Терне не спалось. Сон, который обычно срубал ее мгновенно, под корень, в этот раз даже не смел подкрасться к постели.
Повар с женой уложили девушку на койку для гостей – стояла она неуклюже, в коридоре, и видно было, что они часто дают кому-либо приют. Тишина давно окутала дом – сопел повар, огромными руками обнимая жену, в их спальне в кроватках тихо спали их дети.
Что говорить – весь городишко уже уснул, обмусолив, разжевав и обслюнявив события дня. Не спалось только девушке.
Она лежала, укрывшись одеялом, и невольно вслушивалась в тишину. Что-то ей чудилось там – тревожное и странное. Сперва она думала, что виноват этот день – с кровью на руках засыпается немного иначе. Но не мысли в голове, не совесть, не тревожили ее. Щекотало что-то извне.
Бывает такая тишина. Размеренная пустота перед оглушительным выстрелом, спокойный шаг перед падением в бездну, ровное дыхание, которое вот-вот прервется. Это ощущается нутром, не поддается описанию.
Не выдержав, Терна прошлась по дому. Вышла во двор. Ночь была безветренной, чистое небо куполом накрыло город. Звезды сияли как раньше – как будут сиять еще столетия вперед.
Беспокойство охватывало девушку все яростнее. Она никак не могла проглотить застрявший в горле ком.
Чье-то сбитое дыхание шелестело у нее над ухом. Чье-то сердце гулко колотилось так, как очень давно не билось ее собственное.
Аргон.
Вернувшись в дом, она легла в постель снова, и закрыла глаза, пытаясь пролезть в голову принца. Тот закрылся так плотно, как ракушка, которую шторм выволок на берег – от этого было еще тревожнее.
Терна знала – никакие события, которые были ими уже пережиты, не заставляли принца так крепко схлопывать разум. Мысли мужчины скорее свело судорогой, чем он специально их заморозил.
Даже вечерами, когда он укрывался в своих покоях с пышногрудыми красотками, Терна, при желании, могла проникнуть и наблюдать – принца это только смешило.
Что могло заставить его так закрыться сегодня?
Терна накинула одеяло на голову и насупила брови. Сейчас попытка пробраться к принцу была похоже на посещение человека, который никому не рад. Пока гостю не откроется дверь – гость не войдет, только если не залезет в окно или дымом не просочится в щель.
Она выбрала второе.
Сам Аргон так делал и не однажды. Сложно это было или нет – не попробуешь, не узнаешь. Оставить свое живое тело бездыханно-спящим, чтобы шагнуть в реальность брата по крови? Это было бы намного сложнее, но тревога придала Терне сил, а сам принц стоял не шевелясь, словно, как муха, завяз в воздухе.
Девушка ощутила себя плавающей в абсолютной темноте.
Как сильный ветер, чуть с ног ее не сбили вырвавшиеся мысли принца. Теперь понятно, почему к нему было не пробиться. Все в его голове потеряло свой привычный ход и обратилось в хаос. На Терну обрушились повторяющиеся картинки. Не словами – а звуками, всхлипами, криками и пятнами мыслил сейчас мужчина, который был уже совсем близко.
Эта мешанина застыла в его мозгу, как заевшая шестерня. Девушка задержала дыхание, слыша детский плач, чувствуя призрачную руку взрослого человека, которая поволокла маленького принца куда-то во тьму, и где-то рядом призраком мелькнувшее упавшее тело.
Воспоминания, смытые временем, запутанные и забытые, проснулись, и волнами захлестывали Аргона, не давая ему дышать. Что-то выволокло их из тьмы сознания…
Терна наконец смогла сбросить с себя чужие повторяющиеся картинки. Где-то впереди, во тьме блеснул неяркий свет, и она, собравшись, выдохнула и сделала твердый шаг туда.
Ее босая нога коснулась холодных плит, из темноты она вышла прямо в замок злого короля.
Девушка вздрогнула, чувствуя странный могильный привкус на языке от спертого, больного воздуха. Один только шаг, отделял ее от изголовья кровати, сзади которой она появилась.
В постели кто-то лежал, а перед ней, напротив Терны – как застывшая каменная статуя, стоял принц.
Если бы он не повел в ее сторону взглядом, она бы подумала, что это призрак или скульптура. Но Аргон заметил ее, а реагировать у него словно не было сил. Все его существо было приковано к лежащему в постели старику.
Они были в спальне темного короля. Черные стены давили, плотно зашторенные окна никогда не открывались, а от кровати пахло пылью. Сам принц никогда не был тут, и сейчас стоял, стараясь не прикасаться ни к чему, кроме пола.
Терна первую минуту боялась дышать, хотя никто бы ее не увидел. У старика в постели не было сил на то, чтобы обнаружить новую гостью.
Взгляд девушки скользнул вниз. Растрепанные седые волосы, бинты, пропитанные кровью, бледнеющая морщинистая кожа лица.
Она снова подняла взор на принца, и среди хаотично мелькающих картинок наконец различила такие же, повторяющиеся слова.
«Упал на лестнице. Голова пробита. Долго не продержится. Принц, принц?»
— Я думал, ты спустишься быстрее. – сквозь кашель, пробормотал старик, глядя куда-то сквозь сына.
Терна даже хмыкнула, качая головой. Издеваться над сыном даже находясь на пороге собственной смерти? Королю явно доставляло удовольствие подобное. Она переступила с ноги на ногу, глядя на принца. Ответит?
Это было неловко – словно она подслушивала разговор. Это, конечно, было не так – ведь Аргон точно знал, что она тут. Хотел бы он, чтобы она оставалась, или просто не смог отреагировать и жестом попросить уйти?
В иное время в ее голове, как обычно, раздался бы его бесцеремонный голос. Но сейчас мысли принца были заняты другим, и Терна решила разрешить себе остаться.
— Я пришел сразу, как сообщили. – мужчина произнес пару слов, словно пережевывал стекло.
Старик снова закашлялся. Его смерть уже сидела у него на груди, сдерживаемая только слабеющими потоками магии. Все, что смог сделать могущественный маг, это только поддерживать в себе очаг жизни, чтобы передать сыну последнюю волю.
Правда, вместо нее, в голосе короля звучала насмешка.
— Значит слуги не сильно торопились известить тебя. Меня никогда не уважали. Ненавижу этих людей. Я столько мог бы сделать, если бы хоть кто-то слушал меня.
Губы принца впервые за эти минуты поджались в горькой усмешке. Тоска разрывала его изнутри, но это была не тоска в преддверии потери отца, который его никогда не любил. Аргон смотрел сквозь него, потом медленно перевел взгляд выше, сталкиваясь со взглядом Терны.
В глазах принца, как страшный сон, снова и снова, захлебнувшись кровью, на пол падала, роняя мишку из рук, молодая хрупкая женщина. Снова и снова маленькие руки принца цеплялись за подол королевы, когда слуги уносили ее прочь, и снова и снова сухой голос отца запрещал ему размазывать по щекам слезы и запирал в комнате.
Это было давно, и больше ничья смерть не тревожила принца, давая ему возможность забыть ту, единственную. Лежащий в постели старик не тронул его души, зато, плуг, вспахал закрытые, заснувшие воспоминания детства.
Аргон знал, что Терна видит все в отражении его зрачков. Он улыбнулся, не размыкая губ, так что его лицо стало еще уродливее. Девушке была знакома эта улыбка. До мурашек и кома в горле. Так улыбаются люди, истекающие кровью, и сейчас она видела, как Аргон истекает кровью внутри.
Это было поразительно страшно. Как человека с надменной улыбкой на ее глазах выворачивало от боли наружу. Аргон моргнул, и его глаза укрыла влажная пелена. Он почти не дышал, не в силах издать больше ни одного звука, чтобы сдерживать все что происходило у него в душе.
— Какое это жалкое зрелище, — проскрежетал старик, все это время смотревший на исказившееся лицо взрослого сына. – Уходит один король, и на его место придет размазня. Горе мне, но я так и не смог воспитать из тебя ничего дельного. Кхх…кх!
Аргон опустил глаза вниз, к носкам собственной обуви, и Терна тоже отвела взгляд, успокаивая собственное стучащее в висках сердце.
— Мягкое сердце самый опасный порок. – голос старика глухо растекался по густому воздуху комнаты, где пахло кровью и пылью – А все – твоя мать. Проклятая женщина. Нужно было сразу увидеть, что ее сердце отравлено.
Принц сглотнул ком, замерший в горле – любое упоминание матери приносило ему еще большую боль. Он хотел раствориться в тягучем ночном тумане, который окутывал башню его отца, и просто пропасть.
Но старик не собирался замолчать. Его жизнь сочилась из обширной раны на голове и голос слабел, но все так же раздирающе царапал старые раны.
— Нужно было избавиться от нее раньше, чем она испортила твое сознание.
Принц дернулся, как сломанная кукла.
— Что? – вырвалось у них с Терной одновременно, так что голоса слились в один шепот.
Старик в ответ засмеялся, сухо, как ворон, словно это была его лучшая шутка, которую он придумал за всю свою черную жизнь.
— Я убил твою мать. Убил.
[1] "Бешеные" (эберисты) — радикальное движение внутри якобинского клуба, выступающее за усиление террора и полное перераспределение собственности.
[2] Апсида — полукруглая пристройка к храму обычно в алтарной части.
[3] Вандея — область Франции, охваченная бунтом против якобинцев.
[4] "Крушение" — в данном случае синонимично "нервному срыву".
[5] Каррик (англ. carrick) – мужское двубортное широкое пальто с 2-мя или 3-мя воротниками – пелеринами, покрывавшими плечи.
[6] Годон — (англ. god damn! «прокляни бог!») прозвище англичан у французов.
[7] "Птичья клетка" — круглый столик для чаепития.
Едва освещаемые приспущенными люстрами шатровые своды церкви при монастыре святого Якова гудели от людских голосов: не хуже пчелиного роя, благо, в собравшихся здесь тоже было немало яда. Как только Кроули перешагнул порог (что давно делал без страха, святой дух покинул это место вместе с национализацией), как почувствовал на себе остроту их жал. Их — революционеров самой разной окраски.
Многих Кроули знал лично.
Вот идет с растерянным видом старый кордельер Демулен. Его подрезает, скрипя инвалидной коляской, сухой старик Кутон: спешит занять свое почетное место в первых рядах.
Особняком стоит будто вечно объятый революционной горячкой Эбер, у него за плечами — свора его «бешеных» [1]. Значит, опять будет славная грызня!
Тряся лощеными локонами, выступает «архангел смерти» Сен-Жюст. И верно, коллегам Кроули многому стоило у него поучиться. Молодость и недостаток опыта Сен-Жюст с лихвой компенсировал неуемной тягой к бичеванию всего и вся. Много демонов пытались направить его фанатизм в сторону публичных домов, да все без толку: лбу уж двадцать шесть стукнуло, а чист, как Дева Мария.
Были и простые горожане — основной электорат якобинцев: врачи, учителя, адвокаты, живописцы, еще не разоренные твердыми ценами дельцы. Вроде все. Разве только народного трибуна, громовержца Дантона, нигде не было видно. Впрочем, как и все последние месяцы.
«Все с тобой ясно. Учесал в свое имение под Арси, удишь рыбу на берегу журчащей Обе да вставляешь молодой женке. Как бы тебе это не вышло боком».
Щурясь сквозь темные очки, Кроули обратил взор в сторону апсиды [2], где некогда стоял священный алтарь. Правда, тот давно был низвергнут, а его место заняла высокая кафедра, на лестнице к которой уже выстроилась длинная очередь из ораторов. Но Кроули не спешил примкнуть у этому сборищу пустозвонов. За годы существования клуба он ни разу не воспользовался кафедрой и впредь не собирался. К чему ему попусту тратить силы, пытаясь распалить каждого члена клуба по отдельности, когда с этим прекрасно управлялся «свеча Арраса»? Хотя газеты давно величали Робеспьера «факелом» — за пламенные речи, опрокидывавшие сначала конституционалистов, а потом жирондистов.
С наступлением террора факел все рос, рос, рос, пока не превратился в пламенеющую домну, пожирающую контрреволюционеров. Только вот домны, если в них не подбрасываешь топлива, имеют свойство безвозвратно гаснуть. Что будет, когда топливо из роялистов подойдет к концу?..
Но вот на смену безликому гулу толпы по залу прокатилась волна рукоплесканий.
«Неподкупный идет! А ну, расступитесь, граждане! Дорогу Неподкупному!» — неистово кричали в начале зала.
Неподкупный, он же «факел Арраса», «Сентиментальный тигр», или просто гражданин Робеспьер стремительно прорезал ликующую толпу и, откинув фалды своего небесно-голубого фрака — франт! — занял место на боковой скамье, погрузившись в чтение заготовленной речи.
Сен-Жюст, получив отмашку своего наставника, вцепился в кафедру, фонтанируя новой изобличительной речью против церкви. Все они были похожи одна на другую, да Кроули и не собирался слушать.
У него было слишком мало времени.
— Не помешаю, гражданин? — на публике, увы, приходилось изображать соблюдение республиканских приличий.
Робеспьер смерил Кроули взглядом поверх мутно-зеленых очков, с которыми почти не расставался вне рабочего кабинета. Кротко улыбнувшись, он похлопал по скамье рядом с собой: «О нет, ничуть! Присаживайтесь».
— Смею ли я поделиться некоторыми соображениями насчет вашей речи?
— Буду только рад!
— Я узнал это от информаторов, моим долгом было сообщить в Комитет. Но сообщу только вам лично, так как бесконечно вам доверяю. По моим данным демонтаж Нотр-Дама вызовет народные волнения в предместьях Парижа. Не секрет, что там живут одни фермеры, ненадежный народ. К тому же все сплошь сторонники культа.
— Отчего ж бездействуют местные комитеты? Пусть выдадут зачинщиков трибуналу, и все на этом.
— Боюсь, их так много, что гильотина захлебнется в крови. Переделать косу в боевое оружие — пустяк. Как бы не вышло так, что, разрушив собор, мы не получили бы новую Вандею [3] прямо у себя под носом.
Кроули показалось, или рука Робеспьера, сжимавшая листки с речью, дрогнула? Впрочем, трудно судить по одному жесту человека, пребывавшего в состоянии близкому к «крушению» [4].
Глаза за болотными стеклами забегали, но напрасно. Кроули позаботился, чтобы их разговора не слышали даже близко сидящие.
— И что, по-вашему, я должен совершить? Чудо? Вот речь — она готова давно. Весь Комитет выступил «за». А «бешеные»? Им только дай повод обвинить меня в слабости. Коммуна в их руках, а это тысячи штыков. Так, упредив одно восстание, я могу спровоцировать другое.
— Ваша правда. Как правда и то, что ни один чертов эберист не пойдет против авторитета самого Руссо.
— Не намекаете ли вы….
— Именно. К чему рушить до основания старую религию? На ней можно выстроить новую. Гражданскую религию.
Кроули прервался и выждал. Робеспьер слушал его с таким трепетом, будто он был не Кроули — рядовой комиссар парижской секции — а сам председательствующий судья.
— Чудненько! — уже бодрее продолжил он. — По большому счету неважно, чем мы заменим бога. Назовем это как угодно: Высший Разум или там Верховное Существо. Санкюлоту все равно, кому воздавать почести. Главное — откреститься от бога роялистов. А там дела пойдут на лад!
Обычно крайне скупой на похвалы, Робеспьер осыпал его комплиментами.
— Истый патриот! Побольше б таких сынов Отечества, и никакой террор был бы не нужен! — «Так я тебе и поверил, ха-ха». — Сразу видно, что вы по-настоящему прониклись Руссо, а не просто пролистали страницы. Не то что эти….
— Если вы не возражаете, предлагаю сделать Нотр-Дам средоточием нового культа. Очень символично, а народ падок на символы.
— Предложение мне нравится, но кого же вы прочите в организаторы? — поджал бескровные губы Робеспьер. — Даже не уговаривайте, у меня и без соборов хлопот хватает.
— Кого? Так-так… Да хоть Шометта поставьте! — Кроули мотнул головой в сторону любителя деревянных калош, с которым уже имел счастье пересекаться во время их первой прогулки с Азирафаэлем. — У кого-кого, а у него сполна творческой фантазии. Устроит какую-нибудь мистерию там, он же без ума от Древней Греции.
— Над этим я еще подумаю. Но довольно! — Что это? Робеспьер разорвал листки с заготовленной речью на мелкие клочки. Неужели обойдется без долгих ночей и выступит экспромтом? — Держите. Сожгите, чтоб никто даже слова отсюда не видел. А теперь — моя очередь.
