Его смуглая кожа контрастировала с белой тканью, которая выступала в роли полотна на мольберте. Картина завершена и выставлена на обозрение. На ней человеческое тело не требовало ни добавлений, ни вмешательства. Здесь божественный мастер уже испил чашу творческой муки.
Герцогиня подумала, что так и не видела его по-настоящему. Он впервые разделся в полумраке её гостиной, но черты лица и фигуры были смазаны, тени порхали, как ревнивые бабочки, садились ему на плечи, обмахивали грудь, сплетались на животе, скрадывая истинные черты.
Она видела его полускрытым, дразнящим, сама дорисовывала скрытое в провалах ревнивой тени, угадывая в этом упорном нежелании до конца открыться то же неколебимое горделивое упорство, ту же потаенную неприязнь. Но она нашла способ его сломить. Тень с её извивами, изгибами, прозрачными лохмотьями, масками и покровами изгнана прочь, залита светом. Портьеры подняты, и само солнце вовлечено в это бесплотное надругательство.
Солнце призвано сыграть роль палача, который выставляет на всеобщее обозрение немощь осуждённого.
Так же, как и дыхание, положение тела казалось слегка неестественным. Человек, заснувший в своей постели, утомлённый дневными трудами, никогда не лежал бы вот так, почти картинно. Геро не сам выбрал эту позу, как не может её выбрать брошенная кукла.
Настойка опия погасила сознание, а тело обратилось в прекрасную заготовку из золотистой эдемской глины, которую Господь выложил на верстак. Создатель уже обратил глину в плоть, ибо дыхание уже теплилось в груди, но душа ещё пребывала в тёмном эфире. Поэтому глаза закрыты и лицо безучастно.
Но назвать это лицо безмятежным, отражающим покой, не решился бы самый рассеянный наблюдатель.
Герцогиня видела затаившуюся тревогу в едва заметной складочке меж строго очерченных, с изломом, бровей. Эта тревога таилась под гладкими веками, невидимым грузом повисла на длинных ресницах, в губах таилась невысказанная решительность. Голова чуть клонится набок, как будто он намеревался что-то сказать, но его прервали. Пальцы левой руки собраны в полураспавшийся кулак.
Он даже во сне оказывал сопротивление.
— Древние греки утверждали, что красота мужского тела нисколько не уступает красоте женского, и даже превосходит, — внезапно проговорил Оливье.
— Они были недалеки от истины, — ответила герцогиня.
Она совершала деяние сродни воровству. Подобно пронырливому демону, она прокралась в мастерскую Бога, чтобы своим любопытством осквернить творение, украсть его пропорции и размеры, как подмастерье украл бы чертежи учителя. Этот юноша был отмечен красотой того первого богозамысла, что подвигла Творца подарить новорождённый мир людям. Если Бог и задумал людей для своего мира, Он мог задумать их только такими.
Ей пришло в голову, что в этом юном облике нет и намека на ту невыразительную покатую утончённость, которую она не выносила в придворных щёголях. Они выдавали это за красоту, соперничая с женщинами яркостью нарядов и количеством драгоценностей. Герцогиня презирала эту изнеженность, эту пухлость рук, округлость щёк и обилие лент. Ей так же претила и грубая противоположность изнеженности — дурно пахнущая звероподобность.
Истинная гармония – это удержание всех крайностей в равновесии, золотое ядро истинного вкуса. Создавая столь совершенное существо, природа уподобилась канатоходцу над пропастью, соединив изящество с силой, нежность с непреклонной твёрдостью. Интересно, какая Ева получилась бы из ребра такого Адама?
Герцогиня нестерпимо хотела его коснуться, но её держало присутствие лекаря.
Она вспомнила, как он упоминал незаживающие раны, и определила себе право убедиться в сказанном. Она взяла руку спящего, которую прежде исследовал Оливье. Её неприятно поразило безволие этой руки, будто она принадлежала несчастному паралитику. Или мертвецу. Но герцогиня поспешно отогнала эту мысль. Он жив, он дышит. Это всего лишь сон. Или обман?
Возможно, опий усыпил тело, обездвижил, но он всё слышит, чувствует, только не в силах пошевелиться. У него подрагивают ресницы, и в лице странная печальная сосредоточенность. Он пытается изнутри порвать путы, вырваться из склепа собственного тела.
Ей даже показалось, что пальцы на руке, которую она держала, чуть шевельнулись. Его бедные руки вновь изранены. Оливье прав. Раны заживают плохо. Запястья изрезаны железным ободом.
Когда она впервые любовалась этими руками, руками воина и поэта, она представляла их в перстнях, затянутыми в тонкую замшу, укрытыми кружевом манжет или ласкающими грудь женщины. Она искренне хотела их видеть такими.
