Киборг Bond X4-17
Дата: 10 апреля 2191 года
С Полом Шелдоном Ларт был знаком с самого первого дня появления в тридцать третьем участке полиции. Новоиспеченный офицер Рэнтон столкнулся с уволившимся из армии по ранению лейтенантом медслужбы Шелдоном у дверей приемной начальника участка. Они тогда вполголоса поспорили, кто пойдет к шефу первым. Ершистый молодой коп совершенно не желал уступать дорогу бывшему военному медику, а тот посматривал на него свысока своего боевого опыта, которого, сказать по правде, было всего полгода, просто угораздило получить тяжелое ранение во время боевых действий в одной из горячих точек. Да что он вообще о жизни знает этот сопляк, плазмы не нюхавший? Парни исподлобья смотрели друг на друга, ни один не желал уступать, но их неожиданно вызвали одновременно.
За прошедшие восемь лет изменилось многое. Рэнтон стал спокойнее, расставшись с юношескими максимализмом и ершистостью, да и Шелдон более не относился к полицейским свысока, потому что латать и штопать их не менее боевые раны ему доводилось лишь немногим реже, чем в армии.
В распоряжении Пола находился медблок участка с находившимся в подчинении симпатичной брюнеткой-фельдшером и киборгом-медбратом, ординаторская, перевязочная и даже палата на четыре койкоместа. С Лартом они стали закадычными друзьями и док частенько заскакивал в его отдел, когда пациентов или медосвидетельствования не ожидалось, а у наркоконтролеров не было срочных дел. Так что, когда в дверях появлялась сначала гладко выбритая голова, а потом уже и сам темнокожий верзила с вместительным термосом в руке, оперативники дружно доставали кружки — такого кофе, как Шелдон, не заваривал во всем участке никто, даже секретарша полковника Тарлина.
Когда после операции по захвату лаборатории, производившей файерболы, в медблок доставили четверых раненых, Шелдон сиял, как новенький цент. Нет, он не радовался тому, что кто-то пострадал, он был счастлив, что может быть полезным со всеми своими знаниями и умениями. А что ранены не люди, а киборги, ему было абсолютно без разницы — ну и что, что у них импланты и процессоры, тела-то устроены одинаково.
На оперов после ликвидации лаборатории навалилась такая куча куча работы, что они голову не успевали поднять от терминалов. А когда появилась возможность более или менее свободно вздохнуть, оказалось, что со времени операции прошло уже три дня. Инспектор Рэнтон неожиданно для самого себя обнаружил, что где-то там в глубине души поселилась мелкая пакостная тварюшка, которая скреблась коготками, а уже к обеденному перерыву выросла в полноценного монстра, грызущего чувством вины. Как никому из них за все это время не пришло в голову навестить своего кибернетического напарника, он просто не мог понять. Нет, он, конечно, звонил Шелдону, спрашивал, как там Bond, но все равно было как-то противно и даже стыдно перед парнями. Ведь это именно его киборг закрыл собой и получил плазму в бок. К тому же сам Пол почему-то носа к ним не казал, а на звонок ответил непривычно сухо.
Едва дождавшись обеда, Ларт схватил куртку и, одеваясь на ходу, дернул в ближайший супермаркет. У дверей он толкнулся с Селдом, которому тоже туда потребовалось, а свернув в кондитерский отдел, они увидели Дживса и Мэша, которые спорили о достоинствах конфет. Поприкалывавшись друг над другом, парни решили попросить какую-нибудь девушку помочь им выбрать самые вкусные конфеты для раненого напарника. В итоге после небольшого опроса среди оказавшихся поблизости представительниц женского пола, а также двух девочек и трех мальчишек в возрасте от пяти до восьми лет, было приобретено по полкило десяти сортов лакомства, чтоб никому не было обидно. Расплатившись, опера ссыпали угощение в один большой пакет и вручили его Ларту, чтобы он пока что сходил в медблок в одиночку. В конце концов, чей друг Шелдон?
В медблоке дока не оказалось, а к Bond’у Рэнтона не пустил киборг-медбрат, сославшийся на запрет капитана Шелдона. Инспектор озадаченно поскреб в затылке — это было что-то новенькое. Прооколачивавшись под дверью до конца перерыва, Ларт понял, что Шелдон по какой-то причине стал избегать его. Тогда он решил во что бы то ни стало отловить приятеля и, снова заглянув в медблок, попросил кибера передать доку, что зайдет в конце рабочего дня. Сам же завернул за угол и вышел на площадку боковой лестницы. Через неплотно прикрытую дверь отлично просматривался коридор. Отслеживать его нахождение здесь, медбрат вряд ли будет без дополнительного приказа. Рэнтон позвонил парням и попросил прикрыть его, а сам стал ждать.
Не прошло и пяти минут, как в коридоре послышались шаги — Шелдон возвращался в медблок.
«Интересно, где его черти носили?» — подумал Ларт и выскользнул в коридор. Несколько шагов и его рука легла на плечо доктора. Шелдон доказал, что он не просто так полицейский доктор — мгновенно перехватил Рэнтона за предплечье и вывернул ему руку.
— Черт тебя возьми, Пол! Ты охренел? — воскликнул Ларт, выронив пакет.
— А ты какого хера подкрадываешься? Что еще за шуточки? — возмутился док. — Что вообще происходит?
— Нет, это ты мне сейчас объяснишь, что происходит, — злобно прошипел выпущенный из захвата Ларт, подбирая пакет. — То ты сквозь зубы цедишь ответы, когда я звоню узнать про своего штатного киборга, то вообще в прятки играть затеял. Какого черта, Пол? Что на тебя нашло?
— Хорошо, — сердито засопел Шелдон, — пошли. Ты мне тоже сейчас кое-что объяснишь.
Они вошли в медблок, кибермедбрат вскочил, было, но док сделал знак рукой, мол, все в порядке и он снова сел. Палата была непривычно заполненной. Все четыре койки были заняты. На трех из них в программных позах, укрытые под подбородок тонкими одеялами, лежали DEX’ы группы захвата, четвертую, у окна, занимал их Bond. При появлении Рэнтона он плавно встал, одеяло соскользнуло на кровать, оставив киборга в одних трусах, и инспектор даже сбился с шага.
Конечно, рана, которую кибер получил, прикрывая его, Ларта, никуда не делась, вот она, залепленная толстым слоем зеленоватого регенерант-геля, но увидеть такое количество гематом, расцвечивающих все тело во все цвета радуги, Рэнтон явно не ожидал.
— Это, конечно, не мое дело, инспектор, — холодно произнес Шелдон, но напрасно вы так свою куклу бьете. Ну или не избивайте его так сильно перед операциями. Он даже восстанавливаться не успевает, а от этого его эффективность в бою падает. — Тон дока промораживал насквозь и было непонятно, за что он сейчас отчитывал Ларта — за то, что он и его парни лупцевали штатного киборга почем зря, или за то, что из-за этого они сами могли пострадать во время очередной заварухи.
— Какие побои, Пол? Ты о чем? — Рэнтон ошеломленно уставился на приятеля. — Да его пальцем никто не тронул! Хотя… — инспектор осекся: — Видел я у него здоровенную гематому на боку, думал, упал где. А он отмазался тем, что у него информация не сохранена.
Шелдон скептически посмотрел на Ларта.
— Может, кто из твоих парней пар выпускал, а ты не знаешь?
— Мои парни не садисты, избивать безответную куклу не будут, — закипая, прошипел Рэнтон. — Ну-ка, дай посмотрю.
Он отодвинул доктора с дороги и подошел к Bond’у, скомандовал:
— Доложить о повреждениях.
Пока Bond подробно перечислял все свои травмы, среди которых оказались и трещины ребер, и перелом плюсневой кости, рваные раны лодыжек и голеней, Ларт мрачнел все больше.
— Когда и кем были нанесены вышеозначенные повреждения?
— Информация отсутствует, — отчеканил киборг.
— Умный, сука, память подчистил, — процедил инспектор, поворачиваясь к доку. — Ни я, ни мои парни никогда не избивали киборга. Максимум использовали как спарринг-партнера на тренировках. Подчеркиваю, как полноценного партнера, а не макивару для отработки ударов. Сволочь, процент правды!
— 98,9%, — отчеканил тот.
— Когда вы уже дадите киборгу нормальное имя? — криво усмехнулся Шелдон.
— Да все никак, — вздохнул Рэнтон. — Давай рассуждать логически. Учитывая регенерацию, этим гематомам по меньшей мере дня четыре. Значит, получены они были пятого апреля. Так? — Медик кивнул. — Дальше. Офицер Сээди в отпуске с тридцатого, третьего мы с Мэшем и Дживсом улетали в командировку, вернулись пятого. Оставался только Селд. Он четвертого был ранен и два дня валялся у тебя. Он отлучался из медблока?
— Нет, только Bond к нему несколько раз забегал за поручениями, — ответил Пол. — Да можем моего Чака спросить, он из медблока не уходит. У нас же даже санузел свой.
— Отлично, значит, напрашивается вывод, что кто-то, воспользовавшись отсутствием сотрудников в отделе, пришел, взял нашего кибера и отпиздил его чуть не до полусмерти. Осталось выяснить, кто. Теперь давай еще раз осмотрим повреждения.
Ларт аккуратно и довольно профессионально пропальпировал гематомы киборга, попутно выдавая комментарии:
— Смотри, Пол, здесь следы от удара тупым предметом. Предположительно, палка, возможно, нунчаки. Здесь явные следы от цепи, а вот тут глубоко вбитые повреждения от тяжелого угловатого предмета. На пирамидку похоже. Голени словно крючками или шипами порвали.
— И чем же это? — озадаченно почесал затылок Шелдон.
— Черт, забыл, как это называется, — досадливо стукнул кулаком по ладони Рэнтон. — Bond, как называется цепь с шипами и грузиками в виде пирамидок на концах?
— Кусари-фундо, — практически мгновенно выдал ответ тот.
— Вот! Она и есть, — Ларт хлопнул кибера по плечу, ойкнул, спохватившись, что мог попасть по больному месту, покосился на дока, не смеется ли он над ним, за то, что боится причинить боль машине. Но Шелдон был серьезен. — Так, а теперь давай-ка прикинем, кто у нас так любит всяческое экзотическое оружие? Нунчаки, кусари-фундо, кажется, я у него видел еще и боевой цеп, парные саи и кучу прочей фигни…
— Майор Поллок? — ошарашенно выдохнул док и обернулся к койкам, на которых лежали DEX’ы группы захвата. — Твою мать, Ларт! А ты прав. У них же тоже живого места нет, и повреждения похожие, на падения в бою не спишешь.
— И доступ к управлению нашим Bond’ом у него, как и у всех начальников отделов, имеется, — неприятно сузив глаза, сказал Рэнтон. — Жалко, прямых доказательств нет. — Внезапно он развернулся к неподвижным DEX’ам и приказал: — Отключить аудио и видеозапись, перебросить записи за минувшие четыре дня сопряженному устройству Bond X4-17, после чего стереть записи за последние тридцать минут.
— Приказ принят, — прозвучал слаженный ответ всех четверых киборгов.
Ларт внимательно посмотрел в глаза Bond’а — наверное, ему показалось, что в них промелькнуло удовлетворение. А, может, и нет…
Путешествие с новыми знакомыми приносило девушкам массу эмоций. Магия, новое оружие, способности, которые позволяли их спутникам обращаться в животных… Это все было известно Лиэль только по сказкам.
Ее отец, князь, смог построить уголок, где правил мудро и мирно людьми, но чудные создания, оборотни, гномы, или даже те же гоблины, которым приглашение вовсе не обязательно, в их края не совались.
Конечно, кого только они не повидали, когда пытались найти причину недуга маленькой княжны… Тогда у них побывали всевозможные маги и знахари, но долго не задерживались. Отец вежливо выпроваживал всех гостей, когда оказывалось, что как помочь девочке они не знают.
Бывали времена, когда, глядя на остальных, маленькая Лиэль даже гордилась, видя, что отличается. Она была такой же необычной, как персонажи сказок, которые ей читала мама. Тогда она воображала себе всякие способности – дышать под водой, плавать, как змея, переносить холод… Чаще всего ни одна из способностей не работала, но тогда по настроению девочка спала, пытаясь свернуться клубком, как змейка.
Сейчас по сравнению с их новыми спутниками Лиэль чувствовала себя самой обычной и немного слабой. Теперь, конечно, ей точно не грозила никакая опасность, потому что защищала ее не только Тиль, но и другие, особенно девчонки, готовы были любому голову оторвать. Княжне оставалось узнавать новое, приноравливаться работать в команде и стараться научиться чему-то новому, подглядывая за товарищами по путешествию.
В ее голову все чаще лезли мысли, чем обернется их приключение, и сможет ли она вообще исполнить пока неизвестное ей предназначение. Оставалось надеяться, что их обширная компания подходит для спасения мира.
Тиль чувствовала себя среди необычного народа гораздо уютнее. То узнавала подробности устройства магических сумок и рюкзаков, то пробовала орудовать оружием гномов, ходила на охоту с девчонками-оборотнями.
Замечая, как волнуется и порой неловко чувствует себя ее подруга, южанка старалась всячески ее поддерживать, втягивать в беседы с другими, тащила ее на прогулки в живописных местах близ стоянок, угощала вкусняшками, чтобы княжна не кисла.
Поэтому, когда Тиор предложил ей отправить весточку своим родителям, Лиэль не смогла правиться с эмоциями и даже слегка всплакнула, только подумав о родном доме. Ей это давалось тяжело – девушка старалась даже не задумываться о том, что где-то там, далеко, ее ждут отец и мать. Так воспринимать путешествие было проще. Словно никуда и не нужно было возвращаться, словно никто и не волновался о ее сложной судьбе.
Утром она проснулась раньше всех и никак не могла отыскать себе места. Что написать родителям? Жива, здорова? Слишком мало. Рассказать все, как было? Слишком много для нервов родителей, которые больше всего боятся потерять дочь. Больше всего девушку грыз изнутри тот факт, что путешествие она продолжила фактически добровольно, словно этим – предала всю семью.
Девушка выбралась из палатки и бродила неподалеку, рассматривая бегущие облака. Больше всего ей хотелось найти какой-то простой ответ, но его не было.
Тиль во сне как обычно, машинально протянула руку, лежа на боку, чтобы коснуться пальцами спящей рядом княжны. Но вместо этого ее рука оказалась на пустой, уже холодной постели. Телохранительница проснулась моментально, но выглянув из палатки, увидела свою подругу сидящей неподалеку.
— Волнуешься?
Тиль подошла едва слышно, но Лиэль уже давно не пугалась, когда она возникала из ниоткуда.
— Я давно не видела родителей, мне кажется, что они забыли обо мне, или наоборот, будут злиться, что я не вернулась домой.
Тиль вздохнула, глядя, как княжна нервно мнет случайно сорванный цветок в руках и скребет собственные чешуйки, и присела рядом.
— Не бойся, твои родители — это самые чудесные люди, которых я видела. Они отпустили тебя искать свой путь и счастье, и было бы справедливо дать им знать, что ты на верном пути.
— А я… разве я на верном пути? – недоверчиво переспросила Лиэль.
— Не буду ничего утверждать, но ты сыта и окружена друзьями. Это что-то да значит, — философски отозвалась Тиль и ободряюще приобняла подругу.
К тому времени, как Лантирэль выделил девушке лист своей волшебной заговоренной заклинаниями бумаги, она уже окончательно успокоилась и даже успела перекусить.
Магия – дело тонкое, но тут девушке нужно было сосредоточиться на письме.
Отойдя подальше от лагеря, Лиэль осталась одна. Даже Тиль не пошла за ней – эти минуты девушка должна была провести в одиночестве, со своими мыслями.
Повертев в руках карандаш, она принялась писать. Благодаря успокоившей ее подруге, письмо стало настоящий сказкой, которая мелодично сложилась из несколько десятков написанных слов.
Лиэль написала о том, как много чудного ей встретилось в дороге, вспомнила о добрых людях, которые давали девушкам приют и о вкусной еде, которую им доводилось пробовать. Упомянула и о подвигах, об огромном и мудром змее, рассказала о Льдинке, которая в это время грелась рядом на солнышке.
Такие детали, как блуждание в проклятом лесу и похороны черепов, нападение гоблинов, случайное ранение – о всем этом Лиэль предпочла умолчать. С родителями всегда так – можно рассказывать им все подряд, но лучше скрыть некоторые подробности, чтобы не добавить им седых волос и кошмаров по ночам.
Письмо получилось легким и светлым. Словно девушка не скучала до слез по своему дому по ночам, не переживала о своей судьбе и родителях. Пусть кажется, что она наслаждается путешествием.
Перечитав письмо несколько раз, она сложила его и отнесла листок обратно Лантирэлю.
— Ты уже все? – добродушно улыбнулся эльф, принимая листок, и тактично держа его так, чтобы не видеть написанного и случайно не прочесть. – Теперь ты можешь отправить его.
— Я? – удивилась Лиэль – у меня даже нет почтового голубя чтобы что-то подобное сделать.
— Сейчас будет.
Эльф виртуозно парой движений сложил лист в фигурку маленькой птички.
Остальные наблюдали за этим действием неподалеку, с интересом ожидая посмотреть на отправку зачарованного письма.
— Теперь возьми в ладони, — Эльф передал девушке свернутого голубка – И закрой глаза. Вспомни свой дом. Представь максимально подробно все, как запомнилось тебе – замок, коридоры, залы. Подумай о своих родителях – ты должна увидеть их перед своими глазами, словно в живую. Чтобы мы точно не перепутали адрес.
— Письмо точно найдет дорогу? – взволнованно перебила девушка, держа голубка в руках.
— Подумай, в какой комнате сейчас могут находиться родители. Мать, отец? Я думаю, что ты отлично справишься.
Княжна закрыла глаза. Задача была не трудной – скучающая по родному дому девушка сразу представила его. Виды, поля и леса, которые окружали замок, меняясь и становясь только прекраснее в каждом времени года. Дворы, в которых она играла в прятки с Тиль, убегая одновременно еще и от своих нянек. Коридоры, в которых она знала каждый кирпичик и часто пряталась за гобеленами, чтобы испугать занятого отца. Девочка-змейка, юркая и пролезающая во все самые тайные комнатки.
Она помнила, что по утрам отец разбирал бумаги в своем кабинете. Она попыталась представить его – это далось чуть сложнее. Ей не нравилось, как он стареет – Лиэль всегда старалась не обращать внимания на его уставшие глаза, морщинки на лице, седые виски и взволнованность. Судьба дочери оставила свой отпечаток на его здоровье. Лиэль немного сникла, вспомнив об этом, но все получилось.
Голубок в ее руках засветился, затрепетал, и обернулся птичкой.
Эльф удовлетворенно кивнул, и прочитав заклинание, открыл небольшой портал рядом. Голубок взлетел, чирикнул, и нырнул в подпространство, чтобы доставить письмо Лиэль по нужному адресу.
Джиро молча кивнул. Встал рывком, пошатнулся, схватившись за дерево. Пробормотал:
— Я должен отлучиться.
Ушел, спотыкаясь, перестук бамбука на ветру быстро заглушил шаги. Акайо поднялся, Таари под боком недовольно пробормотала что-то, натянула одеяло до самого носа. Акайо решил, что может разбудить её последней, и пошел радовать Тетсуи новостью, что сегодня ему дежурить не понадобилось, зато завтра дежурных будет на одного меньше.
Историю пришлось повторить ещё трижды, в последний раз за завтраком для Таари. Она жевала остатки эндаалорских бутербродов, внимательно глядя на молчащего героя ночного дозора. Решила:
— Сегодня у нас никаких поселений по пути не встретится и дорога утоптанная, так что я могу идти пешком. А Джиро будет спать в паланкине. И не спорь! Иначе все будут следить не за дорогой, а за тем, как бы ты не заснул на ходу.
Уши Джиро полыхали парой фонарей, но возражать он не стал. Кивнул, выдавил такую официальную благодарность, что даже Иола поморщился. Под взглядом Таари забрался в паланкин, свернулся на подушках калачиком и заснул так крепко, что не проснулся даже когда Рюу внезапно заспорил с Иолой о том, кто первый будет его нести. Впрочем, спорить с гигантом было всё равно что со стеной — тот просто стал у перекладины с таким видом, что Акайо почти поверил, что он может поднять её сам.
— Вы одного роста, — напомнила Таари, растаскивая прогоревшие угли костра по поляне. — Несите вдвоем, нашли, о чем спорить!
Рюу, смешно насупившись в ответ, сказал, что хочет идти первым, Иола молча перешел назад, и они наконец-то тронулись в путь.
***
Днём пошел дождь, напомнив о том, что зима началась совсем недавно, и еще не вошла в ту пору, когда с неба может не упасть ни капли воды за целую луну. Вместо остановки тент развернули на ходу, вчетвером натянули над паланкином. Акайо, оказавшийся на переднем левом углу, то и дело менял поднятые над головой руки, встряхивал, отдыхая. Сменилась пара на задних углах, смеялась Тэкэра, отжимая рукава кимоно, в которые все-таки набралась вода, когда из густых зарослей бамбука на дорогу выскочили люди.
Тент нельзя было просто бросить, иначе он накрыл бы стоящих по центру и помешал им, разве что повезло бы подгадать под порыв ветра. Тело стремилось в бой, свободная рука рванулась к рукояти меча… Нащупала пустоту. У них не было оружия. Акайо не успел даже удивиться, почему они не подумали об этом раньше, а враги уже окружили, один стоял за спиной, и острая кромка лезвия прижималась к горлу Акайо. У стоящего слева Наоки всё было точно так же, остальных Акайо не видел.
