Общение с магами не было радостным. Я нужен был им, как наследник трона, они хотели мной манипулировать, но благодаря Шерарну меня вычеркнули из списка наследия. Он будто помог мне в этот нелегкий момент. Я много раз думал – что же я мог сделать еще, но, определенно, склеп – был самым мудрым решением.
Потом около месяца я переживал трансформацию. Я горел, сжигал мебель, одежду, отрастали ногти, волосы черными лианами липли к пояснице, мышцы и суставы выворачивало, я умирал от боли. Но трансформация была успешной: я не стал бесконтрольным монстром.
В самые тяжелые моменты я вспоминал жену. Мою Кеалир. То, как она гладила меня по голове, успокаивая, как согласилась стать моей, вспоминал ее нежные неумелые ласки в единственную брачную ночь. И огонь тускнел. Я получил способности лорда, но от перерождения меня в монстра спасла Кеалир. Я сохранил свою личность, чтобы вернуть жизнь моей жене.
Отступники помогали неохотно. Информацию приходилось вырывать по крупинке.
Я периодически впадал в гнев, апатию, или отчаяние. Отступники приставили ко мне мертвых братьев, которые маскировались под обычных умертвий, сопровождая меня даже по кабакам, а в минуты просветления, я в родовом доме в столице Седьмого королевства, подальше от дяди, проводил ритуал за ритуалом из запрещенных книг – и все безрезультатно! Не помогли даже запретные знания Листара.
Отступники однажды рассказали о талантливом мастере, сумевшем создать воскрешающий артефакт – я сумел захватить его потомка, запер его, заставил работать. Но тут влетел этот чертов Рханэ, и мастера больше у меня не было. Я был зол. Я хотел схватить обоих, но вечные снова остановили, пообещав, что вместо одного трона и мертвой жены, я получу два королевства и жену живую, и что самому Рханэ его поведение аукнется смертью. А пока следовало затаиться.
Надо было найти отвлеченную цель и подождать семь-восемь лет, пока действующий оживляющий артефакт заполнят энергией и привезут ко мне. Я вспомнил о своем брате. Поскольку никто не подозревает, что я хочу занять трон – почему бы не заняться его воспитанием? Был бы хороший помощник, чтобы прижать дядю.
Она взяла его за руку и еще ближе подвела к окну. Чтобы полюбоваться. Что же с ним случилось? Он не бывает таким даже после свидания с дочерью. Эти свидания его скорее истощают, наполняют тревогой. Он, подобно мифическому пеликану, что кормит своих птенцов собственной плотью, отдает за эти свидания часы своей молодости, растрачивает корпускулы жизни, нанося видимые раны, все эти тонкие, пока едва заметные складочки меж бровей и в уголках глаз. Но случилось обратное. Ему ничего не понадобилось отдавать. Он не расплачивался, напротив, получил в дар. Таинственный подарок от безымянного дарителя. Кто-то жестом или заклинанием смахнул с этого юного лица землистую, продавленную синевой, бледностью, смел ее, как паутину, с узорной поверхности, нацедил волшебного нектара и поднес к губам, обновил кровь, пустив ее, как талую горную воду в подмерзшие листья. Что же это? Анастази была права? Этот шарлатан в пестром одеянии – гений?
Она подошла еще ближе. Геро не отвел взгляда, как делал это обычно. От бьющих в лицо косых закатных лучей фиолетовые зрачки сузились, и в молочной купели сияли два зернистых сапфира. Он не испытывал ни страха, ни тревоги, ни отвращения. Он был спокоен, будто ощущал за своей спиной присутствие некой силы, которая оградит, если понадобится помощь. Он был спокоен, как босоногий пилигрим, познавший силу благодати, и взирающий со снисходительной жалостью на встречных разбойников. Ему нечего было терять. Или наоборот, он был настолько богат, что отданные по пути монеты, даже горсть монет, равнялись по ценности дюжине сухих каштанов, забытых под деревом. Отныне он черпал свое богатство из бездонного, вечного источника, где благородных камней и золота хватит на всех живущих и нерожденных. Она получит доступ к этому источнику лишь через него, ибо для нее путь туда, в божественную сокровищницу, давно заказан.
Последующие шесть недель она прожила с тем же приятным недоумением. Позже она оценила те ветреные, промозглые дни, как самые уравновешенные, почти счастливые. Геро пребывал все в том же мечтательном спокойствии. Она замечала даже тень улыбки на его губах. Он по-прежнему любовался некогда представшей ему истиной. Что это за истина, она не пыталась вообразить, успокоив себя его долгожданным прозрением. Или выздоровлением.
С тех пор, как в замке побывал тот оборванец с холщовой сумкой, Геро чувствовал себя значительно лучше. Даже с наступлением холодов он ни разу не пожаловался на боли. Впрочем, он жаловался только тогда, когда эта боль выжигала до слепоты глаза, а кости превращала в размякшую глину. Но и тогда он не жаловался, его глаза выцветали и он без стона опускался на колени. В те благословенные шесть недель она не заметила даже бледности на его челе. Он был отзывчив и покорен. Он видел что-то впереди, совсем близко, какое-то рдеющее пятно, различимое в ночной пустыне, и знал о скором разрешении всех печалей. Много позже она поняла, что он видел и почему был так ужасающе спокоен. Он видел свою смерть. Знал, что осталось недолго, и очень скоро наступит долгожданное освобождение. Всего несколько миль по каменистой дороге, или сотня шагов, которые так легко преодолеть, если мерцает свеча в распахнутом окне. Она не догадывалась. Она даже позволила себе верить с этих шести недель начнется новая эра, что он, переживший очередное хождение по углям, смог обрести особое зрение и даже слух, что он в конце концов, услышит ее отчаянную мольбу о прощении или примет ее сердечную ущербность с великодушием, как болезнь, которая неизлечима, и потому нуждается в прощении. Или же он устал от своего упорства и сломался, как доведенный до отчаяния праведник, чье отступничество в аду приведет мир к неизбежной гибели. Силы человеческие небезграничны. Она продолжала мечтать, она даже строила планы. Вдали ей виделось будущее, с острыми сверкающими шпилями, будущее, инкрустированное ясписом и сапфиром, в золоте, очищенном до прозрачности, и даже с вечно плодоносящим деревом, уподобив ее видения грезам Иоанна Богослова. Подобно искупленному человечеству, она готовилась вступить в этот маленький Небесный Иерусалим. Но внезапно явился вестник, чье послание она не смогла правильно истолковать. Что таит в себе неожиданный знак судьбы? Милость или приговор?
В качестве посланника богиня с колесом, тем самым, что однажды, с поворотом, обратило ее в павшую, отслужившую бренную мякоть, выступила… Жанет. Да, та самая Жанет, самозванная принцесса д’Анжу, провинциальная княгиня с дерзким зеленым взглядом, что явилась на парижский небосклон подобно метеору, вспоровшему хмурое, заглаженной ветрами небо. Она вспыхнула ярко, подсвеченная скандалом, потянула бархатный алый шлейф, верхом на жеребце, украденным из конюшни Гелиоса, подпалила своим сверкающим обликом воображение мужчин и самолюбие женщин, заронила не то надежду, не то страсть, не то долгожданное, уже проросшее зерно хаоса, из которого в этом илистом омуте должен был прорасти горячий, пузырящийся родники ударить в самое небо галечным фейерверком. Эта рыжая бестия неспроста явилась в Париж из Вечного города, опаленная неаполитанским солнцем, с кристалликом морской соли в волосах. Все от нее ждали какого-то бунта, шалости, озорства, какой-то животворной дерзости, вулканического огня, который ей полагалось украсть из кратера Везувия. Она должна была что-то изменить, что-то сдвинуть, обновить. Даже сорвать пелену с тусклых, замыленных глаз.
Когда она бросала вызов графу де Монтрезору, подбирая поводья бербера, Клотильда пребывала в уверенности, что так и будет. Парижский двор ждет череда скандалов и потрясений. Герцогиня готовилась стать зрителем этого спектакля, одновременно фарса и трагедии; она готовилась сокрушаться и тайно рукоплескать, восхищаясь недоступной ей доблестью. Но спектакль не состоялся. Метеор, так смело, так уверенно ведущий к земле дугу, вдруг стал исходить черным дымом, как сальная свеча, и у самой тверди распался на тлеющие угольки. Жанет внезапно утратила свой бунтарский запал. И случилось это, как подозревала Клотильда, именно в ее замке! Жанет покидала Конфлан уже как будто выгоревшей, приглушенной, как светильник под полупрозрачной тканью. Темноты нет, свет пробивается, но не тревожит, не слепит. В Париже княгиня не затевала бурных интриг, романов и ожидаемых скандалов. Нет, со стороны ее трудно было заподозрить в отступничестве от задуманного поджигательства, от доставленных в ее обозе бочек с порохом. Эти бочки, петарды и фейерверки все еще были где-то там, все эти белые рассыпающие звезды, крылатые драконы, пылающие розы, но она как будто сократила их мощь до безобидной щекотки, извлекая из запасов хлопушки с разноцветным конфетти.
Она не уклонялась от визитов и приглашений. Она бывала везде и не упускала случая поддразнить придворных красавиц гроздьями драгоценных камней. Но что-то в этих ее эскападах было надуманных и даже вымученным. Она подобно лицедею, отыгрывала обещанный спектакль, за который уже было заплачено. Уличный лицедей не смеет расторгнуть контракт, иначе окажется без гроша. Жанет, возможно, страшилась тех самых вопросов, которые мысленно задавала себе Клотильда. К счастью, далеко не каждый был настолько проницателен, чтобы заметить этот фарс. Жанет играла превосходно, давая умеренную пищу для сплетен, острила и даже затевала литературные споры в салоне Рамбуйе, утверждая, что «Неистовый Роланд» Ариосто не более, чем изящная пародия на рыцарские романы. Одним словом, Клотильда испытывала разочарование, обнаружив, что приписывала этой незаконнорожденной принцессе несуществующие достоинства. Она испытывала это разочарование еще и потому, что с именем Жанет была связана та неожиданная счастливая перемена. Ибо все изменилось именно после ее визита, вернее, после визита ее врача. Это ее врач, тот итальянец в пестром шейном платке, избавил Геро от мигрени, подарил ему то глубинное спокойствие, в котором тот пребывал уже несколько недель. Клотильда испытывала к своей сестре почти благодарность. Ей хотелось видеть в этой провинциалке нечто особенное, исцеляющее, что могло бы осветлить этот прогорклый парижский воздух, рассеять мертвенную затхлость. Увы, она была одной из них, из принарядившихся мертвецов, только приплясывала чуть живее и рядилась в яркие тряпки. И вот новость: Жанет каким-то образом оказалась в Конфлане, как раз в то время, когда Клотильда отсутствовала.
Выглядел ее визит как безупречная случайность. Она уговорила короля, который был к ней необъяснимо благосклонен, позволить ей принять участие в зимней охоте в Венсеннском лесу. Людовик, как известно, не выносил участия дам в своей любимой забаве. Его охотничья свита состояла из егерей и двух-трех приближенных, таких же фанатичных охотников, как и сам монарх. Дамы безжалостно изгонялись за пределы узкого круга. Но Жанет каким-то неведомым приемом убедила сводного брата, и он позволил ей присоединится. Первый и последний раз, ибо Жанет немедленно подтвердила нелестное мнение государя о дамах-охотницах – она заблудилась. В это поверили все, за исключением герцогини Ангулемской. Да и она едва не приняла эту версию за единственно верную. Их августейший брат самозабвенно предается травле и бывает так увлечен, что забывает о своих спутниках. Он несется вслед за собаками, не заботясь, поспевают ли за ним егеря. А уж что касается женщин, то он мог и намеренно устроить так, чтобы назойливая сводная сестра осталась одна в лесу.
Все знают, что Людовик питает открытую неприязнь к дерзким и властным женщинам. Его тайный страх перед ними оборачивается нетерпимостью и враждой. Он мог проучить Жанет, преподать ей урок на будущее, устроить показательную экзекуцию, как предупреждение. Король, прозванный Целомудренный и Справедливым, в действительности не отличался ни благородством, ни великодушием. Он был сыном своей матери, особы пламенно честолюбивой и жестокосердной, и, как положено такому сыну, обделенному, униженному, затаил обиду на весь женский род. Кому как не родной сестре, дочери той же честолюбивой женщины, не знать, какие демоны зародились и проросли из материнского пренебрежения и оплеух в душе этого слабого мальчика, ставшего по воле судьбы королем Франции. Он должен был ненавидеть Жанет, за ее дерзость, за ее самоуверенность, за умение держаться в седле, за богатство и веселый нрав. Он согласился взять ее в свиту, чтобы унизить, указать незаконнорожденной подобающее ей место.
Клотильда приняла низость брата, как основополагающий догмат и даже испытала чувство жалости к этой наивной провинциалке. Сколько же еще ей понадобится таких уроков, чтобы вернуться с неаполитанского неба? И сохраняла это чувство, замешанное на благодарности, до того момента, когда вошедшая в ее будуар Дельфина произнесла несколько слов. Жанет, эта наивная глупышка, эта провинциальная княгиня, так искренно верившая в узы крови, покинутая в лесу, едва не ставшая жертвой разбойников, почти замерзшая, неведомо как добралась до Конфлана и там, в парке, встретилась с Геро.
— Как такое возможно?
Она произнесла это помимо свой воли, с безобидным недоумением, будто ей только что показали занимательный фокус, извлекли кролика из шляпы, и она никак не может этот фокус разгадать. На Дельфину смотрела с тем же обескураживающим недоверием, как на того недобросовестного фокусника. Верить Дельфине нельзя. Ее не раз уличали в доносительстве и клевете. К тому же, придворная дама с абрисом овцы была едва ли не единственной в свите, кто не поклонялся Геро с языческим вдохновением. Она не видела в нем ничего, кроме хитрого расчетливого интригана, который сумел всех очаровать и обвести вокруг пальцы. Дельфина с вожделением голодной паучихи ждала, когда фаворит споткнется, когда совершит ошибку, которая позволит ей, верноподданной, открыть глаза своей очарованной госпоже и свергнуть удачливого проходимца. И вот, она верит, что великий день настал! День торжества и великого доноса.
