— Ангел! Какого черта?!
— Э-м-м-м… а не мог бы ты выражать свои мысли чуточку поконкретнее, мой дорогой?
— Какого черта мне нравится эта чертова пижама?!
Вопрос оказался настолько нелепым и был произнесен таким обвиняющим тоном, что Азирафаэль сразу и не нашелся, что ответить. Моргнул только.
Кроули сидел на диване с ногами, свернувшись в одну из своих обычных поз*, и развлекался тем, что теребил свою пижамную куртку: оттягивал то воротник, то манжеты. то края нагрудных карманов, крутил верхнюю пуговицу с таким остервенением, словно вознамерился ее оторвать, и при этом еще и морщился, словно Синдерелла, которую заставили отделять чечевицу от опарышей.
— Ну так и какого же черта, ангел?!
— Дай-ка подумать. мой дорогой… — Азирафаэль чопорно приподнял брови. — Может быть, у тебя наконец-то появился хороший вкус и тебе начали нравиться действительно качественные стильные вещи?
— Она фланелевая, ангел! Фланелевая! Она не может мне нравиться! И она не стильная!
— Стильная.
— А вот и нет!
— А вот и да. Просто это стиль такой… ну… классический.
— Ты хотел сказать: «старомодный»!
— Ничего подобного. Я хотел сказать: «проверенный временем».
— Она не может мне нравиться!
Кроули повторил это почти обиженно и вороватым движением погладил черный рукав: с удовольствием погладил, тем самым напрочь опровергая только что сказанное. Заметил, что от взгляда Азирафаэля его движение не ускользнуло, насупился, краснея ушами, и тут же снова кинулся в атаку, обвиняюще уставив палец в сторону ангела:
— Признавайся! Это твои ангельские штучки, да?! Ты что-то со мной сделал, пока я тут…
У человеческой оболочки Азирафаэля внезапно возникли проблемы с дыханием. Хорошо, что эта функция вовсе не обязательна, если ты ангел. Плохо, что улыбка, наверное, тоже стала вымученной.
— Не имею ни малейшего понятия, о чем ты говоришь, мой дорогой.
Ох. Ничуть не менее фальшиво, чем улыбка. Ни один демон такому не поверит, а уж Кроули…
— Ха! Так я тебе и поверил!
На эту за долгие годы ставшую уже почти ритуальной фразу обычно следовал такой же почти ритуальный ответ, гордый, уверенный, пафосный: «Мне можно верить, мой дорогой, я же ангел!» Обычно следовал. Да.
Азирафаэль опустил взгляд. Снял с колена невидимую пылинку. Вздохнул.
И так ничего и не сказал.
***
Наверное, надо было признаваться сразу. Наверное, надо было, да. А теперь уже нельзя, потому что теперь уже не объяснишь, почему тянул так долго. Раз скрывал значит, не просто так, значит было что скрывать. И остается только молчать и улыбаться, словно все подозрения Кроули совершенно беспочвенны и никакого обмена телами вовсе не было — если он, конечно, подозревает именно это. Но ведь что-то же он подозревает? Иначе зачем ему это все…
Все эти постоянные намеки, шуточки, провокации… «Я никогда не любил какао, ангел! Разумеется, я хочу еще чашечку, и почему это вдруг маленькую?!» «Мне скучно, ангел! Почитай мне что-нибудь из Шекспира, всегда его терпеть не мог…» «Я знаю, как ты пахнешь, ангел! Но почему теперь точно так же пахну и я?!».
Это ведь не может быть случайным совпадением, правда? Вон и Всевышний тоже говорила о чем-то подобном. Наверное, действительно следы остаются и их невозможно скрыть…
Азирафаэль сидел на низеньком пуфике на пороге своего магазина и смотрел, как в Сохо прокрадывается утро, серое, робкое и неуверенное, словно припозднившийся ночной воришка, которому опять не повезло. Утро явно чувствовало себя лишним на этой улице и старалось выглядеть как можно более незаметным. Дождь не то чтобы шел, он скорее топтался на месте, висел в воздухе влажной полупрозрачной кисеей, чуть шевелящейся под порывами ветра. С улицы тянуло зябкой сыростью. Азирафаэль поежился, но не стал закрывать дверь: ему хотелось проветриться и даже, возможно, слегка замерзнуть.
К тому же если не присматриваться, так можно было притвориться, что двери открыты по-настоящему, на всех уровнях. И никакой защитной сферы нет и в помине. А значит, никакой клетки тоже нет. И он никого в нее не загонял. И не удерживает. Из самых добрых побуждений и исключительно для его же пользы и безопасности, конечно же, но…
Клетка есть клетка.
Он сбежал сюда минут пятнадцать назад под предлогом приготовления какао, воспользовавшись тем, что Кроули снова принялся терзать эспандер. Настоящее какао варить не так-то просто, делать это надо на медленном огне, в специальной кастрюльке и непрерывно помешивая, и Азирафаэль повторял это Кроули достаточно часто, чтобы иметь определенную надежду быть услышанным. Значит, еще минут пятнадцать в запасе есть. Может быть, двадцать. Или даже и больше, эспандером Кроули увлекся по-настоящему, от Азирафаэля только отмахнулся досадливо, вали, мол. Может быть, вообще не обратит внимания на внимание на то, что ангела нет слишком долго. Может, для него это не будет «долго», ну мало ли. К тому же Азирафаэль, похоже. его своим присутствием последнее время только раздражает, провоцируя на очередные «какого черта, ангел?!». Вот и ладно, вот и отдохнем друг от друга и от… присутствия.
Азирафаэлю было очень нужно подумать, и подумать как следует, а думать рядом с Кроули было проблематично. Рядом с Кроули приходилось реагировать. Думать стоило рядом с дверью — той самой, выходящей на южную сторону.
Азирафаэль вздохнул и снова поежился.
Наверное, все дело в том, что эта дверь выходит на юг. А Азирафаэль находится по другую ее сторону, то есть на севере. Поэтому ему так холодно. Конечно же именно поэтому. А не потому, что его магазин оказался идеальной ловушкой.
Не восток и не запад, не низ и не верх, не черное и не белое. Нейтралитет. Азирафаэль не помнил, чтобы задумывался об этом двести с лишним лет назад, рассматривая варианты. Но точно так же он не был уверен и в том, что совершенно не думал ни о чем подобном. Когда привычка прятать определенные мысли доведена до автоматизма, становится очень трудно понять, о чем ты думал на самом деле, а о чем только думал, что думать не стоит — или не думал вообще. Но мог ли он не подумать о том, что Кроули, уже тогда постоянно заговаривавший о «нашей стороне» (пусть и вроде бы н всерьез, вроде бы осторожно и в шутку, но слишком часто!) просто не сможет устоять перед дверью, выходящей на юг… ну и всем, что за нею могло подразумеваться? Мог ли Азирафаэль двести лет назад оказаться настолько глупым?
Или настолько сволочью?
Дверь на юг. Идеальная ловушка. Конечно же, Кроули не устоял! Да у него ни единого шанса не было, ему этот магазинчик понравился сразу, с первого взгляда на дверь. Ловушка захлопнулась уже тогда, сфера — это так, последний штришок, дополнительная ирония…
Кстати об иронии: ну разве же не смешно, Азирафаэль, что твоя такая веселая шутка про «мы с тобой не друзья»оказалась вовсе не шуткой? А ведь ты был уверен, что это шутка и очень удачная. Прикрытие. Ложь во спасение и все такое. В кои-то веки сказал правду — и сам не заметил. «Мы с тобой не друзья, Кроули!». Ну да, так и есть.
На друзей не расставляют ловушек.
Ветер бросил в лицо горсть мелких капель, Азирафаэль резко вздохнул и зажмурился. Время стремительно утекало сквозь пальцы, он замерз, но так и не смог ничего придумать. Не смог даже понять, кем он был двести лет назад — наивным дурачком, прячущим голову под крыло, или умной циничной сволочью. Впрочем, сейчас ему уже начинало казаться, что разницы особой и нет: и в том и в другом случае он был одинаково виноват…
— Ну и какого черта, ангел?!
Слишком возмущенно, слишком громко, слишком…
…близко.
— Кроули!
Азирафаэль развернулся — резко, всем телом, даже не заметив, как жалобно скрипнул старинный наборный паркет под ножками пуфика. Попытался вскочить, но снова рухнул на сиденье, запутавшись в собственных переплетенных ногах.
— Ты зачем встал?!
— А сколько тебя еще ждать?!
Он стоял у ближайшего книжного шкафа, незаметно (заметно! и тяжело! вот же зараза упрямая!) привалившись к нему боком, и выглядел при этом хотя и бледным, но до отвращения самодовольным.
— Тебе же нельзя!
— Вот еще… глупости. Пошли домой**, ангел.
— Да-да, сейчас…
Азирафаэлю наконец-то удалось распутать собственные ноги и ножки пуфика и вскочить. Кроули наблюдал с интересом, но комментировать не стал. Сам качнулся от шкафа к ангелу, меняя точку опоры, и руку ему на плечи тоже закинул сам, опираясь точно так же, как до этого опирался на полку с ранними выпусками «Песочного человека».
— Ну вот и зачем было…
— Не зли меня, ангел!
За их спинами сама собою аккуратно закрылась входная дверь, почти беззвучно щелкнув замками: это была правильная хорошо вышколенная дверь, отлично умеющая справляться со своими обязанностями.
***
— Кроули… Я хотел тебе сказать…
— Ну?
— Ох… Ну… Когда я говорил, что мы не друзья…
— Ох, ангел… Может, не надо?
— Надо! Ты ведь… Я ведь… Это не было! Не было, понимаешь, я…
— Я знаю, ангел.
— Да ничего ты не знаешь!
— Знаю. Это была просто шутка. Проехали.
— Да нет же! Я виноват, понимаешь?! Я хотел…
— Хорошо. Ты виноват, я виноват. Давай притворимся?
— Что?
— Ну я сделаю вид, что извинился. А ты — что меня простил. И все будут счастливы. Идет?
— Ох, Кроули! Ты можешь хоть иногда оставаться серьезным?!
— Могу. Секунды на две. Надо?
***
Мир изменился — и остался прежним. И если кто-то думает, что так не бывает, то этот кто-то ошибается. Азирафаэль это знает точно.
Глаза у Кроули очень красивые. Они всегда у него были красивые, но теперь особенно — светло-светло карие, почти золотистые, человеческие. Но такие они у него, только пока он спит — очень часто он спит с открытыми глазами, по старой змеиной привычке. И тогда видно.
Когда Кроули просыпается — его глаза становятся желтыми, а зрачок вертикальным. Иногда это происходит не сразу, и тогда Азирафаэль может еще некоторое время наслаждаться видом демона с человеческим лицом. До тех пор, пока тот не спохватится и не вернет все как было.
Как, по его мнению, все должно быть…
Азирафаэля это нисколько не раздражает, скорее даже наоборот% ему достаточно и того, что он знает правду.
Кроули может сколько угодно притворяться, что все осталось как раньше и ничего не изменилось, и сам он тоже не изменился, такой же грозный ужасный демон, вовсе не найс. Азирафаэль не собирается ему мешать. Зачем? Пусть. Если ему так спокойнее — пусть притворяется и дальше. Азирафаэль может даже и подыграть, это несложно.
Азирафаэль знает, что Кроули действительно не изменился. Совершенно. Он остался тем же самым, каким и был до того самого первого «раньше», когда впервые решил притвориться, что желтый змеиный взгляд это круто, а черные крылья — вау как стильно.
__________________________________
ПРИМЕЧАНИЯ
* То есть поз, совершенно немыслимых в исполнении ни единого другого существа, кроме Кроули, когда во все стороны топорщатся острые локти и колени и у любого стороннего наблюдателя создается смутное ощущение, что в создании композиции этой позы принимает участие как минимум вдвое больше конечностей, и все они как минимум вдвое длиннее обычного.
** Всевышний не уверена, понял ли Азирафаэль, что именно Кроули имел в виду под этими словами (насчет самого Кроули Она тоже не очень уверена, хотя и несколько менее). Однако Она оптимистична и не считает безнадежными не только людей, но даже и ангелов, вне зависимости от колоринга их крыльев. А потому уверена, что рано или поздно и до них дойдет, что дом — это не фундамент с крепким фасадом, и даже (тут Она всегда позволяет себе ухмыльнуться) не кровля. Дом — это люди, которые тебя принимают и любят таким, какой ты есть. Ну или не люди. Те, к которым можно шагнуть под крыло… нет, не так — те, которые сами расправят над тобою крыло, не дожидаясь, пока их попросят об этом.