— Кто у вас главный?
Голос был низкий, звучный. Акайо отозвался, его тут же заставили развернуться. Одного взгляда хватило, чтобы убедиться — всё очень плохо. Свободны остались только Таари и Тэкэра, даже несшим паланкин приставили клинки к шеям, с той лишь разницей, что их враги стояли перед ними, на полной длине меча. Врагов было восемь, похоже, опытные. Во всяком случае, засада у них получилась профессиональная и оружие было хорошим. Военным.
— Большие и богатые должны делиться с бедными, — щерился тем временем главарь, единственный, не прижимавший ни к чьему горлу меч. — Жаль, об этом никто не помнит. Мы заберем вашу невесту, а вы вернетесь к себе и скажете её отцу, что мы хотим за неё мешок монет с неё ростом! Она у вас такая удачная дылда… Скажи ей, пусть вылезает.
Акайо удержал взгляд, не перевел его на Таари. Она была в сером, она шла пешком, конечно, никто не заподозрил в ней невесту. Значит, у них была надежда на миг замешательства. Сказал:
— Она спит. Если меня отпустят, я её разбужу.
Главарь показал зубы в не то улыбке, не то оскале.
— Я сам.
Пошел к паланкину, откинул занавесь, сунулся в полутьму.
— Эй!..
И отлетел назад, встреченный прекрасным ударом. Иола и Рюу швырнули паланкин в угрожавших им, Акайо успел ещё увидеть, как змеей выскользнул из захвата Тетсуи и стало не до наблюдений. Отпущенный из рук тент удачно снесло порывом ветра, Акайо успел оттолкнуть клинок, порезал руки, но не позволил перерезать себе горло. Ушел вниз, подсек врагу ноги и тот, слава предкам, выронил меч! Дальше всё стало проще. Этому врагу хватило одного удара, Акайо рванулся помогать Наоки, который сумел оттолкнуть врага, но оружие не заполучил. Ударил, налетел на блок, отскочил от ответного выпада. Наоки обрушил на голову зазевавшемуся бандиту тяжелый кулак, тот рухнул на землю. Огляделись, готовые бросится на помощь другим, но всё уже было кончено.
К сожалению, не только для врагов.
Юки лежал на земле, из перерезанного горла хлестала кровь. К нему подбежала Таари с белой коробкой, упала на колени в грязь, положила свою ношу на грудь умирающему, распахнула, открыв непонятный механизм. Приказала дрожащим голосом:
— Живи, ясно?
Акайо не видел, что именно происходило, но кровь явно начала униматься. Таари огляделась, лицо её вытянулось в странной гримасе. Несколько мгновений она молчала, затем белая коробка сама собой захлопнулась, и Таари словно очнулась. Подхватила механизм, вскочила. Бросилась к ближайшему телу с таким же жаром, как только что — к Юки. Распаковала свою исцеляющую машину, вытерла грязной ладонью глаза. Посмотрела на Акайо с такой яростью, словно это он был бандитом:
— Вы что, с ума сошли? — от злости она даже перешла на родной язык. — Зачем было так сильно их ранить?!
Акайо, стиравший кровь с клинка, опешил. Хмыкнул Рюу, обыскивающий главаря. Закашлялся Юки, сел, растерянно потирая горло, залитое кровью, но, похоже, совершенно целое. В результате ответил Джиро:
— Мы вообще-то их убивали, а не ранили. Потому что они хотели убить нас.
Таари, вылечившая первого разбойника и метнувшаяся к следующему, зашипела от гнева:
— Они идиоты! Отчаявшиеся люди, которые…
— Которые вышли на дорогу с целью убить, — отрезал Джиро. Он говорил на имперском, она — на эндаалорском, и, кажется, оба даже не замечали этого. — У которых был соглядатай в деревне, на наше счастье, не слишком внимательный. Скольких путников они уже убили?
Он не стал говорить, что только благодаря его ночной выходке и решению Таари они вообще ведут этот разговор. Может быть, считал, что это очевидно, а может — что Таари точно так же встретила бы бандита кулаком в висок.
— Я бы хотела спасти всех, кого они убили, но это не повод убивать кого-то ещё! Мы сильнее их, — резко ответила Таари, сидя уже над третьим раненым. Первый завозился, над ним стал Тетсуи с мечом в руках. — Мы можем позволить себе милосердие. Если вы этого не понимаете, это будет приказом!
Повисла тишина, они смотрели друг на друга, взъерошенные, каждый считающий себя правым. Акайо был почти уверен, что Джиро сейчас вспомнит, что Таари не его хозяйка и не имеет права приказывать, поэтому вклинился раньше:
— Тогда что нам с ними делать? Оставлять убийц в живых и без присмотра всё равно что самим убивать их следующих жертв.
— И этот вопрос стоит человеческой жизни? — возмутилась Таари. — В крайнем случае просто вернёмся с пленными в лабораторию, мы ещё недалеко ушли. Свяжите их пока!
Они подчинились.
Медицина Эндаалора была похожа на магию из легенд, белая коробочка успешно сращивала кости и мышцы даже тех, кто по меркам империи был мертвецом… До тех пор, пока Таари не подошла к последнему телу, отлетевшему на самый край дороги. Пошатнувшись, схватилась за дерево. Закрыла глаза. Тихо сказала:
— Этого я не спасу. — И усилием воли заменив свой страх яростью, спросила: — Кто это сделал?
— Срубил голову я.
Акайо обернулся на незнакомый голос. Тэкэра спокойно сворачивала растянувшийся вдоль придорожного бамбука тент, рядом лежал на земле меч, капли дождя смывали кровь с лезвия. Таари молча смотрела на неё, и Акайо чудился ужас в её глазах.
— Пойми, пожалуйста, я все-таки был… Была солдатом, — попросила Тэкэра. Её серое кимоно потемнело от воды, брызги чужой крови на груди расползались уродливыми пятнами. Она уже давно не выглядела мужчиной, она не была им, но во время боя прошлая жизнь вернулась, и теперь медленно таяла, как тают следы, оставленные на песке. — Раньше ты хотела понять, но не могла, потому что наша жизнь для вас — некий условный, оторванный от реальности, кошмар. Что-то вроде страшного сна. А мы в нём рождаемся, растём и живём. Ясная Империя в нашей крови, хоть сейчас мы и пришли из Эндаалора. Когда нам угрожают смертью, мы отвечаем тем же. Этого не изменить. Во всяком случае, не так быстро, как тебе хочется.
Таари еще миг стояла неподвижно, затем отрывисто кивнула. Велела уже на имперском, почти спокойно:
— Похороните его, как у вас принято. Я попробую вызвать челнок. Слава… предкам, здесь лес.
***
Дождь кончился. Спасённые разбойники сидели кругом, надежно связанные запасной одеждой, переглядывались и молчали. На Таари они смотрели со жгучей ненавистью, на паланкин с открытой внутренней стеной и видимым всем мерцающим экраном — со священным ужасом. Яму для их обезглавленного товарища пришлось копать руками, разрыхляя землю палками, и то его потребовалось уложить на бок, с подтянутыми к груди коленями. Могильщики измазались чуть ли не по уши, зато Таари, больше не вынужденная постоянно отводить взгляд от мертвеца, немного успокоилась.
Обедали здесь же — челнок должен был прилететь через несколько часов, еще нужно было привести в порядок пострадавший от падения паланкин. К счастью, техника внутри осталась цела, все проблемы заключались в проломленной тростниковой стене, починить которую не составляло труда. Разлетевшиеся по дороге подушки собрали, но нужно было дождаться, пока они высохнут, чтобы очистить от грязи.
Выходило, что из-за засады они потеряли весь день. Джиро предложил было допросить пленников и, выяснив, где тайники, пополнить запасы, но Акайо, мельком глянув на злые лица, предложение отверг. Чтобы узнать что-нибудь у этих людей, их нужно было пытать. Таари это не могла одобрить.
Впрочем, когда дорогу накрыла странная дрожащая тень и прямо над ними из ниоткуда появилась машина эндаалорцев, некоторые из пленников и так начали рассказывать все, что только могли, мешая правду с ложью в надежде, что их пощадят и «хотя бы убьют, а не отдадут этим чудовищам». Таари молчала с каменным лицом, пока челнок не опустился на дорогу и разбойники, парализованные страхом, не замолчали.
[1] Кроули цитирует строчки из "Горацианская ода на возвращение Кромвеля из Ирландии" Эндрю Марвелла. Посвящалась тогдашнему диктатору Англии (и, о совпадение, цареубийце) Оливеру Кромвелю. Когда диктатор ушел в мир иной, сей плод государственной пропаганды вполне заслуженно канул в Лету.
[2] 31 мая 1793 — якобинцы, поставив под ружье секции и рядовых парижан, устроили своего рода "переворот". Тогда в Конвенте всем заправляли жирондисты ("неправильные" революционеры), но якобинцы сместили их, отправив на гильотину двадцать одного жирондиста, а семидесяти трех заключили в Консьержери.
[3] Церера — ближайшая к Солнцу и наименьшая среди известных карликовых планет Солнечной системы. Расположена в поясе астероидов.
[4] Гора — символическое название всех якобинцев (назвали так, потому что эти граждане сидели на самом верху трибун Законодательного собрания).
[5] Жерминаль — 7-й месяц (21/22 марта — 19/20 апреля) французского республиканского календаря, действовавшего с октября 1793 по 1 января 1806. Первый весенний месяц. От французского (germinal) — произрастать.
[6] Чиавона (или скьявона) — итальянская разновидность меча с корзинчатой гардой, использовавшаяся в XVI-XVIII веках.
[7] Глефа — вид древкового пехотного холодного оружия ближнего боя. Состоит из древка и наконечника.
***
Анахронизм: Прическа а-ля Титус стала популярна только после казни Робеспьера, но Вельзевул, имхо, слишком подходит. Я не удержалась. https://d.radikal.ru/d41/2001/cd/431702706dfa.jpg
— В атаку! Сабли наголо! — выпалил Азирафаэль.
— Даже так? Посмотрим, как ты выкрутишься. Вот тебе!
— Эй! Убери свою пушку, так нечестно.
— А переть на моего жалкого пехотинца кавалерией — это честно?! Я бы на твоем месте трубил отступление.
— Выиграть сражение — не значит выиграть войну!
Но, несмотря на прозвучавший броский лозунг, Азирафаэль скоропалительно отодвинул конную фигуру назад. Его скудное войско поспешно перестроилось, заняв оборону у самого края доски. Дальше — только сигать в воду.
«Что ж. Сам виноват, что проморгал всех артиллеристов, когда делили войска».
— Но я тебе вот что скажу, — Азирафаэль потер губкой блестящие от мыла плечи. — С твоими пушками все получается банально и предсказуемо!
— А ты чего хотел? — И Кроули незаметно (по крайней мере он так хотел думать) подогрел воду движением руки. — В грядущем веку на войне будут говорить только пушки. А кони пусть стоят в стойлах. Там им самое место.
Вода омывала тело, как остров. Красные лепестки битыми винными бочками растекались по груди. Кроули даже позаботился, чтобы пена была. Правда, не морская — соленая, пахнущая рыбой и перепревшими водорослями, а вполне себе цветочная: розы, фиалки, капелька апельсинового масла… Ванна, пусть и рассчитанная на двоих, возмущенно выплескивала её излишки за бортик при малейшем движении. Но разве это могло быть помехой зловещему плану Кроули пощекотать пальцами ног бедра Азирафаэля? Азирафаэль проигрывал бой и на земле и под водой.
Его войско было загнано в угол. Ожившие фигурки, оттесняемые к краю, без паники приближали скорую смерть маленькими шажками: скромная ширина перекинутой через ванну доски не оставляла пространства для маневра.
Но генерала явно не заботило бедственное положение собственного войска. Он лишь протянул руку через бортик и взял со столика полупустой бокал, из которого цедил вино уже полчаса.
— И что, вот так просто дашь им упасть? — спросил Кроули, глядя на крошечные кулачки, сжимающие ровно такие же сабельки и ружья. И пускай он расписывал эти фигурки не так долго, но осознавать, что столько Азирафаэля сейчас канет в воду, было горько. — Сотвори чудо! Пусть они надерут моим зад.
Настоящий Азирафаэль лишь искоса взглянул на свои миниатюрные копии.
— В таком случае это вовсе не будет чудом. Все равно кто-то пострадает. Соглашусь с тобой: война очень прозаична. Думаешь, случайно после прочтения очередной оды какому-то полководцу мне всегда хочется помыть руки с мылом?
— Но ты, войны и славы сын,
Шагай вперед, как исполин,
И свой клинок надежный
Не прячь до срока в ножны. [1]
— Это о каком клинке идет речь? — Азирафаэль сделал быстрый глоток и выпил за раз больше, чем за последние полчаса.
— Темнота-а-а. Это Марвелл, Азирафаэль. Тебе ли не знать? Или… — Слова повисли в воздухе. — О-о-о-о. Как мы шутить научились.
Азирафаэль поболтал винными остатками на дне, чтобы потом прикончить и их.
Первая фигурка бултыхнулась в воду и камнем пошла ко дну вопреки физическим законам, что древесина должна всплывать. Магия, которой они развлекали себя, исчезла. Ожившие деревянные человечки стали деревянными трупиками с размазанной краской в водной могиле.
Азирафаэль даже бровью не повел. Зато задал наиглупейший вопрос:
— Падать больно?
— Ты у них спроси, — буркнул Кроули, пытаясь достать из-под ноги Азирафаэля свое оскверненное творение.
— Они мне уже ничего не скажут. А ты — да.
Кроули все-таки выудил одного почившего солдата. Со вздохом вернул его на доску — к застывшим собратьям, одержавшим победу. С потекшим лицом, превращающимся в кляксу, он смотрелся уродливым инвалидом на фоне идеальных улыбок.
— Скорее, страшно. Унизительно. И противно. Нас ловила первая десятка павших. Люцифер в том числе. Так что не так уж больно. В кипящей сере я не искупался, если ты об этом. Да и с палачом повезло. Вместо поджопника меня всего лишь слегка подтолкнули. Да, из всех чинов разжаловали. Да, маленький снежок проигрывает небесным светилам. Но невелика потеря. Или у вас там думают, что мы крокодильими слезами заливаемся?
Кроули не хотел вспоминать ни свои прежние силы, ни свою приближенность к Богине. Но Азирафаэль заставил вспомнить.
Кроули не злился.
Он видел начало: матовую бездну с бледной осколочной россыпью, потому что в первый раз они испортили выданный материал. Спустя некоторое время (которое только-только зародилось) он видел, как первые гроздья звезд зреют на лозах из пустоты. Творцы кормили их своих сиянием, как матери прожорливых младенцев.
Искры с кончиков пальцев рождали былинки. Былинки наливались светом и превращались в астероиды. Кроули нашел этому мусору применение, окольцевав им несколько звездных систем.
Он выдул Цереру [2], приложил руку к созданию нескольких галактик и, однажды, даже умудрился просрочить звезды. Те опухли и забродили, словно вишня, и Кроули смел их в пустоту, надеясь, что недостачи никто не заметит. А эти уродцы разбежались крысами по Вселенной и скукожились на ее задворках. Кто ж знал, что из-за его оплошности возникнут черные дыры…
— А каково было наблюдать, как падших ангелов сбрасывают? Или даже… сбрасывать? — со смешком спросил Кроули.
Азирафаэль отставил пустой бокал и сложил пальцы домиком:
— Страшно, унизительно и противно, — повторил он его слова, и Кроули облегченно выдохнул. Худшее миновало: Азирафаэль не взъелся за этот вопрос и не стал увиливать.
— Строго говоря, я до сих пор не могу понять, на чем она основывала свой выбор. Мне довелось общаться со многими павшими, и хоть народец этот в массе своей плутоватый, большинство просто угодило под горячую руку под каким-то пустячным предлогом. Ну, знаешь: прогуливали божественные чтения, поминали Её имя всуе, общались друг с другом сверх уставного времени…
— Дай-ка угадаю! У тебя все и сразу?
— Ну… положим, да. Но подумай: кто безупречен?! Разве проведенная чистка что-то дала?! «Премудрая», «всевидящая», «милосердная» — нет, это не про Нее. «Мнительная», «зашоренная», «бессердечная»!
— Кроули, я понимаю твою личную обиду… — И Азирафаэль выразительно возвел глаза к потолку.
— Нет, Азирафаэль. Ничего личного. Все гораздо хуже. Потому что вместе с горсткой реальных заговорщиков наша премудрая Мамаша вымела массу совершенно непричастных ангелов, многие из которых были ей глубоко преданны. А за что? Просто позволяли себе некоторые вольности, вроде личного мнения. А кто остался? Одно сборище ханжей и рясолизов.
— КРОУЛИ!
— Не пинай меня! — Увернуться в ванне от удара пяткой было невозможно. — Я вообще-то все чувствую. С твоих слов же, кстати, говорю!
— Нет. Ты эти слова очень удобно вырываешь из контекста! Это, как я говорил, что люблю КОФЕ со сливками погорячее, а ТЫ…
— Тебе же понравилось! — фыркнул Кроули, и в следующий миг ванна смачно плюнула пеной ему в лицо. Кроули попытался убрать ее, но только размазал. Глаза жжет, гадина. С тяжелым вздохом он поднялся и переступил через бортик, взяв полотенце с близстоящего стула.
Часы могильным тоном пробили час дня.
— ЭЙ! Ты куда?! Вернись! — Азирафаэль цепким взглядом следил за его перемещением. — Это я так. Давно пора понять, что разговоры на такие темы меня только смущают. Кроули!
— Изгнание пеной? Серьезно? Я же утром говорил, что у меня встреча. Если я через полчаса не выступлю с докладом перед Комитетом общественной безопасности, у Серпэна будут неприятности.
— Неужели всем есть какое-то дело до тебя? Я думал, кроме меня, ты никому не нужен, — Азирафаэль мстительно улыбнулся.
«Вос-с-с-схитетельная с-с-с-волочь!»
— Ха-ха. Шутка уровня «Папаши Дюшена». Эбер бы одобрил. Хотя уже нет.
— Как, уже?
— Два дня как. Столько гонору разводил: «гильотину в каждый двор!»; «суд толпы — самый гуманный и справедливый суд в мире!»; «три дня для смертного приговора — норма!» И что? Стенал всю дорогу на эшафот, как сучка. Гильотина отзавтракала его головой без аппетита.
— Мне кажется, я совершенно перестаю понимать творящееся тут. Он же был вроде как этот… «бешеный»? С чего вдруг казнили самого ярого революционера?
— Лучше не задумываться, — Кроули спешно набросил на плечи упелянд и подвязал взъерошенные волосы шнурком в хвост, — скажем так. Ничего нового. Бедолагу черт дернул крякнуть «можем повторить тридцать первое мая!» [3] Крякнул сдуру, ничего не готовилось, но Робеспьера порвало. Голос народа, знаешь ли, в стране может быть только один.
Кроули призвал туфли из коридора и, спешно заталкивая в них ступни, продолжил:
— Под горячую руку с Эбером попало еще несколько ребят. Роялистов, чтоб обвинить в лояльности к монархии, иностранцев — чтобы связать все с заграницей. Для верности пришили к делу кражу нескольких рубашек и десятка яиц. Клуб кордельеров теперь как шелковый. В секциях — могильная тишина. Ничего не напоминает?
— Не напоминает, — отчеканил Азирафаэль с помрачневшим лицом. — Поспешил бы уже, раз дорожишь комиссарской повязкой.
— Конечно, — согласился Кроули, тут же расплывшись в озорной улыбке. — А то какой еще комиссар тебе сливок достанет?
— ИДИ ОТСЮДА, — взвился Азирафаэль, и Кроули с напускным злобным хохотом захлопнул за собой дверь.
***
Кроули макнул палец в мягкое содержимое волована и посмаковал его во рту. Определенно, у него выходило лучше. Но все равно это блюдо, как и другие, не заслужило такого унизительного обращения. Подумать только! Парижане на улицах дерутся за глиняный хлеб, но ни Дантон, ни Робеспьер, кому предназначался банкет, даже не притронулись к вилкам. Видно, им вполне хватало пожирать друг друга глазами.
Воздух в комнате потяжелел и сгустился, как перед грозой. Только без раскатов грома. Хотя появление Дантона понаслышке сулило их скорое приближение.
Попытка примирить двух лидеров Революции была скверной идеей. Кроули говорил об этом Дантону, и не раз. Но тот только молотил себя кулаком в грудь и наивно верил в безграничную силу Слова. Невинный слепец. Или нет?
Дантон последние месяцы вел опасную игру. Не переставая поливать грязью «Комитет Робеспьера», он собрал под своими знаменами людей, мягко говоря, сомнительных. Чего стоил хотя бы его любимый собутыльник — Фабр д’Эглантин. Повеса, который в перерывах между романами ухитрялся проделывать такие махинации с ценными бумагами, что демонам и не снились. Но, похоже, при выборе сторонников Дантон довольствовался одним критерием — сколько фужеров спиртного может опрокинуть в себя конкретный субъект. Согласно этому же критерию Робеспьер был обречен на роль кровного врага. Тем хуже было для Дантона, так как выпитая в одиночку половина штофа не прошла для него даром.
— Повторяю в сто первый раз, — вещал Робеспьер голосом проповедника, искореняющего ересь, — переходи на нашу сторону. Комитет спасения будет только рад принять в свои ряды самого видного деятеля Горы [4].
