Ещё в 1943 на Тегеранской конференции, когда даже самым ярым антисоветски настроенным элементам стало понятно, что крах вермахта – вопрос времени, Сталин объявил себя правообладателем Кёнигсберга. Он не объяснял почему. Не в его привычках не то союзникам, не то вредителям раскрывать свои планы. Объясняли дипломаты: «Земля старая славянская, кровью русских обагрённая, и России принадлежать ей должно».
Естественно, СССР интересовал незамерзающий круглый год порт на Балтике, у самого выхода в Северное море. А ещё сокровищница. По мнению огромного числа специалистов Западной Европы, именно в районе Кёнигсберга хранились и разрабатывались последние новинки техники и оружия. Здесь же находился штаб Аненербе, самые секретные архивы, отсюда в никуда уплывали подводные лодки…
А вот что в итоге досталось Советскому Союзу, не знает никто. Сталин умел хранить секреты…
Первоначально предполагалось назвать город Балтийском, но смерть Калинина изменила планы.
Как странно распределяют Мойры свои нити: Кёнигсберг – Калининград, какое странное созвучие…
***
Когда захлопнулись створки ворот в хранилище, Кесслер не помнил. Его организм существовал совершенно отдельно от разума. Он умывался, ставил кипяток и заваривал крепчайший, духмяно пахнущий кофе. Зерна, неведомыми путями недавно доставленные из Южной Америки, ещё хранили в своих чёрных телах солнце.
Он что-то ел. Писал. Клеил ярлыки к незарегистрированным раритетам. Спал. Вёл дневник. И не понимал, не чувствовал запаха жизни и вкуса времени…
Он заранее попросил перенести к себе основную часть Валленродской библиотеки и поставил перед своей кроватью картину Рубенса. Но то, что было спрятано в недрах Храмовой горы и изъято римлянами в 70 году н.э., он не допустил к себе. Это НЕЧТО находилось за стеной со свинцовой перегородкой и пугало даже его бесчувственное тело.
На третий (или пятый?) день одиночества Бернагард вдруг очнулся от мысли, что давно не видел света. Он долго сидел на койке, раскачиваясь взад-вперёд, наподобие маятника, а потом кинулся к стоящим в углу ящикам, запечатанным чёрным орлом, и, раскидав их, буквально разорвал предпоследний. Там, на подушке из сухой чистой еловой стружки, завёрнутая в бархат, лежала Она…
Библиотекарь, дрожа всем телом, извлёк этот небесный дар, и, медленно опустившись на колени, беззвучно зарыдал.
***
Бойцы давно потеряли чувство времени. Казалось, что там, над ними, разливает свою нежную персиковую карамель рассвет и мир просыпается, улыбаясь новому дню. Ответственность и страх притупились, несмотря на ожидание скорого боя, внутри зарождалось ощущение лёгкого нескрываемого счастья.
– Победа за нами, – вдруг услышал Василий Иванович.
Он удивлённо огляделся и увидел перед собой только глуповато-радостные лица… А ведь это были люди, прошедшие горькими дорогами войны. Перед боем такой вид бойцов был невообразим. Собранность нужна, сосредоточенность, готовность бить не жалеючи! А тут?
Ян только хмыкнул и, как обычно, совершенно спокойным голосом уверенно, но совершенно не понятно, пояснил:
– Стены. Козлоногий балуется. Похоже на отравление кокаином. Пройдёт.
Непершин вздохнул, поднялся с пола и неторопливо пошёл назад. Там, не глядя на стоящую за ним срамную статую, глубоко вздохнул и запел:
– Ве-е-еру-у-ую во единого Бо-ога Отца, Вседержи-ителя-я, Творца неба и земли-и-и-и, всего ви-идимого-о-о и неви-и-димого-о-о… Во единого Господа Иисуса Христа, Сына Бо-ожия, Единородного, рождённого от Отца прежде все-ех веко-ов: Света от Све-ета-а-а, Бога и-истинного от Бога и-истинно-ого, рождё-онного-о, не сотворё-онного, одного-о-о существа с Отцо-ом, Им же всё-о-о сотворено-о-о-о…
Сзади на него навалилась чернота. Горло перехватило. Лежащая рядом собака, глухо зарычав, поднялась и, обойдя фигуру стоящего, села сзади. Словно в безмолвной поддержке. Словно прикрывая спину…
Священник сделал глубокий вдох и продолжил:
– Ра-ади нас люу-удеэй и ради-и-и нашего спасе-э-э-эния сошедшего с небес и принявшего плоть от Ду-уха Святого-о-о и Марии Девы, и ста-а-авшего челове-еко-о-ом.
Петь, растягивая слова, уже не получалось, в горле скребло и шипело, но он продолжал, хрипя и заикаясь:
– Распят-того же за нас-с-с пр-р-ри Понтийском Пилате, и стр-р-радавшего, и погребённого. И воскресшегого в тр-рет-тий день, согласно П-писанию.
С него тёк пот. Мокрая ткань, остывая, противно прилипала к телу. Сзади заскулила рыжая собачонка.
Раздался глухой скрипучий вскрик, или это сообща выдохнули воздух бойцы – и Непершин осел на каменный пол… с внезапно появившимся чувством облегчения.
Он оглянулся. Сзади него на корточках сидел Ян и благодарно гладил собаку.
– Ты молитву закончи. Символ Веры, однако, выбрал. Молодец. Спасибо. Помог, – сообщил он и, встав, небрежным жестом поднял с пола маленькую каменную сосульку, смутно напоминающую человеческую фигурку.
Василий Иванович поймал недоумённый взгляд собаки и услышал:
– Пригодится.
Непершин только вздохнул на такую запасливость. И закончил речитативом.
Сидящий до сих пор тихо отряд зашевелился. Тусклый свет коридора выжег, наконец, лёгкий, клубившийся невесомой паутиной туман, стали слышны нестройные хлопки, быстро сменившиеся автоматными очередями.
– А Ксения-то там хулиганит, – услышали бойцы. – Плохо, рано начали. Отряд, слушай команду. При входе в коридор рассредоточиться, передвижение зигзагом, за мной, стараться попадать в след. Возможны ловушки. Огонь открывать в случае необходимости и только на поражение. Направление север – затем, после поворота на развилке, юго-восток. Подъём вверх крутой.
Он сдвинул кирпич и что-то нажал внутри. Закрытая наглухо стальная преграда почти бесшумно отошла в сторону.
***
Недавно рассекреченные архивные документы ЦГА РФ позволили журналисту Турченко, интересующемуся пропавшими вместе с фашистами ценностями, обнаружить интересную докладную записку инженера биолокации Кольцова, направленную им непосредственно в ЦК КПСС и датированную 8 мая 1982 года. В записке содержались сведения о выполнении задания по восстановлению схемы основных подземных ходов.
По предположению Турченко, в них хранится исчисляемое сотнями тонн золото, серебро, янтарь, картины, драгоценности и, возможно, знаменитая и такая недоступная Янтарная комната.
Подземные ходы начали возводиться еще в 13 веке. Они расположены на разной глубине, вплоть до 68 метров, они не затоплены водой. Скорее всего, подземные реки находятся ниже и выше уровня хранилищ.
Журналист послал запрос в архивы бывшего КГБ, но ему было отказано в их изучении.
***
Ксения устала.
Ян называл её черной магессой, совершенством, которое опередило время и родилось раньше, чем предначертано. А она хотела просто быть желанной. Её лёгкий успех у любого из мужчин девушка всегда считала горем, а не частью своих достоинств. Ведь она давно поняла – мужчин вокруг много, а такие как она женщины – считанные.
Попав в отряд как-то случайно, внезапно, Ксения почувствовала себя, если не любимой, то, по крайней мере, немного счастливой и, главное, нужной. Наконец, смогла понять, ощутить себя не жертвой, а женщиной.
Ксения осознавала, что тот, кто возглавляет её отдел, не совсем человек. Скорее даже совсем не человек.
Ян, с её точки зрения, был существом суровым, чистым, умным и гордым. Ксюша робела и, хихикая в подушку по ночам, представляла себя опытной маленькой грешницей. А утром, строгая и неприступная, летела в отдел, чтобы присутствовать рядом, видеть его и наблюдать за ним.
Приказ возглавить вторую часть отряда был воспринят ею как дар. Ксении поручили вести людей в логово вервольфа. Было страшно, пожалуй, даже жутко, но тот огонь, что горел в её душе, умел сжигать безнадёжность и пепел неуверенности. Она знала, что выполнит приказ.
***
Немцев в чёрной форме оказалось не меньше десятка. Отряд ждали. Мысленно осудив не предупредившего вовремя Олеария, она приказала рассредоточиться и, посмотрев на Илью, уступила ему право вести отряд в условиях близкого боя. Ксении надо было определить цели и прикинуть свои возможности. Она не могла позволить себе израсходовать всё сразу.
По гулким коридорам следовали длинные автоматные яркие очереди. Они фонтанчиками выскакивали из-за поворотов и арочных сводчатых развилок. Точками и тире рисовали на каменной кладке неизвестные, но смертельные письмена. Эсэсовцы из «чёрной головы» встретили дружный отпор разведчиков. Те были спокойны — им такая боевая обстановка в привычку. Яростно, гортанно гогоча, что-то кричал гауптштурмфюрер. Трассирующие нити яростно разбивали старые камни.
В ответ оборонявших оглушила тишина пришедшего под своды молчаливого нечто. Немцам стало страшно.
Отобранные в отряд разведчики давно стали элитой. Не раз и даже не десяток раз бравшие в плен «языка», выполнившие сотни диверсионных заданий, люди знали свою работу. Необычайно краткая жизнь этих совсем ещё молодых людей опиралась на опыт выживания и сумму выполненных для этого задач. Никто из них, пройдя тяжёлыми дорогами войны, в отличие от стоявших напротив немцев, не собирался умирать. Собирался драться. В этом они разнились, притягиваясь друг к другу, как плюс и минус, вступая в близкий смертельный бой.
Внезапно Ксения услышала — скорее телом, а не ушами! — отчаянный мяв. Её тянуло от места боя куда-то в боковой проход.
Словно серая таёжная белка, женщина метнулась в сторону. Через каких-то двадцать метров она увидела лежащее на камнях пушистое кошачье тело ещё живого, но уже почти развоплощённого духа. Старый Олеарий вёл свой бой.
***
Как чёрное на чёрном в тусклой темноте коридора, как омут, как пустота провала, стоял перед ней чёрный монах. В голове возникла и утвердилась удивительная мысль:
– Интересно, к какой ложе принадлежит этот свободный каменщик?
Она посмотрела в пустоту подо мглой капюшона, вздохнула и, вытянув руки, потянула к себе это… нечто.
Не было крика. Не было зрелищной битвы с пулями или молниями.
Серый пушистый комок, сотканный из тумана, поднял мохнатую голову. Коридор перед ним плыл и качался, но он все же рассмотрел паучиху, которая неторопливо, с нескрываемым удовольствием поглощала пустоту перед собой. Спокойно. Будто не замечая сопротивления. Неотвратимо. Через несколько минут чёрное нечто прекратило своё существование.
Ксения сыто рыгнула. Наклонилась. Легко подняла Олеария и, развернувшись, побежала в сторону боя. По дороге девушка щедро делилась своей силой. Она буквально ворвалась в эпицентр огня. И, выдохнув, «зажгла» притаившиеся за камнями жизни.
Пришел огонь. Белый, слепящий… короткий.
Через минуту только запах напоминал о некогда существовавшей здесь плоти.
– Вперёд, – рыкнула она на оробевших.
***
Совершенно открыто, в течение столетий, в Кёнигсберге дружно существовали несколько крупных масонских лож. Выделяли четыре основных: «Иммануилову ложу», « Три короны», «К мёртвой голове» и «Феникс».
В середине 90-х движение диггеров с любопытством обследовало канализацию города. Недалеко от Королевского замка ими были обнаружены жирные пятна копоти, напоминающие лежащих с автоматами людей в касках, и огромное чёрное пятно неподалёку, похожее на грязную кляксу. Также были найдены четыре тяжёлых серебряных жетона. Чуть оплавленные жетоны лежали в самой середине пятна, со знаками перечисленных масонских лож…
Гости оставались в Конфлане еще неделю. Жанет так же покинула свои апартаменты и охотно приняла участие в великосветских забавах. Лекарь ее отбыл в Париж, а сама д’Анжу не задала ни единого вопроса. Все горничные и лакеи, в чьи обязанности входило исполнять распоряжения рыжеволосой княгини, были предупреждены. Жанет могла дать поручение своей собственной служанке Эстер завести разговор на интересующую ее тему или послать свою придворную даму Катерину в качестве лазутчика. Могла бы состояться попытка подкупа. Но Анастази все напрочь отрицала. Ни вопросов, ни разговоров, ни подкупа. Что это? Жанет нелюбопытна? Или ей известно гораздо больше, чем она желает показать? Эту версию Анастази так же с негодованием отвергла.
Вскоре гости покинули замок. Жанет была одной из последних, кто пересек мост над остатками рва. Казалось, она силится о чем-то вспомнить. Как будто по неосторожности могла позабыть ценную вещь и теперь мучительно вспоминает, заперла ли она эту вещь в шкатулку или оставила, брошенной, у камина. Так и не решив возникшую перед ней дилемму,она пришпорила огненного бербера и вскоре уже щебетала с кем-то из своих спутников.
Он стоял у окна и держал на руках… ребенка. Новорожденного. Такого крошечного, что влажный детский затылок терялся в его ладони, тонул в своей телесной незавершенности. Она моргнула. Затянула спасительную паузу. А едва меж ресниц вновь потек свет, выдохнула. Она и дыханием своим выпала из текущего бытия, будто лишилась чувств. Не ребенок. Это скрипка. Он держал в руках скрипку. Стоял к окну вполоборота, свет падал косо, побитой тенями, разнородной полосой, откуда-то из верхнего угла оконной ниши, будто небеса косили единственным желто-пыльным глазом. В полосе света его профиль. Безупречный, тонкий. Он чуть склонил голову и разглядывал давно забытый инструмент. Скрипка, внезапно извлеченная, как младенец из темной, безопасной утробы, все в красноватых пятнах, тоже в первый миг слепая, оглушенная.
Клотильда медленно вдохнула. Она испугалась. Миг небытия был краток, вероятно, мог быть исчислен в несколько песчинок, что скатились из верхнего резервуара вечности сквозь узкий перешеек, но в то же время был мучительно затянут в иной, небытийной ипостаси. Те мгновения наполнились чередой образов и уже сложились в целое повествование, как это случается во сне, когда четверть часа нестойкой дремоты вдруг оборачивается сложной фабулой. Она успела придумать и первую главу и пояснительный эпилог. Первая мысль – младенец подброшен в парк. Рожденный во грехе, от греховной, запретной связи, он был оставлен на милость тех, кто обитал несравненно выше и сытнее, чем грешная мать. Геро нашел этого ребенка и будет отстаивать свое право на покровительство, обнаружив в этом брошенном ублюдке сходство со своим мертворожденным сыном, углядев в этой находке жертвенный дар судьбы. И самое непереносимое, безумное, — это его ребенок, плод тайной связи и предательства. «Кто? Кто?» успела она подумать. «Кто-то из горничных? Фрейлин? Пришлых девиц, кого время от времени нанимают на работу?» Ребенок подброшен в замок как знак триумфа над ней, над бесплодной смоковницей, которая под пышным нарядом листвы не имела плодов. Это же не секрет, что у нее не может быть детей. Она пустоцвет, иссохшая от ненависти. Кто-то посмеялся. Ударил точно, навылет. Она успела обдумать и месть. Разглядела череду лиц. Рывок веревки, когда петля охватит толстую бычью шею.
И сразу проснулась. Не было ребенка. Ничего не было. Была скрипка. Изящный, покрытый золотистым лаком, округлый инструмент. Не удивительно, что она ошиблась. Он держал скрипку, как держат новорожденных детей. Левая ладонь под завитком, будто деревянная шейка так же хрупка, как шейка младенца, а на правой ладони, как детский задок, лежит нижняя дека. Вот так же он держал на руках свою новорожденную дочь, смотрел на нее с тем же недоверчивым удивлением. Скрипка тоже дитя, зачатое мастером, пусть не в плоти женщины, но в собственной душе. Ее так же выносили и с той же сладкой мукой родили на свет. И голос ей дали, то раздражающе резкий, то требовательный, как плач голодного младенца. То нежный и утешающий, как первая улыбка или первое слово.
Эту скрипку она подарила ему год назад, в один из приступов великодушия, вслед за трубой Галилея и глобусом Меркатора. Она заказала инструмент в Кремоне у известного мастера. Геро принял подарок недоверчиво, даже настороженно. Он не понимал его значения, возможно, даже опасался, что обнаружит за этим подарком послание, тонко завязанный силок, ибо он ничего не понимал в музыке. Он расценил это подарок, как аллегорическую угрозу, как изящный ультиматум. «Я желаю от тебя невозможного. Я возьму от тебя даже то, чем ты не владеешь!» Она едва не вспыхнула, но сдержалась. Это была очередная попытка примирения. Попытка загладить вину. Она уже не помнила, в чем состояла эта вина и каков был ее проступок. Их было слишком много, этих проступков, эти вин, которые сливались в одну большую, всепоглощающую, как океан. Озерцо можно со временем вычерпать, иссушить, но океан неисчерпаем и вечен. Поэтому она стерла имя той вины, которая послужила причиной, и осталась только скрипка, дитя мимолетного союза страсти и великодушия.
