Все доводы, что приводит рассудок, безупречны. Подобно верному и здравомыслящему советнику, рассудок указывает путь из замкнутого круга противоречий. Рассудок, как отчаянный миротворец, пытается развести две армии, спасти от разрушения осаждаемый город. Осаждённые предлагают условия перемирия, даже союза, но другая сторона, осаждающая, отвергает мир, она полагается только на силу и многочисленность войска.
Когда Клотильда обращала свой мысленный взор к той стороне, что противодействовала рассудку, к той части самой себя, что отвергала возможность компромисса, она видела нечто вроде живой чешуйчатой горы, которая возвышалась на столбообразных когтистых лапах, от упрямства и ярости глубоко вросших в каменистую почву.
Чудовище было таким огромным, что сдвинуть его с места, заставить сделать шаг не смог бы даже архангел Михаил со всем небесным воинством. Чешуя чудовища блистала, как самый крепкий отполированный доспех. И в доспехе не было ни трещины, ни вмятины, ни другого изъяна. Стрелы и копья тыкались в эту броню, будто беспомощное котята.
И это чудовище обитало в ней. Возможно, это чудовище и была она сама.
Голов у чудовища было по меньшей мере три: гордыня, самолюбие и тщеславие. А рассудок, будто карлик с игрушечным мечом, подпрыгивал где-то у пятки дракона, пытаясь пощекотать или оцарапать.
Нет, она не могла уступить. Уступить — означало отогнать чудовище, набросить стальные удила на три огнедышащие морды, а рассудку, этому карлику, позволить вцепиться в загривок. Нет, она не могла уступить, не могла унизить себя. В её жилах текла королевская кровь. Она лишится права носить титул принцессы, если уступит безродному.
Но что-то она должна сделать. Должен быть выход. За ней следовала Дельфина. В нескольких шагах — двое конюших. Они не могли слышать их разговор, поэтому Клотильда позволила себе высказать мысли вслух, совершенно не рассчитывая на ответ.
— Как сломать мальчишку и в то же время сохранить в целости его кости?
Она обращалась скорее к самой себе, чем к придворной даме.
— Голод, холод, одиночество. Его этим не запугаешь. Он вырос в монастырском приюте, где всегда не хватало дров, а еда была скудной и постной. Почти как в тюрьме. К тому же, его воспитал упрямый, фанатичный старик, который заразил его аскезой, как неаполитанской хворью. Мальчишка помешан на своём страхе перед геенной огненной. Он воображает себя отроком Даниилом при дворе Навуходоносора. Может быть, Анастази и права. Жаль, если в конце концов, придется последовать её совету.
Клотильда покосилась на Дельфину, будто ждала ответа. Чего ей вовсе не требовалось. Но та сочла необходимым вступить в разговор.
— Если вашему высочеству будет угодно меня выслушать, то я позволила бы себе высказать некоторые соображения.
— Да неужели! (У неё есть соображения?) Говори.
— Отвечая на ваш вопрос, который я невольно подслушала, тот, что касался целостности костей, то осмелюсь заметить, что существуют средства, когда кости остаются целы, а еретик признает свои заблуждения и раскаивается.
— Кожа тоже должна оставаться целой, — сдерживая раздражение, ответила герцогиня. Как же она всё-таки глупа, эта злобная дурнушка.
— Так в моё определение «кости» входят все телесные составляющие, без исключения. Отцы-инквизиторы далеко не всегда прибегают к помощи клещей или клиньев. Они бывают порой милосердны.
Дельфина произнесла последние слова с какой-то странной, почти сладострастной мечтательностью, отчего у герцогини по спине пробежала дрожь.
— Так говори же.
— Бдение, — быстро проговорила Дельфина.
— Что за бдение?
— Это пытка так называется. «Бдение». Тело жертвы остается в неприкосновенности, кости, кожа, ногти. Но жертву лишают сна. Вашему высочеству хорошо известно, что с пищей и водой каждый смертный нуждается в сне и что бессонница — один из самых мучительных недугов.
Клотильда взглянула на придворную даму с интересом.
— Предлагаешь лишить его сна?
— Я всего лишь излагаю свои скромные соображения, — с поклоном ответила Дельфина.
До конца прогулки они более не обменялись ни словом.
Герцогиня размышляла. Предложение Дельфины было не лишено смысла. Любой человек нуждается в пище, воде и отдыхе. Эти природные потребности поддерживают в каждом двуногом жизнь. Лиши его пищи, и он умрёт через сорок дней, воды – через пять.
А если лишить сна? Умрёт ли он? Она знала, что бессонница в самом деле мучительна, ибо в её жизни бывали такие дни и ночи, когда она, из-за болезни или тревоги, не могла уснуть. Это выматывало, лишало способности мыслить. Тело становилось непослушным и вялым. Пальцы, кисти рук наливались свинцом.