Клотильда в самом деле была смущена. Она не верила в совпадения. Тем более, в такие совпадения. На что намекает со сладострастным нетерпением ее придворная дама? На некую предварительную договоренность! На свидание, о котором условились ее любовник и сводная сестра. Герцогиня нахмурилась. Она даже встала и нервно прошлась по комнате. Сплела тонкие пальцы и один сустав нежно хрустнул. Дельфина ждала. В ее позе присутствовала подобострастная кривизна, будто ее с самого рождения давлением в поясницу и плечи добавили, как необходимый элемент.
— Как это было?
И Дельфина, торопясь, захлебываясь, поведала незамысловатую историю, смысл которой был ясен и доказуем со времен праматери Евы. Вероломный любовник и распутная женщина договорились о встрече, в момент отсутствия той, кому оба были обязаны: любовник окружавшей его роскошью и даже жизнью, а распутница – родственной благосклонностью. Женщина проявила изобретательность. Она появилась в замке, как взыскующая спасения. А господин Геро поджидал ее в парке. Он заранее спустился вниз, чтобы встретить свою пассию. Он довольно долго бродил от парадного крыльца до лесной тропинки, высматривая кого-то. Теперь уже нет сомнений, кого.
— Он был один? – прервала ее Клотильда. – Когда спустился в парк.
— Нет, — несколько обескураженно ответила Дельфина. – Его сопровождал его слуга, Любен, и еще один лакей, следовавший шагах в десяти.
— Они видели Жанет?
— Да, конечно, — взбодрилась Дельфина, — именно тот второй, преданный слуга вашего высочества, и поспешил поставить меня в известность.
— А кто еще… поспешил?
— Месье Ле Пине, мадам Жуайез, кастелянша, мадам…
— Довольно. Они все видели княгиню?
— Да, она некоторое время оставалась в замке под присмотром месье Ле Пине. Она ждала свою свиту.
— А что же Геро? Он тоже с ней оставался?
Дельфина замешкалась. Ей хотелось солгать. О, как же ей хотелось солгать! Как жгла ее бледный узкий язык эта ложь, словно кусочек имбиря. С каким восторгом и упоением она бы уличили ненавистного фаворита в грехе, объявив, что он, это лицемер, провел наедине с Жанет не менее двух часов. Но было слишком много неудобных свидетелей.
— Так что же господин Геро? – уже насмешливо поинтересовалась принцесса. – Он присутствовал? Скрашивал ожидание?
— Нет, он сразу же ушел к себе. Господин мажордом предложил ее светлости свои услуги.
— Так они оставались наедине?
Дельфина вновь медлила. Вновь преодолевала соблазн.
— Нет, наедине они не оставались. Господин Геро только указал ей путь из парка, где она появилась, до парадного крыльца.
— И это все? – Клотильда уже не скрывала насмешки.
Минутный триумф уже обратился в отчаяние. Дельфина взглянула на нее почти в ужасе. Она недоумевала. В чем ее ошибка? Она вновь проиграла. А проклятый фаворит без единого аргумента в свою защиту вновь одержал верх. Это магия, злое колдовство. Герцогиня сжалилась.
— Вы всегда преданно служили мне, Дельфина. И ваш порыв вполне оправдан вашей преданностью. Вы спешили меня предупредить и вы были правы. Это происшествие не простая случайность. И кто-то непременно ответит за пренебрежение своим долгом. Но вы лишний раз явили мне образец служения. Вы будете вознаграждены. Таких услуг и такой преданности не забывают.
Придворная дама воспряла духом. Пусть верит, что достигла поставленной цели. В чем она, собственно, почти преуспела. Служанка стремилась заронить тень сомнения в душу своей госпожи, и ей это почти удалось. Клотильда была встревожена. Нет, она ни на мгновение не усомнилась в невиновности Геро. Вовсе не потому, что обольщала себя его верностью, а потому, что Геро был слишком любящим и благоразумным отцом и не соблазнился бы даже свиданием с Артемидой, пожелай богиня отдать ему свою девственность, если бы последствием была бы вечная разлука с дочерью. Он ничего не знал. Автором приключения в стиле итальянского дель арте была Жанет. Вот в этом у ее высочества не было ни малейшего сомнения. Она ждала чего-то подобного. Эти благородные дамы так предсказуемы. Жанет должна была пойти по стопам неугомонной Мари де Роган. У этих двух искательниц приключений имеется немалое сходство, обе склонны к риску и авантюрам подобного рода; обе обладают не в меру живым воображения и непоседливым нравом. Первая, Шеврез, посвятила новоприбывшую во все известные ей домысли и слухи. Эти слухи подтвердил лекарь, и вторая авантюристка решилась на собственную эскападу, что не отстать от первой. И была на порядок удачливей. Шеврез видела Геро издалека, всего несколько мгновений, его облик был смазан расстоянием. Что же касается Жанет, то она не только разглядела загадочным предмет вблизи, но и говорила с ним. Более того, они прошли рука об руку пару сотню шагов! Он предложил ей опереться на его руку. Как благовоспитанный кавалер, Геро не мог отказать ей в этой любезности. Конечно, она была в перчатках. Зима, ветреный, снежный декабрь. Геро тоже, скорей всего, был в перчатках. Его слуге, это исполнительному, преданному, но глуповатому парню, было дано строгое указание следить за тем, чтобы в холодное время Геро не покидал своих апартаментов без плаща и перчаток. Слуге дали некоторые полномочия настаивать на своем, если Геро вдруг заупрямится, как непослушный ребенок. По этому причине у любопытной княгини при всей ее находчивости и наглости, не могло быть ни единого шанса прикоснуться к нему, к его коже, к его золотистой, теплой коже. Клотильда вздрогнула. Ей как наяву представились его руки, его прекрасные руки, рукава сорочки закатаны выше локтя. Он всегда закатывал рукава, когда занимался своими деревянными поделками или рисованием. Привычка бедняка, чтобы не трепать манжеты. Его длинные, сильные пальцы, гибкие запястья, смуглые предплечья с синеватыми протоками вен, где бежала его горячая кровь, золотистые у корня темные волоски и трепетная нежность внутри локтевого сгиба, где кожа сохранила почти младенческую ранимость. Клотильда тряхнула головой. Нет, Жанет не могла этого видеть. Они встретились в парке. Геро был закутан в плащ. Она могла видеть только его лицо. Его скулы от ветра и смущения порозовели. Теперь герцогиня уже вообразила Жанет. Ее пронзительные зеленые глаза, дерзкие и любопытные. Она видит его длинные ресницы, его глаза, его губы. На его губах взгляд обязательно задержаться. Она вновь и вновь будет изучать их прекрасную линию, их чувственный, невинные изгиб, изумляясь, как в этих губах сочетается несочетаемое. Она будет ловить их движение, гнаться за мимолетной улыбкой, воображать их нежную твердость и вкус. Проделать все это у нее будет достаточно времени, и возможность окажется безупречной. Она будет стоять очень близко, на расстоянии вытянутой руки. Если они, по утверждения Дельфины, обменялись несколькими фразами, то их дыхания перемешались, все равно, что губы встретились и слились. Теперь она уже видела изогнутый в усмешке рот Жанет, рот лукавый и влажный. И этот лукавый рот приближался к его лицу, к его губам.
Загробная жизнь благородного дона Антонио Гарсия Альвареса де Толедо-и-Бомонт, графа де ла Вега, началась около пяти часов пополудни десятого августа тысяча пятьсот… или тысяча шестьсот… не будем уточнять, года от Рождества Христова. С палящего солнца, радостно-деловитого ора по-английски и сладкой винной лужи под щекой. Странно, но боли он не чувствовал, — вообще ничего не чувствовал, вместо привычных ощущений была легчайшая пустота! — хотя ясно помнил, как английский клинок задел по боку как раз перед тем, как что-то еще раз ударило его по голове, и он умер.
«Каналья капитан, не поделился флорентийским трофейным, зря пропало», — только он успел подумать какую-то чушь и скорее от растерянности попытался нащупать шпагу, как его за волосы вздернули над палубой.
— Эй, Смолли, еще живой испа!.. — завопили позади надтреснутым басом.
Вопль оборвался на полуслове. Антонио Гарсия Альварес де Толедо-и… не будем утомлять тебя, достойнейший читатель сих строк, перечислением всех имен благородного дона, а назовем его просто, по-семейному: его светлость граф де ла… э… то есть Антонио. Даже Тоньо — как называл его в приступах нежности отец и как кликала его в детстве нянюшка. Так вот, Тоньо намного быстрее, чем читаются эти строки, пнул англичанина в колено крепким испанским каблуком. Пнул он даже прежде, чем успел сосчитать количество «голых дьяволов» вокруг. Их было преизрядно, так что единственным разумным вариантом было бы притвориться покорным ягненком… Но этот вариант благородный дон не рассматривал в принципе. Как неблагородный, недостойный истинного идальго и не годный ни при жизни, ни тем более после смерти. Потому Тоньо попытался тут же обезоружить онемевшего от адской боли противника и рвануть… да хоть к ближайшему проклятому английскому пирату!
Увы.
То ли слава испанских сапог оказалась несколько преувеличена, то ли в матросы к каналье Моргану нанялся сам морской дьявол, не суть. А суть в том, что англичанин и не подумал выпустить волосы благородного дона — знатную, надо сказать, черную и вьющуюся по испанскому обычаю гриву, — и ни черта у благородного дона не вышло в смысле героически погибнуть — еще раз, уже окончательно — прихватив на тот свет как можно больше врагов Испании. Вышло лишь заработать пинок тяжелой английской ногой пониже спины и совершенно неромантичный и негероический фонарь под глазом. Тяжелой английской рукой.
Тут бы нашему дону посетовать на некуртуазность английских пиратов и смириться перед тяжкой дланью судьбы, подвесившей его, как беспомощного кутенка, между жизнью земной и подобающим местом на том свете, но не тут-то было. Благородные доны так просто не сдаются!
Так что целых пять секунд дон потратил на обзаведение новыми синяками, а заодно наделением синяками и ссадинами проклятых пиратов, раз уж ни на что более серьезное был сейчас не способен. Справедливости ради стоит отметить, что пиратам досталось больше, ибо лягаться твердыми каблуками куда сподручнее, нежели босыми пятками, а оружия пираты не применяли — не лишаться же столь редкого на безлюдных океанских просторах развлечения, как живой пленник!
Под ругательства, как минимум, на пяти языках благородного дона повалили лицом на немытую палубу — вот бы всыпал матросам горячих боцман «Санта-Маргариты», увидев эти затоптанные винно-кровавые пятна! — и связали руки крепкой ямайской веревкой. Происхождение ее опытный в торговых и такелажных делах дон определил по колючести, ведь как известно, ямайские веревки сродни ямайскому рому: самые крепкие и самые колючие на обоих океанах.
«Доска, рея или английские канальи придумают развлечение похлеще?» — думал Тоньо, вопреки звенящей в голове пустоте пытаясь понять, где ж тут пороховой трюм и как до него добраться, и любуясь сквозь дыру в борту фрегата розовеющими краями облаков и пенными бурунами, вскипающими за треугольными плавниками. От вида этой дыры рачительного боцмана «Санта-Маргариты» хватил бы удар, но он, по счастью, из акульего брюха ее уже не видел.
— На доску испанскую сволочь! — Поругавшись всласть и обменявшись по инерции парой пинков и зуботычин, пришли к единому мнению «голые дьяволы».
«Прими, Иисусе, мою душу и даруй самую горячую сковороду каналье Моргану вместе с…» — начал кроткую молитву Тоньо, готовясь отойти в мир иной, представляя, как красиво будет гореть сначала на море, а потом в аду весь пиратский бриг. Но тут приготовления к похоронам и фейерверку прервал глас не божий, а вовсе даже человечий:
— Стоять, якорь вам в корму!
Тоньо мысленно помянул морского дьявола: бриг и не думал гореть, а в голове по-прежнему была невыносимая легкость и бессмысленность бытия. Зато прямо перед глазами воздвиглись, иначе и не скажешь об этом монументальном сооружении, загорелые дочерна, грязные ноги, размером подходящие элефанту, а не матросу.
Одна из ног пнула благородного дона в бок.
— Поднимите эту медузу, и к капитану!
Кто-то из пиратов вполголоса возмутился: чиф отобрал у них законное развлечение! Но на него шикнули, мол, капитану Моргану виднее, как развлекаться команде.
Тоньо снова крайне некуртуазно, за волосы, вздернули над палубой, и он уперся взглядом в волосатую грудь элефанта. Выше курчавых рыжих зарослей располагалась оскорбляющая взор божий рябая рожа, перекошенная багровым шрамом, а снизу джунгли терялись в дранных холщовых подштанниках, препоясанных платком изумрудного турецкого шелка. Глаз у старпома был только один, зато вращался и таращился он за двоих.
Больше ничего интересного Тоньо рассмотреть не успел, если не считать досок палубы, куска моря и абордажных крюков, все еще скрепляющих поверженную гордость испанского флота, тридцатипушечную «Санта-Маргариту», с английским бригом «Роза Кардиффа». Его проволокли по сходням, едва не уронив между бортами, и дотащили до группы размахивающих руками и орущих над грудой мешков пиратов.
— Сэр, еще один испанец! — крикнул старпом, заглушая гам.
Пираты расступились. Благородного дона толкнули в спину, так что он с размаху грохнулся на колени перед мальчишкой лет пятнадцати на вид. В отличие от пиратов, мальчишка был одет, даже чисто и почти прилично: в полотняные штаны, чулки и туфли с пряжками, а сверху — щегольскую батистовую рубаху и ультрамариновый бархатный дублет с золотым кантом. Волосы, заплетенные в обычную моряцкую косу, выгорели почти до белизны, а сам он был тонок и миловиден, как девица. Разве что выражение лица девице не подходило, никакой мягкости и нежности, пристойной слабому полу, одна лишь оружейная сталь.
«Странно для любимого капитанского юнги», — подумал Тоньо, ухмыляясь мальчишке в лицо: благородный дон не опустит голову ни перед кем, кроме Пресвятой Девы, а эта «дева» — явно не святая.