— Я найду тебе учителя, — добавила она поспешно.
И нашла. Старого итальянца, некогда прибывшего ко двору Генриха Четвертого в свите его невесты, наследницы Медичи. Со временем итальянец был забыт и прозябал в нищете, ютясь со своими нотами в нетопленной комнатушке. Он долго не мог поверить своей удаче, в изумлении рассматривая блестевший в его ладони золотой аванс. А затем, с еще большим изумлением, разглядывал неожиданного ученика, красивого молодого человека, чем сословный статус был неясен. Старику случалось давать уроки благородным недорослям, но чаще он обучал придворных музыкантов или пажей, сам возглавлял королевский оркестр или подрабатывал как сольный исполнитель, сдабривая скрипичным пением салонные разговоры и томные встречи. Но ему еще не доводилось обучать игре на инструменте возлюбленного знатной дамы. И не просто дамы, а первый принцессы крови. К тому же, этот возлюбленный больше походил на узника, чем на обласканного судьбой фаворита. Старик был в замешательстве. Он смотрел на нового ученика с опаской. Слишком красив. Вероятно, избалован, капризен и своенравен. Как все эти молодые господа, кого фортуна отличает своим пристрастием. Геро, со своей стороны, тоже присматривался к учителю. Но без всякой настороженности, а скорее с безотчетной надеждой. Он не забыл своего приемного отца, епископа Бовэзкого, который погиб у него на глазах. И помимо своей воли искал если не сходства, то отдаленного замещения. Он все еще не излечился от своего сиротства, все еще искал отца и наставника, как это свойственно одиноким детям.
Старый итальянец очень быстро избавился от своей настороженности. Ученик восхищал и удивлял. Юноша, совершенный невежда в музыке, оказался любознательным и очень способным. Он учился охотно, обладал достаточным музыкальным слухом, но вряд ли обладал подлинным талантом. Несмотря на двадцать лет, прожитые в столице Франции, сеньор Корелли с трудом говорил по-французски, составляя лишь самые простые фразы, а его ученик и вовсе не говорил на итальянском. Тем не менее, они прекрасно понимали друг друга, обнаружив, что для общения им хватает школьной латыни.
Первые звуки, извлеченные неумело поставленным смычком, были ужасны. Они разнеслись по замку подобно кошачьей жалобе, и юноша едва не отбросил скрипку, сам напуганный этим визгом. Но старик был терпелив. Он уговорил своего ученика повторить попытку, а затем еще и еще. Он учил его записывать музыку, неуловимые колебания струн, теми странными значками, что выглядели как гроздья чернильных капель на пятиступенчатой лозе. Он даже открыл своему последнему ученику единственную тайну: он сыграл ему свою сонату, которую писал ночами на своем чердаке, не смея переложить черные значки в звуки, довольствуясь лишь видимым свидетельством.
Геро заметно оживился. Уроки ему нравились. Нравились те звуки, что извлекались как самородки из речного песка, уже чистые, прозрачные. Нравилось из разрозненных звуков составлять музыкальные фразы, а из них – мелодию. Он, казалось, изучил еще один язык и обрел еще один голос, голос, напрямую исходивший от сердце. Эти звуки были очищены от притворства. Даже при желании и упорстве он не смог бы сыграть ложь, сыграть улыбку, вымученной фальшью прикрыть свою скорбь. Скрипка не умела лгать. Она могла только петь, пронзительно, чисто, позволяя душе безнаказанно плакать и возносить молитвы. Струны от завитка проходили насквозь, терзаемые не смычком, а живым подергиванием, ритмом сердечной мышцы. Геро был почти счастлив. Герцогиня видела его вдохновенным, погруженным в трепетное звучание, каким-то странно, не плотски удовлетворенным, будто узревшим предстоящее, неотвратимое блаженство, будто успокоенным донесшимся с небес внятным шепотом. Тогда у нее в сердце вновь шевельнулся червь зависти. Она уже завидовала и старику, и ревновала к скрипке, к этому лакированному куску дерева, который он так нежно держал в раскрытых ладонях. Ей пришлось совершить над собой усилие, чтобы не совершить очередное безумство и не швырнуть скрипку в огонь, как она поступила с его деревянными поделками.
А некоторое время спустя ей подыграл сам дьявол. Старик итальянец умер. Его нашли уже окоченевшим на его чердаке. Геро напрасно ждал своего учителя. Герцогиня слишком поздно спохватилась, что ей бы следовало солгать и приказать всем прочим так же помалкивать. Ей бы следовало уверить Геро, что старик, скопив на этих уроках достаточно денег, вернулся на родину, во Флоренцию. Пусть бы Геро удивился этому внезапному отъезду, и пусть бы даже посчитал старика забывчивым и дурно воспитанным, не пожелавшим попрощаться со своим последним учеником. Увы, движимая тем самым зародившимся червем, который уже множил кольца скользкого тела, она едва ли не со злорадством объявила, что старый музыкант умер. И с лицемерным благодушием пообещала найти другого учителя, не такую старую развалину. Но Геро только отрицательно качнул головой. Он вернулся к себе и запер скрипку в дорогой, кожаный футляр, своей ромбовидной формой напоминающей детский гробик. Больше он не брал инструмент в руки.
Но вот что-то случилось. Неуловимая перемена, та, что наступает в ночные часы перед рассветом, когда застоявшийся ночной воздух свежеет, обретает ветреную подвижность, когда мерцание звезд становится торопливо-сбивчивым, когда тишина, неподвижная, тяжелая, вдруг рвется одним росчерком птичьей трели. Поворот небесной сферы свершился.
Заметив ее, замершую на пороге, Геро отложил скрипку. Но сделал это не поспешно, как застигнутый ребенок, а неторопливо, бережно. Теперь он уже стоял к окну спиной, и косо падающий луч стал его сообщником, сгущая тени. Но Клотильда подошла ближе, так, чтобы он не мог укрыться за этой тенью, чтобы лицо осветилось. Она искала признаки недавно буйствующего недуга, его последствия. Но Геро выглядел на удивление здоровым. Более того, он заметно похорошел. Ресницы, брови, волосы, казалось, налились своей изначальной шелковистой чернотой, цветом не траура, но безлунной, провисающей ночи, той самой ночи, какой не ведают дымящиеся, тлеющие города. Глаза соперничали с блеском и глубиной квадратного сапфира на его безымянном пальце. Трещинки на губах затянулись. И держится он как-то иначе, с каким-то глубинным спокойствием. Будто нашел наконец-то ответ на все прежде неразрешимые вопросы или подсмотрел ответ у Бога, и знает все последующие ходы и приемы.
— Смотри-ка, этот итальянец хорошо тебя подлатал. Глаза горят, на щеках румянец.
Предупреждения: с натяжкой R
[1] Вантоз — 6-й месяц (19/20 февраля — 20/21 марта) французского республиканского календаря, действовавшего с октября 1793 по 1 января 1806.
Азирафаэль сидел на щербатом коньке крыши в пяти домах от собственной штаб-квартиры. То и дело он запускал руку в карман сюртука, доставал оттуда миндальные орешки и клал их в рот — спешный вечерний подарок, когда он пожаловался Кроули, что ему не дают даже отобедать!
Ветер дул и пузырил его альмавиву, как неверно настроенный парус.
— Ты же всегда будешь возвращаться ко мне? — спросил Кроули, растянувшись на влажных простынях в искушающей позе «обладай мной».
Шутка затянулась.
Это была уже не шутка.
«ОБЛАДАЙ, С-С-С-СВОЛОЧЬ, КУДА ПОШЕЛ».
Вызывающе оттопыренный зад, линейная бугристость позвонков, взгляд из-под ресниц, который откровеннее нагого тела. Немые непрописанные знаки «останься», которые, однако, звучали и читались.
Кроули смотрел на него каждый раз с обреченной нежностью прощающегося. И эта нежность заезжала под дых больнее любого кулака. Он не заслужил ни этих кричащих глаз, ни этих босых ног, мнущихся на пороге, который он спешно переступал.
«Три минуты».
«Я успею съесть еще четыре орешка».
Звезды дразнились с неба и подмигивали невидимым веком: «подстрели еще, Азирафаэль».
«Подстрелю».
«Две минуты».
Азирафаэль взял в руки лук. Приятная тяжесть, когда стреляешь ради того, чтобы Кроули больше не задавал глупых вопросов.
Азирафаэль вынул стрелу из мертвой голубиной тушки.
Очередная звездочка сорвалась с неба. Звездочка летела, обрастала перьями. Через мгновение уже не звездочка, а белый голубь хлопал крыльями, пикируя к его штаб-квартире.
Целься!
Поправка на ветер.
Пальцы натянули и отпустили тетиву: та заплясала, радуясь дарованной свободе.
Стрела свистнула, разрезая воздух.
— Ох, — Азирафаэль поймал очередную тушку, даже не привставая с конька и не сдвигая корпус. — А навык-то не пропьешь, да?
Азирафаэль считал, что обладал уникальным для ангела качеством — наблюдательностью. Кроули, правда, долго смеялся, когда он поделился с ним этим откровением, но, несмотря на услышанный унижающий смех, Азирафаэль все равно остался при своем мнении.
Как существо без наблюдательности заметило бы изменившееся состояние Уриэль?
Нет, Кроули не прав. Если бы он не вел себя как шут, возможно, его чувства были бы замечены раньше. Кроули вообще горазд на заигрывание с теми, кто ему симпатичен. А симпатичен Кроули… много кто. Весь мир. Как привычные глазу кривляния было отличить от ухаживаний? Вот именно — никак.
Сколько Азирафаэль видел смертных, которые так или иначе попадали под очарование Кроули — не счесть. Мужчины, женщины — все они сдавались, как крепости, под штурмом Кроули, если тот хотел.
Кажется, Кроули в разные эпохи жил какое-то время с женщинами и в качестве мужа играл с ними в «семью»? Что-то такое было… Или о чем он рассказывал в одиннадцатом веке в той таверне?..
Ладно, не важно. С кем бы Кроули ни жил, все давно оставили после себя только кости. А сейчас Кроули любит только…
«Меня», — подумал Азирафаэль, равнодушно отвязывая восьмую записку от закоченевшей голубиной лапки и пряча ее в карман.
Поначалу он опасался, что Уриэль хочет сдать его с потрохами.
«Эх», — сокрушался Азирафаэль, — «и вот надо было заикнуться о сношениях с Бэгтиэлем… Болван! Каялся бы дальше в углу да помалкивал. О репутации Уриэль знают все — такую не умаслишь. Видит Бог, пожалует улыбчивый Гавриил с какими-нибудь острыми предметами (скальпель, нож, пила, топор… КОЛОВОРОТ) и вскроет ими черепушку. Но лучше трепанация, чем его нотации».
Но время шло, а Гавриил не являлся. Уриэль продолжала играть в шахматы, дремала ночью, прислонившись к стене, и в итоге разрешила потравить тараканов, когда один забрался в рукав ее просторной тоги.
Какое лицемерие
Утром она терла шею и тянула спину у стены, разминая позвоночник.
— Ляг ты сегодня на кровать. Будет удобнее! — сказал Азирафаэль, слушая, как хрустят чужие кости.
— С тобой, что ли? — парировала Уриэль, не отвлекаясь от разминки.
Азирафаэль прикинул площадь кровати и пожал плечами:
— Уместимся. Могу чуть-чуть расширить.
— Мне не нужен сон.
— Не нужен. Но ты все равно лежишь. Так выбери кровать, а не пол. Это человеческие оболочки. У них могут болеть спина и затекать ноги. Заботься о себе. Гавриил полюбил ездить на лошадях. Или ты думаешь, его осанка из ниоткуда взялась?
В ответ она прожгла его взглядом, но утром по возвращении из Тампля он обнаружил ее мирно сопящей в кровати. Она не проснулась, даже когда он раскрыл окно, прогоняя затхлый воздух, и привычно встал на колени.
А потом она начала писать. Много и часто. Азирафаэль заметил это мимоходом, возвращаясь в штаб-квартиру глубокой ночью.
Белый голубь выпорхнул из окна, устремясь в звездную высь. Исчез. Но уже через пару минут вернулся с повязанной на лапе бумажкой.
Азирафаэль облизнул губы. Караулил целую ночь, изучая белесые порхания в неизвестность и обратно. Голубя гоняли, как ошпаренного.
На шестой записке Азирафаэль понял, что это просто не может быть переписка с Небесами. Ну кто будет посылать Небесам шесть записок подряд?! Да и едва ли небесная канцелярия фильтровала бы почту с такой скоростью. Значит, не Небеса.
Азирафаэль материализовал лук и выстрелил в следующую ночь наугад. Теплое маленькое тельце брызнуло кровью, и Азирафаэль поскорее отложил его подальше.
Уриэль оказалась умнее Гавриила. Хотя бы тем, что записка была зашифрована.
А это уже становилось интересным.
Второй голубь пал жертвой его любопытства так же, как первый. Третий составил им компанию. Четвертый, пятый, шестой…
Кто бы ни был собеседником Уриэль, это был очень нетерпеливый собеседник.
Кроули вился у ног, как ребенок, которого обделили вниманием. Закончив ощипывать голубиные тушки и состряпав из них жаркое, он слонялся по кухне, не зная, чем еще себя занять. Выразительно фыркал, стучал ножками стула, гремел чашками и наглаживал под столом колени. Не добившись отклика, оскорбленно уходил, но через полчаса все равно возвращался, с каждым разом все более раздраженный и назойливый.
В конце концов Кроули не выдержал.
— Что за чушь ты притащил? — спросил он и прильнул прирученной лисицей, заставляя стол отъехать для совершения маневра. Лисица жаждала ласки, но, не получив ее, недовольно укусила хрящ уха. Оседлала колени, невзирая на укоряющий взгляд.
— Тс-с-с. Мне надо поработать головой, дорогой.
— Но ты не ответил!
— Ты что-то смыслишь в шифрах? — Азирафаэль наугад тасовал вываленные на стол записки. Пытался найти какую-нибудь закономерность, но разгадка пока не желала прыгать ему в руки. Увиденное им представляло собой какую-то извращенную помесь санскрита и восточных иероглифов. Над всей этой околесицей парили необъяснимые символы: черточки, галочки, точки — которые Азирафаэль счел диакритическими. Но это нисколько не помогло.
Кроули промычал над самым ухом, обвивая его шею руками. Не глядя на записки, произнес важно:
— Атбаш.
— Какой ты умница. — Азирафаэль улыбнулся, краем глаза наблюдая за тут же вздернувшимся к потолку носом. — Что еще знаешь?
— Шифр сдвига. Цезарь так шифровал генералам свои послания.
— Еще?
— Шахматную доску Полибия… так что это?
— Записки, которые надо расшифровать, очевидно.
— Я… могу взглянуть?
Азирафаэль кивнул. Кроули бегло просмотрел записки и наобум взял одну из них. Повертел в пальцах, рассматривая с разных ракурсов. Вскинул брови.
— Откуда они у тебя? — не скрывая веселья, спросил он.
— Нашел.
— Ты их не расшифруешь. Это не шифр, а наш язык.
— Ваш?
Кроули поерзал на коленях. Отточил на губах острую ухмылку. Приготовился резать.
— Демонс-с-с-ский, ангел.
— У вас есть язык?! Я весь во внимании.
— Уже во внимании?! Ты избегал меня несколько часов! Я возмущен!
— Кроули?
— М-мм? — ухмылка жила отдельно от остального лица. Она торжествовала, обнажая оскаленные зубы.
— Ты мне их прочитаешь, дорогой?
— Уговори меня, — злорадно протянул Кроули.
И что с ним таким делать? Возбужденным собственным превосходством, игривым и совершенно не настроенным на деловой лад. Ерзающим и торгующимся, как противная тетка с его Хлебного рынка, у которой вечный дефицит всего: от ваксы до чернил (но свой прилавок бестия уступать не торопилась).
Азирафаэль считал, что низводить плоть до разменной монеты — едва ли разумная сделка с совестью. Но, судя по телодвижениям Кроули, того это мало заботило…
«Сделай это, я сделаю тебе то».
«Услуга за услугу».
Даже его нелепое «поцелуй меня» назло Робеспьеру было честнее. По крайней мере он обозначил, что хочет досадить другому.
— Кроули. Прочитай, пожалуйста. И на неделе мы вырвемся на прогулку, если в этих записках есть хоть какой-то толк. Это записки Уриэль. Ей их кто-то очень усердно шлет. И, честно признаюсь, я хочу прижать её ими.
— Прижать? Зачем?
— Чтобы чаще быть с тобой. Зачем еще?
