Неловкость Геро не проходила. Дю Тийе уже начал свой доклад и даже позабыл о нежданном участнике. Это была привычная придворная рутина, неизбежная сорняковая поросль из кляуз и прошений, что неизменно портит сады и парки особ королевской крови.
Быть рождённой у подножия трона, помимо преимуществ, означает быть окружённой завистниками, льстецами и попрошайками. Есть ещё уйма неудовлетворённых родственников, придворных, арендаторов, поставщиков, должников, портных, модисток, управляющих, ростовщиков и прочей челяди, которой приходится управлять. Есть ещё стряпчие и святые отцы. Есть королева-мать и целый выводок Гизов. Со всеми приходится вести игру, управлять, направлять, сдерживать и понукать. Жизнь королевской дочери беззаботна лишь в глазах неграмотной швеи, а на деле — это ежедневное хождение по долине, кишащей змеями.
Геро ничего во всём этом не понимает. Пытаясь преодолеть неловкость, он улавливает слова, но усилия бесплодны. Герцогиня наблюдала за ним украдкой. Ей действительно хотелось коснуться его руки или колена под столом, пусть даже это послужит причиной очередной усмешки.
Она вдруг поняла причину его робких усилий. Ну конечно же! Это плата за её небрежное обещание. Она ещё ничем не подтвердила это обещание, а он уже пытается подвести под него долговой фундамент. Если он будет любезен и услужлив, ей не удастся сыграть в забывчивость. Ей придется платить. Но она и не отказывалась.
Напротив, эта догадка доставила ей немалую приятность. У неё появилось действенное оружие. Ей наконец-то удалось пробить эту стену отчуждения, за которой он от неё скрывался.
В этом своём оцепенении Геро стал походить на несчастное вьючное животное, которое уже не чувствует ударов бича, хотя вся спина изодрана в клочья. Тело защищается от затянувшейся боли. Геро защищался отрицанием души. Теперь эта душа привязана надеждой, и Геро не может её отпустить. Он вынужден оставаться внимающим и чувствительным. Оставаться живым, и отдавать ей, своей владелице, эту жизнь посредством тревог и волнений. И как ей раньше не пришло это в голову?
Она поймала его на крючок и теперь будет водить вдоль берега как трепещущую рыбу. Она не ограничилась его присутствием на завтраке. Она узаконила его статус и другими знаками.
Он более не был тайным капризом, временным увлечением, чья ценность измеряется лишь сиюминутной потребностью, он обрел категорию постоянства. Совершилось нечто вроде официального представления.
Геро был предъявлен всей свите. Его присутствие в замке не для кого не было тайной, все, от первой статс-дамы до последней кухарки, знали, что её высочество, которая прежде отличалась презрением к плотским радостям и выражала по отношению к мужской братии брезгливую настороженность, внезапно обзавелась юным любовником. История была тёмной, непонятной. Шептались о каком-то задавленном монахе, о некоем безумце, совершившим покушение на особу королевской крови, но толком никто ничего не знал. Свидетели происшествия стойко хранили тайну.
В замке появился красивый, молчаливый юноша, происхождения неясного, и статуса необъяснимого. И пленник, и любовник.
Назвать его фаворитом казалось затруднительно, ибо фавориты знатных особ не ведут жизнь затворников. А этот вёл себя именно как монастырский затворник, исполняющий обет послушания или даже искупления. Он почти не показывался на глаза, ни с кем не вступал в разговоры, не пытался обрести союзников, разгадать врагов, и потому его сочли незначительным временщиком.
Если герцогиня держит его в таком затворе, в подобии заключения или даже ссылки, то вряд ли он стоит того, чтобы его учитывать или опасаться. Этот временщик не нарушит сложившегося баланса, не изменит расстановки сил. Он был почти невидим, бесплотен, как призрак, влачащий жалкий удел из милости где-то на задворках. И вдруг такая перемена. Отшельник покинул свое убежище.
Сначала он был допущен в преториум, то есть, в малую столовую, где её высочество принимала своих верных клевретов. Затем стал неизменным сотрапезником герцогини, единственным, кому дозволялось сидеть за столом знатной дамы, в то время, как вся прочая свита оставалась на ногах и, превозмогая голод, наблюдала за переменой блюд.
А затем, очень скоро, он стал тем, кто дарует милость и навлекает опалу. Нет, сам он никогда не выказывал ни особого расположения, ни явной враждебности. Несмотря на происшедшие перемены, держался с той же загадочной отстранённостью, был так же молчалив и так же предпочитал уединение.
Необходимость бывать среди людей, малознакомых, бросающих любопытные, а порой откровенно завистливые взгляды, похоже, оборачивалась для него тяжкой повинностью. Придворные полагали это за откровенное фиглярство. И наблюдали за фаворитом с возрастающим опасением.
Каков лицедей! Как искусен в своей меланхолической бледности, как самоотверженно играет в отрока при дворе Навуходоносора. Такие, как он, кроткие лицемеры, вдвойне опасны, ибо ключи к ним подобрать невозможно. Одному дьяволу ведомо, как заслужить его благосклонность или отвратить вражду. Его не купишь, не соблазнишь, не улестишь, ибо он наслаждается особой властью, тайной. А герцогиня со всей её разумностью и подозрительностью — игрушка в его руках.
Очень скоро обнаружилась зависимость между милостями, которыми одаривала герцогиня своих приближённых, и настроением фаворита. Если он в ровном расположении духа, если не хмурится, не грустит, то её высочество готова явить свое великодушие, простить и одарить. Если же юный тиран впадет в меланхолию, заупрямится и начнет дерзить, то её высочество немедленно обращается в подобие меча карающего.
Герцогиня знала, какие ходят слухи. Её красивый любовник стал предметом толков и домыслов. В его сиротство никто не верил. Вот уж поистине правы те, кто советует говорить правду, чтобы избежать разоблачения. Фавориту приписывали благородных, но рано умерших родителей, которые якобы происходили из двух враждующих семей. Шептались о тайном наследнике, об изгнаннике, о похищении, о тайном морганатическом браке, о незаконнорожденном, который вынужден влачить жалкое существование в безвестности.
Герцогиню всё это очень забавляло. Но ещё забавней были та настороженность и то недоумение, в коем пребывали её придворные. Это было то же самое досадливое недоумение, в котором когда-то пребывала и она. Она тоже пыталась найти интригу там, где её нет. Тоже размышляла, как подобрать ключ — подкупить или запугать.
Она пережила это недоумение и знала теперь, что нет никакой игры, никакого замысла, никакой интриги, а есть странный, чудаковатый, наивный юноша, будто оказавшийся на этой земле по ошибке, словно ангел спутал миры и шагнул с небес вниз, в плотскую людскую темень, явился в эту грешную затхлость со своей нездешней любовью и несёт смертную телесность, как занозистый крест.
Его радости и заветные цели в другом, в непонятном, эфемерном, что для людей практичных и честолюбивых никакой ценности не имеет. Этого мальчика сочтут безумцем, попытайся она открыть своим придворным, в чём заключается его главная корысть. Те господа и дамы, что её окружают, да и большинство тех, кто населяет этот мир, видят в других лишь копию самих себя, своё уродливое отражение. Куда бы эти здравомыслящие, разумные создания не бросили свой трезвый взгляд, он повсюду отразится в кривом, запылённом зеркале их собственных грехов и предрассудков.
Мошенник повсюду распознает мошенничество, предатель заподозрит предательство, распутник обвинит в разврате, а разбойник будет выглядывать припрятанный нож. Вот и в Геро каждый пытается отыскать греховное родство, заподозрить, уличить. Ибо не может быть по-другому. Не может быть смертный устроен как-то иначе, если этот смертный в здравом уме.
А вот если он умалишённый, если болен душой, то это всё объясняет. Что ждать от того, кто лишился рассудка?
Но в чём-то эти господа правы. Она становится от него зависима. От его печалей и радостей. Ей это не нравится, ибо ей всегда не нравилось оказываться в положении, в котором от неё ничего не зависит, но в то же время эта зависимость доставляет ей странное удовольствие. Ибо умножает в ней присутствие жизни.
Вот его соглядатай, тот, кто отделался за нескромный взгляд несколькими ударами кнута, донёс, что Геро внезапно проявил интерес к книгам. Герцогиня сделала ему немало ценных подарков.
Она выискивала и перекупала редкие, даже запрещённые издания, внесённые Священной Конгрегацией в Index Librorum Prohibitorum.
Её подарки были не лишены тайного смысла. К примеру, она раздобыла великолепное неаполитанское издание эпикурейца Лоренцо Валла «О красотах», который, восхваляя стройность и гармонию языка римлян, подспудно прославлял плотские удовольствия. Подобный авторитет, эрудит, эстет, мог положительно воздействовать на аскетические склонности юного школяра.
Она не побоялась заказать в Голландии сочинение казнённого Томаса Мора и даже еретика Джордано Бруно. В Лионе она нашла прижизненное издание «Опытов» Монтеня, а также заказала труды Пьера де ла Рамэ, Ронсара, Маро и даже математика Франсуа Виета. Хотя не имела представления, имеет ли Геро склонность к этой области естествознания. Но тогда, в первые недели его пленения, книги оставались нетронутыми, даже неразрезанными.
Геро, казалось, утратил всякий интерес к познанию и даже разучился читать. Его страж и лакей, этот громадный детина, докладывал, что Геро так и не коснулся роскошных изданий.
Правда, он сделал попытку что-то отыскать в одной невзрачной книжице какого-то латинянина Боэция, но быстро книгу отбросил, как будто обнаружил на страницах неизвестный язык, и даже поморщился, словно уличил этого латинянина в обмане. Казалось, он готов бросить книгу в огонь, но затем передумал. Герцогиню тогда покоробила эту пренебрежительная отставка, данная всем её дарам. Она пыталась угодить, уравновесить дарами духа и разума суетные знаки тщеславия.
Но Геро отвергал и те, и другие. Оставалось только надеяться, что к нему со временем вернётся утраченный интерес, и это зачтется ей как победа.
И вот, кажется, этот миг настал. Свой очередной донос несостоявшийся висельник, вздыхая и кривясь, начал с того, что его господин (он так его и назвал: «господин!») внезапно очнулся от многодневного сна и кинулся к книжным полкам. Или он прозрел и заметил их, наконец?
Быстро пробежав пальцами по золочённым корешкам, он вытащил один из томов, не самый увесистый, вернулся к своему креслу, где устроился как мальчишка, поджав под себя ногу, и принялся читать. Так жадно, будто изголодался.
— Что за книга? – поинтересовалась герцогиня, которая уловила и тут благоприятное действие перемен.
Лакей почесал в затылке огромной ручищей.
— Ты что же, болван, не посмотрел?
— Посмотрел, — угрюмо протянул тот. – Мон… Ман… Манмень…
— Монтень, глупец, — презрительно поправила герцогиня.
Соглядатай едва умел читать. Это занятие для людей с такими руками и обрубками вместо пальцев представляется бесполезным и бессмысленным.
— Что ещё он делал? – с трудом скрывая неудовольствие, осведомилась Клотильда.
Ей не нравилось то, чем она сейчас занималась, не нравилось с самого начала. Было в этих расспросах что-то нечистое, нечистоплотное и даже унизительное, сходное с подглядыванием в замочную скважину. Какая, собственно, разница — какую книгу он читал?
Первоначально в обязанности этого тюремщика входило доносить ей о попытках побега или самоувечья. Все прочие занятия красивого узника не имели значения. Она так думала, но с течением времени стала задавать стражу всё больше вопросов. Она объясняла это предосторожностью, ибо лакей был слишком глуп, чтобы вовремя распознать задуманный акт.
А Геро слишком умён, чтобы действовать грубо и прямолинейно. Он будет готовиться скрытно и сплетёт себе петлю из таких нитей и волокон, о которых этот тупица даже не догадается. Подготовку побега, если Геро его всё-таки задумает, а он рано или поздно задумает, он начнёт с таких далеких подступов, так аккуратно будет подбираться к цели, что предотвратить этот побег без ущерба будет непросто. Или с таким же искусством и выдержкой он подготовит собственное самоубийство. Что тоже в некотором роде побег.
Так объясняла своей излишний интерес герцогиня, чтобы успокоить не то самолюбие, не то неизжитую деликатность, но в действительности, когда она набиралась мужества сама себе в том признаться, это была жажда соучастия.
Она хотела присутствовать как равная в его жизни, стать её частью, пусть даже в таком неприглядном виде. Если он не пускал её в свою жизнь добровольно, если не открывал своих тайн, то она проникнет туда сама, как взломщик, подобрав отмычки.
— Так что он делал потом? Или он всё это время читал?
Соглядатай, герцогиня всегда забывала, как его зовут, порылся в карманах и вытащил измятый, сложенный вчетверо листок.
— Вот, он потом написал.
Герцогиня взяла бумагу кончиками белых, холёных пальцев.
Она знала эту бумагу, её заказывали для неё во Флоренции. Несколько листков всегда лежали на изящном письменном столе в кабинете её фаворита. Но он никогда ничего не писал. Некому. Да и нечего.
Только однажды, пребывая не то в раздумье, не то борясь с подкатившей печалью, он исчеркал один лист странными, злыми фигурами, не то демонами, не то хищными тварями, будто подглядел их шествие в страшном сне. И с тех пор к перу не прикасался. То, что он вновь взялся за перо, говорило о многом. Это значило, что ум его пробудился, и более не пребывает в праздной печали.
Но лист пропах лакейским потом, и герцогиня не сдержала гримасы отвращения. Однако бумагу развернула.
Это были не рисунки. Это было нечто вроде плана. Лист разделен пополам, как в приходно-расходной книге казначея, на одной стороне написано «Дух», на другой «Тело». И под каждым заголовком несколько пунктов.
— Может ли Всемогущий Господь создать камень, который сама не сможет поднять? Господи-Боже-Я, как же меня достала эта глупая шутка! За столько-то веков могли бы придумать что-нибудь и поновее. Вот он, этот камень, наглый и красноволосый, в черных джинсах в облипку и с привычкой спорить по любому поводу… И попробуй его подними!
