С момента рокового взрыва прошло двадцать оборотов Талары (20 дней).
Я мало их помню. Когда Киен говорил с тааром Иргадемом, я жадно слушала. Стало понятно, что аскаи готовили нападение, что Агейра взорвал корабль с повелительницей, ценой собственной жизни, а наши войска попытались добить оставшихся муравьев, но со дня на день опять ждут нападения… Это все я услышала еще не осознав. По привычке Младшей Знающей Талары я пыталась проанализировать… Но!
Агейра, что же ты сделал?! Спасая меня, ты себя выдал! Выдал свою непонятную медицину, выдал свою запредельную скорость во время боя с муравьями, выдал свои технологии… Ты был шпионом! Ты мог бы просто вернуться к своим, но снова помог! Ты спас нас всех – уберег от неминуемой расправы аскаи. Эту победу историки снова припишут Могучему Киану Шао, а ты так и останешься песчинкой на весах, перевесившей весь мир для меня. Ты погиб…
Слезы размывали очертания всего вокруг. Истерика затмевала весь мир! Агейры больше нет! Его больше нет! Как?! Как такое может быть?!
Я хотела бы привести себя в порядок, использовать прием «Запрет», «Сдерживание», «Отказ от желаний», «Подмена желаний долгом», но внутри меня было так больно и пусто! Будто я проглотила расплавленный до-таларийский меч, и он теперь жег и резал меня всю насквозь. Я потеряла всё, что держало меня среди живых!
Киен вместе с читающими душу долго работали со мной. Я не хотела жить. На любое лечение реагировала одинаково – просто проваливалась в бессознательное состояние.
Лечащие поддерживали уколами и успокоительными таблетками. Обсуждать все это с кем бы то ни было, я отказывалась. Мы все рабы, а бежать мне некуда и незачем. Я просто слабое звено цепи. Я ничего с собой не могу сделать, иначе моей семье будет плохо, иначе ребенку Олини и Рана не позволят родиться, иначе будут проверять всех моих родных, знакомых и друзей – не заразился ли кто моей суицидальной лихорадкой…
Может, я все-таки выживу. Меня просил жить Агейра, но сейчас весь непосильный груз, взваленный на мои хрупкие плечи просто не позволял даже встать.
Я проваливалась в сон, как в спасительный океан. Только там, во сне, я могла быть собой. Я могла больше не быть правильной спутницей своего супруга ведущего, я могла плакать, могла кричать, могла, забывая обо всем, раскинуть руки, и летать! Как учил меня Агейра! Я очень хотела увидеть его! Я хотела снова почувствовать его руки: как он обнимает, как касается пальцем моих губ, как нежно целует шею и колени, но, уже не забирая яд, а с нежностью и любовью.
Приходя в сознание, я иногда замечала свои собственные стоны. Но мне было практически все равно. Киен был молчалив, сдержан и отстранен. Он иногда хотел обнять, поддержать, поцеловать, но не настаивал, видя мою реакцию.
В этот день я впервые вышла из нашего кимарти. Я гуляла по зеленой траве Роана, вокруг меня были контролирующие безопасность. Я отчаянно старалась держать лицо. Шао разговаривал с новым правителем планеты, но внимательно наблюдал – мне нельзя уходить дальше, чем стреляет его именной ригтер.
Винки – зверек с голубоватой шерстью – прощальный подарок Агейры – бегал вокруг меня. Его смешные ушки прыгали вместе с ним. Потрясающий живой пушистый шестилапый ребенок! Ему нужно было побегать на воле, поэтому и я старалась держаться сегодня спокойно. Как мне перевернуть эту страницу моей жизни? Если это вся моя жизнь! Все мое счастье, вся моя надежда, весь смысл… Я не хочу. Внутри будто разорвался снаряд неохрона – мои чувства заморожены. Действует все то успокоительное, которым меня снабдили. Я живая, но жизни нет. Как экспонат у хранящего Адана!
Вдруг Винки подбежал, прыгнул на руки, отвлекая от унылых мыслей. Лизнул прямо в нос, стал весело тявкать. Я чесала его за ухом, мы повалились на траву и валялись, совершенно забыв о людях вокруг. В какой-то момент ошейник Винки, звякнув, открылся. Я не дала ему упасть. И заметила! На внутренней стороне было несколько слов выведено чем-то похожим на шессе (помада), я успела прочитать его торопливый ровный почерк: «Любимая… Я вернусь за тобой…».
Тут же услышала негромкое завывание сирены, подбежал Шао. Стал отнимать пластиковый кружок из моих рук. Что могло его насторожить? Почему сирена? Такая тихая и мелкая, будто охранный брелок… Я не хотела отдавать ошейник, но его вытянули.
С облегчением заметила, что слова стерлись, оставив на моих пальцах лишь алые следы.
Второй акан сижу в нашем кимарти. Нет сил. С одной стороны, я могу снова надеяться. Что, если взрыв был лишь отвлекающим маневром? Может ли взорваться шпион, который утирал нос всей Таларе больше двадцати ансер (лет)? А с другой стороны, может, что-то пошло не так?
Сердце внутри билось так странно: медленно, гулко, и так сильно, словно каждый удар мог стать последним. Я смотрела на минеральную воду, суп и фруктовый салат, оставленные служителем вкуса, но есть не могла. За последние двадцать оборотов Талары я совсем похудела от нервов.
Пришел Киен. Сел напротив. Было видно, что он многое понимает, но не хочет верить. А сегодня, словно решился спросить…
– Лирель, ты не находишь, что твое нервное состояние просто неприлично?
– Почему?
– Ты пережила нападение аскаи, судя по записям с камер наблюдения, ты была очень смелой и собранной в тот момент. Благодаря тебе и покойному Агейре, мы уничтожили нападавших. Я могу понять шок, могу понять действие яда и страх от того, что твой бывший обучающийся оказался предателем. Но к чему весь этот дистресс? К чему это нежелание жить? Я покрываю, как могу – пока ты ничего сама с собой не сделала, но я должен понимать, что происходит!
– Киен, я не хочу и просто не могу это обсуждать. – Прием концентрации, успокоения. Я стараюсь хоть немного улыбаться, чтобы не показывать своих чувств Шао, который может читать мое состояние или даже откровенно допросить. А, вот, собственно, и допрос…
– Лирель, сладкий цветочек мой. (Я скривилась, хотя очень старалась держать лицо). Санорен Эстарге, кажется, говорил тебе об операции «Приманка»? Да, тебя именно затем поставили к нам, вместо старшего Знающего Атанара. Хотели раскрыть предателя. Ты обратила внимание на работы и обнаружила странности в ответах инора Тео.
– Да, его работа была необычной, (пытаюсь не упоминать Агейру), а почему я должна была заинтересовать шпиона? Я просто мелкая знающая на замене…
– Ты была чересчур красивой знающей, оказавшейся прямо в клетке с полусотней осченге. Мы – военные, мы не отличаемся жалостью. В нас развита конкуренция, стремление достичь цели любой ценой, собственнический инстинкт… Проще говоря, мы могли не воспринять тебя знающей, а желать как женщину. Срывать занятие за занятием, выводить тебя. Военные бывают весьма жестоки к слабым. Но арарсар… Их сущность совсем иная. Они жалость имеют. – Киен поморщился и добавил, – Как коршун, который схватит голубку, накроет крылышком, защищая от остальных, а потом насладится всей тобой в одиночестве!
– Этого коршуна мне скорее ты напоминаешь, – с трудно скрываемым раздражением ответила я. – Я слышала об этой теории от Саньки и от инора Осано, но было принято не использовать меня в дальнейшем по причине заключения традиционного брачного договора.
– Насколько мне стало известно, шпион Тео не проявил к тебе интереса, а вот Агейра два раза сбегал с занятий. Что между вами было?
– Ничего не было, ты сам в этом прекрасно убедился в том несчастном огэ.
– Странно. Я сейчас вспомнил, как ты пыталась сбежать от меня к брату. Огэ. Точно! Тебя вернул Агейра, увел с нулевого уровня. Что там произошло? Ты видела пленных арарсар. Что было дальше?
– Они прошли мимо, мужчина и женщина. Их пытали. Он был сильно избит, а она… (Тут я снова не сдержалась. Кулаки сами собой сомкнулись. С реснички упала злая слеза…) Ее насиловали. Но арарсар шли, и в них не было ненависти или злости. Они просто двигались, готовые на дальнейшие пытки и издевательства…
– Это ты сказала команду… – даже не вопрос, скорее констатация факта. Таким серьезным и отстраненным голосом.
– Я защищала себя. И в этот момент я не знала, кто больше мне чужд – арарсар, или те звери, что готовы таким образом пытать женщину… если мое слово помогло им бежать, то в этом моей вины меньше всего.
– А Агейра, значит, был там…
– Киен, я больше не желаю это обсуждать!
Черноволосый мускулистый ведущий – мечта любой девушки, прекратил этот разговор, но пообещал, что не оставит места для этой моей симпатии. Он снова истязал меня. Я сопротивлялась, как никогда раньше. Мне больше не хотелось быть разменной монетой, которая отдается победителю. Я не желала быть покорной, я плевать хотела на весь этот традиционный договор… Но Киен совершенно не хотел считаться с моим мнением!
Он ударил раз, ударил второй. Я лишилась сознания, а для него это не было поводом прекратить… Вот так, в один акан, я потеряла единственную мою маленькую мечту – быть хорошей спутницей ведущего и будущего таара.
Нельзя больше топтать себя, нельзя было притворяться. Мы были женаты почти девять дегонов, но привыкнуть и полюбить я так и не смогла. И уже не смогу. Нас воспитывали во лжи, мы имели право ходить только по избранным белым дорожкам… Я была воспитана покорной женой, бесправной собственностью, не имеющей прав и мнения…
А правильно ли это все?! Я только в этот миг поняла, что больше не обязана подчиняться всей этой лжи… Нужно только выжить, тогда найдется и выход.
Одно точно могу сказать, что даже если я потеряла Агейру навсегда, то это совершенно не повод открывать свое сердце Киену. Я сильная – я справлюсь. Росток желанного познания пробудился во мне – необходимо выяснить все возможное про арарсар и про нашу истинную историю. Моего доступа не хватит для получения информации, а вот если взять идентификационный код Шао…
Просчитанный мир, точный, простой и лживый.
Призрачный долг, что кинул меня в жернова
И на кончике острия — твоя сказка… Любимый!
И лишь ее вспоминая, дышу. Ты просил — я жива.
Я живая, но где смысл этой порванной жизни?
Где радость полета, свободы, где счастье ее?
И гордая таларийка, что знанием славит отчизну,
Сидит на коленях, когда рвут ее сердце, душу, белье…
Беспросветность. Безнадежность. Безжалостность долга.
Но могу ли и дальше так жить, зная, что на кону?
Без твоих сильных рук, нежных губ… Не так долго Я еще протяну…
В мире, где всё выверено, логично и точно,
В мире, где все мы будто сошли с одного конвейера,
Только ты нужен мне безоговорочно целиком и срочно,
Я тону в тебе, я люблю тебя, Лаартан… Мой Агейра.
Ушла, не дожидаясь ответа. Оникс на крашеном белом подоконнике казался упавшей звездой, и Закат не удержался, взял камень. Сжав в кулаке, поднял к губам, посмотрел в небо. Оскалился — как когда-то. Откинулся на лавке, опершись о стену, прикрыл глаза. Сказал тихо, будто убеждая кого-то невидимого:
— Я не хочу быть злом. Я могу им не быть. И я не буду.
***
Холодный зал. Красивый золотоволосый юнец идет к трону — меч наголо, на лице праведная ярость.
Тёмный Властелин смотрит ему в глаза, и каждый шаг мальчишке, возомнившему себя героем, дается всё тяжелей. Перед ступенями он не выдерживает, падает на колени, меч вываливается из разжавшейся ладони.
Темный Властелин с усмешкой оборачивается к пленнику, прикованному рядом с троном:
— Это твой хвалёный оруженосец, который должен был закончить твоё дело?
Они смотрят друг другу в глаза — черные в голубые, в упор. Свита замирает, не решаясь ни звуком нарушить повисшую тишину… И только мальчишка, светлый оруженосец, вдруг тихонько всхлипывает. Мгновенно все взгляды обращаются к нему, Темный Властелин сходит с трона. Поднимает валяющийся на полу меч. Заносит над тонкой шеей склонившегося юнца.
— Он молод и неразумен. Твоя цель — я. Убей меня, если хочешь убить.
Тихий голос пленника не дрожит, но меч всё равно падает смертельным ответом — Темный Властелин обещал убить любого, кто поднимет на него руку…
***
Закат открыл глаза. Пару мгновений смотрел в окно, за которым медленно розовело небо, пытался понять, где он и что здесь делает. Прокричали первые петухи. В кулаке оказался зажат оникс — так крепко, что отпечатался на коже. Немилосердно ныла спина, затекшая от сна в неудобной позе. Внизу Горляна уже раздавала указания насчет завтрака для рыцарей, и Закат на всякий случай не стал заходить на кухню, пошел сразу во двор. Наскоро размялся — в комнате боялся что-нибудь снести, размахивая руками. Заметил из-за забора заинтересованный взгляд чернявой селянки, отвернулся.
— Эй, Закат! Идешь?
У калитки уже ждал Щука — травинка в зубах, топор на плече. Закат забрал из сарая выделенный ему инструмент, улыбнулся, выходя на улицу. Зашагали рядом. Во дворе заржал конь, Закат хмыкнул, увидев, как Злодея, оказавшегося батраком наравне с хозяином, пытаются запрячь в телегу. Свистнул тихонько. Конь тут же повернул голову, поставив уши торчком. Заржал, возмущаясь и переступая с ноги на ногу, но лягаться перестал.
