…Первым пришел император: его застенчиво сопровождала девчонка в цветастой юбке. Дав государю место, присела в углу на скамью, сложив на коленях руки. Павел нервно теребил перевязь, поигрывал перчатками, задирал и без того курносый нос и был совершенно такой, как на своём известном портрете.
— Должен заметить, милостивая государыня, — сказал он, и голос его сорвался, — вы уязвили меня в самое сердце. Дворец в Пелле не так хорош, как наплели историки. Из щелей царской опочивальни невыносимо дуло!
— Откуда вы знаете, — отвечала Вера прокурорским тоном, — если даже не соизволили пройти внутрь… во всех мемуарах написано!
— Я провел там ночь, — сказал Павел, — самую кошмарную ночь моей жизни, не считая последней. Маман, даже после кончины, сделала всё, чтоб отравить мне жизнь… Печные трубы гудели всю ночь. Вот так: «умри-умри-умри» — он сложил губы трубочкой и стал похож на обиженного гусёнка. — Я неделю потом страдал от мигрени…
— Поделом! — мстительно сказала Вера. — Гамлет общипанный.
Государь задрожал губами и скрылся в тень.
Другая фигура, массивная, крепкая, заняла его место: появилась под ручку с девицей, которая запутала Веру на развилке. Сказать бы ей пару ласковых!
Но фигура вышла из тени, и стало не до того.
— Зря ты, Верунь, о Пашках-то! — прогудел отец.
Заныло сердце и невыносимо защипало в глазах.
— Пап, нет, ты ни при чем! — горячо заговорила она, но отец перебил:
— А Пашка твой — раздолбай, да. Говорил я тебе…
— Пап, я… прости. Я… люблю тебя, — вырвалось у нее то, что при жизни отца она так ему и не сказала.
— Отчества не позорь! — отец подмигнул и пропал.
Стало тихо.
— Малыш? — вопросительно раздалось из другого угла.
Пашка стоял, пряча в тени половину лица. Поднял руку и помахал, держа ладонь у груди, как раньше политики на трибунах. Вправо-влево. Тик-так.
— Зря ты так, малыш. Я же тебя любил, заразу… думал, помиримся… а вышло…
Вот тут она опешила. Но быстро взяла себя в руки:
— Ты-то что тут делаешь? Живой? Ты же ни разу, как сбежал, не позвонил, не…
Пашка виновато отступил от стены, и она увидела, что половины лица у него нет. Белела кость. Вместо глаза зияла дыра, а из груди торчал оплавленный автомобильный руль.
— Ты даже проститься не пришла, — укоризненно сказал он и двинулся к Вере.
Протянул руки:
— Давай хоть обнимемся на прощанье…
— Я не знала! — завизжала Вера.
Но он шел, повторяя:
— Не хотела знать, не… — его лицо оказалось совсем рядом.
Запахло горелым пластиком, черные пальцы в волдырях потянулись к ней….
— Нишкни! — прозвучало резко, как хлыст. — Прощание закончено.
Пашка растаял в воздухе.
Вера оглянулась и увидела, что старуха сидит на своем столе.
— Деточка, — сказала она.
— Деточка, — повторила разбитная бабешка в цветастой юбке.
— Деточка, — пискнула девчонка, выходя из угла.
Они встали перед ней, все трое, и у них оказалось одно и то же лицо. И глаза — один голубой, другой — карий. Фигуры двигались, пока, наконец, не сошлись в одну, как матрёшка. И стали Ядвигой. В избе ощутимо похолодало.
— Зачем вам я? — спросила Вера.
Старуха молчала. В её тёмном глазу плескалась ночь.
— Почему именно я? — спросила Вера.
Осеклась, услышав из рыбьего старушечьего рта детский смех. Голубой старухин глаз был ясный и совсем молодой.
— Почему я? — спросила Вера, уже понимая.
А кто, в самом деле? Так просто…
Кто сам, добровольно, ломанулся за пятьсот верст за справедливостью? Кто годами выжигал себя изнутри? Кого, мать вашу, тошнит от людей?
Старуха подняла бровь.
Вера почувствовала, что её ответа ждут: лес, озеро, птицы… хотя никакие они не птицы. Ждал и ещё кто-то, далекий. И не один… Тишина стала звонкой, налилась, готовая лопнуть.
— Да, — сказала Вера. — Да, черт меня раздери.
И время исчезло.
Трещат поленья, пьяня пряным запахом. Старуха нараспев тянет вязь неизвестных слов. Образы вплетаются в память. Яга водит птичьей лапой над головой:
— Живое к живому, мёртвое к мёртвому, — и на глазах молодеет.
— Кос не плети, — то хохочет девка с черным и синим глазом. Сердечным стуком ведет за собой, и теперь Вера знает, как иссушить, как отпустить, как рану открыть, как затянуть… Мимолетно приходить боль, там, где сердце. Пустое, пройдёт. Всё в туман уходит.
— Смотри, — то уже девчонка-невеличка открывает перед Верой ладони. В них птенец. С плодом живым, да с зелёным ростком — и с ними теперь она справится. Говорит маленькая, говорит, да росточком всё меньше и меньше… На скамейку сажает Вера кроху, годочков трёх…
Вот и всё.
В старухином теле никого уже нет. Теперь Вера знает. Ведает.
Догорели поленья в печи. Жидкий рассвет забрезжил в окно. Как же странно всё, черт подери. Она шибанула ладонью в окно, высадив хлипкое стеклышко, заорала в звенящий птицами лес:
— Эй, вы, мракобесы! Инструктаж закончен, выпускайте меня — я в сортир хочу!
Птицы, вечные спутники озерных дев, от её воплей вскинулись, разорались, слетели с крыши избы — черные галки, белые чайки.
0
0