— … нам сказали, что болезнь зашла слишком далеко и случай неоперабельный. Но я узнавал. Екатерина Розен никогда не отказывалась от операции. Если вы и не делали того, что ожидалось, вы всегда что-то делали. Никогда не уходили так, как ушли от Насти. Даже не начав. И я хочу понять — почему? Вам нужны деньги? Мы, — снова взгляд на жену, — найдём. Или… говорят, вы коллекционируете старинные книги по медицине? Надежда может достать, у неё есть связи. Если надо…
— Я уже говорила вам позавчера. Мне не нужно ничего. Ни-че-го.
«Кроме тела вашей дочери». Но таких слов я никогда не произнесу. Они должны предложить это сами. А я помешать этому предложению. Такую операцию способна провести только я. И подпитать мозг их дочери своим на данный момент могу только я. Других доноров нет. А ждать Настя не может. У неё не больше пяти дней. Невозможно одновременно лежать на операционном столе и делать операцию. Или возможно? Нет ответа. Мальчики хотят успеть.
— Должен же быть выход.
— Должен, — произношу я. — Нельзя чтобы дети умирали. Настя хочет жить. А способ только один.
Говорю. А перед глазами тело восьмилетнего мальчика, которого я не спасла. Это был один из тех восьми случаев. И одна из трёх моих (личных!) ошибок. Да, ассистент подготовил катетер не того размера, а анестезиолог ошибся с дозой. Эта бригада военных врачей никогда не имела дела с детьми. Но там была я. Которая не поверила своим чувствам.
Я всегда видела, что мешает организму регенерировать и просто убирала мешающий фактор.
Никто другой не видит.
Операции с зоофаном проводятся по стандартному плану: убрать повреждённые ткани, очистить операционное поле от посторонних предметов, ввести препарат в заранее рассчитанном количестве и зашить. Дальше организм все делает сам. Он умный. Но иногда дело не в диагностируемом повреждении. Как в том первом случае. Стекло только задело кишечник (почти нереально, готовились мы к основательной чистке брюшной полости), и печень осталась цела. Оно упёрлось в сочленение двух позвонков. Просто упёрлось. Но у парня как раз в этом месте было ущемление. Пошевели я стекло при стандартном положении оперируемого, и инвалидное кресло было бы Станиславу обеспечено. Это в лучшем случае. Надо было сначала… Что вспоминать? В тот раз я всё сделала правильно. А с мальчонкой ошиблась. Самую малость. Это сыграло роковую роль. Зоофан вместо восстановления спровоцировал развитие опухоли. Взрывообразное. И меня не извиняет, что о такой возможности никто не догадывался. Свойства зоофана и сейчас не до конца изучены. И он — не панацея. Но теперь я не имею права на ошибку.
— Но?
Естественный вопрос, продолжающий мою фразу. Никогда прямо не назову отцу этого «но». Использую обходной манёвр:
— Никто не может предсказать результата замены.
— Настя будет жить? — зелёные глаза впиваются в меня, серые смотрят с прищуром. Павел чувствует подвох.
— Будет. Но останется ли при этом вашей Настей — той, которую вы знали, той, к которой привыкли, — неизвестно. У неё могут измениться вкусы, манера поведения. Лексика и мимика тоже не останутся прежними. Вы читали о донорской подпитке мозга?
Не жду ответа. Конечно читали. Мы ходим вокруг этого уже два дня. А Настя исчезает, её всё меньше и меньше в этом теле.
— Многое зависит от донора, — произносит отец.
— Это всё неважно, — говорит мать. — Главное — Настя будет жить.
— Она не пятилетний ребёнок, — упорствую я, — даже его трудно переучить. Вашей дочке двенадцать лет, и её сознание к моменту начала болезни было полностью сформировано. Теперь же…
— Теперь она уже забыла многое из того, чему мы её учили. От прежней Насти ничего не осталось. Она не помнит деда!
Неужели это важно? Молчание зыбкой пеленой повисает между нами. На многое нет однозначного ответа.
— А донор? Мы искали… — начинает Надежда и не заканчивает фразу. Просто пытается поймать мой взгляд. Смотрю ей в глаза. Мне нечего скрывать. Или есть чего?
Губы невольно кривятся. Они, едва узнали страшный диагноз, искали способ спасти дочь и нашли «замену». Вглядываюсь в лицо сидящей напротив женщины и вижу — ей известны все подводные камни этого метода. И выбор сделан.
А вот донора Павел и Надежда не нашли. Я тоже. Искала. И не нашла.
— Кто будет донором? — Павел задал вопрос так, будто всё уже решено. Не решено ничего. Но пора сказать правду.
— Я.
Серые и зелёные глаза смотрели на меня, и в них росло понимание.
— Но сначала я должна получить согласие Насти.
— Она ничего не понимает, — слишком быстро, чтобы быть правдой.
— Я сумею спросить так, чтобы получить ответ.
Сумею. Ответ будет без подтасовки. Клянусь. Пояснила:
— Другого донора нет. Вы правы, Надежда. И маловероятно, что он появится в ближайшую неделю. Мы не можем ждать дольше. Моя кандидатура…
— Мы согласны, — торопливо, перебивая меня. И взгляд на мужа. А вот он сомневался:
— Если вы… Кто будет проводить операцию?
— Тоже я. Если Настя согласится, операция будет в пятницу.
— Могли быть другие варианты?
— Могли. Но для благоприятного исхода нужно сильно повреждённое, не способное к регенерации тело, и человек с необоримым желанием жить. А таких в нашей картотеке сейчас нет.
— Вы не хотите умирать? — чуть слышно, больше утверждение, чем вопрос, но я ответила Надежде:
— Не хочу. Но придётся. И очень скоро.
Я проведу эту свою последнюю операцию. Лишь бы девочка…
Моё кресло стоит вплотную к кровати. Настя лежит, отвернувшись. Взгляд устремлен на пустую, ничем не примечательную стену.
— Я умру.
— Не знаю. Скорее всего — да. Твоё «я» очень слабое, а моё сильное.
— Значит, я умру в любом случае, но родители будут считать, что я выжила?
— Это нечестно.
— Да.
Молчим.
Лучи солнца золотят рамку висящей напротив окна картинки. Но даже этот радостный свет не внушает оптимизма.
Ни мне. Ни Насте. Она поворачивается:
— А вы? Вы останетесь прежней?
— Тоже не знаю. Возможны варианты. В трёх случаях из восьми получилась новая личность, но с навыками обеих. И донора, и реципиента.
— А было, когда… никто не выжил?
И здесь я не буду лгать.
— Было. Из шестнадцати проведённых на сегодня донорских подсадок восемь привели к смерти обоих.
— Половина.
— Именно поэтому решать тебе. Шансы невысоки.
— Но у вас они есть.
Опять же «да». Но произносить этого вслух не буду. Из этих восьми смертей только одна была на моем столе. Но тогда слабы были оба. А ждать было нельзя. Как и в нашем случае. Я должна провести эту операцию, пока пальцы шевелятся. И пока мозг Насти не умер полностью. Чем он сильнее, тем больше шансов на успех. Хотя считается, что мёртвый реципиент при живом доноре — оптимальный вариант, но не в нашем случае, не при такой разнице в возрасте. На момент «переключения каналов» именно я должна быть мертва. Но и этого я ей не скажу. Не надо давать надежду там, где может ничего не получиться. А что получится неизвестно никому. Я слишком хочу жить, а она почти потеряла надежду. Это неправильно.
— Мама… она очень изменилась за эти три месяца. Когда она узнала… И папа…
0
0