***Если бы Всевышний, которая с интересом наблюдает за многими событиями, происходящими на Земле (и мало какие из географических локаций в последнее время привлекают Ее внимание чаще, чем некий угловой магазинчик в восточном Сохо) задалась вопросом, кому же из этой странной эфирно-оккультной парочки более повезло с гнездом, то даже и Она. пожалуй, с ответом бы затруднилась. А может быть и нет. Если разобраться, то Азирафаэлю повезло безусловно — у него гнездо мало того что на нейтральной территории и с дверью, выходящей на южную сторону, так еще и теплое и уютное, в таком хочется бывать любому, даже тем, кому гнезда вовсе и не нужны, кто и понятия не имеет ни о каких гнездах.
Однако Кроули, пожалуй, все-таки повезло больше: у него гнездо еще и заботливое.
Клотильда знала, что их знакомство состоялось задолго до того, как она отправилась на исповедь к отцу Мартину. Знала, что Анастази обязана жизнью юному школяру, но кроме этого долга было что-то ещё, глубоко родственное, будто эти двое происходили из одной материнской утробы. Их связывала некая схожесть в судьбе, сиротство и одиночество.
Они оба знали утраты, голод и нищету, предательство и неволю. Оба учились выживать. Их обоих, ради забавы, как выловленных в лесу животных, взяли в мир сытых и властных, обоих выкупили по дешевке у страданий и горя. Их связывает этот незримый зов крови. И благодаря этому родству она сможет его спасти.
Боль утихла на третий день. Её высочеству доложили, что на окнах спальни фаворита наконец-то поднялась портьера. Это означало, что ослепший от боли Геро смог открыть глаза и увидеть свет. Вскоре Анастази позволила войти и лекарю, который осмотрел больного и побежал с докладом к герцогине.
Геро был очень слаб, но приступ прошёл. Он сонно, безразлично взглянул на врача и тихо попросил:
— Пить…
Потом он уснул и проспал до вечера. Анастази по-прежнему оставалась поблизости, как верный страж.
Вечером Геро уже смог немного поесть, а ещё сутки спустя он уже спрашивал о своем безответном друге. И, несмотря на протесты лекаря и Анастази, потребовал у своего слуги одежду, а затем, пошатываясь, спустился вниз.
Жеребец всё так же понуро жался к ограде. Он был далеко, а позвать его у Геро не было сил. Он сам поспешно опёрся о деревянный брус и закрыл глаза, преодолевая приступ головокружения.
Его почуяла собака, этот тёмный, клочковатый лесной дух. Сипло, басовито гавкнув, она метнулась к ногам долгожданного человека. Лизнула опущенную руку. Тогда и жеребец уже покосился лиловым глазом. Запрядал ушами, тихо заржал и порысил, неуклюже, боком, будто за эти дни полностью утратил навык своей плавной, манежной рыси. Фыркая, стал тыкаться бархатной мордой, от радости не соизмеряя собственной силы. Задел обожжённое плечо и Геро едва не упал. Его поддержал слуга.
Конь тянулся, пританцовывая. Геро, справившись с приступом дурноты, опустил на длинную морду исхудавшую, но прекрасную руку.
— Ты не виноват, — тихо произнес он. – Ты ни в чем не виноват. Это всё я, глупец… Ты мне доверился, а я твоё доверие не оправдал. Прости меня. Прости.
Он больше не садился в седло. Ни день, ни месяц спустя. Фриз оставался в герцогской конюшне на правах его собственности, но образ жизни вёл праздный, как вышедший на пенсию гвардеец.
Геро по-прежнему навещал его, бродил с ним по лугу, украдкой подкармливал хлебным мякишем с солью, но игр не затевал, хотя жеребец, уже отъевшийся, вновь шелковистый, полный задора, пытался его вовлечь в игру и даже от нетерпения толкал носом. Геро только грустно улыбался и гладил жеребца по лебединой шее. Что-то в нем безвозвратно сломалось, отцвело. Он ни о чем не просил, не задавал вопросов. И ничего не ждал.
Что-то изменилось. Если прежде его усталая покорность была лишь видимостью, набегая тонкой плёнкой на кипящий нарыв отчаяния, скрывая это отчаяние подобно пепельной корке поверх вулканической лавы, то теперь, после происшествия и болезни, этот вулкан угас. Геро не то смирился, не то его отчаяние перешло в иную кристаллическую форму, как замерзший металл. Он признал себя вещью. Ценной, но бесчувственной.
Герцогиня прикоснулась к нему не раньше, чем его рана поблекла и разгладилась. Усохла в замысловатый шрам, в котором она узнала себя.
Это был шрам в виде двух хорошо узнаваемых букв, но ей казалось, что там, на его плече, выбита варварским зубилом летопись всей её жизни, с её первого вздоха, с первой ошибки, с первого каприза, что там скрыта самая бесстыдная её исповедь, со всеми отвратительными подробностями, её чистосердечное признание, расписанное с фанатичной откровенностью. Тот, кто взглянет на его изуродованное плечо, прочтет там эту летопись без труда. Любопытствующий увидит её всю, без одежды и даже без кожи. Он заглянет в её мысли, в её постыдные страхи, в её видения, в её истертую память, одним словом, в те тайные кофры и сундуки, что подгнивают в том самом подполе, куда ей однажды довелось заглянуть.
Она сама подписала грязный донос на судьбу и душу, поставила две буквы имени под чудовищным откровением. О ней теперь всё известно.
Если на это клеймо когда-нибудь взглянет женщина (от этой мысли Клотильду передёрнуло), она узнает главную тайну своей предшественницы: она, герцогиня Ангулемская, потерпела сокрушительное поражение. Коснувшись этих загрубевших букв рукой, неведомая женщина презрительно усмехнётся. Как ничтожна должна быть та любовница, что утверждает свою власть над мужчиной калёным железом!
Она уже не могла убедить себя, что имеет на него прежнее право. Странная свершилась перемена. Ей ничего не стоило в прошлом переступить слабые ростки жалости и сострадания, когда он, возведённый в ранг фаворита, обладал если не полноценным статусом, то, по крайней мере, определялся как верноподданный. Теперь, с этой отметиной, он более не был человеком, он оказался стоящим ниже последнего лакея, на ступени, которая и не значится в анналах иерархии, если, конечно, туда не допускать разбойников и беглых каторжников.
Да и каторжник стоял бы ступенью выше, ибо его статус подтверждался приговором и поддерживался государством, а Геро был лишён всех общепризнанных отличий и знаков, определен в изгои. Он оставался за пределами сложной человеческой многоярусной конструкции, которую называют обществом. Он сброшен вниз или… вознесён.
Он оказывался стоящим на той зыбкой грани, где происходит смещение природы вещей, где свет обращается во тьму, а лёд — в пламень, где единство всего сущего открывается во всей своей простоте, где сам позор внезапно становится величием. Для того, чтобы ей, смертной, что рождена и впаяна в эту иерархическую лестницу, приблизиться к нему, отныне свободному от всех связующих звеньев, придётся пройти испытание, подобное тем, какое проходят неофиты, желая войти в храм. Ей предстоит целый ритуал молений, курений и очищений, прежде чем она сможет прикоснуться к этому не то проклятому, не то священному телу.
А его спальня будет скрыта от неё, как скиния в храме Соломона. Нечего и думать о том, чтобы, подобно варвару, осквернить храм своим невежеством и оскорбить божество неведением, как она поступала прежде, руководствуясь лишь гордыней.
Увы, она сама воздвигла непроходимые врата и стены, сама провела невидимые границы. Эти границы, бездонные разломы, проходили где-то в его глазах, ибо однажды, когда Геро, уже окрепший, встретился ей в библиотеке, и она жестом поманила его, у её ног разверзлась бездна, и она качнулась у самого края в тот миг, когда он, безучастный, далёкий, слегка осунувшийся, смотрел на неё. Он был совсем рядом, оставалось протянуть руку, — но он был по другую сторону этой бездны, под неусыпным охранением своего позора. Он отныне изгой, почти прокажённый, на нём не то грязная хламида с колокольчиком, не то ангельский хитон. Прикоснешься – руку опалит.
И Клотильда отступила. По-иному нельзя. Ей либо спускаться вниз, очень долго, по кривым, шатким ступеням, до самого дна, либо карабкаться наверх, цепляясь за острые выступы, что по сути разницы не имеет, ибо сам путь замкнут в кольцо, где Альфа и Омега выступают в исходной близости.
В течении нескольких недель они не обменялись ни словом. Будто и знакомы не были. Единственное, отданное ею распоряжение касалось его дочери. Клотильда позволила привозить девочку чаще и оставлять её в замке до вечера.
Свое распоряжение она коротко бросила Анастази, которая даже лицом посветлела. Её придворная дама, после того неудачного побега и его последствий, ходила мрачнее тучи, похудела, хотя представить, что острые скулы Анастази, готовые прорезать кожу, могут приобрести ещё более разительное сходство с мясницким ножом, было затруднительно. Придворная дама, разумеется, хранила молчание, но её тёмные взгляды были красноречивей слов.
Не одна Анастази бросала на неё подобные взгляды. Как принцесса крови, ограждённая священным сословным правом, она могла позволить себе многое, что по законам её времени считалось естественным и правомерным. Она могла сжечь урожай на полях смердов, могла в компании охотников и егерей вытоптать побеги ржи и пшеницы, могла без суда вздёрнуть браконьера, схваченного на её землях, могла отправить на каторгу провинившегося слугу, подвергнуть всех лакеев и горничных ежедневной порке, могла лишить свою свиту жалованья, запереть неугодную девицу в монастырь, и многое другое, что давала ей королевская вседозволенность.
Но содеянное над Геро выходило за некие установленные рамки. Она обидела юродивого, того, что чистотой сердца и помыслов заслужил покровительство самого Бога, и чью молитву Господь услышит первой.
В каждом городе, в каждой деревне есть свой юродивый, блаженный покровитель, кто по-детски беззаботно бродит по улицам, подставляя ладони под струи апрельского ливня, обращает лицо к утреннему солнцу. Он немного сумасшедший, ибо отвергает привычные ценности плоти. Он живет по законам Бога и молится за тех, кто от рождения глух.
Геро с некоторых пор стал таким блаженным для её подданных. Конечно, дворяне и фрейлины видели в нём опасного хитреца, а вот челядь попроще называла его юродивым. Выходит, она, принцесса крови, совершила непростительных промах. Она совершила то, что не смывается даже кровью помазанника.
Разумеется, её высочество не придавала значения тому, что о ней думают в людской или на кухне, но по спине временами ползла нервная дрожь. Чей-то взгляд. За ставней, за поленницей, за бочкой. И взгляд этот требовал покаяния.
На чёрного фриза вновь надели седло. На этот раз седло было женским. С высокой загнутой лукой и укороченным стременем.
Но предназначалось это седло не для охотницы или отчаянной фрейлины, пожелавшей разделить с мужчиной кровавый азарт, а для маленькой девочки, чьи ножки не доставали до стремян. Геро сам посадил свою дочь в седло. Фриз нетерпеливо переступил, изумляясь, что ноша его так беспокойна и невесома. Он даже выгнул шею, пытаясь разглядеть что за четвертинка всадника елозит у него на холке, издавая высокие звуки.
Но рядом стоял тот, кого фриз давно признал за хозяина, и чья рука, ласковая и сильная, ерошила тщательно вычесанную гриву. Маленькое существо с пронзительным голосом имело схожий с его господином запах, хотя обладало и своим собственным, со множеством незнакомых примесей. Конь ещё несколько раз тревожно потянул бархатными ноздрями. Это был запах хлеба и молока, и ещё тревоги, запах того дня, когда он, слегка утомленный размашистым галопом, впервые почувствовал, как стальной трензель рвет его губы, и как хлыст, чужой хлыст, режет шкуру на крупе.
Тогда кто-то чужой, грубый и властный, вскочил в седло и заставил его подчиниться, вонзая шпоры в мягкое брюхо. Фриз тогда заметался, отыскивая своего господина, но боль в разрываемых трензелем губах, помутила взгляд набежавшей слезой. Он ничего не видел. Слышал только шум, ржание неизвестных собратьев, а в нос бил острый запах гнилого зерна. От маленького беспокойного существа исходила та же тревога, эхо того шума и тех криков, и даже той боли от металлического стержня во рту. Тревогу помнит и его господин.