Щука смотрел на все это с веселым интересом.
— Злющий коняга! Зато верный, всё одно пес. А зовут как?
— Злодеем, — ответил раньше, чем подумал и опустил голову, гадая, слышал ли Щука о коне Тёмного Властелина.
Видимо, нет, так как только рассмеялся:
— Подходящее имечко!
Забор старосты остался позади, прошли дом Щуки, где над огородом висели разномастные сети. Его жена, низенькая кругленькая женщина, помахала им вслед.
— Ты к нам как, надолго?
— Посмотрим, — Закат неопределенно пожал плечами. — До страды, наверное, останусь.
Щука кивнул, задумчиво грызя травинку. Сплюнул на землю.
— Посмотри… У нас, вишь ты, новые господа будут. Светлые, чтоб мне утонуть, никогда не думал, что под стенами у тьмы снова на этих рыцарей налечу.
— И чем тебе не угодил свет?
Щука пожал плечами, так же, как до того Закат. Почесал нос.
— Да просто всё. Тьма чего от тебя хочет? Ну, наш-то чего хотел?
Закат промолчал, так как представления не имел, как его запросы выглядели для крестьян. Щука ответил сам, назидательно подняв палец:
— Овса! Понимаешь? Просто несколько мешков овса. Что мы там кроме овса делаем — его не интересовало! А эти, из своей обители, разве что в постель к тебе не лезут. Говорить надо так, есть эдак, девок выбирать как свет велит, а не как сердце лежит. Виру ещё назначают за всё подряд, тьфу!
— Вроде они только убивать и воровать запрещали, — неуверенно удивился Закат, не припоминавший особых ограничений в попавшем к нему несколько смертей назад своде светлых законов. Щука отмахнулся:
— Это понятно! Но они чем дальше, тем больше с ума сходят. Медведь, староста в смысле, говорил, они на него так смотрели, будто прикидывали, не порубить ли нас всех просто за компанию с Тёмным. Мол, чего это мы так близко к замку живем, а рыцарям в ножки не падаем.
— Но их победу вы отмечали.
— Отмечали. Традиция, вроде как. Но ты смотри, вот Репка, баечник наш, про Тёмного Властелина шутки шутил? Шутил. И ничего! А про светлых попробуй пошути…
Закат покачал головой. Звучало все это, на его взгляд, дико.
Из-за частокола высунулся Лист, мрачный, как и вчера.
— Хорош лясы точить! Мы вам, лоботрясам, ещё брёвен привезли. Обтесывайте.
***
В середине дня пришла жена Листа, подав этим сигнал к обеду. Работники уселись под стеной ближайшего дома, чья хозяйка, пожилая ворчливая женщина, позволила им умыться из бочки с дождевой водой. Закату принес обед Пай, оставшийся у Горляны на правах мальчика на побегушках. Постоял рядом с женщинами, с жалостью глядя на господина, сидящего на одном бревне с пятью крестьянами и жующего постную кашу. Щука довольно уплетал двойную порцию ухи, которой жена наказала поделиться с Закатом, если тому опять нечего будет есть. Вытер миску ломтем хлеба, спросил задорно:
— Что, Лист, закончим сегодня?
Лист ответил не сразу, выполняя завет не трепаться за едой. Доел не торопясь, сходил еще раз к бочке, сполоснул руки. Глянул на забор, в котором недоставало еще шести кольев.
— Если заседать тут не будем, закончим.
Поднял топор и пошел к оставшимся брёвнам, подавая пример. Встал Закат, отдал свою миску дожидавшемуся Паю. Тот вздохнул тихонько:
— Господин, может, помочь хоть?..
Закат улыбнулся, потрепал юношу по голове.
— Топором махать? Не нужно. Иди лучше к Горляне, ей ты сейчас больше поможешь.
Пошел к забору, собираясь присоединиться к обтесыванию брёвен…
— Эй, чернявый!
Он не обернулся, только едва заметно сбился с шага. Мало ли тут чернявых. Ни один селянин не решит, что рыцарь обратился именно к нему.
Сзади процокали подкованные копыта, на плечо легло древко копья.
— Глухой, что ли? Не слышишь, с тобой говорят!
Закат остановился, глубоко дыша. Обернулся, улыбнуться не смог, только брови чуть приподнял в притворном удивлении.
Рыцарей было трое. Знакомый мальчишка, полноватый мужчина с арбалетом у седла и немолодой силач с наскоро выправленными вмятинами на шлеме. Три пары глаз осмотрели его — бегло, недоверчиво, цепко. Главным в тройке был старик, он и спросил отрывисто:
— Кто такой?
— Закат, — ответил спокойно, негромко. Но рыцарю ответ не понравился.
— Плевать мне на твоё имя! — Шевельнулось копье на плече, будто пригрозило — говори по делу, а не то… — Что тут делаешь?
— Забор чиню, — не удержался, усмехнулся уголком губ. Рыцарь выступил из окружающего мира рельефней, ярче, затмевая остальную картину. Вспомнилось — а ведь пнул умирающего именно этот старик. Закат выше поднял голову, глянул прямо, холодно и жестко. Даже оставшись безоружным против троих, одного рыцаря он успеет прихватить с собой. Нужно всего лишь вырвать так глупо опущенное копье, ударить пяткой древка в горло…
— Эй, светлые, вы чего к человеку пристали? — Между рыцарями и Закатом угрем ввинтился Щука, улыбаясь во все зубы. — Наш он, троюродный брат мой из Зорек. Там у них с мужиками перебор, вот и подался к нам побатрачить годик!
Щука болтал что-то ещё, а Закат медленно, через силу разжимал невесть когда стиснутые кулаки. Только сейчас заметил, что мгновение назад взор застилала кровавая пелена. Вздохнул. Послушал пустопорожнюю болтовню, в которую превращался любой разговор с Щукой. Отвернулся, возвращаясь к работе. Поймал неодобрительный взгляд Листа, кивнул едва заметно — понял, мол, нарываться больше не буду.
Но даже размеренно обстукивая колья, не мог перестать думать — а если бы убил сейчас, отличил бы потом крестьян от врагов?
***
О случае с рыцарями ему не напоминали — ни Лист, хлопнувший вечером по плечу и поздравивший с первой законченной работой, ни Пай, тенью ходивший следом полдня, ни Щука, таки затянувший к себе обмыть новый забор. За очередной кружкой Закат спросил сам:
— Зачем ты соврал рыцарям?
Щука отмахнулся.
— А чего они лезли?
Закат опустил глаза, покрутил в руках опустевшую кружку. Щука, неправильно поняв жест, кинулся подливать, одновременно поясняя:
— Я ж говорил, этим светлым до всего дело есть. Не люблю я их. А ты мужик хороший, что я, смотреть буду, как они тебя мурыжат? Паршивый же из меня друг тогда!
Закат поперхнулся брагой от неожиданного откровения, закашлялся. Щука перегнулся через стол, участливо постучал по спине. На миг глянул в глаза неожиданно серьёзно.
— А ты что думал? Люди в работе распознаются. Ты с нами второй день, а любой, кто рядом топором махал, про тебя рассказать может больше, чем пацан твой. Только не светлым же, ну!
Закат фыркнул, но промолчал. Не объяснять же было довольному своей проницательностью Щуке, что «пацан» знает Заката несколько жизней, и то, кем он был раньше, разительно отличается от нынешнего батрака. Отличается настолько, что Закат сам пока не знал, кто и какой он, и тем более — может ли к нему применяться понятие «дружба», если он в принципе способен зарубить этих крестьян просто потому, что под горячую руку подвернулись.
Но ведь не зарубил.
Закат мотнул головой, хлебнул ещё браги, позволяя веселой болтовне Щуки литься сквозь голову, незаметно вымывая тревожащие мысли.
Жизнь стала удивительно сложной.
А ведь он просто хотел перестать быть Тёмным Властелином.
Домой Закат добрался заполночь, стянул засыпанную древесной стружкой одежду и рухнул на кровать пластом. Тело устало — и от непривычной работы, и от бражки, норовящей ударить в голову, но не могущей пробиться сквозь укрепленный после случая с рыцарями контроль. Закат неловко перевернулся, нащупал на шее оникс, днем спрятанный под рубахой. Сжал в ладони, снова, как и вчера, глядя невидящим взглядом в окно.
Он едва не убил сегодня. Но это не было похоже на знакомую колею Темного Властелина, это было иное. Слишком уж сильная, слишком глубокая ярость захлестнула его в тот момент. Когда он в последний раз испытывал что-то подобное?..
[1] Гавриил имеет в виду союз нескольких стран (в том числе Великобритании, Испании, Пруссии и др), который на тот момент воевал с Францией.
[2] Откровение святого Ионна Богослова. Глава 13, стих 5, 7.
[3] Испокон веков королевская власть была "от Бога", так как король наделялся ею через обряд миропомазания. Новая провозглашенная власть официально отделила церковь от государства, тем самым порвав с древней традицией.
[4] Бегемот — демон чревоугодия.
[5] Азирафаэль имеет в виду тюльпанную лихорадку в Нидерландах в 17 веке.
[6]* «London Bridge Is Falling Down» — известный с 1744 года народный детский стишок и песенная игра.
London Bridge is falling down,
Falling down, falling down.
London Bridge is falling down,
My fair lady. (Лондонский мост падает, моя милая леди)
Азирафаэль запустил руку в волосы и швырнул книгу на противоположный край стола. Возникший в пальцах цветок-неудачник втиснулся в стоящее на полу ведро.
— Не похоже, — пробормотал Азирафаэль, уже даже не сверяясь с картинкой. — Еще раз.
Короткая вспышка, капелька воображения, помноженная на искорку ангельской любви ко всем и вся — и новый уродец явился на свет. От гвоздики не перенял ничего, кроме зубчатых лепестков. Азирафаэль отправил его к остальным.
Ведро грозилось сплевывать цветы: они теснились в нем, как полчища пассажиров в тесном дилижансе. Сесть бы на крышу, да крыши нет.
Азирафаэль уронил голову на стол.
И чего он полез? Не может ангел, созданный стражем, переобуться в творцы. Впрочем, справедливо заметить: с оружием — главным атрибутом стража — он управлялся так себе. В Эдеме держать меч надоело настолько быстро (поганец мозолил пальцы и обжигал раскалённой рукоятью), что Азирафаэль при любом удобном случае втыкал его в землю. Всучить его той невезучей парочке тогда показалось недурным решением.
В конце концов Адам и Ева так славно сыграли любовную драму. Правда, первый акт ознаменовался только невинными прикосновениями к щекам, мало чего обещавшими — Азирафаэль едва не заснул. Но после антракта его ожидание воздалось почти животным сношением в прохладе водопада. Второй акт сыскал такой успех, что они не уставали давать его каждый день, разве что меняя локации и позы. Азирафаэль проникся актерским составом. Неудивительно, что он не захотел им предсказуемого финала.
Лев сожрал бы беременную Еву. Она была неуклюжей, как бегемотиха, и бесполезной, как само его пребывание в чине стража. Адам не смог бы защитить ее в новом мире, где дикие звери более не братья людям.
Азирафаэль понадеялся, что будущие дети пойдут в горячих родителей и развлекут его своими историями. Развлекли, ничего не скажешь. Пять тысяч лет Земля дает спектакль «жизнь человека». Достаточно выглянуть в окно.
Выходит, за рождением человечества стояли эгоизм и желание одного неправильного херувима развеять тысячелетнюю скуку? Что ж. Пускай. Лучше быть ангелом Начал и жить среди людей, предаваясь невинным утехам, чем служить херувимом с пламенеющей зубочисткой в руках. Азирафаэль не унывал. Он отделался довольно легко: Богиня запечатала две пары крыльев да поставила над ним занудного Гавриила с его «я не оскверняю храм тела». Главное, что у него не отняли, так это возможность оставаться самим собой: ангелом пусть непутевым, но не лишенным способности видеть прекрасное.
Азирафаэль решил на время отложить бестолковые попытки и, взяв со стола энциклопедию о растениях, вернул ее на место — в шкаф. Все равно картинки перед глазами не приносили пользы: выходило что угодно, но только не то, что нужно.
Азирафаэль признал: проще было сходить к цветочнице за углом. Ее цветы, несмотря на потрепанный вид, были нормальными розами и фиалками. Остановило то, что покупать Кроули цветы на его же средства, которые он оставил на непредвиденные расходы — верх неприличия.
Азирафаэль заскользил кончиками пальцев по книжным корешкам. В глаза сразу бросились массивы любовных романов, тут уж Азирафаэль не мог ошибиться, так как пофамильно знал их авторов: мадам де Лафайет, Шодерло де Лакло. Были и непереведенные издания «Страданий юного Вертера» и «Гец фон Бирлингхема» Гёте. Нет, вряд ли Кроули притрагивался хоть к одному из них, должно быть, мадам Бланк оставила книги на милость квартиросъемщиков. (Боже, да она еще и немецкий знает!)
Странно другое. Посреди этого сборища сентиментальной беллетристики нашлось одно сочинение, не подернутое пыльным саваном. «История кавалера де Грие и Манон Леско» — гласило заглавие. На титульной странице было каллиграфически выведено: «Дорогому мсье Серпэну. Сия занимательная вещица, верно, скрасит ваши уединенные вечера. Ваша навеки, Джюдит Бланк».
