Неловкость Геро не проходила. Дю Тийе уже начал свой доклад и даже позабыл о нежданном участнике. Это была привычная придворная рутина, неизбежная сорняковая поросль из кляуз и прошений, что неизменно портит сады и парки особ королевской крови.
Быть рождённой у подножия трона, помимо преимуществ, означает быть окружённой завистниками, льстецами и попрошайками. Есть ещё уйма неудовлетворённых родственников, придворных, арендаторов, поставщиков, должников, портных, модисток, управляющих, ростовщиков и прочей челяди, которой приходится управлять. Есть ещё стряпчие и святые отцы. Есть королева-мать и целый выводок Гизов. Со всеми приходится вести игру, управлять, направлять, сдерживать и понукать. Жизнь королевской дочери беззаботна лишь в глазах неграмотной швеи, а на деле — это ежедневное хождение по долине, кишащей змеями.
Геро ничего во всём этом не понимает. Пытаясь преодолеть неловкость, он улавливает слова, но усилия бесплодны. Герцогиня наблюдала за ним украдкой. Ей действительно хотелось коснуться его руки или колена под столом, пусть даже это послужит причиной очередной усмешки.
Она вдруг поняла причину его робких усилий. Ну конечно же! Это плата за её небрежное обещание. Она ещё ничем не подтвердила это обещание, а он уже пытается подвести под него долговой фундамент. Если он будет любезен и услужлив, ей не удастся сыграть в забывчивость. Ей придется платить. Но она и не отказывалась.
Напротив, эта догадка доставила ей немалую приятность. У неё появилось действенное оружие. Ей наконец-то удалось пробить эту стену отчуждения, за которой он от неё скрывался.
В этом своём оцепенении Геро стал походить на несчастное вьючное животное, которое уже не чувствует ударов бича, хотя вся спина изодрана в клочья. Тело защищается от затянувшейся боли. Геро защищался отрицанием души. Теперь эта душа привязана надеждой, и Геро не может её отпустить. Он вынужден оставаться внимающим и чувствительным. Оставаться живым, и отдавать ей, своей владелице, эту жизнь посредством тревог и волнений. И как ей раньше не пришло это в голову?
Она поймала его на крючок и теперь будет водить вдоль берега как трепещущую рыбу. Она не ограничилась его присутствием на завтраке. Она узаконила его статус и другими знаками.
Он более не был тайным капризом, временным увлечением, чья ценность измеряется лишь сиюминутной потребностью, он обрел категорию постоянства. Совершилось нечто вроде официального представления.
Геро был предъявлен всей свите. Его присутствие в замке не для кого не было тайной, все, от первой статс-дамы до последней кухарки, знали, что её высочество, которая прежде отличалась презрением к плотским радостям и выражала по отношению к мужской братии брезгливую настороженность, внезапно обзавелась юным любовником. История была тёмной, непонятной. Шептались о каком-то задавленном монахе, о некоем безумце, совершившим покушение на особу королевской крови, но толком никто ничего не знал. Свидетели происшествия стойко хранили тайну.
В замке появился красивый, молчаливый юноша, происхождения неясного, и статуса необъяснимого. И пленник, и любовник.
Назвать его фаворитом казалось затруднительно, ибо фавориты знатных особ не ведут жизнь затворников. А этот вёл себя именно как монастырский затворник, исполняющий обет послушания или даже искупления. Он почти не показывался на глаза, ни с кем не вступал в разговоры, не пытался обрести союзников, разгадать врагов, и потому его сочли незначительным временщиком.
Если герцогиня держит его в таком затворе, в подобии заключения или даже ссылки, то вряд ли он стоит того, чтобы его учитывать или опасаться. Этот временщик не нарушит сложившегося баланса, не изменит расстановки сил. Он был почти невидим, бесплотен, как призрак, влачащий жалкий удел из милости где-то на задворках. И вдруг такая перемена. Отшельник покинул свое убежище.
Сначала он был допущен в преториум, то есть, в малую столовую, где её высочество принимала своих верных клевретов. Затем стал неизменным сотрапезником герцогини, единственным, кому дозволялось сидеть за столом знатной дамы, в то время, как вся прочая свита оставалась на ногах и, превозмогая голод, наблюдала за переменой блюд.
А затем, очень скоро, он стал тем, кто дарует милость и навлекает опалу. Нет, сам он никогда не выказывал ни особого расположения, ни явной враждебности. Несмотря на происшедшие перемены, держался с той же загадочной отстранённостью, был так же молчалив и так же предпочитал уединение.
Необходимость бывать среди людей, малознакомых, бросающих любопытные, а порой откровенно завистливые взгляды, похоже, оборачивалась для него тяжкой повинностью. Придворные полагали это за откровенное фиглярство. И наблюдали за фаворитом с возрастающим опасением.