— Прямо-таки рады? Может, скажешь это моему другу Фабру, которого ты второй месяц гноишь в тюрьме?! Или своему уже бывшему другу, Демулену, чью газету ты решил пустить на растопку каминов?! О, Максимилиан, ты изменился!
— Жорж, следи за словами. Помни, что я до сих пор и пальцем не тронул Демулена. И никому не давал это делать! Сомнительные же дела Фабра рассудит закон. Хотя я и так знаю, что он недобродетелен.
— Опять ты туда же! — Дантон развязал точно душивший его узел шейного платка. — Опять твоя святая добродетель! Бубнишь это слово весь последний год, как пономарь. Просвети меня. В чем она?!
Кадык у Робеспьера непроизвольно дернулся, но он ответил без запинки:
— В верном служении Республике и в наказании ее врагов.
— Брехня все это. Знаешь, что по-моему добродетель? Добродетель — это то, чем я займусь в спальне со своей женой. Может быть, не один раз. Но тебе такого рода добродетели неведомы, я прав?
Кроули ощущал почти физическую боль от этого мучительного, ничего не дающего разговора. Чего таить? Дантон — идиот. Над его шеей уже маячит нож, ему протягивают руку, а он тычет Робеспьера в его самое больное и уязвимое место. Самое время крикнуть «извините, что упоминаю об этом, граждане, но в доме пожар!» и дать горячим головам остыть на улице.
— Дантон, заклинаю тебя: остепенись! — Робеспьер, поморщившись, проглотил насмешку и невозмутимо продолжил. — Отрекись от своих сомнительных последователей. Верю, что ты не знаешь, но многие из них имеют дела с агентами Питта. Они хотят гибели Республики, гибели всего, что мы построили. Жорж!
— Можно подумать, при твоем Комитете республика цветет и пахнет! Да. Это я создал Трибунал. Но как орудие правосудия над нашими врагами. Вы же превратили это правосудие в поточный снос голов! Казните столько же невинных, сколько и виновных.
— Ты уверен в этом? — Прежний тон проповедника вернулся к Робеспьеру. — Уверен, что хоть один был послан на эшафот не по закону?
— О законах заговорил. Законник ты наш. Скажи это тысячам расстрелянных в Лионе и утопленных в Нанте!
Тут Дантон явно погорячился. Кроули было хорошо известно, что упомянутые зверства были творческим экспромтом комиссаров Фуше и Каррье. Едва Робеспьер узнал об этом, он тут же отозвал их в Париж.
— Горячее давно остыло, — ничего умнее Кроули придумать не смог. Однако сам Дантон остывать явно не собирался:
— Да закон для вас пустое место! Одна ненависть к твоему Комитету — преступление! Любой несогласный с вами уже осужден к гильотине.
— Ложь! Мерзкая ложь! И знаешь почему? Ты до сих пор жив! — И швырнув на стол невостребованную салфетку, Робеспьер молнией умчался из комнаты.
Напрасно бедняга Пари, любезно предоставивший свой дом для примирения, пробовал уговорить его остаться. Какое примирение? Последовавший хлопок двери отрезал последний путь к этому.
— Ну что, доволен? — процедил Кроули Дантону, все так же подпирая собой стенку.
— И не выговоришь! Даже внутри полегчало! — Дантон залил остальные аргументы очередным фужером. Но даже целая бутылка отменного коньяка не могла заставить перестать стеклянные стенки стучаться о его зубы.
Гроза была уже здесь. Ни проснувшееся после зимнего сна небо, ни веселая попевка синицы за окном не могли отвратить ее.
Кроули вдруг вспомнил, что у него образовались срочные дела. В Комитете общественного спасения, в секции, в постели с Азирафаэлем — неважно где. Любой предлог подходил, лишь бы поскорее перешагнуть порог этого дома.
«Так. От Шарантона до центра Парижа примерно два часа умеренным галопом. Если потороплюсь, еще успею нагреть постель к вечеру. Он страх как не любит холодные простыни».
— Серпэн, а ты куда? — сила голоса Дантона была так велика, что остановила Кроули в дверях.
— Поставки горят. Мне пора откланяться.
«А у тебя задница должна гореть!»
Дантон с бычьим выражением вперил в него взгляд:
— Серпэн, ты меня уважаешь?
Дежавю
Кроули покачал головой, вспоминая свой отчаянный запой. И что ему принесло в прошлый раз это «уважение»? Пустой треп, проститутку и блевотину?
— Далось тебе мое уважение. Но посмотри на дне бутылки. Может, найдешь.
Донесшийся в ответ поток бранных слов звучал для Кроули как музыка.
С небывалой легкостью Кроули покинул дом. Вспрыгнув на лошадь, он необдуманно сильно пришпорил ее бока. Могла бы и сбросить, но бедняжка только фыркнула и, закусив удила, припустила в направлении Парижа, чтобы поскорее избавиться от ездока-недоучки.
Итог? В который раз люди сделали все сами, позволив ему — демону с тысячелетним стажем — скромно стоять в сторонке.
Кажется, все выльется в заварушку посквернее, чем вышла с Эбером, но Кроули уже доконало распутывать клубки человеческих дрязг за последние пять лет. Если так хотят сносить друг другу головы — пусть сносят. Он тут ни при чем и просто постоял рядом. А то, что в Аду не глядя поставят галочку — это только к лучшему.
***
Утро выходного обещало быть добрым. Гревший бок Азирафаэль выпутался из одеяла, клюнул губами в висок и клятвенно заверил, что вернется через пару часов «ты даже проснуться толком не успеешь».
— Мм, и ты разбудишь меня?..
— Самым приятным способом! — посулил Азирафаэль, прошуршал одеждой и упорхнул.
Кроули растерянно моргнул, но, махнув рукой, подтянул к себе освободившуюся подушку. Зарылся в нее носом, зная, что та уже пропиталась запахом Азирафаэля.
«Самым приятным образом…это как понимать?» — Кроули закрыл глаза и приготовился снова провалиться в царство сонной неги. Может быть, его подсознание покажет ему все разнообразие версий этого «приятно», и…
— КРОУЛИ, ДРЯНЬ ТАКАЯ.
Этот голос он узнал бы из тысячи.
Когда начальство так грубо вторгается в потемки его частной жизни лишь ради будничного нагоняя, это… раздражает? Все-таки условия труда у падших гораздо хуже, чем там — наверху. Даже голубиной почты — и той нет. Были, конечно, сомнительные попытки пустить на это дело летучих мышей и сов, но все они провалились. Совы только пучить глаза горазды, а летучие мыши выходили из строя при первых заморозках. Вот и приходилось власть предержащим срываться к подчиненным по самому мелочному поводу. Отношение к последним было соответствующее.
Вельзевул сидела на его кровати, скрестив ноги. С явным нетерпением постукивала по его пястной кости на лодыжке.
«Фу, в уличном», — единственное, что подумал Кроули, бросив на нее беглый взгляд.
Заляпанные краги, панталоны, редингот, фалды которого усеяны грязевыми брызгами.
«Я вообще-то тут с голым задом лежу».
Но сегодня кое-что отличалось в Вельзевул. Струпья. Их не было. Лицо без единой оспины или морщинки можно было бы назвать красивым, если бы не эта гримаса гнева, исказившая его. Привычно спутанные волосы, смотревшиеся иссушенным комком грязного сена, блестели и были уложены в тугие локоны а-ля Титус. И пускай голубые глаза норовили прожечь в нем дыру, но угрюмая саркастичная начальница все равно разительно преобразилась.
— КРОУЛИ. ЭТО КАК ПОНИМАТЬ?! — разъяренно спросила она.
— Что именно?
— Прогулы планерок, отсутствие внятной отчетности уже второй месяц?! Я что, подряжалась за тобой бегать, неблагодарный кусок дерьма?! Я уже думала, что ты сдох.
— А что там с отчетами? Я все отсылал! — нахмурился Кроули, пряча ногу под одеяло.
— Кроули, не юли. Я иногда их все-таки читаю.
«Вот почему это «иногда» случилось именно сейчас?!»
Да, он малость увлекся своим… романом, потому у него совершенно не оставалось времени писать всю эту ересь. Ему и так не хватало двадцати четырех часов в сутки для полноценной жизни, что уж говорить о бумажной работе. Так вышло, что он отправлял один и тот же отчет два месяца подряд.
— И? Что мне за это будет? Соляные розги? Кипяток? Перенаправите меня в другой отдел, лорд Вельзевул?
— Ослы в епископских митрах, бунтующие санкюлоты, сочащиеся нечистоты, проститутки в храмах — где это все?! — проигнорировала его вопросы Вельзевул. — Я хочу видеть картину образцового хаоса! Почему улицы не украшены аристократами на фонарях?!
— Дева обедает в прежних масштабах. А то, что не видно трупов, извините. Теперь завели отвратительный обычай: бросать их сразу в негашеную известь.
— Заткнись. Я тебя спрашивала?
— Нет.
— Нельзя было тебя выдвигать в чиновники. Ты измельчал, стал любить порядок.
— Да нет же! У меня в секции полный бедлам. В переулок зайти страшно. За жалкий грош прирежут, зловоние, шарлатан на шарлатане ездит! — Кроули наконец соизволил сесть, материализуя на себе одежду. Щеголять тщедушным телом перед преобразившейся Вельзевул было неуютно.
Тем не менее его лжеоправдания не удовлетворили даже его самого. Вельзевул не так уж много требовала от своих подчиненных, а он не смог выполнить даже элементарный минимум. Ну что ему стоило не поспать пару ночей и наклепать пару-тройку свежих сочинительств?!
Скрежеща зубами и глуша злобу на самого себя, он наконец нехотя опустился на колено. Еще не хватало, чтобы его отозвали с Земли.
— Извините, лорд Вельзевул. Такого больше не повторится.
— Уже слышала. И что мне с тобой делать, Кроули?
— Возьмите на карандаш, но … не знаю. Позвольте и дальше блюсти службу тут. Я предоставлю отчеты в ближайшие дни. И, поверьте, от них вы не заскучаете.
— Твое счастье, что у меня сегодня хорошее настроение, — отмахнулась она. — Пошли. Проводишь меня до Люксембургского сада. Мне надо сегодня задать еще одну трепку такому же, как ты, идиоту. Так и не ориентируюсь в этом мерзком городе.
Кроули кивнул и выпрямился. Он решил не задавать лишних вопросов.
Солнце кормило землю. На Революцию можно много наговаривать, но одно бесспорно: новые имена месяцев говорили сами за себя. Первые числа жерминаля [5] ознаменовались пробуждением всевозможной зелени. Набухшие почки на ветках того и гляди норовили взорваться пучками листьев. Но хрустящая под сапогами корочка заиндевевшей почвы говорила: «еще рано».
Только чудаки-первоцветы самонадеянно захватили едва отогретые взгорки и трубили о своей победе желтыми соцветиями. Но сошедшее покрывало снега обнажило не только их. Вскрылись следы зимних проделок кротов: трудами этих вандалов садовые лужайки больше напоминали испаханное окопами поле.
Дымящиеся под припекающими лучами отвалы земли облюбовали крикливые грачи, слетевшиеся на дармовой обед.
Дуры-бабочки, обманутые первым теплом, уже мелькали тут и там. Одной из них не посчастливилось влепиться в лицо Вельзевул. Та оторвала ей крылья не раздумывая.
— Весна. Все так красочно, что блевать охота, — сказала Вельзевул, рассеивая прах бабочки. — Все так… благолепно.
— Это плохо?
— Это бесит. Очередная дешевая обманка о новом цикле жизни. Но все всегда по-старому. Вечны только две вещи — тлен и смерть.
— Но смерть немыслима без жизни.
— Ты тут философствовать вздумал?!
Кроули пристыжено замолчал. Он уже привык, что Азирафаэль стоически выслушивал любую белиберду, которую исторгал его рот. Проведя с ним эту зиму, он и думать забыл, что для всего остального мира он так и остался всего лишь прохожим. Это для Азирафаэля он… что-то вроде постояльца? Наверное.
Поэтому он исправился и повел разговор сугубо о работе. Коротко. Сухо. По делу.
— Вот! Можешь же, когда хочешь. Твой Робеспьер взъелся на весь белый свет, говоришь? Тем лучше. По личному опыту скажу, что честолюбие, помноженное на мнительность, творит чудеса!
— Как по мне, он скоро выгорит.
— Ну, выгорит твоя свечка. Все равно попадет к нам. Главное, чтобы успел побольше наворотить здесь. А там — посмотрим. Глядишь — похлопочу о твоем повышении.
«Повышении?» — с тревогой подумал Кроули.
Лет эдак четыре тысячи назад это обещание вызвало бы в нем злорадное ликование. Слишком велико было желание утереть нос ханжам, вроде Хастура или Дагона, но теперь в простое уравнение его жизни вошел Азирафаэль и усложнил все до предела.
«Нет-нет-нет, какое повышение?!» — едва он успел заполучить Азирафаэля, его отдирают обратно, как клеща?!
«НЕТ!» — клещ определенно не хотел покидать своего хозяина. Не насосался. Во всех смыслах.
— Знаете… мне как бы… и тут хорошо… — начал Кроули издалека, повернув голову к Вельзевул. — Мне бы… ну это…
Вельзевул внезапно встала как вскопанная. Его блеяние осталось за пределами ее слуха. Кроули понял, что говорит впустую.
— Самое время тебе стать ужом, — процедила она. — И смыться.
— Ужом? Почему ужом? Не хочу ужом. У меня брюхо отмерзнет.
— КРОУЛИ! ИСЧЕЗНИ.
Кроули ничего не понял. Какая-то тень налетела справа, и в следующий момент послышался звон стали. Вельзевул, непонятно откуда взявшая чиавону [6], отбила атаку, прикрыв его своей тонкой спиной.
— Ах ты ж блядь. А котенок-то вырос. Почти попал.
Азирафаэль, промахнувшись с ударом, стоял в паре метров в боевой стойке, сжимая в руках пламенеющую глефу [7]. Его дыхание, обычно плавное и неторопливое, непривычно участилось. Мягкие любимые черты лица будто разом огрубели.
Кроули впервые заметил, что несмотря на телесное несовершенство, тело у Азирафаэля было крепкое, полное и живое. Такое хоть о стену бей, хоть наземь роняй — ничего не будет. Отскочит и снова ринется в бой.
Азирафаэль казался несокрушимым, как скала, и улыбался, словно приглашал не на мучительную смерть от огненного развоплощения, а в сладкий мир покоя и небытия.
— Котенок, ты чего такой агрессивный стал? В яйцах весна заиграла?! — раздраженно выкрикнула Вельзевул. — Мы просто шли мимо!
— И я рад вас видеть, Вельзиэль. Сменили оболочку?
— Ты всегда подмечал только очевидные вещи. Поэтому никогда попасть и не мог.
— Сейчас попаду. Не волнуйтесь. Вы живым не уйдете.
— АЗИРАФАЭЛЬ! — Кроули повернулся на голос.
Какой-то высокий мускулистый амбал в нелепом дворянском одеянии стоял в десятке метров от них и в панике размахивал руками, пытаясь подозвать Азирафаэля. Стоит ли говорить, что преобразившийся Азирафаэль подзываться не желал? Напротив, он преспокойно повесил альмавиву на сучок ближайшего дерева. Вельзевул синхронно сделала то же самое, с тем лишь нюансом, что сучком для редингота оказался сам Кроули.
«Что происходит?!» — в панике подумал он.
— Пункт первый раздела второго Высочайшей инструкции: «при обнаружении вождей оппозиции те подлежат немедленному и полному уничтожению». Мне жаль, Вельзиэль, — сухо резюмировал Азирафаэль, и Кроули моргнуть не успел, как он снова атаковал.
Лезвия звякнули и замелькали быстрыми сверкающими вспышками, болезненными для глаз. Вот она. Настоящая репетиция Армагеддона, а не его нелепые потуги в переулке с Кёронтом.
Когда-то Кроули жаждал увидеть Азирафаэля дерущимся. Он считал, что это наверняка уморительное зрелище. Не мог такой книголюб и обжора мастерски владеть мечом. Вот третью чашку шоколада вылакать — это пожалуйста, но проткнуть мечом или даже ударить? Наверняка слухи — это просто слухи. Глупые сказки, выдуманные каким-то бездельником. Только чем дольше Азирафаэль сжимал руками глефу, заставляя ее пламенеть, тем яснее сказка казалась страшной былью.
Кроули чувствовал, как все внутри леденеет. Он медленно сделал шаг назад. Предложение обратиться ужом и уползти теперь казалось разумным. Но он не мог оторвать глаз от происходящего.
Клинки лязгнули снова. Азирафаэль перенес практически весь свой вес на длинное древко, и оставалось удивительным, как хрупкая Вельзевул еще держалась на ногах. Провернув меч в руке, она ушла из-под удара.
Она раскачивалась на носках. Точно балансе в танце. Азирафаэль пробовал достать ее глефой, но она всегда успевала отскочить назад и вовремя вернуться на позицию.
Азирафаэль ее тяги к танцу не разделял. Он выжидающе замер. И это было его ошибкой.
Голубые глаза буравили друг друга недолго. Вельзевул не стала терять времени. Сделав быстрый выпад, она смогла достать его, полоснув лезвием по незащищенной правой икре.
Кроули прошибла дрожь. Он знал, что с такой раной чулок Азирафаэля быстро пропитается кровью. Знал, что тот сейчас будет хромать. Что бы ни было сейчас на уме у этого полудурка касательно Вельзевул, Кроули перепугался за него. Но он так же быстро понял: в этой битве он не хочет видеть ни победителей, ни проигравших. Вид холодного оружия, впрочем, как и любого другого, вызывал у Кроули отвращение.
Застывший неподалеку амбал, кажется, разделял его мнение. Смешная получалась картина: эти двое дерутся, а они, дурни, стоят безмолвными секундантами. Но что еще делать? Вмешиваться казалось наихудшим вариантом. Как бы он не сделал только хуже.
Раненый Азирафаэль не ослаблял натиска. Рана кровоточила, а он еще исхитрялся на финты и аппели.
— Кончай давай, — проревела Вельзевул, — Я тебе не цирковая обезьянка приплясывать.
Но Азирафаэль не отставал. К ужасу Кроули Вельзевул подскочила к Азирафаэлю, и они скрестили оружие снова. Сколько бы там Азирафаэль ни вкачивал магии в раненую икру, его стойка смотрелась менее уверенной, чем у Вельзевул. Та же перенесла весь свой вес на неподвижную выставленную вперед ногу, что фактически уравнивало шансы.
Они не разнимали клинков, точно два бешеных самца оленя, намертво сцепившись в схватке. Но одна ловкая подножка изменила все. Секунду назад выигрывавшая Вельзевул растянулась на земле. Меч был отброшен за пределы досягаемости, а Азирафаэль — вот он! Нависший и готовый отсечь ей голову пламенеющей глефой.
— Вижу: моя школа, — не без улыбки прохрипела Вельзевул.
— Спасибо за науку, — резюмировал Азирафаэль.
«АЗИРАФАЭЛЬ, ТЫ ЖЕ АНГЕЛ. ТЫ НЕ ДОЛЖЕН УБИВАТЬ».
Кроули на секунду пришла в голову сумасбродная мысль заслонить Вельзевул собой: сопливые романы мадам Бланк давали о себе знать. Ну, а что?! Вдруг пронесет. По счастью его позор опередили.
Амбал очнулся раньше и, метнувшись к Азирафаэлю, всеми двоими вцепился в древко глефы, не давая тому даже дернуться.
— Гавриил? — холодно откликнулся Азирафаэль, не оборачиваясь. — Она повержена. Разве мы не должны?..
— Ты уже все всем доказал, Азирафаэль. Опусти оружие и поговорим спокойно.
— Здесь нет места разговорам. Я ее ликвидирую. И все тут.
«Гавриил? Это не та ли бестолочь, который ежемесячно портит Азирафаэлю жизнь?»
— Так заговорил? Хорошо, имеешь право. Но, как твой непосредственный начальник, я тебе запрещаю. Имею право.
Кроули лихорадочно переводил взгляд с медленно отползавшей Вельзевул на невозмутимого Азирафаэля и на дрожащего осиновым листом Гавриила.
Из груди Азирафаэля вырвался легкий смешок:
— Оу. Как неловко. Похоже, я тут стал свидетелем, как говорят, пикантного момента?
При этих словах Гавриил закусил нижнюю губу и практически вслух чертыхнулся.
— Нет, не подумайте. — продолжил Азирафаэль. — Я не хочу быть третьим лишним. Влюбленные часов не наблюдают, и все в таком же духе. С вашего позволения я откланяюсь: нужно срочно отправить одно письмо на Небеса. Там очень любят читать слезливые романы про обреченную любовь. Давно пора потеснить устаревшую «Ромео и Джульетту». То-то будет пьеса.
Пока Гавриил окрашивался в пятьдесят оттенков красного, Вельзевул окончательно оправилась (по крайней мере физически), отряхнула прилипшие к одежде комья земли и сухой мох и прошагала прямо к Азирафаэлю.
Ее лицо было преисполнено прежней холодной брезгливостью, как и всегда.
— Отойди, толку от тебя, — рявкнула она, оттолкнув массивного Гавриила, точно щепку, — как от книжной вши. Опять делать все самой. Азирафаэль. Бросай свои издевки. Твои условия?
— Ох, как я люблю прямой тон! Условий как таковых нет. Просто ваш секрет станет и моим секретом до тех пор, пока он мне не пригодится. Когда-нибудь он, — Азирафаэль кивнул в сторону Гавриила, — мне отплатит, и я этот секрет благополучно забуду.
