…достичь равновесия и свободы от предопределенности. Ритуал Единения – высшее проявление любви между детьми Двуединых, показывающий Двуединым, что дети выросли, стали разумными и достойны самостоятельно определять свое будущее…
Ману Одноглазый, трактат «О свободе», запрещенный к прочтению, распространению и хранению.
Там же и тогда же
Дамиен шер Дюбрайн
— Чтоб тебя зурги сожрали, Бастерхази, — выдохнул Дайм, едва Аномалия между ними исчезла.
Почти исчезла. Девочка… хотя какая она девочка, с такими-то желаниями! Девушка уснула, но снились-то ей по-прежнему они. Оба.
— Подавятся, — невыносимо довольным тоном отозвался Бастерхази, прижался плотнее, кожа к коже… и подсек Дайма под колени, одновременно толкая на пол.
Рефлексы сработали раньше, чем Дайм успел сообразить, что происходит. Так что меньше чем через половину мгновения Бастерхази валялся на полу, а сверху – Дайм, прижимая его всем весом и держа за горло (осторожно, чтобы не придушить). А заодно – ощущая собственным стояком его стояк.
Эмоциональную тираду, выданную Бастерхази, Дайм пропустил мимо ушей. А то он не знает, что он – шисом драный ублюдок и прочая, прочая. Он бы сказал больше: он еще и лопоухий идиот, недооценивший Аномалию. Катастрофически недооценивший. А еще он слишком близко к Бастерхази, и ему это нравится. Так нравится, что…
— …отпусти меня, Мертвый тебя через колено…
Видимо, от шока Бастерхази забыл о ментальных щитах, а может быть просто не смог восстановить после Аномалии. От него фонило возбуждением пополам с болью, и он весь – не столько телом, сколько даром – тянулся к Дайму, ласкал его огненно-черными протуберанцами. От сумасшедшего контраста ледяной бездны и огня, сплетающихся с его собственными потоками воздуха и света, кружилась голова и хотелось… нет, требовалось! Ласкать темного в ответ, проникнуть в него, взять все это себе, сейчас же, немедленно!
— Лукавишь, Бастерхази, — хмыкнул Дайм, погладил напряженное горло, склонился еще ниже, почти касаясь губами его губ. — Ты хочешь совсем не этого.
Темный на мгновение заткнулся и замер, явно собираясь усыпить бдительность Дайма и взять реванш. Но не успел. Мгновения Дайму вполне хватило, чтобы скользнуть рукой в волосы Бастерхази и одновременно прикусить его губу – и тут же поцеловать, жадно и глубоко… не только телом — он наплевал на остатки щитов, потянулся ему навстречу, касаясь старых переломов, залечивая, вытягивая остатки темных проклятий, убирая боль.
Такой реакции Дайм не ожидал. То есть всего чего угодно, но не низкого голодного стона и такого же жадного ответа. Как будто шисов Бастерхази не трахался целый год!
И он сам – лет десять, не меньше. Яйца свело, в член толчками приливала кровь, хотя казалось бы, куда еще-то! И так ощущение, что если сейчас же его не сжать – он взорвется.
— Шисов ты сын, — выдохнул Дайм в рот Бастерхази и толкнулся бедрами, пытаясь просунуть колено между его ног и отправляя остатки одежды с них обоих в Бездну.
Бастерхази так же голодно толкнулся навстречу, и на миг Дайму показалось – сейчас он поддастся…
А через миг уже Дайм сам валялся на полу, прижатый телом Бастерхази, и так же жадно отвечал на его поцелуй. И самое ужасное, ему совершенно не хотелось сопротивляться или подмять Бастерхази под себя. Последние здравые мысли о том, что если позволить Бастерхази себя отыметь, потом… а что потом? Будет припоминать следующие лет триста?..