Она хотела, чтобы эти руки поддерживали её, когда она сходит с подножки или восходит по лестнице в Фонтенбло, хотела видеть их обнажёнными по локоть, напряжёнными в схватке, с синеватыми постромками вен, с тёмными, золотистыми у корня, волосками; она хотела, чтобы эти руки властвовали и покоряли.
Но она видит их совсем другими. Будто кто-то насмехается, переворачивает её мечты вверх дном, как злокозненный шут. Она в который раз видит его руки бессильно брошенными, в ранах, в ссадинах.
Она рисовала себе восторги милостей и украшательства. Придумывала, как будет щедра, будет расточительна, как будет баловать и восхищать. А он со смирением, с тихим обожанием будет принимать её дары, её ласки, будет усмирять капризы и замаливать промахи.
Как неуклюже всё выходит! Неправильно. Его скулы обозначились резче, губы сжаты, а в самых уголках по горестной складочке, излом бровей стал тревожней, и снова — набежавшая тень, морщинка на лице самой юности. И худоба вот-вот обозначится. Она могла бы, даже не касаясь, отыскать тот рёберный провал, где зародилась плоть белокурой Евы.
Она заметила уже пожелтевший кровоподтёк на бедре и ссадину на колене. Видимо, его тащили, когда он упал. Или это следы ещё тех, первых увечий? Почему всё так нелепо? Что она делает не так?
Герцогиня отпустила руку своего подневольного гостя. Если он увидится с дочерью, заживут ли эти раны быстрее?
— Вы убедились? – подал голос лекарь. – Я делаю всё, что в моих силах.
— Этот юноша сражается со мной, а не с вами. Вашей вины тут нет. Это мой просчёт. Моя ошибка. И мне её исправлять.
Она позволила Анастази привезти девочку в замок.
Изначально её великодушие не заходило дальше словесной уступки. О девочке уже позаботилась придворная дама, а самой принцессе оставалось только признать этот поступок легитимным. Она всего лишь произнесла несколько фраз, и запретное обрело статус догмы. Более ничего от неё не требуется.
Анастази засвидетельствует сделку. Герцогиня не сомневалась, что её служанка уже сделала это. Иначе Геро не вел бы себя столь смиренно. Он поверил Анастази и ничего не потребовал от герцогини.
Но она обещала ему свидание, он ждёт. Его сопротивление глубоко внутри него самого, в частицах самого его тела, как болезнь. Чтобы спасти его от болезни, ей придется уступить. Она прислушивалась к себе, улавливая судороги и кривляния взбешённой гордости.
Почему это должно её трогать? Это свидание с ребёнком, а не с женщиной. Интересно, а если бы его жена, эта тень с бледным пятном лица, была бы жива?
Он точно так же бросился бы мстить, был бы схвачен, брошен в темницу. Но в живых остались бы двое — жена и старшая дочь. Жена после тяжелых родов слаба, без средств к существованию. И он предлагает себя в обмен на жизнь, не только дочери, но и матери!
Пикантная ситуация. Лечь в постель с одной женщиной, чтобы спасти другую. Верные и любящие жёны не раз спасали своих мужей, соблазняя палачей и судей. Но приходилось ли мужчинам делать нечто подобное ради своих жён?
У мужчин для защиты и спасения есть оружие. Они сражаются. А если враг — женщина?
Герцогиня слышала о некоем принце из маленького германского княжества, который был влюблён в красивую сироту и напрочь отказывался заключить брак по воле родителей — пока отец, взбешённый строптивостью сына, не повелел похитить девушку и запереть её в монастырь. Ей грозило насильственное пострижение. И тогда принц женился на избранной для него наследнице.
Но эта история скорее исключение, чем правило. Мужчины заключают сделки ради самих себя, женятся на некрасивых вдовах, ухаживают за перезрелыми дочерьми своих суверенов. Они могут оправдывать свои поступки жертвенностью или сыновним долгом, но исходный мотив всегда — честолюбие.
Во имя почестей и титулов мужчины готовы даже продавать своих дочерей. Герцогиня без затруднений назвала бы несколько имен. Отцы обеих королевских фавориток, Габриэли д’Эстре и Генриетты д’Антраг, неплохо поживились, когда король пожелал взаимности.
Но есть и обратный пример. Леонора Галигай, молочная сестра Марии Медичи, уступившая королеве своего мужа. И сделка так же принесла немалую прибыль.
К чему ей лезут в голову все эти мысли? Ах да, она вообразила гипотетический треугольник. Геро, его жена, и она, принцесса крови. С кем из них было бы выгодней заключить сделку?
Интересно, согласилась бы жена в обмен на безбедное существование смотреть сквозь пальцы на измены мужа?