— Сомнительное обещание, — поморщилась Вельзевул.
— Вы же знаете, что стражи всегда держат слово, — сказал Азирафаэль и потушил глефу. — А теперь, мне кажется, нам лучше разойтись.
— Да. В самом деле неплохая мысль! Нам всем сегодня неловко… — отменный удар под дых не дал Гавриилу договорить.
— А с тобой я разберусь позднее, — прошипела Вельзевул Гавриилу голосом, который можно толковать как хочешь: от холодного предостережения до страстного обещания. И оба растворились в колышущейся дымке. С ними исчез и редингот в руках Кроули.
Азирафаэль тяжело оперся о глефу и посмотрел на пропитанный кровью чулок. Темно-красное пятно расплылось по икре и продолжало расти. Не чувствуя ног, Кроули сделал пару шагов в сторону Азирафаэля, прогоняя липкое чувство страха. Это же… Азирафаэль. И он ранен! Он же… ничего ему не сделает. Правда?
Азирафаэль испарил глефу и тяжело опустился, уже зажимая резаную рану пальцами. Кроули ринулся к нему, врезавшись коленями в черную землю.
В голове гудел рой вопросов: от «откуда ты знаешь Вельзевул?!» до «ты совсем сбрендил?! Мне бешеных у себя хватает!»
Но он задал всего один:
— Ангел? Больно? Давай я помогу.
Азирафаэль молча покачал головой, не поднимая глаз. А затем пошел мелкой рябью, исчезнув следом за Гавриилом и Вельзевул. Напрасно Кроули вцепился в родные плечи, попытавшись удержать. Пальцы поймали лишь воздух.
— И как это понимать?! — оставшись в одиночестве, спросил Кроули у Неба, но ответ пришел только от сидевшей на ветке вороны.
Её «кар» было гулким, долгим и унылым. Черная земля впитала кровь Азирафаэля, и ее совсем не было видно.
Кроули поежился, прислушиваясь к птичьей насмешке. Такой ответ его совершенно не устраивал.
— Ты главное, Стасик, не вмешивайся. Пусть молодежь гуляет, — мечтательно вздохнул Вениамин. — А ты не вмешивайся. И помни, что это просто возраст…
Доктор удобно устроился на кушетке с полулитровой кружкой своего любимого чая: бледно-желтого и приторного настолько, что Станислава передергивало от отвращения при одном только взгляде на это безобразие. Впрочем, сейчас у него были другие поводы передергиваться и подозрительно хмурить брови.
— Какой такой еще возраст?!
— Кризисный, Стасик… — Вениамин пошевелил в воздухе пальцами свободной руки, розовыми от постоянных обеззараживаний, вздохнул и с удовольствием прихлебнул из кружки. Причмокнул пухлыми губами и весомо подытожил: — Чреватый всякими… э-э-э… кризисами.
— При чем тут мой возраст?! — взорвался Станислав, так и не получив внятных объяснений, на которые, между прочим, мог вполне обоснованно рассчитывать после задумчивого Венькиного: «Зайдем. Стасик, ко мне, поговорить кое о чем надо».
Обычно такая формулировка в устах доктора означала приглашение или к серьезному употреблению серьезных напитков в серьезных терапевтических целях — или же к не менее серьезному разговору. Иногда — к тому и другому вместе. Сейчас коньяка никто капитану не предлагал — значит, подразумевался действительно разговор.
Неприятный. О возрасте.
— Твой возраст? — Вениамин так удивился, что даже моргнул. Добавил решительно: — Ни при чем. — И тут же засомневался по своей вечной врачебной привычке: — Ну, насколько я знаю, конечно. А у тебя есть поводы сомневаться?
Станислав засопел, непроизвольно расправляя плечи. Не спускавший с него глаз Вениамин отставил чашку и, похоже, заволновался всерьез. Во всяком случае, встал и сделал осторожный шаг в направлении капитана. Глаза у него нехорошо заблестели, и Станиславу почему-то сразу вспомнилась Полина сделавшая стойку у дверей зоомагазина — но, наверное, это была какая-то неправильная ассоциация…
— Стасик, — начал Вениамин осторожно, делая еще один шаг по направлению к капитану и начиная незаметно (заметно!) разминать пальцы, — а давай ты не будешь передо мной изображать партизана на допросе у космопирата, ладно? Я все-таки врач. С тобою что-то не так? Опять спина беспокоит? Или старые шрамы? А ну-ка давай я тебя осмотрю…
А может быть — и правильная…
Внезапно доктор сделал стремительный выпад, которого трудно было ожидать от человека его комплекции и жизненных устремлений. Но его рука цапанула пустоту — Станислав был настороже и вовремя отпрыгнул.
— Ничего меня не беспокоит! — заорал капитан, самым решительным (и быстрым) образом отступая так, чтобы между ним и охваченным профессиональным рвением Вениамином оказался операционный стол. — И со спиной все в порядке! И с давлением! И горло не болит! И температуры нет! И изжоги! И в ухе не жужжит! Ни в каком!
Азартный блеск в глазах любого фанатика-профессионала — штука очень опасная и пресекать это дело надо сразу и в зародыше. А то со скучающего по настоящей работе доктора бы сталось устроить дорогому капитану диагностику дней этак на несколько по полной программе.
— Точно?
— Точно!
— Тогда почему ты про возраст начал?
— Ты сам первым начал!
Они кружили вокруг операционного стола как два уличных кота, случайно встретившие друг друга и еще не решившие: стоит ли чужая территория хорошей драки или достаточно просто поорать для сохранения морды.
— И чего это я начал?
— Про возраст! И про кризис! Склероз? Врачу, исцелися сам?!
— Пфуй! — пренебрежительно отмахнулся Вениамин, успокаиваясь так же быстро, как и взволновался (да и то сказать: удирающий от доктора по медотсеку капитан проявил такую прыть и изворотливость, что о каких-то возрастных проблемах применимо к нему как-то и думать становилось неловко). — Ну… Про возраст. Ну, начал… Так не про твой же.
Вениамин снова уселся на кушетку и взял в руки отставленную ранее кружку, словно ничего и не прноизошло. Разве что выглядел теперь куда более порозовевшим. И слегка запыхавшимся.
— А про чей?
Станислав на свою табуретку усаживаться не спешил, косился на Вениамина все еще подозрительно. Вениамин с преувеличенной скорбью закатил глаза:
— Ну, знаешь, Стасик! Твой эгоизм иногда…
Какое-то время они еще вяло переругивались, а потом доктор все-таки достал коньяк. И разговор сразу пошел живее.
— Кризис, Стасик, это очень важно! Своеобразная реперная точка, мимо которой никак не пройти! Ни человеку, ни киборгу. Я бы даже сказал, что для киборга такие кризисные переломные точки важны особенно! — Вениамин, рассуждающий о психологических проблемах ближних, напоминал Станиславу Полину с ее мохнобрюдом или другой какой гадостью, и напоминание это приятным назвать было трудно. — Ты только представь себе, Стасик: тонкая ранимая психика почти человеческого почти подростка, а тут на тебе — кризис! А ведь кризис — это почти что срыв!
— Так ведь это… Он же вроде как давно уже…
— Ай, Стасик! Кризис трех лет — это кризис осознания себя отдельной личностью, и для киборгов он оказался самым важным только потому, что большинству не удавалось его пережить. А так — вся наша жизнь является сплошным чередованием кризисов, только кончается один кризисный возраст — как начинается другой. В районе девяти лет как раз кризис осознания подрастающей личностью своего пола и… Разные реакции по этому поводу, как негативные, так и позитивные. Ну и первые, сам понимаешь, опыты… эти, эмоционально-сексуальные. В ближайшем, так сказать, окружении…
— Ты на что мне тут намекаешь?!
— Только на то, что нам просто страшно повезло с пассажиркой! Без нее у нас могли бы быть проблемы… У Дэна так точно могли бы быть… Но повезло. Нам вообще везет. Ты заметил?
Свет чуть мигнул, а Станислав болезненно вздрогнул и бросил на старого друга взгляд еще более подозрительный, чем ранее.
— Впрочем, и не удивительно! — продолжал ничего не заметивший доктор. — Ведь все зависит от капитана, а ты отличный капитан! Отец, так сказать, командир и все такое. Ты очень правильно все делаешь, Стасик! Ты очень правильно делаешь вид, что ничего не замечаешь. Делай его и дальше.
— Ты издеваешься?
— Да побойся бога, Стасик!.. Ну, разве самую чуточку.
Станислав вздохнул. Еще раз покосился на благодушно прихлебывающего чай с коньяком Вениамина и все-таки решил, что ни на что тот не намекает. Ну, кроме кризиса. Так и хотелось взвыть: мне бы ваши проблемы!..
— Кризис девятилетки… — Станислав поморщился. Приходилось делать вид, что относится к этой чуши всерьез, а то Вениамин начнет думать в ненужную сторону. — А это надолго?
— Ну, учитывая ускоренное обучение киборгов, полагаю, что за полгода наш мальчик справится. А может и месяца за три, я в него верю!
— Ну, полгода — это не страшно…
— А потом… — Вениамин разулыбался шире и даже прижмурился от удовольствия. — Потом нас ожидает великолепнейший и интереснейший кризис переходного возраста!
На этот раз Станислав застонал уже почти совсем не притворно.
***
С некоторых пор Станислав предпочитал пережидать прыжки через подпространство если и не лежа пристегнутым к антиперегрузочной койке в своей каюте, как того вообще-то требовал внутрикорабельный распорядок, то уж во всяком случае точно не стоя. Капитанский престиж — оно, конечно, дело важное, но… Спина дороже. Нет уж, нет уж! Только кресло, только хардкор. Тем более что кресло тоже вполне себе капитанское, очень даже престижное и расположенное в стратегически верной точке, обеспечивая сидящему в нем великолепный обзор не только на пилотский и навигаторский экраны, но и на всю пультогостиную в целом. Хочешь — любуйся на звезды в смотровых псевдо-окнах по левому борту (ну или по правому, но тогда стоит слегка развернуть кресло), пока их еще не сменила тошнотворная клубящаяся спираль подпространства. Хочешь — рассматривай сосредоточенный затылок пилота, вернее самую его макушку, слегка возвышающуюся над спинкой кресла. Можно еще и на экран за этой макушкой смотреть. Но это уж совсем скучно — что там можно увидеть, кроме быстро сменяющих друг друга цифровых строчек и стандартной воронки перехода, невидимой в обычном диапазоне и выводимой лишь на основании гравитационных кривых. Рутина.
Впрочем, даже если что-то пойдет не так и рутиной быть перестанет, самое скверное, что только может сделать капитан — это вмешаться. Станислав насмотрелся на таких «капитанов» еще во время службы в космодесанте — отдающих нелепые и губительные приказы даже не в силу самодурства или природной глупости, а часто даже и из самых благих побуждений, просто из-за невозможности знать все и во всем разбираться. Они вмешивались в ситуации, которых не понимали, требовали объяснений, когда на счету была каждая миллисекунда, и зачастую доводили-таки то, что могло обернуться паршивой, но не очень большой неприятностью, до полной и безоговорочной катастрофы. И не всегда жертвами тех катастроф оказывались только они сами.
Нет уж. Правильное место капитана — если не в капитанской каюте, то в капитанском кресле, и он не станет покидать этого правильного места ради какой-то там экстремальной ситуации. Если он, конечно, правильный капитан. Да и спине, опять же, удобнее.
Поэтому Станислав даже не попытался вскочить со своего кресла, когда что-то явно пошло не так. Просто вцепился в подлокотники и замер, глядя, как под растерянное «Твою же мать!» Теодора расцветает во весь пилотский экран та самая воронка перехода, только почему-то — теперь! — двойная.
Станислав не был уверен, сам ли он нажал кнопку фиксации или это сработала хитрая автоматика, но эластичные крепления намертво припеленали его к креслу еще до того, как пол под ногами дрогнул, а потом вдруг встал вертикально. Руки Теодора плели стремительное туманное кружево в глубине виртэкранов — пилот всегда переходил к управлению напрямую, если требовалось что-то сделать быстро, вот и сейчас скорость движения превращала его пальцы в размазанные полупрозрачные силуэты. Воронки вытягивались, раздвигались, оплетая друг друга, шарили жадными жерлами по экрану. Та, что возникла второй, была подсвечена красным, и она потихоньку отступала к краю, каким-то чудом пилоту, похоже, удавалось удержать курс даже в этих условиях. Голубоватый раструб первой — правильной — воронки занимал уже почти весь экран, жерло призывно распрямилось в туннель и где-то там далеко впереди то ли почудился, то ли действительно призывно мигнул маркер точки выхода. Теодор выдохнул — шумно и облегченно.
И именно в этот момент на экране проявилась воронка, подсвеченная красным. Вынырнула, проступив прямо сквозь голубоватую стенку своей предшественницы-напарницы, развернулась, вкладывая собственный раструб в голубой словно две чашки одна в другую. Собственно чашки-раструбы вписались идеально, а вот дальше были длинные хвостики туннелей, и эти хвостики разделялись: голубой шел прямо как по ниточке и все еще помигивал маркером на выходе, хотя уже и слабее, красный же резко сворачивал в сторону, и с каждой миллисекундой делался все плотнее и ярче.
А потом «Космический Мозгоед» тряхнуло, словно детскую погремушку (Станислав успел мимоходом порадоваться, что на этот раз все горошины, похоже, оказались пристегнуты), пол на секунду поменялся местами с потолком, надвинувшийся портал полыхнул багровым на весь экран, мигнуло освещение, переходя на аварийный режим — и все закончилось.
— Осуществляется общая диагностика систем, — сообщила Маша с машинными интонациями правильного искина, но тут же добавила: — Кстати, спешу вас обрадовать: со мною все в полном порядке.
Теперь ее голос звучал слегка капризно, и это успокаивало.
— Что за?!. — спросила Элли довольно экспрессивно, выдираясь из навигаторского кресла.
Кажется, там были еще какие-то слова, но она, бросив быстрый взгляд в сторону капитана, предпочла их зажевать до полной невнятицы, превратив во вполне легитимное, хотя и непонятно к кому обращенное:
— Ну и куда это нас?
— Понятия не имею, — откликнулся Теодор, разглядывая лохматую двойную звезду в верхнем левом углу курсового экрана. — Но это точно не Зай, Зай я знаю, дыра дырой, там отродясь такого движения не было и звезды почти не видать.
— Сейчас выясним.
Дэн, возникший в пультогостиной рыжим полуголым привидением, вроде бы и не торопился, но скользнул на свое место чуть ли не раньше, чем Элли успела его покинуть. Тряхнул головой, веером рассыпая капли с мокрых волос (похоже, экстремальная ситуация выдернула его прямиком из душа), и точно таким же веером рассыпал вокруг себя десятки крохотных виртэкранчиков. Перетасовал, словно карты, одну проекцию задержал чуть дольше, увеличил, перекидывая на курсовой экран. Развернул кресло и доложил уже Станиславу:
— Третий Палец, Станислав Федотович. Вышли очень точно, до гасилки не больше часа… — Дэн бросил короткий взгляд на Теодора и уточнил: — Меньше.
Показалось, что в голосе у него скользнули виноватые нотки. Интересно, почему? Только ли потому, что он почти без сопротивления уступил свое кресло пассажирке, захотевшей «посмотреть», или же Станислав действительно слишком громко думал про этот чертов Третий Палец? Тоже вот думай теперь…
— Между прочим, могли бы и у меня спросить! — обиженно надула губы Маша. — Я еще восемь секунд назад это знала. В отличие от некоторых! Кстати, мальчики, нас там уже хотят. Вы готовы горячо поконнектиться?
При крещении ей дали обыкновенное и скучное имя Морвенна Лавиния, леди Вудвилл. Старина же Нед, ее бессменный хранитель, пестун и наставник, звал ее Мариной. Морской. И были у него на то причины, уж поверь. Здесь, в Уэльсе, никому и в голову не приходило сомневаться, что дочку герцогу Торвайну подкинули фейри из холмов. В отличие от брата-двойняшки, истинного человека, равно похожего на отца и мать, и ни капельки — на дивный народ.
Они росли вместе семь лет, не разлучаясь ни на миг, вместе учились грамоте и верховой езде, вместе ходили под парусом и слушали, как отец разбирает споры вассалов. Кухарки с конюхами не уставали судачить об удаче, посетившей герцогский род. Древний, почти угасший род. Говорят, если б не фейри из холмов, не было бы на свете и бабки нынешней герцогини, так что удачи досталось вдвойне…
Но не будем забегать вперед, впрочем, и назад тоже. Остановимся посередке, аккурат сегодня. А сегодня, в день тридцать второй месяца мая года от Рождества Христова тысяча шестьсот… Ч-ш-ш! Молчи! Здесь, в старом Уэльсе, среди зеленых холмов, обязательно бывает тридцать второе мая. Пусть и не каждый год. Но в этом году, тысяча семьсот двадцать… забыл каком, этот день точно был. Потому что старый Нед помнит его, как будто тот случился вчера или случится завтра… Не перебивай, а слушай дальше.
В этот чудесный день, когда весна и лето встречаются и танцуют ночь напролет веселые танцы во славу старых богов, в замке Торвайн никто не веселился и не танцевал. Замок мрачно и покорно ждал нового владельца, англичанина. Уже второго англичанина за два десятка лет, но если первый — отец юной леди Марины — пришелся зеленым валлийским холмам по душе, то от этого не ждали ничего хорошего.
Прежде всего, не ждала сама Марина. В ее четырнадцать лет и думать не хотелось о замужестве с чванливым, тщеславным и бесчестным чужаком, которому новая английская королева пожаловала герцогство вместе со всеми обитателями. Потому Марина с самого утра сидела у окна с книгой, жадно впитывая рассказ венецианского авантюриста о далеких землях и головокружительных приключениях.
Ты скажешь, что в тот век девицам на выданье подобало не читать книги, а молиться и вышивать? Что ж, благовоспитанным англичанкам книг и в самом деле не давали, потому как незачем женщине утомлять и без того невеликий ум. Но Марина была валлийкой, больше того — отец растил ее будущей герцогиней, полновластной хозяйкой обширных земель.
Он так же растил бы и сына, но мальчика забрало суровое валлийское море, оставив герцогу одну лишь дочь. О том, как это случилось и при чем тут фейри и морское счастье, старина Нед тоже расскажет, но в другой раз.
Впрочем, герцог горевал недолго, а если и долго — то никому этого не показывал, и дочь свою учил не выставлять слез напоказ, а держать свои земли и своих людей крепкой хозяйской рукой, словно норовистого скакуна. Ведь не зря говорят, что каков капитан, таков и улов.
Но оставим дни прошлые мертвецам и вернемся к дням нынешним. К леди Морвенне Лавинии Вудвилл, герцогине Торвайн, и ее досточтимой матушке, леди Элейн. Прямо в парадный зал, куда и явился младший сын захолустного барона, сэр Валентин, верной службой короне заслуживший свое собственное герцогство.
***
— …супругой станет леди Элейн, дочь последнего законного герцога Торвайн, — разносился под закопченными сводами старого замка резкий и гнусавый голос английского сэра Валентина. — А несчастный плод беззакония, Морвенна Лавиния, завтра же отправится в монастырь святой Агнессы.
Марина так увлеклась разглядыванием столичного щеголя и его свиты, что не сразу поняла смысл его слов. То есть про монастырь она услышала, но вот что туда отправится она?! Она — плод беззакония?! Нет, этого не может быть! Объявить брак отца и матери недействительным, отправить ее в монастырь… Нет и нет!..
Матушка же говорила, что новой герцогиней станет она, Марина, и тогда они обе смогут спокойно жить в своем замке, ведь сэру Валентину нужен лишь титул и доход, ну и наследники, конечно. Потом. Когда Марина войдет в возраст. А он, что ж он делает? Что он такое говорит?!
Немыслимо хотелось оборвать высокопарную речь чужака, крикнуть на весь зал, что она никакой не плод беззакония, а Морвенна Лавиния Вудвилл, герцогиня Торвайн, единственная законная наследница своего отца, и это ее дом и ее люди! И чтобы все они подтвердили — и матушка, и сэры Гвинн и Уриен, и граф Арвель, и все-все, кто остался в Уэльсе защищать их, своих герцогинь.
Но все-все молчали. Склонили головы, не глядя на Марину, и молчали. Только матушка легко сжала ее руку и шепнула: «тихо, Морвенна».
«Истинная леди никогда не спорит, дочь моя. Наша участь — подчиняться господину своему мужу и ее величеству королеве», — прозвучало в ушах Марины, хоть матушка и не произнесла этого вслух. Но она достаточно часто говорила это раньше, чтобы Марина накрепко запомнила. Только следовать заветам матушки она не собиралась. Она не такая. Она — дочь своего отца. И она скорее утопится, чем отправится в монастырь! А лучше утопит столичного щеголя, и пусть отец на том свете ею гордится!
Но что она может против целого отряда английских узурпаторов? Жизнью девушки до замужества распоряжаются ее родители, а матушка не заступится за дочь. Слишком привыкла молчать и терпеть, что бы ни происходило вокруг.
Столичный щеголь словно услышал эти мысли, глянул прямо на нее. В его взгляде не читалось ничего доброго. Холодный, жабий, даром что жабы не бывают такими белесыми. Пронизывающий насквозь. Захотелось отступить, спрятаться за верного и надежного Неда. Марина с трудом удержалась, чтобы не обернуться и не найти взглядом возвышающуюся над головами придворных и слуг рыжую макушку.