Господь смотрела в панорамное окно, но Азирафаэль не был уверен, что Она видит там ту же самую Эйфелеву башню, которую видел он. В конце концов, это было окно Ее Кабинета. У него могли быть свои мысли о том, что и кому стоит показывать.
— Это правильно, что ты не стал торопить события, пусть по возможности залечивает все сам, ему так будет лучше, он же гордый… Это ты хорошо решил.
Азирафаэль промолчал и не стал уточнять, что на самом деле не решал ничего: у него просто сил не хватило. Он и про комплексный антибиотик чуть не забыл, вспомнил буквально в последний момент, и даже не сумел ни испугаться, ни разозлиться на собственную беспомощность. Вспомнил? Вот и хорошо. Вколол, поменял капельницу, расправил, как смог, ауру и заново укутал крыльями, согревая. А потом опять присел рядом и взял в ладонях холодную руку, перекачивая в нее капли благодати по мере их появления (их было совсем немного, но все же они были, и значит их следовало перекачать туда, где они были нужнее) и собственную уже слегка поднакопившуюся энергию. тоже не помешает. И сам не заметил, как… наверное, все же заснул, маленькие слабости человеческой оболочки.. Да, будем считать, что заснул. Хорошо, что проснуться успел вовремя. И еще лучше, что лифт опять не пришлось сотворять самому.
— На тебя, кстати, Метатрон жаловался. Говорит, что ты лифт сломал. Тот, стационарный, что из твоего магазинчика прямо в Общий Зал вел. Перед самым пожаром, помнишь? Говорит, ты непонятным образом умудрился сменить пароль и закоротить систему. Произнес какое-то заклятье и вложил в него столько замотивированной энергии (энергичной мотивации?), что система сочла смену пароля обоснованной. С тех пор этим лифтом никто не может воспользоваться, а у него несколько сотен точек выхода по всей Земле. Теперь они всем аналитическим отделом пытаются расшифровать примененный тобою код. Уже несколько дней стараются, увлекательное зрелище, так бы смотрела и смотрела. А ты говоришь — камень!
Азирафаэль не говорил ничего. Ему было некогда — он дышал. Потому что случайно обнаружил интересную штуку и спешил ею воспользоваться: оказалось, что если прогонять насыщенный благодатью воздух через человеческие легкие, то внутри тела ее оседает намного больше, чем за то же время успевает впитаться через кожу. Всевышнему в любую секунду мог наскучить этот странный разговор, больше напоминающий монолог, и тогда Она отошлет Азирафаэля обратно. Он ведь по сути ей совершенно не нужен, пустая формальность, дань старым традициям и уважению: явиться с докладом лично. Ну явился. Доложил, что никаких изменений нет — словно Она и так этого не знала. Это Она-то! Всеведущая и Всемогущая! Но явился, почему бы и не явиться, тем более что тут столько дармовой благодати. Доложил. А теперь вот стоит, смотрит в окно, улыбается и дышит.
Всевышний снова играла с Азирафаэлем в игру, правил которой он не знал. Впрочем, Она от начала времен играла со всеми в этой Вселенной только в такие игры, странно было бы Ей менять традиции по истечении шести тысяч лет. И разница только в том, что в нынешней партии для Азирафаэля ставки оказались неожиданно высоки. А потому стоило дышать, дышать часто и быстро, стараясь набрать благодати по максимуму. Сколько получится. Благодать была очень нужна — там, внизу, в задней комнате его книжного магазина.
— Что ж, не смею долее тебя задерживать.
Хотя Азирафаэль ждал этих слов чуть ли не с самого начала странного разговора, но прозвучали они все равно неожиданно. И больно.
— Сделать лифт?
Азирафаэль с сожалением покачал головой. Как ни жаль было тратить с таким трудом надышанное на лифт, но у него были причины в этот раз проложить его самому.
— Завтра в это же время?
Ему показалось, что фраза прозвучала с вопросительной интонацией. Но ведь этого же не могло быть, правда? На всякий случай он кивнул. Откашлялся, прочищая горло.
— Осмелюсь ли я попросить…
— Да я уже поняла, — Она махнула рукой, ухмыльнувшись. — Ангелы — самый ленивый народ на свете, и если я хочу кого-то из них видеть у себя, то доставкой должна озаботиться самостоятельно. Будет тебе завтра лифт, не переживай.
Азирафаэль не стал говорить, что вообще-то и не переживает. Во всяком случае — не по этому поводу. Ему и без того было о чем переживать.
«Улучшенные» личности вместо того, чтобы любить друг друга, познавать красоту бытия, созидать и творить или, на худой конец, хотя бы порадовать своего Создателя внуками (какой же родитель не мечтает о внуках?), тут же принялись выяснять, кого же из них я люблю больше и кто же лучше понимает мои замыслы.
Бессмысленный спор. Божьи замыслы на то и Божьи, чтобы их никто не понимал. Объяснить эту простую истину ангелам оказалось невозможно. Мои слова влетали в их эфирные головы с одной стороны, проскакивали со свистом между фотонами и, не задерживаясь, вылетали с другой. Беда-кручина… Видимо, где-то что-то я не учла, или слишком молоды и зелены они были?
Мелкие споры перерастали в локальные конфликты, конфликты превращались в грандиозные побоища… Я с печалью взирала на творимые ангелами бесчинства, но не вмешивалась — авось детишки наиграются, повзрослеют и поймут, что любимчиков у меня нет и каждое создание дорого мне в равной степени. Не тут-то было.
Последней каплей стала свара вселенского масштаба, когда мои творения, заигравшись, чуть не разнесли в пух и прах мироздание. Воистину возмутительное, безответственное поведение! Хотя откуда возьмется ответственность, если бессмертие, свет и любовь достались от Создателя на халяву? Никто из них ведь и крылом о крыло не ударил, чтобы заслужить эти бесценные дары.
Мое терпение лопнуло. Бестолковых детей стоило научить уму-разуму. Все проблемы от безделья! Испустив Глас Божий и напугав зарвавшихся ангелов до потери благодати, я объявила:
— Мои божественные лентяи, начиная с этого мгновения и до конца времен вам придется трудиться на благо Бытия. Праздник закончен! Да здравствуют трудовые будни! Через шесть дней мной будет создана планета под названием Земля, а на ней материальный объект Эдем, весь покрытый зеленью и заселенный неразумными тварями. Кроме бездушных представителей флоры и фауны вы обнаружите в Эдеме двух разумных существ, нареченных мною людьми. Мужскую особь зовите Адамом, а женскую — Евой. Ваши обязанности будут просты: холить, лелеять, оберегать их, словно собственных детей. За их смертные телесные оболочки вы несете полную ответственность (ну да, больше никаких бессмертных созданий, одного эксперимента достаточно). Привыкайте!
Трепаться попусту я не любила: сказано — сделано. Вот вам планета. Получите — распишитесь.
Что тут началось… Гвалт стоял такой, что в ближайших созвездиях вспыхнуло несколько сверхновых. Осознав перспективу вечного труда, ангелочки возроптали:
— Всевышняя, за что? Мы не умеем ухаживать за людьми! Они же такие примитивные, да в придачу бескрылые и трехмерные, — обреченно стенали разленившиеся дармоеды.
Но я была неумолима.
Еще некоторое время они шумно негодовали, суматошно толклись над Землею, испуганно взирая на дивный сад и его обитателей. Наконец те, кто посмелее и пошустрее, начали спускаться в Эдем, пытаясь принять подобающий случаю трехмерный облик, чтобы обследовать новую территорию и поближе рассмотреть своих будущих подопечных.
Материализация в трехмерном пространстве по первости давалась ангелам со скрипом. Кое у кого было аж по четыре головы, глаза на крыльях и в иных немыслимых местах, да и крыльев штук по шесть. Конечно, были исключения, кому-то удавалось сформировать весьма приятные на вид антропоморфные тела. В любом случае, мне как родителю смеяться над творческими потугами детей было грешно, поэтому я скромно «растворилась» в эфире, давая им возможность прийти в себя, оглядеться, обсудить ситуацию.
Затаив дыхание, я ждала, как же оценят результат божьих трудов мои чада. Имейте ввиду, люди вышли совершенно не похожими ни на меня, ни на ангелов, так что байка о сотворении человека «по образу и подобию» — бессовестная, наглая ложь.
Обсуждение было бурным. Критика сыпалась со всех сторон.
— Ужасный дизайн! Вы только посмотрите, у них всего лишь одна голова и четыре конечности! Как негламурно! — презрительно восклицали одни.
— Бр-р-р, какой миниатюрный мозг. Такой фитюлькой разве можно думать? — брезгливо комментировали другие.
— И оба глаза спереди, а голова-то на сто восемьдесят градусов не поворачивается! Как же они увидят, что происходит вокруг? Чудовищная недоработка! — плевались третьи.
Обидно. Можно подумать, что сами вылитые топ-модели. Зазнались. Вот надо было, надо, придать им форму гиперкуба. Тогда б претензий было меньше!
Не обошлось, конечно, без курьезов.
— Лучше объясните, собратья, зачем эти мохнатые тушки скалят зубы и показывают нам средний палец на верхних конечностях? — донесся из дальних рядов чей-то голос.
— Сандальфон, тебе и сотня глаз не помогает, ты ж смотришь на горилл! — перекрывая гомон, ехидно выкрикнули из толпы.
— Не умничай, Кроули! Безмозглые, одноголовые, двуглазые… Все приметы совпадают? Все! Значит — это люди.
Мой прокол! Скажу вам по секрету, хоть Сандальфон хам и глупец, но кое в чем был прав: людей я создала не сразу, испортила с полсотни заготовок и второпях забыла их стереть. Ну, а потом мне стало жалко уничтожать таких смешных, проказливых созданий. И я решила, чего уж, пусть живут.
Будь на то его воля, Кроули никогда не выбрал бы для важной встречи этот омерзительно уютненький и до отвращения жизнерадостный ресторанчик на юге Чизлхёрста. Особенно, если встреча предполагалась с Князем Ада, как сейчас. Он предпочел бы одну из многочисленных итальянских забегаловок, с их густой насыщенной атмосферой, пронизанной ароматами пряностей, горящего жира, раскаленного металла, пороха, криминала, скрытых грехов и почти откровенной порочности. Эти многочисленные рассадники зла в последние десятилетия повылезали буквально из каждой щели, с отысканием подходящей пиццерии точно бы не возникло проблем, а в ее горячем, душном, оглушительном полумраке можно было бы даже почувствовать себя почти как дома любому выходцу из Ада.
Но Вельзевул поставила основным условием найти неприметное заведение, в котором гарантированно не будет шанса наткнуться на кого-нибудь из Нижней Конторы, а ведь даже самому последнему одноразовому чертенку отлично известно, что всю сеть лондонских пиццерий курирует именно Ад.*1
В свою очередь, восточные ресторанчики и большая часть пабов в качестве места для данной встречи никак не устраивали Кроули — их слишком часто посещал Азирафаэль, да и вообще, на вкус любого порядочного демона, они слишком провоняли благодатью.**
Вельзевул настаивала на тайной встрече, и Кроули ее понимал: вряд ли репутации Князя пошло бы на пользу, если бы ее подчиненные (а тем более — не ее подчиненные) узнали о ее тайных пристрастиях. Первоначально она предложила встретиться в Ритце, но тут Кроули встал на дыбы. В итоге сошлись на Рамблерс-ресте, с ловкостью опытного эквилибриста балансирующем между тремя и четырьмя звездочками. Кроули в нем понравилось только две вещи — то, что располагался этот ресторанчик достаточно далеко от Сохо (а столкнуться с ангелом Кроули хотел не более, чем Вельзевул с кем-то из демонов) и приятно двусмысленное название.***3
— Француз-з-зы з-з-знают толк в такого рода вещах.
Вельзевул щелкнула замочком черной лаковой сумочки, в которой надежно спрятался компрометирующий ее диск.
Кроули пожал плечами, с отвращением разглядывая занавески в веселенький цветочек. Сам он предпочитал ленты студии Pixar, но скорее откусил бы себе язык, чем признался бы в этом даже своему ангелу, не то что бывшей начальнице.
— Надеюз-з-зь, ты достаточно умный и понимаешь, что если кто-то уз-з-знает…
Вельзевул никогда не умела благодарить — вернее, делала это достаточно своеобразно. И, наверное, вот такая полуугроза могла считаться с ее стороны если не благодарностью, то по крайней мере комплиментом. Кроули привык.
Принесенный им диск пролежал на рыжей столешнице не долее секунды, прежде чем исчезнуть, словно по мановению волшебной палочки. Впрочем, он мог бы пролежать там и добрые полчаса, не привлекая ничьего внимания — обычный DVD-диск в обычной черной коробке с красной полоской по верхнему краю, без какой-либо дополнительной маркировки. Кроули когда-то начудесил себе нескончаемую пачку таких (и одной из основных причин была стильность упаковки) и с тех пор не видел причины что-либо менять.
— О, насчет этого можете быть спокойны, Князь, у меня не так уж много приятелей Снизу! — Кроули оскалился в улыбке (которая, как он надеялся, выглядела достаточно непринужденной). И обнаружил, что обращается в пустоту: как истинный Князь Ада Вельзевул предпочла исчезнуть не попрощавшись, она всегда так делала, не озаботившись даже отвести глаза посетителям, сидящим за соседним столиком. Этим, как всегда, пришлось озаботиться Кроули. В конце концов, какое удовольствие быть Князем Ада, если не можешь свалить неприятные тебе обязанности на неприятных тебе подчиненных?
Вряд ли Вельзевул знала, что англичане называли такое «уйти по-французски», впрочем, даже если она и знала, вряд ли ее это заботило.****4
Все эти мысли и много других, связных и не так чтобы очень (например, про вечность и птичку на краю вселенной) успели промелькнуть в голове у Кроули в этот и последующий миг, потому что теперь пусть и некрупная в человеческом воплощении, но совершенно непрозрачная во всех остальных планах фигура демонического начальства более не перекрывала ему обзор, открывая вид на весь небольшой и почти пустой зальчик: рыжие столики, белые кресла, мерзкие занавески с цветочками, семейство в углу у окна, увлеченно поедающее мороженое и что-то пенное с орешками в высоких бокалах, лестница на второй этаж — и широкая арка в соседний зал, такой же почти полупустой по утреннему времени. Пожалуй, даже еще более пустой. Можно сказать, ни единого чертова человека ни за единым чертовым столиком.
