Я иду по коридорам Госпиталя. Иду. Правда, ходьбой моё перемещение можно назвать с большой натяжкой. Еду, качусь. Хорошо, хоть не ползу. Восемь лет назад ползала. Пока умельцы из «Медтехники» не сконструировали этот шедевр. Кресло. Специально для меня. Чтобы я продолжала работать в Госпитале. А Госпиталь — гордиться тем, что я его главный хирург. Единственный практикующий хирург в инвалидном кресле. Горькая ирония. Когда ноги отказали совсем — хотела уйти. Не дали. Обеспечили этим транспортом и персональным операционным столом.
В Госпитале многое сделано под меня.
К нам хотят попасть все, кому грозит сложная операция. И не только. Абсурд, но образовалась очередь. А проходить лечение у Розен стало модно.
«Хотят попасть на операционный стол» — страшная фраза. По мне, так туда стремиться — всё равно, что в гроб. Правда, за семнадцать лет, что я возглавляю хирургов Госпиталя, летальных исходов было восемь. Это при тридцати (как минимум) операциях за неделю. Не считая выездных. Из этих операций моих личных — всего семь. И ни одного летального исхода. У меня их восемь за всю жизнь.
Семь операций в неделю. Раньше было больше. Доходило до двадцати. А на жизнь вне Госпиталя времени не оставалось. Из родных у меня… только Госпиталь.
Я имею право называть его родным, ибо провела в этих стенах почти пятьдесят лет. Когда появилась здесь по приглашению профессора Алдошина, мне исполнилось тридцать пять. Как давно это было…
— Смотри! Сама Розен! Я тебе о ней рассказывала, — девчачий шёпот долетел до меня, когда пересекала коридор, ведущий к палатам реабилитационного отделения.
— Да ты что! Эта старуха?
— Тише! Услышит…
— Древняя развалина! И в кресле, — в голосе парня слышалось явное раздражение. — Зачем её здесь держат? Дала бы дорогу кому помоложе.
— Она же — гений! Без всяких приборов знает…
Разговор остаётся за углом. Да, я — старуха. И развалина. А насчёт гения… нет, я не гений. Просто мне дано чуть больше, чем другим. Интуиция и опыт.
Пандус услужливо подкатывается под колёса. Ещё два поворота, длинный коридор, и я на месте. Надо думать о предстоящей операции, а я то ударяюсь в воспоминания, то анализирую… мифы. Впрочем, готовиться особо нечего, рядовая операция, таких было больше сотни. Пациент не ординарный, это да.
Готовиться мне уже давно не надо. Едва называют фамилию, вижу операционное поле и свои действия. Это мой дар и моё проклятие. То, из-за чего кресло всё ещё возит меня по Госпиталю. Хотя давно пора это прекратить. Парень прав — пора уступить «дорогу» молодым. Но не получается.
Солнце выглядывает из-за туч, и коридор впереди расчерчивают тёмные и светлые полосы. Сколько раз хотела уйти? Два последних хорошо запомнила. Дальше кабинета директора дело не пошло. Слышать он не хочет, чтобы я уходила. А может, не так уж сильно настаивала? Долг! Будь он неладен. Клятва, данная на могиле родителей. И особый настрой. Держат как цепи, не позволяя настаивать.
Хотя настрой сейчас уже не нужен. Вот первые четыре года, пока ассистировала Алдошину, приходилось действительно подготавливать себя. Это очень помогло, когда учитель оставил меня одну перед лежащим на столе мужчиной.
Я отчётливо помню всё, что произошло тогда. Профессор не признавал специализации, обычной среди практикующих врачей. «Военный хирург должен уметь делать всё. Для него не может быть неожиданностей», — говорил он. И ещё: «Когда ты оперируешь печень, и вдруг происходит остановка сердца, не стоит ждать кардиолога, нужно самому справиться с ситуацией. Иначе смерть будет смотреть на твои руки. И ждать».
В тот день смерть стояла рядом. И её ожидание едва не увенчалось успехом. Ранение было очень плохим. Осколок стекла вспорол живот и застрял рядом с позвоночником. Врачи «Скорой помощи» обработали рану и вывели пострадавшего из состояния шока. И на том спасибо. Предстояло извлечь посторонний предмет, провести ревизию брюшной полости, наложить швы и сделать дренаж. И всё. Но я увидела, как стоит стекло. Без рентгена и томографа, не применяя ультразвук. Ещё не расчистив операционного поля, поняла, что привычный, спланированный ход действий погубит (моего! первого!) пациента. И приказала положить оперируемого на бок. Все в зале посмотрели на Алдошина. Он молчал. Я провела операцию по-своему и Станислав Воронов выжил. Вот! Даже имя не забыла, столько лет прошло.