Нельзя.
Ни показать слабость, ни показать силу.
Англичанин, при всех своих кружевах и духах, не задумается ее убить, если заподозрит хоть малейшую возможность сопротивления. Если подумать здраво, то и монастырь для нее — милость, раз уж она не нужна ему как супруга. Непонятно, правда, почему. У матушки и здоровье слабое, и возраст уже… Правда, матушка красива. Очень. Марина совсем на нее не похожа: матушка статная, высокая, белокожая и черноволосая — редкая красавица. Таких на весь Уэльс одна, и во всей Англии похожей не сыщешь, не зря ж отец ее любил. Общего между матерью и дочерью — лишь белая кожа. Но к матушке загар не пристает, а вот Марина на солнце мигом становится медного цвета, и волосы совсем выгорают, до белизны. Это красиво, белые волосы. Отец говорил, что благородные дамы нарочно садятся на солнцепеке и развешивают волосы по полям шляпы, чтобы они выгорели и выбелились. Марина этого не видела, хоть и часто ездила вместе с отцом в столицу. Она даже научилась разбираться в столичных модах — отец говорил, что это обязательно нужно знать благородным леди. Отец много чему ее научил, и в том числе терпеть и делать невинные глаза. Тоже обязательная наука для леди.
Марина и делала. Невинные глупые глазки провинциальной девочки, умеющей лишь вышивать и читать молитвы. Хотелось верить, что в замке не найдется никого, кто расскажет новому владельцу сказку о подкидыше фейри и правду об образованной леди, которую отец учил ездить верхом, различать породы лошадей и овец, владеть клинками и гроссбухами. Только не учил, что делать, когда ты одна и тебе всего четырнадцать, а с пришлым сэром целый отряд рыцарей и солдат. Наверное, и сам не знал. Отец умер вместе со своей королевой, на той же плахе. И теперь его дочь осталась одна.
Только плакать нельзя.
Сэр Валентин ее не пожалеет.
Никто сейчас не пожалеет — валлийским рыцарям не хочется на плаху вслед за своим герцогом. И ей не станет лучше, если они погибнут за нее.
Значит, монастырь?
Нет. Ни за что.
И топиться она не будет. Слишком это будет хороший подарок жабе Валентину.
Марина склонила голову под взглядом англичанина. Покорно, как подобает истинной леди. Прислушалась к шепоткам за спиной, в толпе слуг.
Ее жалели и оплакивали. Уже. И тихо радовались, что леди Элейн останется в замке. Все же она урожденная валлийка, а дети, что дети? Еще народятся, хоть и жаль юную леди. Но она не пропадет, подкидыши фейри не пропадают. Вот увидите, леди Марина еще вернется и покажет этому англичанину!..
Все это было тихо и немножко отчаянно, но приятно. Ее люди верят в нее. А значит — она и правда не пропадет. Она вернется домой, дайте срок! Так вернется, что белесая жаба ускачет в свое девонширское болото и даже квакнуть не посмеет! А если у матушки появятся дети… Ну что ж, Марина будет их любить. Фейри любят детей, истинные леди — тоже, а дочь герцога Джеффри с детьми не воюет.
Мысли о возвращении и вере поддерживали Марину весь остаток дня, пока камеристка собирала ей скудный сундучок в дорогу, а матушка давала последние наставления и плакала в кружевной платочек. Марине тоже хотелось плакать. Очень хотелось. Особенно когда матушка вынула из сундучка недочитанную книгу синьора Марко и, покачав головой, напомнила, что теперь Морвенне Лавинии подобает читать лишь богоугодные писания святых отцов. Быть может, когда-нибудь Морвенна станет аббатисой, ведь она — дочь герцога и достойна особенной доли. А пока следует быть послушной, строго следовать правилам монастыря и служением Господу заработать его милость.
Матушка, несомненно, была права. И если бы Марина собралась в монастырь, она бы, без сомнений, стала аббатисой. Но монастырю ее не видать. Хоть Марину и сразу после торжественной встречи сэра Валентина отправили в свою комнату, готовиться к отъезду, она успела пройтись по замку и услышать много интересного. К примеру, что монастырь святой Агнессы славится суровостью и отличным воспитанием для дочерей непокорных подданных короны. Девы там становятся тихими, послушными и богобоязненными. И чтобы такая ценная для короны личность, как Морвенна Лавиния Вудвилл, случайно не проехала мимо монастыря, ее будут сопровождать сразу четверо английских рыцарей, безусловно верных сэру Валентину и королеве. Именно в такой последовательности — что показалось Марине немаловажным. Впрочем, то, что ее признали ценной, тоже. Значит, в словах сэра Валентина о плоде беззакония было больше бахвальства, нежели правды, и брак отца и матушки вовсе не признан церковью недействительным.
Что хорошо. Будет. Потом. Когда она вернется домой. А она обязательно вернется, и не будет лить слезы. Это просто с кухни луком пахнет.
Луком пахло нестерпимо, так что Марина щурилась и украдкой промокала глаза платочком. Даже когда матушка пожелала ей доброй ночи, поцеловала в лоб и ушла вниз, в парадный зал, ужинать вместе с будущим супругом, а в дверь тихонько постучался Нед.
Открыв дверь, Марина молча прислонилась к широкой груди, пахнущей потом и железом, и бросила проклятый платочек на пол. Слезы полились рекой, дыхание прервалось и застряло в горле…
— Все будет хорошо, моя маленькая леди, — едва слышно пробасил Нед, подхватывая ее на руки и баюкая. — Все будет хорошо.
Не будет, хотелось сказать Марине, уже никогда не будет! Но голос не слушался, а слезы мешали дышать. Папы больше нет! А без него хорошо быть не может!..
Нед бормотал что-то успокоительное, гладил ее по волосам и качал на руках, как морской прибой. И голос его был похож на прибой. Так похож, что Марина уснула. Как-то сразу и незаметно, вовсе не думая спать. И проснулась ранним утром с четким пониманием: ее жизнь закончилась сегодня. И либо начнется новая, либо она умрет в монастыре святой Агнессы, вдали от моря и родных зеленых холмов.
Все таверны чем-то похожи друг на друга, и когда ты открываешь тяжелую дверь, становится неважно, какой на дворе век — двадцать первый или шестнадцатый, и что ты оставляешь позади — мир информационных технологий или мир не ушедших в свои холмы сидхе и ждущих на скалах сирен. Заходи в таверну, отведай ароматных, настоянных на вересковом меду историй, протяни руку к очагу и угости саламандру ломтиком ежевичного пирога, а белую собаку с красными ушами, что льнет к тебе и заглядывает в глаза — жареной поросячьей ногой. Послушай старого валлийца Неда — у него всего один глаз, зато, говорят, этот глаз видел самого капитана Моргана и двух королев, Марию Кровавую и Изабеллу Кастильскую. Что, они жили в разное время и не подавали руки одноглазому пирату? Да ну. Еще скажи, что Одиссей выдумал сирен, чтобы оправдаться перед Пенелопой за недельный загул в ближайшем кабаке!
Оглянись: за окнами хлещет ливень и бьют молнии, разбиваются корабли и сердца. Самое время послушать одну из правдивых историй старого Неда, рассказанную нарочно для тебя. Историю о крови, смерти и любви, о тайнах и предательстве, о волшебстве и… Бери же кружку верескового эля, садись к огню и слушай рассказ об одной из последних дочерей дивного народа.
…достичь равновесия и свободы от предопределенности. Ритуал Единения – высшее проявление любви между детьми Двуединых, показывающий Двуединым, что дети выросли, стали разумными и достойны самостоятельно определять свое будущее…
Ману Одноглазый, трактат «О свободе», запрещенный к прочтению, распространению и хранению.
Там же и тогда же
Дамиен шер Дюбрайн
— Чтоб тебя зурги сожрали, Бастерхази, — выдохнул Дайм, едва Аномалия между ними исчезла.
Почти исчезла. Девочка… хотя какая она девочка, с такими-то желаниями! Девушка уснула, но снились-то ей по-прежнему они. Оба.
— Подавятся, — невыносимо довольным тоном отозвался Бастерхази, прижался плотнее, кожа к коже… и подсек Дайма под колени, одновременно толкая на пол.
Рефлексы сработали раньше, чем Дайм успел сообразить, что происходит. Так что меньше чем через половину мгновения Бастерхази валялся на полу, а сверху – Дайм, прижимая его всем весом и держа за горло (осторожно, чтобы не придушить). А заодно – ощущая собственным стояком его стояк.
Эмоциональную тираду, выданную Бастерхази, Дайм пропустил мимо ушей. А то он не знает, что он – шисом драный ублюдок и прочая, прочая. Он бы сказал больше: он еще и лопоухий идиот, недооценивший Аномалию. Катастрофически недооценивший. А еще он слишком близко к Бастерхази, и ему это нравится. Так нравится, что…
— …отпусти меня, Мертвый тебя через колено…
Видимо, от шока Бастерхази забыл о ментальных щитах, а может быть просто не смог восстановить после Аномалии. От него фонило возбуждением пополам с болью, и он весь – не столько телом, сколько даром – тянулся к Дайму, ласкал его огненно-черными протуберанцами. От сумасшедшего контраста ледяной бездны и огня, сплетающихся с его собственными потоками воздуха и света, кружилась голова и хотелось… нет, требовалось! Ласкать темного в ответ, проникнуть в него, взять все это себе, сейчас же, немедленно!
— Лукавишь, Бастерхази, — хмыкнул Дайм, погладил напряженное горло, склонился еще ниже, почти касаясь губами его губ. — Ты хочешь совсем не этого.
Темный на мгновение заткнулся и замер, явно собираясь усыпить бдительность Дайма и взять реванш. Но не успел. Мгновения Дайму вполне хватило, чтобы скользнуть рукой в волосы Бастерхази и одновременно прикусить его губу – и тут же поцеловать, жадно и глубоко… не только телом — он наплевал на остатки щитов, потянулся ему навстречу, касаясь старых переломов, залечивая, вытягивая остатки темных проклятий, убирая боль.
Такой реакции Дайм не ожидал. То есть всего чего угодно, но не низкого голодного стона и такого же жадного ответа. Как будто шисов Бастерхази не трахался целый год!
И он сам – лет десять, не меньше. Яйца свело, в член толчками приливала кровь, хотя казалось бы, куда еще-то! И так ощущение, что если сейчас же его не сжать – он взорвется.
— Шисов ты сын, — выдохнул Дайм в рот Бастерхази и толкнулся бедрами, пытаясь просунуть колено между его ног и отправляя остатки одежды с них обоих в Бездну.
Бастерхази так же голодно толкнулся навстречу, и на миг Дайму показалось – сейчас он поддастся…
А через миг уже Дайм сам валялся на полу, прижатый телом Бастерхази, и так же жадно отвечал на его поцелуй. И самое ужасное, ему совершенно не хотелось сопротивляться или подмять Бастерхази под себя. Последние здравые мысли о том, что если позволить Бастерхази себя отыметь, потом… а что потом? Будет припоминать следующие лет триста?..
Но сейчас-то хорошо, шис дери, как же хорошо!.. Кто бы знал, что секс с темным – это в тысячу раз острее, в миллион раз слаще… даже просто поцелуи – или укусы, какая к шису разница! – заставляют орать от наслаждения, тереться всем телом о жесткое, раскаленное тело врага.
Дайм опомнился, только когда почувствовал во рту вкус крови. Не своей. И услышал низкий, рычащий стон. Его пробрало до самых печенок, он толкнулся вверх, пытаясь насадить Бастерхази на себя…
Тот не поддался, снова прижал руки Дайма к полу. И замер над ним.
Они оба замерли, глядя друг другу в глаза. Пат. Никто из них не сдастся. Никто не позволит другому быть сверху. Если только убить. Проклятье.
— Дай мне, — мягко и тяжело потребовал Бастерхази, придавливая Дайма всей мощью темного дара.
Дайм чуть не задохнулся – от восхищения. Злые боги, да какая к шисам лысым вторая категория! Тут полноценная первая!.. Как он раньше не видел? Вот же сукин сын, как прятался!..
Поддаться, что ли. Хочется же, до судороги в яйцах хочется… почти так же сильно, как отыметь недобитого Ястреба прямо здесь, на полу захолустной таверны!
— Шисов дысс тебе, — почти нежно отозвался Дайм, пропуская сквозь себя пылающую тьму и едва не кончая от одного только этого ощущения.
В затуманенных глазах Бастерхази мелькнуло удивление, но тут же сменилось злостью и восторгом — Дайм тоже раскрылся, позволяя ему ощутить всю свою силу, мягко толкнул, поднажал…
И ничего не вышло! Они опять оказались равны. Но, шис, дети, до чего хорош Бастерхази как есть! Голый, настоящий, без вечных масок – то туповатой дубины, ученика Тхемши, то равнодушной темной скотины, страха и ужаса добрых подданных империи. Нет, на самом деле он – живой, яркий, весь он порыв и страсть… И его дар, его суть – великолепная, завораживающая тьма, бьющаяся в такт его сердцу, тянущаяся к Дайму, обволакивающая, обещающая полет, наслаждение и единство…
«Красиво…» — чей-то шепот нарушил равновесие сплетенных в смертельном объятии потоков света и тьмы.
Чьи-то руки коснулись Дайма – его губ, груди, рук, бедер.
Чье-то дыхание пощекотало его ухо.
«Еще, хочу еще! Не останавливайтесь!» — потребовал кто-то…
И за стенами таверны загрохотал гром, в прорехах крыши засверкали синие молнии.
— Ты тоже ее слышишь? — спросил Бастерхази, склоняясь к Дайму: в его глазах сверкали синие всполохи, в его голосе рокотал гром.
— Мы ей снимся, мой темный шер, — наверное, он сейчас выглядел и звучал так же. Быть эротическим сном немного сумасшедшей сумрачной колдуньи, злые боги, это…
— Ради ее высочества Аномалии… моей Аномалии… — темный улыбался совершенно безумно.
— Моей Аномалии, — покачал головой Дайм.
— Равноправие, мой светлый шер. Будешь мне должен, — торжествующе пророкотал темный и впился в рот Дайму поцелуем. — Ну?
— Буду. Получишь свое… сегодня же, видят Двуединые, — задыхаясь и едва соображая, что делает, ответил Дайм.
Покорный, сходящий с ума от желания Бастерхази под ним – это стоит… видят Двуединые, это стоит!..
Он резко перекатил Бастерхази на спину, раздвигая коленом его ноги, и одним плавным движением вошел в него – сразу на всю глубину, теряя разум от остроты и яркости ощущений. Бастерхази зажмурился и застонал, низко и сладко, запрокинув голову и обняв Дайма ногами за поясницу. От одного этого Дайма выгнуло, в глазах потемнело… Светлая, как же сладко…
«Сладко, — отозвался удивленный девичий голос, и словно нежные руки прошлись по его напряженной спине, зарылись в волосы. — Ну же, еще!»
И Дайм толкнулся еще, больше не сдерживаясь – и поймал ртом новый стон Бастерхази, и еще, и еще… Он не был уверен, что сейчас именно он имеет Бастерхази, а не наоборот. И ему было совершенно плевать! Им обоим хорошо, так хорошо…
Так хорошо Дайму не было никогда. Сумасшествие – трахнуть соперника, верного врага на полу деревенской таверны, под грохот и сияние грозы, на глазах сумеречной колдуньи, ненормальной девчонки, и позволить ей ласкать их обоих, пить их общее наслаждение. Сумасшествие! Но какое прекрасное!
И сейчас, обессиленно обнимая Бастерхази и ощущая невесомые, призрачные касания спящей в своем углу Аномалии, Дайм отлично понимал – вряд ли это сумасшедшее наслаждение повторится. Уж совершенно точно не с Ристаной. Ни с кем из бездарных, как бы Дайм ни был влюблен.
«Ристана? Ты любишь Ристану, не меня?!» — в шелесте дождя по крыше послышалась обида, и тут же совсем рядом ударила молния, заставив пол дрогнуть, а все волоски на теле Дайма подняться дыбом.
О, боги…
— Тебя, — ответил Дайм вслух. — Ты – самая прекрасная Аномалия в мире.
— Только меня? — ревниво поинтересовалась Аномалия.
Приподнявшись на локте, Дайм посмотрел в угол, где она спала. Что-то маленькое, с тощими угловатыми запястьями, торчащими из рукавов мужской рубахи, острыми плечами, потрескавшимися губами и впалыми щеками. Нечеловеческая красота! Нет, Дайм даже не иронизировал: Аномалия не была человеком, и сейчас это виделось совершенно отчетливо. А внешность… да кого волнует внешность, когда она – стихия, гроза и ураган… и страсть. О да. В этой девочке страсти больше, чем в десятке Ристан.
— Только тебя, моя прелесть, — вздохнул Дайм.
— Я тоже буду тебя любить, светлый принц Люкрес, — откликнулась сумрачная колдунья и улыбнулась. Во сне.
А рядом с Даймом хмыкнул Бастерхази.
— Люкрес, значит. Ну-ну, твое светлое высочество. Мне даже интересно, как ты собираешься выпутываться, о честнейший из всех длинноухих ублюдков.
Если бы Дайм не знал точно, чья рука сейчас обнимает его поперек живота, ни за что бы не поверил, что это сказал – Бастерхази. Ни тебе едкого сарказма, ни зловещего прищура, ни леденящих кровь обертонов. Как будто нормальный человек, в смысле, шер. Довольный, расслабленный и даже, о боги, добродушный! Сказать кому – не поверят.
— А ты и не скажешь, — так же расслабленно сказал Бастерхази. — И я не скажу. Спишем на Аномалию, наваждения и прочую мистику, не так ли, мой светлый шер?
— Спишем, — согласился Дайм, снова опуская голову ему на плечо. — Но не прямо сейчас. Думаю, гроза продлится минимум до утра. Я еще успею отдать тебе должок, мой темный шер.
— Успеешь, — Бастерхази улыбнулся дырявому потолку и обнял Дайма крепче. — И не один раз… а ведь Ману не врал. Темный и светлый, это… — в его голосе прозвучала неприкрытая тоска.
— Не врал, — согласился Дайм.
Но об этом он императору не расскажет. Это же не старинные манускрипты и не артефакты, не так ли? А о том, что получается, если повторить… ладно, частично повторить, без ритуалов… просто сделать то, что Ману Одноглазый положил в основу своих экспериментов и ритуалов – так вот, об этом император Дайма не спрашивал.
И очень жаль, что Ману не прав в другом. Темный и светлый не могут стать друзьями. Не потому что их природа не позволяет, а потому что… потому что… проклятье. Нет. Сегодня Дайм не будет думать о политике и прочей дряни. Одну ночь. Всего одну ночь!
— Надо отнести Аномалию к Медному, пока он сам не приперся сюда со взводом солдат, — сказал Дайм, прежде чем подняться.
— Надо, — согласился Бастерхази.
— Тебе Аномалию, мне переговоры. Пошли, мой темный шер.
— Не может быть, ты доверишь мне сокровище?
— Только сегодня, Ястреб. Ты же помнишь, мы с тобой по-прежнему враги.
— Вспомню, — с той же рвущей душу тоской откликнулся Бастерхази и нежно, сумасшедше нежно коснулся губами скулы Дайма, — утром, когда закончится гроза.
Рональд Бастерхази
Когда закончится гроза… Кого он обманывает? Он прекрасно помнит, что Дюбрайн – враг. Даже если светлому шеру хочется совсем другого, а ему хочется.
Будь проклят Паук! Будь проклята империя с ее законами! Будь проклят Ману, поманивший свободой и проигравший! А ведь как просто было бы: темный и светлый, ритуал единения, свобода… Для обоих свобода!
Если бы Дюбрайну это было нужно. Но он такой же, как Зефрида, упертый светлый ублюдок. Она умерла, только чтобы не любить темного шера, чтобы не дать им обоим настоящую силу и свободу! Проклятье!
Едва заставив себя разомкнуть объятия и выпустить светлого ублюдка, к которому по-прежнему тянулась вся его темная суть, Рональд одним прыжком вскочил на ноги, привычным заклинанием призвал одежду — и шагнул к спящей Аномалии. Своей последней надежде. Пусть Дюбрайн сколько угодно строит на нее планы – ни Люкрес, ни сам ублюдок ее не получат. Она не темная, нет, она – сумрачная, слава Двуединым! Она понимает, что это такое, принадлежать Хиссу, вечно слышать его зов, чувствовать дыхание ожидающей тебя Бездны.
Рональд не до конца верил, что Дюбрайн в самом деле позволит ему прикоснуться к Аномалии. Зря. Он не только позволил взять ее на руки, он любезно открыл перед Рональдом дверь. Даже небрежным взмахом руки починил крышу таверны. Глупо, заботиться о каких-то бездарных селянах, но что взять со светлых!
Аномалия в его руках мирно спала. Тощая, вся словно из острых углов, в мальчишеской одежде, чумазая и босая – сразу видно, принцесса. Но ее дар! Мертвый бы дважды удавился за такую добычу! Нет, Пауку ее показывать нельзя ни в коем случае. Сожрет, тварь ненасытная, и не подавится. Значит – спрятать. Обратно в крепость Сойки, и пусть сидит там. А потом она сама выберет его, Рональда Бастерхази. Дюбрайн сегодня неплохо подставился, позволив ей обмануться. Тоже еще, светлый принц Люкрес! Ха! Надо будет, кстати, позаботиться, чтобы девочка помнила его обман. Чтобы она все помнила. Тогда она не сможет устоять перед тем, что Рональд ей предложит. Ни за что не сможет. А пока…
Пока он сдал Аномалию с рук на руки Медному, насмешливо ухмыльнулся тому в лицо – и затребовал отчета для Конвента. О, как Медному хотелось его убить! Ненависть, простая человеческая ненависть – как она прекрасна! Впрочем, сегодня доводить Медного до кипения Рональд не стал, разрешив ему отчитаться утром. Сегодня, пока не кончится гроза, у него есть лучшее развлечение.