Только ангел.
Ангел с пронзительно голубыми глазами, разглядывающий Кроули словно бы в упор, несмотря на все разделяющее их расстояние.
________________________
ПРИМЕЧАНИЯ
* — Изначально это осуществлялось через итальянскую мафию, но потом Хастур решил, что напрямую будет как-то надежнее, тем более что нельзя же всерьез доверять тем, у кого имеется более сотни названий для обычных макарон).
2** — Стоит отметить, что очень многие из человеческих организаций или предприятий находятся под негласным контролем Ада или Рая, и человек внимательный практически всегда способен определить направленность вектора этого контроля. Всегда имеется какой-то знак, эмблема, примета или маркер. Посмотрите на плакаты, развешанные по стенам госучреждения, или загляните в меню. Плакаты бывают весьма откровенны, а в курируемых Адской канцелярией заведениях общественного питания вам никогда не подадут ангельский бисквит. Что угодно другое пожалуйста, но только не ангельский бисквит! Если не верите, то, когда в следующий раз посетите итальянскую пиццерию в Челси, Чилзхерсте или Сохо, закажите ангельский бисквит у белозубого смуглого официанта с повадками мафиози — и посмотрите, какое сделается у него лицо. Смею вас уверить, вам все сразу же станет предельно ясно.
3*** — которое можно понимать как обозначение праздношатающегося бродяги или же ползучего растения типа того, которое, если верить человеческим легендам, послужило причиной гибели одного слишком наглого темного бога (считай, по всем повадкам почти что демона), а также провоцировало оказавшихся под ним людей на спонтанные поцелуи, и Кроули затруднился бы ответить, какой из последних двух фактов его более веселил.
4**** — Хотя сами французы придерживались на этот счет диаметрально противоположного мнения и считали, что уходить так невежливо в привычках исключительно англичан, ну да, впрочем, чего можно ожидать от тех, кто считает деликатесом окорочка земноводных?*****
5***** — Нельзя исключать вероятность того, что в основе происхождения этой неприязни тоже присутствовала некая толика влияния Хастура
королевство Цергия, приграничная пустыня
17 Петуха 606 года Соленого озера
Рагнару казалось, чем внимательней он смотрит по сторонам, проверяя, что в этот раз не идет по кругу и не отстает сильней, тем чаще спотыкается. Никогда еще ему не было так тяжело идти, и он даже не понимал, винить за это пустыню, словно вознамерившуюся сбить его с ног, или самого себя за внезапную неловкость. Словно собственное тело предавало его, не желая идти туда, куда нужно было направляться вслед за Эриком.
Беглецом.
Эти сны мешали. Как будто прошлое могло что-то изменить. Глупость.
Один раз он все же не смог вернуть равновесие, сел, но, к счастью, на пологом склоне и не скатился вниз. Просто поднялся, твердо упер ноги в песок, осмотрелся, как планировал.
Понял, что, наверное, увидел это до падения. Однако теперь устоял. Медленно начал спускаться по обманчиво мягкому боку дюны.
Впереди на высоком каменном основании стоял дворец. Лестница поднималась из песчаных волн, вела под изгиб изящной арки, проработанной столь тонко, что казалось, ее можно разглядывать вечно, изучая перетекающие узоры, миниатюрную скульптуру.
Какие бы руины Рагнар ни находил прежде, они всегда были повреждены хоть немного. Здесь же казалось, это место возвели лишь вчера, резчики едва успели убрать инструменты. Разве время не должно было сгладить линии, уничтожить удивительно мелкий орнамент?..
Он замер, войдя под ярусный, пронизанный звездным светом свод. Оглянулся, быстро прошел сквозь ряды покрытых барельефами колонн, заменявших здесь внутренние стены.
Маленький фонтан был пуст, лишь на дне осталось немного влаги. Рагнар провел ладонью по лицу, сказал медленно, тщательно проговаривая каждое слово:
— Беглец использовал источник, чтобы восстановить это место.
Нельзя было думать ни о чем другом. Беглец. Приказ.
Но он не мог. Рагнар знал, как выглядел этот дворец на самом деле, помнил до мельчайших подробностей, хотя видел лишь раз в жизни. Взгляд невольно возвращался к одному и тому же пустому углу, хотя сейчас даже стены здесь были не такими, как тогда. Тем более не осталось праха убитой женщины. Все давно унес ветер, тот самый, что сейчас тихо свистел меж колонн, касаясь прохладным дыханием лица.
Рагнар осознал, что стоит на том же месте, что и тридцать три года назад, отшатнулся. Нужно было подойти к каменной чаше фонтана, напиться остатками воды. Обойти дворец, прислушиваясь — беглец мог прятаться здесь.
Как она.
Рагнар осел на колени, согнулся, цепляясь за плечи. Из груди словно рвалось что-то, но не могло выбраться и в ярости раздирало внутренности. Он смотрел на каменный пол и просто пытался дышать. Серо-голубые в звездном свете плиты, утром они будут желтоватыми. Утром сотворенное глупым беглецом чудо развеется, оставив выглаженные до неузнаваемости фигуры, и вскоре песок снова начнет заметать, уничтожать это место.
Рагнар закрыл глаза. У него приказ. Он должен сейчас же встать и продолжить погоню. Обыскать каждый закоулок, нарисовать птицу, взглянуть сверху ее глазами. Понять, ушел ли беглец отсюда или играет в прятки.
Он не мог.
Ветер ударил в лицо, словно перед бурей, но почему-то остался холодным и чистым. И принес странный звук.
Рагнар поднял голову. Медленно, чудовищно медленно, он не имеет права сидеть здесь, чувствовать все это! Если беглец…
Но это оказался не он. У творения была длинная морда с бархатной, как у крысы, шкурой, огромные темные глаза. Оно фыркнуло в лицо Рагнару, переступило стройными ногами. Вдоль шеи росла полоса более длинной шерсти, струилась, словно человеческие волосы.
Такое было на обелиске. Значит, Эрик здесь. Вряд ли он бросил свое ездовое животное.
Наконец получилось встать. Это случится прямо здесь, у фонтана, в углу, куда забилась женщина, желавшая свободы? Что ж, пусть так. По крайней мере, сейчас все закончится.
— Выходи, — сказал, оглядываясь, держа в руках перо.
Ему ответил только ветер да творение, удивленно склонившее голову. Шевельнуло похожими на козьи ушами, отошло к фонтану.
Рагнар моргнул. Потряс головой. Подошел ближе.
Нарисованное существо пило воду.
— Невозможно, — пробормотал он. Коснулся коричневой шкуры, погладил. Взмахнул пером — удлинил немного хвост, поменял цвет. Потрогал. Едва не получил копытом в грудь.
Это определенно было творение художника. Как оно могло поддерживать себя само? Эрик был талантлив, несомненно, но все же он не был гением!.. По крайней мере, до сегодняшнего дня Рагнар так думал.
Ветер шевельнул полы халата, словно зовя за собой. Рагнар решил считать, что просто следует приглашению. Он не хотел обыскивать это место. Он тем более не хотел оставаться у фонтана, в этом маленьком закутке, где она была убита.
Почему они вообще пришли сюда? Тогда ведь погоня началась от Цитадели, путь должен был пролегать совершенно иначе!..
Впрочем, что можно сказать точно, когда дело касается этой погони и этой пустыни?
Дворец был пуст. Рагнар обошел его весь, дважды, чтобы быть уверенным. Здесь жили лишь странные тени и большое ездовое животное. И память.
Рагнар вернулся к фонтану перед тем, как уйти. Небо уже светлело, но он решил, что лучше разобьет стоянку посреди песков, чем останется здесь.
Глупо. Еще глупей тратить силы на бессмыслицу.
Она рисовала деревья. Говорила, видела их дома, еще до племени, очень давно.
Узловатая тонкая ветвь вышла сама собой, одним движением, распустились на ней бело-розовые цветы. Рагнар сделал шаг к углу, второй. Опустился на колени, положил недолговечное творение на каменный пол. Лепестки едва заметно колебались.
Он забыл, как ее звали. Он почти не помнил лица, только что оно было не таким, как у всех вокруг. Остались ее цветущие ветки, такая красивая, совершенно бесполезная специализация. Осталось это место, и, должно быть, записи в цитадельском архиве.
«Беглая магичка признана мертвой. Засвидетельствовано со слов ее сына Рагнара и гвардейца Навчаа».
Если бы он не рисовал птиц, ему все равно бы велели тогда участвовать в погоне?
Рагнар встал. Нет смысла гадать о том, что было бы. Случилось так, ему приказали и он пошел. Он выследил ее для гвардии. Он стоял здесь, у стены, и смотрел, как ее убивали.
Нет смысла даже просить прощения. Не у кого. Незачем.
Показалось, фонтан начал журчать сильней. Рагнар поднял голову, увидел, как тает резьба.
Не его специализация. Как Эрик сумел это сделать, тоже не вполне понятно. Но если не с нуля, а просто подхватить рассыпающееся водой творение…
Когда он спускался по ступеням, дворец стоял надежно.
***
республика Магерия, город Варна
18 Петуха 606 года Соленого озера
За весь день хорошим было только то, что Адельхайд наконец-то выспалась. Найти идеально подходящую бумагу не удалось, потом вообще пришлось обедать с женишком, утешать его. Она, конечно, извлекла пользу даже из этого — узнала, что договор писал Аластер еще в Тривере, и стража теперь озадачена тем, чтобы найти шкатулку едва ли не больше, чем собственно поимкой убийц.
Однако искали они излишне старательно и слишком близко к нужному месту. Гирей прислал записку, по которой выходило, что банда не просто залегает на дно, а рассыпается. Конечно, в надежде собраться после, но если смотреть правде в глаза, некоторые сбегут, как крысы с корабля! Даже сам Гир был вынужден покинуть свой район, договорившись с Юргеном.
Адельхайд надеялась, друг понимает, что едва гостеприимные хозяева почуют серьезность дела, его попросту сдадут. Не мог не понимать, правда? Значит, пути отступления у него есть.
Встречу с мастером по почерку Гир, тем не менее, назначил. Правда, Аде предстояло слушать разговор не из любимого сундука с дырочками для обзора и дыхания, а пробраться в один из трактиров Юргена и засесть там в кладовке, отделенной от кабинета тонкой стенкой. Не очень удобно и куда более рискованно, но второй вариант был вообще отчаяться, сложить руки и выйти за Фрица замуж. Это ее никак не устраивало.
Бумагу в итоге пришлось взять собственную, к счастью, у Адельхайд был запас и по качеству листы были похожи на триверские. По крайней мере, размер и обрезы такие же, а что плотность и оттенок не тот Фриц вряд ли заметит. А даже если вдруг перечитает, раскусит подделку, на Аду все равно выйти не сможет — той же бумагой пользуется весь свет Варны.
«Золотая подкова» — совершенно безвкусное название, таких в каждом городе по три штуки — стояла прямо у городских ворот. Ужасно неудобное место для тайных встреч, слишком людно и внутри, и на улице, даже задами подойти тяжело. Аде обещали, что раскроют калитки нескольких проходных дворов, но через один куцый заборчик все же пришлось перелезать. Подвернутая нога, которая благодаря выданным Беатой мазям не мешала при обычных прогулках, тут же напомнила о себе, заныла и остро стреляла болью в пятку весь оставшийся путь.
Ада злилась. Казалось, она бегает по трюму корабля и пытается заткнуть течи рубашками, но вода находит все новые и новые щели.
— Посторонись!
Она едва успела отодвинуться, пропуская грузчика с тяжелым мешком. Теперь еще ждать, пока он разберется с помощником кухарки и выклянчит монетку на брагу? Ну уж нет! Ада решительно ускорила шаг, вскинула подбородок.
— Семья без рода, — сказала, прервав проверку качества картофеля. На нее едва посмотрели.
— Обожди, — буркнула крупная женщина. Запустила руки поглубже в мешок, проверяя, что на дно не положили гниль, отсчитала грузчику два десятка мелких монет-колосьев. Ада думала, все уже сноп режут, а не с этой мелочью возятся.
Наконец ей кивнули.
— Давай бумагу и заходи. Да не к той двери, дура! Хочешь в общий зал выпереться? Туда иди.
Ада скрипнула зубами, но послушалась, нырнула в низкий проем. Окошко здесь было только под потолком, для кошки, но через неплотно сколоченные доски пробивался свет из соседней комнаты.
— Мастер Брент, не надо пытаться меня обобрать, — весело говорил Гир. Похоже, встреча началась раньше, чем планировалось. — У вас материала столько, что вы хоть книгу можете этой рукой написать. Бумагу вам предоставят… Да, Лотте, спасибо. Вот бумага.
— Она не соответствует оригиналу, — заметил мастер.
— Но заказчику подходит. Чернила монастырские, их качества будет достаточно. А вы мне называете цену стада овец.
— Если хотите дешевле, обратитесь к Этти, — спокойно парировал Брент. — С учетом бумаги, готов сбросить пять снопов. Не больше.
— Десять.
— Пять, иначе я уйду прямо сейчас.
— Брент, — голос у Гира стал совсем задушевный, — посмотри вокруг. Мы в Бараньем роге? Нет. Как думаешь, я могу сейчас так легко достать тебе полновесную копну?
Ада аж задохнулась в своей кладовке. По пять снопов за лист, что ли? Брент озерной воды нахлебался, столько просить?!
— Но если ты поможешь мне сейчас, — продолжал Гир, — я этого не забуду. Ты много берешь, сам знаешь, многие правда идут к Этти. Но я тебе слово даю, тринадцать моих будущих подделок — твои.
Повисла тишина, только доски поскрипывали. Ада поджала губы. Сволочи. Гирея уже сбросили со счетов? Хотят ободрать последнее и продать страже? Прижать бы Брента вместе с его Юргеном, напомнить, кто их вообще в люди вытащил!
— Ладно, — согласился наконец мастер. — Три крестца и три снопа. Кому отдать работу?
— Ребенку, который придет с этой шкатулкой, — пауза, звон монет. — Спасибо, Брент. Я не забываю тех, кто мне помог.