Кроули дернулся. Вспыхнувший яркий румянец ужасно сочетался с рыжими волосами. Но Азирафаэль тем сильнее привыкал к этому милому изъяну, чем чаще Кроули смущался при нем.
— Ох… — с придыханием уронил он, будто впервые услышал об этом. — А откуда они у тебя?..
— Подстрелил голубей, которые носили записки.
— Ты подстреливал почтовых голубей, чтобы мы виделись чаще?..
Метеоры заменили щелки-зрачки. Нет, Кроули определенно приводили в восторг совершенно нелепые вещи. Пальцы, еще недавно покойно лежавшие на спине, ожили, погладили щеки. Сухие подрагивающие губы коснулись кончика носа. Кроули затрепетал, будто ради него, минимум, сотворили новый мир.
— Стоп. То есть рагу, которое я сготовил из…
— В стране голод, — пробормотал Азирафаэль, — Не мог же я…
— Ты — ненормальный ангел. Ненормальный-ненормальный-ненормальный.
Кроули восхищался им, как безумцем из желтого дома. Отчасти это льстило. А отчасти хотелось осадить этого воодушевленного и спустить на землю. Не было в убийстве птах ничего того, что заслуживало бы этого трепета.
И пускай эти голуби не имели с земными ничего общего (так, средство доставки почты, не более), Азирафаэль все же не мог отделаться от груза вины. Но он не рискнул оживлять их. Они полетели бы к адресату, а если тот получил бы пустышку, возникли бы ненужные подозрения… Уж пусть лучше почта не будет приходить вовсе. Обойдется Уриэль ночку и без своего назойливого адресанта.
— Ты прочтешь или нет?! — спросил Азирафаэль, когда почувствовал, что губы переместились с носа на висок, а с виска на мочку уха. Увлажнили кожу — сейчас будут пытать, пока не добьются первого сорванного вздоха.
— Мы не одни, — сказал Кроули, не прекращая сладко мучить.
— Не уверен, что понял тебя правильно.
— Не одни, — повторил Кроули. — Нашлись и другие умники. Кто бы ни был этот демон, он очень недоволен отъездом твоей напарницы и спрашивается, когда она вернется. Ему надоело быть одному. И пахать одному. А еще он возмущается, почему это «певчая пташка» перестала ему отвечать. Гордая?
— Даже так?
— Да. Теперь я могу привлечь твое внимание? — уточнил Кроули, добавляя к ласкам язык. Предвкушающая дрожь скатилась по позвоночнику, как со скользкой горки. Глупое тело выходило из-под контроля, внимая Кроули, и тот сорвал свой первый шумный вздох с ликующим «ха».
«Я люблю тебя» всплыло нерастворимым осадком в голове.
Азирафаэль ловил Кроули — гибкого и ерзающего — в объятия, целовал и говорил:
— Пошли на кровать.
Люди придумали выражать любовь весьма незамысловато: перечень действий давно закрыт еще со времен Камасутры, меняется только последовательность. Однако с Кроули терялась эта прозаичность. Азирафаэлю нравилось прислушиваться к его телу и изучать его язык.
«Когда-нибудь я буду знать твое тело, как свое», — думал он.
Загнанное дыхание Кроули отдавало в ушах канонадой. Распаляясь, Кроули вздрагивал, сжимал его ягодицы, и всё заканчивалось прежде, чем минутная стрелка уходила на пятый круг. Не то чтобы Азирафаэль эти круги считал…
— Блядь.
— Нестрашно.
— Я слишком быстр, да?!
Азирафаэль смеялся, запрокидывая голову:
— У нас тут не дерби. Скорость не важна, а мое удовольствие — не препятствия, через которые ты должен насильно перескакивать.
— Стоит мне просто подумать о… и всё. Конец.
— Я не твоя секция, и ты не обязан всё контролировать, — сказал Азирафаэль, поражаясь, что ему стоит пояснять такие элементарные вещи.
Кроули проглатывал возмущение и стыд и обхватывал рукой эрегированный член. Азирафаэль, не закрывая глаз, вопросительно приподнимал бровь, и Кроули, расслабляясь, дарил поцелуй. Неловкая скованность исчезала, и Азирафаэль стонал в рот, толкаясь навстречу руке.
Иногда Азирафаэлю казалось, что Кроули не спал с мужчинами. Или он просто из любителей создавать проблему на ровном месте? Проблема, если ее так называть, разрешалась через две минуты.
— Я не зас-с-с-служил, — шипел Кроули, не решаясь выпутывать из волос белую камелию.
Азирафаэль собирал губами это шипение и думал «кто, как не ты».
Азирафаэль представлял, что учтиво выложит записки перед Уриэль и улыбнется. Конечно, скромно! Победитель должен быть скромным! Нельзя скалиться, склабиться и показывать зубы.
Чин стража у Уриэль никто не отменял. В конце концов они когда-то давно тренировались на одном плацу, и Азирафаэль был уверен: Уриэль может выбить зубы, если ее разозлить.
А еще у нее был меч. Который она тоже умела зажигать. К сожалению…
— Уриэль, а что, если ангелам ничто человеческое не чуждо?
— Знаешь, Уриэль, голубиная почта очень ненадежна! Мало ли что может случиться. Ястреб, морозы, чья-то стрела… Я!
— Знаешь, ты не удивляйся, я иногда практикуюсь в демонском языке, но это так — от скуки. Послушай…
Нет, все не то. Когда Азирафаэль взболтнул Кроули, что хочет прижать Уриэль, он вовсе не имел в виду, что хочет ее унизить. Пусть весьма расплывчатый, но собственный моральный кодекс у него имелся. Да и мечом по голове получить не хотелось …
Не в силах подобрать удобоваримые фразы для настолько щекотливого разговора, Азирафаэль стал искать ответа в бездонном чане с бурдой непонятного цвета, которую он помешивал уже битый час. Увы, в ней он не нашел ничего, кроме отчаянья всего этого мира.
Впрочем, заключенные найдут там примерно то же самое. На весь чан было всего лишь пять-шесть кусочков не самого лучшего мяса и немного перемерзших овощей. Зато отвратительных бляшек жира было хоть отбавляй. Азирафаэль уже представлял, как они впоследствии отвратительно побелеют при остывании и будут таращиться на него бельмом в глазу.
Покончив с ненавистной готовкой и водрузив чан с этой отравой на тележку, Азирафаэль не без омерзения покатил ее по отсыревшим коридорам Тампля.
Вот и первые обитые железом двери. Из узких прорезей потравленными тараканами повылезали жестяные плошки. Азирафаэль уже не говорил «приятного аппетита», поскольку знал, что ответ его не порадует.
Как можно скорее он прошел первый этаж, но впереди был еще второй… третий… Когда он добрался до четвертого этажа донжона чан уже почти обмелел. Благо, на последнем этаже заключенных было совсем немного. Заканчивая раздачу, он поравнялся с последней камерой, которая находилась в небольшой угловой башенке. Но здесь его никогда не ждала протянутая рука. Подача пищи происходила исключительно через лоток, который выдвигался и задвигался обратно. Именно эта подозрительно тихая камера не давала покоя Азирафаэлю.
Много раз он пробовал высмотреть хоть что-то через замочную скважину, но даже посреди дня камера была погружена в полумрак.
Азирафаэль помнил руки всех заключенных — костлявые и со вспухшими от плохого питания венами, — все они принадлежали взрослым и никак не походили на тонкие маленькие руки десятилетнего мальчика.
Оставался один вариант.
Мальчик, который выжил, сидел тут. В этой тайной комнате.
Когда Азирафаэль, вымотанный за этот бездарно прожитый день, ввалился в свою лачугу, то, к своему удивлению, застал Уриэль бодрствующей. Более того, усердствовавшей над очередным крайне важным донесением.
— Есть новости? — копна русых волос не сдвинулась ни на йоту. Пушистые кончики подметали бумагу.
— Скажу только одно: о том, что я покушусь на тюремную еду, можешь даже не беспокоиться. По поводу дофина: я еще прощупываю почву.
— Это все? — так же бесстрастно спросила она. — Можешь не раздеваться. Кайся.
Она всегда так говорила, когда он не приносил желанных вестей — то есть частенько. Когда проигрывала в шахматы больше пяти раз подряд, то запальчиво заявляла, что все его мастерство от лукавого, и тоже приказывала вставать на колени. А теперь! Теперь, когда она заняла кровать и распробовала матрас… уповать на «прилечь» точно не стоит.
Но сегодня его колени не поцелуют пол. Его жалкая пешка доберется до последней клетки и станет ферзем!
— Не мне сегодня стоит каяться, Уриэль, — и Азирафаэль достал из-за пазухи несколько записок и выложил их прямо на недописанное письмо.
— Какого?.. — Теперь-то глаза Уриэль очень охотно встретились с его, и в них плескалась искренняя ярость.
— Только не говори, что это не твое. Не ври. Ангелы же не врут?
Уриэль упрямо молчала. Благоприятная реакция. Азирафаэль продолжил:
— Мне стоит доложить наверх?
— Ты все равно не знаешь, что в них.
— А надо? Наверху разберутся и без меня.
Она снова замолчала. Прикидывала возможные шаги отступления, но, видно, не могла найти ни одного. Мат подкарауливал повсюду.
Проиграй с достоинством
— Не надо, — наконец отчеканила она. — Что ты хочешь?
Вот всегда бы так! Какая умная и прекрасная стражница кого бы там ни было! Может же, когда хочет. И без всякого «кайся».
— Просто разойдемся. Я буду ходить в Тампль, как раньше, и передавать тебе информацию по роялистам. По воскресеньям встречаемся и отчитываемся перед Гавриилом. Остальное время делай, что хочешь. Меня не волнует.
— И все? А где же унижения? Встать на колени и покаяться? Не хочешь ли узнать содержимое записок?
— Мне нет никакого дела, с кем ты переписываешься, а я никогда не одобрял метод «око за око», — Азирафаэль пожал плечами. — Это твое дело. Твои границы. Ты согласна?
Уриэль отрывисто кивнула.
Вот и умница.
Как хорошо, что он все-таки в пылу той глупой размолвки не отдал Кроули ключ от квартиры. Можно было беззвучно отпереть дверь, не применяя никаких чудес, избавиться от одежды и прошмыгнуть по коридору к цели.
Квартира замерла в безмолвии.
Кроули спал в позе эмбриона, укрывшись до носа. В темноте его рыжие волосы казались почти черными. Врассыпную эти темные змейки расползлись по подушкам: Азирафаэль очень старался не прищемить ни одну, когда ложился рядом.
Кроули не дернулся, когда рука легла на его талию и потянула к себе.
— Сегодня нечетный день, — буркнул Кроули темноте, позволяя в себя вжиматься. Потушенные огрызки свечей не вспыхнули. Азирафаэль на ощупь забрался под одеяло, влекомый уютным теплом, как песнью сирены.
— Наблюдательный, — Азирафаэль устроил нос между атлантом и аксисом и закрыл глаза.
— Что ты тут делаешь?
— Все получилось, и я вернулся. Ты разве не ждал меня?
— Не ждал! — выпалил Кроули, заезжая острым локтем под ребро. Азирафаэль не обиделся. Ласково погладил своего атакующего. Атакующий выразительно запыхтел: то ли от нелепого выпада, то ли от очевидной лжи.
— Ждал, — сказал Азирафаэль и потерся щекой о дернувшееся плечо. — Ты всегда меня ждешь, дорогой.
«Я же чувствую».
Снежный наст потрескивал от шагов фарфоровой корочкой. В воздухе витало сладковатое предвкушение весны.
«Как они тут исковеркали этот месяц? А, вантоз [1], кажется».
Вантоз, так вантоз. Снег тает везде одинаково.
Все-таки Кроули — чудо, что предложил ему выбраться в Булонский лес. Никакой топотни, перекличек караулов, грохота повозок — только тишина на многие мили вокруг. Лишь изредка сварливые вороны поднимали гвалт где-то в верхушках раскидистых дубов: очевидно, спор касался выбора насеста получше.
«Еще немного», — думал Азирафаэль, — «И нагрянут грачи на свои летние квартиры».
Азирафаэль считал, что пока эти горластые пернатые не замаячили на ветках, о весне говорить преждевременно. Впрочем, его грач всегда при нем: вышагивает в своих высоких крагах, то и дело сотрясая воздух нежным, как несмазанные петли, голосом:
— … а потом он мне заявляет: вы недостаточно подозрительны для революционера! Куда ни плюнь, повсюду гидры заговоров. Только в вашей распрекрасной секции от силы найдется два-три смутьяна! А! Еще что выдал: бывают времена, когда снисходительность — худшее из преступлений!
— Никак не пойму, почему ты вообще с ним общаешься. Вы, вроде как, в ссоре.
— С-с-с-с-с-сора? Ссора ссорой, но за мной стоят люди. Много людей! Если меня попрут — им мало не покажется. Приходится вытанцовывать.
— Ты ему в этом дашь фору…
Кроули зашелся заразительным хохотом. Даже в беспросветной ситуации он умудрялся смеяться опасности в лицо. Главное, чтоб опасность этого не поняла.
— Еще и письмом мне этим мозги полощет. Что там Вашингтон, что там Вашингтон. Да хорошо Вашингтон. Получше, чем ты будешь.
Азирафаэль остановился, что-то усиленно припоминая:
— Вспомнил! Только намедни получил от него ответ!
— Это как?
— Небольшое чудо от меня. Я подумал, у тебя могут быть неприятности, поэтому отправил письмо сам. Своей почтой, ты понимаешь. Гавриилу оно все равно не приглянулось.
— И что?
— Кроули, неужели ты думаешь, что я читаю чужие письма?! — возмутился Азирафаэль и уже было потянулся за нетронутым конвертом за пазуху, но Кроули насмешливо оскалился.
— Смотрю, покаяние пошло тебе на пользу…
— Ах ты!
Азирафаэль загривком почувствовал, как что-то холодное шарообразной формы с бешеным ускорением приближается к нему. Спрятанные в эфирах всевидящие ока распахнулись, предупреждая об опасности.
— ЭЙ! Все веселье испортил! У тебя что, глаза на затылке?!
— Творить шалости исподтишка — веселье?! — Азирафаэль смял ловко пойманный снежок, и тот раскрошился. — Кроули, ты способен на большее.
— А мне нр-р-р-равилось! — пожал плечами Кроули. — Я пробовал шутить в открытую, каков результат?! Я нехило схлопотал!
— Ты это про что?
— Забудь, — сказал Кроули, задрав голову.
Ветер разметал одеяло из облаков на редкие клочья.
Небо заболевало звездами, как ветрянкой. Кроули смотрел на проступающую звёздную сыпь и грустно улыбался.
— Зажжешь для меня звездочку? — хмыкнул Азирафаэль, надеясь, что эта печальная улыбка исчезнет, но, кажется, сделал только хуже.
— У меня больше нет на это сил. Но если я мог бы — конечно. Не сомневайся… О! Смотри! Полярная. Люди такие забавные. Назвали её созвездие малой Медведицей. А это на самом деле Гретта-разливайка трахнула ковш о пустоту. Бедняга там и остался. Не выловили обратно…
— Гретта-разливайка?
— Хорошая была напарница! А! Вон! «Геркулес» и «Дракон» появились. Какой Геркулес? Это та же Гретта ноги раздвигает. А Дракон на самом деле никакой не Дракон. А Змий.
— Какой змий?!
— Раньше предполагалось, что невинный и здравствующий. Сейчас я бы сказал одноглазый… надо поменять название.
Азирафаэль прикрыл вспыхнувшие щеки руками, взвыв волком под хриплый смех:
— КРОУЛИ! ЗАЧЕМ?! ХОРОШО ЖЕ ГУЛЯЛИ.
— Ладно-ладно, пошел я к черту. Только ай! Я уже у него! — Кроули не переставал смеяться. — Когда-нибудь еще будешь слезы лить, вспоминая мои шутки!
— Это уж точно.
— АРГХ, — прорычал Кроули и наклонился, чтобы собрать полную пригоршню снега уже руками. — ШУТКИ ЕМУ МОИ НЕ НРАВЯТСЯ. Что ж. Хочешь сентиментальной мишуры? Сейчас получишь.
«Вот точно залепит», — подумал Азирафаэль, готовясь к усиленному обстрелу.
Он был готов отразить атаку, а то и атаковать сам. И он не посмотрит, что Кроули одет лишь в тонкий упелянд: коварный снег угодит ему в такие места, о которых он даже не догадывается!
Но Кроули умел удивлять. Снежок полетел не в его сторону, а ввысь. После чего повис Ньютоновским яблоком в нескольких футах над ними и там и застыл.
— Да будет свет! — провозгласил Кроули.
Сгущающаяся темнота трусливо спряталась за деревьями. По прихоти Кроули снежок превратился в маленькое солнце, в искусственных лучах которого его глаза засияли кошачьим золотом.
— Азирафаэль, это Зира. Зира, это Азирафаэль, — важно сказал он, полушутливо склонившись.
— Т-ты… создал для меня карликовую звезду?!
— Карликовые звезды начинаются от десяти километров. Нет. Я создал для тебя кое-что получше.
— И… что это?