Дюбрайн. Шисово искушение. Так просто сейчас слинять, прикрыться той же ссорой с Медным, и оставить за Дюбрайном должок. Напомнить о нем в самый удобный — для Рональда, разумеется — момент и полюбоваться, как светлый будет бледнеть от ярости.
Просто. И правильно. Но – нет.
Глядя, как Дюбрайн втолковывает Медному что-то о необходимости докладывать Конвенту о передвижениях Аномалии до того, как ее куда-то понесет, а не после катастрофы, Рональд невольно любовался острыми взблесками бело-голубой, пронизанной фиолетовыми жилкам ауры. Он и с даром обращается, как со шпагой. И ведь прячет свою силу, шисов сын, больше половины прячет! Интересно, ему-то зачем? Рональду – понятно, чем сильнее темный шер, тем больше у него шансов не угодить Магбезопасности и уйти в Ургаш молодым.
Глупо было вот так раскрыться. Очень глупо. Паук бы за такую глупость переломал ему половину костей. А плевать. Дюбрайн не проболтается, ему невыгодно.
— Вы закончили, мой светлый шер? — невежливо прервал он Дюбрайна, продолжающего срывать злость на Медном.
Тот краснел, бледнел, но не смел возражать. Еще бы. Длинноухий ублюдок в гневе – ничуть не лучше Аномалии. Не повезло Медному.
— Закончили, — буркнул Дюбрайн, оборачиваясь.
— Позаботьтесь об инфанте, генерал. А нам следует немедленно составить отчет для Конвента.
Медный сжал челюсти, кивнул – и молча унес Аномалию куда-то в глубину дома. Видимо, предоставляя Рональду и Дюбрайну позаботиться о своем ночлеге самостоятельно.
— Доклад, значит, — Дюбрайн криво усмехнулся, глядя Рональду в глаза. —Называть ее темной слишком жестоко. И неправда.
— Не темной, а сумеречной, склонность к тьме девять десятых, — тоном заправского стряпчего уточнил Рональд.
— Восемь десятых. И я заберу ее в Магадемию. Такое… — Ублюдок глянул на дверь, за которой скрылся Медный со спящей Аномалией на руках, затем на сверкающие за окном молнии, передернул плечами и выудил из воздуха бутыль. — Такое нельзя оставлять без присмотра.
— Ладно, так и быть. Присмотрю. Долг перед отечеством требует…
— Нет уж. Без твоего присмотра она как-нибудь обойдется. — Ублюдок отхлебнул сам и протянул бутыль Рональду. — Будешь?
— Буду, — кивнул Рональд и тоже отхлебнул.
Горло приятно обожгло выдержанное кардалонское.
— Значит, ты не пустишь ее в Магадемию, а я не отдам ее под твою опеку.
— Пат, — довольно кивнул Рональд. Его такая ситуация более чем устраивала, Дюбрайна, похоже, тоже. — Предлагаю вернуть ее до шестнадцати лет в Сойку. Ни вашим, ни нашим. А там видно будет.
— Идет. Пусть Медный отвезет ее, а мы с тобой с рассветом обратно,в Суард.
— Не доверяешь, — хмыкнул Рональд, шагая к Дюбрайну.
— Ни на ломаный динг, — тон ему ответил ублюдок и тоже сделал шаг навстречу. — Полная взаимность, не так ли, мой темный шер?
— Полнейшая, — кивнул Рональд, преодолел последний разделявший их шаг, бросил бутыль на пол и прижал Дюбрайна к себе, запустив обе руки ему в волосы.
— Не здесь же, — хрипло выдохнул Дюбрайн куда-то Рональду под ухо и потерся щекой о его щеку.
Удобно, когда одного роста… проклятье… он же хотел… что-то он хотел еще выторговать… все из головы вылетело. А, как Мертвому!
— Ладно, я принимаю… ваше любезное предложение. Насчет чего-нибудь помягче, — дыхание Рональда уже рвалось, сердце бешеным молотом стучало в ушах, в паху налилось тянущей тяжестью, — мой светлый шер.
Дюбрайн буркнул что-то неразборчиво-матерное, потерся всем телом – и, схватив Рональда за руку, потянул куда-то, где была свободная кровать.
— Боже мой, ВОЕННЫЕ нагрянули, — ахает Ксапа, рассматривая приближающийся летающий хыз в бинокль.
— Кто такие ВОЕННЫЕ?
— Военные — это охотники, которые оберегают общество от врагов и опасностей, — не очень понятно объясняет Ксапа. — Вот если б на нас степняки напали, военные должны были бы их отогнать.
— Это хорошо, или плохо, что они летят? — интересуется Мудр.
— Кабы знать… Нет, плохо это. Военные очень сильные и часто очень глупые.
По тому, как обдумывает Ксапа каждое слово, как строит фразы из самых простых слов, я понимаю, чего-то она не договаривает. Ничего, ночью мне расскажет.
Хыз чуть поменьше, чем в прошлый раз. Какой-то приплюснутый, с двумя вертушками сверху, и весь зеленый, разводами.
— ТРАНСПОРТНИК, — произносит Ксапа. — Хоть оружие догадались снять.
Хыз садится. Дверь откидывается вперед и ложится на землю. По ней легко сбегает немолодой уже, но бодрый чудик в зеленой одежке. Мы с Ксапой идем ему навстречу, Мудр и Головач остаются рядом с вамом.
Не доходя трех шагов до нас, чудик останавливается, поднимает правую руку к голове, громко и четко произносит:
— Полковник Медведев, внешняя безопасность.
Потом делает два шага и протягивает вперед руку. Я вспоминаю ксапины уроки, беру его ладонь и слегка сжимаю.
— Клык. Если по-вашему, Клык Рысьевич.
— Очень приятно. Можете звать меня Михаил, — он расслабляет руку и я отпускаю его ладонь. Он тут же протягивает руку Ксапе.
— Если не ошибаюсь, Оксана Давидовна?
— Не ошибаетесь. А чем, собственно, обязаны?
— Теоретиков вы сами прогнали. Приходится браться за дело нам, безопасности. Оксана, у меня к вам тысяча вопросов. Но сначала — главное. Кому вручать верительные грамоты? И, в двух словах, как это делается?
— Я представлю вас Мудру. Он вождь. Скажете в произвольной форме, что признаете и уважаете законы этой земли и народов, на ней проживающих.
— С одной поправкой. Если это не касается каннибализма и рабства.
— С людоедством я не сталкивалась. А рабство в форме похищения невест встречается. Мы над этим работаем. Лучше не заострять вопрос при первой встрече.
Я половины не понимаю, но, как условились, стою с умным видом, загадочно улыбаюсь и изредка киваю головой. Наконец, Ксапа с Михаилом все обговорили, идем к Мудру.
— Ой, я не предупредила, — спохватывается Ксапа, — у нас за руку не здороваются.
Михаил удивленно оглядывается на меня, я слегка пожимаю плечами и подмигиваю. Входим в вам. Мудр поднимается и жестом приглашает нас сесть. Михаил опять поднимает руку к голове и называет свое длинное имя. Ксапа по-нашему переводит, что полковник — это вождь целой толпы охотников.
Сколько точно, она не помнит, но больше нашего общества вместе с бабами и детьми.
— Я пришел сказать, что я и мои люди будут уважать законы этой земли и ваших людей, — четко и громко произносит Михаил. Ксапа переводит. Главные слова сказаны. Садимся и начинаем неторопливую беседу. Женщины подают миски с мясом, рядом ставят миски с зеленью и растопленным жиром.
— Если б кое-кто не отстранил от дел Василича, сегодня ели бы вилками, а не руками, — неизвестно кому сообщает Ксапа.
— Оксана, у меня полмашины забито подарками для вас. Весь список в двойном количестве, за исключением гончарного круга. Круг не успели изготовить. Но следующим рейсом — обязательно, — улыбается Михаил.
— Миша, я вас обожаю! Поцеловала бы в щечку, но при муже неудобно.
— Оксана, расскажите, что случилось с вашей группой, — просит Михаил.
— В смысле, как мы гробанулись? Да на взлете. Я даже пристегнуться не успела. Задний вентилятор загрохотал, и нас с поворотом вбок повело. Марат хотел вернуться на площадку, откуда взлетели, но не сумел. Врезались в склон и кувырком покатились вниз. Я, как непристегнутая, из кабины выпала, потому и уцелела. Типа, дуракам везет. Парни рассказывают, машина под конец взорвалась, но я этого не помню. Без сознания была.
— Спасатели думали, вы утонули…
— Во-во, это здесь запросто. Знаете, вода какая холодная? Прямо с ледника! Ниже по течению брод есть, но все равно не советую в воду соваться. Хозяйство отморозите, жена уйдет.
— Ох, ехидная вы. А дальше что было?
— Когда очнулась, Клык мою тушку через плечо перекинул и куда-то несет вперед кормой… Мы тогда за перевалом жили. Вот половину дороги я на нем верхом и проехала.
— А вторую половину?
— Вторую на своих прохромала. На мне тогда живого места не было, а ерепенилась. Мол, все сама, и мужикам ни в чем не уступаю. Сейчас вспомнить стыдно. А как первый раз сырое мясо ела… Чуть не блеванула при всех. Чужое копье сломала, по морде за это получила…
— Как?
— От всей души! Синяк во всю щеку, хорошо, зубы уцелели.
Мы с Мудром как бы не у дел остались. Сидим, едим. Ксапа с чудиком о пустяках болтают, вместо того, чтоб об важном говорить. Вот всегда у нее так. Долго-долго заставляет зубрить, что когда делать, и что сказать. А как до дела доходит — сама весь ПЛАН ломает.
— Вижу, у вас много слов друг для друга, — говорит Мудр, вытирая руки. — Ксапа, покажи гостю, как мы живем.
Ксапа глазами растерянно хлопает, когда понимает, что Мудр ее из вама выставляет. А Михаил сразу поднимается.
— Спасибо за угощение. Оксана, нам еще надо машину разгрузить.
— Да-да. Мы сейчас, — тараторит Ксапа. И они направляются к выходу. А мне Мудр делает знак задержаться. Что-то сказать хочет, но не успевает.
— Стой!!! Не стреляй! Опусти лук! — вопит снаружи Ксапа.
— Клык, разберись, — вздыхает Мудр. — И проследи, чтоб гости ничего не натворили.
Я выскакиваю из вама и оглядываюсь. Второй чудик, тот, что оставался в летающем хызе, стоит в окружении малышни, и детский лук в руках. Ксапа ему МОЗГИ ВПРАВЛЯЕТ.
— Ты на чужой земле стоишь. На чужой земле охотиться нельзя! Это страшное преступление, за это убить могут. Закон такой. Ты мне всю дипломатию сорвешь!
— Тетя Ксапа, я разрешил. И лук мой, и стрелы, — влезает какой-то малыш. — Он все равно не попадет.
Ксапа сразу добреет, хихикает и переводит чудику. Тот неуверенно мнется, вертит в руках лук, но стреять не решается.
— Знакомьтесь, парни, — представляет меня Ксапа. — Клык, мой муж.
И вопросительно смотрит на чудика.
— Сергей Шелест, — представляется чудик. Пожимаем друг другу руки.
— Сергей — имя, Шелест — фамилия, — поясняет Ксапа.
Я отбираю у чудика лук и пускаю стрелу в горку черной земли, которой девчонки пытались придать форму спящего оленя. Таскать сюда землю их Ксапа подбила. Зачем — не знаю. Но не зверей лепить. К счастью, попадаю в оленя.
Малышня ликует. Протягиваю лук чудику. Тот выбирает стрелу попрямее, щурит глаз. Стрела втыкается всего на ладонь левее моей. Чудик вновь натягивает лук. ОПАНЬКИ! (Как говорит Ксапа.) Вторая стрела ложится на ладонь правее. Малышня В ЭКСТАЗЕ! Ксапа тянет у чудика лук, целится… Ну что сказать?
Не намного лучше, чем с копьем. В кучу земли попала. А я вспоминаю, что делать луки ребятню научила Ксапа. Но не сама же она их придумала. А раз так, то их охотникам это оружие должно быть хорошо знакомо. Над этим стоит
подумать…
— Парни, здесь очень много традиций и неписанных законов, — вполголоса объясняет Ксапа чудикам. — Их нарушать не рекомендуется. Мне еще можно, я баба, а вам — никак нельзя. Один из главных — нельзя охотиться на чужой территории. Ну что застыли, Робин Гуды? Идем машину разгружать.
Молодой чудик лезет внутрь ВЕРТОЛЕТА, чем-то щелкает, и вся задняя часть раскрывается как лопнувший плод. Ксапа спешит туда.
— Господи, неужели это все мое?
— Получите, распишитесь, — улыбается Михаил.
Разгружаем ЯЩИКИ. Много их. Но удобные. С боков РУЧКИ приделаны. Я зову охотников. Мы разбиваемся на пары, относим ЯЩИКИ к хызу, складываем у стены. Охотники гадают, что в ЯЩИКАХ.
Разгрузили. Относим последний. Ксапа о чем-то беседует с чудиками. Иду к ним. Мудреныш — со мной. Ксапа представляет чудиков, Мудреныш по моей подсказке неуверенно пожимает им руки.
— Аккумулятор на третий день сел, — жалуется Ксапа Михаилу и протягивает говорилку, что я принес. — И вообще, надо связь наладить.
— Сделаем, Оксана Давидовна. Нет вопросов.
— Вам Платон передавал мою просьбу насчет авиетки?
— Передавал. Согласовываем с комитетом по надзору. Почему-то на машину они согласны, но категорически возражают против склада горючего.
— Михаил, я тут все продумала. Машина должна быть восьмиместной, и с защитой от прямого попадания копья. Не все племена здесь дружественные.
— Без проблем. Противоосколочное бронирование выдержит и удар копьем, и камень из пращи.
— Теперь насчет пилота. Пилотом должен быть молодой неженатый парень, желательно, гитарист и бард. И вообще, компанейский.
— С этим сложнее, но тоже найдем.
— Миша, вы что-то от меня скрываете, — Ксапа неожиданно упирает кулаки в бока.
— Как можно, Оксана Давидовна! — весело возмущается Михаил, а Сергей фыркает и отворачивается, пряча улыбку.
— А чего вы тогда во всем со мной соглашаетесь? Тут что-то не так! Сознавайтесь!
Я перевожу Мудренышу, и он тоже фыркает.
— Комитет по надзору считает, что мы здесь не первые, — неожиданно становится серьезным Михаил. — Откуда у кроманьонцев высокие знания? А вы, Оксана, что скажете?
Теперь серьезной становится Ксапа. Даже, вроде, пугается немного. Но быстро берет себя в руки.
— Миша, а вы сами как думаете?
— Я человек военный. Исполняю приказы. За меня начальство думает. А вот почему вы, Оксана, честно, прямо и открыто на вопрос не отвечаете, заставляет задуматься.
— О-о-ох, Ми-иша! Оставайтесь с нами. Через месяц язык освоите, через полгода будете в курсе всех наших секретов. Идет?
— Не могу, Оксана Давидовна. Хотел бы, да не могу. Мне приказано вернуться.
— Скажите честно: Я нужна вам как плацдарм для освоения этого мира.
— И это тоже, — улыбается Михаил. — А может, все-таки, слетаете со мной? Сделаете доклад. Гарантирую, что вернетесь. Нам же здесь плацдарм нужен. Без вас — никак…
— Если б все было так просто, — вздыхает Ксапа и садится рядом с Михаилом на пол летающего хыза.
— Ксапа, обернись, — вполголоса предупреждаю я. К нам бежит Мечталка. И судя по ее физиономии, случилось что-то нехорошее. Я ищу глазами второго чудика. Здесь он. Сидит на корточках среди пацанов, рисует что-то веточкой на земле.
— Жамах рожает! — взволнованно кричит Мечталка. — Старая говорит, дитя не так идет. Старая не велела тебя звать, говорит, ты занята, а повитухи говорят, умрет родами.
— Что случилось, — озаботился Михаил.
— Тяжелые роды, возможно, преждевременные — бросает, не оборачиваясь, Ксапа. — Давно воды отошли? — это уже Мечталке.
— Как в небе ВЕРТУШКА загудела, бабы смотреть побежали, Жамах копье схватила, тут и… Как ручей из нее. А Старая говорит, что тебя нельзя звать, ты занята. А я — к тебе!
— Извините, Михаил, у нас ЧП. Клык, ты за главного, — и умчалась бегом. За ней — Мечталка.
— Плохо будет, если Жамах помрет, — говорю я на языке чудиков. — Зимой Жамах болела сильно. Все думали, помрет. Ксапа ее выходила.
— Сергей! — кричит Михаил, — Вас на курсах учили роды принимать?
— Нет. Только раны и переломы.
Я сажусь на пригретое Ксапой место. Пол ВЕРТУШКИ холодный как камень зимой. Даже через штаны холод чувствуется. Роды — это по-любому надолго.
— Хотите, я вам хыз покажу? Мы зимой в хызе живем.
— Видел в записи, — говорит Михаил. Вот, блин, незадача! Роды — это надолго. Сергей! Свяжись с базой, доложи ситуацию.
— Не получится, товарищ полковник. Горы мешают. Надо машину на полторы тысячи поднять.
О том, что такое радиосвязь, Ксапа рассказывала долго и подробно. Я не все понял, но слова ее запомнил.
— Ксапа во-он туда бегала, — я машу рукой в сторону перевала. — Там, говорит, есть сигнал. А можете на длинных волнах попробовать. Или вечером на коротких. Днем на коротких не получится, Солнце мешает.
Оба чудика смотрят на меня так, будто я крылья отрастил.
— Я ваши слова перепутал? Не так что-то сказал?
— Нет у нас длинноволнового передатчика, — первым приходит в себя Михаил. — Только приемник. В нашем мире нельзя кому угодно длинноволновый диапазон занимать. А у вас как?
— У нас тоже нет передатчика, — уклончиво отвечаю я. Надеюсь, правильно. Потому что вторую часть, про «нельзя занимать» не понял. Но Михаил кивает и барабанит пальцами по гулкой стенке хыза.
— Так хорошо начиналось, — вздыхает Михаил. — У меня столько дел к Оксане, столько вопросов…
— Могу вас с охотниками познакомить. Успеем на охоту сходить. Потом еще раз поесть, — предлагаю я.
— Развлечения на потом, — отказывается Михаил. Давайте решим, где посадочную площадку организуем, где склад, где нашему человеку жить.
Я Мудренышу перевожу. Ксапа знала, что об этом разговор пойдет, мы место заранее присмотрели. Сергей двери в летающем хызе закрывает, Мудреныш велит Фантазеру и Верному Глазу проследить, чтоб мальчишки ничего не трогали, и мы идем осматривать место. Посадочную площадку чудики одобряют. Насчет места для склада сетуют, что далековато от
посадочной площадки, и кустарник надо вырубать. Но соглашаются, что если пожар, то пусть лучше ВЕРТУШКА уцелеет. Потом выясняется, надо выбрать место для аккумуляторной. Об этом Ксапа не говорила. Но чудики указывают место, и мы с Мудренышем соглашаемся. Затем заходит разговор, где будет жить ПРИКОМАНДИРОВАННЫЙ чудик.
— Зимой — в хызе. А летом — пусть ставит свой вам рядом с нашими. Места много, — говорит Мудреныш. Я перевожу.
— Мы умеем теплые вамы ставить. В нашем ваме и зимой жить можно, — сообщает Михаил.
— Пусть живет где хочет. Но настанут холода — сам в хыз прибежит, — говорит Мудреныш по-нашему. Мы с ним смеемся, а чудики не понимают. Я им переводить не стал. Обсуждаем с чудиками, на какой вершине лучше установить РЕТРАНСЛЯТОРЫ, чтоб связь была УСТОЙЧИВОЙ. И назад идем. А у ВЕРТУШКИ нас уже Ксапа поджидает. Как увидела — навстречу бежит. И прямо к Михаилу.
— Миша, выручай! Требуй потом с меня что хочешь, но сейчас помоги.
— Чем могу?
— Тяжелые роды. Ребенок неправильно идет, может, кесарево придется делать. Врач нужен.
— Если кесарево — это не врач, это целая бригада и передвижная операционная, — на ходу размышляет Михаил. — Такой у нас на этой стороне нет. Пока разрешение пробьем, пока машину через портал протащим… Легче роженицу к нам отвезти. Выдержит она три часа полета?
— А куда ей деваться? Ты лучше подумай, как ее через портал провести?
— Оксана, вы меня совсем не уважаете! Я же — внешняя безопасность! Портал охраняют мои ребята.
— А комитет по надзору?
— Эти шакалы могут сесть на хвост. Но это — моя забота. В крайнем случае ее за вас выдам.
— Миша, она мне очень-очень нужна живой. Она из другого племени. На нее завязана политика целого региона, понимаете? Ох, боже мой! Она русского не знает. Клык, тебе надо лететь с Жамах.
— Ксапа, принимать роды — не мужское дело. Не умею я этого.