Ада вздохнула, коснулась лбом стены. Да, они сейчас не на позиции силы, но как можно позволять так с собой обращаться? Еще и благодарить за это! Нет, Гирей не прав. Если он покажется слабым, его здесь обмолотят, как колос, и выкинут.
Однако подделка у нее будет. Завтра, самое позднее послезавтра женишок должен разливаться дырявым кувшином о своем прекрасном прожекте, а через неделю он отправится в Гарн. И перспектива замужества развеется, словно озерный туман.
***
Южная Империя, подземелья
16 Петуха 606 года Соленого озера
Живой. Живой. Казалось, вся боль, весь страх вытекают из нее по капле, хотелось танцевать и немножко ругаться. Ну почему ей сразу никто не сказал?
— Мы же не знали, что ты меня видела и вспомнила, — Айдан обнимал ее, и казалось, весь прошедший месяц был сном. Просто долгим кошмаром, от которого она наконец проснулась.
Но ведь…
— Кого же казнили? — Эш отстранилась, посмотрела в дорогое лицо. Прикусила губу, снова, как впервые, наткнувшись на черную повязку.
— Кадо нашла похожего на меня человека, — ответил Айдан серьезно. — Он был правой рукой главаря одной из трущобных банд, Кадо решила, он заслуживает смерти больше меня. Только глаза у нас оказались разные, у него были черные, как у всех. Давай сядем, я расскажу, как меня спасли. Только помоги дойти, пожалуйста, я еще совсем не умею без зрения ориентироваться, даже просто стоять сложно.
Эш подвела его за руку к столу, помогла сесть. Айдан нащупал кромку, осторожно вытянул ноги. Ему было ужасно неудобно, Эш видела. И больно. Он, наверное, уже привык, но все равно сразу понятно, что он сейчас как Отектей, каждую секунду сдерживает гримасу страдания.
Айдан собрался говорить дальше, когда к ним подошел один из андаварудцев, протянул чаранг.
— Это тебе подарок, — сказал. — От твоего палача, судя по всему, мы нашли на месте передачи записок.
Эш засмеялась, спрятав лицо в ладонях. Ну точно, им же мастерица сказала, Текамсех покупал инструмент! Они совсем про него забыли, не выяснили, куда потом делся. А оно вот как.
Ей хотелось знать, какова на самом деле Империя? Она думала, этот гвардеец воплощает ее?
Ей хотелось петь. Для него, для всех этих жестоких людей, которые оказались похожи на пустынные цветы. Они ведь тоже совсем сухие, жесткие, колючие. Но стоит пролиться дождю, и плотный высушенный шар разворачивается, подставляет листья солнцам, становится зеленым, прекрасным, мягким. Нужно только найти правильную воду. Дождь для этой земли.
Она сумеет. Теперь она обязательно сумеет.
— Айдан, — потянулась, накрыла его руки, бережно изучающие инструмент. — Давай я спою тебе. Твоим глазам. Я сейчас смогу.
Он улыбнулся, такой счастливый, но тут же стал серьезным.
— Они, наверное, ужасно выглядят. Тебе обязательно смотреть?
— Конечно, обязательно, — погладила его вместо улыбки, которую он сейчас не мог видеть. — Не бойся. Ну какая разница, как они выглядит? Ты живой, а у меня должно получиться вернуть тебе зрение.
Айдан вздохнул.
— Не зрение, — поправил. — Глаза. Их пришлось совсем выколоть. Я ведь столько всего выдержал, а простую слепоту как будто не смог? В это бы не поверили.
Мотнул головой, перебрал струны. Эш улыбалась, хотя опять хотелось плакать. Нет. Не месяц ей приснился. Всего неделя: его казнь и после. А до того он правда был в плену. Его правда мучили.
— Они меня из-за письма взяли, я же отправил тогда на фальшивое имя Кадо в Зарицу записку про разрывы в Цитадели. Доказательство не самое верное, а у Императора пунктик, что все должно быть точно. Так что добивались, чтобы я с одной стороны признался, с другой к птицам не ушел раньше времени, ну и вообще на казнь смог на своих ногах выйти. После того, как год бродил по Приозерью, неприятно, конечно, но выдержать можно. Я так подумал. Потом оказалось, что день можно, два, а к десятому стало понятно, что я скоро с ума сойду от боли. Но тут мне повезло, остальных гвардейцев куда-то отослали, остался только Текамсех. Я ему и выложил про разрывы, про певчих, про то, что засухи все чаще и дольше, что озерщики и рыбаки с возрастом становятся странными. В общем, что мир скоро умрет, если так продолжится. Не то чтобы Текамсех мне сразу поверил, я ему долго это все рассказывал, прямо в процессе, кхм, допросов. А потом еще пару дней отдыхал, молясь птицам, чтобы разрыв в трущобах никуда не успел деться — я Текамсеха туда послал посмотреть. Когда он вернулся, снова потащил меня в пыточную и сказал, что на месте дома руины, я решил, что все, конец. Надо признаваться во всем, что от меня хотят, умирать и не тянуть больше. Но Текамсех оказался дотошным. Он опросил там людей — гвардеец, в трущобах! Как его не убили, не понимаю. В общем, поверил.
— А как тебя подменили?
— Ну, — усмехнулся Айдан, — мне очень повезло с тюрьмой. Я сразу заметил, какой там пол, прямо в пыточной, сразу ясно, что есть лаз в тоннели, и что им не пользовались последние лет дцать. Показал Текамсеху, рассказал, где оставить записку для Кадо. Еще несколько дней мы вместо допросов просто сидели, разговаривали. Я про Приозерье байки травил, про Праздник имени спрашивал. Помнишь, я рассказывал, что он там тоже был, но упустил Кадо? Я так и не понял, как это вышло, она только хитро улыбается. Ну, ты ее знаешь.
Эш кивнула, сложила руки на столе, поставила на них подбородок. Ей всегда нравилось его слушать. В этот раз было жутко, но все равно.
— В общем, они с Кадо договорились, что она украдет человека на замену и приведет его прямо к спуску, только с цветом глаз проблема. Когда Текамсех вернулся и рассказал об этом, я даже не испугался, знаешь? Плясать был готов, музыку сочинил, «Избавление», потом сыграю. Целый город вдохновить можно! Ну, по крайней мере, целый рынок. Потом, правда, оказалось, что просто ослепить меня горячим железом нельзя, нужно именно совсем глаза выколоть, другого у них в списке пыток не значится. Я и не помню ничего, только подготовку, а дальше уже когда меня Кадо передавали. Несколько дней было совсем плохо, потом привыкать начал. У нее же получается обходиться без зрения. Я решил, что тоже смогу.
Эш ползком обогнула стол, обняла Айдана. Попросила:
— Покажи мне.
Он вздохнул, медля. Отложил чаранг, коснулся повязки, потянул вверх.
Это правда выглядело жутко — провалившиеся внутрь срастающиеся веки. Но зато Айдан был жив. Он просто рассказал Текамсеху правду, и тот сразу начал ему помогать. Спас его, как смог.
Она в них не ошиблась. Во всей гвардии, в Империи. Они умели быть добрыми по-настоящему, даже рисковать собой, и сами решали, что правильно.
— Нас будет больше, мы справимся! Не обязательно бежать, прятаться в норах. Можно все изменить!
Эш обернулась, засмеялась. Сикис! Он тоже сумел, сбросил с себя постоянный страх. Пусть он все равно хочет решать силой, но главное — он понял, как быть собой. Свободным.
Она встала, выдернула перо из гвардейской куртки, обмакнула во флягу.
— Эти цветы распускаются от единственной капли, смотри!
Песня лилась, Эш видела, как собираются в путь Сикис, Отектей и Текамсех, идут к выходу, кивают ей на прощание. Они решили сделать свою страну лучше. Чьей-то смертью, да, но они просто иначе не умеют. Они — хищные птицы. Красивые птицы.
Горло пересохло, Эш с благодарностью взяла флягу из рук Кадо, улыбнулась Айдану. Он сиял блаженством, скользя взглядом по залу.
— Спасибо, — выдохнул, потянулся к ней, не вставая, поцеловал руку. Эш засмеялась — он ей рассказал про господ с севера, которые так делают, и почему-то ему очень нравилось за ними повторять.
Получилось. Она на самом деле немножко боялась, что не справится. Там же уже почти все зажило, сложно было вытягивать из того, что осталось, то, что раньше было. Должно быть. Наверное, промедли она еще день, и Айдан остался бы слеп навсегда.
— Это благодаря им, — сказала, кивнув в темный коридор. — Они же хотят поменять Империю, да?
— Убить Императора, — пояснила Кадо. Голос у нее почему-то был мрачным.
— Думаешь, у них не получится? — Эш испугалась. Они что, идут на смерть? Так не должно быть!
— Не знаю, — Кадо хмурилась, даже вечная улыбка почти пропала. — Но я за ними прослежу.
Это был сон. Такие сны приходят, если ты болен или пьян. Горячечный тревожный бред, посреди которого всплывают иногда такие достоверные сцены, что на утро кажется, будто все случилось на самом деле.
Снилось, что он разговаривает с Эри. Они говорили о чем-то теплом и правильном, а потом она разозлилась и выговорила ему за все, в чем он, по ее мнению, был повинен. Она плакала, плечи ее вздрагивали, а Грегори вдруг вспомнил, что так уже было однажды. Недавно, неделю назад.
Она оказалась очень хозяйственной девочкой. Бескорыстной и честной. Она не трогала вещи из его сумки, но навела порядок в каютах, вычистила посуду и помыла все, до чего смогла дотянуться. Засверкали по-новому металлические накладки и крышка иллюминатора. Она заштопала все его старые сорочки и навела порядок на книжной полке.
Грег замечал ее старание, но отчего-то думал, что причиной тому — благодарность за спасение. Она и впрямь ведь могла погибнуть. В день, когда они встретились, на ней были бесформенные обноски, не доходящие до колен, и огромные сапоги на босу ногу. Грегори подумал тогда, что ей, должно быть, не больше тринадцати. Худая, нескладная, очень голодная и замерзшая девочка. К тому же, она отчаянно его боялась, и он старался лишний раз к ней не подходить. Неделю назад Грег, вернувшись после вахты, обнаружил, что она сидит на кровати, уткнув лицо в колени, и тихонько плачет.
— Что случилось? — осторожно спросил он. Он был уверен, что ответа не дождется. Эри частенько не отвечала на вопросы. Но на этот она ответила. Да так, что Грегори начал в уме подбирать слова утешения.
— Кто я тебе? Я так устала ждать твоего решения… почему ты все время молчишь? Я не знаю, что такого еще сделать, чтобы ты сказал мне… чего мне ждать? Что ты решишь обо мне? Продашь меня? Выкинешь на улицу? Я тебе мешаю? Ты же с Гассом разговариваешь чаще, чем со мной!
Может быть, это было правдой. Грегори частенько разговаривал вслух со своей собакой. Гасс-то на его слова не обижался.
Эри успокоилась сама, будто кто-то вентиль перекрыл. Успокоилась, сказала:
— Прости меня, пожалуйста. Я не должна была…
Захотелось приласкать ее, как Гасса, или хотя бы щелкнуть по носу, как если бы ей было и в самом деле тринадцать. Грегори налил в стакан воды и протянул ей. И Эри улыбнулась в ответ. Тогда он счел это знаком перемирия.
Сейчас, во сне, она его не слышала. Продолжала плакать. А Грегу было холодно и очень ее жалко. Сейчас он без колебаний бы ее обнял и может даже щелкнул бы по носу. Ведь все это происходило во сне. Вот только дотянуться до нее он не мог.
Проснулся с ощущением потери. Огромной и всеобъемлющей, как в тот день, когда он впервые понял, что капитан не услышит его вопросов и никогда на них не ответит.
Потому что в его синих далях нет места тем, кто живет сейчас. Там все свободное пространство занимает море, а все люди, кем бы они ни были — это одновременно его когда-то давно погибший сын.
У капитана никого нет кроме Даниэля и Грегори Хорвена — личного его адъютанта.
Капитан живет грезами о прошлом. Иногда он приходит в себя и проклинает свое неуклюжее, неловкое тело, свою слабеющую память и заодно всех, кто остается рядом с ним — за то, что длят его бессмысленную жизнь. Но для всего города, для всех его жителей — он последний, кто своими глазами видел море, бухту и прежний город, родину тех, кто ныне выживает на Корабельной скале. Он — часть истории, точка равновесия. Якорь, за который, может, неосознанно, но держится мир.
Капитан видел, как строился воздушный флот. Он сам когда-то сменил черный морской китель на синий воздушный. На его глазах погиб Дымный берег, ушла на дно череда островов Радуг. Он рассказывал, как спешно перестраивали морские корабли, чтобы их могли тянуть воздушные буксиры. Их снаряжали огромными аэростатами, убирали мачты, облегчали корпуса. Он видел, как горела столица, и как в бухте дель Констанс на борт последнего воздушного катера поднимались уставшие, измученные двухдневной борьбой со стихией люди. Корабли уходили, чтобы не вернуться уже никогда. И все же, тогда в окончательность Катастрофы никто еще не верил.
Боль пришла не сразу. Как будто он заснул во время вахты, а старик не счел возможным его будить. Но стоило пошевелиться, как все встало на места.
Грег лежал в тесной и темной камере, руки его оказались связаны, ногам и спине не было места, чтобы разогнуться. К тому же в его тюрьме стоял холод, под ногами чавкала вода, а в воздухе витал запах мочи и гнили.
В затылке пульсировала кровь. Он попробовал подогнуть под себя ноги и подняться. Пока возился на дне своей, вполне возможно, будущей могилы, понял, что остался в одной тонкой сорочке, шинели на нем больше не было. И руки потеряли чувствительность от холода и веревок.
Стены металлические. Значит, он в одном из кораблей. В том самом крейсере, где на него напали? «Не может быть. У входа был полицейский. Он бы заметил нападение, поднял шум. Прибыл бы морской патруль. Эти ребята никогда не опаздывают… Или полицейского тоже?..»