— Щелкни пальцами.
Азирафаэль, пускай и не без удивления, щелкнул. Искусственный свет потух. Их снова окутали темные холодные сумерки.
— Как это…
— Именной фонарь. Переносной! — перебил Кроули. — Зажигай, сколько влезет. Сам. А то звезд он с неба захотел… ишь ты!
Азирафаэль снова щелкнул пальцами. Свет засиял, освещая припорошенную снегом полянку, на которой они стояли. Белая блямба среди сгущающейся тьмы.
Кроули улыбался, спрятав покрасневшие руки в складках упелянда.
От этой улыбки Азирафаэлю почему-то хотелось рыдать, хотя он никогда этого не делал. Горько, громко и очень отчаянно, давясь воплями и врезая лицо в колючий ломкий снег. Сам не понял почему.
— Тебе не нравится?
— Это самое удивительное, что мне только делали, — сказал Азирафаэль и не соврал. — Спасибо, Кроули.
— Всегда пожалуйста.
— Теперь не заблудимся в темноте, — и вдруг Азирафаэль спохватился и ударил себя по лбу. — Кроули! Как мы забыли! Уже наверняка восемь часов вечера!
— И что? Печешься, достанется ли тебе сдоба от мадам Бланк? — Кроули не прибавил шагу ни на йоту.
«И это тоже», — каялся самому себе Азирафаэль.
Участившиеся визиты на квартиру Кроули просто не могли не привлечь внимания неусыпной соседки. Поначалу мадам Бланк встречала его с холодком (с чего бы это вдруг?) и скупилась на слова, но на второй же неделе совершенно оттаяла. Что ж, из всей парижской публики мадам Бланк была самой привлекательной компанией. Она вкусно пекла. С ней было о чем поговорить: читала она запоем. А то, как Кроули строил из себя пай-мальчика в ее обществе, прихлебывая чаек под толки о фасонах шемизеток — и вовсе бесценно. Такие вечера стоили того, чтобы лишний раз побыть Фэллой. И, кажется, один из них уже безвозвратно утерян.
— Не пойму, чего ты так спокоен, — не унимался Азирафаэль. — Посмотри вокруг. Да мы же в глухомани! Загулялись, однако… В такое позднее время нечего и думать, что мы отыщем экипаж.
— Азирафаэль, не суетись. Портишь момент. Будь уверен, что, когда мы вернемся в начало аллеи, наш экипаж будет там.
— Но как? Кучер же должен был давно уехать, нет?
— По необъяснимой причине у бедолаги слетело колесо. Да, он бы починил его в два счета, но вот незадача… — и Кроули достал продолговатую деталь из кармана, оказавшуюся при ближайшем рассмотрении ступицей колеса, — без этой штуковины он НИКУДА НЕ УЕДЕТ.
— Ох! Кроули, в иной раз я бы осудил, но… не сейчас.
И с тихим подтруниванием над кучером-неудачником они двинулись спасать его и лошадей от скорого окоченения. Маленькое солнце третьим спутником плыло над головой, освещая им путь.
Не успеваем мы с Ксапой вещи в вам занести, как Мудр является. Так гневом и пышет!
— Ксапа, сучья лапа! Кто тебе позволил отсебятину нести? Думаешь, я не понимаю, как ты чудикам мои слова перевела?! Думаешь, твоих слов не разумею?!
Никогда таким сердитым Мудра не видел. Ксапа за меня прячется, приседает даже, выглядывает осторожно из-за спины.
— Не сердись, пожалуйста. Не надо им про все наши дела знать. Они должны думать, что мы все едины, как сжатый кулак! А то, что мы со степняками воюем, им никак нельзя говорить. Уважать перестанут. И нас, и степняков.
— А почему не перевела, что наше общество самое сильное?
— Кто какую силу имеет, им и вовсе знать не надо!
Смотрю на Мудра и ничего не понимаю. Только что злой был, а теперь улыбается.
— Ксапа, девочка моя озорная, дай я тебя обниму, — и на самом деле обнимает. Даже в лоб целует. Я ничего не понимаю, Ксапа тем более. Рожица удивленная, слегка испуганная.
— Мудр, я не понимаю. Ты сердишься на Ксапу, или нет? — глупо спрашиваю я. — Ты же говорил, что ей ни в чем верить нельзя…
— Теперь верю, — Мудр отпускает Ксапу, хлопает меня по плечу и выходит из вама. — Ты, Клык, береги ее.
— Но я все равно не понимаю, — выбегаю вслед за ним в сырую ночную темноту.
— Слышал, как она сказала? О, волчий потрох! Осторожно, здесь лужа. Она сказала: «мы» и «они». Теперь мы для нее родные, а не чудики. Ты с ней будь поласковей. Тяжело ей будет, очень тяжело.
Ксапа ОТМЕНЯЕТ вечерние сказки. Все расстраиваются, особенно старики. Но Ксапа у всех прощения просит, даже всхлипывает — и убегает.
— Теперь меня ПРЕССОВАТЬ будут, чтоб вернулась, — говорит мне.
— Что с тобой будут делать?
— ПРЕССОВАТЬ. Ну, ОКАЗЫВАТЬ ДАВЛЕНИЕ.
Объяснила…
Садится передо мной, за руку берет.
— Помнишь первый день, как я появилась? Мудреныш меня ПРЕССОВАЛ.
— Тебя бить будут? Глазом моргни, мы их на копья поднимем.
— Нет, бить не будут. Все словами. Это иногда хуже, чем по морде. Я и они — нужны мы друг другу, понимаешь? Будет решаться, кто сверху, а кто снизу. Кто командует, а кто команды выполняет. Мне никак нельзя слабину дать. И прогнать их нельзя. Вот положение-то!
— Спать ложись. Утром с Мудром посоветуемся, — говорю я. И Жамах меня поддерживает.
На следующий день Мудр ПЕРЕКРАИВАЕТ график выхода на охоту. Мне, Головачу, Мудренышу и Ксапе запрещено далеко уходить. Это на случай прилета чудиков. День проходит, но чудиков нет. Ксапа изводит себя ожиданием.
Зато через день прилетает такая большая волокуша, каких мы и не видели. С какой-то вертушкой сверху. Ксапа обзывает ее «гроб с музыкой», но тут же велит забыть и называть ВЕРТОЛЕТОМ или ВЕРТУШКОЙ.
Из ВЕРТУШКИ выходят восемь человек, пятеро знакомых и трое новых. Еще двое остаются внутри. Мы их видим через прозрачный пузырь в передней части ВЕРТУШКИ.
— Летающий хыз, — удивленно произносит Мудр. Я почему-то думал, что хыз — это пещера со стенкой.
Ксапа бежит встречать гостей. Мы перед этим долго обсуждали встречу, и как себя вести. Почему-то Ксапа уверена, что на вторую встречу прилетят дураки безголовые, важные надутые ИНДЮКИ, которых лучше сразу прогнать.
Но прогнать вежливо, не поранив и даже не побив. Прогнать, и при этом не побить — как вы себе это представляете?
Ксапа разговаривает с чудиками, детишки рассматривают летающий хыз, а все остальные делают вид, что занимаются своими делами. Ходят туда-сюда, что-то носят, с девками заигрывают. Но если охотник заходит в вам, то выходит уже с копьем или топориком. Ксапа говорит, что чудиков это не
должно насторожить — они не знают наших порядков. Главное всем сразу за оружие не хвататься.
— Клык, подойди! — зовет Ксапа. Мы заранее обговорили, что если так зовет, то Мудр подходить не должен, а все охотники пусть держатся поближе.
Я подхожу, а Ксапа продолжает говорить с одним из чудиков.
— … Господи, всего один вопрос задали: будете вы уважать наши законы, или нет? И вы говорите, что не имеете полномочий!
— Оксана Давидовна, я вам третий раз повторяю…
— Идиот! Вы что, не понимаете, что любой из охотников имеет право вас убить!
— Как, прямо сейчас?
— Нет. Вот Мудр подойдет, спросит, вы ему скажете, что не имеете полномочий, вот тогда — да. А пока не спросил — вас никто не тронет. Клык, ты представляешь, — обращается уже ко мне Ксапа, — он не имеет полномочий
уважать местные законы!
— Такой большой и такой глупый, — говорю я. И обращаюсь к знакомым чудикам, ИГНОРИРУЯ толстого. — Парни, вы бы пока в ВЕРТУШКУ залезли. А еще лучше — домой летите. Толстяк вас погубит своей глупостью. Старший должен быть мудрым.
— Что, так серьезно? — спрашивает Платон.
— Очень серьезно. Нельзя по чужой земле без закона ходить. Я вас позвал, я вас защищать буду, если что. Но этих троих я не звал. Платон, давай ты на нашей земле старшим от чудиков будешь? А этот пусть больше не прилетает.
— Заманчивое предложение, — сомневается Платон. — Но я же геолог, а не контактер.
Вспоминаю, что Ксапа о геологах рассказывала. Они, вроде как, охотники за камнями. Кто такие контактеры, потом спрошу. Но раз Ксапа о них не говорила, значит в нашем обществе таких нет.
— А я — охотник. Ксапа тоже охотник. Раньше геологом была. Ты здесь хоть одного контактера знаешь? Я ни одного не знаю.
— Вот контактер, — кивает Платон на толстого.
Я даже теряюсь.
— Послушай, Платон, он нас не уважает, мы его не уважаем. Не нужен нам такой контактер. Пусть улетает, откуда прилетел, и больше у нас не не появляется.
— Подожди минуту, — говорит мне Платон, сует голову внутрь хыза и спрашивает у кого-то внутри: — Запись ведется?
— Ведется, — раздается изнутри знакомый голос Петра.
— Последние слова записаны?
— Записаны ясно и четко.
— Вадим, Артур! — рявкает вдруг Платон, — Убрать прикомандированного из зоны контакта! И все в машину!
Два чудика берут толстого под локти и, не обращая внимания на его возмущенное бормотание, ведут в летающий хыз. «Что вы себе позволяете?!» — последнее, что я от него слышу.
А Ксапа уже цапается со вторым новичком.
— … Да куда я вернусь? По всем вашим документам я мертвая. Квартиру наверняка продали, вещи пропали. Мне даже жить негде!
— Квартиру мы вам устроим, документы восстановим, зарплату за год и компенсацию выплатим.
— Нет, Трофим Гаврилыч, я остаюсь здесь.
— Оксана Давидовна, вы не поняли, это не просьба. Я, как ваш непосредственный начальник, приказываю вам вернуться на базу.
— Нет, это ты не понимаешь! — громким звенящим голосом осаживает его Ксапа. — Мой начальник — Тырин! Тебя я в первый раз вижу. Может, ты не заметил, но я сменила гражданство и прописку. Вышла замуж и не собираюсь
покидать семью.
— Ксап, к нам Мудр идет, — вполголоса предупреждаю я. Ксапа оглядывается.
— Мудр, это мои друзья мимо пролетали, на минутку поболтать со мной сели, — кричит Ксапа почему-то на языке чудиков. — К тебе они послезавтра прилетят!
— Хорошо, тогда ты за них отвечаешь, — Мудр разворачивается и идет в свой вам.
— Два дня я вам отыграла, — говорит Ксапа Трофиму. — Такой цирк, как сегодня, больше не устраивайте. Вы не понимаете, насколько все серьезно.
Разговор уже идет на пороге летающего хыза. Чудики внутри, мы снаружи.
— Да, вы вещи из моего списка привезли? — спохватывается вдруг Ксапа.
— Оксана, вы же знаете разрешенный список товаров для обмена с первобытными племенами.
— Ежкин кот! Где вы тут первобытных нашли? — возмущается Ксапа и кричит: — Жу-ук!
Подбегает пацан, которого она обзывает Вундеркиндом.
— Звала, тетя Ксапа?
— Скажи дяде, чему равен квадрат гипотенузы?
— Квадрат гипотенузы равен сумме квадратов… Я забыл, как они по-вашему называются. Ну, двух других сторон.
— Катеты они по-нашему называются, — недовольно бурчит Ксапа.
— Точно, катеты! Нарисовать?
— Не надо. Дядя сам знает. Иди уж.
Мальчишка, конечно, никуда уходить не хочет. Осматривает и ощупывает летающий хыз.
— Надеюсь, меня за питекантропа вы не держите? — наседает на Трофима Ксапа. — Кто-то намекал, что мне за год зарплата причитается. Вот на эти деньги и закупите все по списку. Все, летите! Ждем вас послезавтра с верительными грамотами.
Мы с Ксапой отходим, взявшись за руки, шагов на двадцать. Летающий хыз начинает тарахтеть, раскручивает вертушку сверху… Вдруг Ксапа с криком «Сто-ой!», машет руками, пригнувшись, бросается к нему и вытаскивает из-под хыза за руку Жука. Хыз вновь разгоняет вертушку, поднимает ветер
и улетает. Идем к Мудру. За нами в вам входят все уважаемые люди. Становится тесно, поэтому баб и девок выгоняем НА ДВОР. Исключение делаем для Старой, Мечталки, Жамах и Жука. Мечталку Ксапа под крыло взяла, а Жамах попробуй выгони, если у нее мое копье в руках. Раз с копьем, значит,
охотник. Нельзя выгонять…
— Головач, сделай ты Жамах копье, — прошу я. — Вечно она мое таскает.
Все смеются.
— Сделаю, — обещает Головач. — Как родит дитя, так и сделаю.
— Все собрались? — пересчитывает нас Мудр. — Ну, Ксапа, рассказывай.
— Все или очень хорошо, или очень плохо, — говорит Ксапа. — Как мы и думали, они прислали двух балбесов, которые ничего в этой жизни не понимают, но в НАЧАЛЬНИКИ выбились. Третий из новичков ВМЕНЯЕМЫЙ, но от него мало зависит.
И подробно рассказывает, о чем с кем говорила, и как это надо понимать. Потом я рассказываю, потом — Жук. Дальше охотники долго обсуждают и спорят, что и как надо было сказать. И что делать, когда чудики прилетят в следующий раз. А Ксапа прижимается ко мне, кладет голову на плечо и… засыпает!
Ночью, перед сном, когда мы уже лежим, я спрашиваю у Ксапы, что она от Жука требовала? Ксапа хихикает, уткнувшись носом мне в плечо.
— У нас считается, что все уважаемые, ОБРАЗОВАННЫЕ люди должны знать теорему Пифагора. Я заранее Жука подучила, теперь они думают, что у нас даже десятилетние пацаны ее знают. Только Жук начудил. Забыл, как катеты называются, сказал, что не помнит нашего слова.
— Он правду сказал.
— Но… А ты прав. Но контактеры эти липовые его совсем не так поняли. Теперь, наверно, они думают, что здесь свой Пифагор был. Или что вы — одичавшие потомки древней высокоразвитой цивилизации. Я даже представить боюсь, о чем они сейчас спорят.
— Будет время, ты расскажешь мне про Пифагора? — прошу я.
— Обязательно! Спи, милый.
Он даже не стал изображать удивление, только поморщился:
— Случайно. Мне было пятнадцать и не было отца, который выбрал бы мне жену, поэтому я должен был отправляться собирать сок, не заведя детей. Сначала все получалось, а потом дождь начался раньше, чем ожидали. Старшие побежали закрывать бочки, я, с последним ведром сока, тоже…
Кеншин рассказывал, а Акайо почти наяву видел того юнца, каким он был. Как худой мальчишка бежит под все усиливающимся дождем, прикрывая собранный урожай своим телом, и тот плещет в стенки ведра, брызгает на одежду. Вот уже виднеются бочки, машет рукой еще выглядящий на свой возраст Хэчиро… Ноги скользят по размокшей земле, мальчик всплескивает руками, пытаясь поймать уходящее равновесие, густой ядовитый сок льется из слишком сильно наклоненного ведра, обжигает держащую рукоять ладонь. Мальчик падает, упущенное ведро летит, кувыркаясь, в серое небо. Он успевает зажмуриться и кричит, когда с таким старанием собранный сок заливает его лицо.
— Меня спас дождь, — голос Кеншина оставался спокоен, только руки сжимали чашку так, что та чудом не трескалась. — Когда я упал, он превратился в ливень, и смыл кислоту прежде, чем она успела разъесть щеку до кости. Меня отнесли в деревню, мама и жены братьев ухаживали за мной… Наверное. Я не помню. Все время было холодно, чудилась какая-то чушь. Я даже не помню, как ушел, только лес, дождь и странных людей, которые меня подобрали. Очнулся уже в больнице, а дальше как у всех.
Замолчал. Выпил залпом давно остывший чай, отвернулся, словно пряча обожженную щеку. Акайо попытался представить, что чувствовал бы, если бы попал в Эндаалор так, как Кеншин, и не смог. Испытывал бы облегчение? Или считал рабство продолжением роковой цепи случайностей? Или карой неведомо за что?
— Почему тебе не пересадили кожу? — Таари выглядела спокойной и собранной. — Повышение цены окупило бы операцию. Хоть у нас и считается, что все красивы по-своему, а все-таки рабы без шрамов, тем более гаремные, стоят дороже.