Ближе к середине сложенной книги Азирафаэль приметил небольшой зазор в страницах — верный признак, что книгу клали на недочитанном месте корешком вверх (отвратительная привычка, которую Азирафаэль подмечал за некоторыми посетителями магазина и рьяно пресекал). При беглом пролистывании оказалось, что речь идет о любовных похождениях двух молодых людей, всячески высмеивающих старые моральные устои. Несмотря на прописанные весьма смелые мысли, в конце книги Кроули резюмировал: «автор вроде не осёл, однако скукотища полная».
Азирафаэль как можно аккуратнее задвинул книгу обратно.
«Остается только гадать, что мне готовит этот де Сад…»
Но книжный шкаф упорно не желал выдавать запретное чтиво. Обшарив все полки, Азирафаэль наконец догадался, что залистанные книги обычно хранят под рукой. Без лишних колебаний Азирафаэль зашел в небольшой кабинет, дверь в который располагалась прямо за кроватью Кроули.
Письменный стол, обитый зеленым сукном, был девственно чист. Впрочем, все помещение отличалось редкостной аскезой: на голой стене висела гравюра, изображавшая парусник в штормовом море — вот и все украшательство. Азирафаэль потянул на себя один из ящиков стола — тот тут же поддался.
«Не мог же Кроули по простоте душевной забыть его закрыть? Если только специально это сделал. Эх, если он и обвел меня вокруг пальца, то уже много столетий назад».
В ящике поверх всего лежали вперемешку незаполненные бланки отчетов, адресованные то лорду Вельзевулу, то Максимилиану Робеспьеру. Под этой кипой бумаг лежала помятая, в дешевой бумажной обложке книжечка под авторством Жан Жака Руссо «Социальный контракт», хотя Азирафаэль мог что-то и напутать.
«Должно быть, тут что-то важное, раз Кроули держит ее здесь».
И руки, будь они не ладны, пустились перелистывать страницу за страницей.
Внутри все было настолько исписано, что казалось, Азирафаэль держал в руках чей-то ветхий учебник. Над авторскими размышлениями о «естественном состоянии человека» карандашом было жирно надписано «ха-ха, умора!» И таких примеров набралось с полсотни. Отложив Руссо до лучших времен, Азирафаэль копнул глубже и выудил-таки с самого дна ящика рукопись «120 дней Содома».
Он ожидал увидеть сафьяновый переплет, аккуратно сложенные листы и заметки автора на полях, но был разочарован, встретив лишь свиток дешевой бумаги, сплошняком исписанный мелким убористым почерком. Пикантных картинок, хоть как-то упрощавших восприятие чтива на малознакомом ему языке, на свитке не обнаружилось. Зато небрежных подчеркиваний было сделано тьма тьмущая: почти в каждом абзаце серел карандаш.
Азирафаэль неожиданно решил попрактиковаться в чтении: Кроули обещал вернуться поздно из-за дел в комитете секции. А почему бы и нет? Хоть перед отъездом узнает, о чем там вообще речь. Так, без лишних подробностей. Вряд ли он встретит там более предосудительное, чем прочел ранее в «Декамероне» Бокаччо. Сцена соития, где любовник услаждал женатую парочку, когда-то вогнала его в краску.
Оставалось только сесть и прочесть.
Почти все было готово к совершению ритуала: разведен огонь в камине, мягкая тахта пододвинута к дивану, на низком столике остывал сносный на вкус кофе…
Азирафаэль поерзал на диване, чтобы найти идеальную позу, развернул свиток и…
С улицы послышался звон стекла, будто что-то мягкое влетело со всей скорости в окно. Азирафаль бросился открывать створку, но было уже поздно: незадачливый голубь, бездыханный, лежал кверху лапками на жестяном карнизе.
«Кто придумал дурацкое правило, что голубь непременно должен сесть ангелу на плечо? Мы уже давно не в Древней Греции, и стекла изобрели не вчера».
Азирафаэль брезгливо выдернул свернутую записку из окоченевших лапок, после чего слегка коснулся птицы. Уже повернувшись спиной к окну, он облегченно вздохнул, когда хлопанье крыльев затихло вдали.
«Так-так, записка, посмотрим…»
«Дорогой служитель Небес, Азирафаэль!
До нас дошли благие известия, что длань Господа в твоем лице предотвратила величайшее святотатство. В качестве поощрения Совет Архангелов рад сообщить, что тебе доверено задание уровнем выше. В целях сохранения конфиденциальности все подробности будут сообщены при личной встрече. Встреча в три на Марсовом поле.
Архангел Гавриил».
Азирафаэль выбросил записку в огонь.
«Какой он все же недалекий. Говорит о конфиденциальности и в этой же записке указывают место и время встречи. А если оппозиция перехватит записку?!»
Азирафаэль полагал, что по успешному завершению кампании с Нотр-Дамом его отправят обратно — в Лондон. Боже, он уже узнал расписание и присмотрел билеты на корабль (даже в разгар войны судоходство никто не отменял), а букет решил накудесить Кроули на прощание как благодарность за оказанную помощь.
Век назад, когда Азирафаэль рассказал о своем намерении открыть книжный магазин, Кроули обмолвился об оранжерее: может быть, намеренно, а, может быть, по-пьяни придумал, чтобы заполнить неловкую тишину после вопроса «а чего бы ты хотел, дргой?..» Азирафаэль тогда не придал этому значения, но на днях вспомнилось: Кроули, видимо, любит цветы. Да и в том описании «райского аромата» преобладали травянистые нотки. Значит, букет от ангела — не худший подарок.
Брюмер в любом случае истекал завтра, и если Кроули сподобится на какие-то действия — он не откажет. Если нет — через пару дней его ждал корабль, а дальше: родной книжный магазин и блаженное спокойствие…
Де Сад, тем не менее, с вызовом лежал на диване. Любопытство пересилило, а желание не выдать себя перед Кроули сподвигло на дурость.
Азирафаэль сходил за Библией и скучающе избавился от ее содержимого, оставив только жесткую обложку. И хоть внутри екнуло от столь варварского обращения с книгой, но современные проблемы требуют современных решений!
После небрежного щелчка пальцев рукопись-свиток приобрела привычный формат печатных листов и перекочевала под приличную обложку. Еще щелчок — и листы оказались в крепком переплете, создавая идеальную маскировку.
Это ведь нормально, что ангел читает Библию? Кроули должен гордиться: какой эталонный, благопристойный ангел живет рядом с ним! Как он не устает штудировать одну и ту же книгу, и как он…
Азирафаэль спрятал созданный гибрид за пазуху. Если все пройдет гладко, Кроули даже не заметит пропажи. На глаз: страниц получилось не так уж много. Достаточно будет и дня, чтобы как следует их изучить, а потом вернуть Кроули в стол в том же первоначальном виде.
Место для встречи Гавриил выбрал очень «удачное». Очень далекое, очень безлюдное и, главное, без всякой возможности подкрепиться! Это чертово Марсово поле оказалось на самом отшибе. Мало того, пришлось карабкаться на пустые деревянные трибуны (праздник, что ли, какой был?). Собственно, на первых рядах Азирафаэль и застал Гавриила, глазевшего на происходившие учения кавалерии через золоченый лорнет.
— Азирафаэль, рад встрече! Что-то ты припозднился! — Гавриил заговорил прежде, чем встретился с ним взглядом (дар всевиденья, которым он распоряжался направо и налево).
Собственно, Азирафаэль задержался по той простой причине, что ни в какую не мог сторговаться с разносчицей жареных каштанов. Пришлось отдать ей наугад несколько ассигнатов. Подобная же ситуация приключилась и с кучером, который божился Декларацией прав человека, что отдаст его под трибунал за ужасный французский.
«Надеюсь, Кроули мне простит».
— Тысяча извинений! Все никак не мог объяснить кучеру, о каком поле идет речь.
— Правильнее говорить «Старая военная школа его низвергнутого Величества» или «казармы Национальной Гвардии». Постой, что это на тебе… Азирафаэль, как так можно!
Азирафаэль с полминуты гадал, почему лицо Гавриила вдруг перекосилось.
— Ох, вы про это! — просиял он, одной рукой стягивая кричаще красный колпак, а второй прикрывая республиканскую кокарду на груди, — Я все объясню! Видите ли, последнее время я несколько стеснен в средствах…
— Понимаю, — не дал договорить Гавриил, — работая под прикрытием в стане врага, следует слиться с окружением. Но жертвовать принципами тоже недопустимо. Ты же, надеюсь, не одобряешь рево… крамолу, что тут развели?
Брови Гавриила сдвинулись к переносице.
— Я? Нет-нет-нет, все это мне решительно претит, это мерзко, а еще это постоянное «гражданин», и месяцы, которые не пойми как считать, а еще хлеб невкусный…
— Все, замолчи, я тебе верю! — Гавриил убрал полы редингота со скамьи и взглядом пригласил Азирафаэля сесть рядом. — Постой, только не в таком виде!
Не успел Азирафаэль ахнуть, как наряд санкюлота испарился, уступив место сдержанному синему сюртуку и двууголке с белой кокардой.
— Другое дело! — сказал Гавриил. — Теперь о главном. Небеса наслышаны о твоем успехе в спасении Нотр-Дама, это превосходно. И, как говорится, по работе и награда! Знаешь, это тебя удивит!
«Безграничный запас магии для фривольных чудес?» — тут же оживился Азирафаэль. — «Редкая книга предсказаний Агнессы Псих? Утерянный рецепт Линцского торта? Серебряная табакерка казненного аристократа?»
— Не угадал! — не дождался ответа Гавриил. — Благодарность! Если присмотришься, мы сменили их оформление. Стало лучше, правда?
— Пре-лес-тно, — протянул Азирафаэль, не глядя сворачивая бумажку и кладя ее в карман.
На этом в разговоре с Гавриилом повисла неловкая тишина. Ее прерывал только глухой топот копыт: кавалеристы, судя по свисавшим с плеч синим ментикам — гусары, скакали с саблями наголо, отрабатывая удары на холщовых мишенях. Выглядело натурально, только вместо неаппетитных внутренностей из «противников» лезла простая деревенская солома. Поднимая в воздух комья влажной земли, отборные скакуны уходили на второй круг.
— Красавцы! — воскликнул Гавриил. — Жаль, конечно, что все до одного полягут под пушками коалиции [1]. Обязательно попроси короля, чтоб сделал на этом месте ипподром! Глядишь, появится повод заскочить сюда.
«Какого короля? Он вообще в курсе, что последнего почти год как обезглавили?»
— Простите, может, я не знаю, но о каком короле идет речь?
— Азирафаэль, — Гавриил говорил в таком тоне, будто это — прописная истина. — Дни республики сочтены. Всем понятно, что Робеспьер — чистый Антихрист, если верить Писанию: «и даны ему были уста, говорящие гордо и богохульно, и дана ему власть действовать сорок два месяца. И дано ему были вести войну со святыми и победить их»! [2] За ним никто не пойдет, все, что его спасает — это страх. А вот за наследным принцем пойдут, и, верь мне, дойдут до самого Парижа!
— Принц? — Азирафаэль окончательно почувствовал себя дураком. — Какой принц?
— А это я скажу только в деликатной обстановке.
Еще глупее было сидеть и молчать в экипаже, пока они ехали до «деликатной обстановки» в другой конец города. Азирафаэль старался не слишком коситься на Гавриила, но все-таки парочки гневных взглядов тому избежать не удалось.
«А вот нельзя сейчас сказать?!»
Но Гавриил не был бы Гавриилом, если бы не любил наводить пафос там, где не надо.
Перебравшись на правый берег Сены и миновав череду из соборов и фамильных дворцов, их экипаж теперь проезжал неприглядные окраины Парижа. Уже не в первый раз Азирафаэль подметил дом, зазывающий красными фонарями, соседствующий с сомнительными питейными заведениями.
— Это… что?
— Это место, где ты будешь жить, Азирафаэль! Помнится, ты любитель отобедать? Тут много трактиров. А, если серьезно, мы заботимся о тебе, чтобы твоя штаб-квартира находилась в непосредственной близости от места твоей будущей миссии.
— Почему тут так много борделей?! — возмутился Азирафаэль.
— Небеса призывают смириться с временными неудобствами, — Гавриил сверкнул нечеловеческими фиолетовыми глазами, и Азирафаэль предпочел снова уставиться в окно.
Наконец экипаж остановился, и Гавриил с элегантностью, которой позавидовала бы и аристократка, вступил в жидкую грязь. Сезон дождей давно наступил, размывая и без того ужасные парижские дороги. Грязь меняла агрегатное состояние, но все равно была повсюду. Теплело — на улице мешались дерьмо, мусор, опилки, земля и гнилая листва. Холодало — эта мешанина замерзала в мерзкий твердый комок, о который можно было сломать каблук, если споткнуться.
Гавриил направился к узенькому — в два окна — серому домишке, теснящемуся как заморыш между двумя толстыми братьями. Распугивая по дороге крыс, они взошли по скрипучей щербатой лестнице на четвертый этаж. Гавриил с гордостью явил ему комнату, озаряя её лучезарной улыбкой. Чем же еще. Тусклый свет ноябрьского дня едва пробивался сквозь давно немытое окно.
— Как полагаю, теперь можно спросить: где принц? — Азирафаэль посмотрел на хромую кровать у самой стенки. По чести, он надеялся, что этого принца ему покажут прямо сейчас, и все на этом закончится.
В ответ Гавриил пальцем подманил его к окну, обшлагом очистив стекло от пыли и паутины.