Эти люди, должно быть, сошли с ума. Город невелик, жители на своих кораблях, на своих улицах, знают соседей хотя бы в лицо. В городе не бывает пришлых, здесь все — свои. Каждый несет в себе кусочек общей памяти и общего прошлого. А значит, те, кто на него напал, напал на воздушно-морского офицера, пусть Грегори Хорвен никогда и не стоял настоящую вахту на судне, значит, они пойдут до конца, и не остановятся даже перед убийством. «Хотя, о чем я. Они уже сделали все, чтобы я умер. В этом тесном железном мешке я бы не протянул долго, если бы не очнулся. Кажется, кто-то плохо рассчитал силу удара…»
А стены стальные. Значит, можно попробовать по ним постучать. Вдруг кто услышит? Стучать он мог только ногами. Связанные за спиной руки бесполезны. Что сейчас, ночь? Или уже утро? Ах, если бы каким-то чудом где-то неподалеку оказался морской патруль!..
Грегори от души ударил пяткой по переборке. Та отозвалась гулом…
Вообще-то, уже три минуты назад сентябрь кончился, но я достал ежедневник и развернул клавиатуру более получаса назад, так что пусть будет всё-таки сентябрь, только тридцать первое, а не тридцатое.
Хороший день для подведения итогов.
Тем более, что есть чем похвастаться.
Я таки добился достаточного генетического разноцветия на борту нашего «ковчега». Четыре десятка зелёных и двадцать восемь жёлтых, пришлось остальным потесниться, а некоторым так и вообще сдать билет и дожидаться следующего рейса. Никогда не забуду их лиц…
Нет, они вели себя в высшей степени достойно – никто не унизился до личностных просьб или выражения персонализированного негатива в мой адрес или адрес кого-либо из Совета. Большая часть их вообще вызвалась добровольцами – сразу, как только Совет согласился с моими условиями и стало ясно, что планы придётся пересмотреть. Но всё равно – ужасно неприятно было видеть их улыбки и прощальные кивки, и даже осознание собственной правоты не спасало. Это так отвратительно – портить кому-то жизнь и доставлять лишние хлопоты, пусть даже и во имя великой цели…
Зато теперь с нами будет Саныч, а он не только вполне приятный сосед, но ещё и руки имеет золотые, вечно если какая поломка в лаборатории – прямым ходом к нему бегут. Никогда бы не подумал, что у него жёлтая карта, такой здоровяк, а вот поди ж ты… Понятно, чего он тогда так разволновался.
И, конечно, быдло.
Правда, исключительно белокарточные, но тут я и сам не возражал – равноправие равноправием, но у нас просто физически не будет возможности развернуть на борту полноценный стационар по поддержанию жизни в хрониках. Тяжёлые случаи наверняка появятся и в процессе полёта, но я осмотрел наш медблок и понял, для чего часть криокамер оставлена пустыми. Самые тяжёлые случае куда проще будет заморозить и долечивать уже после того, как сумеем развернуть полноценный госпиталь.
Я говорю «наше», «наш»… привык за неделю. Восьмой день ночую в своей будущей каюте. Вдали от Люсиль и детей. Так лучше. Завтра (вернее, уже сегодня) вряд ли будет время что-либо записать, послезавтра намечен старт, потому постараюсь коротко.
Стыдно признаться, но кое-кто из моих коллег повел себя не слишком достойно. Подозреваю, что они сами не очень-то понимали, что делают и каким низменным инстинктам дают волю, когда поддались на провокацию типа в штатском – а в том, что это была именно его провокация, я не сомневаюсь, слишком топорно сработано. Как раз в духе.
Меня пытались поймать на слабо, так это, кажется, называлось у примитивных народов. Провели грязный приём. Не подозревая, что грязь не липнет к таким чистым душам, как Люсиль, и, смею надеяться, я сам.
Мне было предложено выбирать между быдлом и семьёй – на том основании, что система жизнеобеспечения рассчитана на определённое количество человек, и лишних мощностей взять просто неоткуда. Каюсь, в своём стремлении воспринимать быдлован как точно таких же людей, просто выглядящих и говорящих немного иначе, я зашёл слишком далеко и совершенно не подумал о том, что разработанные для стандартных человеческих особей криокамеры и гибернационные коконы совершенно не подходят для мелких. Даже по размеру, а ведь есть ещё и различия в физиологии. И поэтому семьям офицеров предложено провести часть полёта в криокамерах – пока не будут достроены и подключены дополнительные фильтры. Офицеры выразили своё согласие – при условии, если исключений не будет.
Люсиль от криокамеры отказалась, и я её понимал – это ведь означало расставание с детьми, до двенадцатилетнего возраста человека опасно подвергать гибернации, а до восьми лет – так и попросту невозможно. Разница физиологии, как и с мелкими, вот ведь забавное совпадение…
Нам не дали поговорить, просто объяснили ситуацию и потребовали от меня немедленного ответа. Тип в штатском ухмылялся мерзко – моя любовь к Люсиль наверняка была зафиксирована и подшита в его секретном досье, и потому он считал разыгранную карту беспроигрышной.
А я смотрел на Люсиль, маленькую и гордую Люсиль, как она осунулась за последние недели, словно вишнёвое деревце под ледяными порывами зимнего ветра… Лицо бледное, глаза лихорадочно горят, губы плотно сжаты. Ты боишься, маленькая? Ты ведь тоже знаешь, как сильно я тебя люблю, но ты знаешь и цену наших надежд, и потому ты боишься… Не бойся, я никогда тебя не предам.
Я ободряюще улыбнулся своей жене через зал и вынул из кармашка световое перо.
– Вы правы, – сказал я, ставя подпись на контракте и протягивая его оторопевшему типу в штатском. – Исключения подрывают дисциплину.
После этого я обернулся к Люсиль, но глаз её больше не увидел, только затылок – она протискивалась к выходу.
Подумав, что она хотела поговорить со мною без свидетелей, я тоже постарался выйти сразу, как только смог. Только вот получилось это не слишком быстро, сначала пришлось утрясать множество деталей. Когда же я выбрался в коридор, Люсиль там уже не было. На проходной сказали, что она покинула гостиницу довольно давно. Коммуникатор не отвечал. Она всегда его выключала, когда обижалась.
Это было больно и несправедливо, я ведь всё сделал правильно. Так, как мы хотели. Мне тоже нелегко дался выбор, я хотел поговорить об этом и взаимно утешиться, на что же тут обижаться? Тем более – сейчас, когда у меня совершенно нет времени играть в эти глупые женские игры. Столько дел ещё надо утрясти, столько проблем решить…
Конечно же, я не поехал за ней.
А она меня так и не простила.
Хотя я и не виноват – ни в чём, совершенно! Не могла же она всерьёз думать, что я откажусь от идеалов всей нашей жизни только чтобы не расставаться с семьёй? Или могла?..
Женщины иногда ведут себя так странно…
Не произошло ничего страшного, они улетят вторым «ковчегом», и года не пройдёт, я узнавал, они первые в приоритетном списке. Ей должны были об этом сообщить, так чего же она обижается? Даже не попрощалась… Коммуникатор по-прежнему выключен, полчаса пытался дозвониться, не хотелось завершать земную часть записок на такой вот нотке. Но, видно, ничего не поделаешь…
Как же это обидно и горько, быть без вины виноватым.
Эх, Люсиль, Люсиль, вечная моя боль и нежность…
Удачи тебе.
День, в который приехал княжич Миросвет, выдался погожим, самое оно, чтобы косить траву да ворошить сено. Но деревенские побросали все дела, оделись понаряднее и с самого утра собрались на околице, чтобы встретить гостя чин по чину.
Инн поначалу идти отказалась, но тётушка очень уж распереживалась: как же это, княжича да не уважить! Чтобы её не расстраивать, Инн надела синий сарафан, самый лучший, который прежде ни разу не доставала из короба, и пошла.
Будь воля Инн, она бы осталась да поработала. Сейчас детские дни, полные обиды на тётушку и попыток сбежать от домашних дел, вспоминались со стыдом. Только став постарше, Инн поняла, как непросто приходилось тётушке и до чего доброе у неё сердце. Она ведь осталась вдовицей с кучей малых сыновей, ни один из которых не мог поднять плуг, но осиротевшую племянницу взять в семью не отказалась. Теперь, когда двоюродные братья Инн превратились в крепких парней, тётушке не приходилось рвать жилы, чтобы всех прокормить. Но помочь ей всё равно хотелось.
Воспоминания прервались, когда Инн встала в ряд с остальными деревенскими, высыпавшими встретить княжича. Со всех сторон слышались пересуды: какой он, этот Миросвет?
Княжич не заставил долго ждать. Вереница ладных лошадок с всадниками подлетела к околице, Миросвет спешился, преломил хлеб, поблагодарил за встречу. Он оказался светловолосым и улыбчивым, но главным было то, как княжич себя нёс. Переодень такого в простую рубаху, дай в руки серп — всё одно с простым парнем не спутаешь. Так величаво наклонял голову, так поводил плечами, что Инн аж залюбовалась.
Она так бы и рассматривала княжича, если б не увидела собак. Оказывается, на охоту Миросвет взял псов, да таких, что и медведя испугать могут. Серые, высокие, они молча кружили вокруг подоспевшего псаря, тянули носами воздух, повернув злые морды к лесу.
— Тётушка, дозволь уйти, — попросила Инн не своим голосом.
— Иди, иди, голубка.
Все в деревне знали, что Инн любит рябиновые ягоды. И все знали, что она до смерти боится собак.
В ночь после приезда Миросвета Инн видела странные сны. А наутро ей показалось, что сорочка на спине пропитана чем-то холодным и липким. Потрогала — нет, сухая.
Проснулась она ещё до света, и, чтобы смыть дурной сон, решила пойти на пруд да искупаться. Но вода оказалась холодновата, и Инн просто приподняла подол, села на мостки и стала болтать ногами в пруду, омывая их до колен.
Запели петухи, над лесом раскраснелась полоска зари, и на её фоне взвился вверх дымок из кузни. Вот бы Яр сейчас был не там, у мехов, а здесь, рядышком с Инн…
Что-то хрустнуло в кустах, отзываясь на её мысли. Она вскочила, оправила подол. Неужто кто из неудавшихся ухажёров вздумал подглядывать? Инн аж кровь бросилась в лицо, захотелось убежать от стыда. Но она набралась смелости:
— А ну, выходи!
Никто перед ней не показался, и в голове мелькнуло: «Может, зверьё просто?» Только вот не бывает у зверья такого чистого бархатного голоса, какой послышался вдруг из-под шатра ивовых веток:
— Правду говорят, что у вас тут чудеса на каждом шагу.
Инн испугалась бы, наверное, не так сильно, если б за кустами оказался медведь или волк. Зверья бояться стоит меньше, чем незнакомца из свиты княжича, который подглядывает за девушкой на пруду.
— Не дрожи так, не обижу, — снова заговорили ивовые ветки. — Если покажусь, не будешь бояться?
— Я и так не боюсь! — соврала Инн, и голос её прыгнул вверх, как зайчишка.
— То-то я вижу, как у тебя от смелости щёки зарделись.
— Дразнишься? — робко улыбнулась Инн.
— Дразнюсь, — послышался шутливый ответ. — И показываться я передумал. Не увидишь, пока имя своё не назовёшь.
— Инн! — тут же крикнула она.
— Прости, красавица, обманул я тебя. Всё равно не покажусь. Больно мне нравится тебя подзадоривать.
— Как знаешь, — ответила Инн, хотя любопытство так и распирало. — Пора мне. А ты не подглядывай больше, нехорошо это.
— Никак удержаться не мог, уж больно белые у тебя ножки.
Ивовые ветви дрогнули — вот-вот кто-то из-за них появится, но тут же снова бессильно повисли. Будто тронул их незнакомец, да тут же передумал, отпустил.
— Ещё свидимся, красавица Инн.
Она развернулась и побежала прочь. «Белые у тебя ножки», — крутились стыдные слова в голове. Даже мысли у Инн не возникло, чтобы дать круг, спрятаться рядом с ивами да посмотреть, кто из-за них выйдет.
Следующие дни она не вылезала со двора. Подруги зовут вечером песни петь — не идёт, у костра посидеть — не идёт. А ну как тот, с пруда, будет среди деревенских смотреть на Инн, дружкам пересказывать всё да потешаться? Лишь когда тётушка попросила добежать до кузницы, отнести Яру молока в благодарность за то, что плуг починил, Инн ушла из дома.
А когда вернулась, не поверила глазам. Во дворе на карауле стояли дружинники княжича, у калитки — воз, укрытый рогожей. Зашла в дом, а там все лавки завалены тканями, лентами, шубами, за столом сидит сам Миросвет, а тётушка его чаем с медком потчует. Инн положила ему поясной поклон и глянула на тётушку, что та скажет делать: баранок с маком принести или с глаз долой убраться.
— Присаживайся, голубка — сказала тётушка.
Инн сделала шаг и остановилась. Как можно ей за один стол с княжичем? Да и зачем?
— Не дрожи так, не обижу, — светло улыбнулся Миросвет.
Инн проделала оставшиеся до стола шаги и опустилась на табурет, чтобы не упасть. Вот тебе и дружинник. Что хоть княжич мог поутру на пруду делать? Но ведь не спросить при тётушке. Инн опустила взгляд и промолчала.
— Ты прости, красавица, что подшутил над тобой, — заговорил княжич, глядя на Инн так ласково, будто гладил. — Полюбилась ты мне, едва увидел, но разве стала бы ты так бойко со мной говорить, зная, кто в кустах прячется? А теперь я для себя решил, что без тебя домой не ворочусь. Мы с тётушкой твоей уже всё порешили: здесь в деревне свадьбу сыграем, привезу с собой к отцу не просто любимую, а законную жену. Станешь ножки мыть не в пруду, а в серебряных тазах.
— Ты прости мою дерзость, княжич, — заговорила Инн, украдкой глянув на Миросвета, — но разве можно без родительского благословения свадьбу играть? Да и что из меня, деревенской девушки, за жена для княжича?
— Не нужно мне ничьё благословение, чтобы разглядеть свою судьбу. И тебе не нужно, только слово своё скажи — будешь не то что княгиня, царица. Моя, ненаглядная.
Так он это говорил, что у Инн в груди растеплелось.