Сен-Жюст, закончивший плеваться ядом, с рдеющими, как у девицы, щеками спустился с кафедры, предоставляя слово Робеспьеру. Тот поднялся по лестнице, сотрясая холодным стуком каблуков мертвую тишину зала. Обвел собравшихся взглядом (казалось, даже сейчас, в среде единомышленников, он не перестает составлять списки «подозрительных»). И зычным голосом заговорил…
Рекой полились пространные, граничащие с софизмом тезисы. Лишь пару раз Робеспьер прервался, смущенно подавляя приступы кашля, которые стали частыми гостями его последних выступлений.
В отличие от основной публики, Кроули слушал Робеспьера через слово, зная, что услуги суфлера этому артисту не потребуются. Тем не менее часть фраз осела в его голове.
«Революцию совершает народ, но ведет ее идея».
«Каждая революция создает свою собственную религию».
«Надо разработать устои нового общества, построенного не на фанатизме и невежестве, но на торжестве Разума и Справедливости».
«Законом нового общества станут Добродетель и Порядок».
«Превратим парижскую твердыню мракобесия в Храм Разума!»
Закончил Робеспьер свою речь фразой, которую Кроули не сомневался увидеть на передовицах завтрашних номеров «Пьер Дюшена» и «Парижской хроники»: «Если бога бы не существовало, его надо было бы выдумать».
Притихшие якобинцы сначала недоуменно переглядывались. Неудивительно, ведь еще каких-то полчаса назад они остервенело чествовали атеизм. Первым захлопал Кутон, его подхватил Сен-Жюст, затем — задние ряды, и вот уже целая лавина аплодисментов спустилась на Робеспьера.
Верные поклонники обступили свое светило, чтобы восхвалить за его, Кроули, идеи. Впрочем, Кроули был последним в том зале, кто искал славы. Тысячелетиями он вкладывал свои мысли (и недурные, между прочим!) в головы людей, которые потом самодовольно заявляли, будто на них «снизошло вдохновение!». Что ж, пусть снисходит дальше.
Видимо, речь Робеспьера была гвоздем программы того вечера, потому как выступления всех последующих ораторов не привнесли ничего нового (по примеру Робеспьера многие порвали листки с дерзкими выпадами в адрес церкви).
К концу челюсть у Кроули буквально онемела: так отчаянно он подавлял зевки. Наконец президент клуба (его фамилии никто не помнил, да и как упомнить: пост занимали только три месяца) объявил об окончании заседания и огласил повестку следующего: что-то там про клевету и разъединение.
Робеспьер, кутаясь в каррик [5] и нахлобучив почти на лоб цилиндр, вышел в числе первых из монастырской церкви. Кроули не преминул примкнуть к нему.
Робеспьер не глядя кивнул, точно приглашая тем Кроули к совместной прогулке: и он пошел, хотя ему было совершенно не по пути. К счастью, Робеспьер снимал жилье совсем неподалеку: на той же улице Сент-Оноре, на которой находился Якобинский клуб.
Поравнявшись с парадной, Кроули уже хотел чинно разойтись (больно хотелось похвастаться перед Азирафаэлем), но Робеспьер пригласил пройти внутрь.
«Чего это он? Я ему что, Демулен? Или Дантон? Правда, нынче он со всеми рассобачился… Только бы не…»
— Как же я рад, что нашел в вас своего единомышленника! — Робеспьер подтвердил худшие опасения Кроули. — Да не стесняйтесь, проходите в гостиную, я представлю вас чете Дюпле.
— Право, в такой поздний час…
— Пустяки, в это время здесь еще никто не спит! И прошу вас, чувствуйте себя как дома. Гражданин Дюпле — столяр, потому человек простой, без буржуазных причуд.
Проходя в гостиную, Кроули едва не споткнулся об огромного черного, как смоль, пса, который лежал прямо в проходе.
Учуяв постороннего, пес гулким басом гавкнул, но легкое почесывание за ухом от Робеспьера утихомирило его, и тот снова лег, распластав широкую морду на полу.
Хозяин дома, почтенный господин с изборожденным морщинами кротким лицом, вывел из мрака соседней комнаты свою престарелую жену, за ними вышли две девушки — сестры. Та, что постарше, с живым румяным лицом, обрамленным копной вьющихся волос, привлекла внимание Кроули своим странным нарядом: закрытый корсаж со стоячим воротником, воздушные фишю, скрывавшие от лишних глаз шею и грудь — все эти веяния новорожденной американской демократии пока только приживались в гардеробах парижских модниц. После чинного обмена поклонами все расселись вокруг пылающего камина. Семейство Дюпле благоговейно сложило руки, готовясь слушать долгие речи своего высокопоставленного квартиранта. Каким-то образом Робеспьер мешал в плавильном котле своего адвокатского красноречия фрагменты из Святого писания, «Общественного договора» Руссо и упакованные в перевариваемую оболочку безумства недавно почившего Марата.
То ли за четыре года революции рабочий класс так обогатился, то ли Кроули плохо понимал смысл слова «столяр», но посиживающий напротив него Дюпле в богато расшитом баньяне из китайского дамаска слабо напоминал представителя рабочей профессии. Вальяжно попыхивая пеньковой трубкой, он то и дело подытоживал демагогию Робеспьера растянутым «несомненно».
Наконец, голос Робеспьера начал сипеть, и «американка» по мановению волшебной палочки явила им поднос с графином и фужерами. При виде маслянистой жидкости внутри Кроули заерзал в кресле от предвкушения «скромной дегустации».
— Глоток хорошего коньяка — вот что нужно вам и нашему гостю, — улыбчиво обратилась к Робеспьеру молодая девушка.
— Ты так добра, Элеонора! — Робеспьер дольше положенного не вынимал наполненный фужер из ее рук, та же неумело спрятала улыбку в складках плиссированного жабо. Остальная чета старательно делала вид, что ничего не замечает.
«Чтоб я сгинул, но между этими двумя определенно что-то есть!»
— Поднимем же тост за новую религию, религию без ставленников Ватикана, освобожденную от всякого ханжества! — и Робеспьер вместе со всеми отпил полфужера.
Увы, далее его речи возобновились с новой силой. На скромно заданный Элеонорой вопрос «Не хотите ли еще?», Робеспьер мягким жестом отстранил графин с видом искушаемого в пустыне Христа: «Спасибо, но мне на сегодня хватит».
Зато Кроули охотно подставил свой фужер для добавки.
«И это после одного жалкого фужера? Нет, кончено, не споемся».
Будто чувствуя, что сам Робеспьер ни за что не уймется, Элеонора с дежурным «А не порадовать ли гостя Люлли?» вспорхнула с кресла и побежала к стоявшему поодаль клавесину.
— «Мещанин во дворянстве», — объявила она, скрывшись за откинутой крышкой, после чего стройные аккорды заполнили комнату. Нежданное оружие подействовало: Робеспьер мгновенно умолк, безмятежно откинулся на спинку кресла и прикрыл усталые глаза.
Кроули сам не заметил, как домовладельцы бесшумно препроводили его к выходу, приглашая его «заходить в любое время дня и ночи». Даже когда Кроули уже трясся, полусонный, в нанятом Дюпле экипаже, монотонная музыка Люлли продолжала звенеть у него в ушах.
Фонарщики зажигали на узких улочках фонари, как ночь звезды. Пегий конь отсчитал копытами неровности брусчатки. Неосторожно засмеялись две худощавые женщины, придерживая от холодного ветра шерстяные серые юбки.
Азирафаэль сидел на кухне у открытого окна, уныло помешивая ложечкой остывший кофе. Свеча, стоявшая перед ним на столе, практически оплыла. Тьма поджидала за коротким восковым огрызком.
Азирафаэль быстро привык к удобствам, который предоставлял ему Кроули. Кроули материализовал любую мелочь, которая требовалась: будь то свечи, одежда или хорошее вино. Еду, правда, он повадился носить с рынка — и всегда что-то новенькое: кролик, говядина, куропатка, картошка, хлеб, персики, яблоки и абрикосы в меду. Ему явно нравилось удивлять и слушать восхищенное «ох, Кроули!»
Он сгружал принесенные продукты на стол и с озорной улыбкой обещал «пир на весь мир». И каждый день выполнял обещание.
Иногда блюда были готовыми, значит, Кроули заглядывал в трактиры. Тоже вкусно, но не так… заманчиво?
Азирафаэлю нравилось наблюдать за тем, как Кроули готовит. Он закатывал широкие белые рукава, демонстрируя крепкие руки, снимал очки и делался очаровательно сосредоточенным с этой хрупкой морщинкой меж бровей. Морщинка исчезала, едва Кроули замечал, что за ним следят.
— Занялся бы ты чем-то полезным, ангел. Не мешай творцу творить!
— Может быть, мне помочь тебе?
Обычно Кроули хмыкал и отворачивался. Азирафаэль считывал его ответ без слов. Они уютно молчали, каждый занятый своим: Кроули — готовкой, Азирафаэль — созданием планов по спасению Нотр-Дама или, что привычнее, чтением.
Когда Кроули являл свои кулинарные шедевры, они перемещались в гостиную, которая одновременно служила и спальней, разваливались на диване, как римляне на триклиниях, пили, разговаривали и смеялись. Азирафаэль ел и не уставал осыпать повара похвалой. Кроули улыбался углами рта.
Но теперь, когда Азирафаэль сидел в одиночестве, он остро почувствовал, как ему не хватало Кроули. И его еды. Но все-таки больше Кроули? Хотя вскоре ему не будет хватать даже банального света….
Эфирным существам не нужна еда, чтобы поддерживать жизнь телесных оболочек. Азирафаэль предавался чревоугодию, чтобы тешить язык, а не желудок: едва ли еда вообще покидала его пищевод. Но, конечно, Азирафаэль не считал эту маленькую слабость за грех. В конце концов он был ангелом и просто развеивал таким образом скуку.
Но почему-то именно в тот вечер он жаждал положить в рот хоть что-то. Но в буфете за фаянсовым супником и двумя оловянными мисками нашлись только дырявый мешочек чечевицы да банка с зерновым кофе.
— Вообще-то он мог и предупредить, что задержится или не придет вовсе, — пожаловался Азирафаэль похрапывающему псу, подметающему облезлым хвостом ухабины дороги. Пес вскинул полысевшую голову, стараясь понять, откуда доносится голос, но так и не понял.
Азирафаэль поджал губы.
Ветер швырнул в окно горсть грязных листьев. Пахнуло осенью: промозглой сыростью, землей и старой гниющей древесиной.
Небо опухло от туч, как баба на сносях. Затянул мелкий колючий дождик.
Азирафаэль поежился и закрыл окно.
Свечка в последний раз подмигнула и потухла. К запаху осени примешался запах дыма.
В дверь робко постучали.
— Мсье Серпэн? Вы дома?
Азирафаэль вздрогнул. Кажется, это был голос хозяйки той противной собаки (как же ее…соседка…)? Он плохо разбирал французскую речь, но некоторые отдельные фразы понимал вполне ясно.
— Мсье Серпэн? — бойко продолжила соседка, затем быстро затараторив на французском, но выделив последние слова «персиковый пирог», «чай», «поднимайтесь».
«Пирог?» — Азирафаэль навострил уши.
На ощупь — по стенке — он ринулся к входной двери. Раз тут предлагают пирог, как он мог отказаться?!
— Подождите! — на ходу крикнул он.
— О, вы жена мсье Серпэна? — с любопытством послышалось из-за двери.
«Жена?» — Азирафаэль замер так же резко, как мгновение назад стремительно двигался вперед, чуть не споткнувшись на ровном месте.
Почему жена?..
Соседка снова затараторила, будто старалась сказать всё и сразу. Однако концовка фразы будто нарочно была отчеканена медленно:
— Поднимайтесь ко мне. Попробуете пирог! Оцените!
— Я не… одет…а. Дадите мне пару минут?
— Конечно, — согласилась соседка, а затем послышались удаляющиеся шаркающие шаги.
Азирафаэль нахмурился. Нет, он помнил тот эпизод, когда Кроули сказал, будто у него женский голос, но это же полная чушь! Его голос ни капли не походил на женский. Поэтому самым разумным было подняться и пролить свет на эту нелепицу: мол, он ни разу ни жена и даже ни разу не женщина (и даже не мужчина, если вдуматься!). Но…
«А она меня после этого угостит пирогом?»
К тому же смущало то, с какой уверенностью она заявила, что он — жена. Может быть, Кроули использовал эти домыслы как свою… страховку (только для чего?)? Или Франция настолько не одобряла совместную жизнь двух джентльменов (граждан?) в одной квартире, что проще было выдать его за жену? Или Кроули просто пошел на поводу у глупой соседки, не поддерживая, но и не опровергая ее версию? В любом случае они с Кроули ни разу не обсуждали это. И Азирафаэль не был уверен, что он в праве рушить чужую концепцию — какой бы глупой она ни была.
«Ладно, ради пирога могу и женой».
Подыграть этому театру абсурда — самое малое, чем мог отплатить Азирафаэль за то, что дал ему Кроули. К тому же пирог явно выигрывал у чечевицы…
Азирафаэль закрыл глаза, чтобы их не ослепило яркой вспышкой. Он никогда не пробовал провернуть подобное и знал об этом только в теории. Но рано или поздно все случается впервые.
И вот.
Случилось.
Резко отросшие светлые кудри щекотали щеки. Азирафаэль с волнением сдул их, когда поднялся на этаж выше и постучал в единственную дверь на лестничной площадке — добротную дубовую.
Дверь открылась, будто хозяйка несла караул прямо за ней, и Азирафаэль улыбнулся, стараясь выглядеть как можно любезнее.
Пожилая женщина, удерживая гадкую собачку под мышкой, подозрительно сощурилась, оглядев его с головы до ног. Собачка, насупив черный нос-кнопку, сделала то же самое, будто была зеркальным отражением хозяйки или же просто глупой повторюшкой.
Женщина хмыкнула, будто заочно вынесла вердикт. Доброжелательные морщинки у ее глаз растянулись, как остроконечные копья, а тонкие угольные брови неодобрительно сошлись на переносице.
Азирафаэлю не понравился этот взгляд, но он заставил себя остаться на месте.
Из глубины квартиры лился теплый свет, и доносился умопомрачительно сладкий запах свежей выпечки, маков и роз. Резкий контраст ароматного бутона с мускусной бедностью вонючей Франции. Даже в квартире Кроули не пахло так, хотя он готовил практически ежедневно и исправно следил за чистотой. Но то была сказка за щелкой двери: воздушная, карамельная, осыпанная тающей на языке пудрой для вкуса. Уходящая эпоха в маленькой цветастой обертке с блестящим конфетти.
— Годон? [6]
— Простите? — мучительно произнес Азирафаэль.
Женщина вздохнула и перешла на английский:
— Я подозревала, что вы иностранка, но не думала, что англичанка. Вы старше, чем я рассчитывала.
— Вы знаете английский?
— Я сдаю квартиры. Конечно, я знаю английский. Вы еще и бунтарка… — она смерила скептическим взглядом его наряд и цокнула языком, сама поправляя пышную юбку, цель которой явно была скрыть ее тощие бедра. — Проходите.
Кажется, она не одобряла ношение штанов?.. Он как-то и не догадался сменить одежду: в темноте-то без разницы, что прикрывает тело. Но сейчас уже суетится было без толку.
Азирафаэль робко переступил порог. Его догадки подтвердились.
Вычурный вкус, господствующий во Франции совсем недавно, нашел убежище в этой квартире. Простота — вот как можно описать апартаменты Кроули. Тут же все было будто бы «перебор и чересчур». Даже обычный комод, которому шла стройность, был важным и пузатым, как генерал в отставке. Таким санкюлоты сейчас топили бы печи…
Репродукции Ватто, Буше, Фрагонара — тех, кто работал на «тиранов и рабов» — с вызовом висели на розовых стенах.
Собачонка важно семенила по поношенному персидскому ковру. А мадам Бланк ждала его за «птичьей клеткой» [7]: уже с чайником, фарфоровым сервизом и пирогом наготове.
Мсье, простите! гражданину Серпэну шел сорок второй год. Он был выходцем из семьи обнищавших дворян (хотя он упоминал что-то о непутевой матери англичанке… вы ешьте-ешьте!) и получил юридическое образование, после чего прочно обосновался в Париже. Мадам Бланк знала его лет пятнадцать, может, больше. Она уже и запамятовала, сколько сдавала ему квартиру на втором этаже. Должность комиссара он получил три года назад.
Гражданин Серпэн, по ее скромному мнению, был несчастным добрым чудаком. Несчастным, потому что подхватил революцию, как сифилис, который скоро обещал оттяпать его любопытный нос, добрым, потому что умудрился на своей должности не обрасти непробиваемым панцирем. Почему чудаком? Азирафаэль так и не узнал. В любом случае мадам Бланк отзывалась о нем очень тепло, будто говорила о родном сыне, хотя, по наблюдениям Азирафаэля, эти двое должны были находиться по разные стороны баррикад.
Азирафаэль жевал второй кусок пирога и, как ребенок, восхищенно слушал эту сказку. Ох, и навешал Кроули лапши на уши этой смертной, ничего не скажешь.