— Присмотрись! — сказал он. — Видишь во-о-о-он ту высоченную башню? С конусовидной крышей? Он сейчас там.
— Что нам мешает зайти за ним сейчас?
— Это тюрьма, Азирафаэль. Туда, понимаешь ли, вход не свободный! — И тут Гавриил переменил тон голоса, сделав его до противного возвышенным. — Азирафаэль! Пришло время сказать тебе: Нотр-Дам был лишь прикрытием! Вот твоя настоящая цель! Ты выкрадешь наследного принца из этой тщательно охраняемой башни и успешно препроводишь его вплоть до Кале. Там верные монархии люди посадят его на корабль до Дувра.
Азирафаэль с неприкрытым ужасом смотрел на темнеющую вдали башню и припоминал все прелести содержания в Консьержери. Недолгого пребывания за решеткой хватило, чтобы обрадоваться демону (Кроули) и чуть ли не броситься ему на шею. Соседство с крысами, гнилой соломой и влажностью, от которой было легко подцепить заразу человеческой оболочке, — Азирафаэля ничуть не прельщали. Ни тогда, ни сейчас.
Разомкнув пересохшие губы, он спросил:
— Но зачем это Небесам?!
— Такой умный ангел, а задает такие глупые вопросы. Затем, что мальчик — он же Людовик XVII — поможет собрать силы в кулак и разом разбить этих узурпаторов-адвокатишек. Вновь обретя короля, Франция вернется под сень Господа [3], и наступят старые добрые времена. Кстати! Не будет лишним, если ты сблизишься с этим… как его? Робеспьером.
— Сблизиться — это как?
— Смени пол, используй свое очарование — мне ли тебя учить?! Ради благой цели Небеса закроют глаза…
— Зачем?! — Градус ужаса продолжал нарастать.
— Тебе не нравится вариант без крови? Если есть возможность разубедить мужчин вести войну — надо использовать любые средства. Все равно какие. Я слышал, у людей женского пола есть очень действенные методы по этой части…
«Потрясающе. Только под мужчин меня еще не подкладывали».
На этих словах Гавриил выразительно топнул ногой, давя подвернувшегося под каблук таракана:
— Вроде всё сказал. Обживайся тут. А… еще по поводу похищения! Естественно, ты будешь делать это не один. Найди среди аборигенов сочувствующих монархии, чтобы было кому подтвердить похищение принца. Все должно быть на-ту-раль-но! Теперь точно все. Мне пора. Неотложные дела! — И Гавриил скрылся за дверью, подхлестывая себя плеткой по икре. Для скорости, наверное.
Ни денег, ни пояснений по поводу чудес, ни инструкций, где брать этих самых аборигенов — ни-че-го.
— Ясно, понятно.
Азирафаэль вздохнул и опустился на кровать, тут же услышав коварный хруст. Старая доска сломалась под его весом, и Азирафаэль почувствовал, как и без того худой матрас проваливается в образовавшуюся дыру.
Таракан выполз на шум, шевеля усами. Его друг, появившийся из-под кровати, присоединился к променаду.
Азирафаэль раздавил обоих каблуком, представляя на их месте Гавриила.
Два Гавриила размазались по грязному дощатому полу противной кашицей.
Но десятки новых тут же появились из щелей в стене и объявили наступление: мстили за своих почивших собратьев. Бесстрашные уроды.
— Жить я тут не буду, — заявил Азирафаэль то ли тараканам, то ли себе.
Не прошло и пяти минут, как он уже мчался на первом пойманном экипаже назад, на улицу Сен-Сюльпис.
Ангельские принципы, совесть, неписаные правила, уважение и принятие решения начальства — все, что могло вернуть его в «штаб-квартиру» даже не проклюнулось, а засохло на корню. Больше всего на свете Азирафаэль ценил комфорт. И едва ли он — гедонист от сотворения — изменит себе.
В чем-то Гавриил просчитался. Он мог свесить на него самую кабальную работу. Отыграться. Это же весело унижать тех, кто раньше был выше по рангу. Но ему следовало обеспечить сотрудника хотя бы стандартным минимумом, особенно, когда знаешь наклонности этого самого сотрудника…
Азирафаэль не считал себя непокорным. Он верно чтил Небеса, Богиню и свой пост. Но это не отменяло того факта, что разум (а то и воля!) у него все-таки были. И если Кроули дает ему жить в светлой уютной квартире, едва ли он променяет её на клоповник на выселках.
Не только человек подыскивает для себя лучшие варианты. Это свойственно и ангелам.
К тому же Небеса не узнают, что их сотрудник осел в другом месте, если своевременно вносить квартирную плату и иногда светить лицом… А это он будет делать. Хотя бы потому что придется наведываться в тот район для изучения тюремной башни.
Когда Азирафаэль отворил дверь ключом, который ему выдал Кроули, нос тут же учуял заманчивый аромат розмарина и кипячённого молока. Это значило только одно: его повар вернулся и уже приступил к готовке.
«Так рано?»
Азирафаэль, не раздеваясь, ввалился в кухню. Кроули стоял у стола в сером переднике, вооруженный ножом, мешочком специй и огромным куском темно-розового мяса. Такого куска было бы слишком много даже для двоих смертных, но Кроули уже прознал про его нечеловеческие аппетиты, поэтому смирился и на всякий случай готовил побольше.
«Бегемот, [4] по сравнению с тобой, ест, как птичка» — как-то заметил Кроули, когда Азирафаэль вгрызался в шестое по счету яблоко. Азирафаэль не обиделся. Бегемот тоже когда-то был ангелом. Тот еще мозговитый хохотун. Парадоксы придумал.
— Вечер добрый, — Азирафаэль воспрянул духом, когда понял, что сможет подправить настроение хорошим ужином в приятной компании.
Кроули без приветствия сощурил желтые глаза:
— Что за дерьмо на тебе?
— Где? — спросил Азирафаэль, на всякий случай проверив туфли. Но те, вопреки творящемуся беспределу на дорогах, были чистыми.
— На твоей двууголке, идиот.
— А что? Красивый белый цвет, — Азирафаэль снял двууголку и бегло ее осмотрел, не обделив вниманием кокарду. — Очень по-ангельски. Не люблю всей этой революционной броскости, знаешь ли: красный определенно не мой цвет.
— Не любит он… как ты еще живой вообще? — И Кроули без разрешения испарил одежду, оставив ему лишь грубый серый балахон. Кажется, он носил такой в допотопные времена?
Азирафаэль посмотрел на свои волосатые лодыжки, выглядывающие из-под коротковатых пол, и пошевелил пальцами на ногах:
— Что не так?
— Чистая белая кокарда — знак короля. Надев ее, ты подписываешь себе смертный приговор. Тебе так эта оболочка надоела?!
— А… — сказал Азирафаль.
Стыд опалил щеки, как кипяток.
«ГАВРИИЛ. ОЛУХ. Пошел ты знаешь куда со своими взглядами…»
— Извини, увлекся, — пробормотал Азирафаэль и сел на стул. — Впредь буду осторожнее.
— Конечно будешь, — гаркнул Кроули. — Выкинешь такое еще раз и можешь сказать «аu revoir» нашим трапезам. Будешь жрать хлеб равенства, как все. Хлопковый жмых на вкус не очень, но со временем привыкнешь.
Кроули злился: мясо хлюпало под его ножом, будто хотело заплакать. Что ж. Имел право. Он бы тоже злился, живя под одной крышей с невеждой.
Азирафаэль не решился расстраивать Кроули еще больше свежими новостями, поэтому только задрал балахон и почесал зудевшую коленку.
— Ты завтра уезжаешь, как понимаю? — спросил Кроули, демонстративно отворачиваясь к столу.
— С чего ты взял?
— Видел у тебя расписание кораблей до Дувра на столе.
— Нет, дорогой. Я задержусь в Париже на… неопределенный срок.
— А цветы кому? — Отстраненность сменилась враждебностью.
Кроули взял в руку молоточек для отбивания мяса. Ударил с такой силой, будто снова хотел умертвить то, что и так испустило дух.
— Где они? — растерянно огляделся Азирафаэль.
Ведро пропало.
По правде, эти цветы следовало развоплотить сразу после их создания или выбросить в помойную яму. Но раз уж Кроули их увидел, Азирафаэлю стало интересно, что он про них скажет. В конце концов, они создавались при мысли о нем, и он, честно, очень старался. Первые образцы даже получились с тем самым запахом галантуса, а он, вроде как, Кроули нравился. Но всегда можно приврать, что это… новый сорт! Конечно привезенный из-за границы! Эдакие новые красно-белые химеры из Нидерландов [5]. Скоро о них будут говорить везде, Кроули, а цены на них взлетят до небес. А я, такой умница, урвал тебе пораньше…
— У дивана поставил. На кухне они мне мешались!
— Так плохо?
— Ужасно. Если ты собрался их кому-то дарить — лучше передумай. А цветочницу, которая тебе их продала, побей палкой.
Азирафаэль прислонился к стене головой:
— Жаль.
— Так кому они? — Кроули посмотрел исподлобья. — Решил за кем-то поухаживать, ангел?! Сейчас, знаешь ли, модно заводить любовниц. Чтобы были. Да побольше. Люди спускают пар всеми способами.
Азирафаэль пожал плечами:
— Планировалось, что тебе. Но лучше я их развоплощу.
— Мне?..
Азирафаэль развел руками, не желая оправдываться, но, кажется, получалось, что он делал именно это:
— Я плох в создании чего-то нового. В копировании, как оказалось, тоже. Мне жаль, дорогой. Я придумаю для тебя что-нибудь другое. Не отвлекайся. Я пока уберу их.
И Азирафаэль поднялся с твердым намерением развоплотить это несчастное ведро (еще бы как-то аккуратно спросить: а можно ли у тебя задержаться чуть дольше брюмера?.. Ты же добрый Кроули… господи, не отправляй меня в тот клоповник). Но Кроули уронил молоточек и, точно вихрь, унесся в соседнюю комнату. Азирафаэль даже не успел переступить кухонный порог.
— НЕ С-С-С-СМЕЙ ТРОГАТЬ МОИ ВЕЩИ, — предостерег он, прижав ведро к груди, как ребенка, которого собрались насильно забрать. — МОЕ.
— Да не буду я… — робко возразил Азирафаэль.
— НЕ СМЕЙ ТРОГАТЬ, ПОНЯЛ?!
Азирафаэль на всякий случай кивнул, а Кроули бочком, словно ожидал атаки с тыла, утащил ведро к себе в кабинет и водрузил на стол. Ссутулившись над отвоеванным трофеем, он спросил уже спокойнее:
— Что должно было получиться?
— Белые гвоздики.
— Отвратительно.
— Гх-м, спасибо?
Кроули осторожно прикоснулся к белым лепесткам, от которых пару минут назад советовал избавиться, и снова покрылся красными пятнами, как на парапете Нотр-Дама.
— Ты… хочешь помочь мне с ужином? — вдруг предложил он, продолжая поглаживать цветы: то лепестки, то стебли, то пухлые цветоложа.
— Конечно, — Азирафаэль смутился. — Ты мог бы научить меня готовить парочку блюд, и тогда тебе бы не пришлось…
— Мне нравится готовить, — перебил Кроули и посмотрел обволакивающим, точно смола, взглядом, от которого по спине пробежал холодок; Кроули не так уж часто ходил без очков. — Только помочь.
— Хорошо-хорошо, — согласился Азирафаэль и поспешил на кухню. — Что делать?
— Бери второй нож и режь лук как можно мельче, — сказал Кроули и встал у стола рядом.
Азирафаэль, стараясь унять непонятно с чего подрагивающие руки, улыбнулся и приступил к выполнению задания.
Кроули ему что-то доверил! Надо же. Может быть, он позволит помогать себе не только сегодня?.. А то сложилось впечатление, что Кроули не пускает его в свои владения, потому что боится уничтожения кухни. Между прочим, несправедливо: у него только раз сгорел кофе!
Спустя несколько минут руки перестали подрагивать и шинковали лук вполне уверенно. Азирафаэль замурлыкал детскую песенку про падающий мост [6].
— Как твой день, моя милая леди*?
Красные пятна так и не сходили с лица Кроули весь остаток вечера. Но, получив ещё несколько поручений, Азирафаэль перестал обращать на них внимание.
Терция первая.
https://vk.com/wall-123772110_1862
Art by Dostochtennaja
Анна Матвеева
#GoodOmens #благиезнамения #Crowley #Кроули #Aziraphale #Азирафаэль
Ткань привезли на следующий день к вечеру вместе с иголками, нитками и ещё тысячей непонятных вещей. Особенно впечатляла огромная машина с целым рулоном тонкой бумаги, предназначенная, как можно было догадаться, для выкроек. Все это Нииша велела тащить в общую комнату гарема.
— Все равно там будете работать, вот пусть у вас и лежит.
Но работа застопорилась с самого начала.
— Какой мы род? — в пустоту спрашивал Джиро, злой не то из-за того, что им предстояло заниматься женской работой, не то из-за того, что они ехали в империю на таких странных правах, что даже Акайо не мог их толком объяснить. — Почему путешествуем такой группой? Почему с нами вообще женщины?!
— Одна женщина, — педантично поправил его Иола. — Госпожа говорила, что хочет одеться мужчиной.
— Чтобы её казнили в первой же деревне? — Джиро вцепился себе в волосы, почти такие же длинные, как и до стрижки, резко качнулся вперед и назад. Акайо уже знал, что он так успокаивается, когда чувствует, что вот-вот сорвется, но подойти и помочь не успел. К нему обернулся Иола:
— Ты ей скажешь?