Голос его спокоен, но чуткое ухо фриза слышит затаённую дрожь. Геро намотал повод фриза на запястье, а Мария взвизгнула от восторга, вцепившись обеими руками в изогнутую луку.
Фриз ступал осторожно, будто твёрдые копыта, привычные к мостовой, обратились в кошачьи лапы. Геро, любуясь восторгом дочери, улыбался. Он снова улыбался… Обойдя целый круг по огороженному вольеру, он подхватил дочь на руки и передал повод Любену, который следовал за ним неотступно. Девочка заливисто смеялась.
— Поиглай со мной, поиглай! – требовала она.
Геро спустил её с рук, и она вприпрыжку устремилась куда-то меж отцветающих розовых кустов. Через мгновение отец уже принял её вызов, притворившись, что не замечает притаившуюся девочку. Она бросила в него горстью розовых лепестков.
Лето на исходе, осень дёргает из стройных лиственных рядов первых дезертиров, вознаграждая их отступничество красноватым золотом, и розы в знаменитом цветнике её высочества, рассаженные по сортам и оттенкам, уже утратили свою росистую юность, приготовились осыпаться с первым порывом ветра. Гравиевые дорожки меж кустов запестрели клочками разорванной радуги, словно где-то высоко в небе эта радуга облупилась и пришла в негодность. С неё сыплется краска, как со старых, отсыревших картин.
Герцогиня взирала на это зрелище увядания со странным смирением. Эти оборванные лепестки, попираемые детской ножкой, представлялись ей частью жертвы, медной мелочью, горстями рассыпанной по мостовой, у ног нищей толпы. Эта девочка одержала над ней победу, одержала без армии и осады. Она вступила в пределы замка, откуда некогда была изгнана, где была объявлена вне закона. Теперь она почти совладелица этой покорившейся крепости. Она уже не оглядывается со страхом, а выступает, как полномочная наследница.
Герцогиня коротко вздохнула. Теперь её участь, как свергнутого императора, чья власть обратилась в формальность, наблюдать, как удачливый узурпатор прибирает к рукам бразды правления. Ей предстоит слышать, как эта девчонка, дочь умершей соперницы, звонко, торжествующе смеется.
А Мария действительно смеялась. Её голос, первый и единственный детский голосок в этой цитадели самолюбия и гордыни, сыпался серебряной крошкой и взлетал сияющими пузырьками.
Она не только смеялась, она еще и пела. Напевала какие-то чудовищные уличные песенки, передразнивая свою няньку.
Фонарик, как назло, лежал на самом дне полиэтиленового пакета, под лампочками, и Ковалев решил не тратить время на его поиски: если собака не отступит, это станет проблемой собаки…
Впереди снова блеснули зелёные глаза, рычание смолкло, а когда сквозь тучку пробилось немного лунного света, Ковалев увидел мелькнувший силуэт здорового пса, тут же пропавший в тени насыпи.
* * *
Витька развалился на полу, опершись спиной на стену, и закинул ноги на огромного засаленного плюшевого медведя; рядом с ним скромно сел на корточки Сашка Ивлев.
– Если хоть одна падла завизжит – урою, ясно? – начал Витька строго и оглядел спальню младшей группы.
Обычно спать их укладывали дежурные девочки из старшей группы, это Павлик уговорил Витьку прийти вместо них и пообещал, что будет тихо, в чем вовсе не был теперь уверен. Если кто-нибудь начнет орать – прибегут нянечки и нажалуются на Витьку Зое. Дежурные, правда, тоже рассказывали на ночь страшные истории, но совсем не те, что знал Витька.
Сказать, что Павлик любил старшего брата, – ничего не сказать: Витька составлял самое большое счастье его жизни. Само по себе здорово иметь старшего брата, но такого, как Витька, – это ведь не каждому так везёт! Да почти никому… Конечно, у них с Витькой были разные отцы, и у двух их сестер – ещё два других отца, и у самого младшего их брата – ещё один другой отец. Но мать-то была одна! И сдала Павлика в тот же интернат, что и Витьку, потому что у них обоих астма. Сестру Лену в этот интернат не взяли, у неё никаких болезней не было, и матери, чтобы её сдать, пришлось через суд лишаться родительских прав, а сестру Катю она из интерната уже забрала, потому что та стала большая и может готовить еду, убирать и сидеть с младшим братом. У младшего брата болезней тоже пока не нашли, и Витька сказал, что матери, может, опять придется сдавать его по суду. Нет, она была хорошая и даже плакала, когда Витька с Павликом уезжали из дома после каникул, но ведь понятно, что ей с детьми некогда и денег не хватает.
– Значит, про волка сегодня будете слушать. – Витька зевнул и похлопал ладошкой рот.
Павлик хотел услышать что-нибудь другое, про волка – это было слишком страшно, особенно здесь, в санатории. Страшней истории про волка была только история про Бабу-ягу…
Павлик приехал сюда в первый раз, и хотя интернат тоже назывался санаторным, но там никакого лечения не было, и бассейна не было, и не гуляли там столько, сколько здесь. Витька любил ездить в санаторий, потому что тут вместо шести уроков было только три в день. Однако «санаторные» истории Павлик слышал и раньше, их рассказывали в интернате, потому что все интернатские ездили сюда из года в год и место считалось как бы своим. Но одно дело слушать страшилку в пятиэтажном каменном корпусе, когда под окном проезжают машины и горят фонари, когда понятно, что никакая Баба-яга не встретится тебе в коридоре или на лестнице, и совсем другое – этот деревянный дом прямо посреди леса, с одной стороны которого река, а с другой сразу за шоссе начинается гиблое болото… От одного только слова «гиблое» у Павлика пробегал мороз по коже.
Кто-то из приютских прыснул в кулак:
– Мы чё, маленькие, что ли?
– А то нет! – хохотнул Витька. – Смотри, матрас не обоссы, вонь подритузная. Не маленькие они…
Приютские этой истории не слышали, вот и смеялись. И другие, не из их интерната, тоже не слышали этой истории.
– Это десять лет назад здесь случилось, когда я в первый раз сюда приехал, мне пять лет только исполнилось, я самый маленький был в этой спальне. И был у нас один ушлепок, года на два меня постарше, Никитой его звали. Он у окна спал, вон на той кровати, а я на той, где Пашка сейчас… И вот как-то раз проснулся я ночью, а он стоит и в окно зырит. Не, ну не уперлось, конечно, – подумаешь? А мне вдруг так ссыкотно стало… Я его свистнул, а он не откликается. И руку так медленно поднимает и машет кому-то за окном. И лыбится ещё.
Павлик слышал эту историю не однажды, но Витька почему-то всегда рассказывал её по-разному.
– Я его обратно позвал, а он на меня не глянул даже. И тут я слышу – кто-то идёт по лестнице. Тоже медленно, как будто крадётся. Половицы тихо так скрипят и долго. А Кит повернулся к двери и зырит на неё. И слышно, что это не человек идёт, потому что когти по полу щелкают. Подошел он к двери и с той стороны остановился. И стоит. Я уже начал думать, что мне приглючилось, – ну не слышно больше ничего. А Кит на дверь все зырит и зырит. И жуть такая – все дрыхнут, а он стоит молча. И за дверью не человек стоит. Я Кита опять хотел позвать, и не могу – в горле от страха пересохло.
– Мама… – шепнул кто-то.
– Не визжать, я сказал! – Витька повернулся на голос. – Это ещё не самое страшное. Самое страшное потом было. А тогда этот не человек постоял под дверью и вниз пошел. А Кит дождался, когда он уйдет, лег обратно в кровать и тут же уснул. А утром он и говорит, что мать свою видел под окном, что она ему рукой махала и улыбалась. А мать его на самом деле умерла, это все знали. Известное дело – если покойник тебя к себе зовёт, значит, ты скоро умрешь.
– И что, ничего уже не сделать? – со странным хлюпающим вздохом спросил Мишка Воскресенский из приюта. У Мишки астмы не было, он в санатории просто так был, как все приютские.
– Надо перекреститься и три раза «Отче наш» прочитать без ошибок, – назидательно вставил Сашка Ивлев. – И крест ещё покойнику показать.
Сашка все-таки глупый был немного, хоть и из старшей группы.
– Тьфу на этот «Отче ваш». – Витька толкнул его локтем в бок. – Надо три раза плюнуть через левое плечо и сказать «чур меня». И ни за что не соглашаться с покойником идти. И вообще – покойник, особенно родственник, приходит не просто так, а предупреждает. Ну, типо, не щелкай клювом. И если перекреститься, то он обидится и больше не придет, не будет предупреждать.
– Это ты сам только что и выдумал, – фыркнул Сашка.
– Хрен тебе на весь макияж, мышь дистанционная. Я не выдумал, мне дядя Федя сказал. Ещё давно, еще когда он не утонул. Так об чем это я?.. Пацаны из старшей группы Киту тогда и сказали, что если он опять шаги услышит, чтобы он к ним в стенку стучал. Потому что они знают, что это приходил волк. Он раз в десять лет обязательно должен загрызть одного ребёнка. Вот и считайте, мне тогда было пять, а сейчас пятнадцать. Как раз десять лет прошло.
– А если нет родственника?.. – еле слышно спросил Павлик.
– В смысле?
– Ну если никто не умирал, кто тогда предупредит? Никто?
– Тебя дядя Федя в случае чего предупредит, не боись, – отмахнулся Витька. – Дальше слушай и помалкивай. На вторую ночь я опять проснулся. Все спят – и Кит тоже дрыхнет. И так мне ссыкотно стало – я же маленький тогда был… И холодно ещё. Батареи жарят, а в спальне дубак… Я смотрю – а из окна свет, голубенький такой, будто за окном дебилятор работает.
Павлик покосился на окно, и ему показалось, что оно светится.
– И слышу я шаги опять на лестнице: клац, клац, клац… Я бы и заорал – но не могу, давлю крик из себя, и все козе в трещину! Я бы, может, и постучал в стенку, но с моей стороны стенка к девкам была, а к пацанам из старшей группы – с той стороны, где Кит. И тут я смотрю – рука в окне, синяя такая, тонкая и вроде бы даже прозрачная. Ну, с херов ли, второй этаж – подумаешь… Летающие мертвецы – это еще круче, чем волк на лестнице. А рука к стеклу потянулась и вроде как стучит, только звука нет никакого. А Кит, представьте, проснулся, лыбится глупо так и встает с улыбочкой, в окошко ручонкой машет. Довольный, как пляжная ворона… А ему ведь говорили, что надо в стенку постучать, но он утупок был, не захотел. И тут я слышу – скрипит дверь. И сквозняк сразу, ещё холодней. Кит к двери обернулся и лыбиться-то сразу перестал. Я тоже на дверь посмотрел. В коридоре же лампочка всю ночь горит, хоть и тусклая. Чтобы вы, когда в сортир идете, на стенки не натыкались. А я смотрю – свет из коридора красный какой-то. И в дверях стоит натурально волк. И не какой-нибудь там из Красной Шапочки, а живой волк. И морду щерит. А зубы – зашибись колесный трактор! В полпальца длиной, тонкие и острые. Глаза светятся и слюни на пол натурально капают.
– Ой… – придушенно пискнул кто-то.
Если бы Витька рассказывал как-нибудь не так, не говорил про слюни, может, не так было бы страшно. Павлик не видел волка – пока он его только слышал. Прошлой ночью, на лестнице – точно так, как рассказывал Витька: клац, клац, клац…
– Не ссать, – строго сказал Витька. – Слушайте. Кит рот разевает – как рыба всё равно, молча. Я вижу, он крикнуть хочет и не может. И я тоже крикнуть не могу. Так он разевал, разевал рот, а потом выдавил писк слабенький такой. Ну, а после этого как будто проснулся и заорал уже громко, по-настоящему. И дверь, представьте, тут же захлопнулась. Все проснулись, конечно, на крик нянька прибежала. Она добрая была – посидела с Китом, пока он не уснул.
Главное – закричать. Прошлой ночью Павлик тоже хотел закричать, и никак не мог. Вот точно так, как рассказал Витька: разевал рот и не мог выдавить ни звука…
“Раб — человек, находящийся на правах ребёнка. Или женщины. Или солдата. Или младшего товарища”.