Но сейчас-то хорошо, шис дери, как же хорошо!.. Кто бы знал, что секс с темным – это в тысячу раз острее, в миллион раз слаще… даже просто поцелуи – или укусы, какая к шису разница! – заставляют орать от наслаждения, тереться всем телом о жесткое, раскаленное тело врага.
Дайм опомнился, только когда почувствовал во рту вкус крови. Не своей. И услышал низкий, рычащий стон. Его пробрало до самых печенок, он толкнулся вверх, пытаясь насадить Бастерхази на себя…
Тот не поддался, снова прижал руки Дайма к полу. И замер над ним.
Они оба замерли, глядя друг другу в глаза. Пат. Никто из них не сдастся. Никто не позволит другому быть сверху. Если только убить. Проклятье.
— Дай мне, — мягко и тяжело потребовал Бастерхази, придавливая Дайма всей мощью темного дара.
Дайм чуть не задохнулся – от восхищения. Злые боги, да какая к шисам лысым вторая категория! Тут полноценная первая!.. Как он раньше не видел? Вот же сукин сын, как прятался!..
Поддаться, что ли. Хочется же, до судороги в яйцах хочется… почти так же сильно, как отыметь недобитого Ястреба прямо здесь, на полу захолустной таверны!
— Шисов дысс тебе, — почти нежно отозвался Дайм, пропуская сквозь себя пылающую тьму и едва не кончая от одного только этого ощущения.
В затуманенных глазах Бастерхази мелькнуло удивление, но тут же сменилось злостью и восторгом — Дайм тоже раскрылся, позволяя ему ощутить всю свою силу, мягко толкнул, поднажал…
И ничего не вышло! Они опять оказались равны. Но, шис, дети, до чего хорош Бастерхази как есть! Голый, настоящий, без вечных масок – то туповатой дубины, ученика Тхемши, то равнодушной темной скотины, страха и ужаса добрых подданных империи. Нет, на самом деле он – живой, яркий, весь он порыв и страсть… И его дар, его суть – великолепная, завораживающая тьма, бьющаяся в такт его сердцу, тянущаяся к Дайму, обволакивающая, обещающая полет, наслаждение и единство…
«Красиво…» — чей-то шепот нарушил равновесие сплетенных в смертельном объятии потоков света и тьмы.
Чьи-то руки коснулись Дайма – его губ, груди, рук, бедер.
Чье-то дыхание пощекотало его ухо.
«Еще, хочу еще! Не останавливайтесь!» — потребовал кто-то…
И за стенами таверны загрохотал гром, в прорехах крыши засверкали синие молнии.
— Ты тоже ее слышишь? — спросил Бастерхази, склоняясь к Дайму: в его глазах сверкали синие всполохи, в его голосе рокотал гром.
— Мы ей снимся, мой темный шер, — наверное, он сейчас выглядел и звучал так же. Быть эротическим сном немного сумасшедшей сумрачной колдуньи, злые боги, это…
— Ради ее высочества Аномалии… моей Аномалии… — темный улыбался совершенно безумно.
— Моей Аномалии, — покачал головой Дайм.
— Равноправие, мой светлый шер. Будешь мне должен, — торжествующе пророкотал темный и впился в рот Дайму поцелуем. — Ну?
— Буду. Получишь свое… сегодня же, видят Двуединые, — задыхаясь и едва соображая, что делает, ответил Дайм.
Покорный, сходящий с ума от желания Бастерхази под ним – это стоит… видят Двуединые, это стоит!..
Он резко перекатил Бастерхази на спину, раздвигая коленом его ноги, и одним плавным движением вошел в него – сразу на всю глубину, теряя разум от остроты и яркости ощущений. Бастерхази зажмурился и застонал, низко и сладко, запрокинув голову и обняв Дайма ногами за поясницу. От одного этого Дайма выгнуло, в глазах потемнело… Светлая, как же сладко…
«Сладко, — отозвался удивленный девичий голос, и словно нежные руки прошлись по его напряженной спине, зарылись в волосы. — Ну же, еще!»
