Все началось с того, что в пять минут девятого подала голос соседская дрель. Сначала робко, коротко взрыкивая, и разом забасила на полную катушку. Ощущения — словно она разоряется прямо над ухом. Потом надоедливая гордость строителя ввинтилась в виски наподобие гигантского асфальтодробильного молота. Натянутая, на манер капюшона, подушка от угрожающих звуков не спасала, и даже их не приглушала. Пришлось вставать, босиком бегать по квартире в поисках чего подходящего и тяжелого. Воодушевленно отстучал стандартный код дружеского посыла по батарее, прослушал еще более авторитетный ответ. Закутавшись в одеяло, долго и сосредоточенно набирал номер справочной. Дрель немелодично меняла тональности, громкость при этом не понижалась.
Телефон дрелюющего дятла тетка из справки искала так долго, что у меня три раза мелькнула мысль: наплевать на лень и подняться на один этаж для персонального разговора. За это время я в уме составил обличительный монолог, в духе недорезанных принцев, после которого сосед сверху обязательно должен был устыдиться, и собственноручно отнести докучливую дрель в мусоропровод. Наконец, справочница стала диктовать вожделенный номер, но так невнятно, что приходилось переспрашивать каждую цифру.
В кнопочки на диске тыкал пальцем столь яростно, что рыцари, усекающие копьем злостного дракона, могли бы записываться ко мне на мастер-класс. Сосед пожелал выслушать только приветственную часть, когда я мягко намекнул на то, что некрасиво будить добропорядочного гражданина в выходной день в такую рань, меня перебили грубо и невежливо. Возразить ничего не успел: у меня просто отнялся дар связной речи. Оказалось, что вчера надо было перевести стрелки часов, сегодня вовсе не долгожданное воскресение, а премерзкий понедельник, давно идет рабочий день, и… Прочие факты мне уже были не интересны.
Под речитатив дрели, набирающий обороты, я попытался задуматься о бренном смысле жизни, разложить по кирпичам суть всех неудач, и докопаться до их причины. Выкопал только головную боль и большую разочарованность в жизни вообще, и в себе в частности.
Глава 1.
— Пришел день X, наступило время Ч и настала полная Ж, — с этими оптимистическими словами в прихожую ввалился Валентин Аркадьевич Семечкин. Личность особо уникальная, философ, непризнанный поэт, балующийся прозой, или неизвестный прозаик, ради развлечения пишущий стишата. Он говорил исключительно афоризмами, носил потрепанные джинсы и клетчатые рубашки, был настойчив у входной двери, и никогда не приходил с пустыми руками. – Сосед, я понял, что человек на 80% состоит из жидкости. У одних – это тормозная жидкость, а у других – сорокоградусная. Ты к какой категории принадлежишь?
Пришлось гостеприимно махнуть рукой и прошлепать вслед за визитером на кухню, где мы с энтузиазмом стали восполнять недостатки жидкостей. В качестве закуски Валек признавал минералку и подсушенные соленые сухарики, но на безрыбье радушно воспринимал салатики домашнего засола, моченые яблочки, селедку и маринованные огурчики.
У меня в рыдающем от старости холодильнике лежала только колбаса недельной давности. Валентин Аркадьевич ее предприимчиво разделал на кривобокие кусочки и зажарил прямо так, без масла. Получилось вполне съедобно. Впрочем, Семечкин оказался кстати: выслушивать жалобы на жизнь он умел с пониманием и сердечностью
— Понимаешь, мама с папой так хотели, чтобы из меня вышел толк, — горестные интонации получались с душевным подвыванием.
— И как? – Валентин с пониманием разлил по следующей.
— Вышел! Толк вышел, а бестолочь осталась. И приу-у-у… множилась, — для лирически настроенного соседа мои слова оказались прекрасным тостом.
Выпили, прикусили, от общих слов перешли к конкретным воспоминаниям девства… то есть детства. Соседу похвастаться особо было нечем: учился, женился, провалился, выгнали, встретили с распростертыми объятиями, сам сбежал с распределения, поднабрался жизненного опыта, развелся, пока живой и пишет. Меня потянуло на подробности и детализацию.
— Я маленький был и живностью всякой интересовался. Мама так и говорила: ботаником вырастет. А первую двойку как раз по естево-ик-знанию получил. Так подробно рассказал учительнице, как черви делятся… лопатой, что ей плохо стало.