Потом профессор кидал меня от пациента к пациенту. Иногда ситуации возникали совсем неправдоподобные. Интересно, кому-нибудь кроме меня приходилось использовать в качестве операционного стола гранитный валун, или оперировать одновременно разрыв селезёнки и сочащуюся кровью язву двенадцатиперстной кишки? Или сшивать разорванные сухожилия предплечья в окопе под минометным обстрелом. А та операция на столе проверки багажа в маленьком аэропорту, когда на фоне тяжёлой черепно-мозговой травмы мне пришлось вытаскивать пулю и осколки ребра из лёгкого… Как звали девушку? Уже не помню. Вроде Марина? Или Маргарита…
Это сейчас мне не надо покидать привычных мест, чтобы добраться до больного. Нуждающиеся сами приходят. Или их привозят. Сюда доставляют людей со сложными травмами. У врачей «Скорой помощи» есть специальный диагноз — пациент Розен. А Госпиталь в кулуарах величают «Госпиталь Розен». И существует ещё предварительная запись — операции за деньги. Такие, как сегодняшняя. Очередь выстроилась на три месяца вперёд. Вот только никто не скажет, есть ли у меня эти три месяца. Пять лет назад отказали ноги. Сейчас очередь рук.
Каждое утро, просыпаясь, я подношу ладонь к глазам и шевелю пальцами. Они послушно двигаются. Пока.
Если бы кто знал, как я боюсь однажды не увидеть этого движения.
Операция прошла, как и предполагалось, безо всяких осложнений. Полтора часа можно было считать выброшенными на ветер. Удалить подобную опухоль с двенадцатиперстной кишки мог любой из моих учеников. Я ни за что ни согласилась бы принимать участие в этой… (приличного слова не подобрать!), если бы не настоятельная просьба директора Госпиталя вписать Ориона Уорфилда в сегодняшнее расписание. А его просил вроде как сам президент. За месяц до.
Такая популярность льстит, но когда она мешает собственным планам…
— Екатерина Аркадьевна! Вы бесподобны!
— Скажите, как вам удаётся никогда не ошибаться?
— Екатерина Аркадьевна, вы уже выбрали, кто будет вам ассистировать в следующий четверг? В списке не указан анестезиолог…
Как всегда! Главная операционная за счёт стеклянного потолка и балкончика над ним часто становилась подобием театральных подмостков, на которых я — в главной роли. Зрители спустились к выходу, пока я давала указания о дальнейших действиях с пациентом.
Стащила перчатки и пошевелила пальцами. Показалось или нет? Пластик стянул кожу.
— Я не актриса, чтобы быть бесподобной. Это — первое. Второе — слышали присказку: «на ошибках учатся»? Я и училась. Только чаще — на чужих. Очень полезно, знаете ли, стараться обойтись без тех промахов, которые уже кто-то сделал. Третье — можете вписать свою фамилию, ничего не имею против. Только учтите — будет сложно. Готовы импровизировать?
Не очень уверенное: «Да». Пусть. Иногда полезны и свои ошибки. Если есть тот, кто на них укажет. И время на исправление. В четверг оно будет.
— Отлично. Все свободны. Больше на сегодня у меня операций не назначено.
Пальцы двигались как обычно. Показалось.
Спектакль закончился. Занавес опущен. Зрители расходились по своим делам. У меня тоже дела. Причём такие, которые я с радостью отложила бы. Но…
«Нельзя откладывать на завтра то, что можно сделать сегодня» — интересно, кто это придумал? С удовольствием проигнорировала бы это правило. Касаемо всех сегодняшних дел. Особенно предстоящего разговора. Но если Орион Уорфилд, так же, как и его «шишка», вполне могли бы подождать даже не до завтра, а до следующей недели, то разговора с родителями Насти Андреевой не отложить. И не только они (ох! как стыдно признаваться) в этом заинтересованы.
Кресло катилось к моему кабинету, подчиняясь одной из программ. Они — результат творчества наших админов. Поставить управляющий модуль оказалось, с их точки зрения, пустяшным делом. Теперь, не задумываясь, перемещаюсь между операционной, своим кабинетом, приёмной начальника Госпиталя и лабораторией. Маршрут выбирало кресло. Требовалось просто нажать нужную кнопку на подлокотнике. Что я и сделала.
На часах половина третьего. У меня было полчаса. Перекусить? Есть не особо хотелось, обедала я в начале первого. Могла просмотреть публикации в журналах или почитать представленную на рецензию диссертацию. Только вот пойму ли хоть слово?
Настя Андреева умирает. И даже я не могу с этим ничего сделать. Хотя обо мне слагают легенды, утверждая, что Екатерина Розен способна оживить даже мёртвого. Если его доставят к ней на операционный стол вскоре после смерти. Надо признаться, у таких легенд есть основания. Были прецеденты. Но в случае с этой девочкой я бессильна. Если только…
Не стоит думать о невозможном. Это тень пролетающего облачка, утренний туман, ползущий с озера, марево над разогретым асфальтом в летний полдень. Подует ветер, и нет ничего. Это даже не мечта. Тень мечты. Как может хирург мечтать, чтобы ему разрешили убить. Я мечтаю?
Сейчас я буду поступать вопреки своему тайному желанию. Уничтожать надежду. Убивать мечту. Это правильный выбор. Но в душе бьётся подлая мыслишка: «А вдруг они всё-таки не согласятся с моими доводами?»
0
0