— Не вышло у тебя охоты, да? — спросила она и взглянула прямо в лицо Миросвету. От этого взгляда он словно зажёгся, заискрился, улыбаясь широко и искренне.
— Главное чудо я увидел и изловил. Но княжич я или не княжич, если своё слово держать не буду? Обещался в лесу поохотиться и дичь добыть, значит исполню. А захочешь, так тебе диковинного зверя в подарок на свадьбу добуду.
— Наш лес волшебный, да ты и сам знаешь, — осторожно начала Инн. — Но чудеса в нём бывают и недобрые. Если кто бьёт зверя в лесу, духи сторицей отплатят смертями. И ты можешь ног не унести, и деревня потом страдать будет. Коли говоришь, что хочешь женой меня сделать, так послушай совета — не охоться. Никто не подумает, что ты не держишь слово, зато все увидят, как ты мудр, что есть в тебе смелость переменить собственное решение.
— Не могу отказать своей невесте в первой же её просьбе, — сказал Миросвет и посмотрел на Инн так, будто от одной его воли все из избы разом исчезли, оставив их наедине. — Проводишь до крыльца?
— Провожу.
Миросвет поднялся, и Инн встала из-за стола. Через сени прошли молча, но она так и чувствовала его взгляд. Тёплый, точно наброшенный на плечи пуховый платок. На крыльце Миросвет лишь легонько коснулся пальцами её щеки.
— Я же говорил, что свидимся. Ни за что теперь тебя не отпущу.
— Даже если откажусь за тебя пойти?
— Тогда буду возить в твой дом подарки, пока изба по брёвнышку не рассыпется, а тебе о любви говорить, пока не смилуешься.
Инн распрощалась с Миросветом. Вернулась в избу. Тётушка сияла ярче отполированного серебряного блюда. Но прежде чем она успела вымолвить хоть слово, Инн бросилась к ней и разрыдалась.
— Ты что, ты что, голубка? Он тебя обидел?
— Нет. Он хороший. Только тётушка, милая, я Яра люблю!
— Час от часу не легче. Ну, ну, хватит реветь. Ты подумай сама, Яр мужик хороший, да для тебя староват, двадцать зим — разница немалая. Случись так, что помрёт раньше тебя, кто детей кормить будет? Уж поверь, вдовой остаться — доля горькая. А что до любви… И он, конечно, тебя любит, да только как дочку. Не то что Миросвет. Да и правильно ты сказала, что хороший парень. Ещё и княжич. Он ведь мог бы охмурить тебя да и бросить, ан нет, замуж зовёт. Неужто ты думаешь, что с ним не будешь счастлива?
— Я не знаю, тётушка.
— Будешь, конечно, будешь. Ты иди, поспи, голубка, в новый день и мысли приходят новые. — Тётушка помолчала и строго добавила: — И вот что, не ходи теперь в кузницу. Это все наши знают, что Яр мужик порядочный и какая у вас история, а вот кто из княжеской свиты увидит, как ты у него вьёшься, может слух плохой пустить. Поняла меня?
Инн вытерла слёзы, кивнула. Всю ночь вспоминалась ей то улыбка Миросвета, то злосчастный миг, когда она попросила Яра жениться на ней. Второй раз на такое Инн бы не решилась. А сам Яр, как и сказала тётушка, смотрел всё теми же глазами, что видели малявку, у которой нос не дорос. Сколько ни реви, ничего меж ними не изменится.
На следующее утро сватам княжича дали ответ: свадьбе быть.
Удачный день. Рука начинает что-то чувствовать. Петр с Мухтаром запустили установку, получили первые кирпичи из расплава. Цвет кирпичей какой-то странный. Светло-коричневый с разводами. Петр говорит, разводы исчезнут, если массу лучше перемешать. На мой взгляд, так красивее.
Татака выпросила себе статус ходячей больной. Мухтар прозвал нас инвалидной командой. Если у меня на перевязи рука, то у Татаки — хвост. А перевязь — рюкзак с эластичным фиксатором хвоста. Мухтар изобрел. Обращаться с поврежденными конечностями надо крайне осторожно, потому что чувствительности практически нет, зато есть фантомные боли и неприятные ощущения в регенерирующей нервной системе. Не знаю, как у Татаки, а у меня точно есть.
Миу становится вполне самостоятельной девушкой, инициативной и предприимчивой. Сегодня весь день работает по самостоятельной программе — и как работает! Кадры утверждения исторического закона великолепны. Стас в восторге.
В беседе с Владыкой Миу очень толково сглаживает углы. При этом не отклоняясь от фактов. Просто врожденный талант контактера-переговорщика.
Линда сегодня получила мягкий втык прямо от Владыки. Это нарушение субординации, но на самом деле — хороший знак. Владыка перестал считать ее чужой.
Ну и, наконец-то, я выправил Миу документы. Для начала позвал Петра, и он зарегистрировал в земных базах свидетельство о рождении Миу. Капитан корабля имеет на это право. Ну и что, что с даты рождения семнадцать земных лет прошло? В дальнем космосе и не такое случается. Ожидал юридических сложностей с оформлением двойного гражданства. Но все прошло на удивление легко и просто. Для членов семьи двойное гражданство
оформляется практически автоматом. Получил файлы земного паспорта и прошивку единой электронной учетной карты. Обнаглев, оформил задним числом опекунство над Миу до момента совершеннолетия. Нагло заявил, что документы на местном языке давно оформлены. Надо лишь синхронизировать
земные и местные документы для девушки, имеющей двойное гражданство. Чистая формальность. Так как в базах свидетельство о рождении и паспорт с учеткой уже имелись, оформление прошло без проблем. Осталось переоформить документы приема на работу, поставить в нужных местах подписи Миу — и я перед законом чист как слеза младенца.
Разложил перед собой на столе пасьянс из документов Миу. Внушительно выглядит.
Вбежала Линда.
— Шеф, докладаю! Все идет по плану, дневная норма каторжного труда выполнена.
— Стажерам свойственно ошибаться… Да-да, свойственно…
Ознакомься! — Широким жестом руки, позаимствованным у Владыки, направляю ее к столу с документами.
— Ой! Паспорт Миу! По этому поводу надо устроить праздник!
— Принимается, — по громкой связи оповещаю всех, кто в доме. — Какие еще соображения?
— Нет аттестата об образовании?
— Гм-м-м… — чешу в затылке. — Тоже верно. Но это не главное. Я
привез в оазис одну подопечную. И уже юридически оформил, за что мне честь и слава. Некто привез в оазис пятнадцать душ. Татаку не считаем, у нее хозяин есть. Кому-то надо… Следишь за моей мыслью?
— Пятнадцать раз по столько? Я лучше повешусь! Шеф, так не честно! Я стажерка, у меня юридических прав нету — документы выписывать!
Я рассмеялся, развернул стул и сел на него верхом.
— Разве им обязательно оформлять земное гражданство? Но какой-то местный документ выправить надо. Не забывай, на сегодня они все по закону числятся твоими рабами.
— Фу на тебя! Напугал. Думала, опять всю ночь с бумажками возиться. Так я бегу готовить праздник?
— Беги.
Миу задерживается. Местный плов уже готов, а главного фигуранта нет. Выхожу к народу и рассказываю, откуда и как родился закон. Почему у Линды синяк под глазом. За что глава Службы закона и порядка зовет Миу дерзкой рабыней. Какие слухи распускали по городу шептуны Службы. И, наконец, что произошло сегодня во Дворце.
— Вопросы есть? — заканчиваю вводный курс новейшей истории.
— Можно я спрошу, господин? Кому еще надо морду набить, чтоб рыжих с серыми уравняли?
И хохот в пятнадцать глоток.
Стас по громкой связи объявляет, что Миу вылетела из Дворца. Линда наспех репетирует построение и церемонию. Мухтар пристраивает мне гарнитуру с микрофоном, настраиваем громкость.
— Миу на подлете, — сообщает Стас. — Начинаем праздник.
Если не считать кучи-малы, то торжественная часть прошла быстро и торжественно. Объявляю праздничный ужин и сажаю Миу на почетное место… Точнее, пытаюсь посадить. Ей, видите ли, не положено. Сажусь сам и сажаю ее по левую руку. Линда шепотом объясняет ей, что это законное место
супруги. Роль тамады берет на себя главный агроном. Тарелки и стаканы. пустеют очень быстро, и Поварешка наполняет их по новой. Узнаю от Миу, что новое имя ей очень нравится. Ну, о вкусах не спорят…
Тамада произносит тост за тостом, но народ уже разбился на группы по интересам. Миу на вершине блаженства. Татака ловкими маневрами заняла место между Марром и Линдой. Мухтар шепчется с Мартой. А Стас объясняет что-то серому пареньку. При этом оба рисуют чертежи прямо на бумажной
скатерти. Агротехники и гидротехники по разные стороны стола затеяли игру вроде «камень, ножницы, бумага». Только команда на команду. И периодически вопят во все горло, празднуя победу. А Петр объясняет что-то строителям.
Но, судя по жестам, к стройке это отношения не имеет. Скорее, к охоте на ящероподов.
После очередного тоста Стас объявляет танцы. И первый подает пример. Чечетка на металлическом крыльце вызывает буйный восторг прраттов. Миу уносится в дом и вскоре возвращается в тяжелых ботинках. Стас показывает основные приемы — постановку ноги, отмашку руками. Миу схватывает технику
на лету. Талант! У меня на простейший стэп неделя ушла.
Марта пытается обучить кого-то движениям вальса, но на рыхлом песке это дохлый номер. Строители обещают к следующей вечеринке выложить танцпол. Сегодня не могут — кирпич не тот. Для стен, с пазами. А для пола нужен гладкий сверху.
Гидротехники с Петром во главе подходят ко мне и выясняют, дам ли я добро на запуск в озеро местных рыбок. Отправляю их к Мухтару.
Марр с Татакой решили уединиться в своей палатке.
— Ты, это, не поломай работу Марты, — инструктирует их Линда.
— Мы все помним! Я буду только сверху! — отзывается Татака. А Миу застывает с открытым ртом. Потом бежит к Марте, отрывает от Мухтара, отводит в сторонку. Мухтар подмигивает мне с заговорщицким видом и показывает большой палец. Линда что-то объясняет Марру, потом уводит в дом. Миу ластится к Марте и вприпрыжку бежит за Линдой.
А танцы, между тем, продолжаются. Местные танцы, которым рыжие учат серых. Видимо, специально для пустыни. С минимальным перемещением, зато полуприседаниями и активным размахиванием руками. Музыкальный инструмент простейший — пустой железный контейнер, но ритм сложный. Когда местный
барабанщик утомился, Стас пустил запись японской группы барабанщиков из своей ретро-коллекции. То ли Кодо, то ли Ямато — в таких тонкостях я не разбираюсь. Но местные оценили. Скоро у танцоров языки изо рта свисали. А тела Мухтара и Марты блестели от пота в лучах прожекторов. Да-да, Мухтар в одних плавках, Марта в бикини. Устроили танцы на столе, благо местные
столы низкие. Чечетка под барабаны лихо идет!
Возвращаюсь домой пошатываясь. И принимаю сразу две таблетки антиала. Как же сумел так надраться слабеньким местным вином? Миу помогает раздеться.
— Хозяин, Марта разрешила нам плодиться и размножаться.
Наверно, я плохой контактер. Хороший должен быть готов всегда и ко всему. Догадываюсь поднять челюсть с пола далеко не сразу.
— Как это?
Миу удивленно смотрит на меня, робеет и прижимает ушки.
— В позе всадницы. Все другие позы госпожа Марта строжайше запретила.
На меня нападает смех. До икоты, до колик в животе.
— Хозяин может не сомневаться, рабыня знает, что делать. Госпожа Линда показала учебный фильм и все объяснила.
Ну если Марта разрешила, то почему бы и нет? Целую в нос рыжее чудо и ложусь на кровать.
— Раз рабыня знает, что делать… Позвать сюда рабыню!
Миу удивленно оглядывается на дверь, фыркает и мигом выскакивает из одежды.
Просыпаюсь от звонка рации. Миу дрыхнет без задних ног. Голосом активирую комп, переключаю рацию на громкую связь. Но — тишина, вызовов нет. А настойчивые звонки продолжаются… из-под кровати.
Вызываю на экран список абонентов, нахожу номер Миу, подключаюсь к ее рации.
— Ну ты и спать, рыжая охотница! — голос Шурртха.
— Она и сейчас дрыхнет. Что-то срочное?
— Прошу прощения, даже не знаю, как загладить свою вину. Видимо, я ошибся квадратиками, набирая номер.
— Шурр, это Влад. Номер ты набрал верно. Разбудить Миу, или ты перезвонишь позднее?
— Еще раз прошу прощения, но дело срочное. Я назначен на дежурство и не смогу привезти Марра к утреннему построению. Я хотел просить, чтоб Миу привезла бездельника.
Бужу Миу. Мухтар предупреждал, что разбудить пьяного кота — почти невыполнимая задача. Но я справился… Не знаю, хорошо это или не гуманно. Абстинентный синдром в полный рост.
— Беги на камбуз и съешь пол чайной ложки сахарного песка. Быстро!
Точно, это не гуманно. Миу шатает, она движется хоть и
целеустремленно, но по синусоиде. Через пару минут возвращается с виноватой мордочкой.
— Ра-раббыня прросит прростить ее.
— Как голова?
— Болит и кружится, господин.
Нет, в таком состоянии лететь на байке нельзя.
— Иди в ванную и сунь голову под струю холодной воды.
Миу торопится исполнить. Вижу через открытую дверь, сначала жадно пьет, потом мочит голову. Вытирается полотенцем, приглаживает мокрую
шерсть щеткой.
— Как теперь голова?
— Удивительно, господин. Боль проходит с каждым вздохом.
— Шурр, ты нас слышишь? Говори.
Шурртх объясняет задачу, а я наблюдаю за Миу. Нет, в таком состоянии лететь нельзя. Придется принять непопулярные меры. Когда Шурртх отключается, с грустью и нежностью смотрю на Миу. Девочка оглядывается на меня и смущенно опускает ушки.
— Знаешь, милая, в таком состоянии летать нельзя. Придется тебе принять антиал.
