Киборг DEX-6 ХХ-модификации
Июль 2191 г.
Как Глэйс удалось остановиться и не свернуть шею Благодетельному — она и сама не поняла. Просто, кинувшись вслед за ним, вдруг замерла, словно налетев с разбега на бетонную стену. Перед внутренним зрением всплыли воспоминания о стерильно-белых залах DEX’-компани и тревожным звоночком зазвенело: «Опасность!». Ведь можно и как-то по-другому. Так, чтобы подозрения ни в коем случае не пали на нее.
И Глэйс затаилась, дожидаясь подходящего случая. Раз в неделю Благодетельный связывался со Жнецами по инфранету, во все остальное время канал связи был надежно перекрыт. Глэйс стала ловить эти моменты, стараясь оказаться где-нибудь поблизости от передатчика. За короткие десять минут она скачивала себе пакет данных, которые потом в течение недели изучала и тщательно удаляла из цифровой памяти. Благодетельному оставалось лишь костерить ушлых центаврианцев, в очередной раз поднявших цены, не подозревая, что изменились не тарифы, а трафик.
Из сети она узнала, что люди, в общем-то, хрупки и слабы и легко ломаются от малейшего воздействия. Глэйс жадно впитывала в себя знания о том, как убивать людей, как выжить в окружающей среде, как избежать встреч с другими людьми. Так она узнала, что планета, на которой располагалась община, вовсе не была необитаемой, просто Благодетельный занял очень далекий от цивилизации уголок. В ста километрах к югу начинались человеческие поселки, а в трехстах был крупный город, куда соваться ни в коем случае не стоило. Если не забираться так далеко к югу, то в дикой природе можно было выжить. Летом. Ровно до следующей зимы.
Большую долю времени отдала криминалистике, выясняя способы, как можно убить человека, имитировав естественную смерть. Такие способы, конечно, были, но годились для одного-двоих, максимум, троих. Для задуманного требовалось нечто совсем иное.
Меж тем стремительно наступающая зима замела все вокруг сугробами по пояс, мороз сковал землю. Снова остро встал вопрос пропитания – консервы кончились еще в середине весны, и, если летом можно было протянуть на подножном корму, то зимой того, что удавалось собрать с человеческой посуды, не хватало катастрофически.
Все чаще мелькали тревожным красным сообщения о нехватке энергии. Глэйс понимала, что однажды упадет и подняться просто не сумеет. Приходилось экономить на всем – на ночном зрении, на температуре тела, на регенерации. До тех пор, пока, разгребая снег на заднем дворе у Благодельного, Глэйс не наткнулась на вентиляционный люк погреба. Нет, она, конечно и раньше знала, что есть погреб, и есть в нем вентиляция… но сейчас решение проблемы питания встало ясно и выпукло.
Если проложить дорожку ночного обхода вот тут, не в пяти метрах, а в трех, даже нет, в двух с половиной, как раз в обход этого куста, то можно будет перепрыгнуть на крышку люка… одной ногой встать на петли, потянуть на себя… хватит ли растяжки встать другой ногой на раму? Чего тут думать, надо попробовать.
И она попробовала, той же ночью. Растяжки хватило. А дальше ей, легкой, гибкой и сильной не составило труда дотянуться до распорной балки под потолком и проползти по ней в дальний угол погреба, туда, где уже несколько лет никто не разбирал завалы ящиков и обрывков упаковки. В хламе обнаружился мешок из металлизированного пластика, явно хранящий в себе что-то съедобное. Глэйс собиралась было надорвать мешок сверху, но, подумав, что его могут все-таки хватиться, опустилась на колени, припав к полу в следах мышиной деятельности и надгрызла нижний угол. Сухое молоко. Выносила она его не раз и не за два, в целлофановом пакете и ссыпала в освободившийся ящик из-под консервов. А там и от большой связки сосисок, висящих на той же балке, можно отрезать парочку. Люди все равно не поймут, сотня там висит или девяносто восемь. Или даже девяносто пять. И когда посередине зимы ей приказали пересчитать все запасы в погребе и составить список, она, не заморачиваясь понятием «обман», занизила цифры. Не намного, на три-пять процентов. Неучтенные продукты отправились туда же, на чердак. Ей надо. А проблемы тех, кто сподобился завести себе технику и не удосуживается о ней заботиться – это их собственные проблемы.
Глэйс училась быть хитрой.
Этой зимой на нее меньше обращали внимание. То ли она стала более незаметной, что ли, то ли у людей находились другие заботы, кроме как зазря шпынять безответную биомашину. Глэйс старалась быть машиной идеальной и послушной, каждый раз выправляя логи после любого внепрограммного действия. Этому она тоже научилась в инфранете, разом скачав себе архивные записи с форума хакеров и изучив их ночью. На большее у нее, правда, не хватило ни знаний, ни умений, ни необходимых утилит. Утилиты можно было бы скачать на том же форуме, но тогда трафик превысил бы все безопасные пределы.
В начале весны на жертвенный стол легла человеческая девушка, дочь одной из прихожанок. После Прихода она долго плакала у колодца, а потом сдвинула тяжелую крышку десятиметровой ямы с водой и неуклюже перевалилась вниз. Тело вытащили наутро, после того, как сопоставили все факты: пропавшую девушку и сдвинутую крышку. Благодетельный на проповеди метал громы и молнии, осуждая нечестивую, недовольную тем, что ее тело использовали для процветания общины. До тех пор, пока мать несчастной не кинулась на него с обезумевшими от ярости глазами. Глэйс, которой Благодетельный приказал находиться рядом с ним, с хозяином первого уровня, легко и быстро свернула женщине шею. Уже позже, закапывая тела на задворках общины, Глэйс поняла, что не испытывает ни сочувствия, ни жалости. Да, эти две человечки не сделали ей ничего плохого. Но ведь и хорошего тоже не сделали ничего.
Глэйс училась быть расчетливой.
Весна выдалась засушливой и непривычно жаркой. Общинники, бросая в жесткую землю зерна, поглядывали на небо в ожидании туч. Туч, чтобы принесли желанный дождь, от которого дружно зазеленеют всходы. Но пока что они только желтели, вяли и никак не хотели наливаться жизненными соками. Благодетельный вещал, что виноваты два неудачных Прихода и если девушка сама виновата, то машина проклята, проклята, и от нее надо избавляться. От Глэйс стали шарахаться, как от зачумленной. Впрочем, она была совсем не против этого – от людей чем дальше, тем лучше.
В конце весны из общины ушел парень, бывший Летом. Прихватив с собой жену и дочь, вступающую в пору расцвета, он ночью, имея при себе по узелку со скудными пожитками, пересек периметр общины. Глэйс вышла к ним навстречу. Просто показать, что да, она знает, побег обнаружен. Парень оторопел, потом, видя, что киборг не нападает, а стоит неподвижно, порылся в кармане и протянул ей ключ:
— Держи, это от дома. Его запрут, но ты сможешь приходить туда и ночевать.
Пройдя мимо Глэйс, семья скрылась в лесу. И только дочка обернулась и помахала машине ладошкой.
Глэйс сжала в своей ладони ключ, не решаясь помахать в ответ. Сжала единственный подарок в своей жизни. Пусть он уже не был нужен дарителю, но не выбросил, ей отдал. Сжала, подержала и выронила в траву — не стоило менять поведение и рисковать быть замеченной.
Утром побег обнаружили и, конечно же, послали в погоню киборга. Глэйс честно отработала программу поиска. Промахнувшись на пару километров. Вернувшись, доложила Благодетельному, что следы упираются в реку и присутствуют следы еще пятнадцати ХУ особей и неидентифицированного водного транспорта.
Глэйс училась быть благодарной.
Перед самым летним Приходом, наконец, прошли ливни, и те чахлые росточки, что сумели выжить, начали поднимать зеленые головки и расправлять листики.
Девушка, выбранная Благодетельным в жертву новому Квадру, взамен ушедшего Лета, оказалась не девушкой. Лоб Стержня украсила кровь из разбитых губ, а по общине поползли шепотки недовольства. Глэйс не прислушивалась к ним — время, отпущенное на собственное спасение, начинало заканчиваться.
После ливней, промочивших сухую землю на добрый метр, пришла новая напасть — на посевы напали полчища насекомых. Миллионы шелестящих хитином жучков ползали по росткам и грызли, грызли, уничтожая надежду общины пережить следующую зиму. Благодетельному пришлось раскошелиться, заказав три канистры сильнодействующего инсектицида. Когда он подтверждал по инфранету получение заказа, Глэйс, только что притащившая канистры на склад, одновременно с хозяином вышла в сеть.
Интратион… токсичность крайне высока… имеет характерный чесночный запах… смертельная доза 2мг/кг массы тела.
Мгновенный перерасчет… на всю общину надо меньше двух грамм.
На следующий день ей приказали развести инсектицид водой и опрыскать поля, начиная с наиболее пострадавших. Так она и поступила, весь день провозившись с ведрами и опрыскивателем. Незначительные количества яда, поступающие в организм с дыханием, система детоксикации легко нейтрализовывала, пришлось только увеличить количество потребляемой воды. Результатом дня стали двадцать пять грамм тяжелой маслянистой жидкости в маленькой бутылочке из-под какого-то спиртного, подобранной на свалке. Бутылочку эту Глэйс стала всегда носить при себе, замотав в складки висящего платья, дожидаясь удобного случая.
Она стала еще тщательней контролировать свое поведение, чтобы при неизбежной проверке при перепродаже исключить даже возможность подозрения на свою разумность. Только программа, только обязательные действия.
Удобный случай предоставился очень скоро. Зашивавшиеся с прополкой женщины приказали ей набрать в котле мясной похлебки с чесноком и отнести бортнику на пасеку. Непроизвольный мышечный спазм — столовая ложка жидкости из бутылочки бесследно растворилась в похлебке. Глэйс спокойно зачерпнула половником еду, наполнила судок, спокойно отнесла его бортнику, так же спокойно вернулась и не менее спокойно пронаблюдала корчащиеся в последних судорогах людские тела в общей столовой. Подошла к Благодетельному. Тот узнал ее, протянул руку и прохрипел: «Помоги». Глэйс каменным истуканом застыла возле него:
— Летальная интоксикация. Специализированная медицинская прошивка отсутствует. Для приобретения дополнительного программного обеспечения обращайтесь в ближайший офис
DEX’компани.