Но она не спала только сутки, к началу следующей ночи она пребывала уже в таком изнеможении, что падала и засыпала. А если не спать две ночи, три или четыре?
Герцогиня невольно поёжилась. Нет, она не хотела испытывать нечто подобное. Это должно быть очень мучительно. Он будет страдать, но его кости останутся целы и ущерб будет невелик. Будет достаточно позволить ему уснуть.
Не окажется ли это воздействием на его рассудок? Вздор! Его рассудок устоял даже в тот день, когда её лошади тащили по мостовой труп его отца, оставляя копытами кровавые отпечатки. Рассудок этого юноши крепок.
Впрочем, почему её это беспокоит? Она рассуждает, будто всё это всерьёз. Мальчик затеял с ней игру. Он хочет быть победителем. Он вовсе не отстаивает добродетель, он повышает ставки. Пусть играет дальше. Сам решит, когда ему остановиться. Далеко не зайдёт.
Она поручила своему прево месье Жилю устроить этот маленький инквизиторский подиум. Приставить к узнику стражей, которые не позволят ему уснуть. Стражи будут сменяться каждые четыре часа, чтобы не заснуть самим. Пусть помещение будет тёплым и просторным, чтобы пленник мог двигаться. Так он быстрей устанет.
И пусть ему будет тепло. Потому, что она не хотела, чтобы он простудился. Его тело — это артефакт, священная реликвия. Пусть страдают разум, душа и воля. Пусть он терзается мыслями и воспоминаниями. В этой просторной комнате ему нечем будет себя занять. Его будут изводить праздность и скука.
Но он не сможет найти спасения в дремоте. В комнате не будет ни тюфяка, ни соломы. Ему позволено будет только сесть на короткое время. Но стражи будут зорко следить, чтобы он не вздумал прислониться к стене, чтобы забыться. Ему вообще не позволят закрыть глаза. Не жестоко ли это?
Но он всегда может прекратить пытку. Ему достаточно будет произнести одно слово, и всё кончится. Пусть признает себя тем, кто он есть, подданным. Пусть займёт подобающее ему место и не пытается подняться выше.
Причина всех его страданий — его упрямство, его нежелание смириться. Когда он это поймёт, всё изменится.
Разве не повелел Господь повиноваться? Разве не благословил Он царя? Разве не помазал Саула, поставив его владыкой над Израилем? Да и сам народ пожелал верховной власти. Так сказано в Писании, а, следовательно, исходит от Бога.
В первые часы, когда внезапно произошла перемена участи, когда его освободили от цепей и вместо тесного холодного каземата оставили в просторной почти пустой комнате, наедине с тремя молчаливыми стражами, Геро ничего не мог понять.
Герцогиня распорядилась докладывать ей обо всём, что происходит внизу, в малейших подробностях. В её покои поднимался один из трех надзирателей, кто приглядывал за узником, самый смышлёный. Этот страж отвечал на все её вопросы. И герцогиня с легкостью воспроизводила картину происходящего в собственном воображении. Ей легко было представить первые минуты его замешательства, его недоумения и тревоги.
Вот он строит предположения, изучает находящихся в помещении людей. Кто они? Тюремщики, палачи или такие же узники? Он пытается задавать вопросы. Но встречает молчание. Его как будто не замечают. Его не слышат. Герцогиня по этому поводу так же дала самые строгие указания — чтобы с ним не вступали ни в какие разговоры, ничего ему не объясняли.
Поэтому её прево Жиль выбрал самых немногословных. Это должно было усилить тревогу узника. Пока Жиль не объяснит ему, что его приказано держать там без сна, пока он, Геро, не изменит своего решения.
Время шло. Помимо воли герцогиню не оставляли видения. Она пыталась занять себя привычными делами, совещанием с секретарем и казначеем, рассмотреть жалобу и даже принять посетителей, двух местных баронов с женами, но легче ей не стало. Она пыталась вникнуть в смысл произносимых во время беседы реплик, но мысленно она видела Геро, который метался по огромной клетке, не находя себе места. Да ему там и не было места.
После того, как сменилась первая стража, она знала, что он беспрестанно ходил от одной стены к другой и даже, как показалось надсмотрщику, считал шаги. Других занятий у него не было. Его живой ум, жадный до наук и впечатлений, стал таким же узником, запертым в черепной коробке, как сарацинский демон в медной лампе. Ни строчки со скрытым смыслом, ни латинского стиха, ни столбика цифр.
Мысли, будто сор на ветру, несутся в холодном, пыльном водовороте. Он не способен совладать с ними, они как свора маленьких кровожадных хищников, несут в себе пророчества возможных последствий. Чтобы удержать их и ослабить действие укусов, он считает шаги. Простой ряд цифр удерживает его от безумия, сглаживает вакханалию.
Но сколько он выдержит? Когда упадет без сил?