— Ты просто за руку ее держи, успокаивай и переводи, что доктора говорить будут. Клык, помни главное — не хватайся за оружие. Ты увидишь там много странного, необычного. Может, страшного. Но ничего не бойся. Никто там не желает тебе зла. Понял? Жамах может умереть. Но не вини в этом никого. Они сделают все, чтобы ее спасти. А не смогут — значит, не судьба.
Это все Ксапа мне по-нашему говорит. И тут же начинает ВПРАВЛЯТЬ МОЗГИ Михаилу. Чтоб от меня ни на шаг не отходил, чтоб объяснял и за ручку, как маленького, водил. Особенно по улицам, там, где ДВИЖЕНИЕ.
Потом — снова мне. Что если все пойдет хорошо, то мы с Жамах вернемся уже через два дня. А если плохо, то две недели у чудиков проживем. А может, и больше.
Трудней всего оказалось уговорить Жамах отпустить мое копье. Вцепилась в него мертвой хваткой. Ксапа ИНСТРУКТИРУЕТ ее, пока мы с Мудренышем несем ее на носилке к ВЕРТУШКЕ. Говорит то же, что и мне. Что будет страшно, что с ней будут делать непонятное, даже больное, но
бояться не нужно. Врагов там нет, только друзья.
Рядом семенит Мечталка с охапкой мягких шкур и просит взять ее с собой.
— В следующий раз, — отрезаю я.
Мечталка первой забирается в летающий хыз, расстилает шкуры. Мы ставим рядом носилку, и Жамах ложится на шкуры. Сергей что-то делает, и весь хыз начинает гудеть, а в потолке зажигается свет. Ксапа вытаскивает из хыза сначала носилку, потом Мечталку и Мудреныша. Хыз закрывает брюхо, дрожит сильнее, качается слегка, наклоняется вперед.
— Летим, — говорит Михаил. Я приподнимаюсь и смотрю в круглое окно. Внизу проплывают вершины деревьев.
— Сергей, предупреди, как только появится связь с базой.
— Есть!
— Клык, тебя мы переоденем геологом. Только вот бородку надо подстричь покороче.
— Начинается… — вздыхаю я. А у Жамах начинаются схватки, и она вопит басом.
— Есть связь, — кричит из КАБИНЫ Сергей. Михаил успокаивающе хлопает Жамах по плечу и уходит говорить с базой. Говорит долго, временами кричит и ругается. Но слова трудно разобрать, слишком шумно.
— Клык, ты веришь чужим? — спрашивает Жамах.
— Я верю Ксапе. А это — ее друзья. Ксапа сказала им, что ты ее лучшая подруга.
— Но ты им веришь?
— Тебе худого они не сделают. Не сомневайся.
Возвращается Михаил и объясняет, что нам навстречу идет машина с одеждой и документами для нас, что я теперь не Клык, а Юрий Орлов, геолог, что нас будет ждать машина скорой помощи, и все складывается очень хорошо.
Я перевожу Жамах и добавляю от себя, что насчет «очень хорошо» я Михаилу не верю. Жамах требует объяснить. Легко сказать! Ксапа мне полночи расписывала, кто у них хороший, кто плохой, и кто чем занимается. Я, хоть на память никогда не жаловался, но запутался. Приходится упрощать историю. Мол, есть славные ребята — друзья Ксапы. И есть скверные парни.
Так вот, скверные парни не должны понять, кто мы и откуда. Они против, чтоб по их земле чужаки ходили.
— А если они узнают, кто мы?
Я перевожу вопрос Михаилу.
— Назад отправят, — бурчит тот. — Жамах — не знаю, а тебя, Клык, точно!
Жамах откидывается на шкуры и закусывает губу. Сергей выходит из кабины и садится рядом с нами.
— Машина на автопилоте? — интересуется Михаил.
— Да. Час свободного полета.
— Если на пропускнике возникнут проблемы, прикрой Клыка. Подними шум, отвлеки внимание на себя.
— Есть поднять шум, — улыбается Сергей. А у Жамах опять начинаются схватки, и она снова кричит.
Так мы и летим. ВЕРТУШКА гудит, а мы сидим на полу и беседуем. У Жамах время от времени проходят схватки, Сергей пару раз уходит ненадолго в кабину. А я понимаю, что летать по небу — это очень скучное занятие.
Потом мы садимся. Рядом с нам садится красная АВИЕТКА, вроде той, на которой Ксапа прилетела. Из нее вылезают три чудика и бегут, пригибаясь, к нам. В руках они несут ящики. Но не такие, как мы разгружали, а поменьше. И с РУЧКОЙ сверху.
— Где больная? — сразу спрашивает первый. Второй ничего не спрашивает, кладет на пол рядом с Жамах ящики, открывает.
— Здорово, служивый, — третий ставит на пол свой яшик и протягивает Михаилу руку. Потом — Сергею. Потом — мне, — Юра, — говорит он.
— Клык, — отвечаю я, пожимая руку. И оглядываюсь на первых двух чудиков. Один стоит на коленях рядом с Жамах и держит ее за руку. Второй раскладывает на крышке ящика непонятные штуковинки, соединенные черными шнурками. Шнурки перепутались, и он, видимо, ругается. Потому что слова идут сплошь незнакомые, и сквозь зубы.
— Мих, ты только мои документы не потеряй, — говорит Юра Михаилу.
— Не беспокойся. Если потеряю, я же и новые выпишу. Одежду принес?
— Полный чемодан, — Юра пинает ногой свой ящик. — А может, ее в нашу машину? Наша быстрее.
— Не влезем. Оксане все заднее сиденье отдадим, а мы куда? А медицина?
— Тоже верно. Я пока в горах посижу, но у нас жратвы только на неделю. Если что, подбрось еще.
— На себя не хочешь посмотреть? — спрашивает Михаил и указывает на меня. Юра оглядывает меня с головы до ног и присвистывает. Ростом и шириной плеч мы похожи. Но вот одежкой…
— Подстричь, приодеть, бороду подравнять — и издали сойдет за меня, решает Юра. А я понимаю, что в ксапином мире очень любят АВАНТЮРЫ. И жалею, что не взял даже ножа. Ксапа отобрала…
— Ну, удачи! — Юра выскакивает из ВЕРТУШКИ и трусит к своей АВИЕТКЕ. Михаил захлопывает за ним дверь, наша ВЕРТУШКА гудит сильнее, отрывается от земли, чуть наклоняется и летит вперед. В этот раз я все хорошо вижу.
Хотел подойти, посмотреть, что делают с Жамах чудики, но Михаил отвлекает.
— Снимай с себя все и переодевайся — широким жестом указывает на разложенные на полу одежки.
— А-а? — я оглядываюсь на Жамах и чудиков.
— Некогда.
Присматриваюсь к одежкам. Похожи на те, что на Ксапе вначале были. Но на Ксапе их было больше. Сколько раз я ее раздевал… Так что, дело знакомое. Это — в самый низ, это — сверху. Порядок простой — чем нежнее шкурка, тем ближе к телу. Скинул свое, начал надевать одежки чудиков. С молниями и пуговицами справляюсь, но пару раз Михаил помогает. И с обувкой — тоже. Хитрая у чудиков обувка.
Мои одежки Михаил сует в ЧЕМОДАН. Затем достает блестящую штуку вроде ксапиного ножа, но с двумя лезвиями, накидывает на мои плечи синюю тряпку под названием ХАЛАТ и быстро подрезает мне волосы и бороду.
— Ну вот, вылитый геолог! Как тебя зовут?
— Юра Орлов.
— Юра ты для своих. А для незнакомых — Юрий, — поправляет Михаил. — Идем переодевать… Как ее зовут?
— Жамах.
Жамах лежит испуганная и полураздетая. Один из чудиков водит черным блестящим камнем по ее животу и смотрит на светящуюся стенку маленького ЧЕМОДАНА.
— Что у вас?
— Я же травматолог, а не акушер, — непонятно отвечает чудик. — А так — видишь, все по твоему диагнозу. Если получится развернуть плод, тогда без хирургии обойдемся.
— Елки-палки, ты главное скажи — жить будет?
— До стационара довезем — будет. А нет — так нет. Шучу. Будет. Женщина сильная. Я вколол кое-что, чтоб частоту схваток снизить. Но лучше поторопиться. Да, местным прививки делали?
— Нет. Некогда было.
— Тогда… — чудик роется в АПТЕЧКЕ и выдает нам с Жамах по три шарика: желтый, белый и розовый. — Ешьте. Как приедете, сделайте прививки. Михаил, проконтролируй.
— Сделаем, — кивает Михаил.
Я объясняю Жамах, что сейчас мы будем ее переодевать. Как меня. Говорю, что так надо. Обязательно. Она меня слушается. Но с одежкам выходит КОНФУЗ. Лифчик оказался ей мал. Плечи у нее широкие. Решили не надевать. Сверху одежки надели, снизу не стали. ОДЕЯЛОМ укрыли. Обговорили, что и как делать, когда что говорить. Жамах проще всего — если кто-то скажет: «Дыши глубже», надо кричать, будто схватки начались.
Я подумал, что сиськи у Жамах стали намного лучше, чем зимой, когда она к нам попала. Значит, у Заречных зима выдалась голодная. И у степняков тоже плохая охота. А у нас ни одного голодного дня не было.
За окном начинает темнеть. Михаил что-то делает, и под потолком вспыхивает свет.
— ЭЛЕКТРИЧЕСКИЙ ФОНАРЬ? — спрашиваю я, посмотрев на потолок.
— Да. Зажигается здесь, — он щелкает пару раз сучком на стенке. — Мы говорим: «Включил свет, выключил свет».
Смотрю, чем заняты чудики. Сидят рядом с Жамах и смотрят на светящуюся стенку своего маленького ящика. Жамах тоже смотрит, и физиономия у нее напряженно-испуганная Есть у нее такая особенность — на лице сразу два чувства. У всех наших — одно Радость — так радость, испуг
— так испуг. А у нее всегда два.
— … Зажимаешь пяточку между указательным и средним пальцем и поворачиваешь против часовой стрелки. Левой рукой в это время… — тот, что постарше словами и руками объясняет что-то второму.
— Да понял я, понял.
Я сажусь рядом с Жамах с другой стороны от чудиков, беру ее за руку и смотрю, что там ее напугало. Ужас! Разрезанный живот беременной бабы, и ребенок в нем. Все так хорошо видно, что ошибиться невозможно.
— Что это?
— Монография Алексея Слепых по родовспоможению, — не оборачиваясь, отзывается чудик. Я понимаю одно слово: «слепых».
— Читаем, как помочь ей родить, если долететь не успеем, — поясняет второй чудик, взглянув на мое растерянное лицо. Я перевожу это Жамах.
— Прилетели, садимся, — кричит Михаил. Давайте мне документы, я оформлю на пропускнике. Клык, ты понесешь носилки. Становись сзади, меньше вопросов будет.
— Я тогда понесу капельницу, — восклицает младший чудик.
— Отличная мысль, коллега, — одобряет старший. И они засуетились. Я выглядываю в окно. ВЕРТУШКА снижается. Внизу горит много ярких огней, а вокруг — темнота. ВЕРТУШКА опускается на землю, покачивается пару раз и замирает. Гудение стихает.
— Прибыли, — сообщает Михаил. Я помогаю Жамах перебраться на носилку, чудики укутывают ее одеялом, бросают в ноги ненадетые одежки. Задняя часть ВЕРТУШКИ раскрывается, мы поднимаем носилку и идем туда, где горит свет. Свет бьет прямо в глаза, и такой яркий, что слепит. Но чудики идут уверенно, а я держусь за задние ручки носилки, так что мог бы идти с закрытыми глазами.
— Осторожно, ступеньки, — предупреждает тот, что идет первым.
Что это хыз, понял только когда внутри оказался. Стены ровные, гладкие. Потолок не очень высокий, но тоже ровный и гладкий. И очень много света.
Нас приветствуют охотники в такой же зеленой одежке, как у Михаила.Но я ничего не успеваю рассмотреть. Замечаю лишь, что младший чудик нес рогульку с двумя прозрачными пузырями, а в пузырях вода колышется.
С лязгом распахивается стена впереди. Мы, и еще два чудика в зеленом входим в маленькую КОМНАТУ. Стена сзади захлопывается. Закладывает уши. Но открывается стена спереди.
— Вот мы и на Земле, — сообщает Михаил.
Мы входим в большой ЗАЛ. К нам сразу устремляются охотники в зеленой одежке и охотники в темно-синей.
— Не задерживайтесь, несите ее в машину. Документы я оформлю, — громко говорит Михаил. Мы теперь идем так быстро, что почти бежим. Молодой чудик с пузырями на рогульке семенит рядом с носилкой.
— Ват зе метте? — спрашивает подбежавший к нам охотник в синем.
— Дыши глубже, — командует молодой чудик, и Жамах вопит басом. Я чуть носилку не выронил.
— Рожаем мы. Премату берс, — говорит молодой чудик синему. Я опять и половины не понимаю, но синий охотник кивает головой и отстает. На пару вздохов мы останавливаемся перед низенькой, по пояс, загородкой. Но охотник в зеленом торопливо отодвигает ее в сторону. Мы опять проходим
маленькую КОМНАТУ, в которой закладывает уши, и в окружении зеленых и синих охотников выходим из хыза наружу. Здесь нет гор!
Зато самобеглую коляску я сразу опознаю. Ксапа о них много рассказывала и рисовала. Чудики из коляски, одетые в белые одежки, помогают затолкать носилку с Жамах внутрь, и мы тоже забираемся внутрь. Охотники в синем и зеленом остаются снаружи, удовлетворенно переглядываясь и что-то
обсуждая.
— Едем? — спрашивает чудик в белом.
— Медведева ждем.
Вскоре подбегают Михаил и охотник в синем. Михаил распахивает заднюю дверь коляски, и, указывая пальцем, перечисляет наши имена. Как и договаривались, Жамах называет Оксаной Макаровой-Заде, геологом, а меня
— Юрием Орловым, геологом. Услышав свое имя, я киваю.
Синий охотник поднимает руку к голове, Михаил отвечает таким же жестом, влезает в коляску и захлопывает дверь. Коляска дергается и катится вперед, набирая скорость. Я чуть не сваливаюсь с сиденья, но Михаил удерживает за плечо, и показывает, за что надо хвататься.
— Все прошло нормально? — интересуется старший чудик.
— Как по нотам, — отзывается Михаил и раздает чудикам плоские красные штучки. — Твои документы пока побудут у меня, — говорит мне.
А я думаю, как это удачно получилось, что Жамах еще не получила свои две полоски. По полоскам бы ее сразу опознали. А так — нипойми кто. У чубаров своих различают по татуировке на плече, но мы их знаков не понимаем. И вообще, под одежкой не видно.
Коляска двигается не быстро, а очень быстро. Быстрей самого быстрого испуганного оленя. Но чудики ведут себя спокойно. Один прижал к уху говорилку и беседует с кем-то, кого здесь нет. Как я неделю назад с Платоном. Жамах опять боится.
— Не бойся, — говорю я ей. — Видишь, никто из чудиков не боится.
— У меня опять схватки начинаются.
Я перевожу чудикам. Они забеспокоились, мы меняемся местами. Теперь я сижу спереди и смотрю, как навстречу несется ДОРОГА. Жуткое зрелище!
— Жена? — спрашивает чудик, управляющий коляской.
— Типа того, — отвечаю я. — Фиктивный брак.
— Как это?
— Жамах… Оксана попала к нам зимой, больная и уже с ребенком в брюхе. Долго болела. Ну, должен был кто-то о ней заботиться. Вот так и получилось. Теперь все думают, что она моя женщина.
— Понятно, — говорит чудик. — У меня в семье тоже две дочки не мои. От первого мужа жены мне достались. Меня папой зовут.
Сзади кричит Жамах. Чудик морщится, чем-то щелкает, и наша самобеглая коляска завыла как голодные волки зимой. Только в десять раз громче. Мы обгоняем две другие самобеглые коляски и въезжаем в… Слова нет. Вроде, скалы, но в них много квадратных дыр. Почти все черные, но некоторые светятся.
— Приехали, — говорит чудик. — Нас уже встречают.
Коляска сбавляет скорость, останавливается. Распахивается задняя дверь. Я хочу опять взяться за носилку, но Михаил меня останавливает:
— Не мельтеши. Они сами справятся.
Жамах пересаживают на носилку на колесиках, и вся толпа чудиков быстро скрывается внутри хыза. Я машу на прощание чудику, управлявшему коляской, и спешу за ними, пока не скрылись. Михаил — за мной.
Внутри столько чудес, что рассказывать полжизни можно. Сначала на нас с Михаилом не обращают внимания, потом вдруг молодая девка перегораживает нам дорогу.
— Куда без халата! Да еще в грязной одежде?
Михаил достает из кармана красную штучку под названием ДОКУМЕНТЫ, что-то говорит, и девка сразу меняет тон. Был сердитый, становится растерянный. Но все равно не пускает.
— Стойте здесь, я Главврача позову. Как скажет, так и будет.
Вскоре появляется пожилой, толстый, солидный чудик. Михаил отводит его в сторонку и тихонько в чем-то убеждает. Половину слов я не слышу, вторую половину не понимаю. Михаил говорит чудику, что Жамах с Тибета,языка не знает, а о том, что она здесь, никто знать не должен, особенно голубые каски. Документов у нее нет, некогда оформлять было. Могут быть международные осложнения. Могут повесить похищение человека, терроризм и еще черт знает что. Что я — переводчик, тоже с Тибета, в обстановке ориентируюсь слабо, но он, Михаил все берет на себя.
— Лидочка, обеспечьте товарищам санобработку и снабдите одеждой. В пятой палате свободно? Отлично! Они там поживут дня два-три.
Девка морщит недовольную рожицу, но засуетилась. Очень скоро мы с Михаилом, в чем мать родила, стоим под ДУШЕМ. ДУШ — это такой теплый дождик с потолка. Михаил учит меня мыться мылом и мочалкой.
Не успеваем одеться после душа, как заявляются две девки с подносом, на котором звякают блестящие трубочки и коробочки. Михаил бросает взгляд и морщится.
— Каменный век! Неужели пшикалки нет?
— Пока медицина финансируется по остаточному принципу — и не будет! — отрезает та девка, что постарше. — Кто из вас без иммунитета?
Михаил грустно смотрит на меня, на поднос, снова на меня…
— Обоим делайте. Начинайте с меня. — И ложится на лежак.
Что с ним делают, я не вижу, девки спинами загораживают. Но что-то не очень приятное, потому что верещит и ругается на девок. Но не всерьез, а шутейно.
— Эх вы! Армейские, а уколов боитесь, — хлопает его девка по голому заду. — Следующий!
Я ложусь на освободившееся место и получаю три укола в задницу. Совсем не так больно, как можно было подумать по верещанию Михаила. Но приятного мало.
— Как тебе наши бабы, — спрашивает меня Михаил, когда девки выходят.
— Командовать любят, — отзываюсь я, потирая седалище.
Через полчаса мы, уже в белых ХАЛАТАХ и белых шапочках, ничем не отличаемся от чудиков вокруг. Лидочка отводит нас в комнату, где вокруг Жамах суетятся пять чудиков. Узнав, что я переводчик, мне велят остаться,а Михаила решительно выталкивают за дверь.
— Клык, они со мной такое делали! Раздели, мокрыми шкурками обтерли, в попу иглы втыкали, вот это дали, — хвастается Жамах, помахав полой голубенького ХАЛАТА. — Никогда вокруг меня столько мужиков не крутилось. У нас роды всегда бабы принимают.
— Чудики есть чудики, — успокаиваю ее я. — Мне тоже в попу иглы втыкали. Но мне — девки. Сейчас они тебе в лоно руками полезут, чтоб маленького головкой вперед развернуть.
— Ой, я боюсь.
— Те двое в ВЕРТУШКЕ тоже боялись. А здесь, говорят, умелый чудик есть. Его все уважают. Так что ты не бойся, это я бояться буду. Я еще ни разу не видел, как баба рожает.
Я оказался прав. Чудики знают свое дело, и через час появляется ребенок. Перерезать пуповину почему-то дают мне. Жуть! Никогда такого не делал. Все на меня смотрят, будто я в голодное время одного зайца на полобщества делю. Потом чудики чем-то озаботились и, показав ребенка
Жамах, кладут его в прозрачный ящик под названием ИНКУБАТОР. Говорят, что дня два-три ему лучше провести там. Доставать будут только для кормления в стерильном помещении.
А когда у Жамах отходит послед, меня выталкивают в коридор к Михаилу.
— Парень, — хвастаюсь я ему.
— Поздравляю! — он жмет мне руку. Мы еще немного топчемся под дверью, но тут выходит чудик и спрашивает, что мы здесь делаем? Кина не будет, роженица уже в палате, но нам туда нельзя. И мы идем спать.
С этим — опять все не как у людей. Подушка, одеяло, простыни — это я от Ксапы знаю. Но зачем постель над полом поднимать? Упасть же можно!
Утром я узнаю, как пользоваться краном, унитазом, что такое зубная щетка, столовая, вилки-ложки и легкий завтрак. Потом мы с Михаилом отправляемся разыскивать родильное отделение. По дороге нас перехватывают и берут у меня капельку крови из пальца. Не очень больно, но неприятно.
Зря Михаил думает, что Жамах языка не знает. Может, и не знает, но с четырьмя девками в палате болтает очень бойко. Причем, половина слов чудиков, а половина — наша. Но они друг друга понимают!
