— Мухтар, Петр, зайдите в аналитический центр, — звучит по громкой связи голос Стаса. — Есть работа.
Дальше звук переключается на имплант. Судя по всему, чтоб Марту не беспокоить. Стас распределяет обязанности. Мне — сопровождение Линды и Миу по обычной схеме. Петру — охрана дома Шурртха и переброска в Столицу дополнительного комплекта боевых орнитоптеров. Мухтару — охрана дома ювелира.
Слышу легкую вибрацию открывающихся ворот ангара. Грав отправился в беспилотный полет к окраинам Столицы. Там, над рощей пальм выпустит стайку орнитоптеров и вернется в ангар. Последние километры орнитоптеры преодолеют на своих крыльях.
Возвращаю на экран вторую группу каналов. Из восьми окон с ошейника Миу оставляю четыре. Под ними — четыре окна с камер костюма Линды и четыре — с регистраторов байка. Все спокойно. Миу с девочками сканирует книги, Линда с воришкой летят над пустыней.
Не проходит и получаса, как Линда сажает байк рядом с палатками аборигенов и знакомит парнишку со строителями. Те заняты важным делом — строят дом из конструктора лего. Макет поражает размерами — полтора метра на метр. У парнишки загораются глаза. Но звучит суровый приказ — сначала отмыть, потом — накормить. Черная женщина, которую Линда зовет
Поварешкой, кликает помощниц и берется за дело. Парнишка активно сопротивляется, но ему объясняют, что был приказ госпожи Линды. А если он будет сопротивляться, его сначала утопят, потом вымоют. В общем, живой или мертвый, но он будет отмыт дочиста.
Тем временем, Линда паркует байк, переодевается и идет отчитываться.
— Привет, смертница! — радостно встречаю ее я. — Завещание уже
написала?
— Шеф, я понимаю, что виновата. Но из таких пацанов вырастают самые ценные кадры. Умные, энергичные, инициативные. Ты «Республику ШКИД» посмотри.
— Ага, и другие фильмы про белых и пушистых беспризорников. Как там пели? «Мустафа дорогу строил, а Жиган его убил». Линда, я сегодня совсем не страшный. Даже ругать тебя не буду. Скажи, ты Мылкого боишься?
— Не-ет…
— А зря. Он приказал тебя убить. Срок — два месяца. Что делать
будешь?
— Вот гад! Урою засранца!
— А за что? Ты ему дом разворотила, а он тебе что-нибудь плохое сделал? Хоть слово бранное сказал?
— Он мне вообще ни одного слова не сказал!
— Вот именно. Он тебе не сказал ни одного слова. Иди к Стасу,
спроси, что у прраттов означает такой злостный игнор. Заодно поможешь ему отслеживать твоих убийц.
Линда уходит, Марта тоже завершает свои дела, гасит экраны и выходит в коридор. На моем участке работы все спокойно. Миу с девочками сканирует книги, и работы у них — непочатый край. Поэтому одним глазом приглядываю, что делается в аналитическом центре. Петр с Линдой ведут помощника Мылкого,
получившего приказ убрать Линду. За самим Мылким наблюдает Стас. Мухтар тихонько вводит Марту в курс дела.
Помощник, которого Петр назвал Киллер-раз, сваливает работу на подельника, которого без всякой фантазии Петр окрестил Киллер-два. Тот — на третьего, получившего имя Киллер-три. Киллер-три показался мне деловым парнем, отправился в таверну… и свалил работу на Киллера-четыре.
Наверно, это у котов и называется «далеко от дома». Уже Киллер-два не знал, за что и почему.
Пока на фронтах затишье, Стас и Марта смотрят, что за книги
сканирует Миу. Лекарство для рыжей девочки растет за океаном. Если Марта ничего не придумает, можно вызвать с корабля катер и слетать туда на денек. Петр, Шурртх, Миу и Марта — вчетвером вполне справятся. Можно еще кого-то из местных целителей пригласить.
Киллер-четыре начал собирать команду. Аж четырнадцать человек. Котов, то есть. Стас слегка озверел и начал ругаться. После чего приступил к установке на подопечных маячков. Когда сапоги последнего были промаркированы, слегка успокоился.
Убойная команда собрана, но жертва не объявлена. Наниматель намерен выяснить, кто каким оружием владеет, и дать бойцам сработаться в команде. Дня три у нас точно есть. Это если пассивно обороняться. С точки зрения психологии — не лучший вариант.
Так, а что делает Миу? Как? Уже подлетает к дому? Расслабился,
отвлекся на чужую работу, совсем забыл о своей подопечной.
Подключаюсь к импланту Стаса, чтоб не отвлекать остальных.
— Стас, всю эту кодлу надо убрать сегодня ночью. Желательно, тихо, но если будет немного шума, тоже ничего. Линду — ко мне. И скажи Марте, что Миу с Татакой возвращаются, сейчас у нее будет пациент.
Марта передает свои экраны Мухтару и спешит включить и настроить аппаратуру. Линда, чувствуя неладное, является на инструктаж.
— Садись. Сегодня ночью ты уничтожишь всех, получивших приказ уничтожить тебя. Уничтожишь лично. Стас тебе поможет.
— Но зачем уничтожать? Я прикажу Мылкому отменить приказ. Припугну, что он умрет первым…
— Он не стал с тобой разговаривать. Ты не заставишь его отменить приказ.
— Тогда выйду напрямую на исполнителей.
— Ты не выйдешь на исполнителей! — рявкаю я. — Или ты сегодня
уничтожишь их всех, или отправляешься спецрейсом на Землю. Ты что, не понимаешь, с кем связалась? Это коты! Они страшнее самураев. Приказ для них — все.
В самый разгар разноса появляются Миу и компания. Сбавляю тон. Вживую Татака выглядит еще более тощей, чем на экране. Здороваюсь с ней и отправляю к Марте. Парни благоразумно выметаются. Еще несколько минут снимаю стружку с Линды и отправляю к Стасу.
Марта лихо берется за дело. Накачивает Татаку каким-то белесым желе и увозит в пустыню.
Любопытство меня погубит. Ну зачем, спрашивается, я решил взглянуть одним глазком, чем там они в пустыне занимаются? Ну, посмотрел на очистку кишечника. Увидел, как Марта, натянув легкий комбинезон химзащиты и матерясь в голос, роется в кошачьем дерьме. Передергивая плечами от отвращения, раскладывает образцы по пробиркам.
Далеко не во всех канистрах оказалась вода. Как минимум, в двух — спирт. Перед возвращением на базу Марта устроила отходам кремацию. Хороший костер получился.
После ужина решил без спешки просмотреть события сегодняшнего дня. Линда, конечно, накуролесила. Взятие под контроль мафиозных структур — дело полезное. Но не так же в лоб! Стас без излишней спешки собирает информацию с первого дня. Именно от него Линда узнала, что глава воровской гильдии назначил за звонилку награду в сто золотых. Прогрессивный такой
глава, решил озаботиться средствами связи для своей конторы. Надо бы ему с этим помочь.
Если честно, Линда сумела утереть Стасу нос. Вышла на штаб-квартиру мафии всего за полдня. Но являться туда лично не стоило. Тут вина Стаса. Увлекся, не остановил вовремя. Да и моя тоже. Не въехал в ситуацию. Выговор самому себе влепить, что ли?
Разобравшись с похождениями Марты, переключаюсь на Миу. Здесь все нормально. Малышка контактна, инициативна, адаптивна. Легко подстраивается под речь собеседника, легко находит общий язык.
А вот и сама явилась. Быстро раздевается, ныряет ко мне под одеяло, ластится и мурлыкает. Удивленно смотрит на экран.
— Проверяю, не упустил ли чего важного. Сегодня Стас в основном занимался Линдой и ее делами. А тебя я вел, — поясняю свой интерес.
— Муррр
— Ты сегодня была молодцом! За два года мы выучим Татаку на крутого специалиста. И Марра постараемся переманить в нашу богадельню.
— Правда?! Можно, я скажу им?
— Пока рано. Пусть все идет своим чередом.
Миу вскоре засыпает, уткнувшись носом мне в подмышку. А я
переключаюсь на аналитический центр. Все, кроме Марты, здесь. Отслеживают прраттов из черного списка. Осторожно вытаскиваю руку из-под Миу и тянусь за микрофоном.
— Стас, проблемы есть?
— Никаких. Ждем, когда объекты успокоятся и разойдутся. Сейчас они отмечают получение аванса. Да, Влад, Мылкого и верхних трех я хочу оставить в живых. Линда предложит им надеть рабские ошейники.
— С Мылким не пройдет, он, скорее, себя убьет. Остальные привыкли подчиняться, может получиться. Хотя, сильно сомневаюсь. С Киллером-четыре не торопитесь. Пусть запаникует и доложит по инстанциям.
Стас кивает. — В момент доклада и ликвидируем.
— А если в бега ударится?
— Надо, чтоб на остальных были видны следы насильственной смерти.
— Одинаковые следы.
— Без проблем, — кивает Стас.
Начало операции наметили на три ночи. Двое из наемников оказались семейными. Им повезло. Отравленная игла в шею — уснул и не проснулся. Потом в комнату впорхнула птичка, выдернула иглу и улетела.
Третьему птичка врезалась в шею. И взорвалась, вырвав кусок горла и разорвав артерию. Товарищ оказался живучим, пробежал с кошачьим воплем метров тридцать, только потом умер. Посовещавшись, изменили тактику.
Сначала Линда выстреливала иглу. Потом, когда прратт падал, удаляла иглу, сажала птичку на шею и подрывала.
Через час мы имели четырнадцать трупов наемников. И лишились двенадцати боевых киберов-орнитоптеров. Первая стадия операции устрашения завершена. Хотел отправить всех по койкам, но заглянул в журнал отслеживания перемещений.
— Друзья, у нас проблема. Даже две. Татака и воришка ушли в пустыню.
Стас лихо берется за дело. Оба беглеца вскоре обнаружены. Татака решила пересечь пустыню. Сумела пройти чуть больше десяти километров, в настоящий момент отдыхает. Точнее, стучит зубами, сжавшись комочком. Ночи в пустыне холодные.
Воришка, которого Линда окрестила Пронырой, направился в другую сторону. В Столицу. И отмахал уже более пятнадцати километров.
Пора снаряжать спасательную экспедицию. Бужу Миу. Нас Татака испугается, а с Миу у нее налажен контакт.
Миу звонит Шурртху. Тот будит Марра и обещает быть у нас через полстражи. Пока его нет, Миу собирает багаж — два теплых одеяла, какие-то продукты и термос с горячим бульоном.
Пока ждем Шурртха, просматриваю ночные видеозаписи. Оказывается, Татаку поселили в отдельной палатке. Когда все уснули, в эту палатку заходил Пуррт. Но пробыл там совсем недолго. Через несколько минут после этого Татака выскользнула из палатки, зачерпнула ведро воды из озера и, с ведром в руках, ушла в пустыню.
Еще через полчаса из другой палатки вышмыгнул Проныра,
сориентировался по звездам и направился в сторону Столицы.
Стас включает наружную иллюминацию. Миу наводит Шурртха на цель. Не по навигационному компасу, а по звездам и времени. Между прочим, точно наводит. По словам Шурртха, огонек железного дома появился ровно в двух кулаках левее глаза хархара. Короткая посадка на площадке перед палатками,
и к спасательной экспедиции присоединяются на своих байках Миу и Марта. Ведет Марта. Ее наводит на цель Стас. Впрочем, через минуту Марта докладывает, что и сама видит одинокую, скорчившуюся на песке фигурку через инфракрасные очки.
Байки садятся в десяти метрах от девочки.
— Татака, не бойся, это мы, — предупреждает Миу. Сует Марру в руки одеяло и гасит на байках фары. Сюрреалистическая картина: Девочка с ведром посреди пустыни. Девочка-кошка с хвостом и ушками. В белом коротком платье с голым пузом. Барханы и яркие звезды. Точно, сюр!
Подходит Марр, накидывает на плечи Татаке одеяло, садится рядом, прижимает к себе.
— Ты как холодный камень! Миу, второе одеяло!
Пересаживает девочку себе на колени, закутывает в одеяло как в кокон. Миу накрывает их обоих вторым одеялом. Марта скручивает крышку с термоса, наливает в нее горячий бульон.
Выпив первую кружку бульона, Татака начинает дрожать. Да так, что зуб на зуб не попадает. Миу сует Татаке пакетик риктов. Та грызет рикты и запивает теплым бульоном.
Когда бульон кончается, а Татака перестает дрожать, спасательная экспедиция собирается в обратный путь. Миу надевает на Татаку свою черную кожаную куртку. Шурртх выплескивает воду из ведра и осматривает большой грубо обломанный кусок коры, который плавал там сверху.
— Это чтоб вода не плескалась, — объясняет Татака.
— Так от этой коры вода будет горчить.
— Я не знала.
Татака усаживается на байк позади Миу, и через три минуты экспедиция уже заводит машины в ангар. Затем все дружно топают на камбуз, где Татаке достается полноценная порция, а остальные согреваются горячим чаем.
После перекуса Марр, завернув в одеяло, ведет Татаку к палатке.
— Чтоб сегодня — ни-ни! — предупреждает Марта.
— Обижаешь. Я же не враг ей, — басит парень.
Миу определяет Шурртха на постой в свою каюту и торопится в
аналитический центр. Выясняет судьбу второго беглеца.
— Сегодня спасать нахаленка не будем. Он бодро топает по пустыне и спасаться не захочет. Завтра слетаешь к нему поближе к полудню и поговоришь, — решает Стас. — Когда его жажда начнет мучить.
Скоро вставать, а никто еще не ложился. Объявляю по громкой связи, что подъем завтра в десять. Народ понимает это правильно и расходится по каютам. Миу выжидает некоторое время и скребется в каюту Линды. Выходит оттуда через полчаса с заплаканной мордочкой. Та-ак, что будет делать дальше? Направляется в мою каюту. Или теперь нужно говорить «нашу»?
В принципе, поскольку на базе находится посторонний, могу включить режим 2-2, при котором разрешается просмотр личного пространства. Но не буду. Любопытство — не повод.
Выключаю экран и собираюсь отойти ко сну. Только задремал, появляется Миу. Умытая и причесанная. Быстро раздевается и ложится рядом со мной.
— Спи, моя хорошая. Завтра будет беспокойный день
— Утро! Утро начинается с рассвета! Здравствуй! Здравствуй,
необъятная страна, — ой, Миу разбудил.
— Что-то случилось, господин мой?
— Смотри, пальцы шевельнулись, — напрягаю и расслабляю мышцы правой руки. Ощущение, будто она затекла, и только-только начала отходить. Миу внимательно смотрит.
— Надо делать массаж. Нас учили. Я Марте скажу.
— Не торопись. Пусть поспит.
Миу муркает, бодает меня лбом и вновь засыпает. А я, кажется, на месяц вперед отоспался. Организм полон сил и требует движения. Сегодня я уже сидячий больной, надо перебираться в свою каюту. Надо заканчивать эту полосу неудач.
— Я люблю тебя, жизнь, что само по себе и не ново. Я люблю тебя, жизнь, ну а ты меня снова и снова… — совсем тихонько мурлыкаю. Миу, не просыпаясь, подмурлыкивает мне.
Пока есть время, корректирую планы. Линде — никаких поездок в город до особого распоряжения. Выезды в город и во Дворец — только в бронекостюмах. Мухтар занимается строителями и проектом, Петр помогает Стасу. Линда с утра работает по Мылкому, потом помогает Стасу. У Марты и так работы выше головы. Миу… С утра — спасательная экспедиция. Потом…
Отдыхает с братьями и Татакой, или отправить во Дворец книги сканировать? Пусть сама решает!