И Дайм толкнулся еще, больше не сдерживаясь – и поймал ртом новый стон Бастерхази, и еще, и еще… Он не был уверен, что сейчас именно он имеет Бастерхази, а не наоборот. И ему было совершенно плевать! Им обоим хорошо, так хорошо…
Так хорошо Дайму не было никогда. Сумасшествие – трахнуть соперника, верного врага на полу деревенской таверны, под грохот и сияние грозы, на глазах сумеречной колдуньи, ненормальной девчонки, и позволить ей ласкать их обоих, пить их общее наслаждение. Сумасшествие! Но какое прекрасное!
И сейчас, обессиленно обнимая Бастерхази и ощущая невесомые, призрачные касания спящей в своем углу Аномалии, Дайм отлично понимал – вряд ли это сумасшедшее наслаждение повторится. Уж совершенно точно не с Ристаной. Ни с кем из бездарных, как бы Дайм ни был влюблен.
«Ристана? Ты любишь Ристану, не меня?!» — в шелесте дождя по крыше послышалась обида, и тут же совсем рядом ударила молния, заставив пол дрогнуть, а все волоски на теле Дайма подняться дыбом.
О, боги…
— Тебя, — ответил Дайм вслух. — Ты – самая прекрасная Аномалия в мире.
— Только меня? — ревниво поинтересовалась Аномалия.
Приподнявшись на локте, Дайм посмотрел в угол, где она спала. Что-то маленькое, с тощими угловатыми запястьями, торчащими из рукавов мужской рубахи, острыми плечами, потрескавшимися губами и впалыми щеками. Нечеловеческая красота! Нет, Дайм даже не иронизировал: Аномалия не была человеком, и сейчас это виделось совершенно отчетливо. А внешность… да кого волнует внешность, когда она – стихия, гроза и ураган… и страсть. О да. В этой девочке страсти больше, чем в десятке Ристан.
— Только тебя, моя прелесть, — вздохнул Дайм.
— Я тоже буду тебя любить, светлый принц Люкрес, — откликнулась сумрачная колдунья и улыбнулась. Во сне.
А рядом с Даймом хмыкнул Бастерхази.
— Люкрес, значит. Ну-ну, твое светлое высочество. Мне даже интересно, как ты собираешься выпутываться, о честнейший из всех длинноухих ублюдков.
Если бы Дайм не знал точно, чья рука сейчас обнимает его поперек живота, ни за что бы не поверил, что это сказал – Бастерхази. Ни тебе едкого сарказма, ни зловещего прищура, ни леденящих кровь обертонов. Как будто нормальный человек, в смысле, шер. Довольный, расслабленный и даже, о боги, добродушный! Сказать кому – не поверят.
— А ты и не скажешь, — так же расслабленно сказал Бастерхази. — И я не скажу. Спишем на Аномалию, наваждения и прочую мистику, не так ли, мой светлый шер?
— Спишем, — согласился Дайм, снова опуская голову ему на плечо. — Но не прямо сейчас. Думаю, гроза продлится минимум до утра. Я еще успею отдать тебе должок, мой темный шер.
— Успеешь, — Бастерхази улыбнулся дырявому потолку и обнял Дайма крепче. — И не один раз… а ведь Ману не врал. Темный и светлый, это… — в его голосе прозвучала неприкрытая тоска.
— Не врал, — согласился Дайм.
Но об этом он императору не расскажет. Это же не старинные манускрипты и не артефакты, не так ли? А о том, что получается, если повторить… ладно, частично повторить, без ритуалов… просто сделать то, что Ману Одноглазый положил в основу своих экспериментов и ритуалов – так вот, об этом император Дайма не спрашивал.
И очень жаль, что Ману не прав в другом. Темный и светлый не могут стать друзьями. Не потому что их природа не позволяет, а потому что… потому что… проклятье. Нет. Сегодня Дайм не будет думать о политике и прочей дряни. Одну ночь. Всего одну ночь!
