Настя замолкает. Я её понимаю. И вижу, что омертвевших тканей больше, а слова, память и осознание себя…
— Ты ведь притворяешься? Играешь в отказавшую память.
Серые, как у отца глаза, и взгляд — такой же твёрдый. Взгляд человека, уверенного в своей правоте.
— Я думала, им так легче будет. Если я… не сразу, а постепенно.
Именно поэтому я хотела её решения, я чувствовала подвох в этом нарочито медленном уходе. Я не психиатр и не психолог. Я хирург. Хирург, способный оперировать любой орган человеческого тела. Сейчас я предлагаю девочке удалить, отсечь от тела её заболевшую сущность и вставить на освободившееся место свою. Мы обе понимаем, что это нечестно. Но особого выбора нет. Либо умрём вместе. Нет! Сначала она, потом я. У меня есть ещё около месяца. Либо умрёт только она. Страшно требовать от ребёнка ответа в такой ситуации. Что она может решить? И есть ли у меня право жить за её счёт? Но если всё — игра…
— Они дали согласие на операцию? — вопрос перебивает мысли.
— Они сами предложили этот путь.
— Вы…Без меня родители пропадут. Нельзя, чтобы…
И вдруг:
— Обещайте, что будете их любить!
— Обещаю.
— Тогда я согласна.
Гаснет радостный свет, тучка закрывает солнце. В палате становиться ощутимо темнее. Мрак сгущается и в душе. Нет! Я должна быть сильной.
Кресло выкатывается в коридор.
Когда твои родители станут… я совсем не помню своих, мне только исполнилось пятнадцать…
Обещаю любить твоих родителей, девочка. До тех пор, пока им будет нужна моя любовь.
Медленно выплываю из марева боли и мутной пустоты беспамятства. Поднимаю руку и подношу к глазам. Изображение двоится, застилается туманом, влага скапливается между ресницами и стекает на щёку. Как больно! Ну, шевелитесь же!
Какие они маленькие и тоненькие. Это не мои пальцы. Но они шевелятся. Так, как я хотела. Я не могла этими пальцами делать операцию.
Свою последнюю операцию я не смогла бы сделать. Никогда. Весь расчёт был на манипуляторы. Ноги мне не смогли заменить, а руки — пообещали. Именно поэтому готова была утверждать — я всё сделаю сама. Без анестезии. Было очень больно…
Мысли уплывают в марево сна, глаза закрываются. Пальцы шевелятся… не то, что утром…
Все сделано как надо. Я ощущаю тело. Могу пошевелить пальцами, даже повернуть голову. Немного — корона из электродов мешает.
Получается, я смогла продержаться столько, сколько нужно. Программируемые манипуляторы — замена моих пальцев — закончили операцию, когда мозг, не выдержав боли, отключился. Можно было ввести блокирующие спазм препараты, но это повредило бы Насте…
Не надо химии, это — одно из условий. Просто наркоз. Но как же тяжело выходить из этого «просто наркоза». Я просила Костю быть рядом…
За окном темно. Я дала себе сутки…
Почти выспалась, за последнюю неделю — впервые.
Рассвет окрашивает стенки палаты в розовый цвет. Чувствую себя отлично! Мальчики из отдела медицинских роботов справились с задачей. «Пальцы» продолжили и завершили операцию самостоятельно. Они всё сделали так, как я их научила. Довели дело почти до конца. Страховка Костика не понадобилась. Ввести зоофан, вставить кость на место и зашить мог любой мой ассистент. Так же, как и вынуть из мёртвого мозга считывающие электроды. У девочки вживлены электроды нового типа, они растворятся в «голубой крови», и организм усвоит остаток как дополнительный паек микроэлементов. Но это будет, когда все убедятся, что операция прошла успешно. Мне ждать не надо. Я позволила новому мозгу уснуть, только когда поняла — я есть.
А Настя?
Нет ответа.
Я… не сделала ничего… противозаконного.
Скатываюсь в спасительную дрёму, ни мыслей, ни…
«Мной получено согласие и родителей, и самой девочки».
Просыпаюсь с этой мыслью. В палату врываются солнечные лучи, они скользят над кроватью, освещают стенку. И картину на ней. Детский рисунок в рамке. Рисовала… я?