Утром город напуган. Найдены одиннадцать трупов из четырнадцати. Никто не знает, как, почему и за что они убиты. За многими из них тянутся всем известные хвосты темных дел, но что на этот раз?
Дождался, пока новость дойдет до Мылкого, и приказал Линде ему позвонить. Рацию Мылкий в руки не взял, но Линде это не особенно мешало. Правильно сделанное железо слушается хозяина всегда! Сумбурно, на грани истерики, она высказала Мылкому свои претензии. Если разложить по пунктам,
то Мылкий услышал следующее:
1. Он гад. Он жуткий гад и сволочь. Но его Линда убивать не будет, он ей живой нужен.
2. Но пусть не радуется. Еще одна такая попытка, и она устроит ему веселую жизнь. Он пожалеет, что на свет родился.
3. Она всю ночь убивала тех, кому он поручил убить ее. Четырнадцать уже убила, и еще убивать будет. И все эти смерти на совести Мылкого.
4. И пусть он не корчит рожи и не бьет кулаком по подушке. Она его глаза видела, теперь он от нее и под землей не скроется. (Причем тут глаза?)
5. А если он продолжит в молчанку играть, она ему язык отрежет. Раз молчит, значит язык ему не нужен.
Тут Линду отвлек Стас. Киллер-четыре доложил о гибели своего отряда киллеру-три. Теперь пора устранять четвертого. Действие происходит на заднем дворе таверны, рядом с конюшней. Место удобное, открытое.
Линда взяла управление орнитоптером на себя и всадила иглу в запястье киллера-четыре. Киллер-три очень испугался.
Мылкий получил еще порцию брани и узнал, что между ним и смертью осталось всего три прратта. И вопрос: Убивать их или нет? Рыдающим тембром голоса. Кажется, проникся. Дошло, что с женщиной в таком состоянии спорить нельзя.
— Не убивай, это наши дела, — сказал он.
Заговорил!!! Линда сумела вынудить его заговорить! У девочки
получилось! Надо будет ее принародно поздравить. Не сейчас, а когда придет в норму.
— Тогда отработай их жизнь. Я хочу знать, кто стоит за нападением на Владыку. По чьей вине был ранен мой Владыка? Ты понял? Ваши местные разборки меня не интересуют. Но когда задевают меня, я не прощаю никому, понял?
— Я слышал тебя, — отозвался Мылкий.
Молодец Линда! Мои бурные и продолжительные аплодисменты. Так талантливо отыгрывает избалованную титулованную блондинку, не привыкшую слышать «нет», и при этом — о, ужас! — почти всемогущую, что Мылкий попал в очень неприятное положение. Надеюсь, у него хватит самомнения считать, что блондинку он всегда обведет вокруг пальца.
Время идет к полудню, пора отправлять спасательную экспедицию за вторым беглецом. Долго инструктирую Миу, собираем в рюкзак багаж для парнишки. Вода, одеяло, еда, одежда, рация.
Парень поднялся на вершину очередного бархана и оглядел горизонт. Пустыня. Песок и жаркое марево над верхушками барханов. Начал спускаться по осыпающемуся склону бархана — и лишь тогда заметил на дне ложбинки между двух барханов синюю летающую машину иноземцев. А рядом с ней — рыжую
рабыню. Рабыня натянула одеяло на две криво воткнутые в песок палки и сделала себе навес от солнца.
Парень замер на полушаге и торопливо огляделся, но ничего опасного не заметил. А убегать от рабыни… Узнают — смеяться будут. Направился прямо к ней.
— Привет. Меня ждешь?
— Приветствую тебя, юный господин, — рабыня перетекла из лежачего в сидячее положение и изобразила поклон. — Госпожа Линда велела спросить, хочешь ли ты вернуться, или намерен идти в город? Слушай, я же тебя на привозе видела. Ты так ловко у тетки рыбу стащил!
— Совсем не ловко, если ты видела. А что мне будет, если вернусь?
— Ну, госпожа Линда отругает, что ушел в пустыню без воды, никого не предупредив.
— И все?
— Она сильно занята, ей не до тебя. А нужен будешь — найдет. Сейчас ей некогда. Меня послала о тебе позаботиться. Там за байком лежит сумка с вещами. Сумеешь украсть — будет твоя. — Рабыня вновь растянулась на песке, положив руки под голову. Парнишка обошел байк. На песке действительно лежал походный мешок с лямками.
— Рыжая, а в чем фишка?
— Там вода. Хочешь, чтоб я тебе в пустыне воду предложила?
— Хочу!
— Не дождешься! — фыркнула рабыня.
— Ничего, скоро у меня будут деньги, я себе такую рабыню куплю! Она все мои желания исполнять будет!
— О твоих ста золотых уже пол Столицы знает. Ставки делают, кому они достанутся. А еще тебя десять плетей на конюшне ждет.
— За что?
— За то, что хвост в дом привел.
— А ты откуда знаешь?
— Так, госпожа Линда рассказала. Ты не сомневайся, ей можно верить.
— Гнусный файрак!
— Кто?
— Мылкий, кто же еще? Это он любит, игры устраивать. Принародно во дворе своего дома заработанное отдаст, выпустит за ворота и сто вздохов отсчитает. Потом всех остальных выпустит. И начинаются бега по всему городу. А какой из меня бегун будет после порки… Спасибо, что предупредила.
— Да, влип ты, парень. Ну, решай скорей, вперед идешь или назад. А то мне еще во Дворец лететь.
— Мне в город надо. Надо мамке сказать, что со мной все в порядке.
— Подвезти?
— Не. Если я быстро в город доберусь, не поверят, что сбежал.
— Ну, бывай. Будет время, вечером навещу. А нет — не обижайся.
Значит, занята. Будет плохо — нажми пальцем и не отпускай большую красную кнопку на звонилке. Звонилка в мешке, не потеряй.
— И что будет?
— Твоя хозяйка пошлет кого-нибудь на помощь. Только помни, что до Столицы еще долететь надо.
Рыжая рабыня поднялась, стряхнула песок, села на байк и улетела. А парень сел под навес и принялся изучать содержимое дорожного мешка.
Молодец Миу. С полуоборота подстраивается под уровень и речь собеседника.
— Господин, можно мне снять шлем? Он замолчал и больше ничего не делает, — спрашивает Амарру.
— Давно замолчал?
— Долю стражи назад. Перед этим что-то повторил три раза на вашем языке, но я не поняла.
Понятно. Сеанс закончился, а Марта улетела с Татакой в пустыню на очередную чистку кишечника. У них это теперь называется «заморить червячка». Вызываю Мухтара и Линду. Они приводят с собой Ктарра. Мухтар, сверяясь с запиской Марты, перенастраивает шлем на Ктарра. Хмурая Линда сушит феном шерстку Королеве. Марта решила поставить дело на поток. После
Ктарра в кресло сядет Пуррт, а затем — бригадиры. Остальные им завидуют.
Еще не знают, что все через ментообучение пройдут.
Возвращаются злая Марта и возбужденная Татака, от которой почему-то ощутимо несет спиртом.
— Не строй удивленные глаза. Попку мы ей спиртом подмывали, — рычит Марта.
— Чего такая сердитая?
— Новая генерация пошла.
— Генерация чего?
— Не чего, а кого. Глистов местных. Спирт, кстати, их убивает
наповал.
— А твой гель?
— Мой гель ничего с ними не делает. Он во всех смыслах нейтральный.
Не разлагается, не переваривается, не всасывается кишечником. Абсолютно инертный и безопасный. Глисты в нем добровольно дохнут. То ли с голода, то ли с удушья.
— Так чем ты недовольна?
— Думала, за три-четыре очистки кишечника выведу из пищевода всю фауну. А они, гады, новые плодятся!
— В местных книгах написано, что лечиться полгода надо.
— Ты сравни их уровень медицины и наш. Я хотела за три дня закончить. Знаешь, какой бы авторитет сразу? Теперь надо серьезно разбираться. Трупик бы свежий…
— А что Татака такая возбужденная?
— Я ей дала в микроскоп посмотреть.
Вбегает радостная Миу. На ходу трется щекой о плечо Марты, хватает Татаку за руку и вытаскивает в коридор. Визги, восторги… Русской речи Татака не знает, но слово «компот» уже освоила.
Сообщение от Петра. Он следит за безопасностью домов Шурртха и ювелира. Рабыни принесли с базара новый слух. Будто многие недовольны, что закон вынуждает их отрубать хвосты у дочерей, родившихся от рабынь. Советую ознакомить с этим слухом Стаса. Петр сообщает, что Стас уже в курсе.
Звонок от Владыки. Интересуется здоровьем и спрашивает, слышал ли я о погромах и убийствах в городе. По секрету сообщаю ему, что во вчерашних погромах и ночных убийствах замешана Линда. Вчера ее ограбили, но она выследила похитителей и вправила им мозги. Тогда похитители ее
«заказали». Ну, сами и виноваты. Понимать надо, с кем связываешься. Но это тайна… Такая известность девочке не нужна. А Линды сегодня во Дворце не будет. Она наказана и занимается черной работой. Да, как простая рабыня. Но это тоже тайна. Миу? (Переключаю экран на каналы ошейника Миу) Миу, Марр и Татака резвятся в пальмовой роще рядом с озером. Догонялки у них. Кто такая Татака? Новая рабыня Марра. И он ее балует. На себе возит. Может, рассказать ему о цветке лактысе, который должен
расти в тени?
Владыка смеется и советует обязательно рассказать. На этом разговор заканчиваем.
— Шеф, у нас на дворе намечается мордобой, — приходит сообщение от Стаса. Логически мыслю и вызываю на экран картинки с ошейников Миу и Татаки. Угадал. Миу с группой поддержки в виде Марртаха за спиной прижала к пальме и допрашивает Пуррта.
— Ты чего ночью к Татаке приставал?
— Я??? Да она на голову больная, твоя Татака. Хотел просто поговорить без свидетелей, чуть без глаза не остался. Я ее пальцем не тронул.
— Не тронул? Она из-за тебя ночью в пустыню убежала.
— Я же говорю, на голову больная.
Миу растерянно оглядывается на Татаку. Та делает вид, что ее здесь нет, разговор не о ней и вообще, она тут случайно мимо проходила. Марр за спиной Миу фыркнул и подмигнул Пуррту.
— Что ты ей сказал? — уже менее грозно спросила Миу.
— Хотел расспросить о жизни во Дворце. О порядках, правилах,
обычаях.
— Нет, вы слышали?! Вы все слышали?! Это ты удачно зашел,
— набрасывается на него Татака. — Со мной — о дворцовых обычаях
побеседовать!
— А с кем же еще? — не понял парень.
— Пуррт, Татака во Дворце всего сутки провела. Под замком, в
солдатском карцере. Как выпустили, я ее отмыла, приодела и сюда привезла. Ты в мистерии играл, значит, о дворцовой жизни в десять раз больше нее знаешь.
— Трудно было словами сказать? Зачем сразу когтями по лицу?
— обиделся Пуррт.
— А нефиг было ночью в мой шатер лезть!
— Все! Хватит! Предлагаю выпить за знакомство компота, — берет
слово Миу. А я отключаю наблюдение. Потому что Линда приносит рапорт. Перечитываю три раза и тяжело вздыхаю.
— Знаешь, что с тобой будет, если наверху получат эту бумагу?
Вылетишь из КомКона со скоростью блуждающей кометы.
— Плевать.
— На кого? На себя или на них? — тычу пальцем куда-то в сторону
наружной стенки. — А работать кто будет? С рабством бороться, цивилизацию поднимать.
— В рапорте все правда.
— А кому она нужна — твоя правда? Им работа нужна. Реальная работа.
Сердито посопев, пододвигаю к себе клавиатуру и начинаю править.
Предложение за предложением, абзац за абзацем превращаю вчерашнее хулиганство в запланированную и санкционированную мной акцию с целью получения агентурной сети. Ну, не все прошло гладко и по плану. Так, спешка! Два покушения на Владыку уже было. Если не подсуетиться сейчас, в будущем жертв будет еще больше. Но до чего неудобно работать на клавиатуре левой рукой…
В разгар работы Мухтар приносит заявку на оборудование. Пробегаю по списку глазами. Бульдозер-экскаватор, самоходный подъемный кран, траншеекопатель, каналокопатель, трубы, насосы, энергостанция, арматура… Много-много всякого железа. Смотрю в самый конец. Сварочный аппарат, базальтоплавильная установка.
— Это что такое? — ткнул пальцем в последний пункт.
— Печка для отливки кирпичей. Спекать песок не получается. Или габариты гуляют, или прочность никуда не годится. Будем из расплава отливать.
— Понятно. Я видел, твои ребята сделали макет метр на полтора.
Вытащи его на улицу, сфотографируй со всех сторон и приложи фото к заявке. Пусть пойдет как пилотный образец. Но сфоткай так, чтоб истинные размеры нельзя было определить.
— Понял, шеф.
Потренировался расписываться левой рукой на черновике отчета Линды. И, когда узнал свою подпись, поставил визу на заявке. Мухтар убежал.
Обсудил со Стасом пару скользких моментов в отчете Линды, утвердил окончательный вариант и дал задание Линде ознакомить всех членов группы под роспись.
Так, пора решать, отправлять Миу с Татакой на сканирование книг, или пусть отдыхают. Запрашиваю координаты ошейника Татаки и навожу по ним камеру наружного наблюдения. Марр и Татака гуляют, взявшись за руки. И голова девушки уже на плече парня. Полный контакт!
А где Миу?
В кирпичики играет. Недалеко от фонтана на песке стоит макет дома. Рядом с ним, на четвереньках, задрав хвост к небу — Миу. Перестраивает крыльцо. Чашечки из-под кофе, в которые воткнута какая-то травка — вазоны. Фужеры, воткнутые в песок вверх дном, тоже что-то изображают. Не буду отвлекать. Пусть сегодня у девочек выходной день. Тем более, завтра Марру какой-то зачет сдавать.
Не дадут перекусить человеку. Теперь Земля вызывает. Переключаю экран.
— Влад, что это? — шеф лаконичен. Вместо «здрасти» сразу к делу.
Пытаюсь понять, что за бумага у него в руках.
— Извини, отсюда не вижу.
— Эта заявка пришла ко мне пять
минут назад.
— А, заявка Мухтара? С ней что-то не так?
— Ты начал великую стройку века? Пятнадцать тысяч метров труб метрового сечения, — зачитывает шеф. Пятнадцать тысяч — это пятнадцать километров. Вроде, говорили о десяти. Или Мухтар успел изменить проект?
Торопливо вызываю на экран заявку. Она должна быть в исходящих. Язык работает автономно, отвлекая шефа.
— Как пятнадцать? Должно быть тридцать. Пятнадцать — это только одна нитка, первая очередь.
— Первая очередь чего?
— Ну, мы решили озеленить кусочек пустыни. Для начала — двести квадратных километров. Для этого нужны трубы, насосы и канал длиной двести пятьдесят километров. Со сроками дави — не дави, но быстрей, чем за год с каналом мы не управимся.
Наконец, нахожу заявку. Плети труб из нержавейки диаметром метр двадцать, длиной по двадцать метров и толщиной стенки три сантиметра.
Каждая весит восемнадцать тонн. И таких — 750 штук! Без малого,
четырнадцать тысяч тонн.