— Да, — кивнул Акайо. Джиро был прав. У Таари была очень необычная внешность для кайны, что само по себе могло стать проблемой. Но за мужчину её принять было невозможно.
— И почему мы все острижены, — напомнил Тетсуи. Акайо вместе с ним невольно бросил взгляд на Рюу, сидящего в стороне с независимым видом. В свете возвращения в империю его прическа была весьма неуместна. — Так стригутся, только если покрыли себя позором…
— А не мог покрыть себя позором целый род? — спросила Таари, открывая дверь. Наверное, услышала вопрос из коридора, все же говорили они куда громче, чем следовало таким поздним вечером. Может быть, она и пришла только потому, что они мешали ей спать?
— Мог, — кивнул Юки раньше, чем Акайо успел что-то сказать. Увидел, как недоуменно посмотрели на него остальные и покраснел, словно небо на закате. Объяснил, потупясь: — Моя семья однажды вся подстриглась, я еще маленьким был. Младшая сестра отца отказалась выходить замуж за назначенного ей человека. Сбежала из дома с рыбаком. Отец отправил к жениху старшую из дочерей вместо сестры, но нам всем всё равно пришлось подстричься. Потому что не воспитали как должно и не усмотрели.
— Отлично, — отрывисто кивнула Таари с таким выражением, будто ей пришлось одобрить как минимум совершенно выдохшийся чай. — Значит, Тэкэра у нас будет в роли хорошей девочки, заменяющей положенную невесту, а остальные её сопровождают.
— Госпожа, — Акайо встал, склонил голову. Здесь смотреть в глаза было сложней, чем где-либо. — Боюсь, что в роли невесты должны быть вы. В вас слишком легко заподозрить женщину, и если это случится…
Миг она молчала. Акайо закрыл глаза, уверенный, она смотрит на него обескураженно, но по мере того, как понимает, что именно он не договорил, удивление сменяется яростью.
— Вот как, — голос её звенел холодом, способным заморозить море. — Потрясающе.
Хлопнула дверь. Акайо, не открывая глаз, медленно опустился на колени. Он словно внезапно оказался в пустоте, провалился в черное глухое небытие, оставшись наедине с хором своих мыслей.
Он знал, что сказал правду. Он знал, что Таари будет в ярости. Он сам уже не мог представить, как можно относиться иначе к тому, что кому-то может быть дело до твоих дел — тем более до настолько личных.
Но это было так! Это нельзя было игнорировать, им совсем скоро предстояло жить среди тех, кто всегда очень внимательно следит за окружающими. Иногда даже внимательней, чем за собой.
Акайо сам не понимал, как мог считать это естественным. Как бы он ни злился иногда на Эндаалор, нельзя было не заметить, насколько во многом эта страна лучше его родины. От этого было больно. От того, что несовершенство империи злило и пугало Таари — еще больней. Хотелось догнать, схватить за руку, несмотря на то, что Акайо знал — за такую дерзость она сейчас накажет его так, что он пожалеет всерьез. Может даже стать бесполезен на несколько дней, пока не заживет иссеченная кожа.
Но все равно сам готов был молить о каре. Лишь бы она не уходила так, лишь бы не оставляла его наедине с этой тянущей пустотой, сжимающей сердце ледяными когтями.
На плечо легла тяжелая рука.
— Ты все правильно сказал, — донеслись будто издали успокаивающие слова Иолы.
Акайо это знал. Но легче не становилось.
Он впервые почти испуганно подумал — а что будет, когда они окажутся в империи? Сколько всего он не замечал раньше, а теперь ужаснется? Как часто он будет видеть на лице Таари злость, презрение, разочарование?.. И сможет ли защитить ее?
Впервые он увидел это так очевидно — ему нужно будет защищать ее и остальных. Это будет его долгом, и не перед предками, родом или императором, а перед собственной совестью. Перед этим миром, показавшим ему иную жизнь.
Подумалось — уходя в армию, каждый знает, что никогда не вернется домой. Ибо нет ничего более почетного для солдата, чем умереть в бою, и уходя на войну, никто не думает о том, что будет делать, когда вернется.
Акайо не знал, почему, но чувствовал, что к их экспедиции такое отношение подойдет даже лучше, чем к любому из его прежних сражений.
Хоть из одного из них он уже и не вернулся.
По правде сказать — из первого же настоящего боя. Не считать же таким разгон шайки бандитов или борьбу с гадалками в столице.
***
Таари не пришла ни на следующий день, ни после. Акайо старался помнить, что у нее много дел перед отъездом, что он сам никак не может найти время и заварить чай во дворе, хотя он всего лишь один из девяти человек, шьющих костюмы. Он простой солдат в этом бою, Таари — их генерал.
Эти мысли почти помогали. По крайней мере, большую часть дня он мог не думать о том, что это он виноват в том, что Таари больше не приходит. Тяжелей всего становилось вечерами, когда усталость уже не позволяла работать, слишком ясная голова на давала уснуть, а тело против воли дрожало, надеясь на сессию. На третий день он, постояв на пороге своей комнаты, стащил одеяло на пол. Сам над собой посмеялся — собирается спать как в первые дни, только на этот раз устроился не в безопасном углу, а под самой потайной дверью. В голову приходило много ассоциаций с собственным поведением, далеко не самых лестных, но он молча смел их, как пыль с давно не используемых чашек.
Какая разница, на кого он похож. Он хотел сделать так, лечь здесь, знал — ему так будет легче. Это было важнее всего. Да и кто мог его увидеть? Таари бы только вдохновилась таким выражением его чувств, а остальные…
Кажется, они слишком уважали Акайо и их с Таари отношения, чтобы не то что сказать, а даже подумать что-то плохое. Разве что Джиро мог, да и то смутился бы на первом же слове.
Акайо перевернулся на спину, заложив руки за голову. Отчитал сам себя — ты так увлекся собой и Таари, что почти забыл про остальных. Жил от сессии до чаепития, уроки почти целиком передал Иоле, за Джиро присматривал вполглаза. Хорошо еще, имена своих товарищей не забыл!
Подумал — и со стыдом понял, что не может припомнить имя девятого юноши, такого же тихого, как Кеншин, и попавшего на рынок не из армии Акайо. А ведь учил его эндаалорскому почти с самого начала!
Решил — этим и займусь. Здесь можно было игнорировать все, кроме Таари, но в экспедиции, как в битве, нужно будет знать каждого, кто будет стоять с тобой плечом к плечу.
Это решение принесло странную тяжесть, одновременно привычную и потому успокаивающую, но и раздражающую — так, как раздражает ребенка необходимость тренироваться каждый день. Но выбора у ребенка нет. Или он встанет сам и сделает все, что должен, или его заставят это сделать.
До недавнего времени Акайо предпочитал руководить самим собой, предвосхищая любые требования. И только сейчас, решив, что ему нужно нести ответственность за всех, понял, как от этого уставал. Почему было так легко с тех пор, как он пришел к Таари.
«Это не навсегда» — пообещал сам себе. Перевернулся на бок, подтянул колени к груди. Повторил успокаивающие слова, заглушая почему-то совершенно уверенный внутренний голос, говорящий, что он лжет. Сумел заснуть.
***
Проснулся неожиданно полным сил, может быть, просто по привычке — когда-то ведь высыпался за пару часов, каким бы тяжелым ни был день. Поймал Иолу на пороге ванной, спросил о девятом жителе гарема. Тот даже не удивился вопросу.
— Наоки. Его все забывают, слишком тихий. Но он не обижается.
Акайо кивнул, поблагодарил. Ушел умываться, спиной чувствуя взгляд Иолы и невольно сводя лопатки, будто возможные вопросы были стрелами, готовыми сорваться с натянутой тетивы.
Не сорвались. Акайо вздохнул почти с завистью. Он хотел бы быть таким же спокойным и равнодушным, как Иола. Увы, хоть он и умел теперь раскладывать по полочкам мысленной библиотеки не только свои знания, но и свои чувства, это не заменяло настоящего покоя.
За прошедшие дни Кеншин снял со всех мерки и договорился с машиной, напечатавшей выкройки. Они уже успели перевести большую часть на ткань и теперь собирали разрозненные куски в узнаваемую одежду. Нииша, заглядывавшая в гарем три раза в день, одновременно хвалила их за успехи и торопила.
— Зиму обещают суровую, а наша машина по холоду ездить не обучена. Если за пару недель не закончите — застрянете в Эндаалоре до весны. Таари нам всем головы пооткусывает!
Кеншин от этого тихо закипал, и Акайо с удивлением смотрел, как один из самых незаметных жителей гарема ругается себе под нос. Запоминал — не такой уж он тихий. Внимательней присматривался к остальным. С удивлением замечал, что Юки, казавшийся ему замкнутым, успел крепко подружиться со всеми сразу, а Джиро, вроде бы шумный и нахальный, молчит большую часть дня. За одно утро Акайо, кажется, узнал о своих соседях больше, чем за все прошедшие недели.
Работа шла. Они решили снова говорить между собой на родном языке, хотя раньше старались использовать эндаалорский. Джиро и Юки тут же поспорили, знает ли Таари кайнский. Акайо слушал их аргументы, продевая нить в иглу.
— Да какое ей может быть дело до языка «варваров»! — кипятился Джиро.
— Эндаалор строится на познании! Конечно, они знают наш язык, иначе как бы они сконструировали переводчики? — резонно возражал Юки.
— Ты еще скажи, что их машины замечательно справлялись с переводом!
Их слова эхом отдавались в голове, притягивали собственные мысли Акайо, как подобное всегда притягивает подобное. Словно складывались из свитков бумажные куклы, одна отстаивающая величие Империи, вторая — величие Эндаалора. Удар, блок, ответный удар; странный и глупый бой, потому что вместо того, чтобы следить за противником, каждый смотрит на собственноручно нарисованный его портрет. Очень неточный, потому что написан по описанию — и никто не знает, смотрел ли на противника тот, кто это описание составлял.
— Снимите шоры, — в конце концов попросил Акайо. — Оба. И спросите Таари, если вам так интересно.
Как оказалось, бандиты атаковали группу машин, идущих из Бэста. Загружены машины были под завязку оборудованием и медикаментами, и должны были оказаться в Руте еще утром. Было, конечно и полицейское сопровождение, и охрана. Толку?
Дорога за развилкой оказалась завалена камнями. Чуть ближе стоял патрульный и подавал машинам сигнал — «двигайтесь на поворот». Все казалось правильным и логичным, ни водитель первого грузовика, ни те, кто ехал перед ним в тяжелом полицейском каре, подвоха не заметили. А на стоянке их уже ждали. Скорей всего, бандиты рассчитывали, что гражданские водители не станут вступать в перестрелку, и мирно покинут свои транспортные средства.
Но эта надежда не оправдалась. Теперь уже никто не смог бы вспомнить точно, когда все началось. Но только оглянуться защитники не успели, как две полицейские машины оказались сожжены. Охрана, под командой капитана Джанелли, тоже не стала отсиживаться. Они покинули ненадежное укрытие грузовиков, и попытались оттеснить противника за гряду. На отрезке пустого пространства между замершими машинами и скалами они потеряли двоих.
Потом бой шел с переменным успехом.
Когда стало ясно, что поврежденными грузовиками воспользоваться не удастся, бандиты стесняться перестали и занялись планомерным уничтожением тех, кто закрепился на выезде из массива. Им это практически удалось, но именно тогда на стоянку влетели кары из поселка Слепака и добавили свое слово в общую сумятицу…
Джанелли потерял пять человек убитыми, из полицейских и вовсе никого в живых не осталось.
А Джет, выслушав капитана, сделал неутешительный вывод: надо спешить. Забрать как можно больше оружия, забрать вообще все, чему могли бы найти применение бандиты, и уносить ноги с этой стоянки. Как можно быстрее.
Капитан закончил рассказ и вдруг застыл, разглядывая что-то за спиной Джета. Джет проследил за его взглядом и увидел, что так смутило военного — Дана сидела на корточках возле андроида. Корпус его был вскрыт, декоративные мягкие ткани вместе с «кожей» отведены в сторону, сдвинуты подвижные щитки грудины.
— Она понимает, что делает?
— Она психолог-программист. Это ее робот. Давайте не будем мешать и тоже займемся делом…
Как только они ушли, из грузовика выпрыгнул Саат. Близко подходить не стал, но Дана все равно затылком ощутила его взгляд. Сказала:
— Безнадежно. Уничтожен носитель, а не информация…
Ответа не дождалась, оглянулась. Саат сидел на корточках в тени кара, запустив руки под песчаный щит. Что-то там отчетливо щелкало, за щитом. Вовсе он на нее не смотрел, и не думал даже.
Девушка резко встала, так что голова закружилась. Снова ощутила, насколько жарко в рутанской пустыне, жарко и пусто.
Взглянула на андроида. Немного суетливо наклонилась, быстро вернула на место пластинки грудины, «кожу», одежду. В волосы и складки успел набиться песок. Она не стала отряхивать. Незачем уже. Медленно побрела в тень. Остановилась в тени, словно не зная, что делать дальше.
— Дана…
Голос Саата спугнул тишину. Но она недалеко отлетела, потому что продолжения не последовало. Тишина вернулась, намереваясь поселиться здесь надолго, если не навсегда. Девушка тряхнула головой, и сухо заметила:
— Это просто андроид. Робот. Набор программ и специфических настроек. Больше ничего.