— Он так долго был одинок! Сколько живу, он ни разу! Ни разу на моей памяти никого не водил. Вы посланы ему самим Господом!
Азирафаэль с этим бы поспорил, но он только взял третий кусок, пытаясь незаметно убрать собачьи шерстинки с корочки. Излишнюю скромность он решил оставить за порогом квартиры.
— Что же вы, Фэлла? Странное у вас все-таки имя…
— Что я?
— Как вы нашли друг друга?
«А мы разве находили?»
Азирафаэль задумался. Что можно рассказать, чтобы это не показалось смертному безумием? Едва ли «мы встретились на стене Эдема» удовлетворит чужое любопытство.
— Я его давно знаю, — неохотно сказал он. — Вы, кстати, не подумайте. Я … ему не жена. Просто… мгм. Спутница. Я живу в Лондоне, но по делам пришлось приехать в Париж. Кр… Гражданин Серпэн меня любезно приютил. Мы… периодически встречаемся. Сколько бы лет ни прошло, наши пути всегда пересекаются. Я иногда даже удивляюсь. Эта планета такая большая. Но с ним мы будто в одной квартире. Когда соскучимся друг по другу — выходим в гостиную.
— Так когда вы поженитесь? — хмуро поинтересовалась мадам Бланк.
— Поженимся? — тихо засмеялся Азирафаэль. — Боюсь, что никогда. Как бы яснее выразиться: мы с ним живем в разных мирах.
— Но он же…
— МАДАМ БЛА-А-АНК! — пронзительный вопль был слышен еще на лестничной площадке. И минуты не прошло, как дверь сотрясло от громкого настойчивого стука.
Азирафаэль посмотрел в окно. Ночь накрыла город плотным куполом. Кроули очень припозднился.
Мадам Бланк не по-старушечьи бойко соскочила со стула и пошла открывать.
— Мадам Бланк, вы не видели моего ангела?! То есть… да, конечно, не видели. Но…
— Она у меня. Заходите.
Кроули появился через мгновение: всклокоченный и красный, будто пробежал без остановки несколько улиц. Его букли растрепались, как и вся прическа, которая обыкновенно смотрелась усердной работой цирюльника.
— Ангел, какого черта?! Ни словечка, ни записки, ни-че-го! Я так перепугался! Ночь — а ты не пойми где шляешься. Ты же беспомощ…
— Тише, — попросил Азирафаэль, тут же поднимаясь.
Кроули казался таким обеспокоенным, словно случилось непоправимое. Тем не менее, когда Азирафаэль спускался в квартиру Кроули после извинений перед мадам Бланк, перед ним не спешили объясняться.
— Я не понял, — в который раз Азирафаэль подавил вздох. — Ты что устроил?
— Почему ты женщина? — вместо ответа огрызнулся Кроули и разом материализовал с десяток свечей.
Тьма обратилась в бегство. Теперь можно было спокойно передвигаться по квартире без опасности расквасить нос.
Однако с появлением света Кроули с плохо скрываемым интересом начал рассматривать его лицо, а потом и то, что ниже шеи. Осмотр был таким тщательным, будто Кроули обнаружил что-то сверхъестественное. Азирафаэль удивился: самое обыкновенное женское тело. Однако интерес был неиссякаем.
— Потому что захотел пирога. Увы, пирог полагался твоей жене, а не случайному блондину с улицы. Кстати, меня — женщину — зовут Фэлла. И нет, мы не женаты. Так, на всякий случай.
— Ты поменял оболочку ради пирога?! — Кроули наконец отвернулся и, сняв туфли, зашвырнул их в сторону.
— Сейчас верну обратно, — уже с легким раздражением отозвался Азирафаэль. — Ты сам где был?
— У Робеспьера, ангел. Заседание затянулось, а потом пришлось… поиграть роль верного комиссара и страстного любителя революции подольше. А ты меня ждал?
Азирафаэль закатил глаза.
— Ждал, да? Скажи «да», ангел.
Азирафаэль пропустил момент, когда Кроули оказался непозволительно близко. Ужасный навык — подкрадываться и нарушать личные границы незаметно для того, кто их охраняет.
Азирафаэль демонстративно сложил руки на груди, но отшатываться не стал. Это только раззадорит Кроули: хищник нападает, жертва дрожит и убегает. Стандартный сценарий. И дальше — бесконечные салки, больше похожие на игру, чем на полноценную охоту. Только когда хищник все-таки настигнет, сомкнуть смертоносные челюсти на нежном горле так и не сможет. Чем он будет развлекать себя. Без жертвы-то?!
Азирафаэль ожидал чего угодно: ужимок, типичных кроулинских нападок или нелепых заигрываний вперемешку с «я тебя ис-с-с-с-скушу», как будто это было правдой. Кроули любил балансировать на грани между «я демон, это моя работа, ангел» и тем, что было похоже на… ухаживания?
Но Азирафаэль понимал: ждать от него подобного — бесполезно. В чем-то Кроули был как дитя малое. Ему лучше «с-с-с-с» угрожающе потянуть, памятуя о своей пресмыкающейся природе, чем сделать то, о чем он то и дело вскользь упоминает (о чем он упоминает?).
На миг Азирафаэлю даже стало любопытно. А что если… стоять? Просто стоять? Не отодвигаться, не шарахаться и не выпаливать полную осуждения реплику «Кроули!» Замереть и предоставить простор для творчества?
Кроули не спешил забирать свой брюмер извращений, хотя Азирафаэль не забыл о нем: о долге не забудешь. Просто он был того мнения, что, если не сведущ в содержании материала — дождись обещанной атаки, а не атакуй сам. А там уж по ситуации: сдаться или отбить.
Листки календаря облетали, как листья в сквере. Азирафаэль срывал их каждое утро и выбрасывал в ведро. Но Кроули… бездействовал. Или в его понимании извращением было совместное проживание на одной площади? Ангел и демон — та еще оккультно-эфирная мешанина…
Азирафаэль всерьез задумался над этим вариантом.
А Кроули возьми да и дерни за самую длинную кудряшку, как какой-то мальчишка, ухлестывающей за соседской девчонкой. Не сильно, но дерзко и очень по-глупому. А мог… да много что мог. Благо, расстояние позволяло.
Какой де Сад, Кроули. Какие извращения?! Твой уровень — «Сказки матушки гусыни», чем бы тот «Январь» ни был богат.
— Ужас, — уныло произнес Азирафаэль и коротко вспыхнул, возвращаясь в мужскую оболочку.
Кудряшка растворилась в воздухе, будто ее никогда и не было.
— А ты в женском симпатичный, между прочим, — желчно отозвался Кроули. — Молочный, в теле, светленький, голубоглазка. Никаких свинцовых белил не надо. Такие в почете. Я даже не удивлен, почему выбрал тебя в жены…
— Кроули, — устало прервал Азирафаэль очередную нелепицу (хотя куда уже хуже). — Пошли спать, дорогой.
И они пошли: каждый на свою лежанку, как старые закостеневшие супруги.
Азирафаэль долго гипнотизировал взглядом спинку дивана, за которой прятался Кроули — на удивление притихший. Азирафаэль надеялся уловить неосторожный шорох или, может быть, движение. Но так и заснул, не услышав ничего, кроме тишины.. СаИра.
Глава 5
[1] "Бешеные" (эберисты) — радикальное движение внутри якобинского клуба, выступающее за усиление террора и полное перераспределение собственности.
[2] Апсида — полукруглая пристройка к храму обычно в алтарной части.
[3] Вандея — область Франции, охваченная бунтом против якобинцев.
[4] "Крушение" — в данном случае синонимично "нервному срыву".
[5] Каррик (англ. carrick) – мужское двубортное широкое пальто с 2-мя или 3-мя воротниками – пелеринами, покрывавшими плечи.
[6] Годон — (англ. god damn! «прокляни бог!») прозвище англичан у французов.
[7] "Птичья клетка" — круглый столик для чаепития.
Едва освещаемые приспущенными люстрами шатровые своды церкви при монастыре святого Якова гудели от людских голосов: не хуже пчелиного роя, благо, в собравшихся здесь тоже было немало яда. Как только Кроули перешагнул порог (что давно делал без страха, святой дух покинул это место вместе с национализацией), как почувствовал на себе остроту их жал. Их — революционеров самой разной окраски.
Многих Кроули знал лично.
Вот идет с растерянным видом старый кордельер Демулен. Его подрезает, скрипя инвалидной коляской, сухой старик Кутон: спешит занять свое почетное место в первых рядах.
Особняком стоит будто вечно объятый революционной горячкой Эбер, у него за плечами — свора его «бешеных» [1]. Значит, опять будет славная грызня!
Тряся лощеными локонами, выступает «архангел смерти» Сен-Жюст. И верно, коллегам Кроули многому стоило у него поучиться. Молодость и недостаток опыта Сен-Жюст с лихвой компенсировал неуемной тягой к бичеванию всего и вся. Много демонов пытались направить его фанатизм в сторону публичных домов, да все без толку: лбу уж двадцать шесть стукнуло, а чист, как Дева Мария.
Были и простые горожане — основной электорат якобинцев: врачи, учителя, адвокаты, живописцы, еще не разоренные твердыми ценами дельцы. Вроде все. Разве только народного трибуна, громовержца Дантона, нигде не было видно. Впрочем, как и все последние месяцы.
«Все с тобой ясно. Учесал в свое имение под Арси, удишь рыбу на берегу журчащей Обе да вставляешь молодой женке. Как бы тебе это не вышло боком».
Щурясь сквозь темные очки, Кроули обратил взор в сторону апсиды [2], где некогда стоял священный алтарь. Правда, тот давно был низвергнут, а его место заняла высокая кафедра, на лестнице к которой уже выстроилась длинная очередь из ораторов. Но Кроули не спешил примкнуть у этому сборищу пустозвонов. За годы существования клуба он ни разу не воспользовался кафедрой и впредь не собирался. К чему ему попусту тратить силы, пытаясь распалить каждого члена клуба по отдельности, когда с этим прекрасно управлялся «свеча Арраса»? Хотя газеты давно величали Робеспьера «факелом» — за пламенные речи, опрокидывавшие сначала конституционалистов, а потом жирондистов.
С наступлением террора факел все рос, рос, рос, пока не превратился в пламенеющую домну, пожирающую контрреволюционеров. Только вот домны, если в них не подбрасываешь топлива, имеют свойство безвозвратно гаснуть. Что будет, когда топливо из роялистов подойдет к концу?..
Но вот на смену безликому гулу толпы по залу прокатилась волна рукоплесканий.
«Неподкупный идет! А ну, расступитесь, граждане! Дорогу Неподкупному!» — неистово кричали в начале зала.
Неподкупный, он же «факел Арраса», «Сентиментальный тигр», или просто гражданин Робеспьер стремительно прорезал ликующую толпу и, откинув фалды своего небесно-голубого фрака — франт! — занял место на боковой скамье, погрузившись в чтение заготовленной речи.
Сен-Жюст, получив отмашку своего наставника, вцепился в кафедру, фонтанируя новой изобличительной речью против церкви. Все они были похожи одна на другую, да Кроули и не собирался слушать.
У него было слишком мало времени.
— Не помешаю, гражданин? — на публике, увы, приходилось изображать соблюдение республиканских приличий.
Робеспьер смерил Кроули взглядом поверх мутно-зеленых очков, с которыми почти не расставался вне рабочего кабинета. Кротко улыбнувшись, он похлопал по скамье рядом с собой: «О нет, ничуть! Присаживайтесь».
— Смею ли я поделиться некоторыми соображениями насчет вашей речи?
— Буду только рад!
— Я узнал это от информаторов, моим долгом было сообщить в Комитет. Но сообщу только вам лично, так как бесконечно вам доверяю. По моим данным демонтаж Нотр-Дама вызовет народные волнения в предместьях Парижа. Не секрет, что там живут одни фермеры, ненадежный народ. К тому же все сплошь сторонники культа.
— Отчего ж бездействуют местные комитеты? Пусть выдадут зачинщиков трибуналу, и все на этом.
— Боюсь, их так много, что гильотина захлебнется в крови. Переделать косу в боевое оружие — пустяк. Как бы не вышло так, что, разрушив собор, мы не получили бы новую Вандею [3] прямо у себя под носом.
Кроули показалось, или рука Робеспьера, сжимавшая листки с речью, дрогнула? Впрочем, трудно судить по одному жесту человека, пребывавшего в состоянии близкому к «крушению» [4].
Глаза за болотными стеклами забегали, но напрасно. Кроули позаботился, чтобы их разговора не слышали даже близко сидящие.
— И что, по-вашему, я должен совершить? Чудо? Вот речь — она готова давно. Весь Комитет выступил «за». А «бешеные»? Им только дай повод обвинить меня в слабости. Коммуна в их руках, а это тысячи штыков. Так, упредив одно восстание, я могу спровоцировать другое.
— Ваша правда. Как правда и то, что ни один чертов эберист не пойдет против авторитета самого Руссо.
— Не намекаете ли вы….
— Именно. К чему рушить до основания старую религию? На ней можно выстроить новую. Гражданскую религию.
Кроули прервался и выждал. Робеспьер слушал его с таким трепетом, будто он был не Кроули — рядовой комиссар парижской секции — а сам председательствующий судья.
— Чудненько! — уже бодрее продолжил он. — По большому счету неважно, чем мы заменим бога. Назовем это как угодно: Высший Разум или там Верховное Существо. Санкюлоту все равно, кому воздавать почести. Главное — откреститься от бога роялистов. А там дела пойдут на лад!
Обычно крайне скупой на похвалы, Робеспьер осыпал его комплиментами.
— Истый патриот! Побольше б таких сынов Отечества, и никакой террор был бы не нужен! — «Так я тебе и поверил, ха-ха». — Сразу видно, что вы по-настоящему прониклись Руссо, а не просто пролистали страницы. Не то что эти….
— Если вы не возражаете, предлагаю сделать Нотр-Дам средоточием нового культа. Очень символично, а народ падок на символы.
— Предложение мне нравится, но кого же вы прочите в организаторы? — поджал бескровные губы Робеспьер. — Даже не уговаривайте, у меня и без соборов хлопот хватает.
— Кого? Так-так… Да хоть Шометта поставьте! — Кроули мотнул головой в сторону любителя деревянных калош, с которым уже имел счастье пересекаться во время их первой прогулки с Азирафаэлем. — У кого-кого, а у него сполна творческой фантазии. Устроит какую-нибудь мистерию там, он же без ума от Древней Греции.
— Над этим я еще подумаю. Но довольно! — Что это? Робеспьер разорвал листки с заготовленной речью на мелкие клочки. Неужели обойдется без долгих ночей и выступит экспромтом? — Держите. Сожгите, чтоб никто даже слова отсюда не видел. А теперь — моя очередь.
Сен-Жюст, закончивший плеваться ядом, с рдеющими, как у девицы, щеками спустился с кафедры, предоставляя слово Робеспьеру. Тот поднялся по лестнице, сотрясая холодным стуком каблуков мертвую тишину зала. Обвел собравшихся взглядом (казалось, даже сейчас, в среде единомышленников, он не перестает составлять списки «подозрительных»). И зычным голосом заговорил…
Рекой полились пространные, граничащие с софизмом тезисы. Лишь пару раз Робеспьер прервался, смущенно подавляя приступы кашля, которые стали частыми гостями его последних выступлений.
В отличие от основной публики, Кроули слушал Робеспьера через слово, зная, что услуги суфлера этому артисту не потребуются. Тем не менее часть фраз осела в его голове.
«Революцию совершает народ, но ведет ее идея».
«Каждая революция создает свою собственную религию».
«Надо разработать устои нового общества, построенного не на фанатизме и невежестве, но на торжестве Разума и Справедливости».
«Законом нового общества станут Добродетель и Порядок».
«Превратим парижскую твердыню мракобесия в Храм Разума!»
Закончил Робеспьер свою речь фразой, которую Кроули не сомневался увидеть на передовицах завтрашних номеров «Пьер Дюшена» и «Парижской хроники»: «Если бога бы не существовало, его надо было бы выдумать».
Притихшие якобинцы сначала недоуменно переглядывались. Неудивительно, ведь еще каких-то полчаса назад они остервенело чествовали атеизм. Первым захлопал Кутон, его подхватил Сен-Жюст, затем — задние ряды, и вот уже целая лавина аплодисментов спустилась на Робеспьера.
Верные поклонники обступили свое светило, чтобы восхвалить за его, Кроули, идеи. Впрочем, Кроули был последним в том зале, кто искал славы. Тысячелетиями он вкладывал свои мысли (и недурные, между прочим!) в головы людей, которые потом самодовольно заявляли, будто на них «снизошло вдохновение!». Что ж, пусть снисходит дальше.
Видимо, речь Робеспьера была гвоздем программы того вечера, потому как выступления всех последующих ораторов не привнесли ничего нового (по примеру Робеспьера многие порвали листки с дерзкими выпадами в адрес церкви).