Хозяин покупает раба. Покупает право контролировать его действия, право на его тело, его жизнь. Но Нииша сказала, что ошейник сам вызвал бы тех, кто мог бы помочь рабу, попавшему в беду. Конечно, ведь здесь не убивают. Здесь смерть — самое страшное, что может случиться, и считается, что никто и никогда ее не заслуживает.
Даже рабы. Даже враги.
В памяти всплывали сцены — провинившийся солдат, которого приговорили к самоубийству. Вор, над которым заносят меч. Гадалка.
В империи снисхождение, излишнее милосердие считалось проявлением слабости. Для Эндаалора оно было силой.
В разум вползала, будто ядовитая змея, заключительная, самая ужасная мысль. Акайо откуда-то знал, что если позволит себе подумать её, то граница между правдой и ложью размоется окончательно, перестроится. Эндаалор победит, после достаточно будет лишь научить бывшего имперца пользоваться всеми местными машинами, чтобы сказать, что он полностью влился в здешнюю жизнь. И Акайо с глупым, совершенно бессмысленным упорством отгонял эту последнюю мысль, представлявшуюся ему смертельным ударом меча. Сражался пока мог, но всё же, уже засыпая, проиграл.
Он подумал: “Чем тогда эндаалорское рабство отличается от нашей жизни?”
***
Он проснулся ночью от того, что кто-то подошел к его двери. Когда неожиданный посетитель постучал в дверной косяк, выдавая этим, что войти хочет кайн, ещё не привыкший к тому, что двери и стены сделаны не из бумаги, Акайо уже стоял на ногах.
— Входите, — негромко пригласил он.
Морщась, вошел Джиро. Акайо понял, что обратился к нему на эндаалорском. Если бы это случилось позавчера или даже вчера, он ужаснулся бы тому, что начал говорить на этом языке как на родном. Сейчас ему было лишь немного неловко, словно кто-то застал его в момент неудачного выпада в тренировочном бою.
— Генерал, мы ждем ваших приказаний.
Джиро склонился в глубоком поклоне. Акайо с некоторой заминкой поклонился в ответ — ему пришлось задуматься о том, насколько низко он должен склонить голову, если этот человек обратился к нему как к генералу. Похоже, знание о правильных поклонах успело отойти на дальние полки его библиотеки.
Смысл сказанного до него дошел чуть позже. Это было сравнимо с пропущенным ударом, когда тяжелая бамбуковая палка учителя с размаху втыкается под рёбра, отбрасывая замешкавшегося ученика и выбивая воздух из лёгких.
Они ждали его приказаний. Но здесь было лишь трое из его армии! Или они успели сказать остальным о генерале Акайо?
— Я разработал возможный план, генерал. Если мне будет позволено, я хотел бы представить его вам.
“Хотел”. Как бы Джиро записал это слово? Для него было три символа: праздное желание, жизненная необходимость и угроза.
Акайо заставил себя сосредоточиться. Мысли разбегались, разлетались, как подхваченные ветром листья. Он ухватился за единственную подходящую. За правду.
— Я прошу тебя, Имамото Джиро, не называть меня генералом. И не говорить обо мне, как о генерале, ни в моем присутствии, ни без него.
Джиро не смог — или не захотел — скрыть свои чувства, и его разочарование прошило Акайо, как раскалённый клинок. Бывший солдат снова склонил голову, уже куда менее почтительно, и вышел, не став дожидаться ответного поклона.
Акайо закрыл за ним дверь, опустился на ковер. Было не так больно, как он ожидал, но все равно тошно и горько. Он считал, что сказал правду, и это было правильно, хоть эта правда и не была такой, какую хотели бы слышать его солдаты. В какую хотел бы верить погибший генерал, от которого остался лишь раб — человек, которого желтоволосая медсестра записала как Акаайо. И этот человек не мог, не желал возглавлять побег, задуманный восторженным глупцом.
***
Несмотря на принятое решение и признанную в первую очередь им самим правду, спал Акайо плохо. Снилось землетрясение, частый гость его детства, и много раз за ночь он просыпался с колотящимся сердцем. Было страшно и стыдно за этот страх, так что в конце концов, устав и измучившись, он сел, привалившись к стене и вытянув ноги. Тускло светила лампа, запутавшаяся, спит или нет странный жилец. Хотелось пить, но Акайо не помнил, была ли вода в общей комнате, и в любом случае не хотел выходить, подозревая, что наткнётся на планирующих побег людей. Они могли подумать, что он все же хочет к ним присоединиться, или что он подслушивает, и оба заблуждения были бы Акайо неприятны. До него и так доносились то и дело слишком громкие голоса.
— Мы подложим под ошейник… Дерево в саду… На восходящее солнце…
Из обрывков складывался призрак чужого плана, дерзкого, как его создатели. Сделать ошейники безопасными, перелезть через забор, добраться до Империи… Акайо мотнул головой, подтянул колени к груди, уткнулся в них лицом. Ткань мускусно пахла его телом. Он не менял одежду с выписки из больницы и спал в ней же, так что с каждым днем она становилась все более неприятной.
В комнате не было окон, как и во всех помещениях гарема, так что Акайо не знал, сколько времени просидел, бездумно глядя в темноту. Когда прозвучал гонг, означавший начало нового дня, он встал с радостью. Однако вместо завтрака Нииша выгнала всех в сад, велела спуститься на дно большой ямы, обложенной керамическими плитками. В руках она держала гибкую трубу с краном, из которой текла вода — пока не сильно и в сторону от толпящихся внизу людей.
— Надо, конечно, вас по-человечески искупать, но для начала хоть так, — сообщила им Нииша. — А то грязные уже, ужас!
Акайо был согласен, что им стоило бы привести себя в порядок, но всё равно ему странно было стоять в одежде под струями воды. Это было чем-то похоже на походное купание под водопадом, и Акайо не сразу смог понять, чем именно отличаются эти ситуации. Почему тогда, в армии, ещё будучи солдатом, он с удовольствием плескался вместе с другими в ледяном озере, а сейчас ёжился под теплой водой. Ответ пришел, когда Нииша выключила воду, положила на край ямы полотенца и сменную одежду и ушла, а они, мокрые, как воробьи, попавшие в дождь, принялись вытираться и переодеваться, не глядя друг на друга.
Тогда он полез в озеро сам. И водопад просто низвергался вниз, а они ныряли в него и подзуживали друг друга. Сейчас им приказали встать в яму, и они не контролировали происходящее даже в мелочах.
Или могли бы контролировать? Мог ли кто-нибудь из них отказаться спускаться? Могли ли они сказать Ниише сделать воду теплее или холоднее?
Акайо не был уверен в правильном ответе. И, вернувшись на кухню, прямо спросил:
— Можно больше нас так не поливать?
Нииша, что-то нарезающая на столе, сначала рассеянно кивнула:
— Можно, конечно, — а затем обернулась, удивлённая. Склонила голову к плечу, оценивающе рассматривая его, улыбнулась широко и белозубо. Акайо до сих пор не привык, что этот оскал здесь считают улыбкой. — Ничего себе, парень, да ты у нас гений! Говоришь так чисто, будто год уже в Эндаалоре, а по документам чуть больше месяца.
Акайо промолчал, не зная, что ответить. Нииша, рассмеявшись, посоветовала:
— Если не знаешь, что сказать, пожимай плечами. Вот так, — она странно двинула плечами вверх-вниз. — Тебе рубашка-то как, не жмет?
Рубашка, верхняя одежда на пуговицах, была такой же тонкой и облегающей, как и прошлая, но уже не мешала. Акайо неловко повторил движение плечами — оно вроде бы было к месту. Нииша зафыркала, сдерживая смех.
— Да уж, с этим тебе ещё надо будет поработать! Ладно, Акаайо, садись поешь и иди-ка в сад. Там у дверей газонокосилка стоит, надо траву всю срезать. На ручке инструкция в картинках, не разберешься — придешь ко мне. Только цветы не скоси!
Он так и сделал — сжевал полную тарелку удивительно приятных на вкус, хоть и незнакомых ему овощей, помыл за собой посуду, нашел в саду газонокосилку. Быстро понял, что инструкция всё же была рассчитана на эндаалорцев, а не на кайнов, и постарался самостоятельно разобраться, что еще нужно сделать, чтобы машинка на длинной ручке заработала. Например, что кнопка на ручке должна быть переключена на “вкл”. Таким же опытным путем Акайо выяснил, что косилка не включается, если лежит на земле, но, к сожалению, включается в перевернутом виде.
Отшатнувшись от начавших вращаться перед лицом ножей и выронив машину, он еще с минуту сидел над ней, рассматривая. Ножи были острыми. Очень острыми. Должно быть, по мнению создателя косилки, достать их оттуда было невозможно, но, если бы Акайо всё ещё хотел умереть так же сильно, как раньше, его бы это не остановило. Он ясно видел — вот тут можно поддеть, взяться за лезвие, нажать, потянуть… Да, ладонь будет разрезана до кости, но какое до этого дело тому, кто собирается себя убить?
Значит, Нииша была уверена, что он не хочет умереть. А остальные?
Они планировали побег, вспомнил Акайо. Как сбежать, а не как добраться до кухонных ножей. Хоть эти люди и считали себя верными сынами империи, они уже ими не были. Они уже мыслили иначе.
Косилка наконец заработала так, как нужно, он провел ей над землей, оставляя срезанную полосу. Приятно запахло травой, разлетелись брызги сока. Акайо поддернул чистые штаны, не желая их запачкать. Если бы на нем была традиционная одежда его родины, он бы мог просто подвязать штанины веревкой, открыв колени, но здесь это было невозможно. Он попытался закатать их так, как Лааши закатывал рукава рубашки, и, как ни странно, у него получилось. Через несколько шагов, правда, штанины развернулись обратно, но принцип был очевидно верный, оставалось подобрать нюансы. В конце концов, Акайо освоил оба новых дела — и закатывание одежды, и использование газонокосилки. От подобных мыслей накатывало странное отчаяние, ощущение, что он делает бесполезное. Что он слепец в темном храме, ищущий восточный колокол. Человек, который натыкается на колонны снова и снова, но продолжает бессмысленные поиски, не зная, что на востоке колоколов не бывает. На востоке у храма только дверь.
— Пожалуйста, хватит. Ты уже замечательно постриг тот газон.
Наталья по приезде в гостиницу быстро поужинала, и спать, а я с этюдником на улицу, писать Петрозаводский порт. Потом была обзорная экскурсия историко-геграфического плана, очень интересная, но мы с нетерпением ждали венца тур. маршрута — остров Валаам. Отправляли нас из Сортавалы, поездом до порта и на «Ракете» к Валааму. Там мы должны были провести оставшиеся 6 дней и вернуться в Ленинград.
Чудо Валаама началось с момента, когда на горизонте появилась туманная синяя полоска, подчеркнутая горизонталью водного простора. Из динамика «Ракеты» доносился записанный текст гида … А у меня в груди росло чувство необыкновенности, ожидание колдовства и полета…
Галочка, продолжение следует, засыпай, моя хорошая, светлых снов … Твоя Елена
Музей готовился к Масленице – в музейном парке силами завхоза и DEX’ов снова был построен снежный городок, снова просветители на мастер-классах готовили блины, снова мэрьки научников шили почти трёхметровое чучело для сжигания.
«Вольдемар» сам напросился провести курс лекций по символике масленичных обрядов для студентов и взрослых туристов, лишь бы не идти по фондам в сопровождении юриста.
Только на этих лекциях Тамара Елизаровна отставала от него – но отлавливала его в перерывах между лекциями. Он чувствовал её ложь – и не мог понять причину. Логики в её действиях не было никакой. Причём она твердила не о музее и не о мероприятиях или выполнении плана – все её разговоры сводились к Сомовой. То она у Илзе киборга украла, то завхоза заставила купить для неё Irien’ку, то у просветителей аж двух киборгов забрала… а когда она спросила у него о купленной по объявлению мэрьке, он просто сбежал от неё в кладовку просветительского отдела – вроде как проверить готовность к предстоящему празднику.