— За биологию будущего, — немедленно откликнулся сосед, — и за молодых и красивых биологичек, без которых биология становится напрасной наукой.
Стаканы вяло крякнули. «Офицерская» подбавила красноречия. Другую марку Валентин Аркадьевич просто не признавал: «это напиток настоящих мужиков». Тот факт, что многие представители сильной половины на букву «м» готовы употреблять все, что горит, его ничуть не смущал.
— Наука – это вообще мертвая субсидия… субстанция, которая паразиту… паразитирует на живых ученых, — ну, и загнул?! Правду люди говорят, с кем наберешься, от того и поведешься. – Вот смотри! Взять ту же математику. Что за наука? – меня потянуло на конкретные примеры: — Четыре пальца видишь? Добавь еще один. Добавил? Что получается?
Семечкин вдумчиво пересчитал несколько раз наглядный материал, и решительно кивнул:
— Понял! Получается фига!
— Мне нравится ход твоих рассуждений…
— Аналогично… — гений простого афоризма разлил остаток. Под столом на одну бутылку стало больше. — Пойми, Саня, когда пьешь, нужно знать меру.
— Нужно, — я уже дошел до такого благодушного состояния, что со всем соглашался.
— Иначе рискуешь выпить меньше, — Семечкин нетвердой рукой распечатывал новый сосуд «творческих идей».
Взять от жизни хотелось всего и побольше, но… мешало банальное невезение. Принцы уже на второй взгляд оказывались законченными самозванцами, кони имели весьма неприглядный вид замученных жизнью животин, зачастую с покореженным бампером или, того хуже, оказывались еще прабабкиного наследия. Склочный бабско-дамский коллектив приелся до печеночных колик, и рабочие дни в настенном, слишком кичливом, календаре вычеркивались с исключительным остервенением. В семье, казалось, известная поговорка обрела обратную трактовку.
А началось все с имени. Равнодушная тетка в бесформенном платье-сарафане с мятым подолом, величественно плевалась семечками. Ей ровным счетом не было никакого дела ни до навязчиво жужжащих мух, ни до засыхающих на грязноватом подоконнике горшков с подозрительной растительностью, ни до разбросанных повсюду бумаг, ни до посетителей. Последних мадам ненавидела с особым тщанием души. Скромненько прошмыгнувшая в дверь делегация состояла из двух старичков и горланистого свертка. Регистраторша отправила в горсть новую пригоршню и, вклинившись между воплями, басисто поинтересовалась:
— Как?
Бабушка в съехавшем на ухо платке рьяно укачивала вопящий кулек, а дедок благодушно ответил:
— Младшенькая наша.
Тетка задвигала челюстью, подумала чуток, и взялась за ручку. То ли из-за засиженного мелкими крылатыми тварями стекла звук долетал плохо, то ли всунул свой нос его величество случай (хотя кто его просил?), то ли служащая списала странность имени на набирающую обороты тягу к разному необычному, но в моем свидетельстве о рождении черным по зеленому округлым почерком вывели: Малаша.
— Отчество? – буркнула, не разжимая кроваво-малиновых губ, тетка.
— Наталенька, — ласково пропела бабуля, думая, что у нее спрашивают имя внучки.
Недрогнувшей рукой тетка выцарапала то, что услышала. Даже не потрудившись уточнить, с каких таких причуд ребенок получает отчество по женскому имени. Вроде, мода на однополые браки до нас покуда не добралась.
— Фамилия?
У дедули возникло ощущение, что регистраторше он должен, причем весьма крупную сумму.
— Андреевна, — чуть с обидой произнес он, логично подразумевая, что третий вопрос касается отчества.
Расписавшись, где положено, и размашисто пришлепнув печать, тетка смачно зевнула, и потянулась за семками. На радостях, что так быстро справились со столь ответственным делом, старички засеменили на выход, даже не заглянув в зеленую плотную книжечку.
Досадная оплошность не обнаружилась. Спустя три дня свидетельство со всяческим пиететом достали из верхней шуфлядки комода, куда бабуля, под белье, прятала все важные бумаги, и торжественно предъявили гостям: дедку Федору и бабкам Глашке да Степанихе. Те подслеповато щурясь только покивали, да и тихонько присели за стол – праздновать.