Краем глаза он успел заметить, что рядом, так же — на коленях и связанные — стоят капитан «Санта-Маргариты» дон Хосе Мария Родригес, два офицера и купец из Кордобы, всего неделю назад спасенный от собратьев Моргана. А вот самого пиратского капитана видно не было. Доверяет пленников своей «донне»? Хам.
— Он сломал руку Смолли, капитан! — пробасил старпом позади, и только тут до Тоньо дошло, что этот мальчишка и есть гроза морей Генри Морган, продавший душу дьяволу английский пират. Именно за ним «Санта-Маргарита» гонялась уже два года, и вот — догнала на свою голову.
Мальчишка махнул старпому. То ли «заткнись», то ли «убирайся».
Протянул руку, коснулся пальцами лба Тоньо. Нахмурился, увидев кровь на руке.
— Вы — канонир «Санта-Маргариты», благородный дон? — спросил по-испански, с легким акцентом.
Тоньо усмехнулся: вот теперь точно сэр пират придумает что-нибудь повеселее доски или реи — уж для того, кто чуть не потопил своими пушками чертову «Розу», грех не расщедриться. А все капитан Родригес, встряло же ему намедни выпороть сразу полдюжины матросов, причем всех — из ветеранов. В кости, видите ли, играли вместо надраивания палубы и вознесения вечерней молитвы. Мало того, пообещал то же каждому, кого застанет за азартными играми. Если б кто-то из предателей не ударил Тоньо по голове, едва он собрался поднести первый запал к мортире, черта с два бы пираты взяли «Санта-Маргариту».
Родригес — имбесиль.
— Канонир, — ответил Тоньо, продолжая разглядывать пирата. Против заходящего солнца приходилось щуриться, но это не помешало отметить полное отсутствие побрякушек, столь любимых благородными и не очень моряками. На самом Тоньо их было по крайней мере полдюжины, разумеется, до того, как они попались на глаза мародерам.
Пират расплылся в такой улыбке, будто получил роскошный подарок на именины. Да пожалуй, именно так оно и было… Бросил поверх головы Тоньо:
— Дона канонира в мою каюту! Горячей воды, полотна, бренди, ужин. Живо! Этих, — мазнул взглядом по капитану и купцу, — в трюм.
Капитан Родригес поднял голову, до того покорно опущенную, и ожег Тоньо ненавидящим взглядом. В его глазах читалось: снова герцогскому выродку все на блюдечке, а мне — одни шишки!
Дважды имбесиль. У него хоть есть шанс дожить в трюме до Тортуги, Барбадоса или Ямайки — один черт знает, куда понесет Моргана. А за живого канонира «Маргариты» англичане душу продадут, у кого она еще не продана. И не ради того, чтобы пожать ему руку и выразить восторг новой конструкцией орудий, потопивших не один десяток самонадеянных ублюдков. Чем «душевный разговор» с пиратом, лучше бы сразу смерть.
— Прежде чем заливать, Морган, надо бы отлить. Могу и в твоей каюте, на ковер. — Тоньо выдал все фамильное нахальство вкупе со школярским гонором. Будь на месте Моргана дон Хосе Мария Родригес, вместо бренди Тоньо получил бы пять дюймов стали в глотку.
Пират самым гнусным образом не оправдал надежд Тоньо на смерть от доброго клинка. Он рассмеялся. Не разразился зловещим хохотом, не растянул губы в мерзкой усмешке, а запрокинул голову и как-то совсем легко и звонко рассмеялся.
Кивнул тем, за спиной Тоньо:
— Сопроводите.
«Каналья», — подумал Тоньо и вскочил на ноги, отпихнув плечом пирата, собравшегося ему помочь.
Морган смотрел на все это с интересом. Снизу вверх. Мальчишка оказался Тоньо всего лишь до подбородка, а своему элефанту-старпому и вовсе дышал чуть не в пупок.
— Покорнейше благодарю, — сказал Тоньо самым издевательским тоном и зашагал к борту в полной уверенности, что пираты либо расступятся, либо он-таки получит свой нож под ребра.
Расступились, канальи. Развлекаются! Сюда бы хоть одну мортиру с «Маргариты»… Господи Иисусе, пошли им искру в пороховой трюм, порадуй сердце раба твоего фейерверком!
Сердце на миг замерло: ну услышь же мою молитву, Господи!
Не услышал. Проклятые предатели, и как только додумались ударить по голове!..
За шаг до борта Тоньо небрежно бросил сопровождающему его пирату:
— Развяжи.
Пират развязал. Только не руки, каналья, а завязки штанов. И даже стащить помог.
— Палубу не мне мыть, — хмыкнул Тоньо. Не то чтобы он надеялся, что это послужит последней каплей, и пират его убьет или хоть спихнет за борт. А скорее от чистого душевного порыва сделать крысам напоследок какую-нибудь мелкую гадость, раз крупная не получается.
Пират притворился глухим. А может, и правда был глухой? Даже ведь бровью не повел, лишив достойного дона маленькой радости! А заодно — сухих штанов. Ну и плевать. Их же капитану это нюхать в своей каюте. Ха. И если они думают, что он вроде дона Хосе Мария Родригеса, который по нижней палубе ходит, приложив к носу надушенный платочек, то сильно ошибаются. Чтобы лишить присутствия духа студиозуса, проучившегося шесть лет в университете славного города Саламанки на кафедрах алхимии и римского права, нужно что-то посущественнее мокрых подштанников.
Смутить пирата тоже не удалось — с той же каменной мордой натянул на пленника штаны и чуть не под руку отвел в капитанскую каюту. Даже пинка не отвесил напоследок. И дверью каюты не хлопнул! Пансион благородных девиц, черти бы его забрали наконец, вместе с этой невыносимой легкостью бытия!
Летающая машина была похожа на кар, но внутри выглядела не такой удобной. Из сдвинувшейся в сторону, словно имперская, двери выпрыгнул рыжий кудрявый мужчина в костюме, будто сплошь состоящем из карманов. Огляделся, почесал макушку, разглядывая онемевших от ужаса пленников с таким выражением лица, словно не ожидал их увидеть. Акайо на миг показалось, что эндаалорец сейчас откажется иметь с ними дело и улетит, но в этот момент тот заметил Таари. Расплылся в счастливой улыбке:
— Госпожа Н’Дит! Извините, что так долго. Челнокам вообще запрещено показываться над Кайном, но с новой маскировкой стало намного безопасней.
— Твоя работа, Маани? — вежливо уточнила Таари. — Я слышала, что ты занимался краской-хамелеоном.
Он покраснел, забормотал, что его роль совсем небольшая. Таари нетерпеливо прервала его:
— Замечательно. А теперь, пожалуйста, забери этих пленников. Можно сразу в центр коррекции, по программе снижения агрессии. Это местные разбойники.
— Они пытались вас убить? — рыжий Маани побледнел так же быстро, как недавно покраснел.
Таари кивнула:
— Да. А мой гарем едва не убил их, но мне всё-таки удалось вылечить раненых. — Посмотрела на едва заметный холмик на обочине. — Почти всех.
Они помолчали, словно отдавали последние почести убитому, хотя всё, что знали о нем — что он был разбойником и напал на экспедицию. Маани отвернулся первым. Достал из нагрудного кармана цилиндр, похожий на шприц без иглы, направился к пленникам. Они завозились, тот, на кого нацелился Маани, заорал, отползая, вперемешку проклиная, умоляя и признаваясь во всех грехах разом. Таари поморщилась:
— Подержите его.
Держать пришлось вдвоем, Иола вздернул пленника на ноги и обхватил поперек туловища, Акайо отвел вбок голову. Маани смотрел на это с выражением ужаса немногим меньшим, чем был написан на лице его жертвы. Однако подошел и на удивление точным движением приложил свой цилиндрик к панически бьющейся жилке на шее пленника. Тот тут же обмяк, Иола передал его Рюу, и, пока бесчувственное тело тащили в челнок, подхватил следующего. Этот ухитрился укусить Акайо за руку, получил увесистую пощечину и так же заснул от прикосновения Маани. Кто-то боролся не на жизнь, а на смерть, кто-то висел безвольно, главарь оскалился и пообещал:
— Вас я тоже буду убивать!
Маани не понял, Таари улыбнулась куда более страшной улыбкой:
— О нет, ты не будешь. Ты просто нарвешься на корректировку и после этого станешь таким, каким захочет твой хозяин.
Слово «корректировка» она произнесла на эндаалорском, но главарь понял и поверил. Расширились глаза, он рванулся, почти вывернувшись из захвата Иолы… Упал на руки натянуто улыбающегося Маани, успевшего-таки дотянуться и ткнуть ему в шею своим цилиндриком.
— Что вы ему сказали?
Таари передернула плечами, сама недовольная своей вспышкой.
— Про корректировку мозговых структур. На понятном ему языке и не совсем правду. Не важно, все равно его будущее зависит только от него. Может быть, сегодняшний страх ему поможет.
— А может, заставит притворяться, что он в порядке, когда на самом деле это будет не так, — мягко возразил Маани. — Я предупрежу о нем и прослежу, как всё будет двигаться.
Таари поблагодарила, они вместе смотрели, как заносят главаря в челнок, снимают путы и пристегивают к креслу. Маани кивнул на всё ещё стоящую на земле белую коробку:
— У реаниматора остались ресурсы?
— Мало, — Таари почему-то улыбалась, говоря это. — На пару тяжелых ран всего. Закинь нам на точку десяток индивидуалок, и с большей частью проблем мы справимся.
Маани кивнул.
Прощание вышло неловким, челнок взлетел, завис над дорогой. Исчез, оставив дрожащую, как от облака, тень, которая, все ускоряясь, поползла к границе.
— Всё, — вздохнула Таари, садясь на отремонтированный паланкин. — Можем идти дальше.
***
Ушли они недалеко, только до чистого ручья, где можно было напиться и привести в порядок одежду. Вода оказалась холодней льда, руки коченели вмиг, зато кровь с ткани сходила хорошо. Стирать пришлось всё — что не измазали в бою и при рытье могилы, пошло на путы разбойникам и тоже изрядно повозилось по размокшей после дождя земле. Раздеваться донага в быстро темнеющем лесу было неприятно и попросту холодно, за частой стеной бамбука слышались голоса Таари и Тэкэры.
— Лучше одеться и высохнуть у костра, — поделился Акайо, вспоминая подобные купания в армии, особенно когда из озера солдат выгонял гонг. Тревога, конечно, всегда была учебной, но времени сбегать за сухой формой всё равно не оставалось.
Мокрая рубашка липла к телу, от холода начала бить мелкая дрожь. Зато костер они развели в два раза быстрей обычного, сели плотным кругом. Таари, ежась, высыпала в котелок с медленно закипающей водой белый порошок, пообещала:
— Если каждый выпьет хотя бы по чашке — не заболеем.
Акайо послышалась в её голосе скорее надежда, чем уверенность, но костер пылал жарко, одежда вскоре перестала холодить тело, а горячее питье согрело изнутри. Могло бы стать уютно, но вместо этого стоянка напоминала сад камней: тихий, неподвижный. Они сидели, жуя подаренную в деревне еду, и молчали. Одни предки знали, почему, но слова не шли ни к кому, даже Иола, перед поездкой предвкушавший, как будет диктовать Наоки переводы эндаалорских книг, если что-то и переводил, то только в мыслях.
Может быть, привыкшим к эндаалорской индивидуальности людям было странно говорить при всех. Может, казались неуместными приходящие в голову мысли. А может, просто не хотелось выпускать в ночную тьму то, что глодало сердца.
Акайо не мог вспомнить, о чем говорили в армии. Должны же были говорить?
— Ладно, — Таари шевельнулась, разрушая образ, заставляя всех очнуться от оцепенения. — Одну деревню мы прошли, но мало ли, сколько ещё знакомых встретится по пути. Хотелось бы быть готовой к прошлому любого из вас. Раньше я не спрашивала, уважая ваше право на тайны, но сейчас это может стать опасно. Кеншин уже рассказал, подумайте, с чьей истории начать, и говорите.
— Это займет не один вечер, — подал голос Иола.
— Так и у нас как минимум луна впереди, — отмела возражения Таари. — Давайте, я жду. Кто первый?
— Я, — быстро предложил Юки. Тут же замялся, словно не веря, что в самом деле сказал это, что успел раньше остальных. Признался: — Я, на самом деле, уже пробовал рассказать, тогда, когда говорили про фамилии. Это было глупо и не к месту, я понимаю, и тогда понимал. Но мне хочется, чтобы хоть кто-нибудь знал, кто я. Помнил меня. Я уже едва не опоздал — я ведь сегодня умер… Если бы не вы, госпожа.
Помолчал, обводя пальцем край кружки. Поставил её на землю, сцепил мягкие руки. Как он вообще оказался в Эндаалоре? Не воин же, это сразу видно.
— Я говорил, что Танак много, да? Ну вот, а я — старший наследник рода. У меня есть где-то… Уже, наверное, вдова. Нас поженили родители, примерно так же, как мы сейчас якобы выдаем замуж вас. Мы с Мико впервые увидели друг друга на свадьбе, провели вместе один день, а потом меня отправили осматривать хлопковые поля на границе. Наверное, это будет самая глупая история из всех, потому что я со своей охраной попросту заблудился. Послал одного в разведку, он не вернулся… Теперь думаю, не он ли чуть не убил того фермера. В общем, мы подождали и пошли дальше. Вышли на дорогу, увидели кары. Моя охрана доблестно меня защищала, сейчас вспоминать и смешно, и страшно. Мы, кажется, сильно всех напугали, кто-то вызвал… Не знаю, кого. Что-то вроде СКЧ, с оружием и всем таким. За собственное лечение мы не задолжали, зато задолжали всем тем, кого ранили, думая, что защищаемся. Не знаю, где сейчас моя охрана и что делает. Меня сначала учили на кого-то вроде библиотекаря, но я оказался совершенно непригоден к работе с вашими машинами. Сааль меня перекупил у махнувшей на меня рукой Лоори, но я и на наш взгляд не слишком красив, и на эндаалорский тоже. Я торчал на рынке уже почти луну, когда вы меня купили.