— Они пробовали, — Кеншин указал на чуть иначе выглядевший квадратик шрама, — вот тут. Не получилось. Я не понял, почему. Я плохо учился, не то чтобы не хотел, просто не выходило. Я не был гаремным, меня не взяли на общий рынок. Купили на аукционе, как очень дешевого раба, способного только дом убирать. А потом…
Он замолчал. Поставил на землю чашку, сцепил руки, будто защищаясь от чего-то.
— Ты можешь не рассказывать, — Юки придвинулся к нему, коснулся плеча.
— А смысл? — равнодушно спросил Кеншин. — Я все равно об этом думаю. В общем… Службу контроля человечности я уже видел. Они меня забрали, я сколько-то провел в реабилитационном центре. Долго. Там научился шить, это очень успокаивало. Узнал, как вы вообще живете. Только с языком не выходило. После того человека я год вообще молчал, а учить его речь не хотел тем более. Думал, меня купят как портного, но Сааль предложил больше. Я так понял, у него был заказчик, но моя продажа сорвалась, быстро найти другого покупателя, любящего шрамы, он не смог. И продал вам. Я пытался сбежать, потому что…
— Я понимаю, — быстро отозвалась Таари. Покачала головой, вдруг встала, подошла к Кеншину ближе, остановилась перед ним.
— Мне очень жаль. Я могу обнять тебя?
Он слабо улыбнулся, развел сцепленные на груди руки:
— Можете.
Акайо смотрел, как она прижимает Кеншина к себе, словно потерявшегося ребёнка, обещая, что никто и никогда больше не посмеет его тронуть. Подошел Иола, обнял обоих сразу. Юки, Тетсуи, Рюу, Наоки… Присоединился сам Акайо, стал между спинами других, раскинул руки, обнимая, почувствовал чужие ладони на спине, встретил взгляд Кеншина и отвел глаза.
Они стояли молча, все вместе, пока не стихли всхлипы в центре этих огромных объятий. Разделились, одновременно опустив руки, отодвинувшись. Вернулись на облюбованные кочки, кто-то налил ещё чаю, кто-то подкинул ветку в костер. Спросила, забрав свою чашку и ни на кого не глядя, Таари:
— Акайо, а почему ты назвал меня “Тамико”? Как “ребёнок” и “изобилие”, я же правильно поняла?
Он едва успел вспомнить, что пожимать плечами в империи нельзя. Пришлось рассказывать словами:
— Просто первое пришло в голову.
Ответил и только после этого задумался. Кажется, он когда-то слышал это имя, а не просто придумал, составив из подходящих слов.
Вспомнил и замер, не донеся чашку до губ. Будто дыра разверзлась в груди, мучительно пожирая его, источая яд.
Так звали его мать. Как он мог забыть?..
— Что случилось? — Таари смотрела на него обеспокоенно.
Он объяснил. Тихонько охнул Тетсуи, Акайо не поднимал взгляд, не желая увидеть в чьих-то глазах жалость. Таари сказала серьезно:
— Я буду достойна этого имени.
Придвинулась ближе, коснулась руки. Акайо вздрогнул, а она улыбнулась, приникла к его боку так, что, когда Иола спросил, кто дежурит, ответил не сразу, и первым вызвался Джиро. Договорились о порядке, вышло, что даже не всем нужно было оставаться сторожить каждую ночь. Начали устраиваться спать.
***
Остальные уже заснули, а Таари всё прижималась спиной к Акайо, позволяя себя обнимать. Они смотрели в затухающий костер, он бездумно, а она…
— Знаешь, я же на самом деле никогда раньше не была верхней.
Повернула голову, заглядывая ему в лицо. Акайо потянулся поцеловать её, но она отстранилась, заставив его разжать объятия. Села перед ним, заслонив костер. Огонь освещал её сзади, так что лицо оказалось в глубокой тени, и выражение на нем было не прочитать.
— Я жила одна, потому что быть нижней для меня неприемлемо. Я позволяла себе слушаться только Ниишу, и то это была лишь мягкая забота, иногда помощь. Я никогда не думала, что смогу стать верхней, как она.
Акайо сидел молча, слушая. Стараясь понять, зачем Таари это говорит. Что она чувствует.
— Я поэтому с таким боем защищала курсовые, потом диплом. Из университета сбежала, ушла в ГИСПТ. Потом и оттуда… Все же там работают, друг с другом, в иерархии. Помогают друг другу. Соблюдают правила — кто кому подчиняется, кто кому нет… Понимаешь, для эндаалорца правда нормально предложить секс или сессию коллеге, просто решив, что ему эта идея может понравиться.
— И нельзя отказать? — Акайо содрогнулся, представив себе эту ситуацию.
— Да нет, почему же, можно… Но понимаешь, это предлагают постоянно. У тебя что-то не получается — «давай я помогу тебе расслабиться». Ты на кого-то злишься — «хочешь меня наказать?» Со всех сторон! И самое главное — я знала, что они правы. Что мне действительно это нужно. Но противно же!
Она вздохнула, отвернулась. Костер освещал её профиль, она о чем-то напряженно размышляла. Наконец, решилась. Призналась, чуть опустив голову:
— У меня же мама была кайной. С этой вашей дурацкой верностью одному мужу. Я думала, что поэтому получилась такая…
Акайо не удержался, придвинулся к ней, наклонился к земле. Поцеловал кончики пальцев. Слишком хотелось если не сказать, то хотя бы показать ей, какой, на его взгляд, она получилась. Таари фыркнула, но руку не отняла.
— Знаешь, когда я только ушла в ГИСПТ, там защищался парень с темой кандидатской «Генетическая предрасположенность кайнов к роли нижних». На такие исследования вообще косо смотрят, но ему почему-то разрешили. Я так радовалась, когда на защите его оппонент привел статистические данные, по которым пятьдесят шесть процентов социализированных кайнов, практикующих тематические отношения — верхние!
— Ты боялась, что не сможешь быть верхней из-за того, что наполовину кайна? — переспросил Акайо. Ему казалось странным, что она, такая уверенная, такая сильная, могла бояться таких вещей.
Таари кивнула. Легла рядом с Акайо, потянула его к себе. Он послушно подвинулся, устроив голову у неё на груди. Почувствовал, как она гладит короткие волосы. Он был уверен, что она улыбается.
— Когда я увидела тебя в саду, во мне будто что-то проснулось. Ты был такой милый, красивый и одновременно немного нелепый в закатанных штанах, с этой дурацкой косилкой. Говорил так, что мне хотелось схватить тебя за пуговицу на рубашке, подтянуть поближе, потребовать называть меня госпожой. Так глупо…
Он осторожно обнял её. Помолчал. Признался:
— Я тогда вообще понять не мог, что со мной происходит. И на последний вопрос не ответил, до сих пор помню…
Она тихонько засмеялась, поддела под подбородок, вынуждая поднять голову и посмотреть ей в глаза. Спросила, хитро улыбаясь:
— Так ты сухая земля или корабль?
Он улыбнулся в ответ, тепло и безмятежно.
— Я солнце, утонувшее в облаках.
Она прижала его к себе, так сильно, что он услышал, как гулко бьется сердце в её груди. Выдохнула в макушку:
— Мой генерал, — и требовательно толкнула, направляя, подсказывая. Он покорился. Вылетело из головы, что вокруг лес, что рядом спят люди. Что совсем недалеко стоит в дозоре Джиро. Это было не важно, не интересно, ничто не имело смысла, кроме её тела. Округлых грудей, по которым пробегали красные и желтые отблески огня, которые он целовал. Бёдер, с силой сжимавших его голову, когда она выгибалась, оказавшись на пике удовольствия. Ног, с которых он зубами стянул белые носочки, чтобы она прижала его ступнями и позволила вознестись на вершину блаженства.
Они лежали рядом, пытаясь отдышаться от мгновенного приступа страсти. Таари обнимала его, макушку грело её дыхание. На самом краю сладкой сонной бездны, прежде чем окончательно провалиться в полное неги забытье, он услышал её шепот:
— Ты хозяин моего сердца, Акайо.
***
Он проснулся первым, стиснул зубы, осторожно вытаскивая из-под Таари затекшую руку. Огляделся. Уже светало, у костра сидел, низко склонив голову, Джиро. Акайо нахмурился:
— Почему ты не разбудил Тетсуи? Он должен был дежурить после тебя.
Джиро вздрогнул, обернулся. Глаза у него были красные, должно быть, от недостатка сна. Долго не отвечал, глядя в упор. Потом чуть тряхнул головой, словно просыпаясь, потер лицо ладонями.
— Извините, генерал. Больше не повторится. Я задумался и не заметил время.
Акайо подождал продолжения или хотя бы менее очевидной лжи — Джиро был слишком хорошим солдатом, чтобы не проследить за временем во время дозора, — но тот молчал, уставившись в почти прогоревший костер. Можно было спросить, вытянуть, что его гложет. Но после Лаконосной деревни и истории Кеншина это казалось почти издевательством. Акайо уверен был, что, если бы ему выпало дежурить, он наверняка так же пробродил бы всю ночь вокруг стоянки, пытаясь изгнать из мыслей сожаления.
Для Джиро, самого верного из сынов империи, сомнения были особенно невыносимы. Он готов был отдать свою жизнь за родину, он отдал её, а теперь с ужасом взирал на то, что на самом деле защищал. Наверняка вспоминал ежегодные указы со списками запретов, наверняка думал о том, что все их выдумки, которые, возможно, помогут крестьянам, могут запретить как не соответствующие традициям.
Акайо отвел взгляд. Похоже, теперь не только он чувствовал себя выросшим ребенком очень неидеальных родителей, разрывающимся между любовью и злостью. Поэтому не стал ничего спрашивать. Напомнил только:
— Не называй меня генералом. Здесь это опасно.
Мистер Штосс, снисходительный к слабостям богемы, назначил встречу на одиннадцать утра, так что я успела написать Манюне в скайп, – я живая, в Лос-Анджелесе, присмотри за квартирой, ключи у тебя есть, убегаю на встречу с продюсером, позвоню, когда проснешься, – помыть голову, сделать в ближайшем китайском салоне сногсшибательный маникюр и даже позавтракать. Роскошь! Правда, предчувствие подвоха лишь усилилось.
Тоха, заехавший за мной в десять, опять ржал над моей паранойей. Тут такой шанс, раз в жизни выпадает, а кому-то за каждым кустом мерещатся шпионы!
Я б его треснула по пустой голове, но боялась испортить маникюр, так что ограничилась одним только убедительным:
– Покусаю.
– Ой, как страшно! Покусай лучше мистера продюсера, вдруг ему понравится!
Я гордо отвернулась и прошествовала к такси. На сей раз за рулем сидел пожилой негр и меланхолично жевал бабл-гам, выдувая розовые пузыри. Как ему удавалось сохранять такое медитативное спокойствие под бешеный хип-хоп из динамиков, было загадкой природы.
– Чувак, сделай тише, у нас тут чувствительная дамочка, – попросил его Тоха на чистом русском, выразительно кивнув на меня. Негр, как ни странно, его отлично понял и белозубо мне улыбнулся:
– Без проблем, мисс, – отозвался он на местном наречии: наша англичанка бы точно в обморок от такого упала и заявила, что языка мумба-юмба она понимать не обязана.
Всю дорогу таксист пялился на мой бюст в зеркальце заднего вида, скалился и пытался мне назначить свидание со своим сыном, ну просто отличным серьезным парнем! За те сорок минут, что мы ползли по пробкам и скакали по переулкам, я узнала об отличном парне намного больше, чем мне бы хотелось: какой колледж закончил, в какой солидной юридической фирме работает, где хранит свои молочные зубы и за какую бейсбольную команду болеет. Если б мы ехали чуть дольше, я б точно узнала, какого цвета трусы он предпочитает и сколько раз в пятом классе подрался с пацанами из соседнего квартала.
– Замечательный парень ваш сын, мистер, – с трудом вклинилась я в его монолог, когда чуть отошла от офигения. – Но я предпочитаю девушек. Может быть, у вас есть такая же чудесная дочь?
Моей очаровательной улыбке позавидовала бы реклама супер-стоматологии и десять крокодилов. И таксисту понравилось. Он с таким искренним сожалением сообщил, что дочери у него нет, и вообще он не очень одобряет такие дела между красивыми девушками, потому что кто ж тогда будет рожать красивых детей? Вот у его сына будут отличные детки!..
Мы с Тохой дружно заржали, что не помешало таксисту продолжать расхваливать своего единственного обожаемого сыночка до самого офиса мистера Штосса. Как несложно догадаться, вошли мы в этот офис, едва не сгибаясь от хохота. Пришлось остановиться в холле бизнес-центра и напиться холодной воды из кулера. Я б еще на себя побрызгала, не столько от жары, сколько процессор охладить, от ржача перегрелся. Хорошо хоть вовремя вспомнила, что на мне макияж. За последний год я накрасилась всего третий раз, но навык-то не пропьешь.
– Двигай, пленная христианка, львы заждались, – хрюкнул Тоха, отнимая у меня второй стаканчик, уже почти пустой.
– А если съедят?
Тоха фыркнул и вызвал лифт, а я принялась вспоминать, что вычитала в Сети о мистере Штоссе и что в самолете рассказал Тоха. Не так уж много и совершенно ничего утешительного. То, что данный крокодил – один из самых крокодилистых, продюсирует мюзиклы, фильмы и черт знает что еще, все его проекты успешны и круты до опупения, меня безумно радовало и пугало до дрожи в коленках. Сценарий капустника и четыре полупорнографических романчика, исключительно из стеба названных «откровенно-интеллектуальной прозой», даже близко не похожи на ту заоблачную круть, к которой он привык.
Внутренний голос, отвратительно похожий на голос Кобылевского, настойчиво подсказывал: вали отсюда, твои жалкие потуги вызовут у серьезных людей лишь смех и презрение. Растопчут, и правильно сделают. Ты – серость, бездарность и ни на что, кроме работы манекеном-переводчиком, не годишься. Даже борща, и то готовить не научилась, куда тебе в большой шоу-бизнес!
– На хер, – громко и внятно сказала я внутреннему голосу ровно за миг до того, как двери лифта открылись на восемнадцатом этаже.
– Гы, – тихо отозвался Тоха. – Ты порвешь их, бейби.
– Укушу, – буркнула я, удивленно оглядываясь по сторонам.
Офис мистера Штосса занимал весь этаж и представлял собой по большей части зимний сад. То есть от лифта этот сад отделяла стеклянная перегородка и хромированная стойка секретарши. Роль секретарши исполняла Ким Бессинджер в юности, и наверняка получала за свою неземную красоту и сногсшибательную сексуальность такой же сногсшибательный гонорар.
– Вам назначено? – мелодично, с правильным си-эн-эновским произношением спросила сия прелесть и улыбнулась, демонстрируя передовые технологии американской стоматологии.
– Мистер Штосс ждет нас в одиннадцать, – мое произношение и улыбка сделали бы сейчас честь Би-би-си, а осанка сошла бы и английской королеве.
– Мистер Роу? – мисс Си-эн-эн обратила сияющий взор на Тоху.
– Мисс Тихонова, ассистент мистера Роу, – поправила я ее, – и Энтони Вайнштейн, соавтор мистера Роу.
Я уже была готова услышать «мы хотели видеть самого мистера Роу, обождите в приемной, я узнаю, согласится ли мистер продюсер вас принять», но секретарша расцвела, вышла из-за стойки и распахнула перед нами стеклянную дверь.
– Проходите в кабинет, мистер Штосс ждет вас.
Оказывается, это – кабинет. Мама дорогая. Добрая половина этажа была заставлена оливами, фикусами и чем-то еще, мне неизвестным; мягко журчал фонтан с брюссельским писающим мальчиком; за фонтаном и аркой из белых бегоний пряталась барная стойка с кофе-машиной, больше похожей на космический шаттл; и только там, у окна с видом на океан, царствовал мистер Штосс. Если б не фотки в Сети, после такого пафосного излишества я ожидала бы увидеть престарелого Наполеончика полутораметрового роста и обезьяньей красоты, но мистер Штосс и на фотках, и в жизни выглядел… обыкновенно. Чуть выше среднего роста, темно-русая короткая стрижка, на прямом носу затемненные очки в тонкой оправе, серый деловой костюм. Мистер продюсер поднялся нам навстречу из глубокого кожаного кресла, располагающе улыбнулся (в отличие от секретарши, рекламой стоматологии ему не работать – блеску маловато).
– Добрый день, господин Вайнштейн, госпожа Тихонова, – сказал он на родном русском. – Рад видеть соотечественников. Но если не возражаете, говорить будем по-английски. Мой друг, конечно, понимает по-русски, но говорить привык на своем родном языке. Познакомьтесь, лорд Ирвин Говард.
Лорд кто?! Лучше бы интуиция меня подвела. Вот он, подвох. С той стороны, откуда я его никак не ожидала.
Второе кресло, из-за спинки которого только что едва виднелась блондинистая макушка господина, разглядывающего пейзаж и игнорирующего нас с видом Очень Богатого Спонсора, повернулось. А мне захотелось провалиться сквозь все восемнадцать этажей, кору и магму, и оказаться на противоположной стороне шарика. Дома. Желательно с закрытой дверью и отключенным телефоном.