— Надо отнести Аномалию к Медному, пока он сам не приперся сюда со взводом солдат, — сказал Дайм, прежде чем подняться.
— Надо, — согласился Бастерхази.
— Тебе Аномалию, мне переговоры. Пошли, мой темный шер.
— Не может быть, ты доверишь мне сокровище?
— Только сегодня, Ястреб. Ты же помнишь, мы с тобой по-прежнему враги.
— Вспомню, — с той же рвущей душу тоской откликнулся Бастерхази и нежно, сумасшедше нежно коснулся губами скулы Дайма, — утром, когда закончится гроза.
Рональд Бастерхази
Когда закончится гроза… Кого он обманывает? Он прекрасно помнит, что Дюбрайн – враг. Даже если светлому шеру хочется совсем другого, а ему хочется.
Будь проклят Паук! Будь проклята империя с ее законами! Будь проклят Ману, поманивший свободой и проигравший! А ведь как просто было бы: темный и светлый, ритуал единения, свобода… Для обоих свобода!
Если бы Дюбрайну это было нужно. Но он такой же, как Зефрида, упертый светлый ублюдок. Она умерла, только чтобы не любить темного шера, чтобы не дать им обоим настоящую силу и свободу! Проклятье!
Едва заставив себя разомкнуть объятия и выпустить светлого ублюдка, к которому по-прежнему тянулась вся его темная суть, Рональд одним прыжком вскочил на ноги, привычным заклинанием призвал одежду — и шагнул к спящей Аномалии. Своей последней надежде. Пусть Дюбрайн сколько угодно строит на нее планы – ни Люкрес, ни сам ублюдок ее не получат. Она не темная, нет, она – сумрачная, слава Двуединым! Она понимает, что это такое, принадлежать Хиссу, вечно слышать его зов, чувствовать дыхание ожидающей тебя Бездны.
Рональд не до конца верил, что Дюбрайн в самом деле позволит ему прикоснуться к Аномалии. Зря. Он не только позволил взять ее на руки, он любезно открыл перед Рональдом дверь. Даже небрежным взмахом руки починил крышу таверны. Глупо, заботиться о каких-то бездарных селянах, но что взять со светлых!
Аномалия в его руках мирно спала. Тощая, вся словно из острых углов, в мальчишеской одежде, чумазая и босая – сразу видно, принцесса. Но ее дар! Мертвый бы дважды удавился за такую добычу! Нет, Пауку ее показывать нельзя ни в коем случае. Сожрет, тварь ненасытная, и не подавится. Значит – спрятать. Обратно в крепость Сойки, и пусть сидит там. А потом она сама выберет его, Рональда Бастерхази. Дюбрайн сегодня неплохо подставился, позволив ей обмануться. Тоже еще, светлый принц Люкрес! Ха! Надо будет, кстати, позаботиться, чтобы девочка помнила его обман. Чтобы она все помнила. Тогда она не сможет устоять перед тем, что Рональд ей предложит. Ни за что не сможет. А пока…
Пока он сдал Аномалию с рук на руки Медному, насмешливо ухмыльнулся тому в лицо – и затребовал отчета для Конвента. О, как Медному хотелось его убить! Ненависть, простая человеческая ненависть – как она прекрасна! Впрочем, сегодня доводить Медного до кипения Рональд не стал, разрешив ему отчитаться утром. Сегодня, пока не кончится гроза, у него есть лучшее развлечение.
Дюбрайн. Шисово искушение. Так просто сейчас слинять, прикрыться той же ссорой с Медным, и оставить за Дюбрайном должок. Напомнить о нем в самый удобный — для Рональда, разумеется — момент и полюбоваться, как светлый будет бледнеть от ярости.
Просто. И правильно. Но – нет.