— Ну хорошо. С трубами разобрались. Но зачем тебе каналокопатель с производительностью тридцать пять тысяч кубометров грунта в час?! Ты знаешь, что это за монстр? На его шасси физикам харибды делали!
Сам слегка поражен, но показывать этого нельзя.
— Шеф, мы пришли сюда не на день. Мы пришли в эту пустыню навсегда!
Мы, земляне, может, и уйдем. Но не раньше, чем наше дело смогут подхватить местные товарищи. То, что мы создадим, останется на века, как египетские пирамиды!
— Влад, ну зачем тебе пустыня? Строй свои дворцы где-нибудь на берегу речки. Какой у котов драгметалл в почете? Золото? Хочешь, я тебе десять тонн золота пришлю. Купишь свои двести километров плодородных земель без всяких каналов в месте с бархатным климатом…
— Шеф, здесь дикари кругом. Рыжие насмерть режутся с серыми. А черные — на победителя. Здесь рабам хвосты рубят, а отличить свободногоот раба легче простого! По цвету шерсти. У меня есть знакомый местный ювелир. Сам он черный, а рабыни у него рыжие и серые. Ни одной черной. Хотя черные повара — самые лучшие!
— Не хочешь, значит, из пустыни уезжать…
— Ни за что. Два дневных перехода по пустыне защищают от врагов лучше самой высокой крепостной стены.
— А этот дом…
— Демонтируем. Первый блин комом. Мухтар говорит, кирпичи получились непрочные. Надо литые делать. Там в заявке есть оборудование.
— Уговорил, красноречивый. Подпишу я твою заявку.
Экран почернел, но на имплант пришло сообщение от Стаса, что сеанс продолжается. Шеф ловит момент истины. Как выражается Линда, меня на хи-хикс пробило.
— Здесь ничего бы не стояло, когда бы не было меня! — бодрым голосом напеваю я, чтоб не заржать в голос. Попутно набираю вызов Мухтару.
— Мухтар, радуйся! Верховный босс подписал твою заявку. Ускорь разметку канала и определись, наконец, с башней-водокачкой.
— А еще что сказал?
— Хвалил всех за оперативность и высокие темпы работы. Особенно, Линду. За личную храбрость и инициативность во вчерашней операции.
— Ты уже доложить успел?
— А то ж! Сам себя не похвалишь — никто не догадается.
Выключаю рацию и гашу окно связи с Землей. Итак, шеф подготовлен к восприятию отчета Линды в нужном эмоциональном ключе. Пусть пока грызет ногти от любопытства.
Как-то незаметно подкрался вечер. Вроде, ничего серьезного не делал, а устал.
Рутина затягивает.
Я рассекретился. Провалил всю тщательно подготовленную операцию. Не видать теперь династии Чао бериллового трона, а мне — спокойной старости. И турбулентность с ними. Того землянина, который сказал, что истина дороже друзей, я бы сослал на самый дальний астероид. Пожизненно. Без права пользоваться социальными сетями.
А как ещё я мог его вытащить из-под зета-лучей? Уточняю — лучшего друга. Только задействовав скачковый режим. И тем раскрыв себя окончательно. Перед другом, кстати говоря, тоже.
***
Я загубил всю служебную карьеру. Сразу. Одним махом. Династии Чао не видать бериллового трона, а мне — титановых шевронов. И турбулентность с ними. Он меня из-под зета-лучей вытащил. Раскрылся, загубил всю свою конспирацию. Мог я после такого его арестовать? Хотя зря это он: я на целых десять нанасекунд раньше создал защитный купол. На двоих. Усиленной прочности, такие только нашему ведомству положены. Демаскировался, воспользовался служебным положением. И что с того? Бывают вещи и поважнее.
А того землянина, который сказал, что истина дороже друзей, я бы… ну, в общем, вы поняли.
Я сидела на бортике бассейна, расположенного на самих задворках корабля, и думала тяжкие думы. Воду из бассейна слили, народу сейчас, глубокой ночью, не было, и можно спокойно поразмышлять о том, что гложет душу.
Мысли нелегкие были о Шиэс. Золотинка в последнее время чересчур ко мне привязалась… мне до чертиков не хотелось, чтобы это все вылилось в дикие обиды. Нет, я ей ничего не делала, но в том-то и беда. Боюсь, однажды я проснусь с большим плакатом на лбу с надписью: «Когда же ты поймешь?». Вот только беда в том, что я понимаю. Понимаю ее любовь, понимаю, что она прилипла к ближайшему существу, больше всего похожему на ее любимого в прошлом, да что там… существу, являющемуся оригиналом ее любимого. Понимаю, что ей скучно, больно, хочется внимания, заботы и ухода, хочется банального совместного времяпровождения, если называть это умными словами…
Я же ей это дать не могу. Вот посидеть рядом могу, поговорить могу, что-то сготовить могу. А любви дать не могу. Ну не выдавлю я это из себя, не рожу, не создам. Не чувствую я ничего, кроме симпатии и дружбы. И то до тех пор, пока не забуду и не пройду мимо. Вот то самое бесчувственное я сраное существо. Козел. Точнее, коза.
Ноги трансформируются в копыта, втягивая внутрь тела обувь. Получаются эдакие занимательные черные чистенькие копытца, которыми я стучу по краю бассейна. Цок-цок. Цок-цок. Бесчувственная равнодушная тварь, которая пытается что-то там изобразить.
Когда-то я думала, что люблю. Когда-то думала, что не полюблю никогда. А сейчас сижу и понимаю, что это все бред. Не любила, не люблю и не полюблю никого и никогда. Почему? Да все просто. Что является любовью? Вот уж не знаю. Я люблю борщ. И тортик с яблоками и бананами. И теплый летний дождь. И даже уютный мягкий плед в моей комнате. Верно, люблю. Ем борщ и тортик, кутаюсь в плед, хожу под дождем. Я этим пользуюсь. Обыкновенный всамделишный эгоист, вот и все. Я ничего не даю взамен, ничего не прошу и воспринимаю это все как естественный процесс.
Меня любят. Я опять же этим пользуюсь. Прикрываюсь идеалами семьи, правильности, порядочности, вся такая серьезная замужняя дама. И опять же я ничего не даю взамен. Секс? Это взаимное удовольствие. Тем более не в моем случае. Быт? Есть множество вещей, которые быт облегчают. Да, я могу вышить кому-то рубашку или создать сто пар носков, но… это мне ничего не стоит. Я ничем не жертвую, ничего такого серьезного не отрываю от себя. Даже не замечу создание этого всего, сотворив походя и с мыслями о чем-то другом. Внимание? Хм… ну да, я проверяю, не померли ли они… и только.
Сидеть и осознавать, что я в принципе совершенно ничего не даю взамен, было тяжело. Копытца равномерно цокали о кафель в такт моим мыслям. Действительно, я ничем не поступаюсь ради них. Они бросили свои миры, провели революцию в своей голове, пришли ко мне с выпотрошенными душами и распахнутыми настежь сердцами, а я… отгораживаюсь от них стенами.
Брак? Что вы, гнездо не семья. Вот в браслетах была семья. Храм, выпитая кровь? Ну, может быть, но я не уверена. Чувства? Какие там чувства, я вас умоляю. К кому? Шеат в виде подростка мною воспринимается как еще один приемный ребенок. Шеврин благополучно перешел в добрые руки Ольчика. Лэт взялся развлекаться с выжившей золотой, на серьезе или нет, не знаю. Хэлю на все плевать. Братья золотые почти отделились и живут своей жизнью. Теаш учится и нашел себе девушку. Все заняты и переданы в добрые руки. И мне даже не жаль. Вот какая-то смутная серая пакость в душе и все. Уже даже не ревность.
И если смотреть на это здраво и серьезно, то какая любовь? Где ее тут видели? Ее тут и рядом не стояло. Я действительно не могу дать им всем того, что им требуется. Мне просто нечего им дать. Гнездо не распадется, куда ж ему, но вот жить все будут именно так — вместе и раздельно. Как старые супруги, которым свои увлечения и хобби дороже какого-то там эфемерного долга и общественного мнения.
Осознавать и думать вот это все было почти физически больно. Да, в момент «сбора» своего семейства об этом я думала меньше всего. Мне хотелось, чтобы они жили. Чтобы не погибли от рук врагов, чтобы не страдали, не мучились… Но разве я этого добилась? Они все равно страдают, только не физически, а душевно. Им все равно больно знать, что в принципе, мне-то они и не нужны. Ни семья, ни мужья, ни вообще кто бы то ни было. Это драконам нужно уютное гнездо и много народу вокруг. Мне же нужна пустота, тишина и покой. Как сейчас.
Пустой огромный бассейн был самым подходящим местом для мыслей. Именно для вот этих мыслей, самокопания и честного взгляда самой себе в глаза. Именно здесь я прекрасно осознавала свою суть — пустое эгоистичное дерьмо. Никаких высших целей, никакого вселенского блага, что вы! Я слишком честная, чтобы ходить в белом плаще и читать морали с проповедями. Мой плащ черный, моя мораль кровавая и грязная.
Честно, как на исповеди — я взялась помогать другим, чтобы было комфортно мне. Да, благие цели, спасение утопающих, всякие воскрешения-создания… Ага-ага. Я просто делаю эту вселенную, эти миры удобными для моего существования. Моего, а не чьего-то еще. Мне идут бонусы и энергия от потеряшек. Мне идут молитвы страдальцев. Мне идет энергия от всяких там подлеченных демиургов. Мне выгодно устраивать энергообмен с Академией. Это я для себя создала корабль, для себя превращаю вселенную в уютное гнездышко с мягкой периной. Как превращала вселенную с Замком, как до этого коверкала другие миры. Подстраивала под себя, делала все для своего удобства.
И если положить руку на сердце, которого у меня нет, то… я ни разу не спросила чьего-то чужого мнения. Мне пофиг, нравится эта вселенная Шеврину или нет. Пофиг, хочет тут жить Шиэс или нет. Устраивает ли Шеата такое положение дел, удобно ли Ольчику в нашем дурдоме, не хочет ли он вернуться на нормальную работу и к нормальной жизни. Я никого никогда не спрашивала. Даже если кому-то кажется, что у него был выбор… Да разве это выбор? Или раствориться в пустоте, или пойти жить в наши миры и соблюдать наши правила. Хех, буду честной — мои правила.
Хороший выбор, верно? Вся такая святая предлагает помощь в обмен на вечную работу, хорошее питание и уютный домик. Эдакий вариант рабства, чистенького, задокументированного и официального. Никаких цепей, ошейников, кнутов и боли. Что вы. Все культурно, все красиво, все прямо-таки напоказ… Но где же тут свобода? Где выбор? Где варианты? Они все выбирают всего лишь разные варианты несвободы, эдакого милого рабства.
Сидеть и смотреть на синий кафель, стилизованный под цвет морской волны было тошно. Но еще горше было сидеть и понимать, что все, что я делаю — эгоистичные поступки существа, всего-навсего создающего себе удобства. Я действительно чертов ублюдочный микроб. Универсальный, мать его, божественный микроб, который приспосабливается к окружающей среде, а потом уже приспосабливает окружающую среду к себе. Как обычный микроб, попавший в живой организм сначала выживает в нем, а потом размножается и начинает потихоньку пожирать свое место жительства. Вот тоже, все под себя гребу и переделываю, только, слава всем богам, не размножаюсь.
Тихие шаги раздаются как гром, вырывая из мыслей. Я знаю, кто стоит за моей спиной. И знаю, что именно от меня хочет. А толку мне от этих знаний? Поворачиваться мне не охота, как и видеть Шиэс, объясняться с нею и вообще… Это слишком тяжело. Тяжело пытаться дать то, чего нет и изображать что-то, чего не чувствуешь. Драконы великолепно чуют фальшь, ложь и недосказанность. А потому лучше не говорить ничего.
Шиэс мягко опустилась рядом, с любопытством рассматривая мои копытца. А потом вдруг сказала:
— Не кори себя…
Я повернулась к ней и всмотрелась в грустное, чуть сконфуженное лицо. Она прекрасно знает, о чем я думала. И что думаю сейчас. Драконы вообще отличные телепаты и эмпаты, а у меня так и вовсе каждая мысля на морде написана.
Дракошка тоже просунула ноги за ограду бассейна и слегка стукнула ботинком по кафелю. Получилось не так звонко, как копытом, но все же…
— Знаешь, он тоже был такой… Тоже брал и ничего не отдавал взамен, — она прикрыла глаза, вспоминая свое прошлое. Мне от чего-то стало очень горько, даже во рту загорчило от таких слов. — Иногда это было очень мучительно… знать, что я всего лишь… очередная. Ну, ты поняла, — Шиэс сдавленно вздохнула. — Иногда страшно. Как тогда, когда он передал плазму. Страшно и больно. Я верила каждому слову, верила, что стану сильнее и лучше. Если бы я знала…
Она поморщилась и тихо отвела мою руку. Я всего лишь хотела ее погладить.
— Не надо, не жалей! Я просто сказала тебе то, что было на самом деле. Ты этого не знаешь, поскольку ты в нынешней реальности такого не делала. По тебе видно. А он брал и не отдавал по-настоящему. А еще он не умел быть ласковым, ты умеешь…
Дракошка молчала так долго, что мне показалось, будто она больше ничего не скажет. Да и что тут говорить? Если я женщина так веду себя, что заслужила нехилое наказание, то что мог вытворять мужчина, полная моя копия? Много чего мерзкого. Мне страшно представить, что было с Шиэс. Если я зарезала Шеата своими руками, то он мог вытворять нечто похлеще.
— Я — не он, — тихо говорю куда-то в сторону, в пустое свободное пространство. У меня нет сил повернуть голову и посмотреть на маленькую золотистую дракошку. Мне не хочется знать, что он с нею делал, как насиловал и как издевался. Я твердо хочу верить, что все мои параллели, кроме Тони, счастливо подохли и больше никогда и нигде не вылезут отголосками прошлого.
— Да, — согласно кивнула Шиэс. — Ты — не он. Ты другая, хоть и похожая. И не кори себя. У тебя впереди миллионы лет, чтобы переварить все это и многому научиться.
— Миллионы? Солнышко, однажды вы просто пристукнете свихнувшуюся мразь, — мои нервы на пределе, когти царапают кафель. Да, однажды так и будет — я сойду с ума окончательно, и драконы выберут принцип меньшего зла.
— Не скажи, — Шиэс внезапно повернула мою голову к себе. Тонкие пальцы прошлись по вискам, по ушам, смешно стукнули по носу. Как я делала… с Шеатом? С Шеврином? С кем? Знакомый, до боли знакомый жест. — Не мучайся. Тебе не стоит помнить свой ад. Тебе нужно сейчас пройти свое чистилище.
Я согласно киваю. Да, мне стоит пройти и это. Вылечить голову, выковырять память, разобраться в прошлом и устроить свое и чужое будущее. Пусть по-своему, пусть по моим правилам, но ведь так лучше, правда? Они живы. Все, кого мы смогли спасти. Все, кто сейчас крутится на «Звезде души», кто живет на Приюте, кто заселил Шаалу, Кэрлэн, Тьяру, Ройскэн и многие другие миры. Все, кто действительно хотел жить… и кого мы успели подобрать. Живы и будут жить.
Вспоминаю, как ко мне приходили души. Вообще-то они должны идти к Шеврину, но почему-то пришли ко мне. Души тех, кто умер на Приюте. От старости, конечно. Они верили и пришли по вере своей… Тяжело быть богом тогда, когда ты микроб. Тяжело быть вообще кем-то, быть никем намного легче…
Мягкие ладошки Шиэс зарываются в мои волосы, золотинка слабо улыбается, потираясь своим носом о мой.