Ей хотелось петь, кричать что-то несвязное, прыгать от радости, но она позволила себе только посмотреть на умирающего человека живыми человеческими глазами и нежно улыбнуться.
Благодетельный захрипел в ужасе, закашлялся, слизистая пена потекла по его подбородку. Может быть, он еще что-то сказал, может быть, даже отдал приказ о самоликвидации, но Глэйс уже отвернулась, на всякий случай включив звуковой фильтр, настроенный на его голос. Повернулась она только тогда, когда за спиной стихли последние звуки судорог.
— Система готова к работе. Режим ожидания приказа.
Кёнигсберг всегда был крупным и людным городом. Здесь, на берегах холодного моря, с удовольствием селились ремесленники и купцы, теологи и мистики. Перепись населения октября 1942 года свидетельствует о проживающих в черте города 400 тысячах человек. В 1946 году коренное население уменьшилось до 20 тысяч. На место угнанных в заволжские степи или переселившихся в Польшу пришли русские люди, и к 1950 году в Калининграде проживало уже 35 тысяч человек.
С какой целью Иосиф Джугашвили опустошил некогда цветущий край? Действия диктатора сложно понять, рассматривая политику ЦК КПСС глазами сегодняшнего гражданина.
Но если и Берия, и Меркулов, и, наконец, сменивший их в длинной череде руководителей КГБ Абакумов знали что-то большее? Не потому ли город Калинина всегда был под особым контролем ЦК?
***
Дни сменялись ночами, но электрический желтый свет не знал разницы между сном и явью. В этом месте, полном съедающей разум тишины, не было деления на времена года, недели и часы.
Бернагард поначалу пытался разговаривать сам с собой. Но камень глушил звуки, а тени наоборот, собирались и толпой надвигались на библиотекаря, тянули к нему призрачные руки… словно пытаясь высосать его телесную оболочку, заставить Кесслера как можно быстрее присоединиться к ним. Он, правда, и не помышлял о бессмысленном сопротивлении. Ему даже не было страшно. Но что-то глубоко внутри, где-то в районе остывающего сердца взывало к разуму, и он брал в руки теплое серое полотно, прижимаясь к нему всем своим существом, согревался…
Но последние несколько дней даже плат не давал достаточно сил.
Гауптштурмфюрер уже ничего не ел и не пил. Часы и часы он сидел, бессознательно раскачиваясь на койке. Словно заблудился в тумане, который высасывал из него силы и сознание. Иногда он вставал и подходил к запаянным дверям. Все та же жуткая тишина. Все то же одиночество, неподвижность. Но ему казалось, что из этих стен сочатся слёзы и кровь.
Библиотекарь по собственной воле остался совсем один, в мертвящем сумраке подземных галерей.
Железная рука СС и Аненербе оставила ещё живого — посмертным хранителем. Мертвящий холод костлявыми пальцами уже подбирался к нему.
Перед аккуратно застеленной коричневым фланелевым одеялом койкой стояло величественное полотно Рубенса «Марс прощается с Венерой». Бернагард сам выбрал его из десятка хранимых шедевров. Но разве Рубенс был настолько одинок? Разве он смог передать в этой мастерски написанной игре света и тьмы всю глубину потери?
Принимая решение остаться с раритетами, завещанными потомкам их таинственными, ушедшими в небытие и превратившимися в песок предками, он выбрал прибежище для души. Тишину кабинета. Работу. Так казалось тогда. Здесь он увидел себя вне войны. В том мире, которым грезил всегда — среди уединенной тишины, ведя неторопливый разговор с книгами. Это была его радость победы над всеми ужасами, пережитыми лично им. Она примирила бы его со смертью близких.
Но очень быстро Бернагард осознал: одиночество в абсолютной тишине и бессмысленность его существования – это страшно. Он один. К нему никто не придет. Он больше не увидит ни одного живого человеческого лица, не услышит ничьего голоса. И отсюда не выйти… Никак. Никогда.
И даже это не так ужасно, как то, что ждёт его впереди — вечное посмертие. Он поставлен охранять реликвии прошлого, не допуская к ним никого из будущего.
Безумие…
Дурак…
…Его уже перестала мучить жажда, совсем прошли рези в кишечнике и, в последний раз открыв глаза, Кесслер не увидел света лампы. Только яркие точки, как блуждающие болотные огоньки пролетели перед лицом, исчезая в той стране, которую называют чистилищем душ.
***
Живительная струя сырого, наполненного запахом болота и луж воздуха стремительно ворвалась в его легкие! Резкий взрыв по барабанным перепонкам вернул на какой-то миг сознание. Ему показалось, что огромные зелёные твари хватают сложённые вдоль стен ящики и исчезают с ними в чёрном провале стены. Бернагард даже услышал непонятную, речь, похоже русскую:
— Берете по максимуму, сколько сможете поднять и унести. Быстро. Взяли — и в проход. Олларий не может долго держать портал открытым. Василий Иванович, нам за сундуком! Ксения, что ты встала, как кукла?
— Фашист, белый маг!
— Вначале Ковчег, потом все остальное!
— Он жив, он Светлый!
— Вот и хватай его, я тоже не двужильный! Быстрее! Вперед!
Кесслер почувствовал, как какая-то сила поднимает его. Потом он ощутил полёт и смог даже открыть глаза. Кольцо огня окружало его, а он летел по этому бесконечному горящему тоннелю в бесконечность.
— Вот и все, — подумал он.
***
Пожалуй, только Эркюлю Пуаро, или может быть величайшему сыщику всех времён и народов Шерлоку Холмсу, под силу было бы решить интереснейшую загадку.
Альберт Шпеер имел единоличное право общаться с фюрером, входя к нему по собственному усмотрению, не записываясь на приём. В любое время. Именно Шпеером был создан план города Germania, будущей столицы Великого Рейха, которая должна была заменить Берлин после окончания победоносной войны, в мировом государстве, объединившем все материки! Кроме этого своеобразного хобби крупнейший архитектор был ещё и министром военной промышленности.
Но, несмотря на биографию и общую важность этой персоны, в Нюрнберге Шпеера приговорили только к 20 годам заключения, причем ратовал за это именно советский прокурор. В тюрьме Шпандау (где также отбывал наказание Рудольф Гесс, заместитель Гитлера в 30-е годы) он находился до 1966 года. Там же написал книгу «Третий рейх изнутри» и невероятно разбогател. После освобождения этот человек просто исчез, скрылся от внимания журналистов. И появился только в 1981 году, когда его труп был обнаружен в номере одного из лучших отелей Лондона.
Его потомки, внучатые племянники, родившиеся и выросшие в Советской России, постепенно эмигрировали в Европу и сейчас проживают в достатке и покое.
Каким образом они оказались рожденными в СССР? Какие тайны открыл главный архитектор? Почему главный обвинитель Нюрнбергского процесса, нетерпимый к врагам и всемирно известный Генеральный прокурор Роман Андреевич Руденко вдруг так лояльно отнёсся к правой руке Гитлера? Человек-легенда, допрашивавший Бориса Пастернака и обвинявший американца Фрэнсиса Пауэрса, ни разу не упомянул в своих мемуарах Альберта Шпеера!
Никто из многочисленных потомков сына его родной сестры, родившихся и выросших на берегах реки Москвы, не пострадал от Советской власти. Каким образом этот неизвестный миру племянник оказался в России и как эта история связана с процессом в Нюрнберге?
Можно лишь добавить: абсолютное большинство фолиантов, изданных в эпоху Возрождения находилось в спецхране КГБ в Подмосковье. Вся Валлерондская библиотека и поныне пребывает в идеальном состоянии, тщательно отреставрированная и классифицированная архивариусом Борисом Кесслеровым, который, по воспоминаниям работавших с ним, обладал уникальными знаниями и говорил по-русски с сильным прибалтийским акцентом. В 1982 году, уже после его смерти, по завещанию покойного библиотека оказалась в Калининграде.
А вот полотно «Марс прощается с Венерой» сегодня находится в Эрмитаже, в зале Питера Пауля Рубенса.
***
На небе ещё только собирался разбрызгивать свои первые цветные пятна рассвет, а в далеком Кёнигсберге в город вошли советские танки, окончательно подминая под свои траки древнюю брусчатку улиц и всем своим видом подтверждая: «Мы здесь новая власть! Вермахт уничтожен!»
А в ближнем Подмосковье, вовсю распевали свои весенние мелодии соловьи. Берёзовая роща утопала в запахах распускающихся ландышей.
На сырых, ещё не высохших после зимы, поваленных старых березах, а кое-где и на слегка обросшей молодой травой земле расположились усталые люди с серыми лицами. Только спустя час после их необъяснимого появления — падения из каменных катакомб с метровой высоты огненного портала на эту травянистую полянку — лес, наконец, услышал с их стороны первые звуки и увидел облачка папиросного дыма.
Чуть поодаль, там, где у дороги виднелись деревянные избушки городских окраин, на придорожной насыпи, стояли четверо. Здесь, в районе столицы, из которой ушла война, в грязных комбинезонах, они были подозрительны. Рядом крутилась, весело взгавкивая и ловя пастью запахи весны, рыжая собачонка.
Наконец, показался легковой автомобиль, за которым колонной следовали несколько новеньких крытых грузовиков.
Водитель, увидев ожидающих людей, прибавил скорость и резко остановил машину рядом с группой. Открылась дверца, и Рашид Ибрагимович с выражением напряженной тревоги и, не в силах больше терпеть, ещё из машины громко спросил:
— Ну?
— Нормально! — услышал генерал.
Он поднял глаза и увидел Яна живого, невредимого, чуть более бледного, чем обычно. И всю его группу.
Выдержки генерала хватило на минуту, а потом он начал трясти всем руки, хлопать по плечам и даже гладить противно визжащую собачонку.
— А кот-то где? — смеясь, спросил он, наконец.
— А сзади, — серьезно ответило нечто, пыльным облачком висящее над его головой.