— Слушаюсь, хозяин, — удар кулака в грудь, рывок к тумбочке
за таблетками, и рыжая молния, налетая на двери, уносится выполнять поставленную задачу. Включаю запись трансляции с ее ошейника и регистраторов байка. Стаса будить не буду, потом перетащит записи в общий архив.
Что сказать, Миу с задачей справилась. Сама приняла антиал и Марра накормила. Судя по выражениям, брат уже знал, что это такое. А я пополнил словарный запас.
Торопливо позавтракав, Миу с братом умчались на максимальной скорости ко Дворцу. Но не сели, а зависли над крышей казармы. Ждали минут двадцать. Когда зазвонил колокол побудки и курсанты, одеваясь на ходу, валом повалили на утреннее построение, Миу медленно посадила байк перед
строем, Марр неторопливо сошел и занял место в строю. А байк взмыл выше крыш и улетел прямо на солнце.
Пусть развлекаются, пока молоды.
Байк берет курс на оазис, а я устраиваюсь поудобнее и… засыпаю.
Просыпаюсь от осторожного потряхивания за плечо.
— Шеф, тебе это будет интересно, — будит меня Стас.
Смотрю на экран. Байк неторопливо движется по городу, и за спиной Миу кто-то сидит. Вижу только его шею. Но вот он откидывается назад, и узнаю серого мальчишку-воришку.
— Спасибо, Стас. Чуть не проспал. Где они уже?
— Подлетают к дому Мылкого.
— Подстрахуй на всякий случай. У Петра тут неподалеку была «ворона» припрятана.
Стас развивает бурную деятельность. Загораются еще два экрана. Один — план города, второй — с окнами регистраторов черного орнитоптера — той самой «вороны». Стас выводит ее на свет божий из окна заброшенного дома и ведет на высоте двадцать метров вслед за байком.
Миу подводит байк к забору резиденции Мылкого. Проныра стучит в ворота кулаком. Открывается окошко в калитке, выглядывает охранник. Миу кланяется ему.
— Господин, рабыня просит передать, что к хозяину прибыл посетитель с разговором о деньгах. Рабыня нижайше просит открыть ворота, ибо в калитку байк не пройдет, а через забор — неучтиво по отношению к хозяину, — опять кланяется.
Окошко в калитке захлопывается, звенит под ударом медный гонг. Голова охранника показывается над забором, он внимательно осматривает улицу. Со скрипом распахиваются створки ворот. Миу заводит байк во двор, задним ходом подгоняет к забору и опускает на землю. Проныра соскакивает с байка, идет к дверям дома. При этом делает вид, что говорит по рации.
— Не извольте беспокоиться, госпожа. Я быстро, одна нога там, другая здесь. Сейчас получу деньги и тут же вернусь.
— Ну, нахал, — комментирует Стас. И вызывает на связь Линду. Я же связываюсь с Миу.
— Миу, это Влад. Сейчас прилетит черная птица, ты ее не пугайся.
Отвечать не надо, просто кивни.
Тут дверь дома открывается и на пороге появляется Мылкий, собственной персоной.
— Смотри, Проныра, ты сказал, — заговорила вдруг рация голосом Линды. — даю две стражи, потом чтоб дома был.
Мальчонка чуть не подпрыгнул. И уставился на рацию круглыми глазами. Стас рядом со мной зафыркал совсем как кот. Я тоже улыбнулся. Судя по картинке, Миу уткнулась лицом в приборный щиток байка. То ли чтоб смех скрыть, то ли Мылкому кланялась. Когда распрямилась, Стас посадил ворону на ветровой щиток байка. Миу привстала и осторожно погладила птичку.
— Это и есть черная птица госпожи Линды? — заинтересовался Мылкий.
— Да, господин.
— А ты — та самая рабыня, что всегда сопровождает ее?
— Только когда мне приказывает мой хозяин, господин.
— Так Линда не твоя хозяйка?
— Нет, господин. Мой хозяин — Владыка иноземцев.
— Но в Мистерии — это же ты играла?
— Да, господин. С разрешения хозяина, я играла свою мать.
— Ишь какая… — поцокал языком Мылкий. Протянул руку и погладил ворону.
— Ка-арр, — сказала ему ворона по команде Стаса.
— Раз птица здесь, то и хозяйка где-то рядом?
— Не знаю, господин. Когда я улетала, госпожа Линда была еще дома.
— Правда, что Прронырра убежал от госпожи?
— Хотел убежать. Мой хозяин узнал о побеге очень быстро. И тут же предупредил госпожу Линду.
— Она сильно гневалась?
— Совсем нет. Мы весело посмеялись. А утром госпожа велела мне отвезти ему воду, еду и другие нужные вещи, чтоб не сгинул в песках.
— Ты сумела найти его в пустыне?
— Это было просто, господин. Госпожа Линда сказала мне, где его ждать, он сам на меня вышел.
— Интересно… Хочешь посетить мой дом, отведать еды с моего стола?
— Прошу меня простить, господин. Но если я задержусь, боюсь, мой хозяин будет недоволен.
— Жаль. Но я тебя понимаю. — И, судя по движению руки, погладил Миу по голове. — Если что случится, обращайся ко мне. Чем смогу — помогу.
— Благодарю тебя, добрый господин, — Миу низко поклонилась.
Мы переглянулись со Стасом.
— Мылкий заигрывает с простой рабыней?
— Совсем не простой, — возразил Стас. — С элитной. А скорее всего, через Миу хочет собрать инфу о Линде и тебе.
Мылкий тем временем развернулся и направился к дому. Проходя мимо Проныры, кинул парнишке кошелек. И скрылся за дверью.
— Мя-а-ау! — издал парнишка чисто кошачий вопль восторга, вскинув руки вверх. Вскочил на байк позади Миу, — летим!!!
Откидываюсь на подушки. Визит прошел удачно, Мылкий вредничать не стал.
— Думаешь, они домой направились? Держи карман шире, — ехидничает наш аналитик. И выводит на экран карту города. Байк зигзагами двигается к зеленой точке в центре экрана.
— Там его дом, семья, — поясняет Стас. — Мать, старшая сестра.
Сестренка, кстати, не прочь попасть рабыней в богатый дом. Симпатичная кошечка. Тебе не нужна вторая? Хорошим тоном у прраттов считается держать двух наложниц. Чтоб между ними шла здоровая конкурентная борьба за благорасположение хозяина.
— И откуда ты все знаешь?
— Работа, работа, одна работа, с раннего утра до позднего вечера, — притворно вздыхает Стас.
Пока трепались, Миу довезла Проныру до дома. Дом — развалюха, но явно знал лучшие времена. Задерживаться дома Проныра не стал. Представил Миу, отсчитал матери пятьдесят золотых, велел спрятать, осмотрел со всех сторон сестру и вручил ей десять монет. За что был обласкан обеими. Миу тоже досталось. От завтрака отказался. И отбыл с гордым видом, вознесясь
в небо.
Убедившись, что на этот раз байк движется в нужную сторону, Стас переключился на записи из дома Мылкого.
— Послушай это, — развернул одно окно на весь экран. Мылкий задумчиво меряет шагами комнату, его помощник подсчитывает что-то на грифельной доске.
— Она могуча, но в птицу обращаться не может. Сказки это, — заявляет вдруг Мылкий.
— Кто?
— Иноземка.
— Ты погладил птицу и понял, что это не она?
— Рабыня погладила. Как думаешь, рабыня осмелилась бы погладить хозяйку?
— Какой ты у-у-умный… — протянул помощник, не отрываясь от
расчетов. Мылкий довольно фыркнул и дернул его за ухо.
— Глава Службы закона и порядка тоже интересовался этой рабыней, — ленивым голосом сообщил помощник.
— И ты молчал?
— А ты не спрашивал. Рабыня выросла при Дворце. Любимая игрушка Владыки. Знаешь, есть такие рабыни, которым все сходит с рук. Была подарена иноземцам лично Владыкой. Пользуется его доверием. Знает все дворцовые сплетни и тайны.
— Это все?
— Увы…
— Кто ее родители?
— Кто отец, неизвестно. Мать была наложницей. Между прочим, долгое время была фавориткой Владыки. Из-за чего и погибла. Влезла в какие-то дворцовые интриги, пыталась бежать. За что была публично казнена. История древняя и темная, но стражник, остановивший беглянку, резко пошел в гору.
Вот все, что удалось разузнать.
— И ты молчал… Еще раз появится — облизывай ее. Сдувай с нее
шерстинки! Мне нужна эта девочка. Я должен знать о ней все!
— А эту запись дай посмотреть Линде и Миу, — отдаю я ЦУ, вновь
откидываясь на подушки. Привык долго спать, пока был лежачим.
— Не ругай Миу за полет в город. Она пыталась вызвать тебя, но ты спал. Я дал разрешение. Не думал, что они с Пронырой к Мылкому полезут.
Пока Миу летала в город, а Марта разыскивала одежду, забытую на улице, утро перестало быть ранним. Прратты что-то затеяли. Запустили установку, штампуют кирпичи и размечают площадку между железным домом и палатками. Интересно, один я, с подачи Миу, стал звать МОК железным домом, или остальные тоже?
Надо у Мухтара спросить, что его строители затеяли? Зачем им яма перед палатками? Нет, это не яма, это целый котлован, судя по размерам.
В коридоре легкий топоток. Миу вернулась. Врывается в комнату, ласкается об меня как кошка.
— Проголодалась? Идем завтракать, — обнимаю ее за талию, веду в столовую. — Что там строители затеяли?
— Танцплощадку. Сейчас место готовят.
Вспоминаю, что был такой разговор. Быстро завтракаем, и Миу, спросив разрешение, убегает помогать строителям. А я советую Мухтару обучить бригадира агротехников водить байк. Бедняги до сих пор грязь с болотца за озером ведрами на грядки таскают. Мухтар тут же перепоручает это дело Петру. Возвращаюсь в каюту и вывожу на экраны кадры с наружных камер.
Проныра хочет отдать кошель с золотом Линде. Предупреждаю Линду через имплант, что в кошеле было сто золотых, осталось сорок. Линда взвешивает кошель на руке.
— Сорок золотых, значит? Молодец. Держи на карманные расходы, — возвращает кошель.
— Тридцать девять, — улыбается во весь рот пацан. — Один я себе
оставил.
— Скажи пожалуйста, а по весу на все сорок тянет, — дурачится Линда.
Парнишка внезапно становится серьезным. Бежит к столу, высыпает монеты и трижды пересчитывает. Спина его сутулится, уши и хвост обвисают.
— Что такое? — Линда гладит его по головке.
— Сорок один золотой, — парнишка выкладывает последнюю монету из потайного кармана. — Мылкий гад! Лишний золотой в кошель сунул. Теперь получается, я у него в долгу. А может повернуть так, будто я украл у него золотой… Госпожа, мне в город надо!
— Не спеши. Звонилка на что? — достает рацию, набирает номер.
— Мылкий, это Линда говорит. Мой парнишка волнуется. Пересчитал монеты, нашел одну лишнюю. Ты обсчитался, или парнишку проверяешь?.. Ну ты нахал!.. Так что мне с парнишкой делать? Он в город рвется, а кто работать будет? Я за него?.. А-а, типа, премия за честность? Хорошо, договорились…
— Линда, похвали Мылкого, — передаю я через имплант.
— За что? — удивленно спрашивает девушка, прикрыв рацию ладошкой.
— Придумай повод. Удиви его.
— Мылкий… Спасибо, что заботишься о моем мальчонке… Ну, учишь не хлопать ушами… Да не буквально, это поговорка такая. Прохлопал ушами — это значит, расслабился, пропустил что-то важное!.. Вот-вот. Конец связи, чао!
Убрала рацию, посмотрела на парнишку.
— Радуйся. Теперь это твой золотой. Иди, поешь, а потом будешь
помогать огородникам.
Мухтар вручает строителям странный инструмент. Вроде, кувалда, только резиновая. А сам лазерным сканером проверяет площадку и говорит, где убрать, где подсыпать. В торжественной обстановке укладывается первый кирпич. Мухтар раздает строительные рукавицы. Коты выстраиваются цепочкой
и перемещают кучу готовых кирпичей поближе к стройплощадке. Прикидываю, восемь кирпичей на квадратный метр. Если площадка десять на десять — это же восемьсот штук в каждый слой надо уложить! Сколько кирпичей в час дает установка Петра? И почему она вся окутана паром? Ага, ведрами заливают в бак воду из озера. Установка-то с водяным охлаждением. Наверно, так
выглядели первые паровозы.
Татака тянет Миу в пальмовую рощу. Тайны у них…
Строители выложили угол танцплощадки — и сразу начинают класть второй слой. А потом — третий. Со сдвигом на полкирпича — чтоб лего-кирпичи цеплялись друг за друга. Кирпичи третьего слоя сверху гладкие. Строители выравнивают и уплотняют кладку резиновой кувалдой.
Из рощи возвращаются Татака с Миу. Теперь уже Миу тащит за руку слабо сопротивляющуюся Татаку. И прямо в дом. Интересно, кого Татака боится? Меня, Марту или еще кого? Подключаю видеокамеру коридора. Ага, спешат мимо моей двери прямиком в медотсек.
А как дела у Петра? Обучает агрономов водить байк. Проныра, конечно, в первых рядах. Или Линда его специально к агрономам направила?
Вызываю Линду.
— Блин, случайно получилось, — жалуется она. — Наказать хотела за самоволку. Для меня грядки на огороде копать — каторга. Вот я его туда… А они… Теперь его за уши не оттащишь. Доволен! Только что от восторга не писает.
— Ничего. Все идет к лучшему в этом лучшем из миров. Скажи Миу, чтоб объяснила ему наши правила поведения вне базы. Наверняка он теперь в самоволку на байке сорвется.
— А почему Миу, а не я?
— Чтоб Миу сама их лучше усвоила.
— Сделаю!
Переключаюсь на медотсек. Кто-то из котов сидит под шлемом. Татака лежит на столе томографа, Марта занята ее хвостом, Миу стоит рядом и сочувствует подруге. В общем, все при деле.
Просматриваю рабочие журналы. Мухтар, конечно, размахнулся. Трубопровод пойдет на глубине десять метров. Это чтоб не мешал каналы сверху копать. Дно канала — семь метров от уровня грунта. Уровень воды — три метра. И четыре метра — береговые откосы. Размах!