Занятно было бы провести подобный опыт, измерить глубины человеческой алчности. Сначала возглас негодования, затем вспышка ревности, но по мере роста цен негодование сменилось бы на растерянность, затем на ложную стыдливость, а несколько минут спустя Геро был бы принесён в жертву во имя спасения детей, престарелой матери, а то и по причинам более прозаическим — из-за неоплаченных счетов булочника и мясника.
Жаль, что смерть помешала разыграть столь чудесную партию. К сожалению, она вовлечена в другой треугольник, где позиция у неё откровенно слабая, ибо соперницей её выступает ребёнок. Сделка заключена с отцом, довольно грубо, без дипломатических ухищрений. И она, герцогиня, сторона пострадавшая.
Анастази вернулась из Парижа не только с ребёнком, но и с тёщей.
Герцогиню раздирало любопытство, но она позволила себе только пренебрежительный взгляд издали. В её намерения не входило удостаивать аудиенцией столь ничтожную особу, какой являлась эта женщина, жена торговца с улицы Сен-Дени.
Но ей очень хотелось взглянуть на ребёнка – дочь его и той невзрачной женщины. Чувства герцогини были иррациональны. Она то испытывала отвращение, то жгучее любопытство, то гнев, то жалость. Ей одновременно хотелось то разрушить договорённость, пойти на попятную, свести к нулю все позорящие её уступки и вернуть статус носителя власти, то броситься вниз и самой привести эту неведомую ей девочку к отцу, чтобы услышать слова благодарности.
Но она не сделала ни того, ни другого. Она оставалась неподвижной, будто меж двух скрижалей с роковыми пророчествами, так и не сделав выбор в пользу одного из них.
Из полузашторенного окна герцогиня видела и девочку, и её бабку. Девочка оказалась совсем маленькой, почти младенцем. Она нетвёрдо держалась на ногах, но всё же шла сама, уцепившись за руку Анастази.
С раздражением герцогиня подумала, что, оказавшись среди незнакомцев, девочка поднимет крик, но она молчала. Её бабка оказалась высокой, сухопарой старухой с жёлтым и злым лицом.
Герцогиня знала такие лица. Это — одна из тех, кто неустанно твердит о праведности и добродетели и тут же совершает самые отвратительные, богопротивные сделки. Из тех, кто одержим тщеславием и гордыней, из тех, кто верит в собственную непогрешимость, клеймит радость как смертных грех и обрекает на погибель собственных детей.
Ей вдруг доставило странное удовлетворение, что своим вмешательством она попрала злую волю этой женщины и выступила едва ли не посланницей Промысла. Подумать только, эта особа прокляла свою дочь за любовь к Геро, за любовь к тому, кто сам по себе, без суетного блеска, являлся наградой.
Какая ирония! Жена ювелира не смогла распознать благородный камень среди стеклянных обломков.
Герцогиня вновь брезгливо поморщилась. Знаком она подозвала стоящего у дверей лакея и холодно приказала:
— Ту особу, что приехала с мадам де Санталь, дальше конюшни не пускать. Еды и питья не предлагать.
Лакей поклонился и вышел.
И то, что она подарила Геро и его дочери целых два часа, отчасти объяснялось именно этой брезгливостью.
Она не знала, что происходило в это время. И даже не пыталась вообразить. Потому, что никогда не проводила времени с любимым, долгожданным ребёнком, а собственное детство вспоминала как череду мучительных ограничений и привыканий.
Её собственный сын был далеко, в Ангулеме, на попечении опекунов и наставников. Она регулярно получала от них письма и видела в этих сухих, но подробных отчётах нечто вроде финансового коммюнике, которое составлял для неё управляющий герцогством, а также поверенный по её недвижимости в Париже, в Ангулеме и поместье в Иль-де-Франс.
Её сын тоже был своего рода дорогостоящим имуществом, хорошим вложением в будущее, и она не позволяла себе пренебрежения и забывчивости. Её сын рожден с королевской кровью в жилах, и его судьба — стать одной из перекладин вечного миропорядка. Он должен быть здоров, хорошо развит, ловок, в меру жесток, хладнокровен, дерзок и образован. Он должен вырасти принцем, носителем власти, который всегда при самом неопределенном, раздвоенном или даже расстроенном будущим, может стать королем.
А будущий государь даже в детстве не тратит времени на нежности и забавы.
Дети — это всё равно, что молодые, необученные собаки, лающие, прыгающие, вносящие сумятицу и беспорядок, их следует обучить и укротить.
Вернувшись из кабинета в свой будуар, окна которого выходили в парк, она вдруг увидела их внизу, Геро и его дочь. Кто позволил им быть там? По всей видимости, это Анастази. Придворная дама решилась превысить данные ей полномочия.
В сущности, это такая мелочь. Геро разрешалось проводить в парке столько времени, сколько он пожелает. Почему бы ему не взять на прогулку дочь?
0
0