— Ох, ты ж, господи, — искренне произнёс генерал и, увидев, как Василий Иванович перекрестился, громко и искренне засмеялся.
— Докладываю: все здесь. Основной груз нуждается в изоляции подальше от столицы. С ним надо ещё работать, и лучше пока не начинать исследования. Все остальное — документы и ценности — можно доставить в основное здание. С нами хранитель. Нуждается в медицинской помощи. По правде говоря, даже не знаю, зачем он нам. Потери: двое бойцов.
— Он Белый. Нужен, — упрямые губы Ксении сами произнесли фразу.
— Ну, нужен, значит нужен. Сама и возись, — словно забыв о присутствии старшего по званию, буркнул ее начальник.
Худояров посмотрел на эту компанию и, глубоко вздохнув, велел грузиться. Порядком здесь и не пахло.
— Рашид Ибрагимович, эти люди теперь все мои, — услышал он. — Прошу их расквартировать накормить и пусть отдыхают. Заслужили.
Один и тот же сон преследовал ее уже два месяца подряд… шторм. Вдох. Практически пустая палуба. Уцелевшие матросы бросились к трюму, не слыша ее зова. Мачту смыло, две другие валялись обломанными запутавшимися обрывками и бились с волнами… надвигалась вторая волна, грозившая гибелью. Волна подхватывала маленькое женское тельце, легко уволакивая в океан, накрыла с головой, не давая дышать. И только черное пасмурное небо виднеется сквозь толщу воды, иногда озаряясь вспышкой молнии… пленное сознание отчаянно билось, пытаясь выплывать раз за разом.
В это утро долгожданное пробуждение никак не наступало. Аманда, понимавшая, что это сон, пять раз представляла, как усилием воли открывает глаза, качаясь от головокружения, идет в сторону кухни за вожделенной чашечкой кофе, как ее тело, онемевшее без движения, плохо слушается в начале, но постепенно обретает свою подвижность и бодрость… но новый виток сна сменялся новой попыткой. Пробуждения не наступало.
Голова шла кругом, отчаянно предлагая оставить бесплодные попытки и спать дальше, но опыт сотрудника параполиции подсказывал, что здесь явный подвох. Ощущение усилилось, после появления белого пушистого кота, которых в жизни Аманда на дух не переносила! Кот уселся ей на грудь и практически душил, отчаянно крича, когда девушка пыталась подняться. Силы оставляли. Аманда во сне снова и снова видела мелкие пузырьки воздуха, уходящие от нее вверх, в сторону вожделенной поверхности…
Ну, что ж! Демоница прекратила отчаянно брыкаться и замерла, начиная накапливать потенциальную энергию, и, обдумывая условия задачи.
Первое. Позавчера новенький сотрудник принес стопку старинных книг и две большие криптограммы. Девушка долго рассматривала рунический шифр, выполненный в виде равнобедренной пирамиды. В нижней строке по порядку шли: лабиринт, треугольник, два треугольника, перевернутая «е», ромб, «п», лежащая на боку, созвездие трех, две волны… Вторая строка: песочные часы, хвост рыбы, точка в квадрате, два квадрата поменьше, зонт, триединство, сапог… Ряд сменялся рядом, а вверху, занимая самую крупную нишу, был посажен глаз, втрое крупнее обычных символов, и, казалось, сверлил ее, не давая сконцентрироваться.
«Что это?!» – спросила демоница, но плюгавый юркий мальчишка уже убежал. Заказывать материалы для дела – было обычной практикой, вот только она не помнила о своем заказе. Да и потом, криптограмма куда-то пропала, не оставив в сознании и следа своего присутствия.
«Куда ж тебя мотает, дорогое тело?» – хладнокровно и как-то отстраненно подумала девушка. После правильных вопросов появляются правильные ответы: они щелкают, как игрушечные дверцы табакерки, рождая маленькую радость от победы осознания. Эта дверца подкинула новый факт: девушку не раз видели в зале дворца: магистры Редвайли, смотря строго и с изучающим удивлением, просили не посещать опечатанное место преступления и не трогать предметы следствия. Аманда вспомнила это только сейчас, абсолютно уверенная до этого в предвзятом и несправедливом мнении родни Себастьяна к себе. Щелкнула еще одна дверца, среагировав в этот раз на правильное имя… Себастьян…
Демоница поймала хвостик ускользающего гнева, всколыхнувшегося где-то внутри, в ее животе. Гнева странного, не имеющего сознательной причины. Сотрудник отдела, ее напарник, ее самый любимый человек… на что девушка решила обижаться, если он сейчас находится в реанимации? Щелк! В голове посвежело. Сон решил отвлекать чересчур осознанную сновидицу бурными событиями, рождая водоворот пенной грязной воды и подсовывая в нос осклизлые водоросли. Аманда вздрогнула, отмахиваясь, но ниточку свою удержала. Значит, он сейчас в отделении, а она ни разу не рядом?! В этом было что-то неправильное и… твердое! Стена…
С удивлением и обидой демоница разглядывала новенький и сильный блок в своем подсознании. Кладка светилась голубым, и солнечные зайчики по форме напоминали толщу воды на просвет, подвижной сетью опутывая сие чужеродное строение. Кто-то капитально поработал здесь, не позволяя напарникам увидеться.
«Хороша невеста! – в сердцах буркнула девушка, вспоминая свои упреки магистрам Редвайлям. Щелк. Снова правильная цепочка выводов сходится звеньями, открывая новый виток.
Два магистра, обсуждающие между собой теорию подселенцев, ругаются:
– Требуется физическое вмешательство.
– Это невозможно!
– Но явные признаки…
– Нужно действовать аккуратно и консервативно… наша правнучка… – обе головы резко повернулись, не ожидая увидеть Аманду в зале за своей спиной. А сама демоница даже не вспомнила об этом разговоре!
– Может быть, тебе сейчас лучше пойти к Себастьяну? – спросил магистр неуверенно, внимательно изучая ее лицо.
– Да у нее даже глаза горят «ангельским светом»! – воскликнула бабушка.
– Это на фоне злости. – Ухмыльнулась та, другая, Аманда и шагнула в телепорт, услышав обрывок фразы вдогонку:
– Злости, говоришь?..
Долго подбирая магический лом, девушка совсем выбилась из сил. Ее все время сносило волной, вышвыривая из пустоты анализатора обратно в бушующую стихию сна.
«Нет, милочка, теперь я просыпаться не собираюсь! – отмахнулась демоница. – Этот кусочек паззла необходимо подобрать!».
Магическая ловушка не поддавалась, руки отчаянно увязали в ней… Что? Эмоции? Да она легко с ними справится!..
Комок получился увесистый и противно пах тиной. Аманда проглотила его, стараясь не давать себе паузу на раздумья и не выплюнуть обратно от отвращения: новичкам могло казаться, что ком нужно проглотить ртом, что вызывало рвотные позывы, но она точно исполняла инструкцию, прикладывая комок эмоций прямо к своей душе – в район солнечного сплетения. Проглоченные эмоции начинали бурлить и рваться наружу картинками воспоминаний. Аманда раз за разом проживала самые обидные и несправедливые моменты, смотрела в глаза Себастьяна, который рвался за контур, оставляя ее внутри, Себастьяна, который кричал на нее из-за сущей ерунды, срывая голос, Себастьяна, который уходил, оставляя тишину недоумения в ответ на ее признание…
Столько сложных моментов и эмоций, проглоченных, пережитых исключительно на логическом анализе и сдержанности! Столько боли, обиды и сомнений… столько сложности накопилось.
Аманда представила их знакомство снова: легкость чистого листа, интерес, вдохновение и предвкушение счастья. С этим взглядом повернулась в момент нынешний: столько обидных слов, сказанных по незнанию, километры изученных лабиринтов взаимосвязей, проработанные мотки сомнений и крутые ступени преодоления разногласий… четкая структура хаоса… девушка улыбнулась: как много уроков проработано, это, определенно, развитие. Он многому ее учил. Именно жалея эту сложную постройку, мы стремимся прервать землетрясение в своей душе, строим, но не рушим, бережем, взвешиваем каждое слово, чтоб не ранить и не потерять важного человека… Аманда справилась с ловушкой, но семена сомнений, как ростки сорняков, остались в ней. Она поднялась, обретая внутренние крылья, но все равно цеплялась черными сильными перьями за острые скалы. Она летела.
Пришлось долго лететь. От долгого ожидания подрагивали руки. От долгого волнения сердце билось крайне неуверенно, замирая на каждом вдохе. Наконец, она его увидела. Себастьян сидел в окружении родных и близких и неуверенно, даже, скорее грустно, улыбался. Рыжие отросшие волосы были зачесаны назад. Ссутуленная спина. Какая-то общая неуверенность и застывший вопрос – вероятнее всего, он только что очнулся. Она не спешила приземляться, ожидая, пока отголоски эмоциональной ловушки утихнут. Ждет ли он?
Себастьян сидел, отстраненно, слушая людей вокруг, и отвечал с улыбкой. Она присела на край подлокотника, тихо подглядывая, но, не выдавая себя. Он не спросил про нее ни слова и даже не требовал позвать… девушка уже хотела улетать обратно, когда ей неожиданно стало тепло. Это странное чувство рождалось из его рук. Одна ладонь обнимала пальцы второй, как-то неуверенно, и, даже неудобно, но тепло. Ощущение зовущего немого одиночества нахлынуло на нее, превращаясь в щемящую почти щенячью нежность. Аманда открыла телепорт, наконец, проявляясь в палате.