— Мы справимся. Мы со всем справимся, — делает она ударение именно на «мы». И это верно. Я вообще поражаюсь, как у этой маленькой дракошки хватает сил и вдохновения поддерживать нас всех. Как у нее хватает морального терпения и нервов выдерживать мои и чужие бзики…
А потом на несколько мгновений Шиэс припадает к моим губам и как-то неуверенно целует, будто боится, что я ее укушу или сожру. И разом из головы вылетают все дурацкие мысли. Это Шиэс. Это женская версия Шеата. Такая же, как и он. И становится понятно, откуда именно она берет на все это силы — из себя. Из своей души, своего сердца, своих чувств. Она точно так же терпит меня, как и Шеат. Не дайте боги убивать еще и ее…
Я мягко обнимаю это маленькое чудо. Хрупкий, звонкий бокал из тоненького хрусталя. Почему-то именно сейчас она мне кажется этим самым маленьким бокалом, нежно звенящим от малейшего прикосновения. Золотинка уютно устраивается у меня на руках, как кошка, честное слово! Маленькая, желтая, светлая кошка.
Я думаю о том, что где-то мы все свернули не туда…
Азирафаэль являлся Ангелом Господним, и потому его терпение по определению было ангельским. Ангельским — в данном случае это значит очень и очень большим, позволяющим многое выдержать, не теряя улыбки, достоинства и исключительно ангельской вежливости. Оно было ангельским, это терпение, да.
Но все же не беспредельным.*
Говоря другими словами, Азирафаэль большую часть времени был очень терпеливым даже для ангела. Но и его воистину ангельскому терпению однажды пришел конец.
Терпение ангела закончилось в тот миг, когда на порог Господнего Кабинета (перед которым Азирафаэль нес бессменную сидячую то ли вахту, то ли забастовку вот уже только хозяйка этого кабинета знает сколько времени) два изначально черных, а нынче перепуганных до почти полного обесцвечивания одноразовых демоненка бросили окровавленное и переломанное тело Кроули. И Азирафаэль закричал.
Нет, на самом деле все произошло немного не так. Сначала дрогнули высшие сферы, пробитые спонтанным лифтом с самого Нижнего этажа (спонтанные лифты, возникающие где ни попадя, не нравятся никому, и высшие сферы не являются исключением). Потом сильно пахнуло озоном и скотобойней, и совсем немножечко — серой, а у самых ног Азирафаэля, пачкая грязно-алым стерильно белый пол Того Самого Коридора перед Тем Самым Кабинетом, влажно шлепнулось нечто трудно определимое, черно-алое, местами с торчащим белым. Азирафаэль нахмурился и поднял голову, еще не понимая, но Эрики панически рванули в лифт, подпихивая друг друга и путаясь в собственных ногах, энергетическая шахта схлопнулась сама в себя за их спинами, рухнув в так вожделенную ими Преисподнюю, а нечто черно-алое содрогнулось и засипело, царапая белый пластик переломанными пальцами и выплевывая на него кровавые сгустки.
Вот тогда-то Азирафаэль и закричал — даже раньше, чем увидел знакомую прядь, алую не только от пропитавшей ее крови.
Азирафаэль закричал.***
И Небеса содрогнулись.****
_______________________________
ПРИМЕЧАНИЯ
* — все в этой вселенной имеет свои пределы и границы — кроме, разумеется, самой Вселенной и самой Всевышнего, поскольку первая воистину безгранична, а все, что касается второй/второго, по определению Непостижимо и Неиссякаемо — и мы сейчас имеем в виду вовсе не только вопросы Божественного Планирования. Однако Ангелы Господни хоть и принадлежат к Божественной Епархии в качестве периферийных гаджетов с относительно дружелюбным интерфейсом, однако в подкатегорию беспредельных и непостижимых все же не включены.**
**ПРИМЕЧАНИЕ к ПРИМЕЧАНИЮ — хотя некоторым из ангелов и кажется, что по поводу беспредела можно было бы и поспорить.
*** — стоит отметить, что ангелы довольно редко разговаривают на повышенных тонах и уж тем более кричат, предпочитая выяснять отношения молча. И вовсе не по причине своего поистине ангельского терпения. И даже не потому, что громкие вскукареки по поводу или без унижают ангельское достоинство. Просто все они отлично помнят, чем заканчиваются склоки с громкими криками на Небесах, когда Всевышний как раз настроилась хорошенько вздремнуть.
**** — во многих человеческих книгах ангелы по особым строго оговоренным случаям трубят в огромные трубы, и это приводит к разнообразным фатальным последствиям. Далее, как правило, идет доскональное и очень подробное перечисление этих последствий: обрушившиеся лавины, вышедшие из морских волн чудовища или несущие смерть всем праведникам развратные красотки верхом на единорогах, обращенные в кровь и выкипевшие моря, снесенные с лица земли горы и города — их число и красочность раздирающих душу описаний варьируется в довольно широких пределах и находится в прямой зависимости от личной кровожадности переписчика первоначальной рукописи, буйства его фантазии и того, насколько с ним в тот день был суров отец-настоятель при распределении ежеутренних уроков по умерщвлению плоти или каких других начинаний, полезных с его, отца-настоятеля, точки зрения.
Как бы там ни было, в подавляющем большинстве подобных книг рано или поздно всегда упоминаются ангельские трубы. Только вот ни в одной из них не говорится о наличии у ангелов третьей руки. Или хотя бы о том, чем же именно собравшиеся на войну ангелы эти трубы держали. Потому что если у тебя в одной руке относительно огненный меч (для покарания врагов и грешников), а в другой — совершенно недвусмысленная оливковая ветвь (для благословения праведников), то пришлось бы приложить довольно оригинальные усилия определенного рода, чтобы как-то удержать еще и трубу.***** Ну, если все ангелы правильно и однозначно понимают то, что имеется в виду под усилиями определенного рода.
ПРИМЕЧАНИЕ к ПРИМЕЧАНИЮ —***** нет, на самом деле ангелы не используют трубы. Они кричат. И этого, как правило, бывает достаточно.
Когда говорят об ангельском оружии, почему-то первым делом вспоминают молнии или хотя бы огненный меч. Наверное, потому, что они наиболее эффектно выглядит со стороны: грозные высверки на фоне черных низко нависших туч, первая в мире гроза и гроза, как тогда казалось, для этого мира последняя, защита Восточных Врат и пламенный взгляд Войны поверх пока еще не пылающего лезвия. Что-то в таком духе, тревожном и пафосном.
Второй на ум обычно приходит святая вода повышенной качественности, так называемая наисвятейшая (что бы под этим термином ни подразумевалось теми, кто произносил его, при этом еще и бровями двигая особым образом, чтобы точно уж никаких сомнений). Тоже по-своему красиво. Два слова на клочке бумаги, вспыхнувшей от соприкосновения с водой обычной, озадаченные утки, не привыкшие к таким спецэффектам в пруду святого Джеймса, который они давно уже полагали своим. Клетчатый термос с плотно пригнанной крышкой (и завинченной так туго, что у завинчивавшего побелели костяшки) и тонкие пальцы, обхватившие его нервно и нежно, то ли вздрагивающие, то ли поглаживающие в ласке почти интимной. Ведро над дверью, и грязная дымящаяся лужа на полу, и пульверизатор с предательской каплей, и ванна, конечно же, полная ванна, отгороженная заклятиенепробиваемым стеклом, за которым так и не нашлось ни единой резиновой уточки.
Третьими, как правило, вспоминают крылья — и совершенно напрасно, кстати, про них вспоминают так поздно, ибо кромки перьев вошедшего в боевой режим ангела тысячекратно острее мономолекулярных и даже пылающих лезвий и вспарывают плоть самого мироздания только так. А вы знаете, сколько перьев в крыле того же, к примеру, рядового серафима? И учтите еще, что крыльев этих у него целых шесть!
Только вот все это далеко не основное ангельское оружие. Не неотъемлемое. Меч легко потерять или просто отдать, потому что кому-то он намного нужнее («Забирайте и валите отсюда, мне еще дырку за вами запечатывать, а то вон уже лев сбежал!»), а святой водой может легко воспользоваться любой священник или даже малолетний оболтус с водяным пистолетом. Крылья — дело другое, конечно, но войти в боевой режим вне боевой обстановки довольно проблематично. К тому же крылья так легко обломать.
Однако у каждого ангела есть оружие, личное персональное оружие, отобрать которое попросту невозможно. Тулина. Крик ангела.
Пролог
Когда говорят об ангельском оружии, почему-то первым делом вспоминают молнии или хотя бы огненный меч. Наверное, потому, что они наиболее эффектно выглядит со стороны: грозные высверки на фоне черных низко нависших туч, первая в мире гроза и гроза, как тогда казалось, для этого мира последняя, защита Восточных Врат и пламенный взгляд Войны поверх пока еще не пылающего лезвия. Что-то в таком духе, тревожном и пафосном.
Второй на ум обычно приходит святая вода повышенной качественности, так называемая наисвятейшая (что бы под этим термином ни подразумевалось теми, кто произносил его, при этом еще и бровями двигая особым образом, чтобы точно уж никаких сомнений). Тоже по-своему красиво. Два слова на клочке бумаги, вспыхнувшей от соприкосновения с водой обычной, озадаченные утки, не привыкшие к таким спецэффектам в пруду святого Джеймса, который они давно уже полагали своим. Клетчатый термос с плотно пригнанной крышкой (и завинченной так туго, что у завинчивавшего побелели костяшки) и тонкие пальцы, обхватившие его нервно и нежно, то ли вздрагивающие, то ли поглаживающие в ласке почти интимной. Ведро над дверью, и грязная дымящаяся лужа на полу, и пульверизатор с предательской каплей, и ванна, конечно же, полная ванна, отгороженная заклятиенепробиваемым стеклом, за которым так и не нашлось ни единой резиновой уточки.
Третьими, как правило, вспоминают крылья — и совершенно напрасно, кстати, про них вспоминают так поздно, ибо кромки перьев вошедшего в боевой режим ангела тысячекратно острее мономолекулярных и даже пылающих лезвий и вспарывают плоть самого мироздания только так. А вы знаете, сколько перьев в крыле того же, к примеру, рядового серафима? И учтите еще, что крыльев этих у него целых шесть!
Только вот все это далеко не основное ангельское оружие. Не неотъемлемое. Меч легко потерять или просто отдать, потому что кому-то он намного нужнее («Забирайте и валите отсюда, мне еще дырку за вами запечатывать, а то вон уже лев сбежал!»), а святой водой может легко воспользоваться любой священник или даже малолетний оболтус с водяным пистолетом. Крылья — дело другое, конечно, но войти в боевой режим вне боевой обстановки довольно проблематично. К тому же крылья так легко обломать.
Однако у каждого ангела есть оружие, личное персональное оружие, отобрать которое попросту невозможно.
Я очутилась прямо рядом с дверью, где, лежа на постели, умирал Норт.
Все муки совести, привкусы грусти и толики симпатии к ректору тут же улетучились!
Я сделала то, что должна была попытаться. Я рывком открыла дверь, прошла мимо опешивших целителей, рванула рукав платья, прежде, чем кто-либо что-либо предпримет, чтобы помешать — резанула руку острым краем синего огненного амулета на цепочке. И пока никто не успел меня остановить, просто приложила истекающую кровью руку прямо к кровоточащей ране на груди Норта Дастела — моего единственного любимого и безмерно необходимого жениха.
Прошла, вероятно, целая вечность. Целители стояли, молча, и ошарашено глядели на меня.
Но Дастел вдруг открыл глаза! И вздохнул полной грудью. Рана стремительно затягивалась. Пока только кожей. Внутреннее повреждение так быстро не лечится. Норт выживет! Ректор хотел его убить, но он же и подсказал, что я могу его спасти.
Тут меня вывели из комнаты, кажется, это был Эдвин. Я прижалась к нему и долго ревела в голос, выплескивая все те, накатившие за эти два дня, эмоции. Я просто дала волю слезам, последний раз вспоминая жалость к ректору, страх за Норта, жуткую бойню в древнем замке Некроса — то, что никогда больше не захочу вспоминать!
Норт выживет, но ему потребуется кое-что посущественней моей порезанной руки. Кажется, я уже готова к этому. Как же мне надоело, что любящие меня мужчины умирают! То, что произойдет — всего лишь маленькое терпимое неудобство для меня. Жизнь Норта я оцениваю гораздо дороже.
***
Наконец-то появилось время и настроение заняться Габриэлем. Я, с удивлением, обнаружила, что артефакт Кхада и плетение с древними рунами Хешисаи — сделали свое дело! Магии во время схватки хватило не просто оживить кожу, как в прошлый раз. У Гобби восстановился верхний круг кровообращения.
Теперь Сердце стучало, мозг работал, глаза вместо зеленых провалов были коричневыми и вполне живыми! Восстановились даже волосы на голове — серовато-русые и густые. Изменения были потрясающими! Габриэль уже мог бы жить среди живых людей, не привлекая внимания, не требуя магической подпитки — кровь питала ожившие органы!
Я могла бы написать диссертацию! Могла бы прославиться! Но теперь мне это было совершенно не нужно: талантливых артефакторов запирают в башне и безвылазно заставляют работать. Сильных и талантливых магов убивают из страха и непонимания! Мне это было не нужно.
Кроме того, я вдруг осознала, что теперь не избежать вопросов от министра Даргаэрша Рханэ — по поводу моей крови, оживившей Норта Дастела и по поводу моей боевой нежити, которая уже совсем не нежить. Или нежить не совсем.
А Культяпку у нас забрали и до игр не допустят.
Она тогда и сравнила самого Геро со скрипкой, создание которой было всегда сопряжено с определённой тайной. Эти инструменты создавались потомственными мастерами и стоили баснословных денег. И звучали скрипки только в руках подлинных музыкантов.
Невежа мог извлечь из струнного инструмента только режущий ухо скрип. Но если скрипка звучала в умелых руках, песня её лилась подобно бальзаму в тоскующее сердце. И Геро как нельзя лучше подходил под это определение. Играть на скрипке сложно, пальцы могут быть изрезаны в кровь, но, если добиться её звучания, услышишь райские песни, а на барабане играть легко, но… скучно.
Вот потому она и не берет себе того «любого», который готов на всё и с которым всё просто, но скучно.
Однако, скрипка — инструмент хрупкий, требует обращения нежного и уважительного. Сломать её так легко. Неумелый музыкант может перетянуть и порвать струны, надломить тонкие, чувствительные деки и навеки лишить скрипку голоса.
Кажется, сегодня утром она это сделала.
Некоторое время спустя она решилась взглянуть на дело рук своих. Ей казалось, что Дельфина, в своей молчаливой, подспудной злобе, что-то утаивает, что на самом деле его жизни грозит опасность.
Зрелище и в самом деле удручающее. В лице ни кровинки, глаза будто провалились, на обе руки наложены повязки, но угадываются скорые розовые пятна. Оливье хмур. Анастази в ярости. Дыхание Геро тяжёлое, затруднённое. Оливье сказал, что дал ему опия, но это скорее обморок, чем сон. Геро потерял много крови. Вид его перевязанной руки поверх покрывала особенно невыносим.
Вновь пострадали его руки. И это несмотря на то, что она обещала, что ничего подобного, никаких ран, ушибов, кровоподтёков больше не будет. И вот она снова нанесла ему эти раны. Нет, нет, не она! Он сам это сделал! Сам! Почему же он такой глупый?!