Помолчал недолго, едва заметно улыбаясь. Добавил:
— Страшно мне не было. Честно, я почти сразу подумал, что для меня от попадания в рабство ничего на самом деле не изменилось. Вышло ведь намного лучше, чем могло — землевладелец из меня, боюсь, получился бы просто ужасный.
— А тебя правда зовут Юки? — спросил вдруг Тетсуи.
— Ну, — внезапно обнаружившийся наследник богатого рода замялся, — почти. Юки — это мое детское, мамино имя. Отец называл меня Сэдэо, как “решение” и “первый”. Вроде как выражал надежду на то, каким я стану… Вернее, сообщал каким я должен быть в его глазах. Поэтому лучше Юки. Я ведь его надежды не оправдал.
Тетсуи кивнул, опустил голову, тыкая палочкой в землю у себя под ногами. Акайо думал о том, что в некотором смысле отец Юки оказался прав. Конечно, имя ничего не меняло, но оно отразило черты, которые были в его сыне, хоть он и не мог их разглядеть. Юки все-таки выбрал себе судьбу, а теперь решился рассказать обо всем спутникам. Для этого нужна была куда большая храбрость, чем требуется тому, кто живет по чужой воле.
— Как ты думаешь, мы встретим по пути твоих родственников? — спросила Таари.
— Не знаю. Империя большая, но и Танак много. Даже отца можем встретить — он как раз зимой объезжает все свои земли, но начинает обычно с побережья. Это будет очень глупо, если мы на него наткнемся, но я предупреждал, у меня вся история такая.
— Моя глупей, — неожиданно подал голос Наоки. Посмотрел в черное, проклевывающееся звездами небо. — Но она подождет другого вечера.
***
Проснулись в молочном мареве тумана, складывали вещи наощупь, перекликаясь друг с другом. Командовала Таари, звала всех по именам, чтобы никого не потерять.
Когда они наконец собрались, нашли дорогу и двинулись вперёд, опустившееся на землю облако немного поредело, позволив разглядеть хотя бы землю под ногами. Звук шагов глох, растворялся, каждый шорох казался незнакомым. Только по траве да теням можно было угадать, когда они вышли из леса.
— Надо будет следующую деревню сфотографировать, — в третий раз тихо напомнила сама себе Таари. Акайо, несший паланкин, видел, как она пытается устроиться поудобнее в покачивающейся корзине. — И храм. И спросить про легенды.
На родине Кеншина им всем было не до того, но раскинувшиеся вокруг поля позволяли надеяться, что следующая деревня не принесет путникам никаких жутких сюрпризов. Домов пока не было видно, туман скрывал даже шедшего впереди Иолу, оставляя каждого наедине с собой, и Акайо был этому рад. Он думал о будущем, представлял белые квадраты стен, высокие пороги, колонны храма в конце улицы и ведущие к ним ступени. Выдумка невольно вела за собой на самом деле виденные картины, вытаскивала образы из, казалось бы, безнадежно спутанного клубка детских воспоминаний. Всплыло, как кувшинка из темной воды, как он ещё совсем маленьким убежал следом за мамой к реке и весь день плескался, не думая ни о чем.
Предупреждение: NC-17
[1] Гигантский кодекс — пергаментный свод XIII века на латинском языке. Его также называют "Дьявольской Библией".
[2] Circis maximus (лат) — колоссальный цирк в Древнем Риме.
[3] Miles gloriosus (лат) — славный воин; иронически — вообще военный.
[4] Четверть часа Рабле = неприятные минуты. Французская идиома.
[5] Шабретта — устаревшая волынка. Была популярна в центральных регионах Франции.
[6] Савояр — странствующий музыкант с шарманкой и дрессированными сурками.
[7] Куплет детской французской песенки "Дорогой из Оверни".
[8] Feuille de rose — красявенькое название анилингуса у французов.
[9] Oh, mon dieu! (франц) — О, мой Бог. Кроули нагло каверкает (между собой ребята в основном все же разговаривают на английском).
Весна бурлила, журчала, пыжилась новизной и свежестью. Деревья сменяли белые пуховые шапки на зеленые шляпы. Резко и быстро потеплело.
Балконная дверь и окно были распахнуты настежь, так что комната глубоко вдыхала свежесть близлежащего сквера. Нетерпеливый ветерок норовил приподнять занавеску-вуаль, чтобы сквозняком вторгнуться внутрь. Он бы так и поступил, не сдерживай его невидимая сила.
Кроули посасывал чубук, кутался в баньян и хмуро наблюдал за ленивым вечером.
Вдоль по улице вереницей плелся народ: в массе своей подёнщики, возвращавшиеся с дневных заработков в пучившиеся от перенаселения предместья. Алые маковки колпаков теперь мелькали все реже. С казнью эбертистов патриотический пыл у Парижа обездоленного пошел на убыль. Напрасно теперь старьевщики пытались нагреть руки на растасканном у аристократов и церкви добре. Даже возгласы редких недотеп «слава Республике!» упирались в равнодушные затылки прохожих.
С арестом Дантона и компании Париж состоятельный, вопреки стоявшей на улице теплой погоде, тоже погрузился в оцепенение. Кроули разделял чувства народа. Правда, Дантон его волновал мало.
Азирафаэля не было. Совсем. И если Кроули в первые пару дней глушил беспокойство работой в секции, то теперь паника постепенно накрывала его.
Он написал отчеты и нарисовал на полу спальни круг со строчками из Гигантского кодекса [1]. Без вызова спустился в Ад, чтобы сдать хвосты и снести тяжелый взгляд Вельзевул. И пускай разговаривать он научился раньше, чем молчать, он приобрел и этот ценный навык. Промозглые голубые глаза обещали убить, если он раскроет рот. Он не раскрывал и раболепно стоял на коленях.
Он понял, каким был идиотом. Своим безответственным отношением к работе он мог подставить Азирафаэля. И если раньше оправдание «это просто соблазненный мною смертный» при непредвиденной ситуации казалось достаточным, то теперь подумать было страшно, что случилось бы, застукай Вельзевул их в постели. Вероятно, тот еще circus maximus [2]. Эта парочка знала друг друга в лицо. И едва ли они не стравились бы, как дикие звери на арене.
Кроули стряхнул пепел из чашечки трубки. Как жаль, что вместе с ним он не мог стряхнуть весь ворох проблем, повисший на плечах.
Он уже хотел снова вернуться в ванну, чтобы горячая вода забрала бушующее волнение, но скрежет замка отвлек его.
Он не обернулся, услышав шаги в коридоре.
— Miles gloriosus [3] вернулся, — констатировал Кроули, когда почувствовал руки на своей талии и теплое дыхание на шее. — А ты не торопился. Пришел развоплотить и меня? Будь спокоен, фехтую я отвратительно.
— Зачем ты так? — ответил Азирафаэль надтреснутым голосом и ткнулся лбом ему в плечо.
Те самые руки, которые так легко могли отправить Вельзевул в небытие, теперь нерешительно касались его, вызывая холодок по спине.
— Может, расскажешь о себе получше? Я, оказывается, тебя совсем не знаю. Ты там случайно за тумбочкой вереницу перечеркнутых зазубрин не прячешь? Мне стоит отодвинуть?
— Там пусто, — пробормотал Азирафаэль. — Вельзиэль был моим куратором. Моей части. Учил навыкам ближнего боя. Если тебе интересно, откуда я его знаю. Её.
— Почему котенок?! — встрепенулся Кроули. — У вас что-то?..
— Из-за истинной формы, Кроули. Тренировки были не только в человеческих оболочках. И нет, не проси, я тебе ее не покажу.
— Я думал, ты другой.
— В каком смысле? — голос Азирафаэля дрогнул.
— То трясешься над каждой вошью, то рвешься укокошить мою начальницу. Между прочим, совсем недурную. Чем-чем, а своим лицемерием ты меня все еще поражаешь.
Азирафаэль с шумным вздохом потянул его за локоть, заставляя повернуться. Взял лицо в ладони, будто этот жест мог прогнать засевший внутри страх.
— Кроули. Подумай хоть немного.
— Над чем?!
— Почему я это сделал.
— Потому что ты исполнительный ангел. Потому что один изверг, которому раскаленной кочергой в заднице надо повертеть, написал Высочайшие инструкции. Потому что мы оказались не в том месте, не в то время.
— Ты растерял всю проницательность. Я чувствую любовь, Кроули. Я же говорил.
— Какую к черту любовь?! Ты мою-то пять тысяч лет разнюхать не мог!
— Я приобрел этот дар недавно. Но, поверь, любовь я определяю безошибочно. В том числе наших «непримиримых» начальников друг к другу. Почувствовал, как только вы вошли в парк. У меня там была встреча с Гавриилом. Я уже хотел от него отделаться, а тут такое. Я сделал ставку и не прогадал. Я знал, что он ее защитит. Не мог не защитить.
— Ты… манипулировал? ЛЮБОВЬЮ?! Ты страшен, ангел.
— Поймай они нас на том же, они бы не церемонились. А так… так у меня и Уриэль, и Гавриил в ежовых рукавицах. Не дернутся.
— Я У ТЕБЯ ТОЖЕ В ЕЖОВЫХ РУКАВИЦАХ?!
— Прими мою страховку, Кроули. Может, не как знак нашей любви, так хотя бы в обеспечение нашего Соглашения.
На этих словах Кроули проклял тот день, когда подкинул Азирафаэлю идею с этим соглашением. Уже тогда он испытывал к нему чувства, весьма далекие от деловых отношений. Лет двести он выгадывал момент. Наконец в уме созрело красивое признание, достойное пера Петрарки, но при первой же встрече признание растерялось на полпути, и до адресата дошло жалкое подобие в виде «мы так долго знаем друг друга, давай сотрудничать!»
— Меня, надеюсь, бить не будешь?
— Я защищаю тебя. Нас. Неужели ты не понимаешь?!
— От Рая и от Ада сразу? Аж третья сторона какая-то.
— Называй, как хочешь, — Азирафаэль подался вперед, выдыхая ему в губы страшные слова, — у меня новый Бог, Кроули.
И поцеловал с отчаянной решимостью, не давая ответить. А может, боялся, что захочет взять слова обратно? Слишком опасные и тяжелые. Выдержишь ли, Азирафаэль?
Я не просил
Любовь — это маленькая смерть. Или даже смерти. Азирафаэль был их рассадником в темном плаще. Он опустил бы глефу, не защити Гавриил даму сердца. И рука не дрогнула бы.
Во имя любви
Но сейчас рука нерешительно дрожала, развязывая пояс баньяна, и Кроули ощущал сладкую власть вместе со скольжением ткани по телу. Тот, кто натянул поводки, сам невольно надел ошейник. И это бесценное знание опьяняло лучше вина и сигаретного угара.
На губы лезла незваная улыбка. Кроули пытался прогнать ее, но уголки рта укрывали ее, как преступницу.
Азирафаэль легко опустился на колени, будто делал это каждый день.
— Я, кажется, обещал тебе приятное пробуждение? Как насчет просто «приятного»? — спросил он.
— Я хочу стать твоим.
— Ты и так мой, — сказал Азирафаэль и всё понял.
Римляне называли это состояние «raptus» — вознесение человека над самим собой. Кроули сказал бы проще: смелый трус наконец решился. С косой дорожки уже не свернешь, так какой смысл в надуманных ограничениях?
Благородная аскеза, отказ от слабостей бренного тела? Нет, Азирафаэль о таком не слышал.
Часы оттикали четверть часа Рабле [4]. Неприятностей больше не будет. Не сейчас.
Кроули простился с теплом баньяна, думая, что Богу нечего стесняться своей наготы. Бог совершенен. У него не может быть кривых ног или отталкивающей худобы.
Азирафаэль потерся щекой о выставленное вперед колено. Котенок. Что ж. Ему идет. Только в кого ты вырос, котенок? В какое кошачье?
Язык у Азирафаэля был гладкий, горячий и бесстыдный. И он им старательно пользовался, получая досадно быстрый отклик.
Кроули пожурил бы себя, но понимал — бесполезно. Он вспыхивал легко, как сухостой в летний зной. Достаточно одной искры.
«Я раздую. Мне не надо много».
Но Азирафаэль упрямо разводил пожар и стоял в его сердце. Огонь призывно гудел, заставляя воздух нагреваться, а тело бросать в пот. Сгорит все.
Кроули сжал короткие седые волосы, подаваясь бедрами вперед. Теперь он видел. Седые. Его ангел был старым, как мир, и очень усталым. А он тут, идиот, смел сарказмами в него бросаться.
Азирафаэль не противился пальцам в волосах. Подстраивался под желаемый темп, лаская губами, языком и рукой. Он хотел и умел сделать приятно. Кроули натягивал мягкие прядки и толкался, слепо, рвано и глупо, будто Азирафаэль в любой момент мог передумать и уйти. Азирафаэль сжимал его ягодицу и бросал укоряющий взгляд из-под ресниц. Этот взгляд — кристально ясный, не замутненный маревом возбуждения — разрывал на части. Заставлял сердце превращаться в мокрый размякший комок, бесполезный и ни к чему непригодный. Азирафаэль проводил языком по сизой выпуклой венке, плотнее сжимал губы и никогда не обещал что-то напрасно. Даже взглядом. Даже в порыве страсти, когда любовники дают друг другу лживые клятвы «быть вместе всегда» и «никогда-никогда не расставаться».
Когда Азирафаэль выпустил член изо рта, оборвав тягучее удовольствие, Кроули громко выдохнул, возмутившись. Но его порывисто повернули спиной, легким тычком в поясницу заставляя наклониться и опереться о подоконник. Кроули старался не думать, как смотрится со стороны с оттопыренным задом. Лишь памятуя о том, что Азирафаэль ниже, шире развел ноги.
Занимаемая им поза располагала к созерцанию окрестностей: распахнутое окно как раз выходило на сквер, за которым высились две башни-близнеца — развенчанная революцией церковь Сен-Сюльпис. Но Кроули не было дела до тяжелой годины столпов веры. Под еще воздушной сенью вязов разворачивалась драма более примечательная. Мальчик лет двенадцати терзал ветхую шабретту [5], в то время как второй савояр [6] задавал ритм барабанной дробью. Их лохмотья скрашивали разве что яркие кокарды. Дополнял ансамбль похожий на бесхвостую крысу сурок, восседавший на коробочке, небрежно обклеенной цветастыми нашлепками.