Мэрьку он купил действительно случайно, но не по объявлению и не в Серебрянке, а в Янтарном, куда в среду после работы летал на встречу со своим наставником. Как оказалось, он привёз ему подарки от друзей (конфеты, книги и термобельё) и собранные для него деньги на именной карте. Встреча происходила в кафе при космопорте – наставник был проездом и собирался лететь дальше – и именно там его угораздило купить официантку Mary, которая их обслуживала, за все подаренные ему почти две тысячи. Несмотря на активность ОЗРК правительство Федерации киборгозащитников не признавало, и потому до сих пор киборгов продавали и покупали. На глазах у посетителей хозяин кафе стал бить мэрьку – и Грант не смог поступить иначе. Покупку он назвал Мартой – по месяцу года – купил ей на последние деньги пальто, сапоги и шапку и поселил с собой в одной комнате. А вот что с ней делать дальше – он не знал.
В кладовке просветителей «Вольдемар», стараясь вжиться в характер настоящего Вольдемара (вдруг кто-то из местных его знал? Ведь то, что он Bond, не знал никто) спросил у Фомы про киборгов, которых Сомова, по словам Тамары, у них украла, и удивлённый Фома ответил:
— Так это были её киборги… Агат и Клара. Они по договору работали, Агат чайные церемонии проводил, а Клара танцевала… Клару Алекс купил в Серебрянке как экспонат, но она была в таком состоянии, что директор сразу продал её Нине Павловне. А почему Вас это так интересует?
— При её должности и зарплате иметь столько киборгов… — задумчиво проговорил Bond, старательно изображая настоящего Вольдемара, который вполне мог бы заняться расспросами. — Зачем ей это?.. и дорого, и бесполезно. А всех одеть-накормить надо…
— Это не ко мне вопросы. Её кабинет вон в той башне… спросите сами. А мне пора на тренировку.
Фома говорил правду – но Bond знал, что люди верят в то, во что хотят верить, и потому решил во всём разобраться. С одной стороны – она сотрудничает с ОЗРК и хорошо относится к киборгам. С другой стороны – а на какие деньги она столько киборгов накупила? Ведь даже оба DEX’а охраны у неё свои — выкуплены у музея, — а ещё дома сколько… не меньше двоих точно. Надо к ней сходить.
Но – сначала собрать возможно больше информации о ней, чтобы не ошибиться при разговоре. Настоящего Вольдемара она точно не знала и потому различий не заметит… но необходимо сначала досконально составить её психологический портрет и сказать ей именно то, что она хочет слышать, чтобы не напугать её. Он уже успел узнать, как и при каких обстоятельствах она получила в собственность самого первого DEX’а – Змея из спортклуба, подаренного ей полтора года назад – это не было секретом, говорили об этом многие. Через своего наставника собрал информацию об этом клубе и киборгах – почти все они после облавы на клуб перешли под опекунство Нины Павловны, но только двоих она оставила у себя. Его наставник по своим каналам нашёл и при встрече скинул ему ту информацию о клубе, которую получили полицейские от Родиона, Бернарда и Змея – и Грант знал не только серийные номера, но и даже клички киборгов в клубе.
И надо решить проблему с Мартой – отдать её ОЗРК или оставить? И, если оставить, на что её содержать? Разума у неё нет, но комнату в порядке содержит и готовит вкусно… что-то надо решать, и быстрее. Опять писать курсовые студентам за деньги? Тоже заработок… от двух до пяти галактов за работу – а за одну ночь можно отправить один и тот же текст с небольшими изменениями почти полусотне студентов. До зарплаты и хватит.
***
Масленицу в музее праздновали двадцатого марта в субботу в расчёте на большое количество посетителей, так как двадцать второе число – понедельник, а в воскресенье праздник объявлен на турбазе. Таким образом желающие могли бы посетить оба мероприятия. В деревнях Масленицу всегда праздновали именно двадцать второго – на третий день весеннего равноденствия – и этот год не был исключением из правил.
Масленица в музее прошла обычно, с блинами и сжиганием чучела Мары – но для «Вольдемара» (Грант старался вжиться в новое имя и новый характер – получалось не очень, но замечал это только он сам) всё было впервые. Теоретически он знал, как что должно происходить и даже просмотрел архивные записи праздников прошлых лет – но на практике с организацией такого мероприятия столкнулся впервые. Но вскоре понял, что из года в год Масленица проводится в музее по одному и тому же сценарию, и успокоился – надо было просто не мешать Фоме и его отделу выполнять свою работу и при необходимости ходить к директору за разрешением на обустройство ещё одной снежной горки для катания и места для сжигания чучела.
Вечером того же дня Нина в офисе ОЗРК пыталась объяснить киборгам смысл этого праздника – они внимательно слушали, вели записи, и когда ей показалось, что все всё поняли, Златко спросил:
— А обязательно её сжигать? Эту Масленицу?
— Как без этого? – удивилась она. — Только сделанное из старого тряпья и соломы чучело не есть Масленица. Масленицей называется сам праздник потому, что блины на масле пекут и с маслом едят. А сжигают чучело Мары, богини смерти. По славянской мифологии богиня смерти Мара и богиня жизни Жива родные сёстры, дочери Сварога и Лады. Зима – время Мары. Зима заканчивается, и Мара уходит в огне. Приходит Весна-Жива, и всё оживает. Солнце обновляется и восходит как Ярило, светоносный бог, посредник между людьми и богами, очень весёлый и общительный. Считается, что он приезжает на белом коне и желает всем встречным здоровья и благополучия… — взглянув на восторженное лицо Irien’а, Нина, совершенно не думая о последствиях, спросила Златко: — Хочешь стать Ярилой в праздник? Как актёр сыграть его роль?
— Хочу! Хочу-хочу-хочу! – так же быстро ответил он, но тут же сник и спросил: — А можно?
И Нине пришлось срочно звонить Степану и спрашивать, сколько будет задействовано аниматоров на празднике и не надо ли ещё одного – на роль светлого бога. Тот удивился:
— Вообще-то я организацией Масленицы не занимаюсь… подожди, сейчас спрошу…
Степан кому-то позвонил, потом добавил в звонок ещё одного человека, Нина тем временем пригласила Светлану — и в результате договорились, что Irien’у будет разрешено изобразить Ярилу, но только перед праздником ему надо будет немного поучиться верховой езде в большой леваде у конюшни, так как он верхом на лошади сам он никогда не ездил.
Среди программ Златко обнаружился пакет по уходу за животными, Родион добавил в пакет программу по работе с лошадьми и местный диалект, и когда радостный Златко с хозяйкой собирался лететь домой, Нина вдруг вспомнила про термобельё:
— …ведь солнечный бог просто по определению не может замёрзнуть! На нём только штаны и рубашка. И всё. Босиком. Без шапки. И потому актёр, играющий роль этого бога, должен быть одет соответственно. На дворе минус двенадцать… даже во второй половине марта это норма для этого климата… так что ездить придётся в образе. Босиком, в штанах и рубашке. Подумай. И надень трико под одежду. Если согласен, то будь у меня дома самое позднее в полдевятого утром, полетим сразу.
— Согласен. Буду, – ответил Златко, и, взглянув на улыбающуюся хозяйку, тихо добавил: — Спасибо.
Светлана отпустила на день не только его, но и Бернарда – для охраны Златко.
***
Двадцать первого марта в десять утра флайер Нины опустился на стоянку недалеко от конторы турбазы. Нина с четырьмя киборгами (Василий, Платон, Златко и Бернард) сначала зашла на курятник и познакомила привезённых киборгов с Риком и Руджем, потом пошла на конюшню и попросила бригадира дать возможность Златко поездить немного в седле.
Праздник был назначен на десять тридцать – и до начала Златко успел дважды переодеться, покататься в леваде на осёдланной лошади под присмотром тренера, потом без седла. Бернард ходил за ним следом по конюшне, старательно наблюдал, как Пламен чистил для Златко коня, и даже сам попробовал почистить.
По сценарию Ярило должен выехать в середине представления, когда переодетые в костюмы Скомороха и Весны аниматоры начнут прогонять аниматора, переодетого в Зиму. Вроде как после ухода Зимы появляется весеннее солнце и с ним появляется солнечный бог. Согласно этому сценарию у Златко было около полутора часов, чтобы немного научиться держаться на лошади – ехать предстояло без седла, с одной уздечкой.
Нина смотрела праздник с Платоном, не отстававшим от неё ни на шаг – и его присутствие её и радовало, и удивляло одновременно. «Если бы год назад кто-то сказал, что с Irien’ом буду ходить на такие праздники – не поверила бы ни за что!» — думала она. Но теперь ей было без разницы, что люди скажут или подумают – Платон тоже имеет право посмотреть представление на сцене и поесть блинов. И лучше будет, если он при этом будет рядом с ней, под присмотром. Василию было разрешено отходить, но так, чтобы видеть Нину и Платона – и он вполне приятно проводил время, не забывая обмениваться информацией с местными и приезжими киборгами.
На сцене танцевали и хороводили местные школьники, на два столба залезали за призами мужчины и подростки, в трёх палатках торговали блинами и чаем, стояли палатки с пирогами и рыбой… не менее полусотни людей бродили по площадке между сценой, столбами и палатками. А когда примерно две трети представления прошло, и Весна стала прогонять Зиму, Скоморох с детьми позвали Ярилу.
И в этот момент из ворот конюшни выехал всадник – совершенно счастливого Златко сопровождал Бернард, ведя коня под уздцы. Одетый только в белую вышитую рубаху и штаны босой киборг словно не чувствовал холода от радости.
Так как он до этого дня верхом ни разу не ездил плюс минусовая температура, то его роль в представлении была минимальной – он должен был только приехать, сказать пару предложений приветствия в стиле: «А вот и я! Поздравляю всех… желаю всем…», объехать вокруг сцены и вернуться на конюшню. На всё это ушло бы минут пять или шесть вместе с выездом с конюшни и возвращением обратно – но Златко был так счастлив, что запутался в тексте и вместо полутора минут говорил почти десять, здороваясь и поздравляя всех и почти каждого, в том числе и аниматора-Зиму.
А Бернард всё это время водил коня с всадником по площадке перед сценой, а люди слушали, радостно хлопали, голографировали и угощали обоих блинами.
Когда Бернард наконец увёл коня с сидящим на нём Irien’ом, по сценарию Весна прогнала Зиму и народ потянулся к берегу озера, где уже было установлено чучело для сжигания. Аниматор-Скоморох поджёг сухую солому в основании чучела, оно занялось огнём словно нехотя, но с порывом ветра чучело Мары вспыхнуло и прогорело за несколько секунд.
После этого посетители стали расходиться, Златко в бытовке на конюшне переоделся в своё и вскоре вместе с Бернардом подошел к Нине — и в четвертом часу она с киборгами полетела домой. Он был так доволен, что на минуту Нине стало завидно – как немного надо киборгу для счастья!
Исполнилась его мечта – он покатался верхом и даже побыл ненадолго в роли бога солнца… о чём он будет мечтать теперь? Наверняка дома он начнёт рисовать не только лошадей, но и себя рядом с ними. Было бы интересно посмотреть на его работы… а если устроить выставку его работ?
Возникшая мысль не отступала, и Нина решила поговорить об этом с Кариной и директором, как только появится возможность.
***
С двадцать второго марта начались школьные каникулы и в музее открылась Неделя детской книги. Основное мероприятие было в библиотеке и фондовиков напрямую не касалось, но, хотя в понедельник были только городские школьники, так как в деревнях праздновали Масленицу, на открытие идти Нине пришлось. И хорошо, что оно было назначено на четыре часа пополудни и началось без опозданий – после него можно было спокойно идти домой, не оставаясь на чаепитие и концерт.
На подобные мероприятия она раньше ходить не любила и всегда находила возможность избежать встреч со школьниками и учителями, но в этот раз было интересно, как этот Вольдемар будет проводить это мероприятие. По тем характеристикам, которые были в его личном деле, она предположила, что он скажет пару слов и далее переложит ведение на кого-то из просветотдела – такие, как он, мажоры, редко делают что-то сами, стараясь переложить свою работу на других, но свою долю славы при этом отхватывают. Или он перевоспитался, приехав из мегаполиса в провинцию? Что ему на месте не сиделось?
Вольдемар говорил о важности книг в школьные годы и о необходимости больше читать – но всё давно известными и избитыми фразами. Минут через пять он словно что-то вспомнил, передал микрофон Фоме и быстро вышел из библиотеки. Вскоре Нина получила сообщение на видеофон и вышла, чтобы просмотреть – Петя сообщил о приходе гостя. Она подозвала Василия и направилась к себе.