Глядя, как Дюбрайн втолковывает Медному что-то о необходимости докладывать Конвенту о передвижениях Аномалии до того, как ее куда-то понесет, а не после катастрофы, Рональд невольно любовался острыми взблесками бело-голубой, пронизанной фиолетовыми жилкам ауры. Он и с даром обращается, как со шпагой. И ведь прячет свою силу, шисов сын, больше половины прячет! Интересно, ему-то зачем? Рональду – понятно, чем сильнее темный шер, тем больше у него шансов не угодить Магбезопасности и уйти в Ургаш молодым.
Глупо было вот так раскрыться. Очень глупо. Паук бы за такую глупость переломал ему половину костей. А плевать. Дюбрайн не проболтается, ему невыгодно.
— Вы закончили, мой светлый шер? — невежливо прервал он Дюбрайна, продолжающего срывать злость на Медном.
Тот краснел, бледнел, но не смел возражать. Еще бы. Длинноухий ублюдок в гневе – ничуть не лучше Аномалии. Не повезло Медному.
— Закончили, — буркнул Дюбрайн, оборачиваясь.
— Позаботьтесь об инфанте, генерал. А нам следует немедленно составить отчет для Конвента.
Медный сжал челюсти, кивнул – и молча унес Аномалию куда-то в глубину дома. Видимо, предоставляя Рональду и Дюбрайну позаботиться о своем ночлеге самостоятельно.
— Доклад, значит, — Дюбрайн криво усмехнулся, глядя Рональду в глаза. —Называть ее темной слишком жестоко. И неправда.
— Не темной, а сумеречной, склонность к тьме девять десятых, — тоном заправского стряпчего уточнил Рональд.
— Восемь десятых. И я заберу ее в Магадемию. Такое… — Ублюдок глянул на дверь, за которой скрылся Медный со спящей Аномалией на руках, затем на сверкающие за окном молнии, передернул плечами и выудил из воздуха бутыль. — Такое нельзя оставлять без присмотра.
— Ладно, так и быть. Присмотрю. Долг перед отечеством требует…
— Нет уж. Без твоего присмотра она как-нибудь обойдется. — Ублюдок отхлебнул сам и протянул бутыль Рональду. — Будешь?
— Буду, — кивнул Рональд и тоже отхлебнул.
Горло приятно обожгло выдержанное кардалонское.
— Значит, ты не пустишь ее в Магадемию, а я не отдам ее под твою опеку.
— Пат, — довольно кивнул Рональд. Его такая ситуация более чем устраивала, Дюбрайна, похоже, тоже. — Предлагаю вернуть ее до шестнадцати лет в Сойку. Ни вашим, ни нашим. А там видно будет.
— Идет. Пусть Медный отвезет ее, а мы с тобой с рассветом обратно,в Суард.
— Не доверяешь, — хмыкнул Рональд, шагая к Дюбрайну.
— Ни на ломаный динг, — тон ему ответил ублюдок и тоже сделал шаг навстречу. — Полная взаимность, не так ли, мой темный шер?
— Полнейшая, — кивнул Рональд, преодолел последний разделявший их шаг, бросил бутыль на пол и прижал Дюбрайна к себе, запустив обе руки ему в волосы.
— Не здесь же, — хрипло выдохнул Дюбрайн куда-то Рональду под ухо и потерся щекой о его щеку.
Удобно, когда одного роста… проклятье… он же хотел… что-то он хотел еще выторговать… все из головы вылетело. А, как Мертвому!
— Ладно, я принимаю… ваше любезное предложение. Насчет чего-нибудь помягче, — дыхание Рональда уже рвалось, сердце бешеным молотом стучало в ушах, в паху налилось тянущей тяжестью, — мой светлый шер.
Дюбрайн буркнул что-то неразборчиво-матерное, потерся всем телом – и, схватив Рональда за руку, потянул куда-то, где была свободная кровать.