— Доро́гой из Овéрни,
Овéрни дорого́й
Прошел я по Лимани,
И мой сурок со мной.
Станцуем — ведь недаром
Рожден я савояром [7], — завывал зычным голосом мальчик, а сурок доставал из коробочки растроганным прохожим билетики счастья за десять су.
«Да что ты знаешь о счастье, глупая крыса».
«Счастье сейчас будет у меня в заднице».
Впрочем, детская песенка шла на «ура», как и дела у этой троицы. Мальчик-зазывала проворачивал с карманами подошедших такие акробатические трюки, которым позавидовал бы и Кроули.
— Feuille de rose [8], — с насмешкой объявил Азирафаэль, укусив его ягодицу. — Или дети в окне интереснее?
— Нет, — возразил Кроули, а затем, осознавая, что сказал Азирафаэль, разъяренно посмотрел на него через плечо. — Ты откуда такой терминологии понабрался?! У де Сада не было.
— Красиво, правда? — загадочно протянул Азирафаэль, — «Лепесток розы». Мне нравится. Там, где я жил с Уриэль, много борделей. Мне пару раз предлагали, когда я проходил мимо.
— Точно мимо?!
— Точно, дорогой.
Кроули фыркнул, понимая, что выглядит глупым ревнивцем, но ничего не мог с собой поделать. Раз ввязался во все это, изволь доверять. Ну, или хотя бы делать вид.
Тихий смех заставил его ягодицы стыдливо поджаться. Азирафаэль поцеловал их поочередно:
— Кто сравнится с тобой, Кроули?
Это был риторический вопрос.
Азирафаэль вылизывал его, и с члена липко и предвкушающе закапало на пол. Придумал тоже. «Лепесток розы». Кончал бы он с этими нежностями. Кроули из последних сил смотрел на прохожих и пытался не рявкнуть на Азирафаэля. А тот делал все, чтобы он пустился ерзать и извиваться на зависть любой подвязочной змее. Влюбленному Кроули это, может, и было позволено. Для демона Кроули слишком позорно, мелко.
Но Азирафаэлю нравилось дразнить. Вызывать в нем это пыхтение вперемешку с предательскими тихими стонами. Иначе к чему такое старание?!
Кроули ожидал, что на смену языку придут пальцы. Это было бы в стиле Азирафаэля: растянуть прелюдию и сделать все основательно и неторопливо. Он же как-то обмолвился, что ему интересен процесс, а не результат.
Но язык сменился членом. Яйца влажно шлепнулись о ягодицы через один удушливый вдох. Подозрительно легко, но как-то не по-джентльменски. Где черепашья медлительность с дотошными вопросами «не больно, дорогой?»
Где боль?!
Азирафаэль замер, сжав его бока. Ожидаемых вопросов не поступило.
— Ты мухлюешь! — догадался Кроули, чувствуя, как знакомая целительная сила разлилась по телу легкой щекоткой. — Ах, наглец!
Азирафаэль не ответил на нападки. Но высказать ничего не дал. Разве что только языком тела — ногти заскребли облупившуюся краску на подоконнике — и глухими стонами, сдерживать которые стало бесполезно. Плавные толчки и рука, обхватившая член, творили чудеса. Возможно, более обыденные, чем «настоящие», но Кроули не променял бы их ни на что.
Чувства обострились. Кроули украдкой взглянул на Азирафаэля через плечо. Красивый. Прекрасный. Незаменимый. Потный, взволнованный и возбужденный. Азирафаэль прижался к его виску губами, будто не видел, что там навсегда выжжено клеймо.
«Сотри его. Сотри!»
Азирафаэль не мог его стереть. Зато убедить, что оно ничего для него не значит — да. Возможно, это было даже важнее. Честнее.
Кроули подался назад, желая прислониться спиной к груди Азирафаэля: почувствовать его тепло. Но тот с насмешливым цоканьем двинул бедрами. Понял порыв нежности на свой лад.
Сволочь!!!
В итоге Азирафаэль не сдержался и послал к чертям святую вежливость. Его тяжелое дыхание жгло загривок, и он ненасытно ускорял темп. Неуверенность? Удушливый трепет? Возвышенный слог и платоническая любовь? Азирафаэль надавил на лопатки, заставляя лечь на подоконник. Намотал на пальцы волосы, будто вожжи натянул. Хозяйский жест. Не то чтобы унижающий, но показывающий истинную сущность. «Я — твой, а ты — мой». Кроули застонал так, что савояр с улицы одобрительно засвистел.
Демон Кроули сдал позиции, оставив влюбленного глупца-тезку почивать на лаврах. Демон Кроули был никому не нужен. Влюбленного глупца возвеличили до Бога и опустились перед ним на колени. Глупец трепетал в объятиях среди выжженной пустоши и совсем не сопротивлялся, когда его, вымотанного и довольного, подхватили на руки.
И даже замершая на улице парочка гражданок, имевшая честь наблюдать его концерт (интересно, насколько его было видно с улицы?), не могла испортить ему настроение. Напротив. Пока они ахали и тыкали в него с Азирафаэлем пальцами, савояр лихо обчищал их карманы.
Азирафаэль сдул липнувшие длинные пряди с его щек, а Кроули сжал пятками крепкие ляжки. Захохотал, запрокинув голову. Он знал, что Азирафаэль его надежно держит. Он больше не упадет.
Гражданки швырялись в него ханжескими комментариями даже с улицы. Прилипалы.
Кроули прислонился лбом ко лбу Азирафаэля и закрыл глаза.
Пускай завидуют. И так дома их уже ждет суровый урок жизни. Но ничего. В следующий раз пусть приглядывают за своими карманами, а не за парочками в окнах.
Творец эгоистичен. Творец хочет преклонения перед собой и перед своими «детьми». Поэтому Кроули совсем не противился лежащему Азирафаэлю на его бедрах (чем-то напоминало преклонение).
Его плавное дыхание гоняло волоски на животе, как ветер степные былинки. Азирафаэль касался губами кожи у пупка, будто все хотел попробовать на вкус, но не решался. Наслаждался, дразнил сам себя лишь невесомой дегустацией, а затем вдруг взял и укусил смешную складку, которую непонятно как вообще нашел.
— Не кусайся, — возмутился Кроули, ткнув его в морщинистый лоб пальцами. — Ненавижу боль.
Его укусили еще раз.
— Непослушный котик. Отшлепаю. В ссанину ткну. Кастрирую! — градация угроз была притворной. Ухмылка распускалась на зацелованных губах с каждой все ярче.
— Мм-м-м?
Играющий Азирафаэль. Опасный Азирафаэль. Всепожирающий Азирафаэль.
Сонный, сытый и удовлетворенный.
— Убьешь меня? — спросил Кроули, резко дернув за короткие светлые прядки. Он избежал третьего укуса.
— Только если немножко.
— Я не про это. Про Армагеддон. Я хочу, чтобы в будущем ты меня нашел. И сделал то, что должен. Ты. И только ты.
— Кроули! — Ухмылка потухла. — Мы что-нибудь придумаем. У нас есть еще два столетия. Не бойся. Я защищу. В крайней случае сбежим. Вселенная так огромна. Может, у тебя есть на примете какая-нибудь планетка…
Его впечатали в постель, навалившись сверху. Тяжелый Азирафаэль. Прекрасный Азирафаэль. Защищающий.
— А, если напрямую, поверь. Тебе будет плевать, кто выпустит из тебя кишки. Не делай смерти красивые жесты. Она только посмеется. Ты бы еще сказал, что последнее, что хочешь увидеть — мои прекрасные глаза. Голубые, как Небо, с которого тебя попросили. Романтик.
— Почему ты все портиш-ш-ш-шь?! — прошипел Кроули.
— Потому что не торопи время. Её пути неисповедимы, ты сам свидетель. Так наслаждайся тем, что происходит сейчас. Хочешь вина?
Азирафаэль отпустил и встал с кровати. Исчез на кухне, но уже через минуту вернулся с бутылкой. Только сейчас Кроули увидел, что рана на икре затянулась в бугристый белесый рубец, похожий на мерзкого жирного червя. Азирафаэль заметил настороженный взгляд.
— Она сохранила чиавону с ангельских времен, — пояснил он без лишних вопросов. — Следы от такого оружия не проходят бесследно. Уриэль еще красиво заштопала. Могло быть хуже. Я, кстати, поэтому задержался. Гавриил любезно вспомнил о моем ранении и перенес меня к ней. А она не отпускала, пока рана не зарубцевалась.
Азирафаэль протянул открытую бутылку (бокалы давно пылились на полке, как и прочие условности) и лег обратно на бедра, будто это тощее недоразумение было достойной заменой подушке.
— Что у тебя на полу? — спросил Азирафаэль, кивнув на врата. — Только не говори, что пытался связаться с Раем?!
— Нет. — Кроули неохотно сделал глоток. — Это к нам портал. Они… похожи. У вас строчки из Кабаллы надо писать, у нас — из Гигантского кодекса.
— Ах. Да. Другие слова. Теперь вижу. Чего это ты вдруг? Не вызывали же вроде.
Кроули рассказал, увлеченно рассматривая стену. Получил в ответ тяжелый мрачный взгляд, будто на него разом вывалили тележку камней.
— Делай свое дело добросовестно, — сурово предупредил Азирафаэль и, в противовес словам, игриво потерся носом о живот.
Утром на подоконнике Кроули обнаружил помидорную рассаду. Терпкая и пахучая, она зеленела мягкими листочками и кокетливо шевелила ими под порывом гуляющего в комнате сквозняка.
— Я хотел оранжерею, а не огород, — заметил Кроули, бережно прикасаясь к крохе-горшку. — И что будет после помидоров? Бобы? Кабачки? Тыква?
Азирафаэль заглушил смех в подушке, отвернувшись к стене. Кроули фыркнул и пошел на кухню готовить завтрак впервые за несколько дней.
Рассаде следовало еще подрасти, прежде чем основательно пустить корни. Но Кроули уже прикидывал, где бы урвать клочок земли под грядку.
***
— Что ты светишься?
— Я?
— Нет, архангел Гавриил. Конечно ты. Раздражаешь.
— Весна же, — Азирафаэль блуждал по комнате, а затем с любопытством заглянул за плечо Уриэль. — Светилась бы тоже. Тебе же теперь никто не мешает переписываться с другом сердца.
— Пошел в задницу, — огрызнулась она, не отрывая пера от скрупулёзно составленного плана Тампля.
«Да я уже».
Но вместо этого Азирафаэль спросил:
— Что же это ты? В одиночку составила план похищения?
— Конечно. Дождешься от тебя. Я сломала голову, разбираясь в твоих схемах, но смогла их объединить. Вот! Смотри. Крестиками обозначены позиции, где должны стоять наши люди.
— Постой. Разве не я один должен это делать?
— Нет. Я так решила. На тебя возложена почетная миссия обеспечить мне прикрытие. Для этого нужно провести роялистов под видом гвардейцев во внутренний двор крепости под предлогом перевода принца в Консьержери. Они должны видеть, что принц настоящий.
— Да знаю я… — неуверенно отозвался Азирафаэль. — Но я не понял, что делать лично мне.
— Для начала раздобыть солдатскую форму. Да не смотри ты так. Она недорогая. Семь ливров за штуку. Роли роялистов распределю я. Кстати, само руководство операции беру на себя тоже я. Ты же будешь дожидаться меня и дофина в карете. На все про все даю тебе четыре дня. А… еще нужен приказ о переводе. Ты же вроде общался с Робеспьером? Думаю, тебе не составит труда подделать подпись и поставить печать?
— Государственные символы и знаки нельзя создавать. Ты смеешься, что ли?
— Придумай что-нибудь, — Уриэль начала хмуриться. — Я и так почти все за тебя сделала.
— Четыре дня… — Азирафаэль постучал костяшкой по столу. — К чему такая спешка?
— Сам же говорил, что дофин стал плохо есть. Долго ли протянет десятилетний мальчик, отказываясь от и без того скудной пищи? К тому же Франция мне смертельно надоела. Домой хочу. И тебе будет вольная, не надо меня сварливую терпеть. Так что в наших общих интересах поскорее исполнить волю Небес.
— Домой — это куда? — удивился Азирафаэль. — На Небесах же скука смертная.
Уриэль покусала перо. Задумалась, будто в уме взвешивала, что сказала.
Азирафаэль был уверен, что она сейчас запричитает и пристыдит его. Вспомнит про «покайся» и затянет занудную лекцию, что пребывание на Небесах — плод мечтаний любого ангела. Но честность возобладала.
— В Санкт-Петербург. Там меня дожидается чудесная аптека. Я соскучилась.
— Странный выбор. Город-слякоть, город-смерть. Да и климат здесь не в пример лучше.
Уриэль покачала головой и промолчала.
Азирафаэль вспомнил про свой книжный магазин впервые за очень долгое время. Вспомнил и тут же сделал в уме заметку, что стоило бы на втором этаже обустроить нормальную квартиру. С ванной, кухней и спальней. А кабинет он отдаст Кроули, так и быть. Пусть творит с ним, что хочет. Может, он сделает из него маленькую оранжерею? Заплатишь рабочим — и они застеклят, что угодно.
И в Сохо на одну пару джентльменов станет больше…
Азирафаэль пораженно моргнул: впервые при мысли о книжном его заботили не книги. Но назвать магазин, пусть и уютно обставленный, домом — язык не поворачивался. Дом был в тесной квартирке на Сен-Сюльпис. Где Кроули готовил завтраки, вскакивал прирученной лисицей на колени и настырно лез целоваться, мешая ему пить кофе и просматривать газету. Отныне дом был накрепко связан с рыжими волосами и запахом, которым был пропитан Кроули и эта квартира. Нет, картина неполна. Еще несколько завершающих штрихов.
Окна на южную сторону. И зеленеющий сквер через дорогу. И Фру-Фру, воющая, как примадонна, по три разу на дню. И…
Азирафаэль хмыкнул. Что ж. Если пригласить Кроули обосноваться в его книжном, может быть, он когда-нибудь сможет назвать это место домом? Он очень хотел верить в это.
— Дорогой.
— Что?
— Я же говорил сегодня, что ты замечательный?
