В результате она, герцогиня Ангулемская, оказалась в библиотеке епископского дома, любуясь руками юного школяра.
Она могла припомнить не более трёх эпизодов из собственной жизни, когда так же откровенно любовалась мужчиной. По рукам она оценивала их обладателя. И ни разу не ошиблась.
Руки её брата–короля изнежены, слабы и вялы. Далее взгляд можно не вести. Он весь там — в этих узких, влажных кистях.
Клотильда помнила руки любовника своей матери, маршала д’Анкра, холёные, в перстнях, подвижные, алчные. Она бросила взгляд на тыльную сторону ладони герцога де Люиня, и прочла там скорую смерть.
Однажды ей захотелось прикоснуться к мужской руке. Это был дворянин из свиты герцогини де Шеврез, некий Манвиль. Но он был слишком низкого происхождения, чтобы позволить ему приблизиться.
Она почти восхищалась благородной формой рук несчастного графа Шале и была близка к сожалению, что не вмешалась в интриги своей матери и Гастона. Бедняга был казнён в Нанте. Его руки были, бесспорно, красивы, но всё же в них присутствовала какая-то слабость. Их владелец позволил управлять собой, он добровольно согласился стать орудием интриги, пешкой на расчерченной доске, а герцогиня презирала пешек. Пусть даже из слоновой кости с бриллиантовой окантовкой.
Сама она придавала себе ценность ферзя и всех прочих наделяла соответствующим рангом. Конь, слон или пешка.
А кто он, этот юный письмоводитель?
Она не могла отвести взгляда от его рук. Ни малейшего изъяна. Ни следа алчности или слабости. Гордая, изящная гармония. На среднем пальце правой руки чернильное пятно. На левом безымянном простое серебряное кольцо, плоское, без камня. Обручальное? Оно слишком дешёвое для такой руки, для скрытой в ней силы. Такие руки следует украшать перстнями.
Когда юноша поднялся из-за письменного стола и шагнул им навстречу (это случилось после того, как епископ назвал его имя, которое она не запомнила), цветовая гамма его присутствия напиталась хлынувшим светом.
Его облик стал объёмным, по-настоящему живым, и сразу вытеснил всю чёрно-белую гамму. Солнце льнуло к нему, как истосковавшаяся любовница. Путалось в волосах, струилось с плеч как светоносный плащ.
Она не сразу заметила, во что он одет, не успела мысленно отшатнутся от вопиющей, потёртой бедности – куртки из дешёвого английского сукна и пожелтевшей сорочки. Мысль, к её собственному удивлению, была противоположной. Несмотря на явную бедность, стеснённость в деньгах, одет он с безупречной аккуратностью, той самой, которой бедняки так часто и нарочито пренебрегают, порождая тем самым не жалость, а отвращение.
У него волосы слегка в беспорядке, подстрижены рукой неумелой, но это его не портит. Скорее — наоборот. Чёрные пряди падают на лоб, погружая взгляд в таинственную тень, он смотрит на неё сквозь эту тень с манящей неопределенностью.
Красив ли он? Или, наоборот, невыносимо уродлив? Она бы не ответила сразу. Ибо то, что предстало её взору, разительно отличалось как от канонов привлекательности, так от глубин уродства.
Епископ продолжал что-то говорить. Кажется, он уже восхищался её щедростью и требовал, чтобы юный секретарь так же выразил своё почтение.
Как же его звали? Как звали? Она не расслышала, ибо цветовая насыщенность звенела и гремела. Когда он сделал шаг навстречу, она внезапно решилась.
Она пожелала коснуться его рук, убедиться в их живом тепле. Ферзь на шахматной доске может позволить себе свернуть на чёрную диагональ. Она снимет перчатку и позволит ему поцеловать руку.
Так она и поступила. Даже епископ был слегка смущён, но счёл её жест за милость. А вот он, этот юный книжник, почти не удивлён. Неопытен? Или самоуверен?
Он коснулся её руки с почтительностью вполне уместной и достаточной, но без искания и страха. И взгляд его, на миг устремлённый к ней, был уважительно ясен.
И более ничего. Он сразу отступил, едва коснувшись губами её кожи, а ей было не то досадно, не то обидно от его осторожной учтивости. Он сознавал её чужеродность и потому сторонился.
Но задуматься над этим она не успела. Всё произошло слишком быстро. Время сгустилось, будто из него вытопили всё лишнее.
Вслед за епископом герцогиня покинула библиотеку, чтобы приступить к тому, зачем собственно и явилась – к исповеди.
Она ещё ничего не решила. Она даже не знала, что должна что-то решать.
Не знала, что жизнь её уже изменилась, что привычный, расчерченный мир уже пошатнулся и фигуры на доске начали сползать. Она ещё не видела разбегающихся по штукатурке трещин, не замечала подземной упреждающей дрожи. Всё ещё было предсказуемо. Что, собственно, произошло?