«Это всё гордыня проклятая. Я этого не хотела».
В тот миг она в очередной раз победила чешуйчатого исполина. Не пришлось даже сражаться, он лопнул как мыльный пузырь, только смрадный дым остался.
Будто пролитая кровь Геро обладала магическим свойством развоплощать всех подземных чудовищ.
«Ты непременно увидишься с ней. Я прикажу Анастази снова привезти девочку, или ты сам отправишься к ней».
Она всё гладила его по лицу, повторяя слова своей капитуляции и свято верила, что эта капитуляция будет последней.
Оливье не солгал. Геро, вдохновлённый, полный надежды, быстро поправлялся.
Он не препятствовал своей молодости восстанавливать окровавленные руины. Послушно глотал сладкое густое вино из Кагора, ел чёрный душистый виноград из Наварры и печёночный паштет с зёрнами граната. На этот раз он хотел как можно быстрее обрести силы. Ему не терпелось увидеть дочь. Герцогиня не стала ему препятствовать.
Пусть так, она смирилась с поражением. Даже позволила ему воспользоваться её собственным экипажем с гербами. Может быть, она с самого начала повела себя неверно? Может быть, ей следовало быть хитрее, изворотливее?
С мужчинами, как и с детьми, не следует действовать напрямик. С ними следует быть уступчивей, мягче и добиваться своего обходными путями, не гнушаясь обманом и лицемерием. Герцогиня ещё в юности слышала эту истину от кормилицы её брата Людовика. Та умела каким-то непостижимым образом успокоить капризного, злого дофина.
Но сама принцесса никогда не имела дел с детьми. Её собственный сын воспитывался в Ангулеме. А те мужчины, что ей встречались, сами уступали бразды правления, легко выдавая собственные слабости и указывая на ахиллесову пяту. С ними не приходилось так уж изворачиваться.
Геро тоже был уязвим, даже более, чем другие, но его слабость была иного рода. Он ничего не требовал для себя. Его ахиллесовой пятой была дочь. А герцогиня не желала принимать это как решение. Даже отметала его как несуществующее. Ей бы следовало провести рекогносцировку, прежде чем бить тараном в ворота крепости. Предупреждали же язычники: «Для сохранения и удержания власти самое подходящее из всех средств — быть любимым, самое несообразное — внушать к себе страх.» (Цицерон)
Что теперь каяться? Ей придется затевать новые переговоры, подписывать меморандум, выплачивать отступные. И ждать, когда её дипломатические уловки принесут дивиденды.
Анастази выпросила позволение отправиться с ним в Париж. Клотильда не возражала.
Она тоже придумала, чем себя занять. К ней в замок пожаловала целая компания светских заговорщиц во главе с герцогиней де Шеврез. У её высочества появился повод развлечься. То, что дети называют игрой, взрослые называют политикой. Политика — это забава пресыщенных, тех, кто избавлен судьбой от забот о хлебе насущном, пытается заполнить образовавшиеся пустоты занятием почтенным и значимым.
На самом деле никакой политики, как почтенного ремесла, не существует. Это всего лишь высокопарное определение воровского промысла. Один разбойник пытается урвать часть добычи, которую награбил другой, более удачливый.
Добыча эта может быть размером с вязанку дров или с Мантуанское герцогство. Величина и стоимость добычи решающего значения не имеют. Действия разбойников, их мотивы и цели всегда будут природы единой, как едина в своем естестве вода, где бы не пролилась эта прозрачная и бесцветная жидкость. Так и человек в основе своей понятен и предсказуем. В ничтожестве своём, смертности, слабости, уязвимости человек соперничает с Богом. А так как средств и возможностей превзойти Бога у смертного человека нет, то он выдумывает себе средства иллюзорные. Двуногая птица, лишённая перьев, вполне искренне полагает, что, если взберётся на императорский трон, украсит свой череп тяжеленным золотым обручем и назовет других двуногих птиц подданными, он более не будет жалким, лишённым шерсти червем и уподобится кому-то из бессмертных.
Дальше всех ушли по этой дороге иллюзий императоры Рима. Наследник Цезаря Октавиан первым назвал себя Августом — Божественным — и повелел воздвигнуть храмы, где ему поклонялись, словно он жил на Олимпе. В богини подалась его жена Ливия, которая, по слухам, сама же и рассеяла надежды мужа на бессмертие. Безумцу Калигуле показалось слишком мелким уподобиться одному богу. Он решил стать всеми богами одновременно, даже богинями. Велел отбить всем храмовым статуям головы и приставить свою собственную.
Кто-то возразит, что Калигула был сумасшедшим, но что сказать о рассудочном и вполне благоразумном императоре Адриане, который так же влез в шеренгу богов, перетащив туда и своего любимца Антиноя, и даже воздвиг в его честь несколько храмов. Однако, все эти храмы, курения, жреческие песнопения, белые голуби, процессии, гимны и золоченые алтари не помешали ему одряхлеть, умереть и даже истлеть, как самому последнему пьянице из Субуры.
Язычники, по крайней мере, не скрывали своих истинных намерений. Они были честны. Произносили открыто вслух то, в чём другие стыдятся признаться.
Соперничать с Богом, почувствовать себя богом, вкусить власть над ближним, преодолеть свою смертность, своё ничтожество — вот что все они хотят, эти жалкие создания, и настолько жалкие, что даже не смеют сами себе в этом признаться.
Клотильда скучала. Она слушала трескотню пожаловавших к ней дам, этого сборища тамбуринов, этих ущербных, завистливых, подвядших богинь, и думала, каким ж средством воспользуется Геро, чтобы осуществить эту цель, эту изначальную первородную, неутолимую, как голод, потребность – почувствовать себя богом.
Он рождён на земле, в той же юдоли слез, в жалкой неизбежной конечности всего сущего, и он должен этого желать. Но как? Если он отвергает привычные, заезженные лёгкие пути, то вынужден обрести другой. Какой? Да и есть ли он, этот путь?
Она вспомнила его глаза, то печальные, то полные света, вспомнила, как он смотрел на свою беременную жену, как держал на руках ребёнка, как следил за полётом птиц, как касался деревьев, будто приветствуя, как гладил подбежавшую собаку, как улыбался нищему в трапезной — и странная пугающая мысль поразила её.
Мысль еретическая, разрушительная. Ему и не нужно искать особых путей или средств, чтобы соперничать и добиваться. Он уже достиг того, чего желал. Он уже бог. А если не ходит по воде, то это потому, что не пробовал.
Она тряхнула головой и жадно отпила из бокала вина. Герцогиня де Шеврез только что поведала о своих планах отомстить Людовику за её изгнание в Тур, свести королеву Анну с герцогом Бекингэмом.
— Он получит рога на свой узкий, бледный лоб. Или я уйду в монастырь, — заявила урождённая Мари де Роган.
«Что ж, — подумала Клотильда, — это её средство взобраться чуть выше прочих смертных, оттоптать им головы и вообразить своё грешное, уже подвядшее тело вместилищем божества. Украсить лоб помазанника парой рогов – это ли не признак особой избранности, это ли не вызов смерти, её прожорливым червям?»
Как много этих смешных, жалких, презренных уловок, что дарует фальшивое медное величие!
Клотильда вновь выпила вина. Она чувствовала себя не то потерянной, не то разочарованной. Присутствовало сходство с какой-то вселенской досадой. Ей было и смешно, и противно. Хотелось вскочить и бросить в лицо этим глупым существам несколько отрезвляющих оскорбительных слов. Сказать им, что они уже мертвецы, что они жалкие птицы с пупырчатой синеватой кожей, но не желая смириться с постигшим их недугом, пытаются приладить на срамные места связки из чужих перьев. Втыкают те же перья в голову и загривок. Как всё это жалко!
Но даже если она скажет, её никто не услышит. Её сочтут сумасшедшей. Да и зачем им знать правду? Пусть пребывают в счастливом неведении, позволяя управлять собой, как позволяет безмозглый скот гнать себя на убой.
У неё явился и другой соблазн. Показать им истинного бога, того, кому никакие уловки не требуются.
Но вовремя вспомнила, что Геро нет в замке. Он отправился в Париж на свидание с дочерью. Стало ещё муторней. Где-то там в закопчённом доме, скрипящем и продуваемом, он возьмёт на руки неведомого, почти ненавидимого ею ребёнка. И будет смотреть на этого ребёнка тем самым любящим, исцеляющим взглядом, каким Господь, по уверения отцов церкви, взирает на своих грешных детей. Только взгляд всемогущего Создателя — всего лишь желанная выдумка, почти пьяное утешение, а взгляд Геро, обращённый к дочери, — неумолимо засвидетельствованный факт.
Потому что она сама видела. И корчилась от зависти и непонимания. Что бы она отдала, чтобы он так на неё взглянул?
Взглянул бы с полным, безоговорочным прощением и ласковой насмешкой, посмотрел бы и признал, что она есть, что она существует, что она достойна внимания и даже любви, взглянул бы так, что ей более никогда не пришлось бы доказывать своё право на существование, на свою значимость, не пришлось бы подкупать, вымаливать или выбивать это право силой.
Она бы раз и навсегда уверилась бы в своей непреходящей ценности, которую нет необходимости удостоверять подписями и печатями. Алмаз или благородный рубин, оставаясь погребёнными под горой угольного шлака, всё равно остаются алмазом и рубином. Странно было бы, если бы они взялись что-то доказывать серому граниту или зеленоватой бронзе.
Только ей, герцогине Ангулемской, об этом преображающем взгляде не стоит и мечтать. Божество до неё не снизойдет. Всё растратит на крикливую девчонку.
Вслед за раздражением подкатила ярость. Голоса разодетых товарок уподобились хрипловатому карканью. На какой-то миг герцогиня испытала мимолетную зависть.
Как просто жить в этой птичьей слепоте! Как незатейливы их желания! Как достижимы! Кто бы из них понял ту муку, что она ежеминутно терпит? Её бы подняли на смех! Что за нелепицу она вообразила? Взгляд? Какой взгляд?
Этот красивый юноша — её любовник, он принадлежит ей. Чего же ещё желать? Что иного ждать от мужчины? Для этих безглазых, бескрылых созданий любовь равняется похоти.
Клотильда усмехнулась. Она сама несколько часов назад именно так и считала. Это был её нерушимый постулат. Мужчину и женщину связывает похоть и денежный интерес. А любовь…
Любовь — это выдумка. И всё, что она надумала, тоже небылица. Опасная, богохульная. Кто это здесь бог? Геро? Безродный, упрямый мальчишка, который всего лишь умеет быть хитрее других.
Уже за полночь, когда знатные гости разошлись по отведённым апартаментам, ей доложили, что Геро давно вернулся в Конфлан, поднялся к себе и лёг спать. Как того требовал мэтр Оливье, ибо поездка в город, которую лекарь назвал несвоевременной, так как молодой человек ещё очень слаб и время от времени испытывал приступы головокружения. Раны ещё были свежи и могли открыться.
Услышав это, герцогиня нехорошо усмехнулась. Вот и кончилась вся божественность. Как ей могла прийти в голову такая невероятная фантазия?
Он – бог! Он человек. Такой же уязвимый и грешный. Он, вероятно, и сам верит в особые, присущие ему качества, в особые возвышенные состояния души, в осветление плоти, и вера его так сильна, что в самом деле становится преображающей, сдвигает гору, что боится горчичного зерна.
Сегодня он наполнен этим нектаром до краев, как напитавшийся весенним дождем цветок. Он наполнен самой жизнью, несмотря на телесную слабость, и влечёт за собой эту сияющую жизнь, как сияющий шлейф. Он подобен падающему метеору, который так блистательно сгорает в тёмном небе.
Герцогиня вскочила с постели, на которую улеглась минуту назад. Она была пьяна, её шатало, и рассудок молчал. «Я хочу его!» — думала она, направляясь к своему кабинету, чтобы воспользоваться потайной дверью.
«Я поступаю неразумно, я знаю. Он болен, устал, я и сама чувствую себя разбитой. Но сегодня у меня есть шанс. Сегодня он другой, изменившийся, преображённый, полный жизни. Он ещё не замкнулся в свою привычную отчуждённость, в свою сухую механистичность. Я ненавижу эту девчонку, но благодаря ей я могу дотронуться до него живого, без защиты, без доспехов, дотянуться до самого сердца. Поэтому пусть девчонка живёт, пусть даже видится с ним, пусть взращивает в нём любовь, этот живительный эликсир, который, будто свежая кровь, достанется мне».
«О мёртвых либо хорошо, либо ничего, кроме правды».
Хилон из Спарты
Мир Серединный под властью Отца людей Сатаны.
Дорога на Ренге.
Год 1203 от заключения Договора, день 15.
Слугам не дозволяется подходить к алтарю, что у колдовской башни. Им строго-настрого наказано – даже не смотреть в его сторону и мётлами рядом не махать.
На алтарь магистр кладёт фальшивую личину, что примет на себя гнев демона. Вспыхнет, изойдёт дымом. Сгорит вместо человека.
Соломенных кукол маг вяжет сам, нарекает, разговаривает с ними. Созданий Ада не трудно обмануть. Есть тело, есть имя. Есть инкуб, запертый в пентаграмме.
Для разговора с ним нужен кто-то, обладающий именем. На это сгодится и соломенный маг. Он тоже – тело земли, сделан из тканей её. Из травы, тряпок и ниток.
Магистр поднимает голову и смотрит вверх, на узкие окна-бойницы третьего этажа. Как там его пленник?
Сердце стучит глухо и тяжело, словно кровь в жилах всё гуще. Перед глазами – смуглая нагота инкуба. Гибкая. Горячая. Магу приходится пользоваться особенными заклятиями, чтобы принять в себя его флюид и не изжариться заживо.
Раньше инкубы не были так горячи. Этот – особенный, или он сам, Фабиус Ренгский, истончился, и не может уже выносить всей меры адского огня?
Инкуб не умеет любить, но способен брать. А когда берёт – отдаёт и себя всего. Такова суть привычного ему процесса соития. Там, в Аду, демоны во время любви становятся одним целым друг с другом. Нелюди, что с них возьмёшь. Люди так не умеют. Люди любят, оставаясь собой. Не потому ли они предают и бросают?
Всё ближе каменное крыльцо, винтовая лестница. И запах… Пряный волнующий запах инкуба.
Пентаграмма вспыхнет, когда магистр переступит порог. Демон поднимет голову навстречу: он тоже ждёт, думает, боится…
Маг сбросит одежду на ходу, читая заклинание, шагнёт к пентаграмме. Нагота встанет перед наготой. Страх перед страхом. Желание – перед желанием.
Демон поднимется навстречу магу, но, ощутив холод, отшатнётся в ужасе.
То, что происходит меж ним и магом, порождено страхом, а не любовью. Инкуб надеется, что человек, удовлетворённый ласками, отпустит его. Маг же надеется, что инкуб не сумеет расплести сложную сеть заклятий и причинить вред его настоящему телу.
Оба они – лгут. Или – не оба?
Фабиус оглядывается – ему кажется, что мутное балконное стекло строит рожи. Даже стекло подозревает, что лишь он… Только он – лжёт!
Демон – любит его, как умеет. В чём может быть его обман? Он-то не набивался в любовники к человеку. Он – пленник, и хочет купить любовью свободу. Он не знает, что маг выпьет сущего, как кубок с вином.
Магистр Фабиус застывает перед входом в башню, оглядывается тревожно. Очень темно: тучи закрыли глаза двух лун. Он открывает тяжёлую дверь, уверенно шагает по тёмной лестнице. Свечи не горят, но он тысячи раз ходил здесь. Тело помнит щербины и сколы на ступенях, выступы и неровности каменной кладки.