Каков лицедей! Как искусен в своей меланхолической бледности, как самоотверженно играет в отрока при дворе Навуходоносора. Такие, как он, кроткие лицемеры, вдвойне опасны, ибо ключи к ним подобрать невозможно. Одному дьяволу ведомо, как заслужить его благосклонность или отвратить вражду. Его не купишь, не соблазнишь, не улестишь, ибо он наслаждается особой властью, тайной. А герцогиня со всей её разумностью и подозрительностью — игрушка в его руках.
Очень скоро обнаружилась зависимость между милостями, которыми одаривала герцогиня своих приближённых, и настроением фаворита. Если он в ровном расположении духа, если не хмурится, не грустит, то её высочество готова явить свое великодушие, простить и одарить. Если же юный тиран впадет в меланхолию, заупрямится и начнет дерзить, то её высочество немедленно обращается в подобие меча карающего.
Герцогиня знала, какие ходят слухи. Её красивый любовник стал предметом толков и домыслов. В его сиротство никто не верил. Вот уж поистине правы те, кто советует говорить правду, чтобы избежать разоблачения. Фавориту приписывали благородных, но рано умерших родителей, которые якобы происходили из двух враждующих семей. Шептались о тайном наследнике, об изгнаннике, о похищении, о тайном морганатическом браке, о незаконнорожденном, который вынужден влачить жалкое существование в безвестности.
Герцогиню всё это очень забавляло. Но ещё забавней были та настороженность и то недоумение, в коем пребывали её придворные. Это было то же самое досадливое недоумение, в котором когда-то пребывала и она. Она тоже пыталась найти интригу там, где её нет. Тоже размышляла, как подобрать ключ — подкупить или запугать.
Она пережила это недоумение и знала теперь, что нет никакой игры, никакого замысла, никакой интриги, а есть странный, чудаковатый, наивный юноша, будто оказавшийся на этой земле по ошибке, словно ангел спутал миры и шагнул с небес вниз, в плотскую людскую темень, явился в эту грешную затхлость со своей нездешней любовью и несёт смертную телесность, как занозистый крест.
Его радости и заветные цели в другом, в непонятном, эфемерном, что для людей практичных и честолюбивых никакой ценности не имеет. Этого мальчика сочтут безумцем, попытайся она открыть своим придворным, в чём заключается его главная корысть. Те господа и дамы, что её окружают, да и большинство тех, кто населяет этот мир, видят в других лишь копию самих себя, своё уродливое отражение. Куда бы эти здравомыслящие, разумные создания не бросили свой трезвый взгляд, он повсюду отразится в кривом, запылённом зеркале их собственных грехов и предрассудков.
Мошенник повсюду распознает мошенничество, предатель заподозрит предательство, распутник обвинит в разврате, а разбойник будет выглядывать припрятанный нож. Вот и в Геро каждый пытается отыскать греховное родство, заподозрить, уличить. Ибо не может быть по-другому. Не может быть смертный устроен как-то иначе, если этот смертный в здравом уме.
А вот если он умалишённый, если болен душой, то это всё объясняет. Что ждать от того, кто лишился рассудка?
Но в чём-то эти господа правы. Она становится от него зависима. От его печалей и радостей. Ей это не нравится, ибо ей всегда не нравилось оказываться в положении, в котором от неё ничего не зависит, но в то же время эта зависимость доставляет ей странное удовольствие. Ибо умножает в ней присутствие жизни.
Вот его соглядатай, тот, кто отделался за нескромный взгляд несколькими ударами кнута, донёс, что Геро внезапно проявил интерес к книгам. Герцогиня сделала ему немало ценных подарков.
Она выискивала и перекупала редкие, даже запрещённые издания, внесённые Священной Конгрегацией в Index Librorum Prohibitorum.
Её подарки были не лишены тайного смысла. К примеру, она раздобыла великолепное неаполитанское издание эпикурейца Лоренцо Валла «О красотах», который, восхваляя стройность и гармонию языка римлян, подспудно прославлял плотские удовольствия. Подобный авторитет, эрудит, эстет, мог положительно воздействовать на аскетические склонности юного школяра.
Она не побоялась заказать в Голландии сочинение казнённого Томаса Мора и даже еретика Джордано Бруно. В Лионе она нашла прижизненное издание «Опытов» Монтеня, а также заказала труды Пьера де ла Рамэ, Ронсара, Маро и даже математика Франсуа Виета. Хотя не имела представления, имеет ли Геро склонность к этой области естествознания. Но тогда, в первые недели его пленения, книги оставались нетронутыми, даже неразрезанными.