Господь проклял свое смертное дитя. Он дал своему созданию крылья, которые лишь волочатся по земле, ободранные, в шипах, неспособные поднять к солнцу. Обращаться к этому дару опасно. Вот она, женщина, обделенная любовью, попыталась прибегнуть в этой божественной уловке. Немного сладкого трепета, легкое опьянение, которое уже обернулось похмельем. Упрямая, неподатливая явь не пожелала изменить свою форму, размягчиться и подыграть. Напротив, явь ударила больнее, чем, если бы действовала по заведенному порядку. Эта явь всего лишь напомнила о своем неизменном присутствии. Напомнила одним едва различимым содроганием, которое Геро позволил себе без всякого умысла. И по зеркальному кругу побежала сетчатая рябь. Он как будто воспроизвел свой удар по дымной амальгаме. Только на этот раз он ударил по зеркалу ее собственного воображения, по тому призрачному фальшивому миру, который она успела создать. И она испытала мгновенную ярость от бесцеремонного окрика. Подобную ярость, вероятно, испытывает каждый, если жизнь посредством грубых инструментов напоминает о своем коренном несходстве с отражением. Мгновенная удушливая ярость, порыв ответить ударом на удар, вступить в схватку с неподатливой реальностью, а потом искромсать, изрезать, обточить и сотворить из этой реальности подобие звериного чучела, послушное и безответное. Так поступают безумцы, те, чей зачумленный разум давно уже сотворил для них собственные рай и ад, собственную иерархию понятий и явлений. Эти безумцы живут в собственной безумной вселенной и готовы разрушать все, что в этой вселенной не имеет сходства. Но она, герцогиня Ангулемская, хладнокровная, расчетливая, закованная в доспехи рассудка подобно Афине, не безумна! Она понимает, что никакой иной вселенной не существует, и что никакой земной, доступной ей власти не существует, чтобы опровергнуть законы, обратить декабрь в май, отменить смерть и перекрасить небеса. О нет, она не сумасшедшая. Она понимает, что никогда не сольет в единое целое свою фантазию и реальность, что допущенная ею вольность, перевоплощение в Жанет, требует и его участия. Ей тогда придется допустить недопустимое – его влюбленность, пусть легкую, мимолетную, для придания грубой телесной потребности легкой акварельной грусти. Ибо без этого допущения все ее греза ломается и обращается в ту же горькую безжалостную явь с его усталой и фальшивой нежностью.
Клотильда внезапно отступила, а Геро взглянул с беспокойством. Это его обычный взгляд. Взгляд запуганного слуги. «Что я сделал не так?» Она ненавидела этот взгляд. Ненавидела эту услужливость. В такие минуты она тосковала по тому темному брату, двойнику, освобожденному из подпола. Тот так же ответно ненавидел, но он был полон страсти. Это был не слуга, это был победитель. Она хотела обладать победителем, завоевателем, героем, пусть даже это стоило бы ей унижений. Но она не желала иметь дело со слугой, с покорным рабом, который навязывал ей роль деспотичной хозяйки. В своем роде Геро, конечно, был победителем. Он так и не позволил втиснуть себя всвод привычных установлений. Он так и остался неучтенным, без атрибутов и категорий, но и обратного он не явил, не противопоставил собственных усилий по свержению неугодного порядка, не стал героем. Он продолжал оставаться в срединном противостоянии, не принимая ничьей стороны.
Клотильда внезапно почувствовала усталость. Поддерживать несуществующее здание занятие утомительное. Жанет пора уходить. Сводная сестра ей больше не нужна. В противном случае она и вправду начнет задумываться над тем, а не сокрыт ли за ярмарочным балаганом, который ее сестра разбила поблизости от Конфлана, некий опасный смысл. И как повел бы себя Геро, если бы Жанет, там, в парке, взяла его за руку и увлекла бы в спальню. Нет, она не станет об этом думать. Это слишком мучительно. Воображение уже сыграло с ней шутку. Довольно. Она не позволит, чтобы то же воображение, как злонамеренный советник-интриган, привело бы ее к непоправимым ошибкам. Она примет свою реальность. Его неприязнь и фальшивую нежность.
— Чего ты ждешь? – хмуро спросила она. – Раздевайся и ложись.
Что ж, пусть каждый играет отведенную ему роль, если иного не дано. Пусть выполняет работу и получает за нее жалованье.
Шагнула с дороги в залитый водой рис, даже не подобрав кимоно.
Они смотрели, как две женщины кланяются друг другу, заговаривают. Тэкэра взяла сестру за руку, медленно пошла вместе с ней куда-то через поля.
— Теперь нам еще и её ждать, — фыркнула за спиной Таари. Акайо обернулся, не понимая — разве они имели право останавливать человека, нашедшего семью? Но Таари улыбалась, глядя в спину уходящим, и он успокоился. Ей просто хотелось высказать формальное недовольство, кажется, в Эндаалоре часто так делали. Он раньше не думал, зачем, а теперь вдруг сложилось — чтобы не сердиться на самом деле. Сказать мягко, мимоходом, тут же забыв, выкинув из головы и сердца ненужное чувство.
Откинула назад удивительно кудрявые волосы Симото, прижала к животу мандолину. Коснулась струн раз, другой. Дрожащий звук переплелся с таким же голосом:
— Подруга родная, расчеши мне волосы! Мы запишем наши имена на ладонях. Время разделит нас, и лишь луна будет знать, как близки мы были с тобой.
Покраснел Тетсуи, закашлялся Кеншин. Симото бросила на них насмешливый взгляд, продолжая нашептывать строчки, в которых ни один житель Ясной империи не узнал бы признание в любви — потому, что не смог бы в него поверить. Вслушивалась, склонив голову к плечу, Таари, беззвучно повторяя слова. Покачала головой:
— Они правда просто сёстры.
— А разве я пела о чем-то ином? — красиво удивилась Симото. Вдруг посмотрела серьёзно и внимательно. — Вы не можете мне так доверять.
— А разве мы делаем что-то необычное? — идеальным зеркалом повторила её интонацию Таари.
— Если бы ты была гейшей, — задумчиво начала та, но тут же тряхнула головой. — Впрочем, и тогда тоже.
Таари дернула плечом, нахмурилась. Акайо смотрел на неё с беспокойством — она правда звучала сейчас совсем не как имперская женщина. Симото он не опасался, но они стояли посреди дороги, может и не самой оживленной, но всё-таки совсем рядом собирали рис отнюдь не глухие крестьяне. А обе женщины вели себя так, словно сидели в чайной, наедине друг с другом и своими тайнами.
— Может быть, подождём в деревне? — тихо предложил Тетсуи. — Тэкэра ведь, наверное, туда придет.
***
Деревня Зеленого риса стояла на тех же заливных лугах, поднятая на сваях над хлюпающей под ногами травой. Тэкэра уже была здесь, сидела на высокой террасе одного из домов, прямая, как росток бамбука, и такая же дрожащая. Обернулась, спиной почувствовав их приближение, улыбнулась натянуто, но не успела ничего сказать.
Прошуршала легкая дверь, вышел красивый старик с выправкой военного. В глазах Тэкэры мелькнула паника, но хозяин дома едва удостоил её взглядом. Поклонился стоящим по щиколотку в воде гостям, бросил грозный взгляд на выглянувшую следом Сору. Та тут же спряталась обратно, подмигнув Тэкэре.
— Прошу прощения, уважаемые путники, — скрипуче и громко, словно плохо слышащий человек, извинился старик. — Мое имя — Мао, и мой дом — ваш дом.
Акайо снова представил их как семью Оока, по примеру Мао промолчав о женщинах. Так было проще, иначе пришлось бы или объяснять старику, что с ними делает женщина другой фамилии, или Симото — почему он представляет её своей сестрой.
И все же ему было неловко, почти стыдно за это умалчивание, за традицию не считать матерей, жен и дочерей такими же людьми, как мужчины. Как он мог считать всё это священным?..
— Ваш приход радует мое сердце, как дождь радует землю.
Холодный тон не вязался со словами Мао. Он не поднимал взгляд выше губ Акайо так тщательно, что легко было понять, насколько неприятно ему видеть чужой позор — едва покрытые ежиком волос макушки.
Снова выскользнула на террасу его дочь, расстелила циновки, расставила на них чашки, как на салфетках. Отступила, склонив голову, Мао взмахнул рукой, приглашая гостей сесть. С неудовольствием покосившись на упрямо не двигающуюся с места Тэкэру. Та поджала губы, дерзко встретив взгляд, старик только вскинул брови. Отвернулся. Уронил веское:
— Ныне настали тяжелые времена, когда священную традицию попирают юные.
Акайо чуть склонил голову, не подтверждая и не отрицая его слова. Выдержал короткую паузу, сказал так вежливо, как только мог:
— Отрадно видеть мудрость, что способна направить детей своих на верный путь.
Ему вдруг представилось, что фраза — горячий камень, как в виденной когда-то игре. Это ощущение растекалось по телу будоражащим предвкушением, как перед боем… И как перед боем, Акайо усилием воли заставил себя выровнять дыхание. Страсть хороша для солдат, а не для генералов.
Старик Мао тем временем радовался почтительности гостя, восхваляя его учтивость. Акайо подтолкнул его дальше в нужную сторону:
— Уверен, молодые сердца вашей деревни часто обращаются к вам за напутствием.
Стрела нашла мишень, старик помрачнел. Ответил резко:
— Лишь плодовитые заслуживают внимания юных. Мой же сын погиб от рук врагов.
Прокатилась по доскам оброненная чашка, Тэкэра смотрела на отца, а он не замечал взгляда. Акайо прикусил губу, не зная, как и что сказать, нахмурился Юки, Тетсуи схватил его за руку, не давая вымолвить и слова.
— Однако у вас остался прелестнейший цветок, господин Мао, — тихий голос прожурчал ручьём, Акайо обернулся одновременно со стариком, они одинаково удивленно посмотрели на вежливо стоящую у края террасы Симото. Та на мгновение подняла взгляд, скользнула по губам лёгкая и теплая улыбка. — Дочери — благословение ясного солнца, им лишь нужна достойная огранка… Как и мужчинам. Ведь не юноши играют императору, не юноши улыбаются ему, и не юноши разделяют с ним холодные ночи.
Она подошла ближе плавно и текуче, по пути отобрав чайник у Соры. Изящным движением подвернула рукав кимоно, серого и затрепанного, словно сплетенного из паутины, налила чай в пиалу в руках старика. Улыбнулась и отошла, замерла изящным украшением террасы, знающим, что все взгляды прикованы именно к ней.
Вздохнул очарованный старик, тронула его за рукав Тэкэра, склонилась вдруг, коснувшись губами края ткани. Встала, отвернулась поспешно, скрывая стоящие в глазах слезы.
