припомнит четыре инъекции витаминов и комплексной сыворотки после побега. Корделия чихнула и со стоном перевернулась на живот.
— Изверг…
Мартин принес подушку и устроился на полу у ее кровати.
— Мартин, — севшим голосом проговорила больная, — ну зачем? Я не умру. Я тебе обещаю. Это всего лишь простуда.
Он приподнялся, внимательно ее оглядел и опять улегся на подушку. Корделия перебралась на самый край, высвободила руку из-под одеяла и погладила Мартина по плечу. Рука у нее была горячей. Мартин поймал свесившуюся руку и прижал к щеке. Корделия продержалась с четверть часа. Потом сказала:
— Мартин, мне не нравится, что ты лежишь на полу.
— Ты хочешь, чтобы я спал за дверью?
— Нет! Ну что ты…
— Я не чувствую себя униженным. Мне так спокойней, здесь, с тобой. Я слышу твое дыхание, слышу твое сердце. Знаю, какое у тебя давление, какая температура.
— Зато мне… неспокойно.
Мартин плавно и бесшумно поднялся. Обошел кровать и лег рядом с Корделией поверх одеяла.
— Так лучше?
— Да… наверно…
Собственно, он не сделал ничего из ряда вон выходящего, ничего, что нарушило бы приличия и повредило бы установившемуся между ними status quo. Сама Корделия поступила примерно так же, когда в одну из ночей, тех, уже полузабытых, беспокойных, страшных своей неопределенностью, самых первых в этом доме, когда Мартин еще ожидал от своей новой владелицы самых невероятных и болезненных экспериментов, она услышала, как ее приобретение стонет во сне. В те ночи его часто мучили кошмары. Она пришла в тесную комнату под скатом крыши, подобрала с полу свернутое жгутом одеяло, расправила, укрыла скорчившегося Мартина, обняла его и до утра гладила повлажневшие от нервной испарины волосы.
Только пару суток спустя она сообразила, что поступая таким образом, здорово рисковала. Эта ее ночная вылазка была сродни визиту в логово раненого тигра. Этот раненый тигр мог одним небрежным ударом когтистой лапы лишить ее жизни, вовсе не расценивая ее, как врага, желающего усугубить боль, а в результате непроизвольной судороги, как подвернувшийся раздражитель. Корделия признала свой поступок безрассудным, но не раскаялась. Той ночью Мартин быстро успокоился и уснул. Ничего удивительного, что он запомнил ее исцеляющий маневр. И воспользовался им. Что тут такого? Разве где-нибудь высоко в горах, в продуваемой ветрами палатке, киборг не согрел бы своего хозяина? Разве не для того киберинженеры наделили умную машину способностью поднимать температуру собственного тела, чтобы спасти человека? Корделию действительно бил озноб. А принимать жаропонижающее означало лишать организм возможности сопротивляться. Да и температура еще не достигла критической отметки, когда следовало бы беспокоиться. Пока еще ничего угрожающего жизни не случилось. Всего лишь изматывающая ломота. Но это пройдет.
Она легла на бок, чтобы Мартину было удобней ее обнять. Где-то в лесной норе, под снегом, взрослый хищник вот так же накрывает лапой своего замерзающего щенка.
От него исходило тепло. Тепло живого, сильного, любящего существа. Постепенно чувство неловкости, охватившее Корделию, развеялось. Нет, ломота никуда не делась и озноб все еще пробегал ледяными иглами по измученному телу, но ей стало спокойней. К ней снова начала подкрадываться та блаженная дремота, которая подкрадывалась к ней посреди снежной пустыни. И радость полной зависимости и беспомощности. Радость полного погружения в беспамятство. Радость растворения.
Чего ей на самом деле надо? Чего она ищет? Чего хочет? Того же, чего и все — чтобы рядом был кто-то, кто-то близкий, понимающий и верный. Кто-то, кто слушал бы ее дыхание и считал бы удары сердца; кто разделял бы каждый ее час и чувствовал бы ее боль; кто угадывал бы ее настроение и воспринимал бы ее значимость как неоспоримую вселенскую категорию. Этот кто-то, неважно, каков его статус и какова родственная дефиниция, принимал бы ее бытие как ценность и важность, подтверждал бы и легализовал бы ее существование, каждую минуту, каждым словом и жестом удостоверял бы и доказывал, что она есть, что она присутствует, что она живет и что само ее сознание уравнивается с целой вселенной. Этот кто-то разрушил бы ее обособленность и вернул бы к единству с миром. Этот кто-то стал бы посредником, проводником, пропуском из зоны отчуждения в долину принятия.
