Геро, конечно, не спит. Незнакомые голоса, топот ног. С каждым из гостей прибыла его свита. Челяди в замке прибавилось. Неугомонный, болтливый люд. Геро все это слышит. Он, без сомнений, задается вопросом, пожелает ли хозяйка его видеть. Сидя во главе стола, с бокалом в руке, приглядывая за гостями из-под опущенных век, герцогиня Ангулемская вновь позволила себя улыбнуться. Кто-то из кавалеров отпустил пошлую остроту, а эта улыбка послужит ему ложным поощрением. Пусть верит в свою удачу. Она будет думать о своем. Ее согревает мысль, что он, Геро, совсем рядом. Их разделяют несколько комнат. Сознавать это приятно. Взращивать это сладкое предвкушение, хранить, будто искру меж ладоней, прикрывая от ветра. Наслаждаться этим потаенным торжеством женщины.
Она могла бы назвать это счастьем, этознание. Если бы не полоска тени, что тянется как шлейф по слякотной мостовой. Он не спит не потому, что ждет, как ждет любовник, а потому, что его ожидание роднится с ожиданием узника. Он все еще там, в застенках Аласонского дворца. Он так и не вышел оттуда. Все еще ждет ржавого визга дверных петель, скрипа тяжелых башмаков, смрадного дыхания под кожаной маской. Для него мало что изменилось. Стены обиты бархатом, пол устлан ковром, но он по-прежнему ждет. Ждет поворота ключа, ждет маслянистого щелчка. Он никогда не привыкнет. И навсегда останется узником. Когда она задавала ему тот свой бессмысленный вопрос об искуплении, ответ на него был один. Единственное, что она может для него сделать, это исчезнуть. Избавить от ожидания. Когда ее нет, ему легче дышать. Пусть даже он остается в своей темнице. Он свободен. В течении нескольких ночей он не вздрагивает и не глядит в темноту. Он может на время сбросить все свои маски, все те нелепые роли, которые вынужден играть. Он может даже улыбнуться. Может без боязни быть застигнутым предаваться воспоминаниям о своей дочери, придумывать для нее забавы, мастерить игрушки и даже беспечно повторять некоторые из ее шалостей. Ему не нужно прятаться. Он может быть самим собой. Со всеми своими несуразностями и чудачествами. В одиночестве он предается той глубинной, внутренней работе, которая не прекращается ни на мгновение в его беспокойной, трудолюбивой душе. Впрочем, эта работа совершается и в ее присутствии. Только еще более скрытно, с большими предосторожностями. Это еще одна из его загадок. Геро ни минуты не пребывает в праздности. Его праздность это видимость для непосвященных. Она и сама когда-то в нее верила, слегка досадуя на его странную, вдохновенную неподвижность, когда он часами смотрел на плывущие облака, прислушивался к шелесту листьев, ловил солнечные осколки на поверхности пруда или подолгу вычерчивал на плотной бумаге подсказанный внешним миром механизм. Он постоянно наблюдал и чему-то учился. Вероятно, даже в минуты страданий, когда случался приступ мигрени, он и больразглядывал со стороны. А в ожидании своей владелицы он, по видимому, изучает свой страх, придает ему некий образ, отращивая этому страху уродливые крылья. Он и ее, свою владелицу, тоже изучает. И знает про нее даже больше, чем она сама осмелится признать. Он знает, что ее терпение на исходе, вернее, ее одолевает голод, что она уже вычерпала до звенящего донышка свой бочонок жизненных сил, который подобно моряку, захватила в столичное плавание, что ей нетерпится сделать глубокий вдох и насытить внутренний эфир его тревогой и страхами, если ничем другим он ответить не может.