— Дана, что бы вы сейчас не сказали… жалко науга, погибшего в пустыне. Да что я говорю, тушкана, попавшего под колесо, и то жалко. А Бродяга…
— …сделал то, что должен был сделать. Это была его задача… его…
Словно кто-то внезапно убрал опору — Дана упала в песок. Сначала на колени, потом… совсем. Плечи под плащом вздрагивали от рыданий. Смотреть на это было невозможно.
И все-таки, стоило вспомнить, с каким упорством она отталкивала любую помощь, любой даже намек на физический контакт, чтобы усомниться в уместности попыток ее поддержать как-то, успокоить…
Но вот так стоять и смотреть, и даже не попытаться помочь — да кто ж это выдержит?
Саат даже и сам не понял, как оказался рядом. Обнял за плечи, прижал к себе. Дана сначала все закаменела, но это продолжалось какие-то секунды. Ее душили слезы, и ничего вокруг как будто не было, а то, что было, не имело никакого значения… и вряд ли в будущем будет иметь…
Пустынник молчал. Неожиданное это оказалось, острое чувство — слишком давно в последний раз приходилось вот так обнимать девушку. В давней жизни, еще до добровольного ухода от цивилизации, до того как ему в первый раз прямо сказали, что «год-два ты, парень, под присмотром медиков, может, и протянешь»… и мало радости, что те год-два растянулись уже больше чем на десять лет. В те времена он не счел себя вправе обрекать будущую жену на жизнь с калекой, которого любая мало-мальски серьезная нагрузка валит с ног. Это еще, если не брать во внимание приступы астмы, а они и вовсе укладывали бывшего офицера в постель минимум, на несколько дней. И со временем не думали проходить. Даже, кажется, участились…
Капюшон сполз, высвободились слипшиеся от пота рыжие прядки. Саат удерживал ее осторожно, чтобы неловким движением не спугнуть это нечаянное, ничем не заслуженное доверие.
Но долго так продолжаться не могло.
Прежде, чем Дана пришла в себя и снова ощетинилась острыми колючками недоверия, он отнес ее в машину, уложил на откидную лавку. Сел рядом, на пыльный ящик, прикрыл глаза.
Вот так. Так надо, так должно быть. Теперь нужно бы проверить, запустится ли двигатель кара в режиме виртуального контроля…
Саат так и не заставил себя подняться до самого появления Джета.
Тот заглянул в тьму грузового отсека, сощурился:
— Саат, ты здесь? Плохие новости!..
— Тсс! Подожди, я выйду…
— Плохие новости, — повторил Джет через полминуты, когда они отошли в тень. — Вся техника, что здесь есть, ремонту не подлежит… разве что вторая наша машина. Но время-то уходит.
— Эту я проверил… почти. Осталось протестировать виртуальный контроль. Сколько всего народу нужно забрать?
— У Джанелли шестеро. Трое ранены. И нас четверо…
Саат подумал и решил:
— Должны убраться. И надо поторопиться — солнце почти в зените.
Последнюю фразу услышал спрыгнувший с осыпи капитан Джанелли.
— Оружие мы уничтожили, РБ тоже. Саат-саа… у меня к вам есть несколько вопросов.
Пустынник нахмурился, но кивнул. Он понимал, что избежать этого разговора не удастся. Так уж лучше сейчас все прояснить, а не в тесноте кара при десятке свидетелей…
— Слушаю.
Капитан оглянулся на Джета, но тот и не думал уходить. Что бы он ни говорил раньше, а любопытство ему свойственно ничуть не меньше, чем любому другому нормальному человеку.
— Вы действительно кхорби?
Вместо ответа Саат, усмехнувшись, стянул капюшон.
— Так… и как это понимать? Нет времени для загадок.
— В таком случае… — рыжий пошарил в складках плаща и вытащил пластинку личной карточки.
Джанелли нахмурился, но карточку взял. На секунду выпал в сеть — взгляд стал рассеянным, зрачки сузились…
Разочарованный Джет пробормотал тихонько:
— Такая тайна…
Но рыжий услышал и даже ответил, с легкой досадой в голосе:
— Потом объясню.
Капитан вернул карточку, кивнул:
— Значит, попытаемся запустить две машины. Док говорит, у них тут оборудование для больницы. На случай, если… в общем, нужное оборудование.
Вход палатки был прикрыт небрежно, изнутри лился зеленоватый свет.
— Ну, что застрял? — прикрикнул сзади взводный.
Велли выдохнул и шагнул к матерчатому пологу. Что будет врать, он так и не придумал.
Эннет сидел на складном стуле, устроив на коленях коробку с зарядами для лучевого ствола. Сам ствол лежал рядом, на столике-раскладушке. Он был выпотрошен, и это почему-то добавило Велли немного уверенности.
На том же столике зеленовато мерцал «вечный» светильник.
Кроме Эннета здесь еще были люди, старшие командиры, Велли не знал их по именам и не различал по лицам. Новобранцами в отряде всегда занимался взводный.
Эннет оглянулся на вошедших, медленно отставил ящик, кивнул.
Это был высокий крепкий мужчина лет сорока, со светлыми, стрижеными ежиком волосами. Самой заметной чертой его лица был нос — у переносицы узкий, к кончику он не только становился шире, но еще и загибался крючком.
Что-то в нем было от желтых пустынных грифов, но еще больше — от лисы. И в первую очередь хитрые, всегда прищуренные глаза.
Риммер поежился под этим не то оценивающим, не то прицеливающимся взглядом.
— Имя.
— Валентин… Риммер Валентин, я из отряда Шнура. Шнура убили…
— Ну, это мы знаем, — заметил один из присутствующих. Лоб его охватывал белый платок, и Велли про себя стал его называть «Косынкой».
— Там была засада, нас ждали…
— Ну-ну. Давай-ка по порядку… и только факты. Из вашего отряда уцелело шесть человек, все они давно здесь. Будет интересно сравнить ваши версии…
Велли нервно провел ладонями по лицу. Он бы сел, но кто ж ему предложит такую роскошь? Что же, он знал, что так будет…
— Я… когда мы вошли в поселок, Шнур повел меня и еще одного там… на завод… ну, наши там по поселку пошли, а мы сразу в центр, напрямую… и Шнур еще на подходе глушилку включил, чтобы эти, значит, не могли связаться. Потому мы про засаду и не знали. Мы были под землей… Потом, когда выходили уже, Шнур первый шел, и первый пулю поймал…
— Пулю?
— П-пулю… а в нас те не стали стрелять, они бинком… мы отключились. А когда я пришел в себя, то был уже вечер.
— Тебя допрашивали?
— Нет… ну, то есть, спрашивали имя, но я соврал. А потом долго никто не приходил. Они меня в одном из коттеджей заперли… — Велли вспомнил, как ловко получилось с ножом, и похвастался. — Ночью один из них пришел, еду принес. Я его зарезал и побежал в ущелье. Но главное, я кое-что слышал!
— Ну!
— Они решили закрепиться в этом поселке. Наши почти всех жителей убрали, вода там есть. Продукты тоже…
— Так. Что еще?
— Еще?
Эннет поморщился:
— Ну? Сколько их там? Сотня? Две? Транспорт у них есть?
— Сколько? Где-то около сотни. Транспорта нет, науги.
— Так это пустынники?
— Пустынники там тоже с ними, но командуют не они. Командует какой-то военный, может, отставник он… не знаю…
— Угу. А теперь еще раз. Но уже без недомолвок и как можно полнее…
Эннет чуть двинул ладонью, и тут же сзади Велли толкнули. Не просто толкнули, аккуратно и ловко уложили на землю. И тут же он левым боком почувствовал несильный пока удар.
— Не здесь, — брезгливо бросил Эннет. И Риммера выволокли из палатки в ночь.
Велли били старательно, но калечить все же не собирались. Иногда избиение прекращалось, ему давали возможность ответить на вопросы. И он отвечал. И снова отвечал. И снова…
Он рассказал все, что знал и о чем смог догадаться.
Скрыл только, что в поселке его допрашивали, и что там он тоже не смог молчать. Велли понимал — если Эннет узнает эту правду, его убьют на месте, без долгих разговоров. Просто убьют и все. Бросят труп сохнуть под злым рутанским солнцем… а так, может, в конце концов, поверят.
Поверили. Уже на рассвете Эннет приказал накормить страдальца. У Валентина даже появилась возможность подремать — ровно час до того момента, как отряд Эннета двинется к поселку Слепака.
Когда, побитый, он лежал на полу штабной палатки, то слышал сквозь дурноту, как Эннет ругается — они, кажется, сильно выбились из графика…
А что за график — кто знает.
— Зачем вы сюда пожаловали, молодой человек? – сердито спросил Борис Казарин, подкатившись на инвалидной коляске прямо к двери своей квартиры.
— Господин Казарин. Мне нужно увидеть Лауру, это очень срочно.
— Вы прохиндей и негодяй. – безапелляционно заявил Казарин. – Вы шпионите за мной, роетесь в моей биографии. Зачем вы это делаете, зачем вы мешаете инвалиду спокойно жить?
Хью попытался жестом остановить тираду Казарина, но тот продолжал кипятиться, а голос становился всё громче и громче.
— Зачем вы следите за мной? Вы никакой не журналист! Я всё знаю. Вы вторгаетесь в мою личную жизнь. Я не простой человек, меня знает вся Европа, я найду на вас управу! Я обращусь в полицию, если вы не успокоитесь!
— Господин Казарин, позвольте мне войти, у меня есть для вас что-то важное. И я точно знаю, что в полицию вы не обратитесь. Вы покрываете убийцу, мне всё известно о Лауре.
Казарин со злостью захлопнул дверь прямо перед носом у Хью.
Но Хью не уходил, а продолжал стоять под дождем на крыльце, который становился всё сильнее. Казарин не открыл дверь даже после того, как Хью начал в нее барабанить, уже теряя терпение.
— Господин Казарин, впустите меня, иначе в полицию пойду я, — с нажимом в голосе произнес Хью.
Борис открыл дверь и плюнул Хью под ноги. — Входите, мерзавец вы чёртов.
Инвалидная коляска яростно покатилась через холл. В доме было тихо. Хью прошел следом, скинув на пол промокшую ветровку. Борис остановился в кабинете и открыл коробку с сигарами, молча кивнув Хью на кресло напротив.
Откусив щипчиками кончик кубинской сигары и щелкнув зажигалкой, Борис злобно поинтересовался:
— Так, кого вы тут ищете, и что вам нужно?
— Мне нужно поговорить с Лаурой, — сказал Хью.
— Сколько же вам объяснять, что никакой Лауры тут нет, — начал монотонно и устало Борис, но Хью его перебил словами.
— Борис, я не журналист, я — частный детектив, меня наняла Лилиан Майер. Она дала мне задание найти ее пропавшую внучку, младшую из семьи Майер. Девочку, по имени Юю.
— Это я уже понял, что вы никакой не писака, а обычный капиталистический деляга, который получает деньги за то, что он роется в чужих отстойниках и фекальных массах, — со свойственной ему грубостью сообщил Борис. – Причем тут я, причем тут Лаура? Причем тут все мы, о Господи! И причем тут Лилиана Майер?
— Лилиана Майер наняла меня, чтобы я нашел ее внучку и предъявил доказательства того, что она жива.
— То что вы говорите, похоже на бред! Сущий бред!
— Я получил результаты дактилоскопической экспертизы, которая подтверждает, что Лаура и Юю имеют одни и те же отпечатки пальцев.
Борис с интересом посмотрел на Хью и злобно спросил:
— Ну, и что? Вы собираетесь теперь арестовать Лауру? Отвезти меня или ее в участок? Посадить меня на цепь как собаку, мерзавец вы чертов?
— Я собираюсь поговорить с Лаурой.
— Идите вы к своему заказчику и сообщите ему результаты вашей замечательной экспертизы, — загоготал Борис, — идите к черту или куда подальше. Никакой Лауры тут нет и никогда не было. Можете дом обыскать, можете карманы мои осмотреть. Может, и мои отпечатки пальцев вы хотите взять? – Борис продолжать злобно хохотать.
— Так мы ни до чего не договоримся, — спокойно сказал Хью.
— А я и не собираюсь с вами ни о чем договариваться. Повторяю, что никакой Лауры нет, вам она привиделась. Нет и не было. Нет документов об ее удочерении, нет регистрационной записи о том, что она тут жила, нет диплома об окончании ею школы. Нет фотографий, ничего нет. – Борис продолжал ехидно улыбаться.
— Как же так? — растерялся Хью, — разве я не общался с ней здесь, разве мы тут не сидели в гостиной за чашкой шоколада? Разве она не показывали мне свои рисунки? А картинная галерея с выставкой ее работ? А ваши слуги? Разве они не подтвердят, что она жила здесь?
Казарин громогласно захохотал в ответ.
— В конце концов, есть водительские права на ее имя, страховка, медицинские карточки, чеки и квитанции. Человек не исчезает просто так, бесследно.
— Вы желаете обыскать дом, — ехидно спросил Борис, — может быть, допросить меня или Елену с Виктором? Что же, мы готовы, извольте. Только потом я вчиню вам такой иск, что никаких гонораров не хватит, чтобы расплатиться.
— В конце концов, есть художники, которые общались с ней и с вами, продавцы магазинов, да кто угодно.
— И что вы им предъявите? Фотографии некоей блондинки и отпечатки ее пальцев? Это убийственно, согласитесь, — Борис снова начал хохотать.
Хью удрученно молчал, стараясь сохранить внешнее спокойствие.