— Нет. Сегодня нет.
— Ты замечательный.
— Для тебя — стараюсь, — Кроули будто прирос к столу и быстро писал убористой вязью что-то на бланке с пометкой «Робеспьеру». На короткое мгновение он поднял взгляд, влюбленно улыбнулся, не скрывая резко расширившихся зрачков, и снова погрузился в бумаги.
Когда Кроули работал, он мог часами просиживать за столом и марать белые листы безжизненным бюрократическим слогом. «Делай свое дело добросовестно» он воспринял чересчур серьезно.
Азирафаэль облокотился о край стола. Некоторое время наблюдал, как выбившаяся из хвоста рыжая прядь елозит по бумаге вслед за пером, будто охотится на испачканный чернилами наконечник. Кроули не замечал ее.
— В власах твоих разлит янтарь,
В глазах — лукавый прищур.
Объятьем мне даруешь Рай,
Который не отыщут.
— Мааааандьёёёё [9], — прогнусавил Кроули, макая перо в чернильницу. — Это что?
— Импровизация.
— Стихи стал сочинять? Мне?
— Ну, собираешь же ты мои убожества всех видов и форматов. Изволь, еще одно. Кстати о них. Может, снять все-таки эту картину? — и Азирафаэль неприязненно кивнул на творение своей кисти.
— Нет. В ней — настоящий ты. Она мне дорога.
— Но она ужасна!
— Красота бывает разная… — философски изрек Кроули и ловко покрутил перо меж пальцев. — И безобразное может быть шедевром. Вспомни хотя бы уродцев Босха. В общем, я сказал свое «нет», и оно окончательное. Что ты вообще делаешь в моем кабинете? Я буду занят еще несколько часов. И не надо меня отвлекать. Я легко отвлекусь.
Азирафаэль захотел нагло сесть на колени, как это обычно делал Кроули, и проверить (вот уж кто налетал и плюхался, не заботясь о личном пространстве!). Но постыдился искушать Кроули, когда тот занят делом.
— Можешь оказать мне услугу?
— Какую?
Достав из кармана мешочек с остатками луидоров от Гавриила, Азирафаэль пододвинул его к Кроули.
— Мне нужен обмен на республиканские ассигнаты. Без понятия, где можно еще обменять, кроме твоего рынка.
— Хорошо. — Кроули легкомысленно убрал мешочек в стол. — Завтра сделаю.
— И… дорогой. Можешь дать на вечер свое свидетельство, ну то, где еще указано, что ты комиссар десятой секции?
Как назло, Кроули среагировал мгновенно: сдвинул брови, углубив и без того заметные лобные морщины. Явно хотел спросить «зачем?!», но не решался.
— Как бы оно не оказалось тебе бесполезным, — предупредил он и призвал к себе сюртук. Достал из кармана потрёпанный свиток. — Многие знают меня в лицо. Если ты вздумаешь использовать это свидетельство — стерегись, что тебя просто загребут.
— Нет-нет. Оно даже не покинет пределов этой квартиры, — быстро заверил Азирафаэль.
— А… ну… ладно? — отозвался Кроули и снова зарылся в бумаги.
Сказать или не сказать? Нет, незачем искушать судьбу. Азирафаэль с облегченным выдохом, что не пришлось спасаться от лавины вопросов, пошел учиться подделывать подпись Робеспьера на кровать.
Все остальное она помнила очень смутно. Ей казалось, она видит сон, в котором не может двигаться, и все вокруг нее было как в легком тумане. Может, это так подействовали лучи, которые марсианка решила на них испробовать, а может, сказалась сильная усталость и переживания. Но Каролина только видела, как стена снова открылась, и какие-то люди в военной форме зашли в комнату. Их было много, и Каролина сначала решила, что они хотят ее убить. Но затем она поняла, что ее несут на руках по коридору, а еще через какое-то время она увидела большой шаттл, стоявший перед ней. Ей показалось, что они находятся на крыше дома, что ее удивило, и она уже не могла понять, то ли все это происходит на самом деле, то ли она видит сон. Двигаться она не могла. Также она не видела Энтони, и хотя ей очень хотелось спросить, где он, она не могла произнести ни слова, как ни старалась. Она только запомнила ощущение сильного холода, настолько сильного, будто ее поместили в морозильник, что было странно, потому Каролина видела, что вокруг нее по-прежнему лето и ярко светит солнце.
А затем она шла по огню. Перед ней была длинная, бесконечная дорога, и солнце снова ослепляло ее. Пламя, по которому она шла, было очень высоким, оно захлестывало почти до подбородка, но боли не было, но зато ей стало тепло и даже жарко, и этот жар будто прилипал к телу противной пленкой. А потом неожиданно откуда-то взялась вода. Вода заливала лицо, уши, глаза, и Каролина не могла поднять руку, чтобы вытереть их, не могла произнести ни звука, чтобы попросить убрать эту воду. А потом ей неожиданно снова стало холодно, так холодно, что свело руки и ноги, и именно холод заставил ее пересилить сон и открыть, наконец, глаза.
Пол под ней раскачивался, будто она лежала на больших качелях. А потолок был низкий, непривычно близкий, так что Каролина с удивлением какое-то время смотрела перед собой, ничего не понимая. Стены и потолок все больше напоминали ей внутренности машины.
Машины!
Каролина рывком села, поняв, что была закрыта простыней.
– Тише, тише! – услышала она чей-то голос, и мягкие руки заботливо уложили ее обратно. – Тебе пока лучше не двигаться.
Каролина увидела женщину в белом халате и поняла, что находится в машине «скорой помощи». Она также увидела недалеко от себя незнакомого мужчину в военной форме и в первый момент испугалась, но он не сдвинулся со своего стула, только смотрел на нее спокойно. Каролина снова огляделась. Рядом, на соседней кровати, лежал Энтони с кислородной маской на лице, поэтому Каролина снова подскочила.
– Энтони! – воскликнула она. – Он жив?
– Да, но состояние тяжелое, – ответила врач. – Он потерял много крови, кроме того, у него много ушибов, вывихов и возможно, сотрясение мозга. Но состояние стабильное, так что с ним, скорее всего, все будет в порядке.
Каролина села на кровати, откинув простыню, и стала смотреть на Энтони. Его лицо было спокойным, на нем не было заметно следов крови или ран, так что на какой-то миг ей показалось, что он ее разыгрывает – сейчас он откроет глаза и хитро усмехнется… Каролина взяла его руку в свою.
– Вы его жена? – спросила врач.
– Нет, его жена умерла, – тихо ответила Каролина. – Я его знакомая…
– Мы сделали ему переливание крови. У него редкая группа, а запасов практически все закончились.
«Энтони и сам редкий», – подумала Каролина, но вслух сказала:
– Пожалуйста, сделайте все, чтобы его спасти!
– Мисс Биггс, – услышала она мужской голос и обернулась на военного, который до этого молчал.
– Вы меня знаете? – удивилась она, невольно отодвигаясь подальше и пытаясь понять, есть ли у него оружие или нет.
– Не бойтесь, – продолжал он. – Я генерал Стивенсон и возглавляю отдел ФБР, где работает агент Энтони Мэйсон. Короче говоря, я его босс.
Каролина кивнула, немного успокоившись.
– Что произошло? – спросила она. – Как вы нас нашли?
– Мы не могли себе позволить потерять такого агента, как Мэйсон, – ответил генерал. – Он располагает важной информацией о проекте «Птица». Мы искали его, а спасли заодно и вас.
– Заодно, – Каролина даже немного обиделась. – Я тоже кое-что знаю!
– Да, поэтому я тут и разговариваю с вами. Только вряд ли вы расскажете мне что-то из того, что мне не известно. Об агентстве «Эльдорадо» мне давно все сообщил Мэйсон.
– Но я работала там и знаю больше, – окончательно обиделась она. – А если бы вы смогли разыскать мистера Уиттона и допросить его…
– Мистер Уиттон давно мертв.
– Что? – у Каролины сорвался голос, и она с изумлением уставилась на генерала. – Как мертв? Он же улетел на Венеру!
– Летел, но не долетел, – ответил генерал. – «Звездный экспресс» взорвался, едва стартовал с Луны. Все пассажиры и экипаж погибли.
Каролина откинулась назад и несколько минут сидела неподвижно, в глубокой задумчивости.
– Вы в этом уверены? – спросила она наконец.
Генерал внимательно следил за ее лицом.
– Уверен, – ответил он. – Мне сообщили об этом надежные люди.
– Как странно, – проговорила она. – Уиттон летел на Венеру, думая, что спасется там от войны, а сам погиб на старте… Какая странная ирония судьбы! Оставшись на Земле, он мог бы выжить…
– Да, Уиттон мог бы нам сейчас сильно помочь, – ответил генерал. – Как только нам стало известно о начале войны, был собран срочный правительственный совет из представителей всех стран Земли. Опуская всякие подробности, сообщаю тебе, что мы сейчас вынуждены заключить мир с марсианами на их условиях.
– Мир? С марсианами? – Каролина растерялась. – И что это означает? Марсиане улетят домой?
– Нет, жители Земли официально станут союзниками Марса в войне с Нептуном.
Каролина снова подскочила от этих слов.
– Что вы сказали? – воскликнула она. – Или мне это послышалось? Земля будет воевать с Нептуном? Помогать в этом марсианам?
– Все верно.
– Вы хоть знаете, какие у них технологии? Я была там, я сама видела, своими глазами!
– Марсиане высадились на Землю вместе со своими военными кораблями. Так что оружие у нас есть.
– Но это безумие! – с горечью воскликнула она. – Как можно помогать этим жестоким марсианам? Вы сами видели, что они хотят проводить эксперименты над людьми! Сама Линда сказала мне, что хочет использовать нефритовые лучи с шаттла как оружие против землян! Марсиане хотят нас убить, а вы будете им помогать? Мир что, сошел с ума?..
– Тише, успокойтесь, – приказала ей врач.
– Успокойтесь, мисс Биггс, – добавил генерал. – Я сам вижу, что происходит. Мне тоже марсиане не внушают никакой симпатии и доверия. К сожалению, у нас нет выбора, кроме как помогать им и надеяться, что нас они не тронут. Когда марсиане прибыли на Землю первый раз, они заключили соглашение о взаимопомощи с представителями Земли. Нептунцы находятся слишком далеко, и с ними такого соглашения никогда не заключалось. С ними был заключен договор только о помощи в организации туристических поездок. Так что, договор Земли и Марса действует до сих пор.
– И что, его нельзя расторгнуть? – воскликнула Каролина. – Неужели какой-то глупый договор поставит под угрозу всю планету?
– По условиям договора, его нельзя расторгнуть без разрешения того самого официального представителя, который его заключал. Я сам видел текст…
– Так найдите этого человека! – закричала Каролина так громко, что врачу пришлось снова ее успокаивать. – Найдите этого мерзавца!..
– Мисс Биггс, – грустно произнес генерал. – Вы что, так и не поняли, что этим представителем был как раз мистер Уиттон?
Каролина затряслась от ужаса. Врачу пришлось удерживать ее за плечи.
– Ах, ну да… – пробормотала она. – Но Уиттон мертв… Какой ужас!.. Что же теперь делать?..
Ее захлестнула острая жалость. Не самого Уиттона ей стало жаль, а того, что от его разрешения даже сейчас, после его смерти, что-то зависело… И не что-то – мир на Земле!
«Мир зависит от нас», – вдруг вспомнила она надпись на сувенире и почему-то вся похолодела.
– Еще можно все изменить! – воскликнула она. – Мир с марсианами не должен означать войну с Нептуном! Слышите? Не должен! Если земляне и марсиане объединятся, нептунцы погибнут! А после этого марсиане примутся за нас!.. Я знаю, что сам Уиттон, какой бы он ни был, никогда не доверял марсианам! Они могли за это убить его! – тут ее осенила догадка. – А что, если именно марсиане взорвали «Звездный экспресс»? Ведь они могли это сделать? Ответьте, генерал!
– Могли, – нехотя согласился он.
– И что тогда? – возбужденно продолжала она. – Если я права? Ведь марсиане знали, что в случае гибели Уиттона никто не помешает им высадится на Землю! Они подстроили это специально! – она не могла усидеть на месте от волнения. – Еще Маргарет рассказывала мне… Линда хотела сместить действующего Федерального Главу Марса и начала сотрудничать с его врагом, Лентором! Возможно, они вместе все это и подстроили, чтобы разделаться сначала с нептунцами, а затем с нами!
Она увидела, что генерал сильно помрачнел и уже не смотрит на нее.
– Вы считаете, я сошла с ума? – воскликнула она.
– Нет, – тихо ответил он. – Такая теория, как у тебя, уже однажды звучала…
– Значит, я права!
– Но нет никаких доказательств этого, – мрачно продолжал генерал. – Будь ты хоть тысячу раз права, мы не можем противостоять марсианам, основываясь только на теориях и догадках. У нас нет доказательств! Мы должны думать в первую очередь о безопасности людей. По договору Земли и Марса, пока у Земли есть «Звездный экспресс», Земля считается равноправным союзником Марса, и они не имеют права высаживаться на нашу планету без разрешения особого представителя Земли. Но если корабля нет или с ним что-то случилось, марсиане обязаны высадиться и защитить нас от внешнего вторжения. Если Земля сейчас нарушит соглашение с Марсом в одностороннем порядке, у них будет повод обвинить нас в этом и начать нападение уже на нас. С их техникой это будет несложно. А пока такой договор, какой бы он ни был странный, нас защищает. Наш единственный путь выжить – сотрудничать с Марсом и идти на их условия.
– Но ведь они нас просто используют!
– Мы ничего не можем сейчас сделать.
– Должен быть другой выход!
– Но пока его нет, – генерал посмотрел на часы. – И у нас нет времени. Через час начнется заседание совета всех стран. Там будет принято окончательное решение. Остановите здесь, – попросил он вдруг водителя.
– Вы уходите? – испугалась Каролина.
– Я должен присутствовать на совете.
– Я поеду с вами!
– Вы поедете в больницу, мисс Биггс, где вас осмотрят еще раз. Мы еще не знаем до конца, как подействовали на вас эти нефритовые лучи…
– К черту! – воскликнула Каролина. – Нет времени на эти научные эксперименты! Я еду с вами, и все!