Зоя ни слова не сказала о крещении Павлика, хотя Ковалев ждал от неё праведного негодования.
Когда они с Инной, как всегда, остались за столом одни, та не стала смеяться.
– Я думаю, это был тот самый пёс?
– Тот самый – это демон смерти? – усмехнулся Ковалев.
– Какая разница, как его назвать…
– Совершенно никакой. Но это вполне материальный, не бессмертный и не волшебный пёс.
– Я не говорила, что он бессмертный, – улыбнулась Инна. – И его материальность у меня тоже не вызывает сомнений.
– И что, если бы я его таки придушил насмерть, он бы перестал здесь появляться?
– Думаю, нет. Он бы воплотился заново. Возможно, в другой собаке.
– Очень удобно.
– Всех бродячих собак в округе вы не передушите… – Она засмеялась, но быстро осеклась. – На самом деле, ничего смешного. В ЦРБ съездить стоит всё равно, неизвестно, какие болезни разносит эта тварь.
– Вакцины и антибиотики помогают против волшебных инфекций?
– А почему нет? Ещё лет сто пятьдесят назад антибиотики сочли бы таким же волшебством, не говоря о вакцинах. Но, сдается мне, рану в ЦРБ не вылечат.
– То есть антибиотики помогают не от всех волшебных инфекций? – Ковалев не скрывал сарказма, но Инну это не трогало.
– Понимаете… Этот пёс – он порождение чьих-то злых мыслей, злых намерений, в нем концентрируется враждебная людям сила. Вас когда-нибудь раньше кусали собаки?
– Не помню. Может, в детстве…
– Я так думаю, вы бы не побежали к Ирине, если бы рана была несерьёзной. А значит, вы сочли, что без помощи врача она не заживет, ведь так?
– Примерно.
– Так вот, она не заживёт и при помощи врачей.
– Я всё же попробую воспользоваться волшебной силой антибиотиков.
Ковалев подумал в своё оправдание, что этот разговор его развлекает. Нет, все-таки, говоря глупости, Инна не выглядела глупой. Забавной – но не глупой.
– Само собой. Кстати, вы же военный, у вас проблемы с полисом?
– У меня нет проблем с полисом. У меня проблемы с его отсутствием.
Он не хотел этого говорить – он вообще не собирался посвящать её в свои проблемы. Но предстоящее получение направления, как и любые бюрократические заморочки, выводило его из себя. Вот не хватало только рассказывать здешнему коменданту о собаке, бешенстве и прочей ерунде, доказывать, что пустячная ранка стоит того, чтобы побеспокоить врача, и что в госпиталь за тридевять земель в отпуске ехать совсем не хочется…
– Я позвоню папе, спрошу, что можно сделать. Подождете меня в холле? Я оставила телефон в кабинете…
Надо было отказаться, но Ковалев лишь пожал плечами. И пока он ждал её возвращения, к нему подкатил Селиванов, плюхнулся рядом на диван и спросил без особенного любопытства:
– Это правда, что вас волк укусил?
Ковалев в ответ едва не выругался. Об этом знает весь санаторий, не исключая детей!
– Да, чертов волшебный волк!
– Он не приходил ни сегодня, ни вчера. Я так и понял, что вы что-то такое сделали… Но вы же не будете каждый день его караулить, правда?
– Не буду. Но если хочешь, чтобы он не приходил, проверяй, заперта ли задняя дверь на ночь. Я сомневаюсь, что этот волк настолько волшебный, что может проходить сквозь стены…
Селиванов обдумал услышанное и кивнул, поднимаясь. Но перед тем как уйти, повернулся к Ковалеву и сказал:
– Я вашу дочку тоже буду защищать. Вы Пашку спасли, а я её буду… Баш на баш…
– А её надо защищать?
– Ну, мало ли… Мелких всегда обижают.
Он гордо удалился, задирая подбородок, но, увидев Инну, направлявшуюся в сторону Ковалева, оглянулся и посмотрел на Ковалева, хитро прищурившись. Щенок!
– Всё нормально, – сообщила Инна. – И гораздо проще, чем я думала. Вас примут в травме, оформят как бомжа – и никакого полиса не надо. Только бутылку коньяка купите доктору. И поезжайте сейчас, пока они не забыли вашу фамилию.
В райцентре Ковалев прежде всего заглянул в универмаг и купил-таки Ане набор кукольной посуды, который оказался совсем недорогим и весьма симпатичным.
В травме при районной больнице он убил слишком много времени и едва не опоздал на обед; молодой и веселый хирург, принявший коньяк как должное, предлагал приезжать на перевязки, но не настаивал. Объяснил, что собачьи укусы – всегда инфицированные раны и часто гноятся, ничего удивительного в этом нет. Написал целый список лекарств, которые надо купить, и по секрету сказал, что, несмотря на запрет, после прививки пить можно, а вот вместе с антибиотиками – не стоит.
Ковалев зашел в столовую, когда Зоя хлопнула в ладоши, призывая присутствующих к молитве, и бросила на него столь испепеляющий взгляд, что стало не по себе – он и без её взгляда чувствовал неловкость из-за опоздания.
Усевшись за стол, Зоя снова посмотрела на Ковалева разъяренной змеей – при этом лицо её оставалось каменным. И зашипела она тоже будто змея:
– Вы, оказывается, бессовестный, нечистый на руку человек.
Ковалев, не совсем понимая, что она имеет в виду, проигнорировал замечание. Однако присутствующие за столом с любопытством подняли головы.
– Мы пошли вам навстречу, приняли в санатории из уважения к памяти Надежды Андреевны, а вы смеете угрожать нам грязными доносами? – Зоя не повышала голоса, не брызгала слюной, но показалось, что она сейчас плюнет ядом Ковалеву в лицо.
Так это она о Павлике! А Ковалев-то думал, что Татьяна давно ей об этом рассказала и Зоя проглотила предупреждение. Нет, она, похоже, только что об этом узнала и решила устроить публичное разбирательство. Или, что вполне возможно, узнала заранее, но разбирательство решила устроить непременно при свидетелях.
– Вы имеете в виду мои слова о том, что я напишу заявление в органы опеки, если вы снова попробуете привести Павлика Лазаренко в молельную комнату?
Сидящие за столом возмущенно зашумели, Инна повернула к нему голову с нескрываемым интересом, а инструктор Саша снова незаметно показал ему большой палец.
– Да, можете называть донос заявлением, от этого суть не изменится. И ваши действия на русском языке называются «шантаж», – прошипела Зоя.
– Мне всё равно, как вы назовёте мои действия. Считайте, что я действую из уважения к памяти Надежды Андреевны, которая никогда не позволила бы вам издеваться над больным ребёнком.
– Издеваться? Да как вы смеете! – Глаза Зои сузились в щелки. – Мы действуем в интересах ребёнка и только в них!
– Вы действительно сумасшедшие, если уверены, что действуете в интересах ребёнка… – Ковалева перекосило. – На минутку оставьте свои… странные фантазии о существовании Бога в сторонке и посмотрите на происходящее с точки зрения здравого смысла. У мальчика…
Зоя не дала ему договорить.
– Минуточку. Воздержитесь от оскорблений. Не надо называть веру странными фантазиями, а верующих считать ненормальными.
Ковалев проигнорировал её слова.
– У мальчика астма, в молельной комнате его душит – и вы на полном серьёзе считаете, что крещение должно избавить его от аллергии? Вы предпочтете накачать его стероидами, убивающими иммунитет, чтобы совершить над ним средневековый обряд? Мне кажется, я попал не в детское лечебное учреждение, а на шабаш ведьм!
– Да что вы понимаете! – воскликнула «Ириша» басом. – Крещение поможет Павлику стать здоровым!
– Это говорит педиатр? Или я что-то путаю? – Ковалев посмотрел на неё в упор.
– Безбожнику никогда не понять верующего! – Она укоризненно покачала головой.
– Нормальному человеку трудно понять логику душевнобольного… – не очень-то деликатно заметил Ковалев.
– Придержите язык! – Зоя снова не повысила голос, но прозвучали её слова как окрик.
– Подайте на меня в суд за оскорбление чувств верующих – может, меня посадят…
– Это называется хамством, а не оскорблением чувств верующих. Я одернула вас однажды, но вы проигнорировали мое замечание. И хамства я точно терпеть не буду! Вы здесь на птичьих правах и быстренько вылетите вон!
Вообще-то она была права насчет хамства, но извиняться в ответ на угрозу не хотелось.
– Хорошо, я выскажусь деликатней. Я думаю, что навязчивые попытки окрестить Павлика вредят его здоровью, а то и жизни. Поскольку я не компетентен в педиатрии и не доверяю точке зрения верующих педиатров, то считаю своим долгом поставить в известность об этом тех, кто уполномочен защищать права ребёнка. Такая формулировка вас устраивает?
– Суть ваших слов от формулировки не зависит. Донос будет доносом, как его ни назови. – Зоя приподняла подбородок.
– Я не подмётное письмо собираюсь писать, а официальное заявление. Можете считать это доносом. Можете называть моё предупреждение шантажом. Но я сделаю это совершенно точно, если узнаю, что Павлика заставляют войти в молельную комнату.
– Хорошо, – внезапно согласилась Зоя. – Мы проведём обряд крещения в другом месте.
– Если это вызовет у мальчика приступ удушья, я сделаю, что обещал, независимо от того, где это произойдёт.
Зоя, как и другие воспитатели, выходила из-за стола раньше врачей, и после её ухода Ковалев повернулся к «Ирише».
– Ирина Осиповна, я действительно высказался в ваш адрес слишком резко. Извините меня, я вовсе не хотел вас обидеть, просто погорячился.
– Слишком резко… – хмыкнула «Ириша» басом и посмотрела на Ковалева с материнской снисходительностью. – Погорячился, значит? Ладно уж, живите… Что вам, кстати, сказали в больнице?
– Сказали, всё нормально. И тоже советовали показать собаку ветеринарам.
– Теперь вам точно придется её изловить, – заметила Инна с издевкой. – Но я думаю, семь уколов нанесут вам меньший ущерб, чем поимка собаки.
– Девочка, – назидательно начала «Ириша», – любая вакцина несет угрозу здоровью, просто меньшую, чем сама болезнь. А потому без нужды лишние уколы делать не следует.
– А если собака его загрызет? – засмеялась Инна ей в ответ.
– Глупости болтаешь, – фыркнула докторица. – Здоровый парень, удавку псу на шею – и к ветеринарам. А боится не справиться – пусть Сашку попросит помочь.
Ковалев не нарушил традиции оставаться за столом с Инной наедине, когда остальные разошлись, и медленно цедил компот из стакана.
– Блеск! – сказала она. – Просто блеск!
– Это вы о чем?
– О Павлике Лазаренко. Я от вас не ожидала.
– Я не хочу бегать за ним по берегу ещё раз. И обвинений в педофилии не хочу тоже.
– Никто не заставляет вас бегать за ним по берегу. Вы можете просто закрыть глаза на его крещение – это же не ваши проблемы.
– В детстве меня учили защищать слабых.
– Всех учили, но почему-то никто этого не делает. По крайней мере, себе в ущерб.
– Вы плохо думаете о людях.
Любое ментальное воздействие на членов королевской семьи приравнивается к государственной измене. Наблюдение за исполнением данного закона возлагается на Конвент и Магбезопасность.
Из закона империи
Таверна «Полкабана», Тавосса, тот же день
Дайм шер Дюбрайн
— Раз мы не брезгуем — несите!
Неохотно покинув дождевую прохладу, Дайм переступил порог и огляделся: селяне поили солдат Медного и праздновали победу над зургами. По всему залу метались сгустки разноцветного стихийного огня, видимые только шерам, шипели и разбрасывали по задубелым лицам и серым рубахам разноцветные блики. В зале пахло потом, пережаренной бараниной, кислятиной и мышами — обыкновенный букет придорожной забегаловки. С появлением шеров запахло еще и страхом, причем Дайма боялись больше, чем Бастерхази. Это должно было льстить, но лишь раздражало. Если б не Бастерхази, Дайм ни за что не стал выпендриваться и обращать на себя внимание. Но… ладно, можно ж иногда побыть высокородным мерзавцем? Для разнообразия.
Настоящий же мерзавец, который Бастерхази, тем временем неприкрыто прикидывал, не попользоваться ли хозяйкой заведения — а волоокая красотка мечтала отдаться истинным шерам немедленно и уже молила Светлую, чтобы семя прижилось и ребенок получил хоть каплю дара. На миг подумалось: Бастерхази так же в точности пользуется Ристаной, и так же в точности не собирается дарить ей ребенка — он не любит малышни и не любит давать кому-то в руки нитей, за которые его можно дернуть. Недаром же Ристана до сих пор бездетна.
Но долго думать о неприятном Дайм не мог. Слишком хороша была гроза, слишком давно — завтрак, и слишком хотелось утереть клюв недобитой птичке. Уложит голыми руками, как же! Шпага на боку не означает, что без шпаги Дайм ничего не стоит.
— Разрешим наш маленький спор до ужина, мой светлый шер? — Бастерхази тоже не терпелось.
— Всегда к вашим услугам, мой темный шер. — Дайм поклонился, изобразив фехтовальную стойку по обычаю дуэлянтов. — Развлечем публику победой света.
Несколько молний, до того хаотично порхавших по залу, устремились к нему, окружили, словно любопытные щенята, осыпали щекотными искрами. Они казались безобидными, но дотронуться Дайм не решился, хоть любопытство и подначивало: попробуй! Слишком часто безобидное с виду нечто оказывалось зубастым и голодным.
— Думаю, публика обойдется. Победа тьмы над светом — дело сугубо интимное, не предназначенное для газет и сплетен. — Бастерхази обернулся к замершей в недоумении и надежде хозяйке заведения, щелкнул пальцами и, бросив ей возникший ниоткуда империал, велел: — Милочка, принесите-ка нам ужин и приготовьте комнаты.
Милочка подобрала юбки и убежала, сжимая нежданное богатство в кулаке, а Бастерхази еще раз щелкнул пальцами — и селяне вместе с солдатами, забыв недопитые кружки, потянулись к выходу.
— В такую погоду! — Дайм покачал головой и отошел от дверей: какой-то бородатый толстяк пер прямо на него, не видя в упор. — Никакого милосердия.
Вместо ответа Бастерхази махнул рукой, уничтожая все следы застолья и сдвигая мебель по углам; на чистом деревянном полу проступил меловой дуэльный круг. Теперь молнии окружили темного, обнюхали и разлетелись — и как-то это было неправильно, слишком одушевленной казалась дикая стихия. Даже для пробужденной Шуалейдой грозовой аномалии.
Осторожно, чтобы не навести Бастерхази на ненужные подозрения, Дайм осмотрел таверну. Практически обнюхал — в поисках того самого манящего запаха дождя.
Она нашлась в самом дальнем углу: смутным ощущением девичьего любопытства и упыриного голода. Аномалия… да уж… только бы не назвать ее по имени — почует! Слава Светлой, такой дар встречается не каждый день — и с одним шис знает, что делать. За три дня Аномалия (пожалуй, ей это имя ей подходит!) и ураган настолько проросли друг в друга, что рвать связь — значит рисковать ее душевным и физическим здоровьем. Спасибо тем вурдалакам, что завели их с Бастерхази именно в эту таверну! Придется все же воевать этой ночью. Точнее, прямо сейчас, пока Аномалия уверена в своей незаметности.
— Приступим.
Вкрадчивый голос окружил со всех сторон, коснулся кожи сотней муравьиных лапок. До поединка темный без стеснения ворожил, очаровывал и морочил — не только противника, но и доверчивую Аномалию. Все правильно, так и надо. Пока девочка чувствует себя в безопасности, можно установить контакт, проникнуть в ее разум и начать работать. И сегодня Дайм готов наплевать на то, что Бастерхази – темный хитрожопый мозгокрут, с его помощью шансов вернуть девочку в здравый рассудок намного больше.
Сделав полшага вперед, Дайм обласкал восхищенным взглядом темного. Притворяться не пришлось, Роне — ах, как нежно зовет мерзавца Ристана! — был хорош. Высок, поджар, даже просвечивающие сквозь мокрый батист шрамы казались украшением, наподобие племенных меток у зургов. Аура его, полыхая переливами кармина, лазури и аметиста, сворачивалась и закукливалась, оставляя его нагим, как бывает наг лишь обыкновенный человек… Красивым… вкусным…
«С каких это пор меня привлекают темные мерзавцы? — одернул себя Дайм. — Ну, Аномалия! Как мягко влияет! Из нее бы вышел бы отличный офицер Магбезопасности».
Со своей аурой Дайм сделал то же самое. Снять Печать и десяток штатных заклятий-оболочек он не имел права, но спрятать — легко.
«Красивый, сильный — хочу!» — снова коснулись его эмоции Аномалии, обдали жаром и голодом.