По пути к своей башне ей пришла в голову мысль – ведь теперь, когда есть ОЗРК и все её киборги прошли регистрацию, Вася и Петя уже не являются сданным в аренду оборудованием и им нужно нормальное трудоустройство с получением зарплаты. «Завтра же к директору!» — решила она.
Слово автоpу… Драконы живут долго. Тысячи лет. Их именами называют горы, в которых они гнездятся. А кто-нибудь задумывался, каково это — прожить десятки веков? Следить, как неторопливо накатываются и отступают ледники, образуются и высыхают моря, змеятся реки, меняя русло… Каким должно быть существо, не знающее слова «старость»? Сможем ли мы поняь долгожителей?
— Жив еще? — спросил капитан утром, встретив Игоря в коридоре. Операция длилась почти всю ночь, и еще продолжалась — у операционного стола доктора с «Корунда» сменил здешний коллега.
— Есть немного. И жрать охота.
— Со вторым помочь не могу, а поспать можно в комнатах ярусом выше.
— А ты?
— Не спится.
— Понятно. Может, таблеточку?
— Какую?
— Очень хорошее, надежное средство от бессонницы, плохого самочувствия, излишней нервозности и общей депрессии.
— От всего этого гильотина хорошо помогает.
— Ну, зачем же так радикально. Держи.
Таблетка имела круглую форму и ярко-оранжевый цвет. И была упакована в прозрачную слюду.
— Что это?
— Не бойся, не отрава. Называется абрикосовый леденец. Сам этим иногда лечусь.
Димыч, не очень поняв, разыгрывают его или у доктора от переутомления шарики закатились за ролики, все же взял конфету и машинально засунул в рот.
— Ну, помогло?
Они медленно шли по коридору в сторону отведенных космолетчикам комнат. Комнат теперь было больше чем две. Никто не предполагал, что гости задержатся.
На винтовом трапе они встретили начальника базы. Он тоже не спал, вел переговоры с госпиталем, куда предстояло переправить пострадавших. Операционная и реанимационное оборудование на базе были свои. Но вот лечебный комплекс за пятнадцать лет так и не собрались оборудовать. Все же станция была не самой крупной на этой координационной ветке.
Джим Морис остановил их движением руки.
— Я так и не успел вас сегодня поблагодарить. Если б не вы, мои парни остались бы пропавшими без вести.
Капитан промолчал, Игорь пожал плечами:
— Операция еще не закончилась. Ситуация очень тяжелая.
— Знаю.
Джим еще раз на прощание пожал им руки и быстро куда-то умчался.
В комнатах все койки были заняты. Остались только сомнительные места на полу.
Посмотрев друг на друга, герои дня, верней, ночи, направили свои стопы в столовую. Был шанс, что там не все съестное убрали со стола. Шанс оказался призрачным. Убрали все.
— Должна же здесь быть кухня? — вопросил Игорь у светлых стен столовой, у единственного тусклого плафона под потолком и у иллюминатора, в котором начинал плавиться ранний рассвет.
Столы были теперь расставлены попарно, стулья задвинуты. Никаких признаков того, что здесь вчера гуляли и веселились полсотни экспедиционников и космонавтов. Ладно, не полсотни. Все равно много…
Игорь первым увидел дверь в дальнем углу столовой. Он подумал, что ничего кроме кухни там быть не может, и решительно пересек зал. Димыч отставал всего на полшага.
Внутри горел свет. Там было людно: человек пять собралось за импровизированным столиком. В центре событий находился Сергей — с нашлепкой на носу и с рукой, примотанной к телу и упрятанной в регенерирующий фиксатор. На столике красовалась еда и питье, все, что осталось от праздничного стола.
Капитан и доктор застали конец разговора.
— Никаких шансов у них нет и не будет. По гведи война ударила сильнее, чем по нам.
— А если все-таки?
— В любом случае, Солнечная гарантирует, что даже если удару подвергнется самый дальний из миров Периферии, помощь придет, и придет вовремя.
— А ты ждал, что они честно перечислят, кому собираются помогать, а кому нет?
— Ну, мы все, пока еще, единое государство… а что, считаете, война непременно будет?
— Ну, дыма без огня не бывает…
Тут вошедшие обратили на себя внимание публики, и все разговоры стихли.
— Извините, — усмехнулся доктор, — нам с капитаном вчера не удалось поужинать. Хотели чего-нибудь перехватить…
Откуда-то материализовались еще два стула, пара чистых одноразовых тарелок и вилок. И рюмок.
— Как дела у Кейла? — первым делом поинтересовался Сергей.
— Пока вроде ничего. Посмотрим, когда закончится операция.
— Пирога хотите? — робко предложила круглолицая очень рыжая девушка в зеленой шелковой блузе поверх форменных брюк.
— С удовольствием.
— А водки? — вопросил Сергей. — Кстати, Игорь, если на то пошло, я до сих пор в легком обалдении от того, что ты все-таки жив. Я жажду знать подробности.
— А я — от того, что тебя в этом куполе в муку не смололо.
— А-а… ну, с этим просто. Когда стало ясно, что купол не выдержит, Кейл был ближе к опорной дуге. На ней и закрепился тросом. А я как раз собирался очередную находку паковать в контейнер. Ну, и с перепугу сам туда упаковался. И замок как-то защелкнуть сумел… Кидало, конечно, и в контейнере так, что мама дорогая… Но, видимо, это было единственным правильным решением. Теперь твоя очередь. Ты первый не ответил!
Капитан пристально посмотрел на своего судового врача. Будет выкручиваться? Если будет, то как? Или все, наконец, узнают правду о лихорадке Левика, странном исчезновении, гибели и чудесном воскрешении доктора Игоря Седых?
Игорь неожиданно сделал картинный взмах рукой и распорядился:
— Наливай! Сейчас будет рассказана вся правда о моей грешной жизни. Тихо! Я буду каяться. Вас ждет настоящая исповедь неудачника. Но для этого мне надлежит выпить. Ну! За нас, героев!
Димыч с интересом и некоторой опаской наблюдал за происходящим. Таким он Игоря еще не видел. Может, повода не было? И лучше бы в будущем такой повод не возникал. Если бы Игорь взглянул на себя со стороны, то, как врач, вынужден был бы согласиться.
Выпили. Присутствующие не подозревали, что такое поведение для доктора Седых мягко говоря, аномально, и следили за развернувшейся клоунадой с неподдельным интересом.
— Когда мы с тобой, Серега, в последний раз виделись?
— Да лет пять уже.
— Вот. Везучим ваш покорный слуга никогда не был, поэтому, когда старое наше судно окончательно списали, я остался без работы и почти без денег. А дело происходило практически в Солнечной, где без хорошего кредита вообще можно загнуться. Серега не даст соврать. И я отправился к Брагсу.
Двое из присутствующих заржали. Димыч тоже улыбнулся. Кадровое агентство Брагса — известная контора. Она занимается подбором людей на не престижные космические рейсы. Притом если работа найдена, то контора вместо платы за услугу получает процент с дохода.
— Сразу оговорюсь, Брагс с моего наивыгоднейшего контракта не получил ни цента. Ну да, не о том речь. Предложили мне поработать в грузовом флоте. Фирма, которой принадлежало судно, владела еще двумя такими же, заключала разовые контракты, после чего мы уходили в рейс, забирали на какой-нибудь шахтерской планете результат их деятельности за год, и доставляли к месту назначения. Эта же фирма занималась и поставками предметов первой необходимости, тоже разовыми, оговоренными в контрактах — это чтобы не гонять судно порожняком.
Грузовик был настолько стар, что даже наш списанный катер по сравнению с ним казался новым и блестящим. Порядок на борту такой: никаких правил кроме «капитан всегда прав». Экипаж описывать? Ладно, сжалюсь. Работало на грузовике всего шесть человек. Ну, и меня седьмым взяли, чтобы комиссии не привязывались. Я без имен, если можно. Капитан пил часто и с удовольствием. В компании со штурманами. Механиков они почему-то за людей не считали. А те, салаги, два паренька только что из училища, ничем возразить им не могли. Навигатор… н-да. Противоречивая личность. Но о мертвых либо хорошо, либо ничего. В первом рейсе я чуть не лишился невинности. Дело кончилось мордобоем с участием всех членов экипажа включая вахтенных. Я впервые участвовал в драке на пивных бутылках, непередаваемые ощущения, скажу я вам. После той драки задирать меня перестали, зато стали поступать регулярные предложения по части «выпить-закусить». Этот фрагмент своей биографии я помню плохо… Во втором рейсе выяснилось, что кэп наш приторговывает наркотиками. Но я уже… нет-нет, наливайте полную!.. я уже тогда ничему не удивлялся. Контракт у меня с Брагсом был на три полноценных рейса, и я ждал только, когда этот самый третий рейс закончится, чтобы расплеваться с этой компанией и уйти, громко хлопнув дверью. Но карма у меня такая ущербная, что невезуха накатывает всегда в самый последний момент…
Глаза у Игоря стали веселые и злые. И совершенно трезвые, что нельзя сказать о языке, который начал легонько заплетаться.
— Навсегда запомнил название той планеты. Планета Эльвира. По контракту нам нужно было забрать у них какие-то биоконтейнеры, причем, после этой планеты нам предстояло возвращаться на базу. И вот с их спутника мы ловим сигнал о помощи. Спутник транслирует сигнал в ближайшее пространство, куда мы на своем грузовике и вывалились. До маяка этот радиосигнал просто еще не успел добраться. Тем более что шел не от космопорта, с другого континента и даже другого полушария. Капитан связался с заказчиками, те признались, что тоже его фиксируют, но поделать ничего не могут: нет техники для таких дальних перелетов.
Выяснить, кто и почему оказался так далеко от разведанных территорий ни нам, ни местным не удалось. А тут есть один важный нюанс. Всем известно, что страховые компании неплохо платят за спасение барахла с погибших судов или станций. А у капитана нашего со здоровым авантюризмом полный был порядок. Тут, понимаете ли, или пан или пропал. Станция секретная. Вдруг там чего-то ценное. Или даже очень ценное. В последнем случае находку можно и не вносить в описи грузов. Так что надо сказать в пользу капитана — он ни минуты не колебался, приняв решение отправить группу на разведку. Правда, по зловредности характера мне в пару он дал навигатора. Летал тот хорошо, ничего не скажешь. Но как он при этом на меня смотрел…
Среди слушателей снова раздались легкие смешки — как выяснилось, в Игоре пропадал великолепный рассказчик.
— Приземлились. А в том полушарии уже была поздняя осень. Там скалы, покрытые снегом, под скалами — озеро. Я потом узнал, что ядовитое. И лес. Лес там замечательный. Пористые податливые стволы деревьев, кроны, которые на самом деле не из листьев состоят, а из лишайников. Такое симбиотическое сообщество. Стволы пахнут терпко, словно какой-то горькой пряностью, а лишайник пахнет пылью и болотом.
— Вы и понюхать их успели? — хихикнула рыженькая.
— А то, я на чужих планетах первым делом иду нюхать деревья, — прозвучал невозмутимый ответ.
— Ну, продолжим мою исповедь. У станции под скалами был вид стандартной исследовательской базы. Купол, башенка связи, дополнительный купол резерва и гаража. Рядом находился вполне целый на вид планетарный катер. Навигатор туда залез первым делом, и я слышал, как он докладывал капитану о состоянии найденной техники. Я же пошел сразу к куполам. Вход оказался раскодированным, что позволило сразу войти. А да. Забыл сказать. Эльвира имеет статус колониального резерва, что означает — по ней можно ходить без скафандра. Напарник мой не надел даже легкого скафа, когда вылез из модуля. Я же осторожничал. Боялся, что он меня сзади потихоньку по башке стукнет и сделает свое черное дело. Я не говорил, что в навигаторе было почти два метра роста, центнер веса и рельефная мускулатура, которую он регулярно поддерживал занятиями в спортзале?
Так вот, я вошел в основной купол. Первые два помещения оказались пустыми. Пока я их осматривал, внутри появился и мой напарник. Он сразу сунулся в столовую. Какую-то минуту стаяла тишина. Потом оттуда послышалось… ну, я сразу понял, что там кого-то убивают. Причем, стреляли не из бинка. Бинк вообще беззвучно работает. Не то, что наши лучевики, переделанные из армейских машинок.