К концу челюсть у Кроули буквально онемела: так отчаянно он подавлял зевки. Наконец президент клуба (его фамилии никто не помнил, да и как упомнить: пост занимали только три месяца) объявил об окончании заседания и огласил повестку следующего: что-то там про клевету и разъединение.
Робеспьер, кутаясь в каррик [5] и нахлобучив почти на лоб цилиндр, вышел в числе первых из монастырской церкви. Кроули не преминул примкнуть к нему.
Робеспьер не глядя кивнул, точно приглашая тем Кроули к совместной прогулке: и он пошел, хотя ему было совершенно не по пути. К счастью, Робеспьер снимал жилье совсем неподалеку: на той же улице Сент-Оноре, на которой находился Якобинский клуб.
Поравнявшись с парадной, Кроули уже хотел чинно разойтись (больно хотелось похвастаться перед Азирафаэлем), но Робеспьер пригласил пройти внутрь.
«Чего это он? Я ему что, Демулен? Или Дантон? Правда, нынче он со всеми рассобачился… Только бы не…»
— Как же я рад, что нашел в вас своего единомышленника! — Робеспьер подтвердил худшие опасения Кроули. — Да не стесняйтесь, проходите в гостиную, я представлю вас чете Дюпле.
— Право, в такой поздний час…
— Пустяки, в это время здесь еще никто не спит! И прошу вас, чувствуйте себя как дома. Гражданин Дюпле — столяр, потому человек простой, без буржуазных причуд.
Проходя в гостиную, Кроули едва не споткнулся об огромного черного, как смоль, пса, который лежал прямо в проходе.
Учуяв постороннего, пес гулким басом гавкнул, но легкое почесывание за ухом от Робеспьера утихомирило его, и тот снова лег, распластав широкую морду на полу.
Хозяин дома, почтенный господин с изборожденным морщинами кротким лицом, вывел из мрака соседней комнаты свою престарелую жену, за ними вышли две девушки — сестры. Та, что постарше, с живым румяным лицом, обрамленным копной вьющихся волос, привлекла внимание Кроули своим странным нарядом: закрытый корсаж со стоячим воротником, воздушные фишю, скрывавшие от лишних глаз шею и грудь — все эти веяния новорожденной американской демократии пока только приживались в гардеробах парижских модниц. После чинного обмена поклонами все расселись вокруг пылающего камина. Семейство Дюпле благоговейно сложило руки, готовясь слушать долгие речи своего высокопоставленного квартиранта. Каким-то образом Робеспьер мешал в плавильном котле своего адвокатского красноречия фрагменты из Святого писания, «Общественного договора» Руссо и упакованные в перевариваемую оболочку безумства недавно почившего Марата.
То ли за четыре года революции рабочий класс так обогатился, то ли Кроули плохо понимал смысл слова «столяр», но посиживающий напротив него Дюпле в богато расшитом баньяне из китайского дамаска слабо напоминал представителя рабочей профессии. Вальяжно попыхивая пеньковой трубкой, он то и дело подытоживал демагогию Робеспьера растянутым «несомненно».
Наконец, голос Робеспьера начал сипеть, и «американка» по мановению волшебной палочки явила им поднос с графином и фужерами. При виде маслянистой жидкости внутри Кроули заерзал в кресле от предвкушения «скромной дегустации».
— Глоток хорошего коньяка — вот что нужно вам и нашему гостю, — улыбчиво обратилась к Робеспьеру молодая девушка.
— Ты так добра, Элеонора! — Робеспьер дольше положенного не вынимал наполненный фужер из ее рук, та же неумело спрятала улыбку в складках плиссированного жабо. Остальная чета старательно делала вид, что ничего не замечает.
«Чтоб я сгинул, но между этими двумя определенно что-то есть!»
— Поднимем же тост за новую религию, религию без ставленников Ватикана, освобожденную от всякого ханжества! — и Робеспьер вместе со всеми отпил полфужера.
Увы, далее его речи возобновились с новой силой. На скромно заданный Элеонорой вопрос «Не хотите ли еще?», Робеспьер мягким жестом отстранил графин с видом искушаемого в пустыне Христа: «Спасибо, но мне на сегодня хватит».
Зато Кроули охотно подставил свой фужер для добавки.
«И это после одного жалкого фужера? Нет, кончено, не споемся».
Будто чувствуя, что сам Робеспьер ни за что не уймется, Элеонора с дежурным «А не порадовать ли гостя Люлли?» вспорхнула с кресла и побежала к стоявшему поодаль клавесину.
— «Мещанин во дворянстве», — объявила она, скрывшись за откинутой крышкой, после чего стройные аккорды заполнили комнату. Нежданное оружие подействовало: Робеспьер мгновенно умолк, безмятежно откинулся на спинку кресла и прикрыл усталые глаза.
Кроули сам не заметил, как домовладельцы бесшумно препроводили его к выходу, приглашая его «заходить в любое время дня и ночи». Даже когда Кроули уже трясся, полусонный, в нанятом Дюпле экипаже, монотонная музыка Люлли продолжала звенеть у него в ушах.
Фонарщики зажигали на узких улочках фонари, как ночь звезды. Пегий конь отсчитал копытами неровности брусчатки. Неосторожно засмеялись две худощавые женщины, придерживая от холодного ветра шерстяные серые юбки.
Азирафаэль сидел на кухне у открытого окна, уныло помешивая ложечкой остывший кофе. Свеча, стоявшая перед ним на столе, практически оплыла. Тьма поджидала за коротким восковым огрызком.
Азирафаэль быстро привык к удобствам, который предоставлял ему Кроули. Кроули материализовал любую мелочь, которая требовалась: будь то свечи, одежда или хорошее вино. Еду, правда, он повадился носить с рынка — и всегда что-то новенькое: кролик, говядина, куропатка, картошка, хлеб, персики, яблоки и абрикосы в меду. Ему явно нравилось удивлять и слушать восхищенное «ох, Кроули!»
Он сгружал принесенные продукты на стол и с озорной улыбкой обещал «пир на весь мир». И каждый день выполнял обещание.
Иногда блюда были готовыми, значит, Кроули заглядывал в трактиры. Тоже вкусно, но не так… заманчиво?
Азирафаэлю нравилось наблюдать за тем, как Кроули готовит. Он закатывал широкие белые рукава, демонстрируя крепкие руки, снимал очки и делался очаровательно сосредоточенным с этой хрупкой морщинкой меж бровей. Морщинка исчезала, едва Кроули замечал, что за ним следят.
— Занялся бы ты чем-то полезным, ангел. Не мешай творцу творить!
— Может быть, мне помочь тебе?
Обычно Кроули хмыкал и отворачивался. Азирафаэль считывал его ответ без слов. Они уютно молчали, каждый занятый своим: Кроули — готовкой, Азирафаэль — созданием планов по спасению Нотр-Дама или, что привычнее, чтением.
Когда Кроули являл свои кулинарные шедевры, они перемещались в гостиную, которая одновременно служила и спальней, разваливались на диване, как римляне на триклиниях, пили, разговаривали и смеялись. Азирафаэль ел и не уставал осыпать повара похвалой. Кроули улыбался углами рта.
Но теперь, когда Азирафаэль сидел в одиночестве, он остро почувствовал, как ему не хватало Кроули. И его еды. Но все-таки больше Кроули? Хотя вскоре ему не будет хватать даже банального света….
Эфирным существам не нужна еда, чтобы поддерживать жизнь телесных оболочек. Азирафаэль предавался чревоугодию, чтобы тешить язык, а не желудок: едва ли еда вообще покидала его пищевод. Но, конечно, Азирафаэль не считал эту маленькую слабость за грех. В конце концов он был ангелом и просто развеивал таким образом скуку.
Но почему-то именно в тот вечер он жаждал положить в рот хоть что-то. Но в буфете за фаянсовым супником и двумя оловянными мисками нашлись только дырявый мешочек чечевицы да банка с зерновым кофе.
— Вообще-то он мог и предупредить, что задержится или не придет вовсе, — пожаловался Азирафаэль похрапывающему псу, подметающему облезлым хвостом ухабины дороги. Пес вскинул полысевшую голову, стараясь понять, откуда доносится голос, но так и не понял.
Азирафаэль поджал губы.
Ветер швырнул в окно горсть грязных листьев. Пахнуло осенью: промозглой сыростью, землей и старой гниющей древесиной.
Небо опухло от туч, как баба на сносях. Затянул мелкий колючий дождик.
Азирафаэль поежился и закрыл окно.
Свечка в последний раз подмигнула и потухла. К запаху осени примешался запах дыма.
В дверь робко постучали.
— Мсье Серпэн? Вы дома?
Азирафаэль вздрогнул. Кажется, это был голос хозяйки той противной собаки (как же ее…соседка…)? Он плохо разбирал французскую речь, но некоторые отдельные фразы понимал вполне ясно.
— Мсье Серпэн? — бойко продолжила соседка, затем быстро затараторив на французском, но выделив последние слова «персиковый пирог», «чай», «поднимайтесь».
«Пирог?» — Азирафаэль навострил уши.
На ощупь — по стенке — он ринулся к входной двери. Раз тут предлагают пирог, как он мог отказаться?!
— Подождите! — на ходу крикнул он.
— О, вы жена мсье Серпэна? — с любопытством послышалось из-за двери.
«Жена?» — Азирафаэль замер так же резко, как мгновение назад стремительно двигался вперед, чуть не споткнувшись на ровном месте.
Почему жена?..
Соседка снова затараторила, будто старалась сказать всё и сразу. Однако концовка фразы будто нарочно была отчеканена медленно:
— Поднимайтесь ко мне. Попробуете пирог! Оцените!
— Я не… одет…а. Дадите мне пару минут?
— Конечно, — согласилась соседка, а затем послышались удаляющиеся шаркающие шаги.
Азирафаэль нахмурился. Нет, он помнил тот эпизод, когда Кроули сказал, будто у него женский голос, но это же полная чушь! Его голос ни капли не походил на женский. Поэтому самым разумным было подняться и пролить свет на эту нелепицу: мол, он ни разу ни жена и даже ни разу не женщина (и даже не мужчина, если вдуматься!). Но…
«А она меня после этого угостит пирогом?»
К тому же смущало то, с какой уверенностью она заявила, что он — жена. Может быть, Кроули использовал эти домыслы как свою… страховку (только для чего?)? Или Франция настолько не одобряла совместную жизнь двух джентльменов (граждан?) в одной квартире, что проще было выдать его за жену? Или Кроули просто пошел на поводу у глупой соседки, не поддерживая, но и не опровергая ее версию? В любом случае они с Кроули ни разу не обсуждали это. И Азирафаэль не был уверен, что он в праве рушить чужую концепцию — какой бы глупой она ни была.
«Ладно, ради пирога могу и женой».
Подыграть этому театру абсурда — самое малое, чем мог отплатить Азирафаэль за то, что дал ему Кроули. К тому же пирог явно выигрывал у чечевицы…
Азирафаэль закрыл глаза, чтобы их не ослепило яркой вспышкой. Он никогда не пробовал провернуть подобное и знал об этом только в теории. Но рано или поздно все случается впервые.
И вот.
Случилось.
Резко отросшие светлые кудри щекотали щеки. Азирафаэль с волнением сдул их, когда поднялся на этаж выше и постучал в единственную дверь на лестничной площадке — добротную дубовую.
Дверь открылась, будто хозяйка несла караул прямо за ней, и Азирафаэль улыбнулся, стараясь выглядеть как можно любезнее.
Пожилая женщина, удерживая гадкую собачку под мышкой, подозрительно сощурилась, оглядев его с головы до ног. Собачка, насупив черный нос-кнопку, сделала то же самое, будто была зеркальным отражением хозяйки или же просто глупой повторюшкой.
Женщина хмыкнула, будто заочно вынесла вердикт. Доброжелательные морщинки у ее глаз растянулись, как остроконечные копья, а тонкие угольные брови неодобрительно сошлись на переносице.
Азирафаэлю не понравился этот взгляд, но он заставил себя остаться на месте.
Из глубины квартиры лился теплый свет, и доносился умопомрачительно сладкий запах свежей выпечки, маков и роз. Резкий контраст ароматного бутона с мускусной бедностью вонючей Франции. Даже в квартире Кроули не пахло так, хотя он готовил практически ежедневно и исправно следил за чистотой. Но то была сказка за щелкой двери: воздушная, карамельная, осыпанная тающей на языке пудрой для вкуса. Уходящая эпоха в маленькой цветастой обертке с блестящим конфетти.
— Годон? [6]
— Простите? — мучительно произнес Азирафаэль.
Женщина вздохнула и перешла на английский:
— Я подозревала, что вы иностранка, но не думала, что англичанка. Вы старше, чем я рассчитывала.
— Вы знаете английский?
— Я сдаю квартиры. Конечно, я знаю английский. Вы еще и бунтарка… — она смерила скептическим взглядом его наряд и цокнула языком, сама поправляя пышную юбку, цель которой явно была скрыть ее тощие бедра. — Проходите.
Кажется, она не одобряла ношение штанов?.. Он как-то и не догадался сменить одежду: в темноте-то без разницы, что прикрывает тело. Но сейчас уже суетится было без толку.
Азирафаэль робко переступил порог. Его догадки подтвердились.
Вычурный вкус, господствующий во Франции совсем недавно, нашел убежище в этой квартире. Простота — вот как можно описать апартаменты Кроули. Тут же все было будто бы «перебор и чересчур». Даже обычный комод, которому шла стройность, был важным и пузатым, как генерал в отставке. Таким санкюлоты сейчас топили бы печи…
Репродукции Ватто, Буше, Фрагонара — тех, кто работал на «тиранов и рабов» — с вызовом висели на розовых стенах.
Собачонка важно семенила по поношенному персидскому ковру. А мадам Бланк ждала его за «птичьей клеткой» [7]: уже с чайником, фарфоровым сервизом и пирогом наготове.
Мсье, простите! гражданину Серпэну шел сорок второй год. Он был выходцем из семьи обнищавших дворян (хотя он упоминал что-то о непутевой матери англичанке… вы ешьте-ешьте!) и получил юридическое образование, после чего прочно обосновался в Париже. Мадам Бланк знала его лет пятнадцать, может, больше. Она уже и запамятовала, сколько сдавала ему квартиру на втором этаже. Должность комиссара он получил три года назад.
Гражданин Серпэн, по ее скромному мнению, был несчастным добрым чудаком. Несчастным, потому что подхватил революцию, как сифилис, который скоро обещал оттяпать его любопытный нос, добрым, потому что умудрился на своей должности не обрасти непробиваемым панцирем. Почему чудаком? Азирафаэль так и не узнал. В любом случае мадам Бланк отзывалась о нем очень тепло, будто говорила о родном сыне, хотя, по наблюдениям Азирафаэля, эти двое должны были находиться по разные стороны баррикад.
Азирафаэль жевал второй кусок пирога и, как ребенок, восхищенно слушал эту сказку. Ох, и навешал Кроули лапши на уши этой смертной, ничего не скажешь.
— Он так долго был одинок! Сколько живу, он ни разу! Ни разу на моей памяти никого не водил. Вы посланы ему самим Господом!
Азирафаэль с этим бы поспорил, но он только взял третий кусок, пытаясь незаметно убрать собачьи шерстинки с корочки. Излишнюю скромность он решил оставить за порогом квартиры.
— Что же вы, Фэлла? Странное у вас все-таки имя…
— Что я?
— Как вы нашли друг друга?
«А мы разве находили?»
Азирафаэль задумался. Что можно рассказать, чтобы это не показалось смертному безумием? Едва ли «мы встретились на стене Эдема» удовлетворит чужое любопытство.
— Я его давно знаю, — неохотно сказал он. — Вы, кстати, не подумайте. Я … ему не жена. Просто… мгм. Спутница. Я живу в Лондоне, но по делам пришлось приехать в Париж. Кр… Гражданин Серпэн меня любезно приютил. Мы… периодически встречаемся. Сколько бы лет ни прошло, наши пути всегда пересекаются. Я иногда даже удивляюсь. Эта планета такая большая. Но с ним мы будто в одной квартире. Когда соскучимся друг по другу — выходим в гостиную.
— Так когда вы поженитесь? — хмуро поинтересовалась мадам Бланк.
— Поженимся? — тихо засмеялся Азирафаэль. — Боюсь, что никогда. Как бы яснее выразиться: мы с ним живем в разных мирах.
— Но он же…
— МАДАМ БЛА-А-АНК! — пронзительный вопль был слышен еще на лестничной площадке. И минуты не прошло, как дверь сотрясло от громкого настойчивого стука.
Азирафаэль посмотрел в окно. Ночь накрыла город плотным куполом. Кроули очень припозднился.
Мадам Бланк не по-старушечьи бойко соскочила со стула и пошла открывать.