Лёгкое смятение чувств. Ничего пугающего. Самый верный и смазанный механизм иногда дает сбой, на гладкой однотонной ткани появляется узел. Что с того?
У неё разыгралось воображение, и она приняла первого встречного за существо равного с ней порядка. Какой вздор! Вероятно, произошёл обман зрения. Ей было скучно, она устала, сказывалась дурно проведённая ночь и многодневная тоска. Ступив из полумрака на свет, она на мгновение ослепла.
Именно так все и было. Свет из окон лился наискось, подкрашенный витражами, и породил фантом. А ей от скуки пришлось в него верить. На самом деле ничего не было.
Секретарь епископа, разумеется, был, но ей только показалось, что он чем-то отличается от прочих, что он не состоит в армии чёрно-белых фигур. Показалось…
Ей почти удалось себя в этом убедить.
После исповеди она пожертвовала приюту при церкви св. Стефана значительную сумму.
В памяти возникла цифра, чего она за собой прежде не замечала. Чувствовала странную блаженную рассеянность и лёгкость. Будто тело её лишилось тяжести. И при желании она могла бы взлететь. Ощущение до крайности непривычное, пугающее, но приятное.
Лёгкость присутствовала в ней как утонченный хмель. Это и радовало, и мешало. Ей трудно было сосредоточиться, чтобы совершать задуманные прежде ходы. В то же время приятно было познавать новое. Свершилось некое преображение, трансмутация качеств.
Она смотрела на себя, на своё лицо, на руки алебастровой белизны, на окружающие предметы и подмечала новые оттенки, как будто зрение стало иным.
Пришёл страх. С ней что-то не так, что-то разладилось, прокралось в неё, как болезнь. Ловила себя на бесцельной мечтательности и даже забывчивости. Угадывала неловкость и даже неуместную радость.
Но длилось это недолго, около трёх суток, постепенно слабея и разрушаясь. Она чувствовала сожаление, и в то же время торжествовала. Болезнь изгнана. Она пока затруднялась дать этой болезни имя, но догадывалась, что опасный недуг подхватила в епископском доме, под сводом древнего скриптория, в горящих на свету пылинках.
Но Клотильда гнала эту мысль. Отказывала ей в смысловой определённости. Это недоразумение, ошибка. Это скоро пройдёт.
Но кто-то смеялся над ней, гримасничал, кто-то могущественный, в поднебесном закулисье или в адовой бездне. Кто-то, живущий в тени, подобно ей одержимый властью, расчётливый и безжалостный, не позволил ей выздороветь. Он отравил ей кровь.
А не был ли сам епископ в роли закулисного бога? Почему она возводит всю вину за случившееся на судьбу?
Она не верит в судьбу. И в дьявола не верит. Почему ей раньше не пришло в голову это объяснение, рациональное и земное?
Демон? Ангел? Вздор!
Это сам епископ сыграл роль сводни. Старик неслучайно привел её в библиотеку. Он знал, что тот юноша, его секретарь, всё ещё там, что она, герцогиня, утомлённая, подавленная, увидит его, встретит его взгляд, залюбуется…
И с тем же товарным расчётом, выждав неделю, епископ отправил своего секретаря к ней, в Аласонский дворец якобы представить отчёт. Счета и расписки. Куда пошли её деньги. Столько-то закуплено башмаков, столько-то одеял. Вот счёт от бакалейщика. От портного. От аптекаря. Все учтено до последнего денье. Извольте ознакомиться, ваше высочество.
Герцогиня была в своем кабинете, когда Анастази де Санталь, её придворная дама, доложила, что явился тот парень.
Она не желала понимать. И вспоминать не желала. Она могла бы его отослать. Потёртый бархатный бювар с документами он мог бы доверить Анастази. Это было так просто.
Но её будто толкнули под локоть. Тоже епископ? Или её собственный единокровный дьявол? Она пожелала его принять.
Почему? Почему? Она, первая принцесса крови, чьей аудиенции добиваются герцоги и принцы, согласилась принять безродного студента. Любопытство…
Непростительное любопытство. Она ещё помнила, что с ней случилось и вознамерилась убедиться. Так ли это было сладостно, пугающе и ярко? Или ей почудилось? Вернется ли та цветовая насыщенность на сером фоне?
Он переступил порог, она взглянула, и болезнь дала новый приступ. Нет, ей не почудилось. И не приснилось. Всё было на самом деле. Всё повторялось. На этот раз он не был таким усталым и отрешённым, каким запомнился ей тем утром.
Напротив, он был полон сил, от быстрой ходьбы щеки его пылали, на губах не то улыбка, не то беззвучная песня. Возможно, он и напевал одну из тех фривольных песенок, которые студенты горланят под окнами. Он затмил, заслонил собой весь тщательно расчерченный ею круг. Внёс смятение, затеял переполох.