— Вы, наверное, и разговоры с ней записывали на диктофон, с ней и со мной? — отсмеявшись, вдруг с подозрением спросил Борис.
— Да, с вами каши не сваришь, — не ответил ему Хью на прямой вопрос. – Я хочу все-таки вам сказать, что Лаура мне небезразлична. И я сильно сомневаюсь, что Лилиан Майер стоит сообщать, что ее внучка жива. Я именно за этим и пришел сюда, господин Казарин, чтобы понять, почему маленькая девчонка совершила дерзкий побег из благополучного дома, почему вы ее укрываете как беглого преступника, почему она, будучи наследницей огромного состояния, живет в приживалках у старого полубезумного диссидента, – злобно закончил Хью.
— У вас, я вижу, богатая фантазия, мистер детектив. Вам бы романы писать, про Лолиту и Гумберта. Или о пропавших брильянтах, найденных в гузке рождественской индейки. Пойдите прочь, мистер детектив. Надо вам — ищите, я не помогаю таким как вы. – Борис красноречиво показал на дверь.
Хью не тронулся с места.
— Виктор, — крикнул Казарин, — прогони к черту дорогого гостя!
На пороге появился Виктор Шилов и с угрожающе сжатыми кулаками двинулся к Хью.
Хью со вздохом встал и сказал:
— Разумеется, я уже ухожу. Не стоит трудиться вышвыривать меня вон. Однако, я еще до завтрашнего вечера буду здесь, в Мюнхене. Мой отель «Паллада», номер четыреста семь. В двадцать один тридцать я вылетаю в Антверпен. Если вам или Лауре есть что мне сказать, я буду вас ждать. Я хочу помочь. Разобраться и помочь. Лилиан Майер вряд ли остановится, если узнает, что ее внучка жива. Она будет ее искать. И притом, с помощью полиции. Не подумайте, что я вымогатель, боже упаси, — поспешно сказал Хью, видя, как нахмурился Казарин. – Я действительно думаю, что Лауре грозит опасность. Я хочу помочь.
С этими словами Хью вышел вон под дождь с полной уверенностью, что к ним не прислушались.
Моя Ксапа очень много знает, но мало умеет. И всему хочет научиться. Ко всем пристает с вопросами, что да как. Старые женщины ее уже зовут Ксапа-почемучка. Взять хотя бы, как она костер разводит. Долго-долго старательно складывает, и каждый раз боится, что не загорится. Потом ЗАЖИГАЛКУ подносит — и раз! Костер занялся. Ксапе сразу легче становится. А на охоту мы ее берем, потому что у нее нож самый острый. Охотится она плохо, но туши разделывает хорошо. Постепенно готовить учится. Все подшучивают, но все довольны. Сырого мяса больше не едим. Сидим у костра,
разговариваем и ждем, пока Ксапа КУЛИНАРИТ.
Когда Ксапа просит меня научить ее разводить костер, я очень удивляюсь.
— Моя ЗАЖИГАЛКА скоро сдохнет, — объясняет она. — ОДНОРАЗКА. А так, как вы, я не умею.
— Совсем не умеешь?
— На ПРАКТИКЕ не умею. ТЕОРЕТИЧЕСКИ знаю несколько способов, но на ПРАКТИКЕ не пробовала.
Я парням рассказываю. Весело время проводим. Ксапа объясняет, а мы пытаемся НА ПРАКТИКЕ огонь добыть. Лучи солнца в точку ЛИНЗОЙ свести просто. Всего-то надо солнце и линзу. С солнцем более-менее просто, а линза одна на всех… Трением нам больше нравится. У Мудреныша даже что-то
получается. Дымок идет. А искру высекать Ксапа так и не может научиться.
— Зачем тебе столько знать? — спрашиваю.
— Ты живешь здесь, с детства все постигаешь, — говорит Ксапа. — А я выживаю.
И опять лицом каменеет. Смотрит на меня, криво улыбается и добавляет:
— Ничего. Даже в ТЮРЬМЕ, говорят, только первые пять лет тяжело. Потом привыкаешь.
Через две-три зимы и мы выживать будем, — думаю я.
Лето кончается, ночи становятся холоднее. Ксапа беспокоится. Говорит, не привыкла к холоду. Расспрашивает всех, как мы зиму проводим. Учится у женщин теплую одежду шить. Обычно охотники охотятся, им одеждой некогда заниматься. Бабы и девки им одежду шьют. А Ксапа сама охотница. Жили бы за перевалом, некогда ей было бы одежкой заниматься. Но тут дичь непуганая, охота много времени не занимает. Мечталка Ксапе помогает, но сама еще мало что умеет. Спорят, непонятные слова говорят, к бабам за советом бегают. Моя ПУГОВИЦЫ придумывает. Говорит, так удобнее. Как же… Через голову доху натянуть, или шесть пуговиц застегивать. Может, и удобнее, но без них быстрее. В общем, мнения разделились. Бабам пуговицы нравятся, а охотникам нет.
А Ксапа следующую глупость придумывает. Вся малышня в восторге. Помогают на носилке глину со старого русла ручья таскать. Ксапа говорит, пора обучить нас гончарному искусству. А то ни кружек, ни тарелок.
День глину месят, второй… На третий Ксапа сдается. Говорит, гончарный круг нужен. Детишки продолжают. У них лучше получается.
Ксапа все ко мне пристает: «Как зимовать будем?» Как будто пещеры не видит. Сколько охотники ни искали, второй большой пещеры не нашли. Мелкие, охотникам непогоду переждать, есть, а большая — одна на всю долину.
Словно и на самом деле не видела. Шагами измеряет, недовольна. С факелом в самую глубину пещеры лезет, где пещера в узкую щель сужается. Такую узкую, что трехлетнему ребенку не пролезть. Дым в щель пускает,
сердится. У самой от дыма из глаз слезы текут. Бормочет непонятное про САНИТАРНЫЕ НОРМЫ. Снова ребятню в кружок собирает, объясняет что-то. Суета начинается. Четыре девчушки пол в пещере ветками подметают, остальные
разбегаются. Зачем, думаете? Я тоже думаю. Пока думаю, они уже назад возвращаются, с камнями. И снова убегают. Камни носят, в кучу складывают. Я понимаю, Ксапа хочет широкую, открытую всем ветрам часть пещеры каменной стеной отгородить. Хорошее дело, теплая часть пещеры раз в пять больше станет. Только стенка слабая получится. Если Головач облокотится, рухнет! Так Ксапе и говорю. Хитро улыбается, но ничего не отвечает. Задумала что-то. А я и не спрашиваю. Скоро сам все увижу.
Малышня кучу камней собирает, а Ксана вновь начинает глину месить. Я уже понимаю, но сижу на пятках, спину о дерево чешу и наблюдаю. Ксапино племя камни с глиной кладет.
Хорошая у них стенка получается! Полшага шириной, гладкая, ровная. Только всего пять шагов в длину и по колено высотой. Потом глина и камни кончаются. А ведь камни со всей округи собирали.
Усталая Ксапа садится рядом со мной, вытирает лоб грязной рукой и говорит:
— КВАРТИРНЫЙ ВОПРОС нас погубит.
Поднимаю ее на руки, несу к ВОДОПРОВОДУ. Малышне командую:
— Парни, за мной! Отмываться идем.
На следующее утро Головач со своими опять в горы собираются. Смотрят перед уходом ксапину стенку, руками трогают.
— С тех пор, как ты Ксапу привел, нашему обществу скучать не приходится, — говорит мне Головач. — Не знаю даже, плохо это или хорошо. Ты все ж придерживай ее, чтоб не очень увлекалась. Не то она всю нашу жизнь перевернет. Днем спать будем, ночью на охоту ходить.
Ксапа расцветает, будто ее похвалили.
Тут Мечталка со старой облысевшей шкурой прибегает. Шкуру на носилку натягивают. Я мозгую и понимаю, что опять глину таскать будут. Кличу Хвоста, объясняю задачу, и мы идем за камнями. С нами Верный Глаз увязывается.
Наломались к полудню, аж спина болит. Я Ксапу в сторону отзываю, отчитываю.
— Ты зачем всех девок с тремя полосками работать заставляешь? Мало им от охотников достается? Не ожидал я от тебя.
— Клык, миленький, они сами нам помочь пришли. Хочешь, у Мечталки спроси.
Смотрю, девки и на самом деле веселые. Улыбаются, перешучиваются на своем языке, мне глазки строят. Туна попкой виляет, дразнится. Ксапа машет над головой руками и кричит:
— Кончай работу! Перерыв на обед!
Оказывается, пока мы камни да глину таскали, бабы мяса нажарили на всех. Фантазер делит, куски раздает. Все вместе едим, досыта, и девки с тремя полосками тоже. Перешучиваемся. У Ксапы опять жир аж с локтей капает. И физиономия — где в глине, где в саже, а где жиром измазана.
Когда по-человечески есть научится?
Не успели доесть. Головач со своими охотниками возвращается, на носилке Баламута несут. Баламут со скал сорвался, ногу сломал. Ох, нехорошо сломал… Моя как разобралась, что к чему, лицом каменеет, хриплым голосом командует. Мол, туда положите, то-то и то-то принесите. И ведь все слушаются. Головач своим кивает, чтоб подчинялись.
Ксапа первым делом руки в ВОДОПРОВОДЕ моет. Потом штаны с Баламута срезает. На баб, что хихикать вздумали, так зыркает… Те сами убегают. Я смотрю, у Баламута кости в двух местах точно сломаны, может, в трех. Но наружу обломки нигде не торчат. Это хорошо. А моя уже свою одежку ножом
кромсает.
Тут меня Мудр отзывает. Головач у него спрашивает, знает ли Ксапа, что делает. Вот он Головача ко мне пересылает. А я что — знаю?
— Посмотрим, — говорю. — Роды принимать умеет. Хуже все равно не будет.
Баламут ревет диким голосом. Самые сильные бабы его к земле прижимают. Из-за них не видно, что Ксапа с его ногой делает. Головач волнуется, в руках копье вертит. То вскочит, то снова сядет. Мудр его удерживает, говорит, без него лучше разберутся.
Долго разбираются. Бабы кругом толпятся, ничего не видно. Наконец, Ксапа раздвигает их, идет к ВОДОПРОВОДУ руки мыть. Руки почему-то в глине. Мудр ее зовет к нам. Подходит умытая.
— Что скажешь? — спрашивает ее Мудр.
— ШИНЫ, ГИПС наложила, последнюю ТАБЛЕТКУ ОБЕЗБОЛИВАЮЩЕГО дала. А дальше — как повезет.
Вижу, у нее вдруг подбородок дрожать начинает. Опять плакать собралась. Рядом сажаю, к себе прижимаю. А дальше — как всегда. Слезы в два ручья и половина слов непонятна. Что без одежки осталась, теперь ходить не в чем, мы понимаем. А что она с ногой делала — нет. Позднее от Мечталки узнаем.
Ксапа ногу своими одежками оборачивает, кости вправляет, палочками, обмазанными глиной обкладывает, поверху кожаным ремнем обматывает, сверху глиной обмазывает. Я понимаю, что ничего не понимаю. От Ксапы добиваюсь только, что перелом сложный, а она ни разу на живом человеке
не СТАЖИРОВАЛАСЬ. Их на ТРЕНАЖЕРЕ гоняли. ТРЕНАЖЕР — это МАНЕКЕН такой. А тут она переволновалась, все неправильно делала, теперь у парнишки нога может криво срастись. Это потому что у нас ни РЕНТГЕНА, ни ТОМОГРАФА нет. Даже ГИПСА нет. А как ГИПС накладывать, если его нет?
Вы много поняли? Я — нет. А Головач понимает главное — умирать Баламут пока не собирается. Идет парнишку поздравить. Тот на земле лежит, шкурами укрытый. Бабы в вам не дают перенести, пока глина, которой Ксапа ногу обмазала, не подсохнет.
Раз Баламута перенести нельзя, Мудр советует вам перенести. Головач так и делает. И очень правильно, потому что ночью дождь идет.
А Ксапа трех девок-степнячек к Баламуту приставляет. Чтоб одна из них обязательно рядом сидела. Кормила, горшок выносила. Баламуту строго-настрого запрещает ногу тревожить.
Баламут как узнает, что ему три десятка дней точно пластом лежать, а дальше — как получится, кричит, что лучше б ему вниз головой с той скалы упасть. Ксапа глаза щурит, да такую оплеуху отвешивает, что у Баламута все слова из головы вылетают. Молчит, глазами лупает. Что потом, мы не знаем, потому что Ксапа всех из вама выгоняет, долго о чем-то с
Баламутом говорит. Но Баламут веселее на жизнь смотрит. И даже перестает ругаться на девок с тремя полосками.
Вечером выясняется, что свой шалашик Ксапа тоже порезала. Не весь, правда, а только пол.
— Я побоялась, что от сырой глины на коже РАЗДРАЖЕНИЕ будет, — объясняет мне Ксапа. — Вот и ИЗОЛИРОВАЛА ГЕРМЕТИЧНОЙ ПЛЕНКОЙ. Но кожа дышать должна. Поэтому я сначала НАТУРАЛЬНОЙ ТКАНЬЮ обернула, потом ПЛЕНКОЙ, а потом уже ГИПС. Такой пирог со страха навертела… За эту
ГИПСОВУЮ повязку инструктор меня при всех бы за уши оттаскал. Это все от страха. Я так боялась, что совсем думать не могла. Руки что-то делают, а голова как не моя… А вдруг у него кости теперь криво срастутся?