— Мадам Бланк, вы не видели моего ангела?! То есть… да, конечно, не видели. Но…
— Она у меня. Заходите.
Кроули появился через мгновение: всклокоченный и красный, будто пробежал без остановки несколько улиц. Его букли растрепались, как и вся прическа, которая обыкновенно смотрелась усердной работой цирюльника.
— Ангел, какого черта?! Ни словечка, ни записки, ни-че-го! Я так перепугался! Ночь — а ты не пойми где шляешься. Ты же беспомощ…
— Тише, — попросил Азирафаэль, тут же поднимаясь.
Кроули казался таким обеспокоенным, словно случилось непоправимое. Тем не менее, когда Азирафаэль спускался в квартиру Кроули после извинений перед мадам Бланк, перед ним не спешили объясняться.
— Я не понял, — в который раз Азирафаэль подавил вздох. — Ты что устроил?
— Почему ты женщина? — вместо ответа огрызнулся Кроули и разом материализовал с десяток свечей.
Тьма обратилась в бегство. Теперь можно было спокойно передвигаться по квартире без опасности расквасить нос.
Однако с появлением света Кроули с плохо скрываемым интересом начал рассматривать его лицо, а потом и то, что ниже шеи. Осмотр был таким тщательным, будто Кроули обнаружил что-то сверхъестественное. Азирафаэль удивился: самое обыкновенное женское тело. Однако интерес был неиссякаем.
— Потому что захотел пирога. Увы, пирог полагался твоей жене, а не случайному блондину с улицы. Кстати, меня — женщину — зовут Фэлла. И нет, мы не женаты. Так, на всякий случай.
— Ты поменял оболочку ради пирога?! — Кроули наконец отвернулся и, сняв туфли, зашвырнул их в сторону.
— Сейчас верну обратно, — уже с легким раздражением отозвался Азирафаэль. — Ты сам где был?
— У Робеспьера, ангел. Заседание затянулось, а потом пришлось… поиграть роль верного комиссара и страстного любителя революции подольше. А ты меня ждал?
Азирафаэль закатил глаза.
— Ждал, да? Скажи «да», ангел.
Азирафаэль пропустил момент, когда Кроули оказался непозволительно близко. Ужасный навык — подкрадываться и нарушать личные границы незаметно для того, кто их охраняет.
Азирафаэль демонстративно сложил руки на груди, но отшатываться не стал. Это только раззадорит Кроули: хищник нападает, жертва дрожит и убегает. Стандартный сценарий. И дальше — бесконечные салки, больше похожие на игру, чем на полноценную охоту. Только когда хищник все-таки настигнет, сомкнуть смертоносные челюсти на нежном горле так и не сможет. Чем он будет развлекать себя. Без жертвы-то?!
Азирафаэль ожидал чего угодно: ужимок, типичных кроулинских нападок или нелепых заигрываний вперемешку с «я тебя ис-с-с-с-скушу», как будто это было правдой. Кроули любил балансировать на грани между «я демон, это моя работа, ангел» и тем, что было похоже на… ухаживания?
Но Азирафаэль понимал: ждать от него подобного — бесполезно. В чем-то Кроули был как дитя малое. Ему лучше «с-с-с-с» угрожающе потянуть, памятуя о своей пресмыкающейся природе, чем сделать то, о чем он то и дело вскользь упоминает (о чем он упоминает?).
На миг Азирафаэлю даже стало любопытно. А что если… стоять? Просто стоять? Не отодвигаться, не шарахаться и не выпаливать полную осуждения реплику «Кроули!» Замереть и предоставить простор для творчества?
Кроули не спешил забирать свой брюмер извращений, хотя Азирафаэль не забыл о нем: о долге не забудешь. Просто он был того мнения, что, если не сведущ в содержании материала — дождись обещанной атаки, а не атакуй сам. А там уж по ситуации: сдаться или отбить.
Листки календаря облетали, как листья в сквере. Азирафаэль срывал их каждое утро и выбрасывал в ведро. Но Кроули… бездействовал. Или в его понимании извращением было совместное проживание на одной площади? Ангел и демон — та еще оккультно-эфирная мешанина…
Азирафаэль всерьез задумался над этим вариантом.
А Кроули возьми да и дерни за самую длинную кудряшку, как какой-то мальчишка, ухлестывающей за соседской девчонкой. Не сильно, но дерзко и очень по-глупому. А мог… да много что мог. Благо, расстояние позволяло.
Какой де Сад, Кроули. Какие извращения?! Твой уровень — «Сказки матушки гусыни», чем бы тот «Январь» ни был богат.
— Ужас, — уныло произнес Азирафаэль и коротко вспыхнул, возвращаясь в мужскую оболочку.
Кудряшка растворилась в воздухе, будто ее никогда и не было.
— А ты в женском симпатичный, между прочим, — желчно отозвался Кроули. — Молочный, в теле, светленький, голубоглазка. Никаких свинцовых белил не надо. Такие в почете. Я даже не удивлен, почему выбрал тебя в жены…
— Кроули, — устало прервал Азирафаэль очередную нелепицу (хотя куда уже хуже). — Пошли спать, дорогой.
И они пошли: каждый на свою лежанку, как старые закостеневшие супруги.
Азирафаэль долго гипнотизировал взглядом спинку дивана, за которой прятался Кроули — на удивление притихший. Азирафаэль надеялся уловить неосторожный шорох или, может быть, движение. Но так и заснул, не услышав ничего, кроме тишины.
Своим взрослым именем Яма очень гордился. Хотя раньше и не знал, что это имя бога. Причём не какого-нибудь жалкого божка торговли или там хороших удоев, а настоящего Бога Смерти. Узнал об этом Яма лишь в штрафбате, за Порталом. Но обо всём по порядку.
Попал сюда Яма благодаря дрянолину. И в наёмники вообще, и в штрафбат в частности. Это так доктор сказал, а докторам виднее. Но Яма не жалел, пока не оказался в одном взводе с Полторашкой. То, что взвод этот был ещё и штрафбатом, роли особой не играло. Подумаешь, штрафбат! Но вот Полторашка…
Полторашка и Ямин дрянолин оказались несовместимы.
Дрянолин – это штука такая хитрая, она человека сильнее делает. Только вот думалку при этом отключает сразу и напрочь. Доктор говорил, что он у всех внутри есть, дрянолин этот. Просто у Ямы его очень много. И в этом ценность Ямы как бойца. Но и недостаток тоже в этом.
Про недостаток Яма не совсем понял – какой может быть недостаток, если по словам того же самого доктора дрянолина этого у Ямы – хоть жопой ешь? А про ценность согласился полностью. И даже слегка загордился. Не зря же он единственный из трёх окрестных поселений прошёл мудрёную штуку под названием «отборочный тест»? Не зря же сержант ему назначил жалованье, целых сорок две кредитки в месяц? Значит – действительно ценный.
Поначалу Яме всё тут нравилось, и порядки, и люди, и даже местность, так похожая и не похожая одновременно на с детства родные каменистые пустыни с редкими колючими кустарничками. К тому же кормят от пуза и всегда есть, с кем подраться. Чего ещё надо нормальному мужику? Женщины в посёлке с чудным названием Ленинград, опять же, очень славные, за пару кристаллов готовы всегда и на всё. Заборчик у базы – смех один, два с половиной метра всего-то! И никакой тебе колючки поверху не наверчено, никаких тебе датчиков движения. Вот у самого посёлка периметр – это да, забор там куда основательнее. Там и хитрые спирали с шипами, и следилки всякие умные понатыканы. И посты там удвоенные – мало ли какая пакость из провала полезть может? А вокруг базы забор – смех один. Бетонные плиты, скобами кое-как скреплённые – и всё. Ну чисто для красоты. Нормальному мужику не нужно и увольнительной дожидаться, ежели чего захотелось вдруг, а уж кристаллы достать – вообще раз плюнуть. Любого шахтёра тряхани как следует – так и посыпятся.
Шахтёров щипать – тоже очень весело и полезно, Яма сразу во вкус вошёл. Добыча, опять же. То, что в Зоне ты ничего на обычные кредитки не купишь – это Яма очень быстро осознал. Кредитки для Большой Земли, потому и жалованье своё отсылал туда Яма без малейших сожалений. Тут же – всё по понятиям. И только за кристаллы. Ну или за пыль, что иногда после туманов остаётся. Но пыль не то что самому от камней отшкрябывать, но и у сборщиков отбирать – западло. Сыпучая она, паскудина, так к коже и липнет, сам скоро синим насквозь станешь, видел Яма таких. Нет уж! Лучше разок-другой к шахтёрам наведаться. И вернёшься с уловом, и душу заодно порадуешь.
Потому что кристаллы – это, конечно, хорошо, но они тут не главное. Главное, что благодаря дрянолину к тебе относиться начинают правильно. То есть – с уважением и опаской. А иногда можно и на хорошую драку нарваться. Если особенно повезёт и шахтёр попадётся упёртый.
Ну или монстры, опять же.
С ними тоже интересно выходит, прёт на тебя такая дура, а ты её, голубушку, из подствольничка – жжжах! Только слизь и куски панциря по всей шахте. Красота! Уважуха, опять же – все в штаны наложили, а у тебя клешня трофейная небрежно так из рюкзака высовывается. И сержант ставит плюсик в специальной карточке, по которой тебе в конце месяца полагаются дополнительные бонусы. Яма – очень почтительный сын, всё наёмническое жалованье, по контракту положенное, он до последней кредитки Ма отправляет. Тютелька в тютельку. Это само собой подразумевалось, Ма даже не особо-то и внимание заостряла. Кормёжка тут дармовая, жильё-одежда тоже, всё остальное – баловство и без надобности порядочному марону. А у семьи трат много, деньги всегда нужны. И Яма кивал, соглашаясь. И до сих пор ни разу не нарушил обещания.
А о том, что есть тут ещё и эти вот сержантские плюсики на бонусной карточке – об этом Ма знать вовсе и не обязательно.
Впрочем, даже и не будь плюсиков, Яма бы всё равно на монстров ходил с охотою. Поскольку они ну очень уж хороши были. Славный враг, которым можно гордиться. И занятие славное. Для настоящего мужчины.
Терция первая. Я оттягиваю пики и бандерильи как могу.
https://vk.com/wall-123772110_1835
Art by Dostochtennaja
Анна Матвеева
#GoodOmens #благиезнамения #Crowley #Кроули #Aziraphale #Азирафаэль
Акайо вспомнил растерянного врача, нервно протирающего очки. Тому было искренне жаль солдат, которые все-таки умерли.
Тогда свобода империи — результат милосердия Эндаалора?..
Он сглотнул. Моргнул, отводя взгляд от свадебного пояса, на который смотрел всё это время. Одернул себя, подумал нарочито спокойно: «Ты еще в квартире у Лааши понял, что вы для них — зверята, по глупости вредящие сами себе. Так что такого нового ты узнал? Почему стоишь каменным истуканом?»
Спросил — и ответил.
Просто тогда он был в отчаянии. Он был зол и напуган. Позже он был уверен, что ошибался, что на самом деле к ним относятся иначе. Хотя бы просто никак, как к людям, с которыми у здешних обитателей нет ничего общего. Глядя на Таари, невозможно было в это не поверить.
А оказалось…
Акайо коротко мотнул головой, представил мысленную библиотеку. Тут же стало спокойней. Здесь лежали свитки с записями о том, что такое рабы для эндаалорцев, об их культуре, об их манерах. В них ничего не изменилось. Просто не стоило считать весь Эндаалор небесным садом. Тогда и разочаровываться бы не пришлось.
Решив так, он наконец смог отвернуться от витрины, обратить взгляд на Таари и П’Ратту, которая как раз заваривала чай. Акайо с удивлением понял, что не видит ошибок в церемонии.
П’Ратта заметила его внимание, засмеялась. Кажется, она смеялась почти всегда.
— Что, не ожидал, что кто-то в Эндаалоре умеет прилично делать чай? Ты же тут все-таки не единственный кайн! А я хоть и не могу самовольно исправить все ошибки в надписях без задокументированных подтверждений, но запретить мне толково варить чай никто не может. В конце концов, это было бы невежливо по отношению к Сакуре.
— Спасибо, — улыбнулась Таари. — Маме было бы приятно знать, что вы все еще завариваете чай так, как она показывала. Акайо, садись рядом со мной.
Он послушно подошел, опустился на пол возле ее кресла. П’Ратта фыркнула, Акайо даже не стал поднимать глаза. Вместо него пояснила Таари:
— Ему так удобней, — запустила пальцы ему в волосы, чуть сжала на затылке, еще не вынуждая откинуть голову, но уже заставляя невольно напрягать шею… Отпустила. Глубоко вдохнула, успокаиваясь. Засмеялась. — Ну все, отмирай давай. У нас все-таки дела.
Он опустил взгляд, взял поданную старушкой чашку. По спине пробегали мурашки от близости знакомой, приятной, но все равно пугающей беспомощности.
— Хороший мальчик, — тепло похвалила П’Ратта. — Вы с ним друг друга стоите — он будто бы не для того садится на пол, ты будто бы не для того ему ладонь на голову кладешь. Ты не думала?..
— Да, — Таари быстро кивнула. — Просто не сейчас. Я все-таки надеюсь защитить диссертацию.
— Ну как знаешь, — немного разочарованно вздохнула П’Ратта. — Ладно, давайте правда про дело. Тебе нужно десять костюмов, да? Один женский, девять мужских, я правильно поняла? Давай тогда хотя бы для женского с тебя мерки снимем, объяснять будет проще.
— Не совсем так, — улыбнулась Таари. — Для меня один из мужских, женский для Тэкеры. У меня, понимаете ли, среди девяти купленных рабов много сюрпризов оказалось. В том числе трансгендер.
— Бедная девочка! — ужаснулась П’Ратта. Похоже, для нее вопроса, в каком роде говорить о человеке, который все еще биологически остается мужчиной, но считает себя женщиной, не возникало. — Как она в Кайне выживала? Еще и солдатом небось была, кошмар какой. Железная выдержка у бедняжки. Но вот с костюмом будут проблемы, вряд ли она сейчас выглядит так, как можно выглядеть в женском кимоно…
— Да нет, у нее вполне женственная внешность. Потом она и оперироваться хочет, а пока пьет гормоны. К отправлению вряд ли кто-то заподозрит в ней биологического мужчину.
Акайо слушал, дополнял недописанный в свое время свиток и отчаянно пытался уместить все это в голове — не факты даже, отношение. То, что он должен был повторять себе каждый раз, глядя на Тэкэру, то, к чему так и не привык Джиро, для этих женщин было нормой.
Это было… Пожалуй, красиво. То, насколько уважительно здесь относились к тому, кем человек сам себя чувствует, кем себя считает.
На этом фоне появилась странная мысль — а есть ли у Эндаалора армия? И если есть, то, выходит, здесь взрослые, сами за себя решающие люди просто выбирают это? Не потому, что это долг и традиция, а потому, что это их собственное желание?
Акайо смотрел на чай, колышущийся в крохотной чашке в его руках. На поверхности отражалось привычно спокойное, без следа внутренних терзаний, лицо.
Интересно, каким бы он был, если бы родился в Эндаалоре?
Он вздохнул, опустошил чашку несколькими долгими глотками. Успел оценить — чай очень хороший, лучше, чем покупала Нииша. Жаль такой напиток пить так быстро. Зато удалось выбросить из головы бессмысленные размышления.
Он был тем, кем был. Это была его жизнь, и это было хорошо. Во всяком случае, правильно.
— Смотри, выкроек у меня немного, и в основном мужские, — озабоченно говорила тем временем П’Ратта. — Мало кто занимался, сама понимаешь, народ больше собой увлечен или в лучшем случае Праземлей. У нас и выставка-то раз в десять меньше, чем могла бы получиться, если бы кто-то взялся разобрать запасники. Меня одной для этого совершенно недостаточно.
— А может ты нам вместо выкроек что-нибудь из запасников дашь? — предложила Таари.
П’Ратта, к удивлению Акайо, не отказала, а рассмеялась.
— Умеешь ты уговаривать! Ладно, почему нет, там многому даже номера не присвоены. Но ты все-таки постарайся вернуть эти тряпки и порадуй меня положенным запросом. Я, конечно, признанный эксперт по кайнам, мне и не такую пропажу простят, но все-таки не хотелось бы расстраивать О’Лвани. Он, знаешь ли, даже улыбнулся, когда нам все эти сокровища привезли.
— Ради него я постараюсь не только одежду вернуть, но и самой из Империи вернуться, — притворно серьезно отозвалась Таари. — Нельзя такие редкие вещи, как улыбка дяди О’Лвани, пропускать.