А девочка-то уже выросла, и как положено истинному шеру – моральных ограничений в ней ни на ломаный динг. Что же будет, когда начнутся настоящие брачные танцы кобр? Ей всего пятнадцать, а их обоих – и Дайма, и Бастерхази — ведет от одного только ее внимания. Такой дар стоит любых танцев! Ради одного запаха грозы и сумерек можно убить, лишь бы она снова подумала: хочу!
— На лопатки, — сам удивившись появившейся в голосе хрипотце, уточнил условия Дайм, заодно пояснив их Аномалии: упаси Свет, она решит, что шеры хотят поубивать друг друга! Мало никому не покажется.
Бастерхази едва заметно изменил расслабленную позу, опустил центр тяжести: если не обманка, то дерется он в той же манере цуаньских ткачей, что и Паук. Опасный противник, главное, не убить и не покалечить, шисов сын нужен ему живым и здоровым!
На этом мысли Дайма о драке закончились. Тело действовало само, оставив сознанию свободу плести сеть и ловить нежную Аномалию — голыми, будь проклят Конвент со своей Печатью, руками!
Там же и тогда же
Шуалейда
«Слава Двуединым, они дерутся не всерьез!» — беззвучно выдохнула Шу и немного расслабилась. Если ее не заметили до сих пор, то уж во время драки шерам точно будет не до нее. Жаль. Вот если бы они сражались для нее и за нее, как некогда великие магистры прошлого устраивали поединки во славу своих невест! Право, выбор был бы непрост.
Словно в ответ на ее мысли темный шер кинул вроде бы мимолетный и нечаянный взгляд в ее сторону — и Шу снова сжалась. О нет, не надо! Не надо турниров, принцесс и внимания, дайте только улизнуть незамеченной и вернуться к Медному, в безопасность!
Но благие намерения так и остались намерениями. Едва шеры ступили в круг, воздух вокруг нее загустел, губы пересохли, а живот свело странным, тягучим и жарким голодом. Она не могла оторвать глаз от быстрых, змеиных бросков, застывающих в обманчивой неподвижности тел — и новых ударов, каждый из которых мог бы быть смертельным, но казался лаской…
«Брачные танцы кобр», — показалось, его высочество Люкрес шепнул ей прямо на ухо, даже волосы зашевелились от горячего, пахнущего выдержанным кардалонским дыхания. Руки задрожали от потребности коснуться, убедиться, что это не сон, что в самом деле светлый кронпринц и темный шер дерутся посреди деревенской таверны ради какого-то глупого спора. Мужчины везде одинаковы, им только дай подраться! Но как двигаются!..
Прожив одиннадцать лет из своих пятнадцати в крепости Сойки, под боком у братьев Альбарра, Шу неплохо разбиралась в мужских развлечениях, да и сама могла выйти против любого из ветеранов. Тощий, мелкий ребенок? Конечно, именно так и думали солдаты, пока Энрике и Бертран посмеивались в стороне. Шер — не совсем человек. Даже ничтожная доля драконьей крови делает шера намного сильнее, быстрее и выносливее, позволяет скорее залечивать раны и дольше жить, не говоря уже о владении творящей силой богов. А уж шеры с таким даром…
Вспышка чужой боли обожгла, как крепкое вино, ухнула в живот и оттуда растеклась по всему телу истомой. Перехватило дыхание: светлый пропустил удар, почти упал. Темный прижал его к себе, напрягся, стараясь свалить на пол — на долгое-долгое мгновение они застыли.
Показалось, Шу сама касается мокрой от пота и дождя кожи, под ее ладонями бугрятся мышцы, на ее губах соль, а в крови — азарт боя. И это касание было таким странным, таким терпким, что Шу прикусила губу, только бы не вскочить, не броситься в середину дуэльного круга. Голова закружилась, пол покачнулся, заставив ее ухватиться за стол… нет — за перила ложи, королевской ложи на ипподроме… или арене во Фьонадири? Нет, конечно же, это балкон в ее замке, с чего вдруг померещился ипподром?..
Шу крепче ухватилась за перила балкона, не отрывая взгляда от дуэлянтов. Светлый и темный, оба — сильны, оба — высокородны, оба жаждут ее расположения и готовы бросить к ее ногам целый мир. Так почему бы нет?.. Но не сейчас, еще немного просто посмотреть, еще чуть боли — а благородные шеры знают, что она любит чужую боль?..
«Знают, моя прекрасная Аномалия, — шепнул на ухо… кто? Шу резко обернулась и встретилась взглядом с бирюзовыми глазами светлого принца. Да что ж с такое, не узнать голоса собственного жениха?! И почему он за ее спиной, ведь только что был под балконом! Как все странно… — Темный подарит твою боль, светлый отдаст свою, выбери, что вкуснее, моя прелесть».
Приложив руку к сердцу, принц с кривоватой улыбкой поклонился и исчез, а Шу отвернулась к арене и вздрогнула. Снова горьким хмелем по жилам разлилась боль темного магистра, смешанная с досадой и злостью близкого поражения. Светлый шер сильнее? Ей выбрать светлого?
Она перегнулась через перила — рассмотреть движения танца, коснуться… понять: почему темному так больно, если это всего лишь шуточная драка?
В порванной рубахе мелькнул старый шрам, заломило руку, сломанную когда-то давно.
«Ты не прав, светлый принц, темный магистр отдаст мне достаточно себя!» — хотелось сказать ей, но еще больше хотелось слизать кровь с плеча светлого: откуда кровь, они же дерутся без оружия? Нет, так нельзя, нельзя!..
— Стойте!
Поздно, темный уже на полу, светлый держит его руку на излом, упирается коленом в лопатки. И оборачивается к Шу. Выбившиеся из хвоста пряди прилипли к щекам, он весь светится азартом, гордостью и… Взгляд сам собой соскользнул по влажной коже живота, по обтянувшим бедра мокрым штанам… о, злые боги, да он возбужден! Шу вздрогнула, невольно прижала холодную руку к горящей щеке — и крикнула:
— Хватит!
— Как скажете, моя прекрасная Аномалия, — коротко кивнул светлый принц, блеснули бирюзовые глаза… знакомые? Или нет? Они же раньше не встречались, но она точно знает – это ее жених. Жених… Люкрес… светлый принц… Да что же такое сегодня, сплошные наваждения?! — Моя победа в вашу честь.
— Я… — голос Шу сорвался, губы оказались совсем сухими.
— Да? — Люкрес улыбнулся, облизал пересохшие губы, и Шу почти почувствовала прикосновение, горячее, нежное… Наваждение! Но какое сладкое!..
Темный же, не пытаясь вырваться, тоже смотрел на нее – черными, как Бездна Ургаш, полными огня и предвкушения глазами. Как будто знал, что она сейчас скажет. Нет, не как будто – он точно знал!
И Шу знала, только…
— Не убивай его. Я… — слова застряли в горле. Что-то мешало. Но что — стеснение? Воспитание? Мораль? Какие-то странные слова, странный день, а, к ширхабу! — Я выбираю обоих.
Победив мешающие странности, Шу засмеялась. Стало вдруг так легко, светло — ах, конечно же, сегодня фейерверк в честь ее помолвки с принцем Люкресом! И барабаны, и трубы, и фонтаны…
— Вы уверены, моя прелесть?
В тоне светлого проскользнуло удивление, смешанное с восхищением и досадой, но все заглушало тяжелое биение ее собственного сердца. Запах схватки кружил голову, заставлял руки искать опоры — крепких мужских рук… не только рук. Раз они оба – ее, значит… значит, ей можно… все?! Разве так бывает?!
Вместо ответа Шу вскочила на перила, и, поймав ветер, спрыгнула в дуэльный круг. Почти спрыгнула: ветер не хотел отпускать ее, раздувал юбки парусами, нес прочь из замка — и стены поплыли, повинуясь ветру, растворились в грозе, вспышка молнии осветила хлипкие театральные декорации…
— Иди сюда. — Мужская рука легла на плечо. — Ты права, мы нужны тебе оба.
«Нет! — завизжал шквал, налетел, растрепал волосы и потянул за собой. — Ты — свободна! Мы свободны!»
— Ты свободна, моя Аномалия, свободна делать, что пожелаешь. — Светлый принц развернул ее к себе, вплел пальцы в волосы; накатила слабость, захотелось пить — сейчас, из его губ, его желание и восхищение, его боль и упрямство. — Не бойся, пей.
Шу вздрогнула: это же неправильно! Нельзя!..
«Нельзя! — торжествующе запел ветер, вылил на нее поток дождя: ледяного, острого, пахнущего полетом и дальними странами. Шу задрожала, рванулась вслед за ветром. — Мы улетим отсюда, нам никто не нужен! Идем скорее!»
Свобода, свобода! Облака и птицы, горы и море — все мое!
— Можно. Твое. — Светлый принц крепко прижал ее к себе и вдруг позвал: — Роне, ты сдох, шис тебя дери?!
Шу замерла. Показалось, декорации рушатся под ударами шквала…
— Ты играл нечестно. С какой радости мне помогать? — послышался голос темного магистра в грохоте взрывающихся софитов.
— Не время играть.
Синяя вспышка молнии высветила грязные столы деревенской таверны и вздувшиеся жилы на лбу светлого шера.
— Я побежден, — насмешливо отозвался темный шер.
Декорации задрожали, что-то загрохотало — и сквозь прореху в крыше заглянула зеленая луна, спустила лестницу из зуржьих костей…
— Ты выиграл, шисов ты дысс, держи ее! — потребовал светлый.
На Шу снова плеснуло его болью, словно он на пределе сил, ранясь и надрываясь, пытался удержать… грозу? Как глупо! Грозу не удержать, гроза – свободна! А надрываться не надо, незачем.
«Иди сюда!» — позвала луна, и Шу сделала шаг: удерживающие ее руки растворились в призрачном синем свете, но что-то закрыло луну, свет погас и лестница осыпалась с деревянным треском… почему в замке такие плохие лестницы? И где она?..
Шу обернулась, ничего не понимая. Где замок? Где луна? Что она тут делает, и кто эти двое?! И почему она не может взлететь, она же хочет!.. Хотела… или она хотела чего-то другого? Она совсем запуталась!
— Это всего лишь фейерверк в вашу честь, моя Аномалия, — вкрадчиво сказал незнакомец с темными, как Бездна, глазами. Опасный? Темный? Шу остро ощутила его руки на своих плечах, запах разгоряченного мужчины. — Вы же хотели фейерверка, моя сладкая.
— Да… — шепнула она. — Конечно… но гроза?..
— Шеры дрались в твою честь. Потому и гроза. — Второй незнакомец выдохнул в шею сзади. — Ты прекрасна, моя прелесть.
Незнакомец? Нет, это же принц Люкрес, ее жених! Красивый светлый шер с глазами, как пронизанное солнцем море, от его прикосновений сладко и жарко. И, злые боги, он не одет!
— Ты — моя гроза, — шепнул светлый шер.
Шу задохнулась от прозвучавшего в его голосе обещания.
— Моя гроза, — рыкнул темный шер и, дернув Шу к себе, впился в ее рот поцелуем.
Она схватилась за его плечи, — оттолкнуть! — но вместо этого разомкнула губы.
От грохота близкой молнии заложило уши, кожу закололо разрядами. Ветер взвыл, завертел вокруг Шу обломки замка-миража, хлестнул дождем — но две пары рук держали слишком крепко, слишком сильно хотелось узнать: а что же дальше? Чего хотят он нее эти двое – светлый принц Люкрес и темный магистр Бастерхази.
— Отпусти ветер, пусть летит, — шепнул, касаясь губами уха, светлый; положил руку поверх ее руки, на плечо темного, и повел вниз, разрывая мокрый батист его сорочки. — Ветру нужна свобода.
«Отпустить?! — возмутилась она. — Мой ветер, мою грозу — отпустить? Нет, ни за что!..»
Оба, светлый и темный, разом отшатнулись. Шу еле удержалась на ногах, вмиг стало холодно, мокро и голодно. Она протянула руку к темному, потрогать нитку шрама на плече — он отступил, покачал головой.
— Отпусти грозу. Не держи.
— Я не могу. — Вдруг захотелось плакать, спрятаться, сбежать — домой, в безопасность. — Это мое, я! — Она развернулась к своему светлому принцу, заглянула в глубокие, понимающие глаза. — Как я буду без себя?.. Я не могу!
— Можешь. — Светлый принц улыбнулся, стер с ее щеки дождевую воду. — Ты хороша сама по себе, Аномалия. Тебе не нужна стихия на цепи. Отпусти ее.
— Нет, я…
— Да, ты. Дай руку.
Шу вложила пальцы в ладонь светлого, сверху легла рука темного. Прямо в душу заглянули черные, полные пламени, глаза. Роне, она помнит, его зовут Роне…
— Видишь эту птицу? — спросил светлый принц.
Оба убрали руки. На открытой ладони Шу сидела иволга, склонив голову, блестела глазами-бусинками.
— Если держать ее в клетке, она умрет. Ты не хочешь, чтобы твой ветер умер?
— Нет…
— Отпусти. Пусть летит.
Голоса темного и светлого путались, смешивались и текли их черты — и дождь плакал о дальних странах и несбыточных мечтах. Шу разжала пальцы, иволга встряхнулась и взлетела под потолок, принялась кружить.
— Не плачь, маленькая.
Кто-то, светлый или темный, неважно, потянул ее к себе, заставил уткнуться в плечо и погладил по волосам. И вдруг Шу поняла, что если сейчас, сию секунду, она не вырвется, не улетит вместе с иволгой, то останется здесь навсегда. Без крыльев. Без свободы. Одна.
В панике она рванулась прочь, вслед за птицей — к зеленой луне, к облакам!..
— Останься со мной, — догнал ее голос светлого шера. — Прошу.
Помотав головой, Шу обернулась, хотела сказать… Что сказать, она забыла: бирюзовая глубина манила, затягивала в себя, и тело делалось тяжелым, плавилось под этим взглядом, казалось, сейчас она утонет…
— Ты не будешь одна, — пропели морские волны. — Никогда.
— Хватит!
Резкий голос Роне Бастерхази встряхнул ее, его же руки дернули вниз, уронили — Шу еле успела вцепиться в его обнаженные плечи, чтобы не рухнуть на пол. Ширхаб, как неприлично!
— Не дергайся, девочка, — велел Роне и огладил ее по спине: под его рукой одежда таяла, от кожи шел жар и разливался по всему телу. — Ветер, птички, глупости. Тебе нужно что-то более существенное…
Пальцы темного сжали ее бедра, Шу вскрикнула от неожиданности — а может быть, от удовольствия?
Показалось, где-то далеко прозвучало:
«Отпусти ее, хиссово отродье!»
И так же далеко послышался ответ:
«Трус!» — и смех.
Ее вскрик поймали мужские губы — не Люкреса Брайнона, светлый пахнет иначе… Проклятье, я уже различаю их на вкус?
— Ты же выбрала обоих, — сказал, или подумал, Роне Бастерхази.
Одновременно с его словами ее накрыла тяжелая волна чужих эмоций: смутная, запретная, вкусная до того, что Шу задохнулась… но вынырнула, схватившись за почти потерявшее смысл слово:
— Нельзя!
— Во сне можно, все можно, — в голосе Роне звучала насмешка, а под ней голод, такой же как ее, темный голод. Этот голод затягивал, лишал остатков разума и требовал: — Бери все что хочешь!
О да, она хотела. Все. Обоих. Сейчас. И к ширхабу все «не должно»!
— Люкрес! — позвала она; вздрогнула, когда светлый коснулся губами ее затылка и обнял, приник всем телом; свет и тьма, молнии, полет — все это было ее, здесь, сейчас!.. — Еще!
— Тебе хорошо, — прикусив ее губу, выдохнул темный.
— Да…
— Ты спишь, — напомнил светлый, прижимая ее к себе: его ладонь протиснулась между ней и телом темного магистра, скользнула ей между ног, и по всему телу пробежала волна острого, на грани боли, наслаждения.
— Да, сплю, — выдохнула она прямо в губы темному, прижимаясь к светлому спиной еще теснее, еще ближе.
Она готова была согласиться с чем угодно, лишь бы и дальше пить это… эти…
— Это все сон. Забудешь, как проснешься, — хрипло и прерывисто велел Люкрес.
— Забудешь! — Роне заглянул ей в глаза, а потом снова поцеловал – так жарко, властно и сладко… и притиснулся всем телом… у нее закружилась голова, она попыталась вдохнуть воздуха, ставшего вдруг густым и терпким, будто старое кардалонское.
— Да! — едва вдохнув, шепнула она, снова глядя в темные, бездонные глаза…
Две красные луны подмигнули ей в ответ, и она полетела куда-то вверх, или вниз, или куда-то еще, она не знала — она просто спала, уронив голову на стол в деревенской таверне.
Люси-Мэй заметно повеселела, поставила букет в пыльную вазу на подоконнике и присела на край стола рядом с креслом, где разместился Хью Барбер.
− Что я могу сказать? — загадочно протянула Люси-Мэй. – Пожалуй, я могу дать портрет человека в общих чертах.
− А под диктофонную запись? — поинтересовался Барбер.
− Ну, если у тебя плохая память,- засмеялась Люси-Мэй., — то включай.