И Ксапа опять плачет. Я уже давно знаю, в трудный час на нее можно положиться. Но когда все позади, до нее наконец-то доходит. Тормознутая она у меня. Тут-то ее и надо утешить. Когда Ксапа не в себе, у нас так ярко получается!..
А еще — у нее меньше одежек осталось. Легче раздевать…
В общем, на следующий день мы последними встаем. Мечталка будит. Все уже беспокоятся, не случилось ли чего?
Ксапа бежит Баламута проведать, а я направляюсь умыться к ВОДОПРОВОДУ. Солнце стоит высоко, девки месят ногами глину в яме, охотники, лениво ругая Ксапу, таскают на носилках камни с реки. ВЕЛИКАЯ СТРОЙКА продолжается.
Из вама Баламута выходит довольная Ксапа. И начинает РУКОВОДИТЬ. Мы валим два дерева, чтоб сделать ДВЕРНОЙ ПРОЕМ и пару ОКОН. Мудр смотрит, стену руками щупает, головой качает. А потом говорит вдруг, что теперь это не пещера, а хыз. Когда маленьким был, дед ему рассказывал, что в дальнем-дальнем обществе люди из деревьев хызы ставят. Ксапа как слышит, прилипает к нему как репей. Что да где? Далеко, вот где! Никто из тех, кто сейчас живет, там не был.
Долго стену строим. Сначала я думал, сделаем только там, где до потолка дотянуться можно. Но Ксапа ЛЕСА выдумывает. Строим. И чем дальше, тем больше деревьев надо в глину и камни вмуровывать. Иначе, Ксапа говорит, стена рухнуть может.
— Все равно рухнет, — возражает Мудр. — Здесь рухнет, — и указывает самое высокое место, где стена в два человеческих роста.
Думал, Ксапа обидится или спорить начнет. А она сначала в себя уходит, ногти грызет, потом говорит:
— КОНТРФОРСЫ поставим. Бревна нужны.
Контрфорс — это бревно, наклонно прислоненное к стене. Так, что внизу до стены два шага, а вверху в потолок пещеры упирается. Ну а дальше — как обычно. Между бревном и стеной кладка из камней и глины. Снизу потолще, два шага, сверху потоньше — в толщину бревна плюс две ладони. По два дня ломаемся над каждым КОНТРФОРСОМ. Но Мудр ЗАМЕЧАНИЯ
СНЯЛ, ПРОЕКТ УТВЕРДИЛ, ОБЪЕКТ ПРИНЯЛ. Это Ксапа так выражается.
Заканчиваем стену, и Ксапа хочет РУССКУЮ ПЕЧЬ сложить. Да не простую, а чтоб ДЫМОХОД по полу шел, ЛЕЖАКИ обогревал. В общем, опять работы на много дней. А главное — она печек никогда не клала, есть риск УГОРЕТЬ. Что такое ВЬЮШКИ да ЗАДВИЖКИ, только ТЕОРЕТИЧЕСКИ знает. Но этим Ксапа со мной одним делится.
* * *
Ковалев проснулся в три часа ночи от тревожного сна, которого не помнил. Почему-то хотелось прислушаться, но издали уже раздавался стук колёс, а вскоре поезд тяжело загрохотал над головой, потряхивая дом. И показалось спросонья, что прислушаться, всмотреться в темноту очень важно, необходимо – грохот поезда нарочно длился и длился…
Почудилось ли Ковалеву движение в дальнем углу комнаты? Или это шевелились тени вагонов в свете далекого фонаря? Он сел, поставив босые ноги на пол, – по полу тянуло промозглым сырым холодом, и почему-то пахло тиной.
Зачем она бежала через мост? Зачем взяла с собой ребёнка? Версия самоубийства в эту минуту казалась ему неправдоподобной, абсурдной…
Ковалев нащупал тапочки и подошел к окну – поезд свистнул на прощание, стук колёс затихал… Моста из окна видно не было, даже если прижаться лицом к стеклу.
Это тоже случилось в ноябре, вот такой же точно ночью, черной и холодной…
Не так уж сильно ему надо было «на двор», чтобы одеваться среди ночи, но Ковалев натянул спортивные штаны и направился на веранду. Обрезанные галошами резиновые сапоги он надел на босу ногу и ватник накинул прямо на майку, даже руки в рукава пихать не стал – придерживал его за воротник и чуть не уронил, включая лампу над крыльцом.
Морозец легким ему не показался – пощипывал и подгонял… У крыльца с треском проломился ледок на луже, и тропинка тоже похрустывала под ногами. Тишина стояла удивительная, в городе такая невозможна, – даже собаки не лаяли. И казалось, что воздух звенит: от мороза, от прозрачности, от неподвижности. Звёзды высыпали на тёмном небе – в городе такого темного неба не бывает тоже, над городом всегда висит зарево его огней.
Лишь возвращаясь к дому, Ковалев подумал, что ночью должна светить луна, – но луны он так и не нашел. Собирался подняться на крыльцо, однако остановился вдруг.
Зачем она бежала через мост?
Он отошел от крыльца, но не увидел моста в темноте. На улице в эту ночь горел единственный фонарь, и за пятном света темнота была ещё гуще. Ковалев подумал, что пойти к мосту в этот час – более чем странная фантазия, но эта мысль его не остановила. И про глубокую лужу у калитки он забыл – ледок сломался, стоило на него ступить, и нога по щиколотку провалилась в ледяную воду. Вместо того чтобы проснуться и прийти в себя, Ковалев снова подумал о дежавю, вспомнил ту ночь, когда собирался переплыть реку, и прикосновение мокрого песка к босым ногам. Тогда он тоже надел куртку прямо поверх майки…
Если пройти по мосту ночью – может, что-нибудь всплывет в памяти? Идти не далеко, минуты три, не больше…
Утоптанный гравий зашуршал под ногами – в полнейшей тишине… Она бежала тем же путем, поднималась на мост этой же тропинкой. Зачем?
Ковалев даже остановился ненадолго: почему он так уверен, что она бежала? Не шла, а именно бежала? Женщине тяжело бежать с ребёнком на руках, почти невозможно. Наверное. Может, он всё-таки что-то помнит? Ведь снилась же ему комната в доме тёти Нади и красный фонарь.
А где, интересно, жил этот Смирнов, который спас ему жизнь? Ковалев не очень хотел думать, что этот человек – его отец, мало ли чего наговорила старая ведьма… В детстве он не сильно мечтал об отце, деда ему вполне хватало, – разве что иногда, когда случалось на деда обидеться, но такое бывало не часто. Отцы его друзей (у кого они имелись) обычно отличались от деда в худшую сторону: или были вечно заняты, или вечно пьяны – и слишком часто находились с сыновьями в непримиримой конфронтации. Нет, он не мечтал об отце. Но думать о том, что этого человека нет в живых, было горько, по-детски обидно.
Ковалев поднялся на мост и прошел вперёд несколько шагов. Странная, нереальная тишина звенела в ушах, от холода заныли пальцы и занемели ступни. А потом, остановившись в десятке шагов от выступавшей в сторону площадки, он наконец обнаружил луну – круглую и желто-оранжевую: она вылезла над рекой из-за кромки леса и пустила по туманной воде широкую блестящую дорожку. Ковалев подошел вплотную к тонким перилам и заглянул вниз. Высоко… Больше десяти метров точно. А глубоко ли? Он не сомневался, что, прыгнув вниз, выплывет на берег без труда – если хватит глубины, конечно. Ещё минуту назад уверенный, что ничего не боится, он внезапно ощутил страх перед этим гипотетическим прыжком, а вместе со страхом – азарт и острое желание этот страх преодолеть.
Вряд ли женщина с ребенком на руках могла прыгнуть с моста от желания преодолеть страх… И как способ что-то доказать, обратить на себя внимание – это было слишком. Наверное, старая ведьма никогда не смотрела вниз с этого места…
Вода была теплее воздуха; над ней, будто парок над чашкой горячего чая, вился лёгкий туман, золотистый в лунном свете. Если бы в двенадцать лет Ковалев не пробовал переплыть холодную реку, он бы скинул ватник. Но его последующие изыскания в этой области говорили обратное: он сунул руки в рукава (холодные уже рукава, обжегшие голую кожу) и застегнул две пуговицы. Взялся рукой за широкую балку фермы – ледяную, к ней едва не приклеились пальцы – и снова глянул вниз. Встал на нижнюю поперечину перил, подтянулся. Наверное, правильней было бы перекинуть ногу через перила и прыгать с узкой полоски дощатого настила с наружной стороны, но Ковалев поднялся ещё выше, придерживаясь за балку, выпрямился и, примериваясь, посмотрел на воду.
На берегу, отчетливо видимый в лунном свете, стоял человек с удочкой на плече и, запрокинув голову, смотрел на Ковалева. Заметив ответный взгляд, человек нарочито покрутил пальцем у виска и сплюнул.
Нет, дело не в том, что Ковалев боялся показаться кому-то сумасшедшим, – этот прозаичный жест будто вырвал его из сна, вернул в реальность, в обыденность из романтического кошмара. Так, наверное, чувствует себя лунатик, проснувшийся на краю крыши… Ковалев пошатнулся, оглянувшись назад, и с трудом удержал равновесие, вцепился в балку изо всей силы – она были слишком широкой, чтобы обхватить её ладонью, и держаться пришлось только пальцами. Человек с удочкой ещё раз покрутил пальцем у виска и направился под мост.
Залезать на перила было значительно проще, чем слезть… И, наконец ступив на прогнившие доски настила, Ковалев вдруг заметил, что совсем продрог, что не чувствует ног, что от холода ломит не только уши, но и голову на висках и затылке…
До дома он пробежался бегом – и перед калиткой ввалился в лужу другой ногой. Постель не показалась ему чересчур теплой, Ковалев долго стучал зубами, от чего никак не мог уснуть.
Утром он был уверен, что ночное приключение со странными фантазиями ему приснилось, а галоши промокли от сырости на веранде. Вспомнив «настоящее динго», прихватил со стола пирожок с картошкой.
Выходя из дома, он столкнулся с бабой Пашей и ощутил некоторое чувство вины – в самом деле, старушка наверняка рассчитывала посидеть-поговорить, а старая ведьма Ангелина Васильевна беспардонно выпроводила её вон… Не то чтобы Ковалев хотел провести вечер в обществе старушки, но попить с нею чайку стоило хотя бы из вежливости.
Она задержала его на минуту, сообщив, что у него кончаются дрова, и даже предложила взять немного у неё из сарая. О том, где люди берут дрова, Ковалев имел смутное представление – наверное, не у соседей… В супермаркетах продавались связки поленьев, но этот путь тоже представлялся сомнительным. В общем, пришлось заказать машину и выложить треть взятых с собой денег – при том, что пиленые дрова стоили в полтора раза дешевле колотых.
Скорым шагом переходя мост, Ковалев всё же глянул вниз – нет, не приснилось: ощущение азарта было точно таким, как ночью… «Настоящее динго» по дороге ему не встретилось.
При встрече с Инной за завтраком Ковалев испытал некоторую неловкость, она же была невозмутима – скорей всего, просто не знала, что её мать накануне к нему заходила. Ещё интересней было увидеть Зою Романовну, и хотя Ковалев давал себе слово относиться к рассказу Ангелины Васильевны как к обычным женским сплетням, всё равно не мог не смотреть на Зою с другой стороны – такой взгляд будто избавлял от её власти над ним.
– Александр Петрович, – обратилась Зоя к инструктору Саше после привычного уже замечания Ковалеву, что приступать к еде надо вместе со всеми, – сегодня у вас занятия с младшей группой.
– Так точно, – усмехнулся тот.
– Я хотела бы напомнить, что штатный инструктор ЛФК у нас вы и только вы. Посторонним людям категорически нельзя вести занятия с детьми, тем более в бассейне.
– Я так и знал, – весело ответил Саша.
– И дело не только в медицинских справках. Вы должны понимать, что работа с детьми – это ответственность, что далеко не каждого можно допускать к детям, особенно людей без специального образования, соответствующих характеристик и психологического тестирования.
– Это вы о педофилии? – Саша едва не прыснул.
Зоя Романовна немного смутилась и на Ковалева не взглянула.
– Я говорю об элементарных правилах, Александр Петрович. И смешного в них очень мало.
– Я всё понял, Зоя Романовна. – Саша лучезарно улыбнулся.
Ковалев не полез в бутылку, только усмехнулся про себя – подозрение показалось ему нелепым, не заслуживавшим внимания.
Но Инна считала иначе – после завтрака Ковалев снова оказался за столом с ней наедине.
– Вчера, пока вас допрашивала милиция, а потом Зоя Романовна, весь трудовой коллектив обсуждал вашу любовь к маленьким мальчикам.
– Знаете, я даже говорить об этом не стану, – фыркнул Ковалев.
– И тем не менее… Милиция посчитала, что я вас прикрываю, – это мне папа вчера рассказал, ему уже доложили. И Павлик тоже вас прикрывает. Он вообще странный мальчик и для своих лет очень сообразительный. Его Зоя осторожно так расспрашивала – трогали вы его, что говорили, что обещали, чем запугивали… Мне кажется, он не хотел ей про дядю Федю говорить, но после этого сказал. Будто понял, что вы в более щекотливом положении, нежели дядя Федя. Но ему, конечно, никто не поверил.
– Почему «конечно»?
Инна загадочно повела плечами, и Ковалев вспомнил слова бабы Паши: «мой Федя».
– Не потому ли, что человек, которого он имеет в виду, утонул больше года назад? – спросил Ковалев напрямую.