— Ну не такая это уже редкость, на самом деле. Ты же его лет пять не видела, да, девочка? Все-таки замечательная из тебя вышла затворница, знала бы — поспорила бы с Авани хоть на пару кредитов. Она-то думала, ты быстро в институт вернешься — всю жизнь же среди людей была, мало кто может работать дома. А ты…
Акайо слушал, как они обсуждают вперемешку общих знакомых, экспедицию, покрой костюмов и цены на планшеты, постепенно теряя нить разговора. В конце концов смирился, разложил по полочкам полученную информацию. Поморщился. Представил, как вытаскивает из сердца застрявшую в нем иглу, выкинул щелчком на дальние пределы самого себя, жалея только, что не может избавиться от нее насовсем.
Все-таки ему очень хотелось, чтобы Эндаалор был чуть-чуть более идеальным. Если уж они ко всем относятся с таким уважением — почему не сделать то же самое для Империи? Да, наверное, и сам Акайо, и все его соплеменники были в глазах эндаалорцев дикарями, но, если уж они не стали переделывать их всех — можно же относиться хоть чуть серьезней.
Спустя несколько часов, когда Акайо с удивлением понял, что отвык сидеть на пятках, П’Ратта всполошилась:
— Вам идти давно пора! Ну мы и засиделись, наверняка заперли уже все. Ай, ладно, охрана меня знает, пропустит.
Когда они поднялись по лестнице, огромные залы в самом деле оказались темными и пустыми. Не горели экраны, только сияли фонарями витрины. Акайо пожалел, что у него снова нет времени изучить хотя бы часть лежащих здесь предметов. Подумал вдруг — а ведь мог попросить. Он не был нужен во время разговора, его, скорее всего, отпустили бы бродить по музею.
Это было новое ощущение. Запоздалое, но полезное, даже если он никогда не сможет вернуться сюда.
— И не вздумайте использовать машины! — напутствовала П’Ратта, до того подробно рассказывавшая, какие именно ткани им нужны и где их купить. — Кайны шьют только вручную, вот такусенькими стежками. У тебя же не только этот мальчик, а целый гарем? Вот и обеспечь их работой. Они же трудолюбивые, как муравьи.
Акайо не смог быстро решить, нравится ли ему такое сравнение, и решил отложить эту мысль на потом. Она не имела большого значения, а вот необходимость шить…
— Не умеешь? — спросила Таари, когда они уже ехали домой.
Он покачал головой.
— Умею, но не так, как показывали в музее. Проще. Когда рвется форма, важно сделать её целой. Не обязательно для этого использовать «вот такусенькие» стежки.
Таари рассмеялась. Акайо смотрел, удивленный, как она хохочет, жмурясь и смахивая наворачивающиеся слёзы, как бросает на него короткие взгляды и снова заливается смехом, как утопающий захлебывается водой. Это было страшно.
— Прости, — выдохнула наконец она. Сунула руку в сумочку, попыталась вслепую нащупать пачку бумаги, которую здесь использовали вместо платков. Не нашла, раздраженно передала сумку ему. — Найди салфетки, пожалуйста.
Он нашел. Отлепил прозрачный край, протянул ей один. Отвернулся, пока она приводила себя в порядок — не потому, что не хотел смотреть, а потому, что ей это было неприятно. Он чувствовал ее смущение, как собственное.
— Я очень устала, — сказала вдруг Таари. — И от людей, и от ожидания, и вообще от всего. Даже от самой себя.
Акайо обернулся к ней, посмотрел на профиль, подсвеченный уличными фонарями. По ее лицу вовсе нельзя было сказать, что она только что плакала и признавалась в таких странных мыслях.
Таари только искоса глянула на него, улыбнулась уголком губ.
— Что, думал, я совсем железная? Стальная, как ваши катаны?
— Нет, — он опустил глаза. Он прекрасно знал, что железных людей не бывает. Даже если кто-то кажется несгибаемым, внутри он может быть совсем иным. Не так давно он ощутил эту разницу на себе. Но…
— Думал, — уверенно повторила Таари. — Ты правда похож на нас, знаешь? Типом мышления. Разумом понимаешь очень многое, но все равно часто думаешь глупости.
Помолчали. За окном витрины сменились темными окнами, а затем — деревьями. Показался впереди знакомый забор, Таари нажала кнопку на потолке машины. Ворота открылись.
Когда-то Акайо посчитал бы это чудом, а сейчас вещи, которые сами делают то, что от них требуется, стали почти обыденностью.
Ему будет легко отвыкнуть от них в путешествии. А Таари?
Она тем временем успела подъехать к дому, вышла, хлопнув дверью, пошла к главному входу. Акайо, выбравшись из машины, замер, не уверенный, что нужно делать. Она увлеклась какой-то мыслью, и ее не стоит отвлекать? Или она уверена, что он последует за ней без всяких указаний?
Долго колебаться не пришлось — Таари обернулась на пороге, окликнула раздраженно:
— Что ты стоишь? Идем.
Он поспешил за ней. Прошел через прихожую, все еще почти пустую. Зимой тут, наверное, будут висеть теплые вещи, но они этого не увидят. Во всяком случае, не в этом году.
О чем договорились на экскурсии Павел Петрович с Ириной, не знаю. Я увидела САКСАУЛ! Я была очарована мощным перекрученным стволом, раскидистыми угловатыми сучьями, просветы между ними пересекали тоненькие стрелки веточек. Они создавали неповторимый узор. Я ничего подобного не видела. Перед глазами до сих встает образ природной силы, строгость и мощь этого царя пустыни.
Присмотревшись, на тоненьких ветках я увидела с половину моего ногтя на мизинце бугорок, окруженный чешуйками. Павел Петрович подошел незаметно и с какой-то особой теплотой сказал:
— Белый саксаул единственное цветущее дерево пустыни. Цветущих трав и кустарников полно, из деревьев только он. Эти бугорки бутоны, а чешуйки почки листьев, они тоже особенные.
— Павел Петрович, Вы отпустите меня сюда, очень хочется…
— Елена, завтра я поеду в партию на весь день. Лагерь на Вас. Вечером поговорим.
Вечером Павел Петрович и я устроились на раскладных стульях у артезиана, подальше от лагеря. Это было похоже на романтическое свидание. Таким бы оно показалось человеку со стороны. Мы собрались на совещание, подальше от ушей, оставшихся в лагере. Догорал закат над вершинами Каратау. Пустыня готовилась к ночной жизни. Звуки здесь разносились далеко. Мы говорили очень тихо, слова вливались в звуковой фон ночи и растворялись в нем.
— Елена, через три дня за Ириной заедут и отвезут в Ташкент.
— Значит все-таки попросила?
— Да.
— А как она попросила?
— Почему Вас это интересует?
— На вопрос вопросом не отвечают. Это невежливо.
— Она сказала, что Саша проявляет к ней назойливый интерес, и не принимает отказов.
— На Ваш предыдущий вопрос я не могу ответить прямо. Дала слово. Ирина считает, что это ее личное дело.
Молча я смотрела на своего начальника, начальника на полтора месяца, которые стоят иных лет сотрудничества, дружбы, лет, прожитых совместно, и ждала рискнет или не рискнет задать мне вопрос. Вопрос, который так и не прозвучал два месяца назад в его кабинете. А должен был.
Последний всполох алого утонул в вихрях грозовых туч над Каратау, на прощание обрисовал светлым теплым контуром их вершины в точке захода и скользнул дальше вдоль по горизонту, мерцающей гирляндой уходя в темноту.
— Почему Вы поехали с нами сюда, в пустыню?
Павел Петрович рискнул. Что же, прямота требует прямого ответа. Вопрос взаимоотношений, моих с ним, моих с уезжающей Ирой, моих с остающимися.
— Единственная в то время, да и сейчас, возможность совместить несовместимое. Я пейзажист, вернее хочу стать им, и мне нужны деньги на лечение сына. Павел Петрович, а почему ВЫ взяли меня?
— Я предполагал, и это оказалось так, вы будете честно и хорошо работать.
— Спасибо. Простите, но думаю мы здесь не ради комплиментов. Каким Вы видите моё место в отряде? И мою роль в нем?
В темноте, что ни странно, было видно, как вскинулась голова, еще больше выпрямилась спина:
— Что Вы имеете ввиду?
— Хорошо, попытаюсь пояснить. Вы взяли в отряд человека, который ничего не знал, да и сейчас не очень хорошо знает внутренние правила поведения между членами геологического отряда. Поэтому будьте любезны ответить, почему Михаил сделал мне непристойное с МОЕЙ точки зрения предложение? И оскорбился отказом. Какой повод с ЕГО точки зрения я ему дала? И почему этому радовался Павел Герасимович?
— Елена Владимировна, это Ваше личное дело!
— Нет. В отряде нарастает напряжение. Оно мешает работе уже сейчас. Вы же чувствуете его. И хотите снять. Иначе этого разговора не затеяли.
— Да, Вы правы.
Сказано было так, что я поняла, он посчитал затею разговора бессмысленной. Что в имени тебе моем? Имя мое Женщина. Всего лишь женщина. Против моей воли в душе поднималась злость. Попыталась снять приемами аутогенной тренировки. Выходило плохо. Сознание, что я сама хотела расставить точки над «и», вселяло неуверенность в трезвости моего расчета. Женщине редко удается убедить впрямую мужчину в его неправоте, в обход всегда. Времени нет, и это не оправдывало меня.
— Павел Петрович, я могу идти?
— Нет.
И снова мы молчали. Но уже врозь. Что я хотела добиться от человека, живущего расхожими представлениями во всем, что не касается его профессии? Или в том, что ей сопутствует. Пауза затянулась. Я встала и пошла в лагерь.
— Я не разрешал Вам уходить!
— Знаете, Павел Петрович, мне неинтересны Ваши невысказанные слова. Все они будут в рамках пословицы «Сучка не захочет, кобель не вскочет». Медицинская статистика доказала, что это утверждение правомочно в девяносто случаев из ста. Первичное влечение у женщин случается, когда именно у кобеля вскакивает. У меня не случилось.
В нашей палатке было темно. Ночь темная. Если боишься споткнуться, обязательно споткнешься. Я споткнулась об угол своей раскладушки. Под Ирой заскрипела раскладушка.
— Извини,
— Я не спала. Я слышала твой разговор.
— И что?
— Мишка предлагал тебе свою защиту.
— Во как!
— В поле иногда приглашают замужних женщин со стороны, которым хочется новых ощущений и при этом остаться чистой перед мужем. Подожди, дай договорить. Переспав с Мишкой, ты стала бы как бы его девушкой. Он не женат. До конца поля к тебе бы никто не приставал.
Ирка замолкла, но я чувствовала, она не все сказала.
— Дальше.
— Возможно, он рассчитывал отбить тебя у мужа, и жениться. Геологов не пускают в командировки за границу, если они не женаты. Твой отказ обрадовал Павла Герасимовича, потому что все водилы считают, повариха для шофёра. Если симпатичная и не пенсионного возраста.
— Класс! Уродство какое! Для травли пАра, значит. Этот резон у начальника только с чужачками или со своими тоже … Не по-русски у меня получилось …
— Я поняла.
— Тогда почему Павел Петрович наблюдал за тобой и Сашкой, не вмешивался десять дней, прежде, чем спросить… Кстати, что именно он у тебя спросил?
— Чего я хочу. Я сказала, уехать в Ташкент и доделать анализы там. Лен, отдай мне протокол.
— Зачем? Тебе выписку врач из поликлиники дала. Там все написано. По приезде в Москву сразу к маммологу. А протокол мне здесь пригодится. Я же одна против троих остаюсь.
— Где же против троих!? Павел Петрович тебя как работника уважает. Сашка должен быть тебе благодарен, ты же его сегодня вылечила.
Я тихонько рассмеялась:
— Ох, Ирка, хорошая ты девчонка. Это ты мне благодарна за помощь. А этот одноклеточный меня обвинять будет во всех своих бедах. Ничего, у меня есть хорошая мера воздействия. Посажу их на манную кашу дня на три, шелковые будут.
— А побьют?
— Не успеют. Первым Сашка начнет возмущаться. Я же коллектор. Так я с ним с удовольствием поменяюсь. Его к плите, а я образцы перебирать. Его и бить будут. Давай спать. Спокойной ночи!
Пусть вельхо не знали о новом взрыве магии и тем более не подозревали о его причинах, но глаза-то у них были! И Знаки тоже. Поэтому когда у группы разведчиков, залегших у барьера, вдруг отчаянно заполыхали болью руки, а впечатанные в кожу Знаки засветились даже через рукава, парни довольно быстро сообразили в чем дело. До излучающих магию драконов они, разумеется, не додумались (соответствующие знания давно стали уделом узкого круга избранных, для собственных догадок не хватало фактов и вообще… какие драконы в городе?!), но понять, что в городе открылся мощный источник магии, у них получилось.
Магия!
Проклятье, когда-то покалечившее жизнь каждого из них — проявление дара личинки неизбежно тянуло за собой потерю семьи, приют личинок… а потом тяжелое обучение, с нередкими жертвами среди учеников. Трудное испытание, непростое посвящение, и долг служения до конца жизни без права уйти на покой. Магия — это обделенность простыми житейскими радостями, это жесткие рамки даже в мыслях, это запреты, запреты, запреты…
И мечта…
Наперекор всему, вельхо не могли не мечтать о магии… Этот дар, непрошеный, но такой прекрасный, такой неповторимо преображающий мир… Магия — это постепенно крепнущая в теле сфера, это в первый раз пришедшая способность видеть то, чего не могут увидеть неодаренные. Это тепло у сердца, к которому постепенно привыкаешь и без которого уже не представляешь себя. Это гордость, когда на кожу ложится первое золото Знака, первая боль от него и то невообразимое ощущение первого, только что примененного заклятья… Это постепенно поднимающаяся от запястий к локтям и плечам золотая сеть… Это ревнивый взгляд на сверстников, на тех, у кого вязь Знаков плотнее и больше, это надежда на лучшее и осознание своей избранности. Вся жизнь вельхо завязана на осознание ценности дара и стремлении любым способом его увеличить.
Магия.
Вельхо не мыслили жизни без нее.
Жить магией всегда непросто. А теперь, когда магии в мире стало меньше, это стало проблемой. Разумеется, об этом было запрещено говорить, но какой вельхо доживет до взрослых лет, не научившись обходить запреты? Так, немного, самую капельку, чтоб поделиться с приятелем парой слов, умному-то и того хватит! И какой вельхо не захочет получить в свою сферу несколько лишних искорок? От неосторожного собрата по ремеслу (твоя потеря — моя удача), от какого-нибудь устаревшего амулета… смешно, но в Нойта-вельхо долго не догадывались о причинах участившейся порчи сторожевых Знаков и плетений, отвечающих за городские удобства.
И сейчас, когда в городе открылся новый мощный источник магии…. могли ли разведчики устоять? Да они не пытались откосить от этой дурацкой работы только потому, что из сторожевого барьера, выставленного Рукой, можно было отщипнуть пару крошек на пополнение сферы!
Конечно, этого им никто не разрешал! Конечно, маленького амулетика, позволяющего тянуть энергию из чужого плетения, официально не существовало. Конечно, сторожевой барьер в принципе не должен был откликаться на чужое касание и тем более, отдавать свои искры. Но, в конце концов, они, вельхо, живут всего один раз, и многое в их жизни зависит от силы магии. Даже возможность получить жену! Ну как не попытаться урвать себе кусочек? Ведь Нойта-вельхо и Зарокам от того вреда не будет!
У разведчиков еще хватило соображения не рваться сразу. Здесь не было понятия «страховка», но обеспечить себе какое-никакое прикрытие они догадались.
Хватило ума пошипеть друг на друга и отправить одного из своих за младшим главой. Младший — это не занозы и «высокие каблуки» из столицы, это свой, глотающий такую же простую кашу, как и все, хлебающий ту же варенку из «купленной» у сельчан ягоды. А если бойцам удается раздобыть горсточку глюшь-травы, то понимающий глава не отберет, а посмотрит в другую сторону. А то и сам присоединится. Мало радости у бойцов разведпятерки, мало. Не отбирать же последние?
И пользу от нового источника магии, пока еще не учтенного, даже не отмеченного в Нойта-вельхо, младший глава оценит правильно, коли понимающий.
Оценил. Причем даже лучше, чем прикидывали бойцы. Тертый младший глава прикинул обстановку, посчитал мощность барьера и решительно сказал, что силами одной их пятерки не стоит и соваться. А если привлечь силы покрупней, то потерь будет больше прибылей, не говоря уж о том, что нарушившей приказ группе вряд ли достанется что-то кроме тумаков. Но кто мешает потолковать еще с парой-тройкой пятерок понадежнее? Если все хорошо обстряпать, никто из крупного начальства ничего и не узнает.
Если навалиться как следует, подломить барьер, по-быстрому метнуться к этому источнику и скоренько-скоренько напитаться, насколько хватит резерва сферы и мощности источника, то дальше все должно сложиться, не оставь их Жива милостью!
— Только вот с подломом… Тянучки у кого есть?
