И тут приключилось неслыханное. Давно забытое. Это было не отторжение, это был бунт! Он как будто забыл все прежние, вырезанные на коже уроки, сорвался с привязи, как пес, окрыленный щенячьей ностальгией. Конечно же, как она могла забыть! За время ее отсутствия его дочь побывала здесь трижды. А его дочь, это умелый подстрекатель, носитель оспенной бляшки, которому достаточно приблизиться и пожать руку ничего неподозревающему прохожему. Геро слишком много времени провел с этой девчонкой. Слишком долго был предоставлен самому себе. Вот и набрался дерзости.
— А знаю. Знаю, кто над тобой так славно потрудился и даже знаю, где ее искать.
После этих слов на лице Геро отразился смертельный ужас. Он так побледнел, что герцогиня подумала, уж не прячет ли он свою дочь в шкафу. С него станется. Чего он так испугался? Она всего лишь подошла к столу. Давно заметила разбросанные рисунки. Еще одна его забава. Сначала изводил бумагу сам, черкая на ней угольным карандашом, затем принялся учить свою дочь. За время пребывания здесь этого крикливого звереныша возникла целая стопка черно-белых набросков. Герцогиня приблизилась к столу и принялась их рассматривать. Кого тут только не было! Летопись Ноева ковчега. Всякая летающая, ползучая и скачущая тварь. Его дочь, вероятно, тыкала пальцем в каждое из подвернувшихся ей созданий. Вот вспорхнувший с ветки дрозд, вот замершая на камне ящерица, вот пес, тот самый, с подведенным брюхом и торчащим хребтом, с ободранным боком и поджатой лапой, вот вытянутая морда фриза с удивленно выкаченным глазом, вот голова мраморного сатира с пятнами плесени, с паутиной трещин, а вот… Боже милостивый, портрет самой уродливой служанки, кособокой Жюльмет, у которой во рту недостает с полдюжины зубов. Эта служанка была единственной из всей женской прислуги, кому дозволялось переступать порог его спальни. И как живо нарисовано, какое сходство! И, конечно же, с десяток изображений девочки. Ее он рисовал бесконечно. Каждый поворот головы, перемещение тени, движение губ и глаз. Он почти документировал ее бытие, как прилежный летописец. Были каракули и самой… наследницы. Чудовищных размеров цветы, фигуры в треугольных платьях, торчащие в стороны конечности с паучьими пальцами. И ни единого намека на нее, на ту, кто властен над их жизнью и смертью. Для нее, принцессы крови, не нашлось и клочка бумаги, жалкого обрывка. Ее там не было. Ее нигде не было. Были бессловесные, четвероногие твари, была уродливая служанка, а ее не было.
Позже, когда пришло осознание содеянного, а с ним привычная мука, она не нашла ничего лучше, как по многолетней привычке, возвести вину на жертву. Геро сам во всем виноват. Он всегда виноват. Чего ему стоило нарисовать и ее, свою хозяйку? Пусть даже рядом с кошкой, рядом с тем мраморным фавном, у которого слуги герцога де Майена отбили нос. Она бы не сочла это за оскорбление. Пусть бы даже рисунок был нелицеприятным шаржем, пусть бы он преувеличил ее черты, заострил бы нос, свел бы до узкой прорези рот. Она бы все стерпела. Но Геро о ней даже не вспомнил. Он нарисовал служанку. Служанку! Старую, уродливую горничную! И сотню раз запечатлел свою дочь. Даже пятна от фруктового сиропа, которым она перемазалась, уплетая десерт. Он запечатлел, правда, очень схематично, несколькими штрихами, лицо девочки едва угадывалось, но ясно видны ее грязные пальцы.
— Я приказала тебе раздеться, — произнесла герцогиня, не оборачиваясь. – Ты уже начал. Продолжай.
Что-то такое звякнуло в ее голосе, чему она сама была не рада, что-то уже за пределами страсти, уже враждебное, господское, чему он не посмел противиться. Он спохватился, но ей уже потребно другое. Ей не нужна его суетливая поспешность, с какой он готов устремиться в спальню. Ей это даже противно. Он упустил свой шанс.
— Здесь ложись. На ковер.
Он изумлен, но подчинился. Вообразил, что это ее фантазия. Нечто подобное уже случалось, ей нравилось видеть его обнаженным, распростертым у ног, стоящим на коленях. Когда человек наг, он слаб и жалок. Одежда это своеобразный статус, к ней прилагаются все права и законы. А без одежды смертный всего лишь червь. Тут уже не до божественного сходства. Тут первозданное несовершенство.
Она столько раз видела его обнаженным, что это зрелище давно бы утратило для нее интерес, будь на месте Геро кто-то другой. Да и сам Геро должен был свыкнуться с процедурой. Чего, собственно, ему стыдиться? Они все знают друг о друге. Они давние любовники, чьи тела уже давно приспособились и притерлись. Нет никаких тайн, стыд давно заместился бы привычкой. Так произошло бы со всяким, кто состоит в долговременном союзе. Но только не с ними. С ними этого рутинного привыкания не случилось. Во всяком случае, со стороны Геро. Он так и не избавился от своей провинциальной, монашеской застенчивости. Что вызывало порой раздражение. Герцогиня догадывалась, что это был вовсе не стыд, а скорее попытка сохранить себя, свою человечность, не дать свести божественное подобие до животного бесчувствия. Было и подозрение, что с любимой женщиной он бы не играл в эти ханжеские игры. А ее, свою владелицу, он не желает, и потому ее взгляд по-прежнему оскорбителен. И он по-прежнему делает попытку уклониться, укрыться отнее, подтянуть колени к животу, скорчиться и стать невидимым. Но ему это не удастся. Он будет лежать так, как она прикажет, как освежеванная добыча со всеми жилами, венами, связками напоказ.