– Но зачем? – удивился генерал.
– Возможно, я смогу найти третий путь, – сказала она.
Истории про красный мобильник Павлику надоели, наверное, уже год назад. Неинтересные они были, не страшные. За окном выл ветер, и в стекло противно шлепал мокрый снег, отчего в теплой спальне под одеялом было особенно уютно и ещё сильней клонило в сон.
– Мальчик думал, что это ему родители прислали, взял мобильник и положил под подушку. А воспитательница ему говорит: «На ночь мобильник обязательно нужно отключать».
Один из приютских погасил настольную лампу, под которой можно было читать, и спальню теперь освещал только уличный фонарь – его самого было не видно, только свет в окне, нехорошего такого синеватого цвета, неживого. Будто бы холодно было от этого фонаря и сыро.
– Но мальчик не послушался и оставил мобильник включенным. И вот ночью слышит он звонок и голос из красного мобильника ему говорит: «Мальчик-мальчик, немедленно выключи мобильник, красная рука уже ищет твой город!»
Павлик хотел закрыть глаза, но почему-то не мог оторвать взгляд от окошка, освещенного фонарем. Снег, падавший на запотевшее стекло, тут же таял и стекал вниз, оставляя кривые мокрые дорожки.
– Мальчик не послушался, а из красного мобильника ему и говорят: «Мальчик-мальчик, немедленно выключи мобильник, красная рука уже ищет твою улицу!»
И в этот миг на стекло снаружи легла ладонь. Вовсе не красная, а бледная, как и свет фонаря. Узкая, с тонкими пальцами. Это случилось неожиданно, Павлик замер – во рту пересохло от ужаса, он боялся вдохнуть, не то что закричать. Никто не смотрел на окно, все слушали унылую историю приютских…
– Мальчик не послушался, а из красного мобильника ему и говорят: «Мальчик-мальчик, немедленно выключи мобильник, красная рука уже ищет твой интернат!»
Тонкие пальцы чуть согнулись – будто рука поскреблась внутрь. А потом прижалась к стеклу теснее, попробовала толкнуть створку. В спальне становилось всё холодней, но никто этого не замечал, даже приютские. Пахнуло рекой, сырость испариной осела на лбу, и Павлик подумал, что надо закричать, но не смог выдавить из себя ни звука. Даже пискнуть не смог…
– Мальчик не послушался, а из красного мобильника ему и говорят: «Мальчик-мальчик, немедленно выключи мобильник, красная рука уже ищет твою спальню!»
Когда на стекло легла вторая ладонь, Павлик увидел, что окно не закрыто, – ручка была повернута не так, как на втором окне. И теперь закричать было просто необходимо, но голоса не было. И двигаться Павлик тоже не мог, даже пальцем шевельнуть, даже моргнуть глазами. Ему никогда в жизни не было так страшно, никогда. Даже когда он думал, что за дверью стоит волк…
– Мальчик выключил мобильник и хотел убежать, вскочил с кровати и выбежал в коридор. А там его уже ждала красная рука. Она его задушила.
Бледные ладони на стекле давили на створку всё сильней, и Павлику показалось, что она подалась внутрь. И он вдруг отчетливо понял, что по сравнению с появлением волка, с бабкой Ёжкой, с домом ведьмы это – настоящая, смертельная опасность. Всё остальное – ерунда, сказки, сродни глупой истории про красный мобильник. А теперь происходит нечто по-настоящему страшное, а он не может ничего с этим поделать. И сейчас приютские уйдут, остальные заснут, и он останется один на один с этим ужасом…
– Между прочим, по включенному мобильнику можно найти любого человека, – добавил приютский, чтобы придать вес своей дурацкой истории.
За запотевшим стеклом между ладонями появилось светлое пятно, которое медленно приближалось. То, что пряталось за окном, хотело заглянуть в спальню. И Павлик уже видел в свете фонаря очертания призрачного тела. Так Снежная Королева лишь на миг заглянула в комнату к Каю, и он оказался в её власти. И лучше бы это была Снежная Королева!
– Для этого аппаратура нужна специальная, – фыркнул второй приютский. – У красной руки что, аппаратура была?
– Это, может, рука-робот, радиоуправляемая. А маньяк-убийца рассылает детям телефоны, чтобы потом их находить и убивать.
– Зачем ему их искать с помощью мобильника, если он и так знает адрес?
Да, лучше бы это была Снежная Королева, потому что прижавшееся к стеклу лицо было во сто крат ужасней – опухшим, рыхлым, с приоткрытым ртом и щелочками заплывших глаз. Спутанные волосы будто развевались от ветра, только медленно и плавно, дыбом поднимались над головой.
– Просто в мобильнике был специальный датчик, к которому притягивается красная рука.
Это Бледная дева. Павлик представлял её иначе – красивой и прозрачной, в белом платье. Он никогда не думал, что явление Бледной девы – это так страшно. Витька не рассказывал историй про Бледную деву, считал их глупыми. Напрасно.
Бледная дева забирает только мальчиков. Некрещеных мальчиков. Павлику вдруг мучительно захотелось быть крещеным мальчиком, чтобы это лицо исчезло…
Рот искривился плотоядным оскалом – и Павлик подумал, что сейчас умрёт, потому что лицо это было ему знакомо, слишком хорошо знакомо, чтобы перепутать… Бледной девой была их с Витькой мать!
– А зачем, интересно, по мобильнику говорили, что его надо выключить?
– Ну, наверное, маньяк убивал только непослушных детей.
Нет, нет, не может быть! Она пьяница, да. Говорят, что она плохая мать, – но это неправда, она хорошая, просто у неё тяжелая жизнь, так и Витька говорит. Она просто абортов не делала, как некоторые! Она даже плакала, когда они с Витькой уезжали в интернат! Она веселая, она не может убивать детей, это неправда!
Мишка Воскресенский высунулся из-под одеяла и спросил у приютских:
– А если «Отче наш» три раза прочитать, датчик сломается?
– Господь всемогущ… – расплывчато и неуверенно ответил приютский.
Лицо прижималось к стеклу с издевательской улыбкой: может, Павлик, ещё как может! Некрещеных, непослушных, ненужных никому детей надо убивать, затаскивать на дно реки и скармливать рыбам.
А ещё… Их мать была красивая – во всяком случае, Павлик так считал. Не утром, конечно, а обычно. И от того, что она явилась ему такой уродливой, он заплакал. И тер глаза, чтобы не видеть её за стеклом, забыть, навсегда забыть опухшее лицо с заплывшими глазами и волосами дыбом!
– Пашка, ты чего? – спросил приютский. – Ты чего ревёшь?
– А вот говорили, что нечего малышне рассказывать страшилки… – вздохнул его товарищ.
– Пашка, ты чего, испугался, что ли?
– Он же некрещеный, его Господь не защищает, – едко вставил Мишка Воскресенский.
Павлик не мог остановиться, всхлипывая громко, на всю спальню, – будто что-то толкало слезы изнутри, встряхивало плечи. И хотелось закричать: «Нет, нет, нет! Пусть бы этого не было! Пусть бы я ничего не видел!» Но Павлик не сумел ничего выговорить и от этого расплакался еще горше.
– Пашка, ты это… Не реви… – Приютский встал и подошел поближе. – А то нянечка услышит…
– Надо Витьку позвать, пока никто не пришел, – предложил второй.
И они позвали Витьку – он пришел сразу, потому что думал, будто Павлика кто-то обидел. Павлик все равно не смог успокоиться, хоть и собирался сказать, что его никто не трогал. Слезы бежали сами собой, уродливое лицо матери все время всплывало перед глазами, внутри все переворачивалось, и слезы лились с новой силой.
Витька усадил его на кровати, завернув в одеяло, встряхнул раза два – не помогло. И Павлик понимал, что надо успокоиться, все объяснить, иначе Витька будет считать его нытиком, но стоило оторвать руки от лица, и взгляд снова падал на окно…
– Пошли отсюда, – буркнул Витька. – Чайку попьешь у нас, кинцо посмотрим, а?
Павлик закивал – чтобы не видеть больше этого окна! – и начал сползать с кровати на пол.
– Мимо тапок не промахнись! – Витька поправил одеяло у Павлика на плечах.
* * *
К вечеру пошел крупный мокрый снег и дунул западный ветер – Ковалев промок, продрог и промочил ноги, а потому надеялся поскорей переодеться, погреться у печки и выпить горячего чаю. Кроме того, у него болела рука, и это добавляло злости и раздражения.
Но дома его снова ждала Ангелина Васильевна – на этот раз Ковалев нашел её визит чрезмерной навязчивостью.
– Что вам от меня нужно? – спросил он вовсе не любезно.
– Здравствуйте, Сергей Александрович, – с грустной улыбкой сказала она, не обращая внимания на его недовольный тон.
Он скинул куртку и ботинки, молча протопал в комнату и прикрыл двери, собираясь как минимум переодеть носки. Вообще-то хотелось демонстративно повесить их на верёвку в кухне, но Ковалев так и не решился этого сделать, отчего впал в ещё большее раздражение, и швырнул мокрые носки в пакет с грязным бельём.
Ангелина Васильевна терпеливо ждала, когда он вернётся. Старая ведьма!
– Что за ерунду вы тут рассказывали моей жене? – спросил Ковалев, включая чайник.
– Я рассказала вашей жене чистую правду: моя бабка действительно нагадала когда-то, что здесь вас ждет смерть. Но о верности этого гадания я ни слова не говорила.
– Я понимаю, вы хотите, чтобы я уехал. Но я и так уеду через месяц, не переживайте. Я уже сказал, что ваша дочь меня не интересует. Что ещё вам нужно?
– Вы, к сожалению, не уедете. – Ангелина Васильевна вскинула немигающие глаза – будто потянула в водоворот.
– У меня отпуск пятьдесят шесть рабочих дней. И можете не беспокоиться, я уеду, как только закончится срок Аниной путевки.
Она не стала Ковалева разубеждать, но посмотрела на него снисходительно, как на глупого ребёнка.
– Я слышала, вас укусила собака.
Ковалев сосчитал до пяти, чтобы не выругаться вслух. Черт его дернул обратиться за помощью в санатории – надо было сразу ехать в комендатуру!
– Я понимаю, что в Заречном нет ни одного человека, который бы об этом не слышал. Но можно хотя бы не переспрашивать у меня, правда ли это? – проворчал он сквозь зубы.
– А я не переспрашивала. Если я ничего не путаю, именно мой муж немного помог вам уладить формальности в ЦРБ, так что узнала я о вашей неприятности не из сплетен, а из первых рук. В соседнем районе зафиксировали два случая бешенства, правда у диких животных. В двадцати километрах отсюда. А прививку вы сделали на сутки позже, чем надо. Бешенство распространяется по нервным стволам от места укуса к центру, и первым признаком заражения является непроходящая боль на месте укуса.
Кристин Белли мочала, побалтывая стаканчиком со льдом. Длинные пальцы ее прекрасных рук побелели.
− Возможно, вы захотите посчитаться с Лилиан Майер… — продолжил Хью Барбер.
− Кто вы, и откуда пришли сюда? — спросила Кристин уже без улыбки
Хью предъявил свое удостоверение.
− Кто вас нанял? — спросила Кристин.
− Меня нанял член семьи Майеров, чье имя я вынужден держать в секрете, но который хочет помешать планам Лилиан Майер насчет ее сына.
− Разве Якоба не убили повторно? – скривила губы Кристин.
− Это доподлинно не известно, труп не опознан, от живого Якоба нет вестей, — соврал Хью.
− Что же я могу вам сказать из того, чего вы и сами не знаете? Я вижу, что вы осведомлены достаточно, — усмехнулась Кристин.
− Мне надо знать правду о том, какие у Якоба были финансовые планы в 1972 году, и как они расстроились.
− Я знаю ситуацию только в общих чертах, молодой человек, — Кристин села в кресло напротив, закинув ногу на ногу, обнажив чуть выше колена прекрасное бедро в атласном чулке. — Вряд ли мой рассказ будет вам чем-то интересен.
Хью улыбнулся ей и потянулся, чтобы чокнуться бокалами.
− С другой стороны, вряд ли я уже ухудшу ту ситуацию, в которую попал бедный Якоб, — словно размышляла вслух Кристин.
− Учитывая, что он все-таки вас предал, стоит рассказать, не так ли?
− О, вряд ли слово «предал» можно отнести к Якобу. Вот уж его никак нельзя было назвать верным или искренним. К сожалению, я слишком поздно это поняла. Люди нужны ему были постольку, поскольку они помогали решать ему какие-то свои задачи. Типичный Майер, — заключила хозяйка галереи.
− Значит ли это, что вы согласны побеседовать? — уточнил Барбер.
− Да, только прошу не включать диктофон, — попросила Кристин.
− Разумеется.
− С чего же начать? — задумалась красавица, приставив картинно пальчик ко лбу. — С того, как Лилиан Майер расстроила нашу свадьбу или с того, как она расстроила планы Якоба по слиянию компаний? Планы сына не учитывали ее мнение, а потому подлежали исправлению по-майеровски. Я была не уверена в своей помолвке. Меня не пугало наличие у Якоба двоих детей, и даже стервы-мамаши, которая пыталась вмешиваться в любое принимаемое Якобом решение. Меня пугало другое: сам Якоб, который проявлял абсолютное безволие. Он был что называется — тряпка. Да-да, — не удивляйтесь. Можно противостоять любым трудностям и проблемам. Но нельзя противостоять самому себе. Если говорить о Якобе, то единственный эпитет, которым можно его описать, — «лентяй». Милейший, умнейший, образованнейший… Лентяй. Он любил книги, живопись, музыку. И если бы читателям, зрителям или слушателям платили деньги, он бы несомненно обогатился.
− Интересная характеристика, — заметил Хью.
− Многолетние наблюдения, — хмыкнула Кристин. — После того, как Верона Майер впала в депрессию, он не нашел ничего проще, как запереть ее в психиатрической клинике. И это теперь, когда депрессию можно было лечить и дома, и вполне успешно. — красавица поправила юбку на коленях. — В общем, он избавлялся от проблем самым кардинальным способом. Потому что был ленив, да-да, именно потому, что ему было лень возиться с человеком, пытаться его понять, помочь ему. Он все проблемы решал так: быстро и кардинально.