Он уже знает, на что обречён, поставлен в известность. Он уже понимает, что стражей не обмануть, что ему не позволят задремать, прислонившись к стене. Он не желает обнаружить слабость. Когда одолевает дурнота, головокружение, он падает на колени, но вновь поднимается и продолжает свой путь. Медленно, почти на ощупь, едва переставляя ноги. Он даже не желает воспользоваться единственной поблажкой и сесть на скамеечку для молитв, которую ему оставили.
Оливье спустился вниз, чтобы осмотреть узника после первого обморока, сказал, что у пленника сильно отекли ступни и голени от того, что он слишком долго оставался на ногах.
Он потерял сознание на третьи сутки. Оливье привел его в чувство, но подняться он уже не смог. Руки и ноги перестали слушаться. Стражам теперь приходилось его держать, встряхивать, громко окликать и даже обливать водой, чтобы он не впал в дремотное забытьё.
Он снова теряет сознание. Но этот раз Оливье возвращается встревоженным и настаивает, чтобы пленнику дали передохнуть. Оказывается, обморок затянулся. Оливье с трудом удалось вернуть его к жизни, пульс едва прослушивался.
Она почувствовала неясное облегчение. Она сама ловила себя на том, что равномерно двигается из угла в угол, будто повторяет движения за ним.
Зачем он упорствует? Зачем? Если это игра, то ставки поднялись выше некуда. Она уже не сомневается в его ценности, исключительности. Он уже не просто слуга, он уже фаворит, уже обладает влиянием и полномочиями. Он уже выиграл.
Зачем же он продолжает? Зачем продолжает она? Чего она добивается?
Когда через несколько часов пытку возобновили, он стал быстро терять силы. Его уже не держали, его приковали к железному кольцу.
Она чувствовала, что проигрывает, что поражение неизбежно, но утыкалась в свою чешуйчатую гору и приходила в ярость. Отступить — означало унизиться, явить слабость. Мужчина, безродный, не может быть победителем. Ослепнув от бешенства и какой-то неизбывной боли, она приказала лишить его на сутки воды. Потом будто сама впала в забытье.
Свечи давно погасли. Она сидела в кабинете, обхватив голову руками. За окном шумел ветер, и ветка муторно, назойливо царапала стекло. Звук проникал под кожу, как ржавое лезвие. Этот звук стал походить на чей-то скрипучий насмешливый голос.
Этот голос говорил:
— Он тебе не достанется. Он достанется мне.
И тихий надсадный смешок. Она не понимала, кто это говорит. Да и говорит ли.
Это скрежет мёртвой ветки по стеклу. Вечер раскачивает дерево, и ветка елозит по свинцовому переплету.
Ей подыгрывает выбитая непогодой и временем черепичная бляшка. Ветер цепляет её, как подсохшую корку на ране, бросает, и она позвякивает, глухо отбивая слоги. А ветка скрипит, как старое перо по дешевой бумаге. Выводит слова.
«Он тебе не достанется. Он достанется мне».
В дверь кто-то вошел. Крадучись, но без стука. Шорох кружев. Следовательно, женщина. Анастази. Остановилась в темноте и сказала:
— Он умирает.
В её всегда холодном, без тональности и мелодий голосе не то слезы, не то подавленный стон.
— Умирает, — повторила она ещё глуше. – Позвольте мне сделать это. Пусть умрёт без мучений. Он не заслуживает мучений. Он ни в чём не виноват.
И тогда герцогиня догадалась, чей насмешливый, скрипучий голос она слышала за окном. Это была смерть.
Она уже явилась за своей добычей. И теперь насмехалась над неудачливой соперницей, которая предпочла холодное чешуйчатое чудовище тёплому, юному и прекрасному телу. В перекрестье серебряных лучей ей предстала худая старуха в чёрном балахоне. Морщинистая, пятнистая кожа обтягивала кости, обращая лицо в оскаленный смеющийся череп. Но впалые щёки старухи были покрыты толстым слоем белил, а поверх белил аляписто багровели румяна.
На седых нечесаных волосах старухи подобие венца. Она принарядилась, будто невеста. Её костлявая хваткая рука простерта. Она тянет её к темноволосому юноше.
Юноша поднимает голову, и герцогиня узнает красивое, бледное лицо. Обведенные тенями, запавшие глаза смотрят с немым укором.
«Мой!» — хохочет старуха. «Мой!» Костлявая рука тянется, чтобы коснуться бледного лица.
— Нет!
Герцогиня произнесла это вслух.
— Прошу прощения?.. — Анастази подошла ближе. – Что вы сказали?
— Пусть всё прекратят. Пусть немедленно всё прекратят. К чёрту! К чёрту! Скажи ему, что я согласна.
— Скажите ему это сами, — ответила Анастази, бесшумно выскальзывая за дверь.
0
0