— Я сочувствую вашему горю.
— Вы знали моего сына? — из-за маски старого солдата проглянул вдруг любящий отец, надежда и нежность разгладили лицо. Тэкэра замерла, терзая пояс. Открыла было рот… Закрыла, не найдя слов.
— Да, — ответила за нее Таари. — Мы все знали. Он очень хороший человек, и, как знать, может быть, он всё ещё жив.
— Нет, — старик опустил голову. — Мне пришло письмо и его вещи. Он пропал во вражеской стране. Он должен был умереть, Шоичи был хорошим солдатом.
Чай допили в тишине. Акайо отчаянно хотелось спросить — а чего бы хотелось вам? Чтобы он оказался не таким хорошим, как вы его учили? Чтобы он был жив хотя бы там, хотя бы в плену?
Но он молчал. Понимал — как бы ни хотел отец снова увидеть сына, увидеть вместо него Тэкэру будет слишком сильным потрясением. В лучшем случае он им просто не поверит.
— Вы можете переночевать в моем доме, — Мао заговорил первым.
— Благодарю за гостеприимство, — отозвался Акайо. — Однако наши вещи остались возле храма, мы должны возвращаться.
Старик медленно поднялся, с двух сторон поддержали его Сора и Тэкэра. Акайо показалось, что он сейчас раздраженно стряхнет их руки, но Мао только поджал губы и вдруг задержал руку дочери в своей. Лишь на миг, но этого хватило, чтобы Сора растерянно заморгала, пряча блеснувшие слезами глаза.
— Спасибо, путники. Ваши слова дождем пролились на иссушенную землю.
Снова традиционные, формальные слова, но в этот раз смешанные с искренним теплом. Попрощался Акайо, помог Таари спуститься с высокой террасы. Она оглянулась, округлились глаза, заиграла хитрая улыбка на губах. Акайо поспешно глянул через плечо…
Тэкэра стояла, склонившись в низком поклоне перед отцом. Сыновьем поклоне, идеальном от положения прижатой к сердцу руки до поднятой головы.
Таари дернула Акайо за рукав, шепнула:
— Идём. Они сами разберутся.
***
Тэкэра догнала их на полдороге к храму. Подстроилась под шаг, мечтательно улыбаясь. Сказала:
— Сора даже лучше, чем я помнила. Когда я была мужчиной, мы не могли толком общаться, и она просто была воплощением моей мечты. Такая красивая, домашняя, уютная… Сейчас я думаю, что она заменила мне мать. Мы родились одновременно, но девочек же начинают учить раньше, так что скорее она обо мне заботилась, чем наоборот. И знаете…
— Подожди до привала, — засмеялась Таари, прерывая задумавшуюся Тэкэру. — Там расскажешь.
Акайо был рад её словам. Иногда он не понимал и саму Таари, но Тэкэра, жившая здесь, знающая всю серьёзность возможного наказания, и говорящая посреди дороги «когда я была мужчиной»! Это было попросту неразумно. Это было очень опасно.
Впрочем, весь их поход был опасен: и советы в деревне Лаконосного дерева, и отправленная в Эндаалор банда разбойников, и Симото, выведенная из-под носа у кадетов. Особенно Симото.
Он покосился на бездомную гейшу. Она улыбалась. Она улыбалась почти всегда, обычно без всяких чувств, просто как красивая маска, для которой сменить выражение сложней, чем привычно изгибать губы. Но сейчас её лицо показалось Акайо мечтательным. Лишь на миг, потом она стрельнула на него глазами, чуть иначе склонила голову и улыбка, только что едва намеченная и теплая, снова превратилась в отстраненную маску.
Акайо отвернулся.
Он слушал музыку Цветочных кварталов, он видел их издали много раз и вблизи совсем редко, он улавливал запах благовоний, окутывавший их плотным коконом. Сейчас, надолго оказавшись рядом с одной из них, он был… Разочарован?
Он шел наравне со всеми, бездумно переставляя ноги, а внутри — замер, удивленно разглядывая названное, а значит, пойманное чувство.
Ему было так же горько, как ребенку, узнавшему, что бабочки сначала рождаются гусеницами. Живая, идущая рядом гейша в истрёпанной одежде зачаровывала, но в то же время была слишком холодной и слишком опасной для экспедиции. Он не мог понять, что она на самом деле думает, улавливал фальшь, игру в её движениях и интонациях. Это заставляло быть в постоянном напряжении.
Таари была совсем другой. Он сравнивал ее с гейшами лишь потому, что не знал иных сравнений, а она была…
В голове повисла звенящая пустота. Акайо мысленно протянул руку, взял свиток с пыльной полки.
Забытые языки. Умершие религии.
Таари была его богиней. Большим, чем любые светлые предки, большим, чем ясный император. Тем более большим, чем женщины из чайных домиков.
Он улыбнулся найденному слову. Таари, будто почувствовав, оглянулась, встретилась с его взглядом. Блеснули её глаза, хищно, радостно…
— Наконец-то, — донеслось от пустой стоянки. — Я вас давно жду.
Из длинных сумеречных теней вынырнул Наоки, непривычно улыбчивый и раскрасневшийся. Перебросил Симото её зонт, скользнул взглядом по людям. Акайо удивился, увидев, как резко поблекла широкая улыбка, но тут навстречу Наоки шагнул Иола. Наклонился к невысокому кузнецу, обнял. Замер.
Они стояли и смотрели, как медленно меняется лицо Наоки: сначала почти испуганное, изумленное, и наконец — счастливое, как у ребёнка. Когда Иола уже собирался отстраниться, Наоки обнял его в ответ, поднял голову, заглядывая в лицо.
[1] Варенн — в 1791 году, будучи еще королем, Людовик XVI пытался вместе с семьей сбежать из Парижа к своим роялистам. Сам он оделся слугой, а дофина переодели девочкой. Маскарад не помог, короля и семью поймали в Варенне и вернули в Париж.
[2] Название реки Бьевр возводят к латинскому слову biber — «бобр».
[3] Примиди — первый день декады. Декада — десять дней, замена неделям.
[4] Микрофтальм — врождённый порок развития глаза, при котором одно или оба глазных яблока уменьшены в размере.
[5] Антуан Симон — сапожник и революционер. Был охранником и воспитателем дофина в Тампле в 1793.
[6] Пьеро — один из персонажей французского народного ярмарочного театра. Выступал с лицом, обсыпанным мукой.
[7] У Марии-Антуанетты была "Мельничная деревня", часть Версальского парка. Вместе с графинями и герцогинями она изображала из себя крестьянку: доила чистых коровок, полола прополотые грядки, кормила курочек.
[8] Флореаль — 8-й месяц (20/21 апреля — 19/20 мая) французского республиканского календаря, действовавшего с октября 1793 по 1 января 1806.
[9] Хорал — одноголосое богослужебное пение католиков.
В тексте использованы мотивы из французских народных сказок (стихи взяты из сборника французского фольклора «Галльский петух рассказывает»).
Запряженный парой лошадей экипаж бойко мчался по Версальскому тракту. Несмотря на приличную скорость, сидевший на облучке паренек то и дело похлестывал кнутом. На этот раз Кроули решил не шокировать публику и обзавестись кучером.
«Из своих» — как он успел шепнуть на ушко.
Сам Кроули сидел напротив, высокопарно отгородясь непроницаемыми стеклышками очков. Рядом с ним в деревянном ящике трепетала веточками на каждой ухабине рассада.
Азирафаэль лишний раз старался не смотреть ни на Кроули, ни на рассаду. Вместо этого он в тревоге отдернул шторку и проводил взглядом удаляющуюся заставу.
«В третий раз».
И почему его сердце устремлялось в пятки, стоило жандарму приподнять треуголку и с деланной любезностью испросить у них документы?
Азирафаэль поглаживал одной рукой спящего на его коленях Луи, а другой — мусолил потасканную гражданскую карточку.
Свежий штамп в графе «семейное положение» и фамилия «Серпэн» намертво прилепились к нему, и с этим уже ничего не поделаешь. Как и с турнюром, превращавшим посадку в экипаж в увлекательный (нет) аттракцион…
Соленым привкусом еще преследовали воспоминания о слезных проводах мадам Бланк. Стоически встретив известие, что ее постоялец сочетался браком без ее ведома и, что еще хуже, в ратуше без божественного благословения, она все же не удержалась, чтобы не вставить шпильку:
— И все же говорю вам, что эти ваши новомодные браки под оком чиновника не более чем мертвая грамота. Свадьба без таинства, что брачное ложе без невесты.
— О, об этом не беспокойтесь! — сказал Кроули.
— Да, не беспокойтесь, — сладко вторил Азирафаэль, впиваясь ногтями в локоть Кроули да поглубже. И все-таки отмена церковных браков играла им на руку. В Небесной канцелярии в обморок бы попадали, увидь там прошение о венчании демона и ангела.
Мадам Бланк вобрала ноздрями воздуха достаточно, чтобы хватило на часовую нравоучительную тираду, но, опустив взгляд на белокурую головку, робко выглядывающую из-за юбок, неслышно выпустила пар.
— Да-да-с. Все правильно, мадам Бланк. Поберегите ваше сердце. Вам еще переваривать слезливую историю о моей кровинушке.
— Я все равно никак не пойму, когда вы успели. Вы же никого никогда не…
— Делов-то! На несколько минут. Вы что, надо мной свечку держали?
— Нет, но…
— Мне сказали, что ребенок от меня. Я, как человек чести, не стал опускаться до пререканий. Нам с ангелом только в радость наконец забрать его из приюта. Своих не дано, так хоть он. Дом полная чаша и все в том же духе. Правда, любовь моя?
«Это ты так намекнул, что моя роза уже отцвела?! И после этого я — сволочь?!» — подумал Азирафаэль.
Луи всю беседу озадаченно хлопал глазами, держась за его юбку. Азирафаэль не мог понять, кто его раздражает больше: мадам Бланк, Кроули или это зеленоглазое недоразумение с потными маленькими ладошками.
— Да, дорогой, — согласился Азирафаэль, сахарно улыбаясь.