На третьем, самом верхнем этаже, Фабиус невольно замедляет шаг, прислушивается. В пентерном зале тихо, но магистр знает: демон здесь, он ждёт.
Фабиус сбрасывает у порога одежду и открывает дверь. В зале жарко, словно в предбаннике. Маг сразу же упревает. Шаг, второй… Мокрый от пота, он замирает у пентаграммы, не решаясь переступить алую огненную черту. Серый мрамор холодит босые ступни.
Он оглядывается – дверь в зал осталась приотворённой. Что ж, пусть будет так: слишком душно.
Демон оставляет конвульсивные попытки вырваться, поворачивает голову. Глаза его словно подёрнуты пеплом и уже не вспыхивают.
На миг их чувства соприкасаются, и маг понимает – инкубу холодно.
Ещё один шаг. Пальцы нащупывают ледяную канавку пентаграммы. Огонь, что течёт по ней, тоже хладен, и Фабиус вздрагивает всем телом.
Инкуб поднимается ему навстречу. Магические путы слегка ослабевают на нём. Он всё ещё надеется, что маг удовлетворится и отпустит его. Глупец.
Фабиус улыбается и раскрывает объятья. На считанные мгновения демон и человек сливаются, растворяются друг в друге. Маг становится чуть-чуть демоном, инкуб – слегка человеком. Жарко… Как же жарко!
Долго продлиться такая связь не может. Фабиус задыхается, в висках у него стучит всё сильнее. Ему плохо. Ему кажется, что кровь его – горит!
Он горел так и раньше, но каждый последующий раз – всё больнее. Бессмертие стоит дорого. Для обоих.
Маг терпит, сколько возможно, а потом разрушает магические единство, отшатывается, вновь переступая алую черту. Падает на колени и тяжело дышит.
Инкуб без сил стекает на мрамор. Он берёт в себя так много холода, что взамен вынужден отдать весь свой жар. Вместе с жизнью. Он не умеет иначе и не способен удержаться, сливаясь с Фабиусом до самого дна. Это хитрый человек прячет часть своего естества, скрывая имя и суть за заклятиями.
Маг постепенно остывает и выравнивает дыхание. Он вобрал в себя средоточие огня сущих! У него – получилось! Опять! Это ещё 40 лет жизни.
Он поднимается и делает шаг к дверям, к одежде. Оглядывается: демон дрожит от холода и усталости в своей холодной клетке. Скоро он ощутит, что огонь оставляет его, а холод сковывает члены, делая их хрупкими и ломкими. Тогда он попытается отомстить и, умирая, сумеет освободиться на то самое длинное мгновение, когда был одним целым с коварным человеком. Но найти его не сумеет, ведь настоящего имени он не знает. И молния поразит фигурку на алтаре.
Истратив последние силы на месть, тело демона провалится в небытие. Пентаграмма покроется пеплом, и можно будет собрать щёточкой то, что осталось от сущего и ссыпать в глиняный горшок. Авось, пригодится.
Фабиус тянется за одеждой, ступает за порог, вздрагивает от холода и… просыпается в холодном поту.
Он знает, что означает сон: это инкуб ищет его, нащупывает его душу среди теней! Он где-то рядом и жаждет мести!
Фабиус поднялся до света, ёжась от сырого холода – иней лежал на траве. Он растёр руками лицо и, чтобы взбодриться, побрёл на поиски спутанных лошадей. Хел уснул, пригрев своим телом лекаря, и кони ушли к ручью.
Вернувшись с лошадями, магистр не нашёл ни остатков костра, ни спутников. Он выругался, обозвав себя беспамятной совой, чем и разбудил демонёнка.
Морок с ложбинки тут же спал, и маг понял, что не память его подвела, а Хел прикрыл место ночёвки хитрым колдовским пологом. Выйдя из-под пелены заклятья, маг сам попал под его действие. Удивительный феномен…
Фабиус с любопытством взглянул на юного демона, раздумав его ругать.
Путешественники поели холодное – в утренней стылости звуки и запахи готовящейся еды разнеслись бы слишком далеко – и тихонечко выбрались на дорогу.
Ехали медленно, озираясь. Фабиус привычно сжимал на груди магистерский камень. Он тщетно искал вчерашнее марево – магическая сеть исчезла или сокрылась от его чувств, лишь вороны орали вдали.
Но вот дорога вильнула, впереди показался частокол из стволов молодых сосёнок. За ним и скрывался знаменитый придорожный трактир «Под соснами».
Обустроен он был как небольшая крепость, и маг решил, что в самом трактире его ждут меньше всего. Ну кто бы, почуяв капкан, дуром в него и полез?
Они подъехали, оповестили о себе криком:
– Эй, хозяева!
Сырой воздух усилил голос, но трактир словно бы спал. Тяжёлые ворота были затворены: ни дыма, ни звуков.
Магистр насторожился:
– Эй! – закричал он ещё громче.
Где-то рядом зашумели крылья. Взметнулся вороний грай, и чёрная стая поднялась, закружила над трактиром. Более же не случилось ничего: не залаяли собаки, не загалдела прислуга.
Маг нахмурился, подъехал к воротам, дёрнул створку. Она легко поддалась, и Фабиус увидел в расширяющийся проём распахнутые двери выстуженного двухэтажного пятистенка.
– Людей здесь нет, – прошептал Хел, шумно вдохнув воздух. И добавил. – Живых – нет.
– А мёртвые? – спросил магистр.
– Вон там, за конюшней, – Хел сощурился, всматриваясь сквозь деревянные дворовые постройки. – Целою кучей лежат. Вороны клюют их с вечера.
– Значит, бесы нас ждут. И ждут – сегодня, – подытожил маг. – А вчера – отъедались для боя.
– Забор высокий, ворота крепкие, – Саймон тоже разглядывал трактир. – Может, займём оборону внутри?
Маг покачал головой. Он перебирал амулеты в седельной сумке, повторял про себя формулы боевых заклятий: давненько он ими не пользовался. Фенрир, ощутив напряжение хозяина, нервно переступал и фыркал.
– Да! Мы остановимся здесь! – крикнул магистр, нарочито повернувшись к лесу. И тут же махнул Саймону и послал коня с места в галоп!
Скрываться не было смысла: лекарь с гиканьем понёсся следом, а Хел – просто пропал, растворившись в холодном тумане раннего утра. Он решил, что вернее будет перемещаться привычным демону способом.
Нет ничего лучше для скачек, чем утоптанный тракт в сухом сосновом бору. Но как только дорога свернула к реке, земля под копытами коней начала вспухать и плеваться пылью, словно скакали они по высохшим грибам-дождевикам. Тут и там раздавались хлопки, кое-где взметнулся вверх и огонь: вонючий, адский.
Фенрир был привычен к колдовским передрягам, а кобылицу Саймон направлял прямо за ним, ориентируясь на то, как подскакивает среди клубов пыли и дыма смоляной круп с пёстрыми седельными сумками!
Скоро «разрывы» прекратились, но светлее не стало – небо потемнело от туч.
– Держись меня! – крикнул маг.
Саймон старался держаться, однако первая тварь выскочила из-под копыт именно его кобылы….
Тварь была чёрной, летучей, на вид – не крупнее лошади. Какого-то особенного облика у неё не было – она то расползалась ковром с зубами вместо бахромы, то собиралась в комок, и тогда зубы торчали на ней в неописуемом беспорядке.
По контуру тела твари ещё пылал адский флюид, значит, явилась она прямо из Верхнего Ада.
Завидев гадину, лошадь Саймона завизжала, шарахнулась с тропы в бурелом, и понеслась, не разбирая дороги. Маг обернулся, выкрикнул заклинание, и молния поразила адское созданье!
Тварь запылала, корчась и вереща, свалилась в сухостой на обочине. Трава вспыхнула и пылала вместе с порождением Ада, когда земля рядом вздохнула, лопаясь, и выпустила другую такую же образину. А следом уже лезли третья, четвёртая…
Бедная кобыла лекаря не видела этой новой напасти. Она неслась, куда глядели её выпученные от ужаса глаза, и Фабиус вынужден был поворотить Фенрира, перегнать кобылку, заморочить, накинуть магический аркан, утянуть на протоптанную лосями тропу, а потом и на старую вырубку.
Маг бывал в этом лесу. Память услужливо подсказывала обходные пути, чтобы не попасть в бурелом или заросли папоротника над валежником, где легко можно переломать лошадям ноги.
Он пытался вернуться на тракт, но чернильных адских тварей становилось вокруг всё больше. Бесформенные создания вылуплялись, порой, с прямо из-под копыт, и магистр едва успевал метать молнии в самых наглых.
К счастью, твари тоже оказались дезориентированы неожиданным перемещением на землю. Они впивались ненасытными пастями в смоляные бока сосен, с уханьем носились в папоротниках. Многие зубастые полотнища совсем позабыли про путников, исступлённо пожирая дерево. Одно увязалось за поднятой с лёжки косулей, а два или три гоняли между стволов обезумевшего от страха дятла.
Шум, треск, крики перепуганного лекаря… И вдруг всё стихло.
Полоса бора кончилась, впереди показался неожиданно алый просвет в ветвях. Маг ещё соображал, почему алый, когда Фенрир, совершив головокружительный прыжок через поваленную сосну, вынес его из леса. И маг узрел: впереди – сплошная стена колдовского огня!
Фенрир встал, как вкопанный, и Фабиус едва не вылетел из седла.
– Стой! Саймон, стой! – закричал он.
Но измученная кобыла лекаря уже выскочила из зарослей и сама застыла, растопырив ноги и тяжело дыша. Следом за ней из леса вылетела чернильная тварь и наконец настигла несчастное животное, обрушившись на его круп и впившись всем, что имелось.
Лошадь закричала, как человек, Саймон кубарем скатился с неё и на четвереньках прыжками понёсся к магистру.
Из леса появилась вторая тварь, но вместо того чтобы довершить дело первой, накинулась на неё же. Перемазанная кровью кобыла с разодранным крупом вырвалась и понеслась прямо на огненную стену, не видя ничего от ужаса и не в силах остановиться! Огонь поглотил её.
Раздался зловещий хохот и полдюжины разодетых в человеческие одежды бесов вывалилось из-за кустов, сигналя магистру жестами: «Иди, мол, сюда! Пора тебя, глупый человек, поучить уму-разуму!»
Это была очеловечившаяся нечисть из Ангистерна. Месть она решила пробовать горячей и не скрывала своих адских морд.
Магистр шёпотом разговаривал с Фенриром, успокаивая и завораживая его. Околдованный жеребец не замечал двух чёрных бесформенных тварей, остервенело терзающих друг друга, не ощущал горячего ветра от огненной стены, только странный запах ещё беспокоил его. Летучая нежить, вывалившаяся в мир людей прямиком из Ада, воняла адски.
Раздувая ноздри, Фенрир всхрапнул и, понуждаемый магом, двинулся прямо на бесов. Лекарь, зажав рот руками, осел на траву. Он так и не добежал до магистра. Да и зачем? Помочь ему он не мог.
Маг крепко взялся левой рукою за амулет на шее и вытянул вперёд правую. Он готовился произнести сложное заклятие, воссоединяющее живое со своим источником. По логике магистра, это должно было низвергнуть бесов обратно в Ад.
– Bene placito! – провозгласил он.
Земля действительно разверзлась пред ним…
Но бесы не провалились. Напротив, из мерцающей огненной дыры полезли новые твари. Тяжёлые, шипастые, как на границах Гариена. Словно огромные камни на толстых ногах, поползли они на магистра. Вместе с тварями из пролома повалили дым, испарения. Запах пожирал воздух, не давая дышать.
За спиной вскрикнул Саймон, не сумевший сдержать ужас. Фенрир захрипел, маг закашлялся, задыхаясь.
Адские звери приближались с урчанием и хрустом. Огромные зубы торчали наружу, не давая им закрыть рот, и на землю капала дымящаяся слюна. Сухая трава вспыхивала.
Жеребец попятился, и маг спиной ощутил жар колдовского огня. Отступать было некуда.
– Finis! – крикнул он.
Передняя лапа ближнего чудовища пошла трещинами, обваливаясь на ходу. Тварь оскалилась, осела на задние ноги. Из алой пасти в лицо магистру дохнуло невыносимым смрадом.
Фабиус задохнулся, перед глазами соткалась пелена. Он сжал магистерский камень. Приготовился продать свою жизнь подороже, утащив за собой в Преисподнюю как можно больше нечисти… И вдруг ощутил: что-то изменилось вокруг.
Нет, твари не исчезли, и жар не стал меньше, но словно ослабла невидимая струна.
Бесы забеспокоились. Они закричали, заспорили, указывая на огненную стену, но магистр не рискнул обернуться.
Раздался звук, вроде щёлканья пастушьего кнута. Жар ослаб, вонь смешалась с резким ароматом корицы, а раздражённый, очень знакомый голос произнёс:
– Проклятое племя! До библиотеки сходить нельзя!
Бесам голос не понравился, они перегруппировались, выталкивая вперёд самого осанистого. Даже безлапое чудовище захлопнуло вонючую пасть и, не мигая, уставилось магистру за спину.
– А ну, прочь пошла! – донеслось всё с тем же усталым раздражением.
Тварь опять распахнула рот, словно им и слышала, подалась назад, вспахивая тяжёлым задом землю.
– Порочь, скотина!
Борн вышел вперёд и встал перед Фабиусом. Магистр, не в силах больше сдерживаться, зашёлся кашлем: горло скребло, лёгкие рвались из груди. Демон нахмурился, и порыв ветра унёс вонь, возвращая человеку возможность дышать.
Инкуб был в шикарном кожаном колете и таких же штанах. Вместо рубашки из-под колета торчала кольчуга самого тонкого плетения. Похоже, Борну надоело губить людскую одежду.
Шагнув к одной из тварей, он небрежно хлопнул её по морде, пробормотав что-то вроде: «Домой пошла».
Та стала пятиться, оступаясь и поджимая тяжёлый зад. Споткнулась о безлапую соседку… Та с визгом отскочила и заковыляла к пролому, демонстрируя неожиданную прыть.
Другие страшные звери стали похожи суетою на дворовых собак, не сразу узнавших хозяина. Одни униженно ласкались к Борну, другие спешили сбежать и скрыться в Бездне.
Хуже всего пришлось бесам: они были наделены разумом, что предполагало некий ответ.
Бесы снова заспорили, перешёптываясь. Борн глядел с усмешкой. Не дождавшись слов, крикнул:
– Прочь, лавовая грязь! Вы бы сначала подумали, что получите, если решитесь воевать со мной!
Он обернулся, посмотрел на Фабиуса, хмурясь, покачал головой.
– Долго ж ты ехал!
И тут же стена огня опала, открыв Кособокий холм над Неясытью. Всего в часовом переходе от этого холма был мост, ведущий на остров Гартин. Впрочем, остров было прекрасно видно и отсюда.
Фабиус, кое-как прополоскав горло остатками вина во фляжке, направил Фенрира к сидящему на земле Саймону, протянул ему руку, помогая взобраться позади себя, протянул ему остатки вина.
Конь безропотно ступил туда, где ещё недавно бушевало пламя. Он находился под действием заклятия, наложенного Фабиусом. Сам же маг ехал вслед за широко шагающим Борном лишь потому, что остаться в лесу не мог. С кем он мог там остаться, с бесами и чертями?