Её собственные покои, её кабинет в мраморе и бархате, трудно уравнять с унылой обителью аскета. Они пестрели и переливались. Пока не было его. А с ним, в его присутствии, всё смешалось и потеряло цвет.
Был только он — юный, стремительный, окрылённый надеждой, непредсказуемый. Такая же неограниченная в своих передвижениях сильная фигура, свободная от рутины и правил.
«А по виду не скажешь» — мелькнуло у неё в голове. Та же потёртая куртка, плащ, знавшие лучшие времена, стоптанные башмаки.
«Благородная бедность» — вновь мысленно усмехнулась она.
Герцогиня вновь ощущала ту легкомысленную, пустотную радость, волнение и даже головокружение.
Чтобы отвлечь себя, она перевела свои мысли в торговый жанр. Отстранилась и стала разглядывать его как предмет, как породистое животное на рынке, придирчиво, с циничным рассудочным холодком. Ступни, щиколотки, колени формы изящной, аристократичной. Бёдра сильные, стройные.
Она представила, как упруго золотится и блестит кожа поверх напряжённых молодых мышц, как эти мышцы плавно играют, перекатываются, когда он двигается, легко переступает порог, взлетает по ступеням.
Переводя взгляд, она вновь залюбовалась его руками, запястьями, разворотом плеч.
И вновь, осмелев, заглянула под рукав, мысленно скользнула до локтя по золотистому теплу и упругой нежности. Его плечо — та же рельефная, скрытая сила молодости.
Ей хотелось зажмуриться. Но задерживая вдох, она взглянула ему в лицо. Не сразу, а постепенно, множа наслаждение и муку.
Рот твёрдый и нежный. Чувственный и невинный. Эти губы, с тенью улыбки, с отблеском песни, поколебали её рассудочную холодность.
Он готов произнести вежливое приветствие, но она уже видела, как эти губы смеются, влажно блестят, касаются прохладной поверхности бокала, целуют…
Почему ей пришёл в голову поцелуй? Почему её стыдно и сладко волновал этот мелькнувший образ? Его глаза, ясные и строгие, с ресницами подростка, излучающие свет. Радужка небесного цвета, а в самой сердцевине — фиолетовая бездна. И крошечная искра солнца, заброшенная в эту бездну.
Тёмные, непокорные, небрежно подстриженные пряди волос.
В нём всё настоящее, живое, волнующее. Он смотрел на неё с той же безмятежной почтительностью. Отдавал общепринятую дань. Но в то же время оставлял за чертой истинного восприятия.
Она его не занимала, присутствовала как драгоценная статуя среди множества других, достойная поклонения и осторожности, но не внимания и восторга.
Она не привыкла к подобному пренебрежению. Мягкому, почти ласковому, гладкому как стекло. Ей не за что было зацепиться. Она искала шероховатость любопытства, зазубринку страха или желания.
Так, как это бывало раньше. Она знала такие взгляды. Ненависть женщин, вожделение мужчин. Пороки, что дарили ей власть. Ключи к тайникам души. А здесь она обнаружила безупречность льда, прозрачную тишину.
Он исполнял поручение наставника, более ничего. Не заискивал, не просил, на вопросы отвечал быстро, не задумываясь, с достоинством. Герцогиню не тревожили деньги, она уже забыла ту сумму, что вручила старику, но позабавила та щепетильность, с которой епископ держал перед ней ответ.
Что это? Снова расчёт? Лицемерие, доведенное до абсурда? И волнующий разум и тело посланец.
Герцогиня всё же вознаградила его за труды. Вручила кошелёк и предоставила сделать выбор, оценив свою почтительность в золоте. Он выбрал два серебряных пистоля и вернул кошелёк.
Он ушёл, а ей всё виделось в световом столбе его присутствие, фантом с прорисованным ликом. Она уже не сомневалась, что болезнь вернулась. Рецидив жесточайший, приводящий почти к безумию.
Она осмелилась эту болезнь назвать, разгадать её имя – желание.
Желание…
Она много лет делала вид, что этого слова не существует. Не то, чтобы она не знала, что прячется за ним, что наполняет и осуществляет его смысл. Она знала.
Она даже когда-то испытывала его, желание, его зарождение, стремительный рост, кульминацию и поспешную гибель. Позволяла себе его испытывать, мелким, урезанным, чтобы не захлебнуться.
Страсть была сродни чувствам, признаком уязвимости, но факелом пылала на поверхности, не затрагивая глубин. Но и страсть должна быть укрощена. Ибо страсть порабощает.
То, что она испытывала когда-то, нельзя было назвать влюблённостью.
Это было плотское любопытство, слепая потребность тела, как голод или жажда. Потребность, долгое время дремавшая в ней, пробуждённая почти насильственно, вызванная к жизни другой потребностью – потребностью власти.
0
0