Ладно. Что это он разворчался? Луи должно быть нисколько не легче.
Из соображений безопасности Луи Шарль превратился в малышку Луизон. На их вопросительные взгляды «не возражает ли Его Высочество» «Высочество», потупив взор, отвечало:
— Ничего страшного, мне уже доводилось.
— А, Варенн… [1] — хмыкнул Кроули с видом, будто сказал слово-пароль в масонской ложе. Вход строго по приглашениям. У Азирафаэля его, конечно, не было.
Каждый раз, когда экипаж останавливался, Кроули важно называл их «мои девочки» перед жандармом.
— Вывожу своих девочек на природу, — сообщал он, будто это имело хоть какое-то значение. Волшебная грамота с подписью Робеспьера охраняла их лучше любого крестного знамения. Но вскоре пропускные пункты кончились, и Азирафаэль с облегчением убрал документы в карман.
Въехав в черту некогда священных королевских владений, экипаж быстро свернул с главной дороги налево — в тенистую аллею. Дорожная суета осталась позади, оттесняемая декорацией леса.
Азирафаэль почувствовал себя сидящим в партере в тот миг, когда умолк последний звонок, а оркестр еще не успел вступить. Но вот где-то вдали отметился барабанной дробью дятел, зашныряли в кустарнике свистушки-малиновки, фаготом загудели качаемые ветром стволы лип и дубов.
Не сказать, чтобы Азирафаэль пожертвовал бы всеми благами цивилизации ради жизни в девственной глухомани, но смена обстановки после коптящего и чадящего миазмами Парижа ему бы не помешала.
Экипаж явно ехал под гору, будто впереди намечался какой-то овраг. И правда. Стоило зеленому пологу немного расступиться, как Азирафаэль мельком увидал раскинувшуюся внизу долину, подпоясанную высоким акведуком. Собственно, дорога никуда и не увиливала от его парящих арок.
Плавный спуск в долину прервался лишь однажды дугообразным мостиком, перекинутым через жалкое подобие речки — поилец-Бьевр [2]. Азирафаэль с трудом мог представить, чтоб такой чахлый водоток мог утолять неиссякаемую жажду сотен вельмож Версаля (но Кроули уверял, что так и было).
Лошади повернули оглоблей еще один раз, и совсем скоро за густой листвой зарябили крыши маленькой деревушки.
Доехав до тупика главной и единственной улицы, лошади встали.
— Что, снова жандармы? — спросил Азирафаэль.
— Нет. Приехали.
— Что?! То есть твое «как можно дальше от Парижа» — жалкие десять миль?!
— Ангел, я достал нам дом?! Достал. Так что подбери юбки и не философствуй.
— Как «это» хоть называется?
— Бюк, просто Бюк, — сказал Кроули и, забрав рассаду с сиденья, выпорхнул из экипажа.
Азирафаэль неохотно растолкал прикорнувшего на его коленях Луи и последовал за Кроули.
Тот переговаривался с кучером:
— Все как и обещали, гражданин Серпэн. Участок хоть и небольшой, но усадьба добротная. Тетушка перебралась к нам, она все равно после смерти мужа не может тут управляться. Но вы не подумайте: внутри все прибрано. Разве только солому на крыше надо подлатать…
— Спасибо, Этьен.
— Забираю в примиди [3] в девять утра? Все верно?
— Да.
— Пойдёмте, я вам все покажу! — И Кроули с Этьеном скрылись в недрах «усадьбы».
Азирафаэлю хватило одного беглого взгляда на этого кособокого уродца. Одна половина дома чуть ли не по фундамент была упрятана под соломенную крышу (видимо, там был скотник), а вторая представляла собой низенький первый этаж с растрескавшейся дверью. Окошки с мутными стекольцами были слишком маленькими (блестяще! Даже днем будет темно!), будто дом родился с микрофтальмом [4]. Пытавшиеся подставить плечо старому товарищу пристроенные сарайки дополняли убогую картину. Если бы не плющ, расплескавшийся по всем вертикальным поверхностям, и парочка чахлых груш, было бы совсем тоскливо.
«Не усадьба, а хибара».
Покачав головой, Азирафаэль потянулся к закрепленным к крыше экипажа котомкам. Сгрузив разом все и собрав из них невысокую стопку, Азирафаэль было уже направился с поклажей в дом, но столкнулся на пороге с Кроули.
— ЧТО ТЫ ДЕЛАЕШЬ?!
— Ничего себе! — воскликнул Этьен. — Ну у вас и женушка, гражданин Серпэн! Нам бы такую на склад…
Кроули перехватил четыре верхние котомки.
— У нее просто предки из портовых грузчиков… — процедил он, а сам склонился к уху. — Живо бери мальчишку — и в дом.
— Когда ты делал предложение, ты говорил со мной иначе!
Этьен еще не уехал, а Азирафаэлю уже хотелось попрактиковаться в разыгрывании семейных сцен. Им еще целую деревню за нос водить.
Но вместо того, чтобы дать достойный мужчины ответ, Кроули отвернулся от него и возопил:
— Учись смолоду, Этьен. Видишь? Будешь без году неделя женат, а уже всюду оковы и попреки! А цветы любви превращаются в жухлый гербарий.
И оба рассмеялись. Сволочи.
— Ладно, я поехал, — отдышавшись, сказал Этьен. — А то отец на работе голову оторвет.
— Передавай старику Сюбиссу низкий поклон.
— Это вам кланяться надо, — улыбнулся Этьен, разворачивая лошадей. Махнув на прощание рукой, он погнал экипаж из деревни.
— Чего это тебе кланяться надо? — спросил Азирафаэль, когда их не слышал никто, кроме Луи.
— Помог, — отрезал Кроули и избавился от котомок, вернув их на место — Азирафаэлю в руки. — Пойду осмотрюсь. Распаковывай пожитки.
— А почему я?!
— Потому что я взял только рассаду, а что ты набрал — мне неизвестно, — оскалился Кроули и удалился на задний двор дома.
Азирафаэль скосил глаза на молчаливого Луи и кивнул на дверь:
— Открой, пожалуйста.
Луи исполнил просьбу. Наследник престола делал работу пажа? Хотя, что бы ни говорили Небеса, он — человек. Можно же его просить о чем-то как человека…
Луи был низеньким, бледнолицым заморышем с грустными, как у олененка, глазами. Олененку было девять лет. Ноги-руки — соломки. Острый угол маленького подбородка, грязная рыжина жидких волос, и почти бесцветные дуги бровей, приподнятые в вечном удивлении. Вот и весь Луи.
Азирафаэль отмывал его от корки грязи еще на Сен-Сюльпис. Три раза сменил воду, прежде чем приступил к лечению. После третьего опустошения сил зеленые глаза наконец с любопытством заблестели.
— Могу я спросить, у меня будет сегодня ужин?
Азирафаэль считал Луи домашним питомцем, которому в миску иногда надо что-то насыпать. Луи и вел себя как питомец. Едва он начал разгружать котомки, тот улегся на сундук, стоявший у холодной печки, и так и заснул. Азирафаэль надеялся, что не навсегда.
— Ты что, до сих пор его не покормил? — гаркнул Кроули из соседней комнаты.
— О, дорогой, а ты разве не уехал с Этьеном? У тебя же там секция, работа, рес-пуб-ли-ка. Кто ж ее будет сторожить, как не ты?
Кроули выглянул из-за двери, капая водой с волос:
— Твой сарказм не скроет того, что ты сел в лужу, ангел.
— Что хочешь? — Азирафаэль перестал обращать внимание на Кроули и присел на корточки перед Луи. — Я много что взял…а с собой.
— Что-нибудь.
Кроули раздражало, когда его игнорируют. Это Азирафаэль уяснил уже давно. Начни его игнорировать, и тот заплетет волосы в косицу и начнет греметь кастрюлями, поварешками, тарелками. Растопит печь, наберет воды и встанет к столу, вооружившись ножом. Застучит лезвие по разделочной доске, дыхнет жаром ожившая печка. Кроули умоется потом, оботрет лицо суконным рукавом.
Игнорировать Кроули иногда полезно. Азирафаэль бы дополнил: даже нужно. Чудесная панацея от его выходок. Какой смысл в порке, когда можно молча поджать губы и отвернуться?
Кроули жаждал прощения. Жаждал настолько, что был готов ползать на пузе в беспамятстве. Кроули хотел быть Богом. Хотя бы для него.
— Почему у него глаза такие? — осторожно спросил Луи, прильнув к подлокотнику кресла.
— Какие? — Азирафаэль не отложил книги.
— Страшные.
— Они не страшные. Они модные! — сказал Кроули, не оборачиваясь и не прекращая быстро шинковать капусту. — Я в них вижу всех голыми. Вижу зарытые клады, потонувшие корабли и самых красивых женщин. Вижу людское вранье, мудрость и глупость. У тебя таких нет, и ты завидуешь. Ты — зеленоглазая простофиля, а я украл золото короля и спрятал его в глазах.
Луи опешил. Нахмурил по-детски круглый лоб.
— Враки.
— Враки под хвостом собаки.
— КРОУЛИ.
— Вы другой, — сосредоточенно пробубнил Луи. — Не как Симон [5]. Не как…
Он умолк.
Азирафаэль покусал губу, прячась за книгой.
Кроули сварил похлебку и сунул Луи полную плошку. Пичкал его хлебом и дубовыми зимними грушами. После постелил в комнатке с самыми большими окнами и увел утомленного ребенка спать.
— Где тебе постелить, ангел? — колючий вопрос. Как ни ответь — все равно напорешься на острую иголку.
«Со мной или отдельно?»
Азирафаэль материализовал подаренный фонарик, заставляя его повиснуть над головой, и устроился в кресле с планом провести в нем ночь.
— Во сне нет никакого смысла. Я больше не буду спать, — сказал Азирафаэль.
— Но ты быстрее восстанавливаешь силы, когда спишь! Тогда в еде тоже нет никакого смысла!
— Нет, — согласился Азирафаэль.
— И в книгах. И в алкоголе. И в музыке. И в театре. И в цветах!
— Ты прав.
— А в нас? В нас есть смысл?