Она стояла над ним с рисунками в руках. Она еще не решила, что сделает с ними. Она вся обратилась в орудие, в мясницкий крюк, клещи, штырь, зазубренный клинок, в наточенный клин и все прочие средства для извлечения боли. Еще она хотела бы стать пыточным колесом, а заодно и дыбой, чтобы разнообразить его опыт. У нее нет нужды притворять все эти фантазии поочередно. Она воплотит их все сразу. Ибо есть одна незаживающая рана, есть несросшийся перелом, где кости до сих пор находят одна на другую, есть вживленная в самое сердце проволока, за которую можно потянуть. Нет, этих ран не видно, они скрыты от непосвященных, но ей они известны. Его дочь. Вот она рана, вот куда она вонзит свой раскаленный прут, свой ржавый, с зазубренными клинок, и медленно повернет в этой ране.
— Знаешь, твоя дочь очень красивая девочка. Смышленая.
Портрет девочки оказался самым верхним рисунком. Она смотрела в ненавистное лицо. Она верила, что способна осуществить то, что пророчествовала. Он слышал и тоже верил. Он даже пытался вскочить, но она ловка придавила башмаком кисть его руки, на которую он оперся. Она говорила и говорила. Говорила нечто чудовищное, ужасаясь собственной изобретательности, той грязи, что порождали ее фантазии, их подробной красочности. Она выкладывала свои фразы, как раскаленные докрасна бляшки. Она впечатывала их и вгоняла. Она слышала, что существует особое искусство украшательства тела, коим злоупотребляют дикари в Новом Свете. С помощью иглы под кожу вливается краска. Бывалые путешественники в светских салонах рассказывали о замысловатых узорах, таинственных знаках и даже географических картах, которые иглами и краской внедряли в самую плоть. Ей вдруг представилось, что у нее в руке связка подобных игл, и она макает их в краску. Да и зачем ей краска, если есть его кровь? Этими иглами она будет выводить свои фразы на его теле, накалывать мелкими точками, для того, чтобы ранки не успели затянуться, она будет освежать этот след, углубляя кровавую бороздку. Она могла бы поступить согласно прецеденту, воспользоваться способом быстры и действенным: сплести свои фразы из стальных волокон, раскалить и выжечь их все сразу, покрыть этим узорчатым приговором все его непокорное тело, с головы до ног, чтобы он уже не мог заслониться от нее забвением, а был бы приговорен к вечному познанию этих рун.
— Нет, не надо, пожалуйста, — шепчет он.
Он уже чувствует боль. Губы сухие, дыхание прерывистое.
— За детскую чистоту платят немало. За изначальную, божественную девственность, за ту, что до грехопадения, в первые часы воплощенной вселенной.
Его кожа останется гладкой, нетронутой. На ней все так же зазывно будут плясать тени, то скрывая, то подчеркивая совершенство линий. Он по-прежнему желанен, цвета золотистого плода, с черным шелком спутанных волос, в переплетении натянутых жил и связок. Но где-то в глубине его разума, за туманом зрачков, происходит черная работа, где-то иглы вонзаются, извлекаются, смачиваются кровью и вновь погружаются в эфирную плоть, где-то проступает несмываемый, неизлечимый узор.
Но ей и этого показалось мало. Не было видимых свидетельств. Того, что происходит в его разуме, она не видит, к тому же, шумом собственных мыслей и страхов он способен заглушить ее слова. Он так взволнован, что близок к горячечному забытью, а ей не хотелось бы его отпускать, он должен присутствовать, видеть и слышать. Тогда ей пришел в голову этот отвлекающий маневр, чтобы занять его глаза и озадачить разум, а если удастся, то и вернуть заиндевевшему телу былую чувствительность. Она медленно, так чтобы он успел заметить ее движение, поднесла к ближайшей свече верхний рисунок. Бумага быстро занялась, огонь побежал, разлагая волокна в пепел, а затем черные хлопья посыпались на его грудь и живот. Геро инстинктивно свел колени и прикрылся рукой. Но взгляда не отвел. Он смотрел, будто на его глазах кто-то развеял пепел погребального костра. Еще один пылающий треугольник она отпустила, когда огонь едва не коснулся пальцев. Угроза пустая, уголок испустит огненный дух, изойдет дымом, прежде чем достигнет живого тела. Так и случилось. Усмехнувшись, она взялась за второй рисунок. И заговорила вновь, с тем же мстительным вдохновением.
— Я тут бессильна что-либо изменить. Устройство мира такого, что судьба женщины, высокородной или простолюдинки, быть купленной или проданной.
Второй рисунок догорел. И снова горящий отрывок не достиг цели.
— Их отвозят на телегах в Отель-Дье, там они умирают, их бросают в общие ямы и засыпают известью.
Она все подбрасывала рисунки в огонь, он жадно поглощал добычу, уродуя, растворяя лица и образы. Пепел уже засыпал его лицо, уже налип на ресницы. Он был подобен еретику, чьи богохульные сочинения приговорены к аутодафе у него на глазах.
— Горчайшее из разочарований избегнуть свой судьбы. Если уж сам Господь установил этот справедливейший миропорядок, примерно наказав Еву и ее дочерей, то как можем мы противиться Его воле?
Последний рисунок догорел. Геро не шевельнулся. Действительно в забытьи? Но дыхание по-прежнему короткое, рывками. На груди по своду ребер выступили бисеринки пота. Его обычная уловка – попытаться укрыться в самом себе. Но это иллюзия. Ему даже не удалось оглохнуть. Он все слышал. Хотя и притворяется бесчувственным. Лицедей. Его голова от прикосновения только мотнулась. Он впал в оцепенение. От него мало что добьешься. Подобрав юбки, она направилась к двери.
0
0