Ужин давно кончился. Гости перешли в гостиную, где пылал огромный камин, блестели спелыми боками испанские фрукты в серебряной чаше, в ведерке охлаждалось вино. Клотильда заметила, что Жанет исчезла. А с ней исчез и граф Монтрезор. Герцогиня уже не чувствовала ни сожаления, ни разочарования. Она чувствовала себя обманутой. Солнечный плод подгнил. Она вновь окинула взглядом сидящих вокруг дам и кавалеров, играющих в галантность. Их лица показались мертвенно бледными, с провалами вместо глаз, теми отвратительными кукольными заготовками, какие она когда-то пошвыряла в огонь, ибо они имели сходство с личинками, скользкими и шевелящимися. Еще несколько минут назад она верила, что среди этих ходульных персонажей бродит живая душа. Но она ошиблась. Жанет такая же умелая подделка под живое существо, как и все остальные. Только ее окрас выполнен более искусно. И потому на первый взгляд она выглядит одушевленной. Она как умело выполненная кукла, выставленная в поле. Волосы этой куклы развеваются на ветру, умело прилаженные лопасти вращаются под воздействием того же ветра, приводы в движение скрытый под одеждами механизм, и кукла шевелит руками и ногами. Глупые вороны, грачи и галки верят, что в поле стоит живой человек, готовый запустить в них камнем. В подлинность этой куклы верят даже редкие путники, разглядев нарумяненное лицо и яркие одежды, но приблизившись и распознав обман, клянут собственное легковерие. Вот и она уже себя клянет. Вновь сожаление и тоска.
Клотильда поднялась и вышла из гостиной.
Видит Бог, она не хотела. Как нелепо все вышло, как отвратительно. Почему так происходит? Почему все светлое, живое, нежное обращается в свою противоположность, день в ночь, вино в уксус, и льется этот уксус на свежие раны. На ней будто проклятье. Она обращается в изголодавшееся чудовище. Как в проклятый час полнолуния в ней пробуждается иная суть, демоническая, когтистая. Ее кожа лопается, влажными пучкамилезет шерсть, черты ее лица искажаются, нежный подбородок и точеные скулы тянутся в волчью пасть, ее пальцы, белые, с розовыми ноготками, темнеют, покрываются чешуйками. И глаза уже не ясные, с молочным белком, а налитые кровью, с янтарной пылающей сердцевиной. Она все чувствует, понимает, но не в силах это прекратить. Магия зла сильнее.
Она шла к нему вовсе не за тем, чтобы требовать близости. Нет, торопливое, беспорядочное сопряжение было не в ее вкусе. Куда ей торопиться? Геро здесь, рядом, в полной ее власти. Сама мысль об этом служит неистощимым афродизиаком, разгоняя кровь быстрее шпанской мушки. Ей всегда нравилось предвкушать, терзать себя воображением. Свидание, влекомое лишь порывом, под влиянием минуты, не для нее. Если она и затевает нечто подобное, если действует спонтанно, без предварительных грез, то преследует цель незначительную, обменяться взглядами, коснуться руки. Она шла за этим и тогда, когда покинула своих захмелевших гостей. Ей требовалось всего лишь его увидеть. Может быть, обнять. Вдохнуть запах его волос, аромат его теплой, молодой кожи. Она искала краткого прибежища в этом чертоге Тартара, среди немых истончившихся душ. Она должна была убедиться, что не одна в этом царстве призраков, что ее поиски все же увенчались успехом, и что он, живой, облаченный в плоть, найден. Ей бы еще захватить фонарь, по примеру Диогена. Бог свидетель, что она задержалась бы не дольше минуты. Она так долго не прикасалась к нему, так долго не слышала его бархатистого голоса.
Как она и предполагала, Геро не спал. Постель не разобрана, в кабинете свет. Сейчас Геро сделает шаг к ней навстречу. Приветствуя с тихой почтительностью, склонит голову. Он безупречно вежлив, он даже научился целовать ей руку с легкостью придворных кавалеров. В ответ она погладит его темные волосы, поцелует в едва заметный пробор. Она даже не будет с ним говорить. Только прильнет всем телом, обхватит обеими руками так, чтобы слышать его дыхание, его взволнованное сердце, и сразу уйдет. Большего ей не требовалось.