Азирафаэль положил книгу на колени. Кроули навис над ним, оперевшись руками о спинку кресла.
Дешевый трюк. Дешевый доминант. И любовь эта дешевая, как пыльная рухлядь. Никто не купит. С отбитыми краями, трещинами и несмываемым ржавым налетом предательства.
Какой смысл ее защищать?! Рисковать ради нее всем?
Кроули опустился на его колени, погладил по скулам. Потянул за отросшие пышные кудри.
Когда-то солнце запуталось в них, как рыбка в сетях, и они были золотыми. Потом случилось. Они потускнели, выцвели и умерли. Азирафаэль срезал их под корень мечом-коротышкой. Больше не росли. А вот в женской оболочке вымахали обратно, будто так и надо. Азирафаэль неприязненно тряхнул головой. Белая волна разбилась о пальцы Кроули.
— Можно я поцелую тебя в губы? — Кроули спросил снова, пока они не увязли в тишине, как в черном болоте.
— Нет.
— Ну и ладно, — сказал Кроули и поцеловал в висок. В нос. В бровь.
— А ты наглый, — холодно заметил Азирафаэль, когда горячий язык смочил ушной завиток, мочку и чашу раковины. Горячий язык хозяйничал как у себя дома. Ухо горело.
— Я раскаиваюсь, — прошептал Кроули и не раскаялся. Потом добавил. — Ты все равно мне ничего не сделаешь.
Кроули был прав. Ничего.
Вопреки заросшим словоблудием богословам, мир не стоял на месте. Ширился до бескрайних просторов и сужался до булавочной головки. Азирафаэль служил Небесам, проваливал миссии и пытался быть храбрым. Кроули скалился, блестел глазами и утягивал зыбучим песком к себе на дно. Азирафаэль не сопротивлялся. Даже помогал, положив руки на торчавшие под сорочкой лопатки. Он хотел утонуть быстрее.
Это потому, думал Азирафаэль, что я люблю его.
Потом Кроули все равно, когда спускался губами по носогубной морщине, свернул направо, как заблудившийся, и, ба! наткнулся.
— Случайно, — пробормотал Кроули и поймал все возмущение, которое вырвалось вместе с шумным дыханием. Сглотнул. И вместо лживого «прости», которое им обоим было бы в тягость, подарил тягучую нежность, растекшуюся по языку сладкой карамелью.
Азирафаэль стиснул Кроули в объятиях, обладая тем, что было когда-то для него неуловимым и непонятным. Теперь оно обрело очертания. Оно было нетерпеливым, ласковым и жаждущим его всего: от кончика светлой кудряшки до бугристого уродливого шрама на икре.
Кроули больше не спрашивал. Только целовался, потеснив книгу с колен. Затем стихийно придвинулся ближе, прижав пах к его животу.
Азирафаэль смирился и с неугомонностью Кроули, и с возмутительным отношением к своей бумажной любимице.
Фонарик мигнул и потух. Комната шелестела учащенным дыханием. Их исповедальня. Ей придется скрыть не один такой секрет.
— Пошли спать, ангел. Я лучше сплю под твоим теплым бочком. Охраняй мой сон, раз принес мне присягу.
Азирафаэль не помнил никакой присяги. Но Кроули сказал так уверенно, что он тут же поверил. И пошел.
Кроули рассказывал, то баюкая вкрадчивым голосом, то отрезвляя скрипучими интонациями. В его устах оживали французские сказки.
Великан Гаргантюа съедал зараз быка, свинью, несколько баранов и полную печь хлеба. Ненасытный обжора строил печи на дорогах, дабы не проголодаться в пути, и от скуки бросал скалы в реки. Те до сих пор торчат из воды серыми громадинами.
Злой дьявол Вирлуве жил в дупле вместе с прялкой, которая нежно жужжала ему «ву-ву» и пряла девушкам в беде, продавшим дьяволу души.
Телята из Бру мычали в запертом сарае, обманутые находчивым проходимцем.
Зеленая дама стучалась в двери к семейству Пуаша и прикидывалась бедной старухой. Зеленая Дама убила все семейство, оставив только блохастого пса. Пес отправился в плодородную долину Сорэн в награду за свое глупое добродушие. Что только псу делать на плодородных землях?..
Ох уж эти герои. Невидимыми тенями они скользили вдоль стен их домика, нагибались, прислушивались и говорили «Да-да, так и было…»
Безобидные тени человеческих страхов. Пусть их шабаш оберегает Луи от Большого Страха. Страха, который давно перерос собственную тень.
Кроули все потешался и говорил, что детей находят на поле с рапунцелем или покупают в бакалейной лавке за тридцать су и щелбан.
— Но это же дешево!
Луи поражался цене, а не бакалейной лавке. В бакалейную лавку он верил.
Кроули говорил, что в Отёне ветрено, потому что ветер ждет друга-дьявола у церкви. Переступив однажды священный порог, дьявол не вернулся. Ветер до сих пор воет на площади то ли от скуки, то ли с тоски.
Море у него было соленым из-за волшебной мельницы, которая мелет на дне соль, а здания рушились, потому что луна кусает ночью камень — это ее любимое блюдо.
— Когда я был мальчишкою
Я взрослым вовсе не был.
Ходил я в школу с книжками —
И не ходил, а бегал.
И папу с мамой слушал.
Но надобно сказать,
Что вместо школы — груши
Ходил я покупать.
Луи быстро очаровался Кроули. Умственное развитие в чем-то у них было на одном уровне.
— А еще есть такой волшебный кот, — Кроули сидел на полу в полутьме гостиной, кутаясь в плед, — Зовут Матагот. Если его покормить со стола всеми яствами, то он будет приносить удачу и станет тебе верно служить. А еще он гадит золотом.
— Хочу такого кота, — завороженно сказал Луи.
— Надо идти в полночь в лес на распутье дорог и приманивать его мертвой курицей. Как увидишь кота — хватай и беги, не оборачиваясь. Обернешься — кот выцарапает тебе глаза и съест их.
— А мы пойдем ловить кота?
— А у нас разве есть курица? — засмеялся Кроули.
Луи насупился. Задумался.
— А вы бы хотели такого кота?
— У меня уже есть такой кот.
— Да? И о чем же вы его просите?
— Я его глажу. По шерстке. Он мурлычет. Только мне.
Светлой ночью они курили у чахлой груши, и Кроули внимательно изучал поеденный жуками ствол. Дерево трепетало, как любовница, которую наконец посетили. Азирафаэль начинал верить, что груша к лету оправится, и даже засохшие ветки нальются жизненным соком.
Чашечка трубки вспыхивала алым. Кроули пускал дым в апрельское небо.
— Откуда ты знаешь столько сказок?
Кроули кашлянул:
— Что, прости?
— Сказки. Откуда? Я помню, что ты когда-то увлекался фольклором, но не настолько же… детским. У тебя была кожаная книжица. Ты записывал.
— А, нет. Это другое. Я репетировал. Много раз.
— Что репетировал?
Кроули пожал плечами. Вытряхнул пепел на землю, потоптавшись на нем сабо.
— Пошли в дом, ангел, холодно.
— Кроули?
— Потом. Как-нибудь, — Кроули потерянно моргнул, но спустя мгновение привычная задиристая ухмылка прошмыгнула на губы. — Хочу пить вино и доедать ужин. Ты мне, кажется, грозился добить ту книжонку вслух? Так и быть, я послушаю. Пошли-пошли-пошли. И я хочу, чтобы ты меня гладил, как вчера. Крик-крак!
— Кроули…
— Крик-крак, крик-крак!
Кроули потрепал его по волосам (надо отучить) и, приобняв за плечи, повел на белые простыни, на которых они спали в обнимку до утра, сцепив пальцы.
Стояла теплая чудесная ночь.
Луна не кусала камень, а только укрывалась рваным облаком.
Азирафаэль прислушивался к мерному дыханию и пытался найти ответ к загадке.
Не нашел.
Уснул.
— Дурень! Листья не закапывай! Ну куда ты столько льешь?! Они же сдохнут!
На пятый день Кроули решил, что хватит Его Высочеству рассиживаться и пора бы познакомить его с тяжелым физическим трудом. Тяжелым только на словах, так как от Луи требовалось только бережно перенести рассаду из лотка во вскопанную Кроули землю. На первый взгляд элементарное действие. Но получалось… не очень.
Кроули тяжело переживал переезд огурцов из горшков. Тяжелее, чем гибель его роялистов.
Азирафаэль поправил потрепанную соломенную шляпу и отложил газету. Вытянул по-солдатски ноги, изредка хлопая настырных мошек на шее. Кроули, как назло, эти мелкие бестии не видели в упор. То ли это он был настолько вкусный, то ли Кроули был настолько гадкий.
Кроули вертелся и, как крот, рыл новые ямки в свежей грядке. Солнце подарило ему веснушки, и те повылазили на носу и щеках. Кроули поначалу стеснялся, даже взял в руки пудру, но ему быстро надоело быть размалеванным Пьеро [6]. Веснушки, вкусив свободу, множились. Расползлись по лбу, шее и плечам.
— Рыхли, — буркнул Кроули. — Свою половину я закончил. Чтобы все по-республикански. Равенство и все дела. И не надо на меня так смотреть. Я и так все вскопал один.
— У нас точно что-то вырастет? — спросил Луи, покорно беря мотыгу.
— А почему нет?
— Просто раньше мама очень любила гулять со мной в деревушку [7]. Там был огородик. Мама дала мне пакетик с семенами и сказала, что это семена свеклы. Не простые, а волшебные: «вот увидишь, свекла вырастет большая и отборная, ведь ее сажал сын короля!» Я каждый день спозаранку бегал в огородик и проверял, не выросла ли моя свекла. Мама просила потерпеть до дня рождения отца. Но я не послушался. Сбежал на вечерней прогулке от нянюшки. И что? Прибежал в огородик, а там… а ТАМ….
— Что там? — плотоядно улыбнулся Кроули.
— Мерзкий садовник вырывал мою маленькую свеклу и на ее место зарывал другую — большую и отборную. Привозную зарывал! Мама на дне рождения продолжала врать, что это настоящая свекла… Я ей так ничего и не сказал. Не хотел расстраивать.