Аудитория притихла. Потому что из голоса Игоря исчез всякий намек на балагурство. Впрочем, это продолжалось недолго.
— Я, конечно, рванул туда. Думал, моего извращенца спасать надо. Оказалось, пальбу открыл как раз навигатор. Увидел человека с симптомами лихорадки Левика, а эти симптомы такие неприятные на вид — на лицах пигментные пятна, кожа может шелушиться, отеки… вот он это все увидел, и открыл огонь. Хорошо, что тот парень быстро среагировал. Они там втроем лежали, в столовой был оборудован лазарет. Скрутили они навигатора — геройский поступок со стороны больных людей — да и оставили лежать, где скрутили. Я стал расспрашивать. Оказалось, природный переносчик возбудителя этой лихорадки — скорей всего местное животное, мохоед Левика. Станция занималась какими-то секретными исследованиями. В сущность я не вникал. Лесной зверек прикормился у биологов, стал частенько прибегать. Кто-то один раз подманил к себе, на руки взял. Вот зверушка с перепугу и куснула… дальше сыграли роль два фактора. Первый — вирус мутировал. Второй — длительный инкубационный период не дал им сразу разобраться в причинах заболевания.
Пока я общался с биологами, этот гаденыш, навигатор, удрал. Поднялся на ноги — ловко у него получилось — и деру. Догонять было бесполезно, он люки задраил и сразу стартовал. Я спросил про планетолет, оказалось, он неисправен. Биологи на станции работали как раз над средством борьбы с вирусом. И, в конце концов, нашли выход. А тамошний техник наладил связь через пульт планетолета. К тому времени выяснилось, что на моем грузовике у всех есть признаки заражения. Чтобы предупредить ваши вопросы — никакой биозащиты, никаких сканеров там не было отродясь. Экипаж изолировали на какой-то сервисной базе. Но до того они уже в двух портах успели побывать. Я же переболел этой дрянью в легкой форме. К моему появлению тамошние ученые уже почти создали надежное средство. Вот такая история.
Часть истории, несомненно, была правдой. Но если прочих эта версия удовлетворила, то Димыч заподозрил, что доктор где-то что-то недоговорил или приврал.
Позже, когда все разошлись по каютам, и капитану с доктором от щедрот местного населения досталась отдельная комнатка, Димыч продолжил расспросы. И добился своего.
— Ну, что ты пристал? — возмутился Игорь. — Так охота дерьма понюхать? Ладно, слушай. Там, в столовой, было человек десять. Столы убрали, поставили койки. Получился настоящий лазарет. А этот урод открыл огонь на поражение. Нервы у него сдали. По лежачим больным. Я попытался выбить оружие, но неудачно. Эта сволочь легко избавилась от меня, оглушила, связала и закончила начатое. Он пристрелил всех кроме меня. И больных, и людей в лаборатории. Их тела я потом нашел. После. Когда он улетел, я остался со связанными руками в компании шестнадцати свеженьких мертвецов. Ситуация, да, капитан? Секретная станция, которой нет в наших реестрах, куча мертвецов, зараза, которая вполне может оказаться смертельной…
— И что потом?
— Потом… потом я долго крутился ужом, пытаясь или встать или распутать руки. Потом как-то избавился от полотенца. Он меня связал полотенцем… Потом я хотел перетащить покойников в холодильник. Но холодильник оказался маленький, туда можно было впихнуть от силы пять тел. А не шестнадцать, имевшихся в наличии. Понимаешь? По уму, надо было, конечно, сжечь. Но… поздняя осень. Доступное топливо — древесные стволы, они почти не горят. Нашел расщелину там, в скалах. День переносил тела и еще два дня заваливал их камнями. А нет, вру. До этого я попытался оживить планетолет. Но он был неисправен, об этом сообщал бортовой компьютер, а что именно там не работало, я не смог понять, я не механик. Веришь, жить хотелось. А не получалось. Я стал думать. Симптомов болезни у меня пока не было. Я просмотрел записи биологов. Понимал через пень-колоду, но пытался разбираться. Сколько дней? Зима началась. Такая, настоящая, со снегопадами. Нашел, наконец. Там хранились истории болезни всех пациентов. Я выяснил, как маркировались ампулы, которые кололи больным в последние дни. Результат обнадеживал. Еще через какое-то время у меня начался жар, и на всякий случай я проколол себе полный курс. А потом станцию уничтожили. Сбросили бомбу-хлопушку. Меня в тот момент там не было. Я иногда гулял по лесу. Когда не сидел в катере, в безнадежных попытках запустить хотя бы связь. Управление было закодировано на какого-то одного человека. Кода я не знал. Вернулся на вспышки — там руины. Ни еды, ни жилья. Катер тоже пострадал, к тому же его опрокинуло взрывом. Все. Я тогда с катушек слетел. В катер залез, думал там устроиться. Ты когда-нибудь бывал в катере, лежащем на одном борту? Приборы не работают, даже кухонный синтезатор. Холодина, зима в пробоину заглядывает. И вечер. Самая страшная ночь в моей жизни — это первая ночь в перевернутом катере. А на следующее утро я вручную изолировал себе один отсек. Думал, теплей будет. Фиг. Все быстро вымерзло. Потом я научился в тамошнем лесу находить топливо для костра. День собирал в лесу высохшие стволы. Ночью разводил огонь, да там и спал, сделав себе лежак. И, кажется, сразу решил осмотреть остатки станции. ты знаешь, кое-что нашел. Лаборатория находилась в центре купола, самое защищенное место. На нее просто упала крыша. Основной удар принял на себя вспомогательный купол. Пока был в силах, я собрал все записи, до которых мог дотянуться. Все, что сохранилось в целости или хотя бы фрагментарно. Они журнал вели на бумаге и дублировали в компьютер, это здорово упростило мне работу. И я таки нашел действующий пищевой синтезатор. Энергии в нем было чуть. Но эта «чуть» мне жизнь спасла. Я несколько раз разбирал-собирал этот чертов агрегат, научился обходить все защиты. В конце концов, мы с ним наделали сухарей, каких-то вафель, шоколада. Почему-то в конце вместо заказанного шоколада он выдал мне несколько персиковых леденцов. После чего умер. А я на тех сухарях продержался больше месяца. Пока кто-то в Солнечной не чухнулся проверить, не осталось ли от погибшего персонала станции каких-нибудь записей…
— Зачем же бомбили? — удивился Димыч, который на самом деле уже почти спал.
— Ты знаешь, мне не довелось читать доклад друга-навигатора, так что тут простор для фантазии велик. Парень он симпатичный… был. И язык у него хорошо подвешен. Мог наплести чего угодно. А как заболел, да еще с теми симптомами, которые сам и описывал… он же первый заболел. Вот и решили подстраховаться. По официальным сводкам, перед бомбежкой выживший персонал был со станции снят. Что дальше? Я, кажется, уже рассказывал, что грузовик мой успел побывать в нескольких портах, пока экипаж не засадили в карантин эпидемиологи. Всех зараженных в конечном итоге выявить не удалось. Болезнь сбежала. Понятное дело, стали искать спасение от нее сами, но ведь проверить тоже не грех, а вдруг здесь ученые были на правильном пути? Если бы не решили проверить, я бы там в скорости и помер, от истощения. Такая история, капитан.
Лицемер, подумал он с отвращением. Клоун. Можно долго искать себе оправдания, а все-таки. Кого ты больше ненавидишь, Игорь Седых? Того, другого, который давно умер, или себя самого? За то, что оказался не способен хоть как-то противостоять уроду, когда тот убивал. И потом. Когда он избил тебя до полусмерти и спихнул на койку под бок синему от болезни и липкому от крови покойнику. И улетел.
Милосердная память почти ничего не сохранила от последовавших суток. Но и того, что осталось, хватит до конца жизни. С лихвой.
И была еще гора тел на снегу, и жалкие попытки собрать хоть какой-нибудь костер.
И были дни, которые кроме пустоты и бессильной ненависти заполняла необходимость выжить, найти и убить.
И странное спасение, когда он уже перестал надеяться, а только ждал что, наконец, закончатся сухари, и появится реальный повод больше не жить.
И госпиталь.
А уж, какими путями его разыскала в госпитале центрального Бюро та журналистка из сетевого Ньюса, и зачем ей вообще понадобилось ковырять историю с лихорадкой Левика, о том Игорь так и не узнал. Наврал ей чего-то. Новость же пошла гулять и обрастать подробностями. Которые, слава всем богам, не имели ничего общего с правдой.
А сам доктор принялся с остервенением изучать самые разные способы убийства. Практически поселился в тренажерном зале, почти все деньги, которые у него еще оставались, перекочевали в карманы тренеров.
Потом Игорь Седых перебрался на Флору, где вскорости и умер.
Утром в офисе Хью Барбер получил удостоверение «Юнге Вельт» с отметкой о продлении, подивившись расторопности немецких партнеров, и папку от секретаря агентства – Ханны. В папке был список журналистов «Юнге Вельт» с указанием о них кратких сведений. Эти документы Хью решил изучить по пути в Мюнхен. Покрутившись без дела в офисе и потрепавшись о том — о сём с Ханной, Хью «сел на телефон» и стал звонить в адресное бюро. Хью Барберу вежливо сообщили, что Федерик Симонсон уже не проживает по указанному Хью Барбером адресу, а выбыл в неизвестном направлении. Адрес Трулте Яхимсон также был проверен, два года назад она съехала, не указав адреса убытия. Хью попросил дать ему список адресов всех Трулте Яхимсон в Антверпене и через десять минут уже получил факсовую ленту с шестьюдесятью именами Трулте Яхимсон. Кто бы мог подумать, что их столько! Барбер вооружился красным карандашом и стал вычеркивать из списка потенциально непригодных Трулте, то есть старше двадцати лет и моложе шестнадцати. В остатке обнаружилось пять фамилий. В разных концах Антверпена, без телефонов.
О, как это не любил Барбер! Он тут же пожаловался Ханне на нелегкую судьбу, а та красноречиво указала на стену. Стены агентства украшали выразительно выполненные таблички с изречениями Свена Свенсона. Одна из них гласила: «Волка и детектива ноги кормят». Хью вздохнул и отправился по адресам.
По первому адресу его встретила симпатичная брюнетка, которая ласково сообщила, что она никогда не училась в шестнадцатой муниципальной школе и не жила в Хобоконе.
Вторая квартира располагалась в таком же кондоминиуме, что и квартира Хью. Дверь ему после настойчивых звонков и стука открыла толстуха с сигаретой в зубах. Из дверей квартиры были слышны пьяные крики (и это в десять утра!). На вопрос о Трулте Яхимсон толстуха буркнула, что ничего она не знает о такой, сроду тут таких, мол не было, если только это не хозяйка квартиры, черт ее дери. Да только она и не помнит, как хозяйку звать, да та давно в Брюссель укатила, а квартиру сдает ей, Мишель. Но если он хочет пропустить стаканчик с утра, горло прополоскать, так сказать – то милости просим. При этом полы халата толстухи распахнулись, обнажив волосатые коленки и вспухшие вены на икрах. От этого отвратительного зрелища Хью замутило, он поспешил ретироваться, даже не спросив адреса хозяйки в Брюсселе.
«Вернусь лучше, попозже, если по другим адресам не найду зацепки», — решил для себя Хью.
По третьему адресу в отдаленной части Вилрейна стоял заколоченный дом.
Хью начал унывать. Расспросы соседей ничего не дали. Лишь одна старушка сообщила, что три года тому назад хозяева переехали, и адреса не сообщили. Трулте она помнит прекрасно, рыженькая такая девочка, она как-то встречала ее в Антверпене, в кафе «Зеленый рай», где та работала официанткой. Вежливо обслужила старушку и рассказала, что даже замуж собирается. Хью уточнил место положение кафе и двинулся туда. Оставалось два адреса, но Барбер чувствовал, что их посещение можно отложить.
К кафе «Зеленый рай» на улице Хондстраат Хью подъехал только к шести вечера, в животе нещадно урчало, и было весьма кстати съесть что-то мясное, жирное и сочное. Кафе нельзя было отнести к числу респектабельных мест, но внутри аппетитно пахло, и народу было немного. Хью сел за свободный столик, и к нему сразу же подошла официантка.
— Что будете заказывать? – поинтересовалась она.
— Мясное рагу и большую чашку чая. – сообщил Хью. – Скажите, а официантка Трулте Яхимсон тут работает?