− Тем не менее, вы решили выйти за него замуж? — спросил Хью.
− Не знаю, за него ли… Или за империю Майеров, — откровенно сказала Кристин. — в любом случае, этот проект оказался моей неудачей. Иногда, впрочем, я думаю и наоборот. Кто знает, в какой психушке я бы оказалась, если бы вышла за него замуж, да чем-нибудь не угодила.
− Как же наступила роковая развязка в ваших отношениях? — подхватил мысль собеседницы детектив.
− Ах, да! Я несколько увлеклась. — спохватилась хозяйка художественного салона. – Развязка была, скажу я вам, весьма эффектная. Якоб был щедр, он помог мне с открытием этого художественного салона, что взбесило Лилиан Майер. Старуха считала, что из «Империи Майеров» не может утечь ни малейшего ручейка. Она устроила форменный скандал с битьем посуды и оскорблениями. И ее не волновало, что Якоб Майер был фактическим владельцем здания и всего оборудования в нем. На Якобе были завязаны все контракты, весь небольшой бизнес. А галерея — это не только выставки, это и оценка картин, и продажа антиквариата, и скупка ценностей, и реставрация. Это достаточно прибыльно и интересно. По крайней мере, это значит «не складывать деньги в одну корзину». Потребительский кризис возможен в пищевом производстве, ориентированным на простых людей. Но богачи даже в самые печальные времена «тощих коров» не изменяют своим привычкам. Галерею бы не тронули никакие кризисы.
− Я в этом мало разбираюсь, но звучит спорно, — сказал Хью.
− Так и Лилиан Майер считала. Она фактически расстроила нашу с Якобом свадьбу, но галерею отобрать ей не удалось, так как я настояла на «отступном». Галерея была передана мне целиком! Однако, Якоб решился на второй необдуманный и несогласованный шаг. Он хотел избавиться от «Пивной Империи Майеров, продав свою львиную долю Джорджу Визенготту из «Фуд продактс Интернешнл».
− Почему же не Лилиан Майер? Мать бы смогла купить долю. И овцы целы, и волки сыты, — спросил Барбер.
− Нет, у Лилиан никогда не было такой суммы, да еще и сразу. А у транснациональной корпорации, как вы понимаете, деньги были. Но поскольку это была сделка со сторонней компанией, то требовалось одобрение совета директоров «Пивной Империи Майеров».
− Совет директоров не был под пятой Якоба?
− Разумеется, был, поскольку Якоб владел контрольным пакетом, то голосование превращалось в формальность. Лилиан Майер узнала об этой сделке случайно. Что там у них произошло с сыном, я не знаю. Могу лишь догадываться. Но думаю, что она была настроена решительно. В общем, он хотел избавиться от доли — и он от нее избавился. Да притом очень оригинальным способом. Все его оплакивали, а он нежился на каком-то курорте.
− Вы поверили в его гибель?
− Все поверили, — усмехнулась Кристин Белли. — история выглядела очень убедительно, пока в смерти Якоба не обвинили малышку Юджину. Я вступилась за девочку, высказала всё в глаза Лилиан Майер, но она заявила, что мне не стоит лезть со своим мнением в их дела. И через два дня моя галерея была подвергнута атаке вандалов. Это случилось ночью. Все картины были изрезаны, все стенды разбиты. Сработала сигнализация, но никого поймать не удалось. Я понесла ужасающие убытки, которые не покрыла страховка. Потому что большой удар был нанесен именно моей репутации. Как видите, Лилиан умеет решать вопросы.
− Вы обращались со своими подозрениями в полицию?
− Полиция пела под дудку Лилиан Майер, меня бы никто и слушать не стал.
− Вы сказали, что стали сомневаться в том, что Якоб умер, когда в его смерти обвинили Юджину?
− Да, именно так. Я навестила Юджину в больнице. Бедняжка была помещена в ожоговый центр. Обычная муниципальная клиника, и это при деньгах концерна! Я была возмущена. — Кристин сжала кулачки и постучала по полированному подлокотнику кресла. — девочка была совсем одна, ей было одиноко, плохо. И она призналась мне, что к ней приходил отец. Сначала я не поверила, подумала, что это бред больного ребенка. Но Юю говорила так уверенно, и добавила, что отец просил перед ней прощения и пообещал забрать ее в Мюнхен, как только она поправиться. Согласитесь, на бред это не похоже.
− А после 1972 года вы виделись с Якобом? — спросил Хью. Кристин покачала головой.
− Нет, не виделась, но получила однажды от него странную открытку. Она пришла то ли из Греции, то ли с Крита. Это было примерно в 1980 году. Я ее не сохранила. Почерк был, несомненно, Якоба. Он приглашал меня приехать к нему на отдых. Подписи не было, но был обратный адрес.
− Вы не поехали? — спросил Барбер, хотя и так было ясно, каков будет ответ.
− Нет, — Кристин улыбнулась, — я была так рада, что история с Майерами кончилась, что не имела никакого желания ворошить прошлое и общаться с призраками. И как он себе это представлял: встреча старых друзей в романтической обстановке после всего, что было?
− Спасибо, мадам Белли, — Хью поспешил откланяться.
− Знаете, молодой человек, — Кристин тоже поднялась с кресла, — я прошу попусту не говорить о том, что вы встречались со мной. Но если нужно повторить сказанное в суде — я не буду скрываться. Надоело это майерское чванство, может, кто-то и собьет с них спесь. Я бы хотела посмотреть на это. До встречи!
Ну почему же, подумал Игорь, и поцеловал в висок своего звездного капитана. Сашка потерлась щекой о его щеку. Ей было хорошо и спокойно. Ведь память вернется — как вернулась та простенькая мелодия, которую ей удалось сыграть на гитаре.
Калымов как раз заскочил к себе кабинет глотнуть на бегу кофе, когда засигналил ком, а потом голосом Игоря сообщил, что они с Жанной и Сашкой прямо сейчас направляются на «Корунд». Пропустить это событие было невозможно. Встретились они уже у шлюза.
Саша его радостно поприветствовала, она прекрасно помнила совещание у министра.
— Как успехи? — вежливо поинтересовался Вак.
— Оказывается, я играла на гитаре. Гилоиса я тоже вспомнила. Правда, очень отрывочно. И море. Или это было не море. Просто тьма, много воздуха и чей-то смех. И плеск.
Вак несколько секунд вглядывался в ее лицо, потом покачал головой:
— Невероятно. Это было… дай-ка вспомнить… лет десять назад. Вас как раз впервые посадили на «Фотоны». После интенсивных курсов несколько молодых пилотов удрали на курортную планету, ведь вам полагался отпуск. И мы вас искали. Потом долго уговаривали начальство не судить строго молодых за молодость и безответственность. Там и вправду ночами было непроглядно, какое-то свойство атмосферы делает ночи черными и беззвездными. Если разжечь костер, то с двадцати шагов он кажется слишком красным и тусклым, а с пятидесяти вообще едва виден. А ночи теплые, длинные. И море, которое можно определить лишь на слух да на ощупь.
— Мы были знакомы раньше? — грустно спросила Саша. — Ну, почему я ничего не помню!
— Вспомнишь, — утешил Вак. В первый раз, кажется, со всей искренностью, на которую был способен. — Ну, что мы стоим?
Игорь связался с Димычем.
— Капитан, разрешите подняться на борт. Со мной моя знакомая, как я и говорил. И еще Вак и Жанна.
— Да заходите, — с легкой досадой в голосе отозвался тот. — Я на мостике.
Шлюз выводил в длинный хобот внешнего переходника. Пол слегка пружинил под ногами, это ощущение показалось Саше знакомым. Она пошла медленней, отстала от торопящегося вперед Калымова. Доктора ей не мешали. Шли потихоньку сзади, давая возможность оглядеться, почувствовать себя здесь и сейчас.
У внешнего люка «Корунда» немного задержались, ждали, пока капитан разблокирует с пульта вход. Вошли на борт в том же порядке — сначала Калымов, затем Саша, последними — Игорь и Жанна.
Еще перед входом Саша стала вести себя странно. Она дотрагивалась кончиками пальцев до разных предметов. При этом иногда закрывала глаза. Впервые надолго они задержались возле контрольной камеры грузового трюма. Саша провела рукой по двери. Поежилась, потом вновь закрыла глаза, и активировала пульт у входа. Дверь не открылась. Девушка с досадой покачала головой.
Жанна подсказала:
— Здесь все долго ремонтировали. Это новый замок и новая дверь.
Заверещал придушенным котом ком у Игоря. Оказалось, это капитан удивляется, где гости заблудились.
— Дим, спустись к нам сюда. Только тихонько.
— Что у вас происходит? — голос у капитана стал обеспокоенным.
— Ты просто спустись и не задавай вопросов.
Через минуту капитан оказался рядом с ними. Он жаждал знать, что происходит. Но Жанна в миг его появления прижала к губам палец. С ней капитан спорить не стал, а огляделся, и безошибочно понял, что все наблюдают за высокой светловолосой девушкой, которая в тот момент уверенно шла к трапам левого борта. Изредка она останавливалась, касаясь пальцами стены. Потом шла дальше.
Димыч еще не догадываясь ни о чем, пошел следом за всеми. Увидел, как гостья свернула к жилому отсеку. Сразу понял — на борту она ориентируется вполне прилично. Вот только идет как-то не уверенно, словно сама не соображает, что делает. Да кто она такая?
Он посмотрел на Игоря, На Жанну, ее лицо показалось не просто сосредоточенным, а каким-то отрешенным, на Вака, который вопреки привычке, вошедшей в легенду, шел по коридору с неспешностью черепахи. Сомнений не было, эти трое знают что-то, ему самому пока недоступное, что-то касающееся вот этой самой блондинки. Которая почему-то остановилась возле его каюты. Провела пальцем по надписи на двери. Улыбнулась чему-то, кивнула.
До этого Димыч был лишен возможности видеть лицо девушки. Да и вряд ли бы это лицо ему что-нибудь сказало. Но вот улыбка, поворот головы, весь жест в целом…
Димыч вспомнил, что все пен-рит — блондины, каким бы изначально не был цвет волос.
Потом он понял, что эта пен-рит только что прочитала его фамилию на двери каюты.
И сомнений нет, что-то про эту табличку поняла.
Поймал за руку доктора, который как раз почему-то шагнул вперед.
— Это Сандра? Игорь, это она?
— Да. Тихо.
Сказано это было таким тоном, что капитан, и без того оглушенный новостью, даже не подумал возражать.
В следующий раз остановились в кают-компании. Саша, практически не открывая глаз, медленно обошла все помещение. Она потрогала и стены, и кресло, и козырной диванчик. На столе ее добычей стал стакан для воды, с гирькой на донце, чтобы никуда не упал во время маневра. Когда она повернула в сторону дверей, Димыч поспешно отступил в глубь коридора. Что он ей скажет, когда они встретятся лицом к лицу? Что скажет она ему? Имеет право сказать все что угодно. Ведь как ни крути, а именно Димыч виновен во всех ее последних бедах.
И почему, как он поверил врачам на планете, когда они с прискорбием сообщили, что Сандры больше нет? Ведь поверил, и даже проверять не пытался.
Как теперь смотреть ей в глаза?
Капитан вернулся на мостик. Так же тихо, как пришел. Он здраво рассудил, что рано или поздно, а Сандра туда придет. И там он ее встретит. И они поговорят. Если только она захочет с ним о чем-либо говорить.
Так и вышло. После кают-компании в действиях Саши появилась некоторая уверенность. Она целеустремленно миновала камбуз и трап, ведущий на нижнюю палубу, не забыла в тамбуре между двумя отсеками с закрытыми глазами потрогать пепельницу на столике. Снова чему-то улыбнулась, после чего, не останавливаясь, поднялась на мостик.
Димыч встретил ее посередине просторного помещения между двумя пультами.
Саша остановилась. У входа, чуть дыша, застыл эскорт.
— Здравствуй, — скованно сказал капитан.
Она нахмурилась. Кивнула.
Потерла пальцами переносицу, посмотрела ему в глаза.
Ни сбежать. Ни отступить. Душат слова: «Я не знал! Я не хотел!». Но нужно молчать. Почему нужно? Да просто нужно, и все. Так правильно. Достаточно уже было ошибок. Она сама скажет все, что надо…
Девушка, так не похожая внешне на Сандру, сказала удивленно:
— Дима…
— Сандра, я…
Она знакомо выгнула бровь:
— Что бы ни было, а в тот раз ты оказался прав. Смотри, и корабль цел, и все живы.
— А ты?
Глупо прозвучало, но всем было ясно, что именно капитан имеет в виду.
— Как видишь, — усмехнулась она, — очень даже ничего. Я рада, что ты — капитан «Корунда».
— Да? Чудесно. Здорово! А теперь, давай, признавайся, какого такого черта ты столько времени не давала о себе знать? Почему мы тут все должны волноваться из-за тебя, дергаться, а ты…
Продолжалась эта словесная атака недолго: Димычу не хватило слов. В кои-то веки. Эскорт наслаждался зрелищем. Сашка внимала.
Все было и так, и не так. Она помнила, оказывается, помнила. Но и корабль, и Димыч — они там, в памяти, были другими. Эта неожиданная гневная отповедь… любой бы растерялся. А кто-то бы и обиделся.
Впрочем, смысл обижаться? Он сейчас орет не оттого что злится, а исключительно из-за вредности характера, да может, еще по привычке. И потому, наверное, что чувствует свою вину…
Имеет полное право, ведь, как ни крути, а действительно, по-свински получилось. Могла и сообщить о себе. Не даром же хранила друзу, на которой пиратская система взлома ограничителей доступа к сети. В любой момент можно было воспользоваться. Так ведь нет. Не хотела выглядеть немощной калекой. Не хотела, чтобы жалели. Вот и выслушивай теперь, что умные люди по этому поводу думают…
Оккультно-эфирная коррида
Часть 22. Принятие.
Третья терция.
Art by Dostochtennaja
Анна Матвеева
#GoodOmens #благиезнамения #Crowley #Кроули #Aziraphale #Азирафаэль