Жамах представляет меня как своего мужчину. Свой мужчина — не муж, и не обязательно отец ребенка. Есть тонкость. Но девки этого не понимают, и наперебой бросаются поздравлять с сыном. Я решил не объяснять, что ребенок не мой. Чтоб лишних вопросов не было. А когда спрашивают, видел ли я маленького, честно говорю, что видел и пуповину перерезал. Когда утихает буря восторга, Михаил отзывает самую рослую девку в коридор и просит ее пару дней изображать геолога Оксану Давидовну Макарову-Заде.
То есть, Ксапу. Мол, Жамах привезли с Тибета без документов и так далее. То, что я вчера уже слышал. Девка сначала хихикает, но относится к просьбе очень серьезно, и они с Михаилом уходят к Главврачу. Я возвращаюсь в палату. Наступает время кормления. Нас с Жамах ведут в одну сторону, остальных — в другую. Жамах слегка стесняется меня, но я говорю, что уже сто раз ее голую видел. И вообще, в нашем обществе бабы не стесняются при охотниках детей из титьки кормить.
После кормления всех девок собирают в большой комнате и учат пеленать младенцев. И меня тоже… Дают всем по большой кукле и показывают, как надо заворачивать. Жамах все время хихикает. Михаил забегает на минутку, говорит, что через час вернется и просит из больницы не уходить.
А к нам с Жамах подходит та девка, которую Михаил просил изображать Ксапу, и спрашивает, знаю ли я Оксану.
— Знаю ли я свою жену? — удивляюсь я.
Девка говорит, что ее зовут Катя, и по первому образованию она геолог. Я рассказываю, что Ксапа искала два месторождения в нашей долине, пересказываю ее слова, как помню. А на память я не жалуюсь. Даже пытаюсь нарисовать на полу, где что. В результате узнаю, что такое авторучка, и
что бумагой не только зад подтирают.
— Ну, теперь я любую проверку выдержу, — улыбается Катя. — А ты тоже геолог?
— Нет, я охотник.
Пришлось рассказать, как Ксапа провела последний год. Но начало я рассказываю не так, как было, а как Ксапа настаивает. Мол, не Верный Глаз авиетку сбил, а они сами разбились, мы ее из реки у брода выловили.
— А я подумала, ты с ней в поле ходил, раз так геологию знаешь.
— В тайгу охотиться мы с ней много раз ходили, а в поле — нет, — признаюсь я. — Охотник из нее неважный, но готовит хорошо.
— Все вы мужики такие, — веселится Катя. — Вам бы только на кухню женщину загнать. — И уводит куда-то Жамах. На прощание оглядывается и машет мне пальчиками. А я сажусь у окна, как в засаде, и смотрю, как снаружи чудики суетятся.
Потом за мной забегает Михаил, мы обедаем в столовой и поднимаемся на лифте к себе. Михаил объясняет, как управлять лифтом. Начал объяснять, что такое деньги, дает на всякий случай несколько бумажек. Но тут его отвлекает говорилка под названием «мобильник». Опять просит меня не
выходить из больницы, говорит, что через два-три часа вернется, и убегает.
Я решаю осмотреть больницу. Ведь такой большой хыз в первый раз вижу. Но не удается.
— Это вы новенький? — спрашивает у меня совсем молодая девчушка, что сидит там, где мы вчера столкнулись с Лидочкой. — Не поможете мне белье развезти?
Делать мне нечего, поэтому помогаю. Девка болтает без перерыва. Я узнаю, что зовут ее Таня, она практикантка и дежурит по этажу, что сегодня все спокойно, а вчера привезли роженицу с Тибета, но это тайна, я никому не должен это говорить.
— Я ее привез, — говорю я.
— Так вы с Тибета? Как я по акценту не догадалась?
Я не стал объяснять ей, что не знаю, что такое Тибет. Говорю, что живем в горах, что пешком отсюда до нас не добраться, но на ВЕРТУШКЕ вчера за три часа долетели.
— А правда, что у вас в горах целые города в пещерах?
— Город наша долина не прокормит, — прикидываю я. А затем подробно описываю наш хыз, и как мы его строили. Глаза девчушки горят как у Мечталки, когда Ксапа сказки рассказывает.
— А у вас электричество есть?
— Электрические фонари есть. Но пока мало. Михаил обещал ветряки поставить, тогда много света будет. Но это после того, как вертолетную площадку сделаем.
Девчушка понимающе кивает головой. Работы у нее оказывается много. Сменить белье, развезти по палатам обеды, забрать грязную посуду, раздать лекарства, проследить, чтоб приняли и еще тысяча дел! Я узнаю, что такое
гипс, и рассказываю, как Ксапа лечила ногу Баламуту. А заодно узнаю, сколько койко-мест приходится на десять тысяч жителей, и сколько надо по нормам. Оказывается, надо вдвое больше, но город очень быстро растет, и вторую больницу откроют только следующим летом.
В какой-то момент к нам присоединяется Михаил. Помогает ставить утки, отвозить больных на процедуры, потом назад. Наконец, извиняется перед Таней и уводит меня в нашу палату.
— Я смотрю, ты освоился.
— Столько новых слов, столько новых вещей! — честно признаюсь я. — У нас все не так. Но я теперь знаю, почему Ксапа ручей водопроводом зовет.
Мы смеемся, потом Михаил просит рассказать, о чем я говорил с Таней. А мне нетрудно! Заодно, расспрашиваю его о том, что не понял.
Михаил зачем-то выходит в коридор… Хотел выйти, но тут же шагает обратно и плотно прикрывает дверь.
— Принесла его нелегкая!
— Кого?
— Проверяющего от комитета по надзору. Нас ему лучше не видеть.
— А если я по его следу пойду?
— А это мысль! — одобряет Михаил, доставая мобильник. — Только никуда ходить не надо.
С кем и о чем он говорит по мобильнику, я не понимаю. Но вскоре к нам приходят Главврач и незнакомый мне чудик. О чем говорят, я опять не понимаю. Слишком много незнакомых слов. Но незнакомый чудик раскрывает уже знакомый мне чемоданчик, и на его стенке на маленькой картинке мы
видим девок, которые кормят грудничков. Жамах среди них нет.
— Веня, перехвати Оксану и приведи ее сюда, — говорит Главврач.
— Оксана — это которая?
— Которой здесь нет. Она в инкубаторской.
— Понял! — парень быстро выходит из комнаты.
А на картинке в комнату заглядывает чудик в синем. Правда, на нем сверху белый халат. Лидочка тут же с сердитыми словами выталкивает его за дверь.
— Видимо, это по мою душу, — говорит Катя и выходит в коридор.
— Как же тут переключиться? — сердится Главврач, стуча пальцами по чемоданчику. На картинке от этого меняются комнаты и коридоры. Этим он занимается пока не возвращается Веня. За ним входит Жамах с ребенком у
груди. Увидев меня, улыбается, садится рядом и трется щекой о мое плечо. У Ксапы научилась. А Веня что-то делает с чемоданчиком, и мы видим на картинке Катю и чудика в синем. Они сидят на подоконнике, Катя кормит грудью малыша, а чудик что-то говорит ей.
— Звук будет? — спрашивает Михаил.
— Сейчас, — отвечает Веня. — Даю максимум.
— Ну хорошо, — слышим мы Катин голос. — Вы меня приперли к стенке. Дальше-то что?
— Я желаю знать, что произошло.
— И больше ничего?
— И больше ничего.
— Ладно, вам расскажу. Но без записи и без протокола. Пристанете еще раз, буду все отрицать. Мне известность ни к чему. Я даже здесь, в больнице, под чужим именем записалась.
— Как скажете, Оксана Давидовна.
— Гробанулись мы год назад. Там, — она указывает подбородком куда-то на потолок.
— Простите, что вы сделали?
— Разбились. Парни погибли, а меня спасли аборигены. Вы должны знать, что мы геологи. Вылетели в поле отработать два полигона. Бумага есть?
Она что-то быстро рисует, придерживая левой рукой ребенка у груди. Лист бумаги елозит по подоконнику, и рисунок получается ужасный, как у маленьких детей.
— Планшет выглядит приблизительно так. Это долина. Вокруг горы. Здесь — река, — объясняет Катя. — Здесь первый полигон. Его мы отработали, собрали образцы, погрузили в машину, перелетели сюда. Здесь второй полигон. Его тоже отработали, а на взлете врезались в склон горы и скатились в реку. Вот тут, где крестик.
— Простите, а что за полигоны?
— Рудные выходы. Ну, месторождения металлических руд, понимаете? Прямо на поверхности. Вскрышные работы не нужны. Можно разрабатывать открытым способом.
— Я понял. Что было потом?
— Або вытащили меня из воды где-то здесь, ниже по течению, откачали и унесли к себе в стойбище, — на рисунке появляется стрелка куда-то за пределы листа.
— А дальше?
— А дальше — я прожила с ними год, и вот! — она кивает на ребенка.
— Но если я что-нибудь прочитаю об этом в вашей прессе, лично сверну вам шею. Так и знайте!
— Последний квэщн, Оксана Давидовна. Какие у вас планы на будущее?
— Еще не решила. Сначала его надо на ноги поставить, — покачала на руках ребенка. — А там будет видно.
— Благодарю за сотрудничество, Оксана Давидовна. Вы внесли ясность в этот темный вопрос. Мой коллега Медведев, как у вас говорят, большой темнилка. Я из него слова не мог достать… Вытянуть, да?
Когда Катя скрывается в палате, а чудик направляется к выходу, Михаил ерошит пальцами волосы и восторженно произносит:
— Ну, баба дает! Штирлиц в юбке! Надо ее к нам сманить. Как гладко легенду стелила. — Тут он озабоченно косится на Жамах. — Это ты ей рассказала?
Жамах улыбается и отрицательно качает головой.
— Я рассказал, — сознаюсь я.
— Молодец, Юра. Исправил мой прокол. Думаю, надзорщики теперь успокоятся, настанет тишь, гладь да божья благодать.
Он еще что-то хочет сказать, но тут к нам в палату врывается рассерженная Лидочка.
— Сан Саныч, — набрасывается она на Главврача, — ну что же это делается?! Разве в изоляторе будет порядок, если вы первый его нарушаете? Где положено кормить грудничков?
— Не волнуйтесь, Лидочка, ситуация полностью под моим контролем. Мы уже идем.
— Кто такие або? — спрашиваю я, когда мы с Михаилом остаемся вдвоем.
— Або — это сокращение от абориген. То есть, местный житель.
— Я — абориген?
— Ты там, у себя дома абориген. А здесь я абориген! — усмехается Михаил, ударяя себя кулаком в грудь. — Вообще, это слово буржуинское, у нас его не очень любят. Но надзорщики англоязычные, для них это слово родное и понятное. Знаешь, что? Идем, я тебе город покажу!
– Я думаю о людях так, как они того заслуживают, – ответила Инна со свойственной ей неопределенностью, двусмысленно, – её слова вовсе не предполагали, что люди заслуживают осуждения.
– Не вы ли рассказали мне, как Саша и… дядя Федя спасали детей в ледоход? Может, я вовсе не такая редкая птица? К тому же Зоя тоже считает, что действует в интересах Павлика.
– Зоя думает не про Павлика, а про свою бессмертную душу. Я не знаю, какой на ней грех, но каждый крещенный с её подачи ребёнок приближает её к искуплению.
– А мне показалось, что её волнует не бессмертие души, что она искренна.
– Разумеется! Она тоже уверена, что искренна. Но её цель – избавление от чувства вины, а не благополучие Павлика. Впрочем, тщеславное желание слыть защитником слабых ничем не лучше. Не обижайтесь, наши тайные желания не делают хорошие поступки плохими, а плохие – хорошими. Но в последнее время принято оправдывать дурное искренностью или слабостью, а доброе осуждать за якобы полученную выгоду.
– Пап, на тебя ночью напал волк? – спросила Аня не столько с сочувствием, сколько с любопытством.
– Не волк, а собака.
– Это был волк, все сказали. Что ночью он хотел пробраться в санаторий и кого-нибудь загрызть, а ты его прогнал. Со мной теперь все девочки хотят дружить, что у меня такой папа! А вовсе не из-за игрушечной посуды. И этот взрослый мальчик сказал, что теперь будет меня защищать и чтобы я ему говорила, если меня кто-то обижает.
«Хоть какая-то польза от папы», – мрачно подумал Ковалев. Действие кетонала, что ему вкололи после прочистки ранки, заканчивалось, и руку с каждой минутой жгло все сильней.
– И я так подумала, что когда вырасту, я за тебя замуж выйду.
Ковалев поперхнулся.
– А маму мы куда денем?
– Ну, мама тогда будет уже старая и ей муж будет не нужен.
– Я тоже буду уже старый. И где ты видела, чтобы девушки выходили замуж за своих отцов? Девушки выходят замуж за юношей.
– Я видела сто раз. Вот недавно было кино, где у девушки мужем был папик.
Напрасно Влада смотрит мыльные оперы вместе с ребёнком… Ковалев долго подбирал слова, чтобы развеять заблуждение дочери.
– Папик – это не отец, а старый богатый любовник, – выдавил он с трудом. – Родственникам вообще нельзя жениться.
– А почему?
– Потому что у них родятся нездоровые дети. Ты ведь хочешь детей?
– Конечно!
– Тогда тебе нельзя за меня замуж.
– Жаль… Ну, тогда я выйду замуж за того взрослого мальчика, который теперь меня защищает.
Этот вариант больше понравился Ковалеву, хотя и его он нашел не совсем удачным.
– Ну да, и машинками он управляет лучше, чем я… – пробормотал он вполголоса. Рука болела неправильно, ненормально, не может столь маленькая ранка так болеть!
– Да нет, пап! Это не из-за машинок. Я же тебя всё равно больше люблю, чем этого мальчика. И потом, я вырасту ещё нескоро, а пока мы будем жить вместе.
Река встретила их ветром и сыростью, и так она была холодна, что зашлось дыхание… После ночного заплыва, рассердившего Владу, желание переплыть реку стало навязчивым, иступленным, ненормальным – так вспыхнувшая влюблённость в первые дни дарит только радость и ожидание счастья, а потом становится изматывающим бременем, если не встречает ответного чувства. Равнодушная, холодная река, как недоступная женщина, уже не звала – но от этого становилась еще более желанной. Ковалев помнил ее жгучее прикосновение к коже и, содрогаясь, хотел ощутить его снова.
– Жаль, что сейчас не лето… – сказала Аня.
– Почему? – спросил Ковалев машинально.
– Так искупаться хочется… – вздохнула она.
– Чего? – насторожился он.
– Можно, конечно, в бассейне купаться, но в речке же лучше.
– Чем это лучше?
– Ну, места много. Можно плыть куда захочешь.
Ковалев испугался. Он не верил ни в какой зов реки, не принимал всерьёз свое навязчивое влечение к реке – верней, не хотел о нем всерьёз задумываться, – но тут ему стало так же страшно, как перед неминуемым Аниным приступом.
– Мы, когда вернемся в город, возьмём абонемент в большой бассейн, где можно нормально поплавать, – сказал он поспешно. – Мама, небось, уже купальники купила.
На музыкальное занятие приходящая учительница позвала Ковалева с особенной настойчивой признательностью.
– Ваша жена – просто умница, так хорошо подобрать нам репертуар! Вы же понимаете, сейчас в санатории много детей-сирот и… ну, у которых проблемы с родителями. Она была очень деликатна!
Для разучивания в младшей группе учительница выбрала совершенно неинтересную, по мнению Ковалева, песню. Он даже не мог припомнить, из какого она фильма. Что-то про сказки и волшебников. Только после третьего прослушивания до него стал доходить тонкий юмор учительницы музыки. Начиналась песня словами «Чтоб могли на Марс летать люди без опаски…» и в целом противоречила христианским догматам.
Девочки, сидевшие рядом с Аней, время от времени оглядывались на Ковалева и перешептывались. Раза два оглянулся и Павлик Лазаренко, но тут же отвернулся, будто испугавшись своего любопытства.
После музыкального занятия Ковалев одевался в пустом и темном гардеробе, собираясь уходить, и не услышал, как в холле появился Селиванов, – заметил его, только когда завязал шнурки и выпрямился. Селиванов стоял чуть в сторонке с независимым видом и поглядывал в потолок.
– Что тебе? – спросил Ковалев.
– Я еще кой-чего вам сказать хотел.
– Я слушаю.
– Только не сарафаньте особо, это инфа для внутренней пользы, – сказал Селиванов сверху вниз, как своему: не просил, а будто выдавал аванс. – Мы с пацанами вчера на болото ходили, к дому ведьмы.
– Смелость испытывали? – усмехнулся Ковалев, вспомнив Колин рассказ.
– Не, мы за неразменным рублем. Но это пополам. Вы не слышали, наверное, а у нас страшилка есть про бабку Ёжку. Про двух людоедок, старую и молодую.
– Достойно, – кивнул Ковалев. – Я классе в третьем такое любил послушать.
– У нас тоже эту байку малышне впрыскивают. Но восемь лет назад реально два дятла на болоте заблудились. Один с концами пропал, а второго я видел конкретно, своими глазами, – падла буду. И про бабку Ёжку он твердил, я сам слышал. Ладно, не уперлось… Я про вчера хотел сказать. Я в окошко к ведьме полез смотреть. Там керосинка горела, всё видно было нормально так. Да, вот ещё… Я днём у этого дома бывал, никаких черепов днём не видно. Только лунной ночью видны два конских черепа. Я сам проверял.
Селиванов помолчал презрительно, надеясь на то, что Ковалев проявит интерес к тому, что же было дальше.
– Ну и?.. – проявил интерес Ковалев.
– Ведьма, молодая ведьма – это Инна Ильинична. Я её своими глазами видел, нос к носу. Она к окну подошла. И рот у неё весь был в крови.
Ковалев закатил глаза.
– Ты грибочки для смелости не жевал по дороге?
– Неа. Не жевал, – с вызовом ответил Селиванов. – Можете не верить. Я вам рассказал – а дальше мне пополам. А ещё она унылого заколдовала. Ивлева в смысле. Он весь день эту труху про бабку Ёжку долбит.
– Слушай, парень, тебе сколько лет? – вздохнул Ковалев.
– Мне-то? Пятнадцать.
– А в Деда Мороза ты не веришь, нет?
– Неа.
– Вот с дядей Федей ты по душам беседуешь, в волшебных волков веришь, в колдовство веришь, а в Деда Мороза – нет? Что это вдруг?
– Что колдовство есть – это научно доказано!
– Наукой эзотерикой, что ли? – съязвил Ковалев. – По телевизору слышал? Или в интернете прочитал?
И только тут он сообразил, что Инна – правнучка хозяйки дома на болоте и нет ничего «волшебного» в её там появлении.
* * *
Павлик весь день клевал носом и не выспался в тихий час. Рассказывать на ночь сказки к ним пришли двое приютских из второй группы, такие же унылые, как Сашка Ивлев. Они тоже собирались читать сказку про православного ёжика, но если против Тамары никто не выступал, то тут все возмутились и хором заныли. Приютских выручил заглянувший в спальню Витька, отобрал у них книжку, пробежал глазами по странице, хохотнул и сказал, что сам прочитает малышне сказку про православное животное. И начал:
– «Слава Богу!» – сказал Ёжик. «Слава Богу», – кивнул Кузнечик-Богомол. Вот и поговорили… «Карл Маркс умер, Ленин умер, и мне что-то нездоровится, – сказал Кузнечик. – Наверное, завтра помру». «Слава Богу!» – ответил Ёжик. Так, пропускаем всякую хрень… А, вот, ёжик прибежал к маме. «Мама, мама, Кузнечик-Богомол завтра кони двинет!» «Слава Богу! – воскликнула Ежиха. – Конечно, молился он улётно, но зато он будет в раю!» «Мам, я тоже хочу в рай! – заныл Ёжик. – Можно мне туда отправиться вместе с Кузнечиком?» «Ну щас, разбежался! – ответила Ежиха. – Слава Богу, узки врата, ты не пролезешь». «Ну мам, ну пожалуйста! Ну можно я тоже в рай! – не отступился Ёжик. – Я это… типо душой бестелесной протиснусь как-нить». «Да ты чё, сынок, разве не знаешь, что у животных нет бессмертной души? Слава Богу, Господь создал по своему образу и подобию людей, а не ежей!» «А как же Кузнечик-Богомол? Почему ему можно в рай, а мне нет?» «Кузнечик маленький, он мимо апостола Петра прошмыгнет как-нибудь»…
Понятно, конечно, было, что ничего такого в книжке не написано и что Витька просто глумится. Приютские прыскали время от времени, хоть и унылые. На том месте, где две отроковицы замучили ёжика, чтобы он мог отправиться в рай, в спальню неожиданно явилась дежурная воспиталка и начала орать, что Витьке здесь делать нечего.
– Ну погодите! Последняя строчка осталась! «Слава Богу, слава Богу, слава Богу!» – закричали хором все звери в лесу. Во, тут и сказочке конец.
У воспиталки от удивления вытянулось лицо, а приютские давились от смеха, зажимая руками рты. В общем, она всё равно Витьку выгнала и велела приютским читать сказки дальше, потому что никто не спал.
И они попробовали – но спотыкались, хохотали на каждом «слава Богу» и в конце концов согласились рассказать страшную историю вместо сказки при условии, что все закроют глаза.
Павлик повернулся на бок, лицом к окну, – он давно хотел спать и ничего интересного от приютских не ждал. И точно – история их оказалась унылой, как они сами.
– В одном интернате жил-был маленький мальчик. И вот как-то раз приходит ему по почте посылка, а в ней – красный мобильник.