Официантка пометила заказ в блокноте и с сомнением покачала головой.
— Ваш заказ будет через десять минут.
Хью стал ожидать позднего обеда, оглядываясь по сторонам. В кафе давненько не было ремонта, и видно, что раньше оно знавало лучшие времена. Наверняка, семейка Майеров в такие заведения и не заглядывала.
Когда Барберу принесли рагу, он удивился восхитительному аромату, воистину, голодному всё вкусно. Набивая рот мясом и картофелем Барбер продолжал рыскать глазами по сторонам, как будто рыжая Трулте могла прятаться за стойкой бара или за музыкальным автоматом в углу. Барбер уже было закончил свой обед, как к нему вразвалочку подошел мускулистый молодой человек и, опершись на кулаки, наклонился над столом Барбера.
− Кто тут ищет Трулте? — грозно спросил он.
«Ох», — подумал детектив Барбер, — «Как это всё некстати…»
Закончив жевать, Хью ответил:
− Я журналист и ищу Трулте Яхимсон.
− Писака значит, — скорее утвердительно, чем вопросительно протянул субъект, и без всяких предупреждений схватил Хью за воротник рубашки. Не прошло и пяти секунд, как молодчик оказался на полу, сверху сидел Хью, вокруг была разгромленная посуда, а посетители с интересом взирали на драку.
− Я ищу Трулте Яхимсон, — повторил, запыхавшись Барбер, — а не приключения на задницу. Мне надо поговорить с ней по поводу ее подруги Юджины Майер.
− По поводу Юджины? — удивленно охнул молодчик, словно ее знал.
− И по поводу Федерика Симонсона.
− Так я и есть Федерик Симонсон, — пропыхтел молодчик и стал ерзать, пытаясь сбросить с себя Хью.
Хью слез с Федерика и сказал галантно:
− Приятно познакомиться, — а официантке крикнул — Обед за его счет.
Федерик и Хью перевернули стол, водрузили на него скатерть и кое-как утварь, после чего Федерик кивнул Хью, и тот проследовал за ним в подсобку.
В подсобке кафе Федерик завел Хью в небольшой кабинет, заваленный разным упаковочным хламом. На стене висело зеркало, в котором молодчик с легким смешком стал рассматривать шишку на голове сбоку:
− А здорово ты меня приложил, черт, — восхищенно сказал он, — это в редакциях такому учат?
− На писательских курсах, — огрызнулся Хью.
Молодчик заржал, оценив шутку.
− Рассказывай, зачем пришел, — отсмеявшись попросил Федерик, присев на краешек стола, Хью стоял рядом, скрестив руки на груди и хмуро глядя на парня.
− Мне нужно поговорить с Трулте об Юю Майер, ну и с тобой тоже.
− Ясно, — кивнул Федерик, -если ты хочешь что-то узнать — у меня спрашивай.
− А Трулте Яхимсон где? — спросил Хью.
− Не Яхимсон она, а Симонсон, мы поженились полгода назад. В роддоме она, вот, — шмыгнул носом молодой папаша.
− Мои поздравления, — удивился Хью Барбер.
− Не знаю, что тебе рассказать про Юю. Ну, была такая девчонка, была да сплыла, лет десять уже.
− Восемь, — поправил Барбер.
− Значит, восемь, раз говоришь. Я ее лучше знал, чем Трулте. Я ж работал у Майерши на кухне поваренком, помогал старой Бо. Теперь вот свой ресторанчик, арендуем помещение, крутимся, как можем. Сеструха работает, тёща то есть, и мы с Трулте.
Хью кивнул, а Федерик спохватился.
− А зачем тебе копаться в этой истории? Ты на этом деньги хочешь заколотить?
− Я пишу книгу, — сообщил привычную легенду Хью Барбер. — Если расскажешь что-то интересное, то я тебе заплачу.
− А если «кинешь»? — угрюмо поинтересовался Федерик
В ответ Хью Барбер пошуршал перед носом Федерика двумя сотенными купюрами.
− Идет, — согласился Федерик. — Спрашивай.
− Меня интересует поведение Юджины как до пожара, так и после.
− До пожара она ребенком была, а я на три года только старше. Тоже, считай, был малец. Я жил у Майеров и на кухне поваренком работал, хотя мне было-то всего одиннадцать. Бо Олилвен — моя тетка, она пристроила меня работу, потому что мать моя пила до беспамятства, и в доме куска хлеба не было. Якоб Майер смотрел сквозь пальцы, кто там на кухне вертится, я думаю, он и не замечал меня. Юджину мы звали Юю, ее все в доме любили, хотя характер у нее еще тот был, — Федерико обернулся. — Точно черт в юбке. Всегда придумывала, чем бы этаким заняться. Мы и в подводников играли, и в пиратов, и в покорителей этого, как его — Эвереста. Жратвы всегда было от пуза. Еще она придумывала карты рисовать, вроде как сокровища спрятаны, а мы должны были их отыскать, и подсказки писала. Найдешь одну подсказку, а потом надо вторую искать. Иногда целую неделю ее загадки разгадывали.
− А девочки были в вашей компании?
− Да, Трулте была, это точно. Она жила по соседству с «Синим вереском». Часто прибегала. Только они с Юю не больно-то ладили, Трулте была плаксивая, да и уставала сильно от беготни. И еще одна была — Зельден, кажется, звали. Стервоза еще та. Стукачка. Ходит и вынюхивает, и все шалости наши закладывала старухе Майер, прямо самый настоящий шпион.
− А ты замечал, что у Юджины не в порядке с головой?
− Нет… — задумчиво сказал Федерик. — Не было у нее ничего такого. Только вот как отец ее погиб, тогда и началось всё. Полицейские забегались, то да сё. Свалили все на малышку. Тут кто хочешь с ума сойдет.
− А ты думаешь, что это не Юю подожгла дом.
− Может, и не она. — задумчиво сказал Федерик. — зачем ей-то это? Я вот думаю, что ей за польза? Я читаю много, ты не думай. Например, я всю подборку детективов Агаты Кристи прочитал. Про Эркюля Пуаро и про мисс Марпл. Так вот, что я скажу: искать надо того, кому было выгодно.
− Разве Юю было не выгодно? Она стала единственной наследницей состояния Майеров.
− А что она до этого последний сухарь догрызала? — ухмыльнулся своей шутке Федерико. — У ней все было, что ее душенька пожелает. А зачем ей пивзаводы? Куклы есть, платьев — все шкафы забиты. Каждый день жратва от пуза, да не самая плохая. И бассейн во дворе, и качели всякие. Клоуны домой приходили ее развлекать. У нее пони был… Представляешь?
− Ладно, а что потом, после пожара? — Хью передал Федерик одну купюру, которая сразу исчезла в заднем кармане джинсов.
− А после пожара уже все изменилось. Сначала девчонку отправили в больницу, у нее вся задница и ноги обгорели, Господи прости. Потом в психушку. А я тоже уже не работал у Майеров, меня в приют определили, так как мать совсем спилась. Я встретил Юджину уже спустя три или четыре года, случайно встретил на улице. Она так мне обрадовалась, мы пошли в летнее кафе и там посидели и поболтали о том-о сем. Не скажу я, что у нее жизнь веселая была. Да еще и журналисты вроде тебя донимали. Один прямо при мне прилепился, как банный лист, ну я и двинул ему в хохотальник.
− Что тебе Юджина рассказывала?
− Сказала, что хочет покончить с собой, я прямо в шоке был. Я ее уговаривал как мог, мол, все образуется, изменится. Приводил себя в пример. У меня после приюта жизнь на лад пошла, я стал в кафе работать, копейка в кармане появилась. Она сказала, что не видит никакого выхода. Недолго мы тогда посидели, а потом недели не прошло, как по всем газетам раструбили, что она утонула в Шельде.
− А ты веришь, что она утонула? — спросил Хью.
− А что ж не верить, я сам был в добровольческом отряде. Туфлю ее нашел. — Федерико шмыгнул носом и просительно посмотрел на Хью. Хью протянул ему вторую купюру.
− Спасибо, друг. Передавай Трулте привет. И не будь таким быком.
− Та ладно, ты ж должен понимать. Трулте у меня девчонка что надо. Красивая. Липнут, сам понимаешь, всякие к ней. Думают, что если официантка, так будет с каждым хвостом крутить. Ну, понятно, я сразу ж взбеленился, как тебя увидел. Не серчай.
Хью пожал руку молодчику и ушел в раздумьях.
Свен Свенсон всегда учил младшего коллегу подводить итоги проделанной работы. Даже настенная табличка гласила: «Спроси себя, что ты сделал сегодня?» Хью Барбер подытожил, черкая в блокноте, что ближайшие друзья Юю Майер, а именно Трулте, Федерик и Зельден вряд ли причастны к побегу Юджины из дома. Оставался Констант Смолланд, числившийся садовником у Майеров. Говорить с ним надо было осторожно, и спросить прежде разрешения хозяйки поместья «Синий вереск», так как это могло нарушить конфиденциальность контракта. Не заявится же Хью в особняк: «Здравствуйте, я пишу книгу о Юджине Майер». Констант без разрешения хозяйки вряд ли откроет рот. Значит, надо начинать с Лилиан Майер.
В планах до отъезда как раз и была встреча с Лилиан Майер. Хью, не теряя времени, позвонил Юргену Баху, чтобы договориться об этой встрече. Юрген Бах сказал, что госпожа Майер занята и просил подождать. Хью успел доехать до дома, принять душ и выслушать тысячу вопросов от матери о том, как продвигается книга.
Бомж Виталик не ел уже сутки, вдобавок после ботинок дальнобойщика зверски болело всё тело. Помня о беззаботной юности, когда у него ещё были зубы и кожа не приобрела землистый цвет от выпитого и прожитого, Виталий попробовал склеить дальнобойщика. Мужичок как мужичок, лет сорока, с плешью и строгим лицом правильного мужика — именно такие чаще всего и снимали молодого Виталика, чтобы пошатать ему дымоход. Но то ли комплексы у водилы потрёпанного «Камаза» оказались сильнее страсти, то ли чутьё Витали начало давать сбой от регулярных приёмов настойки боярышника, но вместо лёгкого секса и ещё более лёгких денег Виталик получил крайне весомых тумаков.
Оклемавшись, Виталик отполз с обочины в лес, где отлёживался и вонял, рассчитывая поймать на живца какого-нибудь зверька-падальщика. Но хитрый зверь не шёл, час пролетал за часом, и в желудке бурчало всё сильнее. Из голодного обморока Виталю выдернул рёв мотора и глухой удар, за которым последовал громкий хлопок. Бывалый бомж, не раз совершавший паломничества вдоль магистралей, немедленно поднялся на четвереньки и пополз на звук. Без сомнения, это авария и, значит, у него появился шанс разжиться деньгами или ещё чем-нибудь.
К разочарованию бродяги, он застал уже охваченный пламенем китайский «паркетник». Машина ярко пылала, огонь добрался до салона, где без движения лежали изломанные тела. Кошельки, телефоны и любые другие ценности, которые могли быть внутри, сгорели, и, по-хорошему, Виталику надо было рвать когти до прибытия полиции. Но он не ел так давно, а жареное мясо пахло так вкусно, так сладко, что бомж решил остаться и подождать, пока пламя уляжется.
Когда-то Виталий Вениаминович Кураре трудился аспирантом на кафедре этнографии в местном университете. И хотя потом его сманила дорога приключений, полная пьяных податливых бомжихи волшебных фанфуриков, мастерство не пропьёшь. Перед глазами изголодавшегося алкаша возникли образы танцующих новозеландских маори, расписанных примитивными татуировками. Маори потрясали копьями, метя остриями в горящий автомобиль. Звёзды на вечернем небе моргали в такт невидимым барабанам, и ноги Виталия сами собой пустились в пляс. Ум-ум-хуца-хуца-ум-ум-хуца-хуца!
Мясо Ани порадовало изысканным вкусом. Сбалансированное правильное питание и фитнес не прошли даром. Зато Аркадий оказался не в пример более нажористый, а уж пожрать Виталик любил даже сильнее, чем кататься с дальнобойщиками. Набив пузо, бомж раскаялся, всплакнул, но услышав вдали рёв сирен, ретировался обратно в чащу. Там и заснул.
Утром, продрав глаза, Виталик понял, что в его голове поселились новые жильцы.