Борн направлялся к шатру, прилепившемуся на склоне холма. Округлому, крытому поверх войлока нарядными гобеленами.
Вот он откинул полог, прихватив его витым красным шнуром, исчез внутри.
Маг спешился, спутал Фенрира. В нерешительности дотронулся до грубого полотна, украшенного незнакомым геометрическим узором. Заглянул. Сладкие ароматы защекотали его измученные ноздри, и он почти против воли шагнул внутрь.
В шатре пылал огонь. Стоял длинный стол, половина которого была завалена дорогими книгами, а на другой благоухало блюдо с жареной бараниной.
Запах мяса впился в желудок, заставив его подскочить к горлу, наполнил рот слюной. Фабиус нахмурился. Пламя костра казалось ненастоящим, а тяжёлые покровы шатра размывались за спиной Борна, перебиравшего книги, словно там начинался путь в Бездну. Фальшивый шатёр? Но баранина?..
Маг сглотнул, прошептал заклинание, рассеивающее морок, но шатёр не исчез. Как и звуки ветра, хлопающего пологом, и запах жареного мяса.
Как сумел демон поставить шатёр на крутом склоне холма? Откуда натащил крепких дубовых кресел, так маняще расставленных круг массивного стола? И из какого погреба украл вино?..
Да какая, к чертям, разница! Маг был зол и голоден, как фурия!
Он шагнул упал в приветливо отодвинутое кресло, отхлебнул налитое в деревянный кубок вино. Холодное! Что же за напасть такая, принимать еду в компании потусторонних тварей!
Борн хмыкнул в ответ на мысли Фабиуса, тоже отхлебнул из бокала – яшмового, резного. Взвесил в руке тяжёлый сборник священных текстов церкви Сатаны, отложил, открыл изящный фолиант в тонком кожаном переплёте и стал листать одной рукой, отдёргивая пальцы. Видно, боялся прожечь страницы.
Саймон топтался и сопел за спиной Фабиуса, ни в какую не желая садиться за стол. Он был напуган, но Фабиус, не подумавший о такой простой причине робости лекаря, мысленно попенял на привычку низшего сословия крепко держаться за предрассудки.
Сам он не видел ничего крамольного в том, чтобы устроить лекаря рядом, с краю стола. Он не брезговал слуг, но вот обсудить что-то с Саймоном ему даже в голову бы не пришло. Магистр готов был заботиться о лекаре, быть к нему справедливым, платить покровительством за услуги, но советоваться?
А ведь сейчас ему очень пригодился бы совет. Инкуб снова был здесь. Снова подкидывал какую-то головоломку. Зачем?
Магистр отмахнулся от мыслей и переключился на вино и мясо. Он не боялся захмелеть. После пережитого ему трудно было представить количество вина, что сумело бы затуманить мозг.
Он воткнул кинжал в баранину, вырезал баранью лопатку, отрезал шею, предложив её хозяину шатра, как самый лакомый кусок.
Борн принял мясо. Тогда Фабиус надсёк по хребту несколько рёбер для Саймона, отломил их, протянул за спину.
Маг предложил лекарю и вина, но тот с ужасом отказался. Может, был слаб, а может, увидел в нём какой-то сатанинский эликсир. Но магистр помнил страсть Борна к простому человеческому напитку и выпил ещё один кубок без опаски.
Борн с явным сожалением отложил книгу, понюхал баранину. Фабиус уже терзал лопатку зубами. Он плохо завтракал утром, потратил много сил, а вонючие твари уже стали для него минувшим и аппетита не портили. Да и не привыкать ему было к тварям!
Лопатка брызнула жиром, мясо само проскочило в глотку. Барашек был молодой, майский.
Фабиус с наслаждением прожевал ещё кусок и поднял глаза на Борна:
– Ну и зачем ты хотел изловить меня здесь, инкуб?
Маг услыхал, как испуганно задышал за его спиной лекарь.
– Я? – удивился демон. – Стену я сотворил, чтобы не лезли досужие.
– Не хотел пускать меня домой?
– Не тебя. Этих, – Борн, поморщился, потыкал ножом свой кусок, отрезал немного, положил в рот и зажмурился. – Чудесно! – провозгласил он, и сиё относилось к баранине. – Да, я караулил тебя, маг, но замечтался в библиотеке. Признаюсь, я и раньше проявлял к интерес к человеческим книгам, но за эту неделю… Я узнал о мире людей больше, чем планировал, маг!
Демон отрезал ещё баранины, густо посыпал перцем, крутя деревянную мельничку:
– А мелочь эта свиномордая, неблагодарная… Рвались к острову. Ты спас их, а они решили, придурки, что всё наоборот…
– Почему это я их спас? – удивился магистр. Ему тоже казалось, что бесы из Ангистерна должны считать его теперь главным врагом.
– Договор, маг. Книга приняла твою игру, – пожал плечами Борн. – Книга – страж Договора, но, как выяснилось, её можно обмануть. А если Договор действительно закачается… Там масса оговорок, но нарушить можно всё, что угодно, а достанется тогда всем. Я надеюсь, что Анчутус нагрешил здесь довольно, и никто в первом круге Ада не распознает…
– Обмана? – усмехнулся Фабиус. – Так я и знал, что Алекто похитил не он!
Борн хмыкнул и отрезал ещё кусок бараньей шеи.
Маг, орудуя зубами и кинжалом, тоже отправил в рот изрядный шмат мяса. Значит, догадка, мелькнувшая у него, была справедливой: Борн использовал Фабиуса, чтобы солгать Пакрополюсу, оговорить несчастного беса!
– Не такой уж он и несчастный, – усмехнулся в такт его мыслям Борн. – Сожрал префекта, правил от его имени городом, придушил трёх титулованных магов. Много что ли у вас, в Серединных землях, действительных магистров? Редко где хотя бы по два на провинцию, чтобы один мог подменять или учить другого. Все прочие – в Гариене, караулят торков.
– Торками зовутся звери, что напали на меня возле стены огня?
– Угу, – промычал Борн. И, прожевав, добавил. – Добродушнейшие создания.
– А зубы им такие зачем?
– Питаются паразитами, что окукливаются в остывающей лаве. Дробят её зубами, глотают, вместе с мелкой, но сладкой начинкой. Переваривают, что возьмёт двухкамерный желудок, где щёлочь и кислота по очереди обрабатывают съеденное. А остатки – извергают обратно. Когда-то вы называли их «асфальт».
– Асфальт? Что это? И что значит – «когда-то»? Разве было иначе?
Борн усмехнулся невесело:
– А как же! – и видя недоумение магистра, добавил. – Только не говори мне, что ты сам не читал людской истории!
– Читал, – пожал плечами магистр. – Но не помню там никакого асфальта. Что это? Некий период в сношениях с тварями Ада?
Борн нахмурился.
– Некий продукт химических реакций. Вряд ли ты это поймёшь, хоть и маг.
Фабиус хмыкнул:
– Куда уж мне знать слово химия. Я даже на помосте не разгадал твоей игры. А сейчас понимаю, что это именно я обвинил несчастного беса в краже Алекто. Ты, верно, не смог бы соврать Пакрополюсу?
– Не смог бы, – Борн с усмешкой качнул головой и деланно расхохотался. – Но согласись, я аккуратно раскладывал карты и был весьма убедителен?
– Тем не менее, ты использовал меня: глупого самонадеянного человечка! – констатировал магистр.
Борн развёл руками. Он вытер жирные ладони о матерчатую салфетку и швырнул такую же через стол Фабиусу.
Салфетка не задымилась. Инкуб приспособился к миру людей.
– Этот бес, он враг тебе? – спросил Фабиус, наливая вина.
Был ли магистр раздражён или потрясён сейчас? Да ничуть. Всё это – давно отболело. Вот если бы Борн рассказал сию историю в Ангистерне, когда после страшной кровавой ночи встало солнце, и маг вернулся один в опустевший дом префекта. Когда он метался из угла в угол, пытаясь осмыслить, что же произошло? А сейчас…
Сейчас мир и порядок были восстановлены. В Ангистерне – восстановлены. И инкуб переключился на его родной Ренге? Мести желает? Ну что ж… Может, найдётся и у человека пара-тройка сюрпризов для хотящих, но не умеющих врать!
Фабиус прекратил ток мыслей, чтобы не раскрывать своих намерений и пристально взглянул на Борна: так ли ему просто угадывать, если нет внутренне произносимых слов?
– Расскажи уже, дело-то прошлое? – спросил он. – Почему ты сокрыл имя настоящего похитителя Алекто? Это один из бесов, что гонялись за мной сейчас? Или кузнец, ставший новым префектом? Ты передал ему власть над провинцией?
Борн удивлённо воззрился на мага.
– Кузнец? Что за кузнец? – он помутнел глазами, всматриваясь в прошлое. – Это… Это даже не бес. Зачем? Я не понимаю тебя, маг!
– Да и я не понимаю тебя! – Фабиус насытился, но не подобрел, а совершенно озлился.
Когда уже закончится эта галиматья? Демоны, бесы, постоянный страх смерти или ещё более жуткого пленения души, на которое, в Аду, говорят, способны!
– Зачем ты явился сюда, инкуб?! – маг вытер лицо, отшвырнул салфетку и поднялся из-за стола.
Стало тихо. Саймон попятился, демон отложил фолиант и вилку, уставился на Фабиуса.
– Ну? – магистр вперился в лицо Борна. – Чего это ты расселся на моей родовой земле? Чего от меня хочешь? Чтобы я раскаялся? Так знай – я не глупец, чтобы каяться в том, что сделано! Не знаю, сделал бы или нет иное с инкубами, узнай я тебя раньше, но и мёртвого не воротишь! Я – это я. Таков уж я есть. И смерть твоих родичей – тоже внесла свою лепту в то, что я – таков. Что тебе ещё от меня нужно?
Инкуб морщился, но молчал. Он был гораздо сильнее мага. Мог бы дохнуть жаром и испепелить наглеца. Но демон лишь вздрогнул, услышав «мёртвого не воротишь», и глаза его потемнели.
Фабиус, высказав всё, что мучило, дышал тяжело. Борн молчал, и гнев человека повис без опоры.
Маг злился, но нельзя злиться вечно. Постепенно тишина и безразличие стали овладевать им. А демон всё молчал.
Наконец Борн очнулся от дум.
– Пойдём! – он вскочил и отпихнул стол в сторону, словно тот был сплетён из лозы. – Иди за мной!
Шатёр взметнулся, пропуская его. Тяжёлая кисть от шнура, поддерживающего открытым полог, едва не задела магистра по лицу: шатёр был реальным, вполне…
– Смотри! Смотри же!
Борн сбежал вниз, остановился у обрывистого берега и указал на остров Гартин.
– Видишь?
Сначала маг не заметил ничего.
Река текла себе, вспениваясь у камней и древних каменных опор развалившегося когда-то моста. Трава побурела уже, и птиц не было видно, верно, они улетели зимовать в более тёплые места… Что же смущало демона?
Фабиус вглядывался и так, и этак, пока не уловил тонкую магическую пелену над островом.
– Что это? – воскликнул он, узнавая и не узнавая собственную колдовскую вязь.
Часть линий была ему знакома, но нашлись и те, что перевивали привычное и упорядоченное, разбегаясь трудночитаемым случайным узором.
– Сеть заклинаний, – эхом отозвался Борн. – Я думал – она твоя. Выходит, и он приложил к ней руку? Я не знаю, что с ним, маг. Но всей моей хитрости не хватает разрушить сеть так, чтобы не причинить вреда тому, кто её сплёл.
– Но… кто? – удивился магистр и ощутил, как сердце упёрлось ему в ключицу, отозвавшись болью в левой руке. – Кто может колдовать там, на МОЁМ острове?
Борн тяжело дыша уставился вниз, и на сыром прибрежном песке вспыхнул костёр.
– Я читал по воде! Читал по камням, маг! По бегу солнца и лун! Но только глазами колдовского огня, что горел вокруг пентаграммы, сумел я увидеть это! А потом – и глазами свечей! Иди, я покажу тебе. Смотри в огонь! Смотри же! Ты будешь там вместе со мной, маг, но ты знаешь: я плохо умею лгать!
Вечность! Все случилось именно из-за вечности, бессмертия и Меня. Ходит множество легенд о сотворении Земли, человека, ангелов, демонов. Но правдивы ли эти легенды? Думаю, настало время рассказать от Первого лица, как все произошло на самом деле.
Признаюсь сразу: финал истории мне неизвестен.
Вы удивленно спросите: «Не известен? А как же План? Ведь все должно идти по Плану?»
«Да неужели?! — отвечу я. — Ну да, План был, правда, не тот, о котором любят порассуждать философы и богословы».
Огни города, отраженные облаками, остались далеко позади. В пустыне поднялся легкий ветер, он лохматил гребни дюн в свете прожектора. Полицейский кар тускло мерцал габаритами чуть в стороне, «Мустанг» Джета, оставленный еще дальше, был не виден. Мелисса сканером снимала отпечатки с корпуса черной машины. «Самум» освещался с трех точек, лучше, чем в витрине салона. Возле распахнутой дверки лежало тело водителя.
Кремер, успевший побродить с фонариком вокруг, подошел к Джету, заметил:
— Могу с уверенностью сказать лишь одно. Народ кхорби к этой смерти отношения не имеет. Водитель застрелен. К тому же тут чуть дальше стояла другая машина.
— Разве это можно определить? Следы на песке исчезают быстро.
— Не все и не всегда. Вот тут, с подветренной стороны… Ну, параметры мы, понятно, не снимем, но ясно, что машина была, и довольно большая.
Джет кивнул. И так понятно, что владелец кара вывез девушку из города, после чего бандиты его убили, чтобы не сказал лишнего. Наблюдателю центра Тордоса возле трупа делать было нечего. Он стоял снаружи и ждал, когда полицейские закончат работу. Кремера происходящее интересовало только с той точки зрения, не замешаны ли здесь пустынники. Он выяснил, что не замешаны, и теперь с нетерпением ждал возможности вернуться в город, к недосмотренным снам.
— Кстати, раз уж вы здесь, — спросил Джет, — не подскажете, какой клан кхорби носит желтые плащи?
— Нет такого клана, — Кремер нахмурился, — и никогда не было. Желтый плащ, это своеобразный подарок, если кхорби принимают в семью кого-то, кто принадлежит другому Народу. Если вы мне покажете контурный узор, который обязательно есть на плаще, я вам скажу, в какой клан и за какие заслуги был принят чужак…
— Значит, теоретически, это мог быть кто-то из горожан?
— Вполне. Особенно, если он по каким-то причинам много времени проводит в пустыне. Я бы предположил, что это контрабандист. Или кто-то из лагеря Саата.
— Это кто?
Кремер пожал плечами:
— Есть такое вольное поселение на юго-западе от Руты. Довольно далеко, кстати. Не то секта, не то просто бродяги. Пополам и наших, и кхорби. Но они тихие, никого не трогают, с кланами торгуют. Я был там пару раз…
Инспектор включился в беседу, попутно стряхивая платком песок с ладоней:
— Никогда бы не поверил. У нас — и убийства. Целых два убийства! Здесь, в Руте… с самой войны такого не было.
— Ну почему? В том году, в пустыне. Нашли тело кхорби. Опознать так и не удалось, он без плаща был. Солнце за неделю превратило его почти в мумию…
— Ну, это внутренние дела кочевников, это нас не касается, — качнул головой инспектор. У меня на вверенной территории такого нет.
Джет заметил:
— По конституции они такие же граждане, как горожане, должны подчиняться тем же законам.