Я не рисовала красками. Не любила. Точнее — не умела. Никогда не делала того, чего не умела.
Что я умела вообще? Оперировать…
Я… но почему же так больно? Болит не зона операции. Боль гнездится глубже. В душе…
Спасение опытного (не хвастаясь, могу сказать — одного из лучших в мире), самого удачливого (так говорят) из хирургов удалось. Пройдёт лет пятнадцать, и Анастасия Андреева придёт в операционную и будет делать то, что делала Екатерина Розен. Вернее, приду я, на своих ногах и со своими руками. Все таланты, скорее всего, остались при мне. Ощущаю себя как прежде, только реакции тела не совсем мои.
Глаза закрываются. Естественно, мозг…
На душе нет покоя. Выныриваю из дрёмы, разбуженная осознанием, что на первом месте стоит «Я». Моё «Я». Никто не смог бы заставить меня идти на риск. Не люблю этого слова! Но слишком высок процент неудачных исходов подобных операций. В трёх случаях, когда личности объединились, нормально могла функционировать только одна комбинация. Мать и дочь. Они полноценно слились, создав новую личность. Мать спасала дочь, а дочь — мать. Получилось, они спасли друг друга. Но одной было сорок пять, другой двадцать шесть. Мне — восемьдесят четыре, а Насте — двенадцать. И мы не родственники. Исход был предрешён?
Те двое были похожи. А мы?
Взгляд скользит по палате. За окном темнеет, и я вижу только смутные очертания предметов. Или зрение ещё не восстановилось полностью? Нет, прошлый раз я чётко видела рисунок. Было светло.
Шланги темными змеюками извиваются по полу и скрываются за ширмой. Искусственное лёгкое отключили сразу после операции, смутно помню ещё какие-то действия ассистентов… Костик долго стоял рядом.
Надеюсь, всё сделано правильно. Сутки… до утра в палату никто не должен входить… Время… Змеюки? Надо ещё поспать.
Проснулась я от звука шагов. Молоденькая сестричка поставила на тумбочку стакан воды и, заметив открытые глаза, спросила:
— Как… вы себя чувствуете?
Обратила внимание на заминку перед «вы» и ободряюще улыбнулась, говоря:
— Ничего не болит. Выспалась. Немного хочу есть.
— Завтрак принесут через двадцать минут. Потом… — с лёгкой заминкой, — к вам посетители.
— После завтрака.
Я должна настроиться. Обещала.
Они робко вошли в палату. Павел замер у двери, взгляд его бегал между кроватью и стоящими за ширмой приборами. Его явно смущали многочисленные шланги, выползающие из-под одеяла. Это всего лишь чехлы на проводах от датчиков. Внутривенное питание отключили перед завтраком. И капельницу сняли.
— Доброе утро! — Нарочито радостно.
Женщина выскользнула из-за спины мужа и, решительно сдвинув шланг, села на постель. В руках у неё огромная папка.
— Я принесла. Как ты просила.
Не успела ответить, папка раскрылась передо мной.
Рисунки. Много рисунков. Карандашом, красками, мелками. И техника разная. Взяла в руки один. Это, вроде бы, называется темпера. А вот акварель. Прелестный котик, ловящий бабочку.
Перевела взгляд на картинку на стене. Детская мазня. А то, что у меня на коленях? Настя рисует просто классно! Рисовала.
Я давно не говорю «классно»… и «мазня»…
— Я выбрала самые лучшие, но часть взяли в школу на выставку. Вся городская тема…
Она произносила ещё какие-то слова, но они разлетались на звуки и теряли смысл. Пальцы перебирали листы. Ива, склонившаяся над ручьём, гранитная колонна и яркие, раздуваемые ветром, флаги. Лицо женщины…
— Мамулькин…
Слово слетело с губ прежде, чем я осознала, как сложила звуки.
По лицу женщины текут слёзы.
— Настюшка!
— Ласонька моя!
Почти хором.
Я же говорила — она сильная.
«Обещай, что будешь рисовать, — очень тихо, как из дальней дали. — Хотя бы иногда».
Обещаю. Мне понравилось.
0
0