Молчание. Сознаваться в наличии компрометирующего амулетика и соответственно в воровстве искр никто не хотел. С городом еще неизвестно, повезет ли, а схлопотать пинок и отъем половины жалованья (на первый раз владение «тянучкой» каралось именно так) кому охота?
Младший глава скривился:
— Парни, если кто не понял, то сейчас мы все вместе по самому краешку Зароков пройдемся! И я, и вы, и все, плюха никого не обойдет. Так что не жмитесь, правду выкладываем, как на поклонении Богам! У меня самого, к примеру, есть. И даже не совсем пустая. Успел у барьера пройтись пару раз… по кустикам.
— Ну, у меня есть… — неохотно высказался самый молодой член пятерки. — Тоже непустая.
— И у меня…
— Я тоже по кустикам гулял.
— И все? Тогда так: со мной пойдут только те, у кого она есть.
— Ладно, у меня еще…
— Да у всех есть! Дураки мы — такой случай упускать? Жадоба — и тот себе достал! В поясе у него!
— А ты в мой пояс лазил? Лазил, да?
— Хорош орать! У всех есть — так даже лучше, хотя я вам этого не говорил, а вы не слышали. Я наших зазря класть не хочу, а ждать Высшего для пролома барьера по потерям дешевле не выйдет. Он барьер-то, может, и откроет, но нами при штурме прикроется без всякой совести. А тут мы сами все сможем — и из барьера на тянучках отпить, так чтоб легче проломить было, и в город на мягких лапках проскочить…
— Так а… — самый молодой был пока и самым откровенным, но и он не решился главе перечить. А потому вопрос даже не договорил, споткнулся.
— Чего? Да не молчи, мы тут все под одним драконьим пламенем ходим! Все повязаны.
— Так а если потом… ну, когда мы барьер того и в город это самое… Круг-то нас потом и спросит — как мол, мы так? Про тянучки и выплывет…
— А тогда, дурья твоя башка, никому до тянучек дела не будет! Вот представь: мы в город ворвались, сил из этого источника хватанули — и чего потом? Соображай!
— Усилимся? — попытался включить соображение вельхо.
— Голова! — полуодобрительно-полунасмешливо кивнул младший глава. — И когда мы силы наберемся — кому вообще про тянучку мысль в голову придет? Тянучка сильным не нужна!
Мысль понравилась. Бойцы загудели:
— Точно!
— Ну мозга!
— Силы наберемся — пошлем их с ихними вопросами и подозрениями!
— Во-во. Смекайте, парни. Если все пройдет как надо, то мы еще и герои выйдем. Получится — захватим кусок города да источник, коли он еще не иссякнет к тому времени, старшему начальству предъявим, еще, глядишь, награду получим. А не сложится — так откатимся на свое место и на злобных диких стычку и свалим — мол, они ни с того ни с сего набросились, не иначе как проведали чего… Силы-то у нас все равно поприбавится — из барьера. Ясно?
Да чего тут неясного? Парни разве что не плясали на месте от нетерпения. Близость магии кружила головы. Младший глава казался своим в доску и самым лучшим из глав, самым понимающим!
«Понимающий» покивал в ответ на восторг подчиненных и понизил голос:
— Только вы уж, парни, смотрите там… такое место без присмотра местных уж никак не останется, сами понимаете. А свидетели нам не нужны. Уяснили?
Радости в глазах стало поменьше. Иль ты! Ну а что они хотели? Задарма ничего не бывает, хочешь стать сильнее — уразумей, что этого хотят все, и готовься отобрать свое, даже если оно сейчас чужое! А даром тебе ничего не отдаст.
— А если там того… ну, личинки?
Младший глава внутренне скривился. Тьфу ты, бестолковок на его голову! Честный нашелся. Можно подумать, он не видел, как эти разведчики втихую магию из барьера тянули? Все, и этот честный тоже не отставал! Много с чужого плетения в одиночку не вытянуть, даже самая хорошая тянучка за раз больше нескольких искорок не возьмет. Но все одно воровство! И глупость. Хозяева ослабшего вот хоть настолечко барьера могут ведь и заинтересоваться: а с чего это барьер ослаб именно тут? А кто этому помог? Времени и так мало, а этот еще и божьи заветы решил вспомянуть! Тьфу!
— Там — дикари, — наставительно проговорил глава. — Какая разница, какого они возраста? Главное — магия! Ну же, парень, не жмись, подумай о добыче! Впереди — сила! Много ничейной силы, которая может стать нашей! Возьмем ее, бойцы?!
— Возьмем!!!
— Не оставь нас, Ульве!
Взламывать барьер младший глава решил заполночь. К тому времени самые беспокойные уже нашастаются куда надо и не надо, поутихнут. Лишних глаз поменьше станет… Сложная, конечно, работа и дурная, но спешить — драконов тешить. Ночи зимой длинные, успеют бойцы до свету — хорошо. Не успеют — силы-то все равно с барьера черпнут, хоть малость, да усилятся. Тем более что барьер собирались не то чтобы серьезно ломать, а этак аккуратненько выбрать из него еще несколько мерок магии. Ослабленный барьер утрачивает стойкость, сохраняя непроницаемость. И, перехватив управление, его можно попросту сдвинуть, открыв доступ к вожделенному источнику…
Не успеют — так будет следующая ночь, и тоже не короткая.
И у них получилось.
Почти.
Возможно, если бы «источник» не переместился (дракончиков немедленно переправили с городской окраины на полигон к сородичам — дети должны быть под присмотром, и неважно, с крыльями они или без), у атакующих был бы неплохой шанс добраться до желанной цели. Но им не повезло…
Если бы разведчики попробовали перехват сразу, а не отложили это до ночи… если бы взломщики работали более слаженно, не ругались между собой и хоть иногда смотрели по сторонам.
Если бы этой ночью в город не явились тайком Крылатые, которые решили сэкономить время и силы на преодолении барьера и попросту сбросили на него дополнительную нагрузку виде распознавательной настройки…
Если бы Рука в городе не была такой энергичной, а драконовер-градоправитель — таким активным и предусмотрительным! Если бы они не начали бы работы по отражению возможного штурма сразу после совещания! Все, конечно, не успели, но «полосы препятствий», например, были готовы уже через пару часов. Причем Вида на пару с Пилле Рубином ухитрились совершить невозможное — встроили в полосы замок-распознаватель! Само плетение было придумано раньше и использовалось в качестве сторожевого, но неугомонный Пилле Рубин настроил его не на кровь, хозяина, как обычно, а на более тонкую материю — наличие драконьей магии Макса. Ведь подавляющее большинство горожан получили магию именно от него! Теперь полосы совершенно спокойно пропускали своих, с родными «искрами», притворяясь самой обычной землей, припорошенной свежим снежком. Но любой чужак, сунувшийся за ними, рисковал огрести неприятностей сорокаведерной бочкой! И почему это пакости изобретательная человеческая натура творит с куда большим энтузиазмом, чем что-нибудь хорошее?
Если б не вечное желание вельхо к магии, если бы соседи, тупые наемники, не были такими любопытными! Если бы они не подсматривали за «этими скрытными жлобами» и в самый острый момент не влезли в плетение исходящих, мгновенно сместив приложение чар и развалив ко всем драконам тонкий баланс!
Если бы один…
Но к чему сейчас все эти «если бы». Получилось все так, как… как получилось.
Хью облачился в костюм из проката и остался доволен. Однако, мать не одобрила внешний вид сына, костюм ей категорически не понравился. Ткань была жесткая, лощеная. Блестела новомодной искрой. Мать с присущим ей категоричностью высказалась: «Плечи словно киселем облитые!» Из этого Хью сделал вывод, что костюм в прокате взят Ханной именно тот, что нужно. Детектив не смог уделить матери должного внимания, так как сначала составил дневник-отчет об истекших событиях, а затем стал приводить себя в порядок для ответственной встречи. Он уже совершенно не помнил, с какой целью запланировал встречу с Мирандой Майер. И, сверившись с ранее составленным планом, увидел, что встреча планировалась для проверки версии о том, что Юджине кто-то помогал сбежать из родного дома, и этим «кто-то» могла быть и старшая сестра. Теперь же, когда Хью был уверен в том, что обнаружил Юю в лице Лауры, особого интереса во встрече он не испытывал. Однако, дело следовало довести до конца, и ему пришлось прибыть в «Полночь мира» не только заранее, но и при полном параде.
«Полночь мира» сверкала огнями зеркальных люстр, многократно отражавшихся в зеркалах. Бархатные черные и небесно-голубые портьеры обрамляли высокие окна. На потолке гостили белокурые посеребренные ангелы. Роскошь и варварское великолепие этого места не смутили Хью Барбера, который выглядел весьма нелепо во взятом напрокат костюме с чужого плеча. Присев по приглашению метрдотеля за столик в глубине зала, Хью заказал стакан минеральной воды и стал украдкой рассматривать публику. Играл ненавязчиво джаз-банд, как казалось Барберу, уже вышедшие из моды мелодии, да и сами посетители были как гости из прошлого. Фраки и бабочки мужчин, серебристые платья женщин. Словно попал в эпизод фильма «В джазе только девушки». Миранда Майер опоздала на пятнадцать минут, что вполне соответствовало представлению Хью о ней. Хью встретил ее поклоном и легким пожатием руки, хотя и ломал голову, стоит ли поцеловать руку. Вообще, он никогда не целовал рук девушкам, за исключением Лауры. Миранда была ослепительна. И совершенно не походила на свою сестру. Ее волосы были того пепельного оттенка, который выдает умелого стилиста, длинные локоны спадали на плечи и спину волнистым каскадом. Макияж был незаметный, украшения – напротив достаточно массивные с крупными жемчужинами. Платье до колен было простым, но очень элегантным. Миранда, как и все воспитанные девушки, сделала вид, что не замечает простоватого костюма Хью. Девушка была крупного телосложения, с хорошо развитой грудью и спортивными широкими плечами, в ней не было хрупкости Юджины Майер. Скорее старшая сестра была похожа на свою бабушку. Та же сильная фигура, полноватое лицо, упрямая линия губ, уверенный и властный взгляд женщины, умеющей покорять и подчинять.
— Мистер Петерс, — грудным голосом произнесла Миранда, чем тоже напомнила Хью бабушку, — я удивлена вашей просьбой о встрече. Не представляю, чем могла заинтересовать журналиста «Юнге Вельт». Я надеюсь, вы не собираетесь писать о моей предстоящей помолвке.
— Нет, не собираюсь, — Хью успокаивающе улыбнулся Миранде. Тем временем, официант принес меню. Миранда, не глядя, заказала:
— Бокал полусухого шато монтроз 1973 года и пару сортов зрелого сыра… на ваш вкус. Пожалуй, еще паштет из гусиной печенки.
Хью так себе и представлял, что миллионеры лопают паштеты из гусиной печени просто тоннами. Он облегченно вздохнул про себя и заказал то же, что и его дама.
— Итак, о чем пойдет речь? — улыбнулась Миранда, когда официант расторопно удалился.
— Речь пойдет о моей книге и об одной из ее героинь, — сказал Хью, демонстрируя свою ответную улыбку. – И вы с ней знакомы, мисс Майер. Речь пойдет о вашей сестре.
Миранда растерялась, но быстро собралась и переспросила:
— О сестре? Но вы же знаете, что моя сестра погибла…
— Я пишу книгу о детской и подростковой преступности. Получив консультации некоторых специалистов, в том числе и профессора Бреццеля, я подумал, что мог бы встретиться с кем-то из членов семьи Юджины Майер. Хотя сама Юджина будет только одним из персонажей моей книги.
— Профессор Бреццель? — непонимающе переспросила Миранда, — кто это?
— Этот психиатр лечил вашу сестру и давал заключение о состоянии ее здоровья для полиции.
— Я этого не знала, — легкомысленно сообщила Миранда, — впрочем, я тогда сама была почти ребенком.- Немного помолчав, и потеребив локон, Миранда сказала – понимаете, я бы не хотела, чтобы теперь, в преддверии моей помолвки имя Майеров как-то негативно упоминалось в прессе или в книге. Мы так устали от сенсаций…
— Миранда, могу заверить вас, что все герои моей книги будут выведены под псевдонимами, я никоим образом не заинтересован в исках и судебных разбирательствах.
Миранда покивала головой. Официант принес заказ, и беседа на время умолкла.
— Поймите, герр Петерс, — сказала Миранда, ловко расправляясь с паштетом, — я к своему стыду ничего интересного сообщить вам не смогу. Когда Юю устроила весь этот кошмар, я была на учебе, и узнала обо всем даже не от членов семьи, а от полиции. Бабушка была занята тем, что пыталась спрятать следы преступления Юджины, — невесело усмехнулась Миранда. – потом, переживая смерть отца, я так сконцентрировалась на этой потере, что о своей сестре совершенно не думала. Я ее не винила, я не стала ненавидеть бедняжку. Только была погружена в свое горе.
Миранда отложила вилку и посмотрела в глаза мнимому журналисту.
— Поймите, — снова сказала она. – Я осталась со своим горем одна. Всё внимание было сконцентрировано на Юджине. Внимание психиатров, прессы, полиции, бабушки, слуг! Абсолютно всех, — Миранда говорила с горечью в голосе, однако соблюдая приличия, и не повышая тона. – и потом, когда я узнала, что Юджина будет жить в клинике, я почти успокоилась. Я боялась ее.
— Почему вы боялись ее, Миранда? – спросил удивленный Хью.
— А вы бы не боялись? — усмехнулась девушка. – то, что я читала в газетах, и о чем бабушка говорила шепотом со слугами меня пугало. Раньше я не замечала странностей в поведении Юю. Разве что избалована, окружена всеобщим вниманием… Но ведь она потеряла мать, и малышке было всего четыре года, неудивительно, что отец ее разбаловал. Я даже не представляла себе, что она больна.
— А вы общались с сестрой после ее выписки домой? – спросил Барбер, уминая закуски.
— Почти нет, — Миранда отпила из бокала и облизнула губы, показав розовый язычок. – Врачи сказали, что Юджине это вредно, да и бабушка не хотела нашего общения. Я скучала по сестре, но … Всё в доме стала решать бабушка.
— Сменим тему, — предложил Хью.
— Давайте, улыбнулась очаровательная собеседница.
— Скажите, у вашей сестры были задатки художницы? – спросил Хью.
— Странный вопрос, — покачала головой Миранда, — какое это имеет отношение к вашей книге о детской преступности?
— Собственно, никакого, — спохватился мнимый Петерс, — просто мне попадались на глаза рисунки Юю Майер, сделанные в клинике. Они очень необычные.
— Я читала где-то, что сумасшедшие часто проявляют таланты в стихосложении, музыке и живописи. Может быть, и у Юю был такой талант, но теперь это нам не суждено узнать, — печально покачала головой Миранда.
Она отложила вилку и кивком позвала официанта, Хью понял, что аудиенция завершена. Расплатившись, собеседники высказали друг другу уверения во взаимном уважении, а Барбер обещал прислать экземпляр книги Миранде. Прощаясь, он решил задать контрольный вопрос молодой богачке.
— Если бы вдруг, случайно, скажем, выяснилось, что Юджина Майер жива, то что бы вы на это сказали? – Хью пристально посмотрел в глаза собеседнице.
— О, это из области невероятных событий, герр Петерс, — развела руками она. – За столько лет я свыклась с мыслью о ее гибели… Думаю, что сумасшедшие очень быстро деградируют, и становятся еще более опасными, даже не знаю, была ли я ей рада….
Миранду увез шофер в фешенебельном авто, а Хью доехал домой на общественном транспорте.
Придя в квартиру, он первым делом снял костюм, аккуратно завернул его в чехол и подумал, что этот день прошел совершенно зря, да еще и ввел его в неоправданные затраты. Что же записать в дневнике? Только то, что Мирадна Майер уж точно не помогала Юю сбежать из дома.
Когда до центра города было уже подать рукой, Велчи вдруг рассмеялась. Это было так неожиданно, что я чуть не слетела с курса.
— Ты чего?
— Ничего. Представила нас с тобой на улице в этих одежках.
Да. Девушки совсем разучились думать. Поставим машину на стоянку, значит… пойдем, куда вздумается. Ну-ну. За стоянку, между прочим, еще и платить надо. Смешно.
Так, хихикая, сделали круг над ночной столицей. Окна почти все темны, горит только уличная подсветка да реклама, от которой некуда деваться.
— Полетели ко мне, — решила, наконец, Велчи. — Машину бросим в квартале… а нет. Не выйдет. Ключа-то у меня нет!
А вот это уже не смешно. Без денег, без нормальной одежды, ночью, среди зимы. Похоже, так я еще не влипала.
Мы опустились на одной из темных улиц окраины. Тьма здесь была условной — над нами кружилась яркая реклама парфюмерного магазина. Но в окнах света не было.
Можно было дождаться дня во флаере. А потом отправиться в СПК. Вот только, будут ли споки нас слушать?
А что еще можно сделать?