Геро, казалось, утратил всякий интерес к познанию и даже разучился читать. Его страж и лакей, этот громадный детина, докладывал, что Геро так и не коснулся роскошных изданий.
Правда, он сделал попытку что-то отыскать в одной невзрачной книжице какого-то латинянина Боэция, но быстро книгу отбросил, как будто обнаружил на страницах неизвестный язык, и даже поморщился, словно уличил этого латинянина в обмане. Казалось, он готов бросить книгу в огонь, но затем передумал. Герцогиню тогда покоробила эту пренебрежительная отставка, данная всем её дарам. Она пыталась угодить, уравновесить дарами духа и разума суетные знаки тщеславия.
Но Геро отвергал и те, и другие. Оставалось только надеяться, что к нему со временем вернётся утраченный интерес, и это зачтется ей как победа.
И вот, кажется, этот миг настал. Свой очередной донос несостоявшийся висельник, вздыхая и кривясь, начал с того, что его господин (он так его и назвал: «господин!») внезапно очнулся от многодневного сна и кинулся к книжным полкам. Или он прозрел и заметил их, наконец?
Быстро пробежав пальцами по золочённым корешкам, он вытащил один из томов, не самый увесистый, вернулся к своему креслу, где устроился как мальчишка, поджав под себя ногу, и принялся читать. Так жадно, будто изголодался.
— Что за книга? – поинтересовалась герцогиня, которая уловила и тут благоприятное действие перемен.
Лакей почесал в затылке огромной ручищей.
— Ты что же, болван, не посмотрел?
— Посмотрел, — угрюмо протянул тот. – Мон… Ман… Манмень…
— Монтень, глупец, — презрительно поправила герцогиня.
Соглядатай едва умел читать. Это занятие для людей с такими руками и обрубками вместо пальцев представляется бесполезным и бессмысленным.
— Что ещё он делал? – с трудом скрывая неудовольствие, осведомилась Клотильда.
Ей не нравилось то, чем она сейчас занималась, не нравилось с самого начала. Было в этих расспросах что-то нечистое, нечистоплотное и даже унизительное, сходное с подглядыванием в замочную скважину. Какая, собственно, разница — какую книгу он читал?
Первоначально в обязанности этого тюремщика входило доносить ей о попытках побега или самоувечья. Все прочие занятия красивого узника не имели значения. Она так думала, но с течением времени стала задавать стражу всё больше вопросов. Она объясняла это предосторожностью, ибо лакей был слишком глуп, чтобы вовремя распознать задуманный акт.
А Геро слишком умён, чтобы действовать грубо и прямолинейно. Он будет готовиться скрытно и сплетёт себе петлю из таких нитей и волокон, о которых этот тупица даже не догадается. Подготовку побега, если Геро его всё-таки задумает, а он рано или поздно задумает, он начнёт с таких далеких подступов, так аккуратно будет подбираться к цели, что предотвратить этот побег без ущерба будет непросто. Или с таким же искусством и выдержкой он подготовит собственное самоубийство. Что тоже в некотором роде побег.
Так объясняла своей излишний интерес герцогиня, чтобы успокоить не то самолюбие, не то неизжитую деликатность, но в действительности, когда она набиралась мужества сама себе в том признаться, это была жажда соучастия.
Она хотела присутствовать как равная в его жизни, стать её частью, пусть даже в таком неприглядном виде. Если он не пускал её в свою жизнь добровольно, если не открывал своих тайн, то она проникнет туда сама, как взломщик, подобрав отмычки.
— Так что он делал потом? Или он всё это время читал?
Соглядатай, герцогиня всегда забывала, как его зовут, порылся в карманах и вытащил измятый, сложенный вчетверо листок.
— Вот, он потом написал.
Герцогиня взяла бумагу кончиками белых, холёных пальцев.
Она знала эту бумагу, её заказывали для неё во Флоренции. Несколько листков всегда лежали на изящном письменном столе в кабинете её фаворита. Но он никогда ничего не писал. Некому. Да и нечего.
Только однажды, пребывая не то в раздумье, не то борясь с подкатившей печалью, он исчеркал один лист странными, злыми фигурами, не то демонами, не то хищными тварями, будто подглядел их шествие в страшном сне. И с тех пор к перу не прикасался. То, что он вновь взялся за перо, говорило о многом. Это значило, что ум его пробудился, и более не пребывает в праздной печали.
Но лист пропах лакейским потом, и герцогиня не сдержала гримасы отвращения. Однако бумагу развернула.
Это были не рисунки. Это было нечто вроде плана. Лист разделен пополам, как в приходно-расходной книге казначея, на одной стороне написано «Дух», на другой «Тело». И под каждым заголовком несколько пунктов.
0
0