К сожалению, встретить такого посредника непросто. Большинство людей пытается строить свои взаимоотношения с миром посредством суррогатов, посредством вещей и атрибутов статуса. Корделия сама уже много лет этим занимается. С тех пор как ее душа вытекла в открытый космос через опрокинутый иллюминатор и от нее осталась только жесткая рассудочная оболочка, она как раз и коллекционировала эти суррогаты. Ей необходимо было чем-то себя занять. Если провести аналогию с киборгом, то из киборга бракованного, одушевленного, она превратилась в киборга правильного, лишенного человеческих слабостей. Наверно, именно таких киборгов и опасаются люди, воображая, как те захватывают мир.
— Мартин, — чуть слышно позвала Корделия.
Он не спал, потому что не спала она.
— Принести тебе чая? С медом? – спросил он.
— Нет, мне ничего не нужно. Я хотела тебя кое о чем спросить.
— Спрашивай.
— Как ты смотришь на то, чтобы остаться здесь, на Геральдике, в этом доме? Остаться навсегда. Не возвращаться на Новую Москву. Вообще никуда не возвращаться. Оставить все там, далеко. Я передам полномочия совету директоров, а себе оставлю только двадцать процентов акций.
Мартин ответил, не задумываясь.
— Я согласен.
— А тебе… не будет скучно? Ты же еще так мало видел. У тебя в отличии от людей гораздо больше возможностей. Ты лучше видишь, слышишь, лучше усваиваешь информацию. Ты гораздо большего можешь добиться.
— Зачем?
На этот вопрос Корделия не нашла, что ответить. Человек никогда не задал бы такого вопроса. Человек знает зачем. Ради славы, ради престижа, ради денег, ради самоутверждения.
— Ну… как зачем…
— Ты меня уже однажды спрашивала, чего я хочу. И я тебе ответил. Для нас, киборгов, главная ценность – это жизнь. Жизнь сама по себе. Возможность дышать, видеть, чувствовать. Я живу. Живу в безопасности. У меня есть все. Еда, одежда, тепло. У меня даже есть человек, который мне верит и которому верю я. Чего еще я должен хотеть? Для меня остаться здесь, в этом доме, наилучший поворот событий. Здесь мне будет легче тебя защитить.
Да, у Мартина нет потребности доказывать кому-то свою значимость и свою состоятельность. В том-то и разница. Ego sum. Остальное вторично.
А почему бы, собственно, не осуществить задуманное? Она уже наигралась в атрибуты и тоже пришла к пониманию, что истинно, а что ложно. Доказывать и подтверждать необходимости нет. Это так заманчиво. Она заполучила этого долгожданного посредника, этого идеального друга, это любящее и любимое существо, которое не покинет и не предаст, которое позволит ей до конца жизни наслаждаться наступившей гармонией. Как легко и просто присвоить это существо, привязать его к себе. И он всегда будет рядом. Всегда будет с ней. Вот так, как сейчас. И оправдаться тем, что здесь ему будет гораздо безопасней. Этим изгнанием, обособленностью она его защитит.
У Корделии сжалось сердце. Нет, она не имеет на это права. Мартин больше не ее собственность. И она не вправе решать за него. Даже из самых благих побуждений. У него должен быть шанс. Он должен обрести выбор. Да, здесь на Геральдике ему хорошо. Но это убежище годилось, когда он был испуган и слаб. А сейчас он уже другой – сильный и самостоятельный. Он должен научиться обходиться без нее, должен найти свой путь. К тому же, и само это убежище, после того, что ей сообщил авшур, уже не считается идеальным. Существует вероятность его утратить.
Через двое суток болезнь отступила.
— Вот видишь, — сказала она Мартину, спустившись на кухню, где он варил для нее кашу, — это всего лишь простуда.
Он сварил ей овсянку, которую Корделия терпеть не могла. Подсмотрел рецепт у «Жанет». Та уж постаралась – выбрала самый оптимальный. Ну правильно, когда-то она мучила его этой овсянкой, без масла, на воде, разваренной, склизкой. Вот он ей и «отомстил». Правда, сжалился и добавил сливочного масла.
В аварийную службу позвонить все-таки пришлось. Чтобы нашли в лесу упавший флайер. Корделия звонила по защищенной линии, задействовав все фильтры безопасности. В аварийке предложили сразу забрать флайер в починку, к механикам, но Мартин сказал, что хотел бы поискать неполадку сам.
— Там что-то с программным обеспечением, — сказал он. – Скорей всего вирус. Или троян. Если не найду, переустанавлю заново. Есть новая версия программы на сайте производителя.
Корделия не стала с ним спорить. Бегемотик хочет быть самостоятельным. Что ж, она не будет ему мешать. Это хороший знак. Он уже не чувствует себя зависимым от человека. Он взрослеет. Это и радует и печалит. Радует потому, что ей удалось излечить его раны, а печалит… Печалит потому что, в конце концов, ей предстоит его потерять.
Конечно, велик соблазн запереть его здесь, в этом доме, обездвижить цепями благодарности и креплениями долгов. Он, возможно, этого и не заметит, если манипулировать бережно, допуская рассчитанные порции свободы. Вот как с этой поездкой на грависанях и починкой флайера. У него есть своя доля ответственности. Он сам принимает решения. И в то же время не позволять ему принять решение масштабное, жизнеобразующее.