Сашка, думай, вспоминай. Совершенно не хочется связываться с правопорядком. Может, они и помогут, а может, сдадут нас в ближайшую клинику. Как пен-рит я не вызываю доверия. Велчи, в ее состоянии, тоже тот еще солидный свидетель.
Ну же, дави на свою калечную память, выдерни из нее хоть что-нибудь, хоть след, хоть звук, хоть намек на решение проблемы.
Все мои потуги выглядели, как попытка вломиться в нарисованную дверь. Самое обидное — я знаю точно, где-то рядом есть дверь настоящая. Только надо найти ее, не спугнуть, тихо-тихо. Надо забыть, что ты ее ищешь, сделать вид, притвориться, что она тебе не нужна, и тогда, может быть, эта дверца отворится сама собой.
Флаер я пристроила на какой-то окраине, подальше от любопытных горожан. Закрыла глаза. Оказывается, я устала и жутко хочу спать. Велчи попыталась меня разбудить, но я сказала:
— Лучше отдохнуть сейчас, пока передышка. Завтра, возможно, такого шанса у нас не будет.
— Выходите, Игорь. Одевайтесь.
Игорь покинул нутро диагностического аппарата. Жанна очень серьезно посмотрела на своего коллегу и спросила:
— У вас что-то случилось? Что-то серьезное?
— Плохо, да?
— С такими результатами я должна бы засадить вас в санаторий. Надолго. Но если вы объясните мне причину, то, возможно, я назначу повторное обследование.
В кабинете у Жанны было светло и красиво. Букетик зимоцвета украшал стол, в остальном совершенно пустой, гладкий. Световая панель за бежевыми жалюзи создавала полное ощущение прикрытого окна. Белая мебель, стены серо-голубого цвета. Сама хозяйка, мягкая и улыбчивая, с очень внимательным, понимающим взглядом.
Она присела напротив, спросила:
— Скажите, у вас на этой планете есть близкие люди? Может, семья? Или любимая девушка?
Игорь решился. Нет, всей правды он не скажет и Жанне, раз уж Димычу не сказал.
— Девушка… есть. Есть человечек, которому я кругом должен и перед которым кругом виноват. Я не знаю, помнит ли она меня, и не знаю, что будет, когда мы встретимся. А вчера мне сказали, что она умерла. Погибла. И мы ездили опознавать тело…
— Простите. — Жанна отвела глаза.
— Это оказалась другая девушка.
Повисла немного напряженная пауза, на излете которой Игорь задал дурацкий вопрос:
— За что вы не любите Димыча? Даже не поздоровались сегодня с ним.
Она вскинула глаза:
— Один-один. Это трудно объяснить. Мы были… мы долго были вместе. А когда появилась Сандра, они как-то сразу не понравились друг другу. Хотя, что греха таить, все мы к ней были немного предвзяты. Но Дима… мне иногда казалось, что он воспринимает ее присутствие на борту как личное оскорбление. Сандра потом стала мне подругой. Так сложилось. Когда это все произошло, я наговорила Диме много лишнего. Сгоряча и в большинстве несправедливо. И ушла. С тех пор мы не здороваемся и не разговариваем.
— А медосмотр?
— Ну, приходится ему иногда терпеть мое присутствие рядом. Хотите, я вас напою тонизирующим чаем? Сбор из местных трав, зато натуральный.
Игорь согласился. Рядом с Жанной он чувствовал себя легко и хорошо. Словно они век знакомы. Он сильно подозревал, что этот эффект распространяется на каждого, кто попал под ее обаяние. Очень мало в мире людей по настоящему добрых, и Жанна — одна из них. Наверное, ее дети любят. Игорь спросил об этом вслух, она не стала отнекиваться.
— Любят. Только я почти не имею дела с детьми. И своих нет.
Легко было представить ее матерью в окружении по крайней мере троих малышей.
Через четверть часа Игорь спохватился:
— Я отнимаю у вас время, а ведь, наверное, у вас еще назначены пациенты?
Она укоризненно покачала головой:
— Я слежу за временем, и выгоню вас, как только подойдет час следующего посетителя. Но если будет настроение, заходите. Я работаю допоздна.
Майкл задумчиво прочитывал сводку за последние сутки. Вся информация о потерявшихся, заблудившихся, найденных пен-рит сегодня умещалась в одной строке. А вот забавных эпизодов было несколько. Например, в жилой дом залетела местная ночная птица. Не просто птица, а орсский орел, размах крыльев полтора метра. Сожрал колбасу на столе и до прибытия спасателей не выпускал из комнаты хозяев. Или вот, у знаменитого профессора, доктора Ханчиэни украли флаер. Причем как украли! Профессор летел в клинику, где он работает консультантом. Вызвали его туда вчера ночью, когда он вылетел, началась метель. Водитель, опасаясь сбиться с курса, решил переждать снегопад на стоянке СПК. Так вот со стоянки флаер и угнали! Кто? Зачем? Чтобы решиться на этот шаг в такую погоду, нужно быть отчаянным смельчаком. Но сам профессор заявлять об угоне не хотел. Он вообще мирный человек и старается держаться подальше от всяческих конфликтов. Сторож стоянки самолично подал заявку на розыск. А профессора в клинику утром отправили на служебной машине.
Нет ничего полезного в этой сводке. Пятнадцать драк, изнасилование, одно ограбление. Тоже забавно. Украли одежду из витрины закрытого на ночь магазина. Цена той одежде — грошики даже на местные деньги. Такое же бессмысленное действие, как кража флаера.
Майкл протянул листок Игорю, который в тот момент изучал сводки за последние три дня.
Сидели они в кафе неподалеку от центрального сквера. Ждали, когда министр позовет принять участие в тотальной проверке последней клиники. Документы из СПК Майкл получил час назад, и теперь они развлекались, читая друг другу самые забавные места.
— Взгляни. Целых две идиотские кражи. Похоже на розыгрыш.
Игорь прочитал, развеселился.
— А представь, что это кто-то один сделал? Вот он ночью крадется к флаерной стоянке…
— Голый!
— Точно. Забирается во флаер профессора. Потому что у профессора самый большой и удобный флаер, и на нем нет знаков СПК.
— Не поэтому, — возразил Майкл. — Флаеры СПК трудней угнать.
— А зачем ему понадобился флаер ночью? Реконструируем тогда полную картину преступления. Итак. Имеем голого мужика ночью на флаерной стоянке.
— Все правильно, — прыснул в кулак Майкл. — Ему нужно украсть флаер, чтобы слетать в магазин и купить себе хоть какую-то одежду.
— Ты хотел сказать, украсть. А как он там, у СПК, оказался без одежды? Он там живет? — Игорь почесал затылок, — или, может, его ограбили?
Майкл вдруг выпрямился. Сказал с вернувшейся серьезностью:
— Ты прав. Нет там никакого жилья. И ограблением это быть не могло: ограбленный человек первым делом отправился бы к спокам писать заявление. Значит, твой мужик уже был во флаере профессора. Он мог там оказаться без одежды, если его тайно перевозили из одной клиники в другую. За это говорит и то, что сторож стоянки никого не видел кроме профессора и его водителя. А профессор, вспомни, не хотел заявлять о похищении… А перевозили его из-за наших тотальных проверок.
— Что же получается, пациента оставили во флаере?
— …а сами пошли в здание. Переждать непогоду, или там, хотра глотнуть. Да. А дальше совсем интересно. Видимо, пациенту этому так не хотелось в клинику, что он решился на угон флаера. Он должен неплохо разбираться в технике, раз смог запустить двигатель, закодированный на владельца. И он должен быть очень хорошим пилотом, чтобы не побояться взлетать в такую погоду.
— Сашка — пилот. По отзывам — один из лучших. Но это не стыкуется с потерей памяти.
— Зато стыкуется вот с чем, — медленно договорил Майкл, — Этому человеку должно быть некуда пойти в городе. Не к кому. У него нет денег, чтобы приобрести одежду законно. И чтобы флаер оставить на платной стоянке, тоже денег нет. Возможно, он боится, что его ищут, и не желает связываться с СПК. Я начинаю думать, что твоя безумная версия не лишена логики. Это действительно мог быть один человек. Давай посмотрим, какая именно одежда пропала из магазина. И адрес магазина.
Вскоре нужная информация была у них уже перед глазами.
— Если, конечно, это не два совершенно отдельных преступления… — критически вздохнул Майкл.
После разговора с капитаном Каролина много думала. Ей казалось, что он задел какие-то затаенные струны ее души. Но и многое из того, что он сказал, ее расстроило. Ей было очень жаль тех людей, которые никогда не попадут в этот корабль, и помпезная роскошь туристической палубы казалась ей верхом цинизма и лишним напоминанием того, что дорога сюда открыта лишь избранным. Каролина чувствовала, что начинает ненавидеть этот корабль. Ей хотелось, чтобы путешествие быстрее закончилось и они прибыли на место, где новые эмоции и впечатления вытеснили бы эти неприятные мысли. Но часы, как нарочно, тянулись медленно.
Чтобы хоть как-то убить время, Каролина вставала позже, старалась занять себя чтением или просмотром фильмов, а также гуляла по коридорам обеих палуб, разглядывая в окна удивительные космические панорамы. Они уже не казались ей такими ошеломляющими, как в первый момент, и скорее напоминали совершенную компьютерную графику. Из-за того, что она почти не ощущала полета, иногда все это казалось ей искусной имитацией, и она даже сомневалась, не обманывают ли ее капитан и вся команда. В такие моменты она спускалась на нижнюю палубу и подходила к отсеку с двигателями, который всегда был закрыт, но оттуда гул был слышнее всего. Каролина подходила туда, клала руку на чуть вибрирующую стену и какое-то время стояла так, погруженная в свои мысли. К счастью, в такие моменты ее никто не видел, иначе ее могли бы принять за сумасшедшую. Она вообще старалась как можно меньше сидеть в гостиной, где обычно проводил свое дневное время Энтони. У них совсем не находилось тем для беседы, да Каролина и не стремилась искать их – Энтони вызывал у нее смутное чувство, соединенное из тревоги, презрения и напряженности. Последнее она ощущала все сильнее – в ее присутствии Энтони делал такой презрительный и надменный вид, как будто она была мелкой неприятной букашкой, которую хочется раздавить, а нельзя. Ей же приходилось сдерживать свою досаду и быть вежливой, потому что путешествие еще только начиналось, и ей предстояло работать его переводчицей на Нептуне в течение трех недель. Как это будет происходить, она сейчас представляла плохо – казалось, их взаимная неприязнь растет с каждым днем.
Но все-таки она не могла не заметить, что Энтони тоже заскучал. Шел шестой день полета. Корабль уже пересек полосу астероидов и приближался к Юпитеру. Энтони утром вышел в гостиную и, уперев руки в боки, заявил:
– Мне скучно! Мне надоели и фильмы, и музыка, а читать тут нечего.
Каролина едва сумела спрятать улыбку.
– Чем же я могу вам помочь? – вежливо спросила она.
– Как чем? Развлекай меня!
Каролина не удержалась и рассмеялась.
– Что же мне, спеть для вас или сплясать?
Энтони пристально смотрел на нее.
– Как хочешь, но сделай так, чтобы мне было весело, – наконец, сказал он. – Иначе какой это VIP-тур? Я заплатил за то, чтобы не скучать, а здесь так тоскливо, что хочется повеситься.
Каролина подняла брови.
– Хотите, я научу вас нептунскому языку? – спросила она.
– Хочу, – сразу ответил Энтони. – А он сложный?
– А вас пугают сложности?
Энтони подошел к ней и сел рядом на диван, да так близко, что ей пришлось отодвинуться.
– Нет, меня ничего не пугает, – пристально глядя на нее, произнес он. Каролина невольно отвела взгляд.
– Хорошо, я научу вас, и мои услуги на Нептуне вам не понадобятся, – сказала она.
– Ну уж нет, – возразил Энтони. – Тогда я не хочу.
– Вам же в тягость мое общество.
– С чего ты это взяла? – удивился Энтони.
– Вижу, – она пожала плечами.
– Глупости, – Энтони отвернулся. – Развлекай меня, или я рассержусь.
– Давайте посмотрим вместе фильм, – предложила Каролина, с трудом сдерживая смех.
– Давай, – нехотя согласился он. – Только смешной. А то почему это тебе весело, а мне нет?
Седьмой день.
– Давай лучше посмотрим мелодраму, – сказал Энтони, зевая.
– Я терпеть их не могу, – ответила Каролина.
– Я тоже, но давай посмотрим для разнообразия. Хоть посмеемся.
Восьмой день.
– Послушай, – сказал Энтони, лежа на диване, и посмотрел на Каролину – сбросив туфли, она лежала на соседнем и листала какую-то книгу. – Послушай, а вместо тебя совсем некого было послать со мной?
– Не-а, – ответила она, не оборачиваясь.
– Я так и думал, – вздохнул Энтони.
Девятый день.
– А тебе не кажется, что завтра наше путешествие должно было закончиться? – спросил Энтони. – А мы только вчера пересекли орбиту Сатурна.
– Кажется, – ответила Каролина. – Но я знаю не так уж и много мест, где всегда все начинается вовремя.
– Я тоже, – вздохнул Энтони. – Значит, прилетим позже.
– Значит, так.
Десятый день.
– Мы прибываем на Нептун завтра, – сказал им капитан. – Приносим извинения за изменения в графике, но из-за неожиданной магнитной бури нам пришлось включить двигатели только сегодня.
– Тогда вы просто обязаны выпить с нами, – ответил Энтони, покачивая бутылкой с крепким вином. У него слегка заплетался язык. – Выпьем за удачное приземление… или как там… принептунение!..
– Оно всегда удачное, сэр, – сдержанно ответил капитан, скрываясь за дверью.
– Будешь еще? – спросил Энтони, наливая вино мимо бокала Каролины. Она медленно кивнула и с усилием чокнулась бокалом с Энтони, пролив часть вина ему на рубашку. Но тот даже не заметил этого.
– Мы лети-и-им на Нептун, где на-а-ас никто не жде-е-е-ет… – протянул он, раскачиваясь в кресле. Каролина размахнулась и бросила в него шкурку от апельсина.
– Вы опять не попадаете в ноты, – сказала она. Энтони поймал шкурку и бросил ее обратно.
– Потому что я их не знаю, – ответил он. – У меня была плохая учительница…
– Ах, так, – рассердилась Каролина. – Мои уроки пропали даром! Вот я вас!
Она схватила со стола еще несколько шкурок, разломила на мелкие кусочки и стала бросать в него.
– Ты испачкала мою рубашку! – возмутился Энтони, побросав все обратно.
– Неправда, вы сами испачкались!
– Ты не переводчица, а потенциальная убийца! – он схватил со стола большой огрызок от яблока, и Каролина, изобразив ужас, вскочила с места и попыталась спрятаться за спинкой дивана.
– Не уйдешь от моей мести! – он целился в нее огрызком, но когда встал, нечаянно зацепился за столик и грохнулся на пол.
– Так вам и надо, – сказала Каролина, выглядывая из-за своего укрытия. – Я всего лишь слабая девушка, а у вас целая граната!
Энтони рассмеялся, лежа на полу.
– Ладно, давай заключим перемирие и выпьем снова, – сказал он.
– Давайте, – согласилась она. – Я налью.
Одиннадцатый день.
– У тебя не болит голова после вчерашнего? – спросил Энтони.
– Нет, – ответила Каролина, морщась и прикрывая один глаз от боли. – Это ведь вы выпили три бутылки вина, а не я.
– Врешь ты все, твоей была минимум половина, а если посчитать по бокалам…
– Уважаемые господа, посадка состоится через два часа, – доложила бортпроводница Диана, заглянув в гостиную.
– Ах, как хорошо, – вяло отозвался Энтони, снова прикладывая к голове полотенце. – Пойду-ка я снова приму холодный душ…
– Отличная идея, – согласилась Каролина. – А то вдруг нептунцы увидят вас таким и сделают неправильные выводы обо всех землянах…
– Я устал от твоих глупых шуток, – серьезно ответил Энтони. – Полет заканчивается, а это значит…
– Значит, я снова только переводчица, – перебила его Каролина. – Я все понимаю.
Энтони посмотрел на нее.
– Без обид, – сказал он.
– Ни в коем случае, – заверила она.
– Ты точно не обиделась?
«А тебя это так волнует», – подумала Каролина, а вслух сказала:
– Я не обиделась, мистер Рейнберн. Я пойду к себе и сложу свои вещи.
Она быстро вышла, но в дверях незаметно обернулась и поймала взгляд Энтони, которым он провожал ее. В этом взгляде была грусть… Но Энтони быстро сделал независимое лицо и чуть скривил губы.
«Странно, чего ему грустить, – подумала Каролина. – Самое интересное только начинается! Мы прилетели на Нептун!»
И она сама остановилась, пораженная этой мыслью, настолько невероятной, что это казалось невозможным фантастическим сном.
Просто этот сон сбылся.