Подождав необходимых манипуляций, Люси-Мэй начала:
− Что я могу сказать об авторе текста? Будучи ребенком, эта девочка получала внимание только от отца, мать в ее воспитании не присутствует. Это приводит неизбежно к развитию представления о моноцентричности мира. Среднестатистический ребенок в той или иной степени тянется к центру мироздания, который для него представляет собой мать. В данном случае таким центром стал ее отец. Ребенок, воспитанный отцом, становится более хрупким и романтичным, как ни странно, но при этом, как правило, лишен инфантильности и лени. Судя по запискам в дневнике, девочка очень любит своего отца, она придумала ему ласковое прозвище «Папичка», часто упоминает его в своих записях. Ей важно одобрение ее поступков именно со стороны отца, и она же скрывает свои детские грехи именно от него. Так она выбросила чепчик за комод, куда явно «Папичка» не заглянет и не спросит, что к чему. Девочка подражает мужским персонажам, в частности, её тянет играть в пиратов, она копирует их лексику. Её друзья – мальчики. – предупреждая протестующий возглас Хью Барбера, Люси-Мэй продолжила. – Да, именно с мальчиками ей интереснее играть, ведь подружек она уничижительно называет «дура Зельден» и «рыжая Трулте», что свидетельствует о ее невысоком мнении о девчонках. –Люси-Мэй помолчала.
Хью, воспользовавшись моментом, задал волнующий его вопрос:
— Люси-Мэй, эта девочка могла поджечь дом и убить отца? Умышленно убить?
— Трудно сказать, на что способны люди, — задумчиво сказала Люси-Мэй. – У нас мало материала, чтобы делать выводы.
— Скажи свои предчувствия, — попросил Хью Барбер. – Фразы в дневнике «гори они синим пламенем» следователи восприняли именно буквально. Я говорил с инспектором Бруксом, он считает, что ребенок страдал шизофренией с пироманией.
— Не много ли патологий для одной маленькой девочки? — грустно усмехнулась Люси-Мэй. – Фразу про синее пламя девочка упоминает в дневнике часто, но вовсе не потому, что она пироманка. Если ты заметил, она играет в пиратов, а это выражение достаточно пиратское, свирепое что ли… Думаю, что фразе «гори оно синем пламенем» не стоит придавать больше значения, чем «черт бы тебя побрал». К тому же, психиатрической практике не известны случаи пиромании у детей. Шизофрения также проявляется в столь юном возрасте редко. У детей можно с легкостью диагностировать аутизм, слабоумие. Но можно ли выявить расщепление сознания выявить у ребенка восьми лет? Не знаю, не знаю…
— Что же ты скажешь по поводу эссе «Казанова»? Разве там не говорится именно о расщеплении сознания? О том, что девушка чувствует себя одновременно несколькими личностями? – не унимался Хью Барбер.
— Это интересный текст, — оживилась Люси-Мэй и пересела за стол, взяв в руки эссе. – Девушке не отказать в литературном даре. Как ты думаешь, больной человек считает себя больным, страдает ли он от болезни, относится ли к себе критически? Как правило, нет. Посмотри, что говорится о шизофрении в трудах известнейшего психиатра Курта Шнайдера. Все больные отрицают болезнь. С их точки зрения – больные – мы. Если мы обратимся к тексту, то мы видим фантазии девушки, причем не лишенные эротического подтекста. Это характерно для подростка. Приукрашивание образа своего героя, его романтизация, при одновременном избегании физического или словесного контакта с ним. Сама себе девочка кажется тоже героиней романа, интереснейшего романа с тайнами и грядущими разоблачениями. Как правило, эти фантазии развиваются у подростков, круг общения которых минимален или искусственно ограничен. Их жизненный опыт пока не богат, и они наполняют свою бедную событиями и эмоциями жизнь такими вот цветистыми фантазиями. Опять же я не вижу ничего необычного. Нет, это однозначно не шизофрения.
— Что же скажешь о письме, последнем письме, — задумчиво произнес Хью Барбер.
— Ничего для тебя нового. Учитывая что твой профессиональный интерес к девушке, был ей известен, то она попыталась, как смогла, донести до тебя мысль, что она никакая ни пироманка и не психопатка. Удивительно, что при своей проницательности ты ничего этого не заметил. – усмехнулась Люси-Мэй.
— Спасибо, Люси-Мэй. – Хью Барбер медлил, не уходил, словно ждал еще какой-либо подсказки от Иэн.
— Не за что, было интересно, — кивнула головой Люси-Мэй. – Несмотря на то, что ты не ввел меня в курс дела, я поняла, что речь идет о девочке из семьи Майеров.
— Как?! –поражено воскликнул Хью Барбер, который вымарал все имена и фамилии, которые могли хотя бы косвенно намекнуть на принадлежность документов к делу Юю.
— И хотя я живу в Антверпене всего три года, я же специализируюсь на трудных подростках. Все наши учебники о девиантном поведении детей содержат описания случая Юю Майер.
— Не может быть! – продолжал удивляться Хью Барбер.
— В литературе описан этот случай как классический случай детской шизофрении, но с отсутствием предполагаемых тобой симптомов пиромании и психопатии. Шизофрения – это многогранное явление, его даже трудно классифицировать как болезнь. Скорее всего, это состояние психики. Так вот, в учебниках, которые ты можешь полистать и сам, приводится описание состояния Юю Майер как посттравматического ступора. Например, в книге профессора Бреццеля ««Психопатологии в детском и раннем подростковом возрасте». Ни о каком расщеплении личности, пиромании, эротомании и подобном речь быть не может, если речь идет о шизофренике. Чтобы тебе было понятно, шизофреника зацикливает на чем-то одном. – Люси-Мей помочлала и добавила. — Я даже сомневаюсь, что все документы, которые ты мне принес, могут относиться к личности Юю Майер.
— Как это? – не понял Барбер.
— Если дневник относится к периоду детства Юю Майер, у которой потом диагностировали шизофрению, а именно посттравматический ступор, то она должна была сидеть как фикус в горшке, смотреть в одну точку, повторять монотонные фразы или однообразные движения. Развитие психической деятельности, ее поливариантность исключена. Крайне редко детей выводят из состояния ступора, но их эмоционально-волевая сфера, а тем более, интеллектуальное развитие, угасает.
— Так, — начал понимать Хью Барбер, — написанное эссе и письмо не могут быть плодом деятельности шизофреника. Ты же исходила из того, что девочка Майеров щизофреник?.
Дюси Мэй кивнула.
— Да, я брала за основу этот вывод. Принадлежность дневника не вызывает сомнения. Но и он не говорит о шизофрении его автора. Учитывая к тому же, что Юю Майер умерла, и никак не могла написать последнее письмо, то я не могу быть уверена, что это ее письмо.
— Очевидно так, — уверенно заявил Хью, радуясь тому, что не подставил Юю, раскрыв тайну, — А могла ли Юю Майер вводить в заблуждение психиатров, полицейских? Симулировать симптомы?
— О, нет, это исключено. Даже взрослый, опытный и подкованный симулянт не может продержаться долго, а тут речь о восьмилетней девочке. И о профессоре Бреццеле. Это светила с мировым именем, Хью.
— Что же ты думаешь о документах?
— Думаю, что тебя кто-то разыграл, — Люси-Мэй улыбнулась.
— Спасибо, Люси-Мэй. Ты мне очень помогла, — улыбнулся Хью Барбер и приобнял девушку.
— Не за что, приходи снова, с розами и романтическими письмами. По крайней мере, не скучно, — ответила ему улыбкой Люси-Мэй.
Хью Барбер ушел от Люси-Мэй в приятных размышлениях. Во-первых, он укрепился в уверенности, что Юю не совершала поджога виллы в 1972 году, и что профессор Бреццель действительно подделал заключение о болезни девочки, которая не страдала ни пироманией, ни шизофренией. А во-вторых, Юю и теперь не была больной психопаткой, которая могла совершить ужасные вещи. В третьих, Люси-Мэй не догадалась о том, что девочка Майеров жива.
Каролина почувствовала, как ее сердце вздрогнуло и заколотилось барабанной дробью – не то от этого неожиданного признания, не то от уверенности Энтони в ее ответных чувствах к нему. Но как бы там ни было, волнение сдавило ее горло с такой силой, что она едва не задохнулась. К счастью, в подвале было достаточно темно и Энтони не мог хорошо видеть ее широко раскрытых от изумления глаз. Он приблизился к ней почти вплотную, так что они едва не столкнулись лицами. Каролина в страхе отшатнулась – ей показалось, что Энтони хочет ее поцеловать, и быстро нащупала рукой в кармане парализатор.
– Энтони, – предостерегающе произнесла она. – Мы тут одни, и ты, конечно, сильнее меня, но если ты хоть пальцем до меня дотронешься…
– Да ты что, – удивился Энтони. – У меня и в мыслях нет ничего плохого. Но ты не можешь не признать, что мы просто созданы друг для друга. С самой первой нашей встречи я тебе нравился.
Каролина похолодела от его слов, потому что это было правдой.
– Энтони, – быстро повторила она. – Ты зашел слишком далеко. Твоя самоуверенность переходит все границы. Да, ты действительно мне нравишься, но я никогда тебе не говорила ничего такого, что ты мог бы принять за любовь. Я люблю только Ноэля и пообещала ему, что выйду за него замуж. Так что можешь считать, что я помолвлена с ним.
Губы Энтони сжались в тонкую черточку.
– Более того, – осмелев, продолжала Каролина, – никто не давал тебе права решать за меня, люблю я тебя или нет. И пожалуйста, больше не говори мне ничего подобного.
Энтони сердито смотрел на нее, и это сбивало ее с толку. Она замолчала, пристально глядя на него.
– Не понимаю, к чему все это, – тихо ответил Энтони. – Ты сейчас цепляешься за какие-то иллюзии из прошлого, а сама, между прочим, боишься взглянуть правде в глаза.
– Что? – удивилась она.
– Сейчас я объясню тебе, – уже громче добавил Энтони. – И ты поймешь, почему любишь именно меня, а не Ноэля.
– Ничего не желаю слушать, – рассердилась Каролина. – Кто тебе позволил…
– Ты позволила, – перебил Энтони. – Я не слепой. Я видел, как ты смотришь на меня.
– Тебе показалось!
– Да послушай же, – он схватил ее за локоть, но она вырвалась. – Слушай! Там, на Нептуне, все дышало красотой и чувствами. Все, что тебя там окружало, восхищало твой разум, впечатляло своей новизной и необычностью. В таком раю, среди такой экзотики любое сильное чувство можно принять за любовь. Но это ложные чувства, это только сильные эмоции! На фоне всей этой красоты и Ноэль казался тебе прекрасным. Сейчас ты думаешь, что он особенный, интересный, но это не так! У тебя не было сил противостоять чарам и красоте Нептуна, и все окружающее в твоих глазах казалось таким же прекрасным. Ты была словно одурманенной, как под действием алкоголя. Один я мог трезво и объективно оценивать окружающих, в том числе, и твоего ненаглядного Ноэля.
– Ты ничего не понимаешь! – воскликнула Каролина. – Зачем ты так говоришь?..
– Дай мне договорить! – почти крикнул Энтони. – Нептунцы, без сомнения, простые и милые люди, но ты была слишком занята, чтобы заметить их праздность и ограниченность…
– Это неправда, – возмутилась Каролина, но Энтони продолжал:
– Вспомни еще раз, что ты видела на Нетуне и спутниках. Красивая природа, совершенная техника! И все! Ты видела хоть одно произведение искусства нептунцев, скульптуры, архитектурные шедевры, наконец? Я тщетно надеялся, что нам предложат посмотреть хотя бы один музей, пока не узнал, что их там просто нет! Нептунцы не понимают, зачем это нужно! На Нептуне вообще нет и не было искусства. Все с малейшим признаком индивидуальности привезено откуда-то. Даже вальс, под который вы танцевали и который они называют нептунским, на самом деле написал марсианский композитор по имени Олес. Но у тебя, конечно, не было времени, чтобы самой узнать это. Сами нептунцы, словно клоны, даже думают одинаково! Тебе это ни о чем не говорит?
Каролина ничего не ответила, только поджала губы. Энтони смягчился.
– Все нептунцы лишены индивидуальности, – повторил он. – Как могла ты, с твоей необыкновенной проницательностью, не заметить этого? Даже мне это сразу бросилось в глаза! Ты привлекла и заинтересовала Ноэля именно своей непохожестью на нептунских девушек, ты непредсказуема, в отличие от них. Мне Маргарет проболталась, что он встречался с нептунской девушкой по имени Модана, они вместе прилетели с ней на станцию с Тритона, но едва она познакомила Ноэля с тобой, они сразу легко расстались, в тот же день. Ты его сильно впечатлила как самодостаточная личность. Не обижайся, но он влюбился бы в любую другую девушку с Земли на твоем месте…
Каролина вся вспыхнула.
– Я выслушала тебя, – с возмущением заговорила она, – и теперь отвечу. Все, что ты говорил мне сейчас, гнусные выдумки, наглая ложь…
– Нет, – грустно ответил Энтони. – Надеюсь, ты скоро поймешь это. Я оценил в тебе твой ум, твою душу, сильный характер, замечательную внешность. Я полюбил тебя и сердцем, и разумом, поэтому знаю, что могу сделать тебя счастливой. Ты будешь счастлива только со мной, потому что я землянин, имею свою индивидуальность, и как никто другой понимаю тебя. И кроме этого, я классный парень и совершенно свободен. Теперь ты понимаешь, почему мы должны быть вместе?
– Я не желаю тебя больше ни слушать, ни видеть, – произнесла Каролина. Она вся кипела от злости и досады.
– Ну уж нет, я не отступлю, и не надейся, – заявил Энтони довольно грубо. – Я знаю, что ты меня любишь, и буду добиваться твоего согласия любой ценой. Я не позволю тебе быть с Ноэлем.
– Ах, вот оно что! – воскликнула Каролина, подскакивая. – Теперь я поняла тебя! Ты намерен мешать нашим с Ноэлем отношениям!
– Да, потому что я знаю, что больше подхожу тебе, чем он!
– Наглец! И не воображай, что я послушаюсь тебя!
– Послушаешься! – заорал Энтони. – Жалкий пришелец, завоеватель, поставил в зависимость земную девушку! Летал с ней на Нереиду, этот «остров любви», и после этого приключения она забыть его не может! Наверное, хорошо там развлеклись! Да я ему яйца вместе с ногами поотрываю, если у этих пришельцев вообще там что-то есть!.. Интересно, а физически друг другу вы хорошо подошли? Проблем не было?..
Он не договорил – Каролина быстро шагнула к нему и со всего размаху залепила пощечину. Она сама ощутила, насколько сильным получился удар, так что Энтони даже покачнулся. А Каролина от обиды села на пол и громко расплакалась.
– Ого, – проговорил потрясенный Энтони. – Прости, но я не мог не спросить…
Каролина плакала, закрыв лицо руками. Энтони присел рядом с ней.
– Прости меня, – с нежностью проговорил он. – Я не хотел! Я был почти уверен, что вы уже успели…
– Отстань от меня! – с плачем оттолкнула его Каролина, но Энтони не отодвинулся, а только еще осторожнее обнял ее за плечи и прижал к себе.
– Прости, прости меня, – бормотал он, игнорируя то, что Каролина его отталкивает. – Не обижайся на меня, я действительно немного перегнул палку.
– Ты нахал! Я не хочу тебя видеть!..
– Прости, – повторил Энтони. – Я больше никогда тебя не обижу, обещаю. Забудь, что я сказал, только успокойся.
Постепенно Каролина затихла. Свеча догорела и погасла, оставив их в абсолютной темноте. Каролина больше не отпихивала Энтони, но не потому что простила, а потому что боялась остаться в темноте совершенно одна. Они так и сидели на земле, и Энтони продолжал обнимать ее, и она сердилась сама на себя, потому что ей это было приятно. Но вот она заметила, что Энтони к чему-то прислушивается.
– Слышишь? – спросил он. – Голоса!
Каролина подняла голову. Доски над головой затрещали, и пленники увидели, как кто-то с нечеловеческой силой отдирает доску от пола вместе с крышей подвала. В образовавшийся пролом устремился яркий солнечный свет. Каролина зажмурилась – после темноты он показался ей ослепительным.
– Спасены, – радостно выдохнул Энтони, вставая и поднимая Каролину за плечи.
Кто-то наверху перебросился короткими непонятными фразами, затем вниз в погреб упала веревка, следом за ней спрыгнул один мужчина, и меньше чем через минуту их обоих вытащили на поверхность. Каролина не могла полностью открыть глаза из-за яркого света и не сразу поняла, зачем Энтони так крепко стиснул ее руку.
– Вам повезло, – услышали они знакомый насмешливый голос. – Мы спасли ваши жалкие жизни. И нам действительно есть о чем с вами поговорить.
Каролина широко раскрыла глаза, заставляя себя смотреть. Они стояли на развалинах лесного дома, рядом с ними стояла Линда, а за ней – не меньше сотни вооруженных марсиан.