Корделия наблюдала, как Мартин, объединив свои кибернетические усилия с «Жанет», пытается выловить сбой в ПО упавшего флайера. Он обвешался вирт-окнами, на которых бежали бесконечные колонки цифр и знаков, и сверял скаченную с сайта производителя программу, эталонную, с той, что была установлена на флайере. В одном из вирт-окон примостилась «Жанет», великодушно подкинувшая киборгу своей оперативки и мощности собственного процессора.
«Я слишком к нему привязалась», подумала Корделия. «Я снова позволила себе чувствовать, вернула душу из ее космических скитаний. Теперь мне предстоит снова ее изгнать. Выпилить из собственного тела, чтобы вернуть этому телу блаженное бесчуствие. Иначе нельзя».
— Я его нашел, — торжествующе заявил Мартин.
Глаза его сияли.
— Правда вирус?
— Нет, самого вируса уже нет. Он, скорей всего, самоликвидировался. Но следы все равно остались. Вот, смотри.
Мартин указал на заполненную буквами, цифрами и угловыми скобками строку в вирт-окне. Корделия мало что в этом понимала, но изо всех сил старалась вникнуть.
— Вот видишь, здесь лишняя скобка. И синтаксис нарушен, — сказал Мартин, указывая на какую-то многоярусную конструкцию.
— И что это значит?
— Я не совсем уверен, но этот червь скорей всего искажал информацию о поступающей на двигатели энергии. Бортовой компьютер был уверен, что энергии недостаточно, и отключил двигатели.
— То есть, сам бортовой компьютер и устроил эту… катастрофу?
— Ну да. Червь, выполнив поставленную задачу, самоликвидировался.
— И что ты собираешься делать?
— Переустановлю систему, — небрежно бросил Мартин. – Сам флайер в полном порядке.
Корделия взглянула на Мартина с невольной гордостью. Будто интеллектуальные способности киборга были ее личной заслугой. И снова почувствовала укол в сердце. Он – умница. И это еще один довод его отпустить.
Несколько дней спустя из Перигора прилетел дрон с губернаторским гербом и логотипом фельд-егерской службы. Внутри оказался запечатанный пакет. Так же с гербами и устрашающими предупреждениями. Корделия вскрыла его отпечатком большого пальца. Доставленный пакет предназначался лично ей. Из пакета выпало две карточки – паспортная и банковская. Обе на имя Мартина Каленберга.
Мартин был все еще занят переустановкой софта. Дело успешно продвигалось. Процесс инсталляции находился в завершающей стадии.
— Мартин, это тебе.
Он сначала взглянул на карточки равнодушно, затуманенно, видимо, не сразу установив их предназначение. Затем фиолетовые зрачки расширились. Он взял карточки, осмотрел одну, вторую.
— Ты теперь полноправный гражданин Федерации и резидент Геральдики. И банковский счет тоже твой.
Мартин несколько секунд смотрел на Корделию. В глазах его не было радости.
— Ты хочешь от меня избавиться? Я тебе надоел?
Корделия ожидала какой угодно вопрос, но только не этот.
— Ну что ты говоришь… Да ты… да у меня никого нет кроме тебя. Ты мое счастье, смысл существования. После того, как ты появился в моей жизни, я знаю, зачем живу. У меня снова есть душа.
— Тогда… зачем?
— Чтобы ты чувствовал себя свободным.
— Я свободен. У меня больше нет хозяев и не будет. Блок подчинения заархивирован.
— Я имею в виду не только свободу от хозяев. Но и свободу передвижения. Вдруг ты захочешь куда-нибудь поехать.
— Я могу поехать с тобой.
— Да, конечно, но ты же не пробовал… один. Может быть, тебе понравится.
— Не понравится, — буркнул Мартин. – Ты меня гонишь?
— Я тебя не гоню! – Она чувствовала почти отчаяние. – Давай сделаем так. Я не собираюсь ни к чему тебя принуждать. Ты все сам будешь решать. Самостоятельно. Сам будешь выбирать. Давай для начала попробуем.
— Как?
— На орбите Новой Москвы начинается монтаж нового квантового телескопа «Карл Саган». Наш холдинг тоже вложился в этот проект. Потому что кроме научных целей, телескоп будет использоваться и в коммерческих. Ты можешь там поработать в качестве стажера. От нашего холдинга туда направляется несколько специалистов. Ты можешь отправится туда в составе этой группы. Останешься на станции сколько захочешь. И вернешься когда захочешь.
Мартин продолжал смотреть на нее очень внимательно, не мигая.
— Хорошо, — неожиданно согласился он. – Я отправлюсь на орбитальную станцию. Но сначала позабочусь о твоей безопасности.