Инспектор хмыкнул:
— Джет, вы еще не до конца прониклись нашими реалиями. Кочевники живут сообразно своим традициям. Разводят наугов, торгуют, я не знаю… чем им еще заниматься? Неужели вы думаете, что у полиции есть возможность разбираться в клановых дрязгах? Десять лет назад мы основательно зачистили от банд местность вокруг города, дали возможность племенам вести оседлый образ жизни. Многие так и сделали, живут среди нас и чувствуют себя защищенными. Остальных тоже никто не гонит, некоторые кланы специально меняют свои традиционные маршруты, чтобы попасть в Руту или Бэст на ярмарки. Но в их дела мы не вмешиваемся. Наше дело — город и поселки. Трасса на Бэст, охрана космопорта. Это все.
— Инспектор! — позвал от тела Вик. Вид у него был печальный, должно быть, за время пути успел наслушаться о своих профессиональных качествах. А ведь ему тоже ничего не будет. Ну, может, кроме выговора. Слишком уж здесь все благодушны. Привыкли к тишине и покою.
Джет поймал себя на злорадных мыслях, и понял, что устал. Не от безделья, а от осознания собственной ненужности.
— Слушаю.
— Мы установили, кто это.
— Да? И кто?
— Эндрю Нилсон. Живет на Каменном спуске, дом четыре.
— Один?
— Нет, с матерью.
— Надо бы туда съездить… только на чем?
Инспектор почему-то повернулся к Джету. Тот пожал плечами:
— Сейчас ночь. Пусть хоть выспится старушка.
— Да, пожалуй… а вы Джет, что думаете по поводу всего происходящего?
— Я думаю, что мы упустили что-то важное. Что в пустыне происходят события, о которых мы не знаем, а должны бы знать. И что все происходящее как-то взаимосвязано друг с другом. Вот кстати, вы мне напомнили. Бродяга!
Андроид, до того безучастно стоявший на границе света прожектора, подошел.
— Надо было сразу об этом спросить, но как-то не получалось. Все ж таки, что это такое — СТП-мега?
— Экспериментальный армейский телепортатор. За месяц до начала вторжения на Руту его здесь успешно испытали. Особенность в том, что он позволяет перемещать объекты на астрономические расстояния с предельной точностью и при этом не является парным устройством. То есть, совместим со стандартными телепортационными устройствами. В дальнейшем от его использования все же отказались: традиционные способы надежней, проще и не зависят от многих местных факторов. В плюсах его применения было только одно: скорость заброски десанта и неограниченное число перемещаемых объектов, при наличии необходимой энергии, разумеется.
— И при чем здесь Дана?
— Дана тут не при чем, вы правы. Но, настраивая мой сектор си, она использовала память лейтенанта Гнедина. Гнедин был ранен, защищая этот СТП. Аппарат установили, но отладка занимает много времени. Десантная группа ФСМ успела подойти раньше, чем подкрепление, и отряду из десятка человек пришлось держать оборону, пока техники проводили подстройку. Бандиты понимают: если им нужна информация, то заставить меня ее дать может только хозяйка.
Инспектор подался вперед:
— Кто такой Гнедин? Знакомая фамилия. Это не тот ли Гнедин, который…
— Не тот. Сын. — Поправил Бродяга. — Странно. Я был уверен, что сержант выполнил приказ. А теперь выходит, что напали на них тогда не случайно.
…площадка была идеальной для развертывания «Ступы», она же СТП-мега, но, к сожалению, для обороны годилась плохо. Особенно, если окажется, что у противника есть флаеры. Прошел такой слух перед самым выходом, что бригадир Шэнк получил новую технику и боеприпасы. Гведи уже почувствовали себя в зоне Визиря, как дома. Незначительные силы Солнечной, оставшиеся в системе, могли лишь бессильно наблюдать, как от межевого узла подходят все новые корабли: у Руты скапливался флот обеспечения.
Планетарные части держали оборону, но понимали — если командование группы войск Федерации Свободных Миров вдруг решит, что Рута им действительно нужна, они проведут такую артподготовку, что тут не останется ничего живого. И все же, пока враг считал планету лишь тактической целью, колониальному правительству и дислоцированным здесь пограничникам худо-бедно удавалось удерживать крупные города…
С времен, когда несколько бывших колоний объединились сначала в экономический союз, потом — в политический и объявили о своей независимости от старой Солнечнеой Федерации, прошло с полсотни лет. И все это время ФСМ стремилась расширить свою зону влияния не только за счет новых открытий, но и в первую очередь — за счет не самых разработанных координационных систем, созданных Солнечной. И с этой точки зрения межевой узел Руты был для них сам по себе серьезной стратегической целью. А планета — что планета. Рано или поздно, не имея контактов с метрополией, она сдастся…
Стас еще раз наметанным взглядом осмотрел местность и подозвал сержанта Хейна, его солдаты были приданы лейтенанту инженерной службы для усиления. На них и ляжет вся трудность обороны, случись что. Вечерний сумрак уже спустился в долину, сгустился туманной дымкой у подножия скал, сделал их густо-фиолетовыми. Красиво.
Уже два раза развертывание системы прошло без сучка, без задоринки. Этот раз должен стать третьим.
Поежился от нехорошего предчувствия — тихо. Бой шел за грядой, но извилистое ущелье уже не доносило звуков. Еще недавно скалы отражали отдаленное уханье, шум разрывов. Но час назад за горами все замерло. Тишина. И чувство такое, что все происходящее, и недальнее сражение, и опасность флаерного налета, — все эфемерно. А пятнадцать человек, один армейский кар-платформа, андроид службы техподдержки и ящики с элементами будущей установки — одни в пустыне. И сам мир уменьшился до размеров этой долины.
— Страшно, командир? — без тени насмешки спросил Хейн. Старше Гнедина чуть не вдвое, сержант был вежлив в интонациях, но если никого из солдат не было рядом, иногда позволял себе такой вот неуставной разговор. Стас мог бы напомнить о субординации, но считал, что для этого нужен более серьезный повод.
— Нет. Не страшно. Непонятно.
Хейн сплюнул под ноги, заметил:
— Вот и мне тоже непонятно, почему ваш прибор нужно ставить именно здесь? Неудобно, второй выход из долины слишком узкий и отступать туда будет трудно…
— Рискованно, да. Но выбор у нас невелик: или использовать для прикрытия этот массив, или открывать портал за городом, в песках. Но вы сами понимаете — в этом случае вряд ли мы сможем как-то помочь Самиру. Ущелье — одно из самых удобных для прохождения людей и техники.
Решение о переброске войск было принято стихийно — никто не ждал, что гведи положат столько усилий на то, чтобы прорваться к городу. Но именно сейчас становилось ясно — они хотят использовать планету как опорную базу. И вот -оборона города трещит по швам, и прикрытия с воздуха недостаточно, чтобы остановить солдат ФСМ.
— Как знаете…
— Вы стрелков в устье поставили?
Сержант медленно кивнул. Стремительно темнело. Уже и вершины скругленных выветриванием скал распрощались с последними отблесками света, стали сизыми на фоне синевы. Синева поднялась с востока, затопила небо и уже поблескивала крупными звездами.
— Надо еще снайпера отправить вон на ту вершину. Если гведи придут, то оттуда…
— Я-то отправлю, — поджал губы. — А кто здесь останется?
Стас не ответил.
Хейн развернулся, пошел отдавать распоряжения.
Если, паче чаяния, враг сюда доберется, то на рассвете. Гведи устали, они только что выдержали бой, и вступать в новый, да еще подниматься для этого по ущелью, через две долины, да в темноте… нет, скорей, они остановятся до утра и будут дожидаться подхода основных сил. И все же иметь своего человечка на стратегической высоте необходимо.
В этот момент за спиной Стаса неуверенно замерцал, а потом уже и ясно разгорелся свет. Он обернулся, выругался. Вся рабочая площадка оказалась ярко освещена. Как на ладони. Большая рама телепортатора, почти собранная, сразу привлекла его внимание. Техники копошились возле нее, наводили силовые экраны. Опыт подсказывал, что настройка полей займет не менее получаса. И раму нужно надежно закрепить, чтобы пройти могли не только люди, но и машины. Потом столько же будет подстраиваться канал связи. Долго, мелькнула мысль. Мы тут, как мыши в мышеловке. Да еще эта подсветка…
А в темноте монтажники не смогут работать.
Мышеловка и есть.
— Хейн, — негромко позвал Стас, — в ущелье все тихо?
— Все тихо. Вы бы приказали, лейтенант, убрать иллюминацию…
— А может, наоборот? Поставим пару прожекторов на выходе, пусть бьют вдоль, никто не сунется.
— Пешком-то не сунутся… а если у них машины? Ваш прожектор сработает, как приманка.
Гнедин махнул рукой инженеру:
— Эрик, уберите прожекторы. Освещение должно быть по минимуму.
Сержант окончательно убедился: не умеет это лейтенантик приказывать. Не оперился еще, не был в настоящем бою. Вот и у техника, как будто вежливо попросил.
И тот, хоть и согласился, но нехотя. Даже показалось на секунду, что он готов спорить.
В этот момент на вершине скалы мигнул фонарик. Мигнул и сразу погас, и словно ответом этому мерцанию стал тихий хлопок выстрела. Если бы бой за горами еще продолжался. Если бы в тот момент на площадке кто-нибудь разговаривал, этого звука никто бы не услышал.
Два из четырех прожекторов погасли, оставшиеся заметно убавили яркость.
— Не то, — прошептал Гнедин, и добавил, уже в полный голос: — Эрик, свет в ущелье! Быстро! Хейн, давай за мной! Остальные — держать периметр!
Сержант, сплюнув, помчался исполнять.
Ущелье выглядело пустым. Даже песок не под чьей ногой ни разу не посыпался.
Хейн поинтересовался:
— Что дальше?
— Тихо!
Сначала Стасу показалось, что гудит сама пустыня — ветер гонит песок, причудливо воет в скалах. Но звук приблизился. Он был рядом, за скалами, только не поймешь, где. И слева, и справа.
И тут же, с противоположной стороны долины, откуда гведи не могли прийти в принципе, раздались шум и стрельба. Один из прожекторов вспыхнул маленькой звездой, и мгновенно погас, схлопнулся в тусклую бордовую кляксу.
Стас выругался и открыл огонь. Как учили в академии, прицельно, по замеченному движению возле камней. Выстрел ознаменовался чьим-то криком.
Трое монтажников лихорадочно продолжали сборку, один помогал товарищу обрабатывать рану. Оставшийся прожектор высвечивал часть рамы телепортатора и скалы за ней. Мир стал плоским и контрастным, угольно-черные тени делали пейзаж нереальным, фантастическим. Стасу казалось, что тени выдают врага, скрывшегося за камнями, но тени сами принадлежали камням и были неподвижны. Началась перестрелка.
Стас попытался связаться с городом, где разместился временный штаб, но связь оказалась ненадежной, чего и следовало ожидать. Слишком уж далеко эта долина от сетевых терминалов Руты.
Он лишь успел передать, что их атакуют. И то неизвестно, дошло ли это сообщение до штаба.
Сколько их там поднялось по «козьей тропе», солдат ФСМ? Явно немного, иначе они так не осторожничали бы…
Может, чего-то ждут?
Сержант стоял рядом.
— Хейн, — шепнул Стас, — в случае, если дело покажется безнадежным, или если меня убьют, «ступу» надо взорвать.
Тот кивнул и бровью не повел. Но Гнедину все равно примерещился ехидный прищур. И обязательное в таких случаях «ну-ну».
Лейтенант Гнедин не успел закончить академию, война началась раньше, чем он перешел на третий курс. Оттого Стасу все время казалось, что он занимает не свое место. Что командовать должен кто-то более опытный, более знающий, умный. Но при том он осознавал: раз я здесь, значит, отвечать за результат буду я, и никто другой. И фамильная гордость не позволяла даже предположить, что «не справлюсь». Отец сейчас, в эти самые, может, часы, командует целым флотом. Так неужели же сын не справится с десятком человек? Тем более что уже два раза переброска прошла идеально.
Стрельба на время прекратилась.
Потом возобновилась, но уже от ущелья. Стало понятно, что это именно захват портала. Со стороны гведи пробираться сквозь глубокий тыл рутанской армии — шаг рисковый, если не сказать самоубийственный. Мысль эту Стас додумывал уже на бегу.
Солдаты Хейна короткими очередями сдерживали продвижение противника вверх по ущелью. Спасибо Эрику, этот участок был виден как на ладони. Те пытались огрызаться одиночными выстрелами, чем лишь обозначали собственное присутствие. Подумалось: если их не много, и если они — спецы, могут пойти через скалы. Удержим ли?
И сам себе ответил: «Удержим».
Со стороны «козьей тропы» жахнул взрыв, такой мощный, что вспышкой осветило всю долину, а земля под ногами дрогнула. Второй волной прокатился шум обвала. Тут же над гребнем вспыхнули прожекторы большого флаера. Стас вскинул «мерг», боевые заряды которого он не успел еще растратить, словно специально берег на этот случай. Автоматика наведения пискнула, сообщив, что зависшая машина — в прицеле и можно стрелять. Упор на плечо, плавно выжать спуск и дополнительный крючок компенсатора…
Нет, мимо. Флаер сместился, выцеливая что-то под собой. В голове должны бы крутиться параметры известных летающих машин, а вертится нецензурная брань да еще простейший алгоритм: «Упор, прицел, дождаться сигнала, спуск, компенсатор… упор, прицел…»
Два мимо, один в цель. Машина сбросила газовую бомбу и, набрав высоту, ушла за гребень.
Погас второй прожектор.
Маску на лицо, инфракрасные очки — и дальше, в зеленоватое мерцание остывающих камней, туда, где завертелся бой тени против тени…
И вдруг — словно из-под земли, человек с разрядником в одной руке, с ножом — в другой. И лица его ты не видишь — на лице точно такая же маска, как у тебя. Или очень похожая.
Почему-то оттого, что лица не видно, приходит облегчение. Движения, вбитые когда-то в тренировочном зале академии, просыпаются в теле раньше, чем успеваешь осознать необходимость что-то делать. Трещит, сопротивляясь напору, слабенький энергетический щит, но он не сможет устоять перед прямым ударом вооруженной руки. И ты убиваешь первого в своей жизни врага. Только лишь для того, чтобы тотчас оказаться на песке — с двумя дырками в теле. Твой собственный щит тоже не пережил этой дуэли. Ты, приподнявшись на локте, стреляешь туда, где помстилось движение более светлого пятна на фоне более темных. Промахиваешься. Кто-то испытывает на тебе разрядник, и ты слышишь собственный придушенный хрип, слишком тихий, чтобы его услышал еще кто-то. Потом с тебя сдергивают маску. Легкие обдает холодным огнем, дышать становится невозможно, сознание гаснет.
Но ты все же успеваешь услышать:
— Ну, нет! Парень — мой…
…А через какое-то время Стас пришел в себя. Было тихо, вроде бы. Было больно. И был монотонный голос прямо в ухо:
— Допуск, парень, ну же, соберись! Нам нужен код… Мы отбились, слышишь? Давай же, вспоминай!..
Нет, был еще один голос:
— Его надо в больницу… и помощь звать. До рассвета они, может, не сунутся. А «Ступа» готова к запуску, только код ввести. У нас часов шесть форы…
И снова:
— Как тебя… лейтенант… ну, очнись же… соберись, нам нужен код допуска к системе. Меня она не признает…
Он попытался, честно попытался назвать нужные цифры и буквы. Не получилось.