Но все пошло как-то не так. Геро не встретил ее с тихой почтительностью. Он был крайне взволнован. Он стоял посреди комнаты и взирал на нее чуть ли не с ужасом. Ей даже показалось, что он отшатнулся, едва не бросился бежать. Конечно, она не ждала радости. Верхом ее ожиданий была даже не радость, а полустертая, беглая улыбка. Она согласна и на притворство. Ибо давно уверила себя, что Геро сам когда-нибудь поверит в то, во что играет. Ведь так бывает. Она слышала. Разве не сказал кто-то из римских сластолюбцев, что притворяясь влюбленным, рискуешь им стать? Что эта роль легко укореняется в чувствах и мыслях? Если Геро вслед за вежливым поклоном научиться улыбаться, он скоро поверит в эту улыбку. Улыбка прорастет и даст побеги в сердце. Улыбка, как зерно, взойдет урожаем нежности. Но сегодня нет даже притворства. Он взирает на нее с неприязнью. Будь ее воля, он указал бы ей на дверь, вышвырнул бы за порог, как назойливую шлюху.
— Что с тобой? Ты взволнован?
— Я не думаю… полагал, что ваше высочество будет слишком занята.
Похоже на правду. Он полагал. Он не полагал, он отчаянно в это верил. Пожалуй, даже вздохнул с облегчением, когда заметил, что возвращается она не одна. Хозяйке будет не до него. Она угадывала его мысли. Читала их так ясно, будто слова дымным силуэтом висели в воздухе. Нет, он ее не ждал. Он молился об обратном. Ничего не изменилось. Он по-прежнему ее ненавидит. Не пытается простить. Все те проблески благодарности, жалости, сожаления, симпатии, что ей мерещились, как синеватые огоньки за кладбищенской оградой, всего лишь ее жалкая, пустая надежда.
Он еще смеет оправдываться! Подобно всем своим презренным собратьям, пребывающих в уверенности, что женщины падки на их ложь, как пьяница на дешевое божоле. Достаточно изобразить смущение, сыграть раскаяние, и женщина верит в самое нелепое оправдание. Просто потому что глупа. «Нет, юноша, вам эта роль дается плохо. Никудышный вы лицедей. Или у вас недостаточно опыта. Вам не оправдаться».
— Я должна всего лишь исчезнуть. Уехать и не возвращаться. Быть похищенной или сосланной.
О, как же он мечтает об этом. Его неприязнь прорастают как тысячи тончайших невидимых жал, его отторжение, как ядовитый сок поверх сверкающих листьев. Он сейчас опасен как майская крапива или дикий сумах. Если она прикоснется, вся ее душа покроется волдырями. Он только одного не учел. К этому яду она уже привыкла. Ее этот яд уже не обжигает, а скорее взбадривает. Его неприязнь уже давно оказывает на нее обратно действие, как свежевыкопанный трюфель. Запах его отвратителен, а вкус неповторим.
— Мне нравится, когда ты такой упрямый и смелый. Меня влечет твоя ненависть… Ты такой желанный в своей неразрешимой печали.
Ему бы следовало давно усвоить урок. Ненависть это тоже чувство, отчаяние – лакомство. Ему следовало сохранять ледяное спокойствие, прятаться за равнодушием и взирать на нее с невозмутимостью идола. Заставить свое сердце биться размеренно. А так она услышит, как колотится его сердце, и этот звук сведет ее с ума. Ему бы следовало учиться у тех благоразумных тварей, что притворяются мертвыми. Истинный хищник не утоляет свой голод падалью.
— Поэтому тебе можно все. Я все тебе прощаю. Даже ненависть.
Теперь она уже не уйдет. Одного прикосновения ей уже мало. Она заберет все, что ей причитается, как дотошный и безжалостный мытарь.
— Ну что же ты? Раздевайся.
0
0