А что в журнале по поводу Татаки? Так, в Татаке живет уже два
киберсимбиота. Личинки паразита выводятся в стенках тонкого кишечника. Стенки постепенно деградируют. Следует прободение ки…
Фу! Закрываю файл. Такое лучше не читать. Потом кошмары сниться будут. В общем, пока последняя личинка не выйдет из стенки, и киберсимбиот ее не ухайдакает, лечение нужно продолжать. И периодически, не реже, чем раз в три дня, проводить заполнение кишечника гелем с биоактивными
добавками для ремиссии и полного восстановления стенок.
Главное уловил. Девочка будет жить. Но надежды Марты лечить за один сеанс одной волшебной пилюлей не сбылись.
А как дела у Стаса? Что говорит разведка? Та-ак… Активность
четырех оппозиционных кланов резко упала. Многие семьи выехали из Столицы. Странно это, странно это… И когда началось бегство? Ага, дня через три-четыре после Мистерии. Это когда Линда избила начальника Службы, и ей за это ничего не было? Или что-то еще произошло?
Принимаюсь за разбор почты. Пока я болел, важную и срочную Стас обработал сам. Медаль на грудь ему за это. Ну а ту, что терпит, оставил мне. О! Ответ специалистов Земли по поводу видеотехники для аборигенов. Вводную часть пропускаем. Что насчет экранов? Ух ты! Режим совместимости!
Картинка должна выглядеть одинаково естественно как для людей, так и для прраттов. Вместо наших трех цветных элементов — R, G, B — семь. Три для людей и четыре для прраттов. И формулы расчета интенсивности свечения каждого для различных видеосигналов на входе. В смысле, видеосигнал нашей видеокамеры, с RGB и видеокамеры прраттов, с четырьмя цветами. Мда…
Видеокамера прраттов существует пока в единственном экземпляре.
Что там дальше? То же самое для голографических проекторов. Схемы, чертежи, технологические карты. Огромная работа — и за такой короткий срок. Им что, на Земле — делать больше нечего?
Штрих, однако, настораживает. Серьезно Земля взялась за дело. Похоже на чудо, но чудес на свете не бывает. Чем-то прратты очень заинтересовали Мировой Совет. И образцово-показательными мы стали не с подачи моего уважаемого босса, а бери выше… Но в открытую босс меня не предупредил.
Странно это, странно это… Что бы все это значило?
Изготовление видеотехники поручу Петру. Он самый свободный. Что касается остального… Напрячь Стаса? Он же у нас аналитик. Но загружен выше головы. Надо это обмозговать.
Обедать все почему-то решили на свежем воздухе. Вместе с котами.Только Стас — на боевом посту. Заканчивает очередной курс обучения для Миу и краем глаза мониторит окружающую ситуацию.
Выхожу из дома. Меня дружно ведут хвастаться куском танцевальной площадки. Да уж! Три слоя лего-кирпичей — это почти сорок сантиметров камня. Вспоминаю, что прратты не признают стенок в домах тоньше полуметра. Что сказать? Красиво жить не запретишь…
Обед проходит весело. Наконец-то у строителей началась реальная работа. Мухтар сообщает, что завтра-послезавтра прибывает грузовая платформа с трубами и прочим железом. А еще через два-три дня — грузовик с техникой. Агрономы намереваются расширить пальмовую рощу. У них теперь
есть байк, они могут подняться к вершине пальмы и срезать лист с черенком. Если черенок закопать в ведро с мокрым песком, он пустит корни. Через две недели можно сажать. Только первые месяцы нужно каждый день поливать. В общем, нужны ведра и насос.
— Ведра будут. А тот насос, что вы у Миу взяли?
Виновато поджатые ушки и глазки в землю.
— Он больше не гонит воду…
— Отдайте Мухтару, он наладит.
Много ли котам для счастья надо!..
Миу по секрету делится со мной новостью, что у Татаки шерсть на хвосте выпадает. Марта не знает, что делать. Взяла пробы — сам хвост живой, а луковицы волосков мертвые. Лысый хвост — это будет такой ужас!..
Агрономы хвастаются первым урожаем. На блюдечке — корнеплод размером с мелкую редиску. Его режут на восемь долек. Первая — мне. Редиска и есть. Только пронзительно кислая. Как объясняют, местная пряность. Особым спросом пользуется на севере и у моряков. Народ на полном серьезе обсуждает перспективы торговли на экспорт. Чтоб не сбивать энтузиазм, даю
Линде задание выяснить цены на рынке и в порту.
После обеда разрабатываю пальцы. Двигаются, но кулак не сжать. Миу напоминает про массаж. Почему бы и нет? Хуже не будет.
Опять выпадаю в осадок. Лечебный массаж Миу делает языком. Да-да, вылизывает мне руку. Тщательно и планомерно, с серьезной сосредоточенной мордочкой. То есть, это именно массаж, а не подлизывание к хозяину. Причем, начала со здоровой руки. Сказала, что должна почувствовать ненарушенную
пульсацию крови и гармонию жизни. Больная рука почти ничего не чувствует, а здоровой приятно.
Минут через двадцать заходит Марта. Садится рядом и с интересом наблюдает.
— Стой! — вдруг вскрикивает она. — Миу, ты знаешь, что у нас кожа тоньше и чувствительнее, чем у вас?
— Да, госпожа.
— Забудь про госпожу. Знаешь, что означает это покраснение?
— Руке стало тепло?
— Влад, что ты чувствуешь?
— Почти ничего. Легкую теплоту. Как будто рука слегка обгорела на солнце. А что должен чувствовать? Ожог первой степени?
— Вроде того. Миу тебе эпидермис слизала чуть не до мяса. Ох,
взрослые, а как дети! Ждите, никуда не убегайте!
Убегает и вскоре возвращается с баллончиком кожимита. Напыляет на покрасневшие участки тонкий слой. Треплет Миу за уши.
— Запомнила, сколько времени лизала? В следующий раз лижи в три раза меньше.
На глаза Миу накатываются крупные слезы.
— Рабыня не хотела. Рабыня хотела как лучше…
— Бестолковая стажерка получила ценный опыт, — фыркаю я и целую Миу в нос. — Марта, обучи Миу пользоваться кожимитом.
— Не огорчайся, Миу, все правильно. Тренироваться лучше на муже, а не на ком-то постороннем, — хихикает Марта, уводя Миу из комнаты.
Как бы там ни было, а пальцы стали сгибаться чуть увереннее. Завтра займусь запущенной бумажной волокитой. Рапортами, отчетами, входящими, исходящими… О, звезды, дайте мне силы!
Ужин проходит весело. Агрономы с горящими от восторга глазами рассказывают, как чудесно летать на байке. А после ужина Линда склеивает бумажную полоску листом мебиуса, дает Проныре цветные фломастеры и предлагает раскрасить одну сторону красным, другую синим. Что тут началось… Прратты поражены. Шумят, клеют полоски, вырывают друг у друга
фломастеры. Только Ктарр улыбается в усы и сидит спокойно.
Поздно вечером у котов нехорошее оживление. Не драка, но скандал как на базаре. Вскоре на крыльцо поднимается делегация. Хвостики ведут за руки Татаку. Миу пытается отбить подругу. Двое рыжих просто наблюдают, но не вмешиваются. И, конечно, Проныра.
Дверь настроена только на Миу. Для остальных — звонок. Миу
категорически не хочет пускать прраттов в дом. Тогда Пуррт вызывает по переговорке Линду. Интересно, что же у них произошло?
Линда в одном халатике выходит на крыльцо. Минуту слушает — и ведет всю команду в дом. Интересно, к кому?
К Марте. Татаку по-прежнему крепко держат за локти. Что-то Миу днем говорила про Татаку и ее хвост.
Марта тоже в халатике. Ведет всех в столовую. Помещение общественное, можно включить трансляцию, но лучше подстрахую девочек своим авторитетом. Топаю в столовую. Линда и Миу разносят гостям компот. Заказываю стакан молока и подсаживаюсь на свободное место.
— Не помешаю?
— Нет. У нас тут, как пишут в сценарии, народное волнение.
— А в чем проблема? — отхлебываю из стакана и осматриваю публику.
— Хвост Татаки теряет шерсть. Через два-три дня облысеет полностью.
— Это твои лекарства так подействовали?
— Нет. Тогда Татака облезла бы вся. А тут — только хвост. Народ
волнуется. Сразу говорю, в чем дело я не знаю. Узнала о проблеме только сегодня. Работаю.
— А вы зачем пришли? — перевожу взгляд на прраттов.
— Я не хочу ходить с лысым хвостом, — заявляет Амарру. — Лучше
никакого, чем лысый!
— Твое право.
— Но послезавтра была намечена операция! Госпожа Марта обещала пришить хвост!
— Против твоей воли пришивать не будет.
— Но мы поверили! — это уже Пуррт.
— Послушай, кто-нибудь когда-нибудь пришивал отрубленный хвост?
— Я не слышал, — смущается рыжий.
— Видишь, Марта сделала это впервые. Обещала пришить — и пришила. Хвост живой. Что он облезет, никто не мог подумать. Дело новое, в чем-то не повезло.
— А нам теперь что делать?
— Надеяться на лучшее. Руки у Марты золотые. Дайте время — она что-то придумает. Во всяком случае, до сих пор ей всегда удавалось.
— Может, пригласить другого целителя? — подает голос Ктарр.
— Пригласить, конечно, можно… Только… Понимаешь, какое дело. В моей команде все — лучшие. Мы — образцово-показательные. — Скашиваю взгляд на Линду и добавляю. — К стажерам это не относится. Они только учатся быть лучшими.
— Образцово-показательные — это первые среди лучших, — переводит для котов Миу.
— А стажеры — это кто? — подает голос Проныра.
— Линда и Миу. Стажер — это ученик старшей ступени. Почти мастер.
Линда фыркает.
— Видите, Линда уже считает себя мастером. Хотя до сих пор с синяком под глазом ходит. Настоящий мастер не получил бы ни царапины.
— Кто-то в стременах запутался и болт в бок получил, — язвит Линда.
— Ну, как у нас говорят, и на старуху бывает проруха, — не отрицаю я. Теперь фыркает Марта. И закрывает лицо ладонями. Только плечи вздрагивают.
Предлагаю Миу заказать для всей компании что-нибудь вкусненькое. В понимании прратта вкусненькое — это кусок мяса с экзотическим гарниром. Пока Миу колдует у раздатчика, треплемся о пустяках. Настроение котов поднимается. Встреча переходит в разряд дружеской вечеринки. Даже Татака
начинает улыбаться.
— Сже-е-е-чь!
Нарушители традиции должны сгореть. Чтоб другим неповадно.
Они стояли, переплетя пальцы. У столба на просмолённых брёвнах. Ноги их — босы. Такова традиция.
А ветер с моря раздувал пламя на факелах, что держали стражники.
Город во всём следовал традициям. Двое нарушили одну из них. Не мог охотник любить дочь морского торговца. Не могла девочка из городской гильдии стать женой простого охотника. Сегодня они сгорят во имя традиции. Или сгорит она.
Мэр и глава ганзейских купцов стояли на балконе здания Мэрии, а внизу шумела заполненная народом площадь.
— Поджигаем? — с сомнением в голосе спросил мэр.
— Подождём чуток. Не может такого быть, чтобы ещё отступников не нашлось.
— Стойте! — через толпу пробивался парень в богатой одежде, таща следом за собой девушку, почти девочку, в простом заношенном платье. Перед помостом парень отстегнул кинжал и сбросил сапоги, а девчонка и так была босая. Восемь рук сплелось в последнем рукопожатии.
— Подождите нас!
На площадь из переулка выскочила ещё одна пара. Дорогу пробивала девушка в военной форме. Герду-лучницу узнали все и загомонили:
— Лекаря жалко! Что он в ней нашёл?!
Спутником девушки был новый лекарь, который смог вылечить старые болячки. Не то что его предшественник.
— Пожалуйста, дайте пройти, — раздалось под балконом. Перегнувшись через парапет, мэр увидел вихрастого мальчишку и не сдержал крепких выражений.
Его сын с рыжей дочкой кузнеца и лекарь с Гердой добрались до костра одновременно. Помогая друг другу, они присоединились к четвёрке.
Стрелки сошлись на двенадцати. Пальцы мэра впились в холодный камень. Время отдать приказ.
— Довольно терпеть! Сильвия! Ты со мной?
Одна из монахинь рванулась к костру, а навстречу ей от церкви бежал настоятель монастыря. Они встретились у покрытых смолой брёвен.
— Чтобы ты не сбежала со мной, родители отдали тебя в монастырь. А я пошёл за тобой, — голос настоятеля гремел над толпой как с амвона во время проповеди. — Пойдёшь ли ты сейчас за мной на костёр?
Тихое «Да!» услышала вся площадь.
Первый удар колокола возвестил наступление полудня. Второй удар заглушило пение. Перед этой парой толпа расступалась сама. А стражники помогли подняться на костёр хозяйке городского Дома свиданий и слепому скальду Олафу.
Последний аккорд арфы и последний удар колокола слились в одной ноте. Над площадью повисла тишина.
И в ней отчётливо прозвучал приказ мэра:
— Поджигай второй!
Четыре факела одновременно коснулись вязанок хвороста. Пламя охватило просмолённые брёвна и взметнулось к небу. А над площадью ширился крик:
— Их двенадцать! Сжечь традицию!
Огонь охватил женское тело, привязанное к столбу.
— Мы успели? — спросил скальд, и его ноздри затрепетали, ловя запах дыма.
Пламя бушевало на краю площади. Скоро от костра и соломенного тела в чёрном с золотом платье остался только пепел.
Традиция сгорела.
— Мы сожгли старую традицию и породили новую, — произнёс ганзеец.
— Никому не нужные традиции надо жечь, а пепел развеивать по ветру, — мэр с усмешкой наблюдал, как его жена собирает пепел в кувшинчик. Женщины! Зачем ей коллекция пепла?
— Мам! А мам? — долетел снизу звонкий голосок. — А какую традицию будут жечь завтра?
— Наказание за хулиганство не сожгут!
Мэр и купец переглянулись. И рассмеялись.