— Думаю, твоя мама уже не расстраивается… — хмыкнул Кроули. — Не беспокойся. У нас вырастет самая отвратительная свекла из всех, если хочешь. И ты будешь уверен, что это твоя заслуга.
— Правда?
— Угу.
Луи стал работать с двойным усердием. Больше Кроули его «дурнем» не называл.
Вечером понедельника Кроули вернулся с пакетиками семян и рассадой клубники. Кроули полюбил возиться в земле. А, может, всегда любил. Крот, крот-который-все-нароет.
— А это тебе, ангел!
— Что это?
— А ты открой.
Азирафаэль с любопытством зашуршал бумагой. Он надеялся получить новую книгу, но сверток был слишком маленький… может быть, какая-нибудь сладость? Сахарный петушок на палочке? Цукаты? Пастила?
Смятая бумага упала на колени.
— Голубая или розовая, ангел?
— КРОУЛИ!!!
— Крик-крак.
— Тупица.
— Крик-крак.
— Дурак.
— Дурак получше, чем тупица. А вещь в хозяйстве пригодится! — Такое дарование в изящной словесности, да в глуши пропадает!
А Азирафаэль еще считал себя никудышным поэтом.
Не быстрее ленивого течения Бьевра наступил Флореаль [8].
Груша не подвела и украсила себя белоснежными кокардами цветов. Роялистка бесстрашная. Над ее кроной хоралом загудели пчелы[9].
У сарая, где потенистее, лукаво выглянули бубенчики ландышей.
В деревне царило удивительное спокойствие. А когда посреди дня жители удалялись на подёнщину в близлежащий Версаль или отправлялись работать в поля, над долиной повисала благоговейная тишина. Только скрип мельничного колеса да журчание речки ласкали слух.
Кроули, когда не отлучался в Париж, целыми днями пропадал вместе с Луи, наслаждаясь идиллической жизнью, чего не скажешь об Азирафаэле. Эти двое успели изрядно попортить ему кровь.
— Да брось! Мы просто невинно развлекаемся!
«Невинно?! Да у меня на вас целое досье этих «невинностей»!»
Кроули мастерит деревянное корыто и кромсает его ночную рубашку на парус (ангел, зачем она тебе? Не будь жадиной).
Кроули с Луи целый день строят запруду на речке.
Речка разливается.
Разгневанная гражданка прибегает жаловаться, едва не сломав калитку. Жалуется почему-то ему.
«Приструните!» — говорит, — «Вашего мужа-придурка и сына. Из-за их дамбы у меня все посадки залило, а куры утками плавают! Кого вы воспитываете?!»
Вечером Кроули прилетает. Азирафаэль замахивается на него старой метлой, но Кроули изящно уворачивается.
— Да это не мы, это все бобры! Недаром речка так называется. Однажды бобры ушли, а теперь вернулись. Радоваться надо!
— Очень интересно, когда это бобры научились строить плотины из камней?!
— Прогресс не стоит на месте, — гордо заявляет Кроули. — К тому же Ла Патт Люзерн отправился в плавание!
— Кто-кто?
— «Ла Патт Люзерн» чихал на непогоды!
Сражаться? И сражаться довелось!
Однажды он двадцать четыре года
Держал осаду острова Родос,
Он сыпал ядрами! Он отражал атаки!
И что тут удивительней всего:
Покуда шли бои на полубаке —
На юте и не знали ничего.
И что с ним таким делать?!
Азирафаэль просыпается рано утром и шлепает босиком на кухню, чтобы приготовить Луи завтрак. Кроули не добудишься.
Плетется в комнату Луи.
Каша есть.
Луи нет.
Азирафаэль бежит расталкивать Кроули. Но все, что тот может выдать:
— Да ошивается где-нибудь… мальчишка, что с него взять.
В чем был — в весьма укороченной ночной рубашке — Азирафаэль вылетает на улицу с фонарем в руке и оббегает и в предрассветных сумерках все возможные буераки. Вернувшись ни с чем, если не считать узоров из репьев, он, обессиленный, ковыляет назад, в дом.
И что же?!
Этот маленький бесенок тут как тут. И не один. А с рассвирепевшим облезлым котярой в руках и дохлой курицей в ногах.
На первобытный вскрик Азирафаэля зеленоглазое чудо отвечает:
— Фэлла, я поймал Матагота!
«Оно и видно: весь в царапинах, с разодранными чулками и в измызганной курточке».
Но все это перекрывает победная улыбка.
Кроули просыпается к обеду. Оглядывает добычу мельком, зевает.
— А курицу у соседки украл? Ай-ай-ай. Нехорошо. Будешь наказан. Пойдешь со мной ловить раков. Пока не поймаем — не вернемся.
Они ловят вместо раков пиявок и зачем-то притаскивают в дом целое ведро этих черных плавающих загибулин. Пиявки расползаются, когда Кроули играет с Луи в шашки и забывает о времени. Они собирают пиявок из всех углов. Кот жрет их вместо мышей и гадит, где попало. Не золотом. Азирафаэль ходит за ним с совком и проклинает все на свете. В один день кот пропадает и не возвращается.
На вопросы Луи Кроули разводит руками:
— Что поделать. Мой конкурентов не терпит.
Соседка Клотильда бдит за Кроули лучше законной жены. Она всегда в курсе, что Кроули делает, на каких гражданок заглядывается и когда учит ребенка гадостям. Хочешь что-то узнать про жителя Бюка — спроси Клотильду. Правда, знает она почему-то только плохое. Кто что украл, кто кого обидел, кто кому изменил. Изменил — это вообще ее любимая тема.
— И вам когда-нибудь изменят, — уверяла она, опираясь на их заросший плющом и диким виноградом забор. Забор клонился от её мощных рук. — Всё мужичье на одно лицо. А у нас столько бабья ходит. Молодого. Все хотят из девок в женки заделаться. Да вот не к кому. Война слопала мужской выводок.
Азирафаэль смущенно цедил вино и терялся с ответом.
Вот и сейчас Клотильда спешит к их дому, как к себе на работу.
— Гражданка Серпэн, гражданка Серпэн, тут такое! Ваш муженек-то, ВО! Совсем в узде не держите.
— Но он же, простите, не конь…
— Не конь, а осел! — охотно соглашается Клотильда. — Вы посмотрите, куда вашу дитятку завел!
— Куда?
— Упадет ведь, упаси Бо… как бы чего не вышло, — поправляет себя та.
Азирафаэль, путаясь в подоле, со всей мочи спешит к акведуку.
Мерзавцы, стоят на самой верхотуре! Луи ножки аж свесил, а под ножками — футов семьдесят, не меньше! Но Кроули это не заботит. Зачем? Ведь всегда есть Азирафаэль, который страх как любит бегать по акведукам, рискуя размозжить себе голову!
— Фэлла, с добрым утром! — сияет Луи. — Как хорошо, что ты пришла! Посмотри, какую Антуан штуку придумал!
— Запомни, Луи, не я придумал, а Леонардо! — Кроули не отрывает глаз от своего детища — точной копии махолета, только уменьшенного до игрушечных размеров. — Сейчас как запущу…
— Я в тебя чем-нибудь запущу скоро! Ты куда ребенка уволок?!
— В хорошее место, конечно. Садись, ангел. Посмотрим все вместе.
Кроули слегка качается на носках и отпускает замысловатую конструкцию в свободный полет.
Махолет плавно спускается по гиперболе навстречу неминуемой гибели в ветвях деревьев. И она наступила бы, но вдруг он взмывает, да так, что приходится задрать голову.
Леонардо бы понравилось.
Описав в небе дугу, махолет покорно возвращается к Кроули.
— Ловкость рук и немного науки творят чудеса, — говорит Кроули восторженному Луи, который тут же тянется, чтобы повторить эксперимент.
Азирафаэль придерживает Луи за талию, когда тот замахивается, чтобы отпустить махолет.
Знает он, что это за чудеса такие. Но кто он такой, чтобы портить ребенку маленькое торжество? Это же не свекла, в конце концов…
Это была короткая весна.
И самая счастливая.
Михаил прилетает, как и обещал, через три дня. На новой вертушке. Мы таких еще не видели! Ярко-желтая, гладкая вся, блестящая, вытянутая, стремительная как рыба. Михаил дверь открывает, на землю спрыгивает. А за ним — Вадим! Тот самый, которого я первым из чудиков встретил. И молодой знакомый парень по имени Сергей Шелест.
— Оксана, принимай помощника, — говорит Михаил, когда все со всеми поздоровались. — Как ты просила: пилот, молодой, неженатый и к тому же, бард! Но смотри, отвечаешь за него головой, так и знай.
— Ну, Миша, ты даешь! — восхищенно выдыхает Ксапа. — А авиетка?
— Бери выше! Аппарат видишь? Он твой. Салон на десять пассажиров или до двух тонн на внешней подвеске. Ну, две тонны — это на уровне моря, но тонну и здесь поднимет.
Ксапа даже взвизгивает от восторга и к вертушке бежит. Вокруг обегает, на четвереньки встает, снизу смотрит, внутрь лезет, тут же голову высовывает:
— Сергей, прокатишь?
— Сначала разгрузить надо. С полной загрузкой топлива много идет.
— Тоже верно. Клык, позови охотников!
Я давно замечаю, Ксапа не любит, чтоб бабы что-то тяжелое таскали. Еще когда хыз строили. Сама таскает, а другим не дает. Говорит, не женская это работа — тяжести поднимать. Парни еще смеются, мол она не баба, она охотник. Ей можно. Жамах тогда не было — вот кто настоящий охотник. Хоть
и с титьками.
Короче, вытаскиваем мы все ящики и тут же под деревьями складываем, чтоб быстрее было. Ксапа опять в вертушку лезет, Жука зовет. А с Жуком — вся малышня. Даже девчонки. Вертушка загудела, винт начинает медленно вращаться. Все быстрее и быстрее. И машина вверх идет. Малыши к окнам
прилипли. А машина нос к земле чуть наклоняет, разгоняется и очень быстро за деревьями скрывается. Только шум затихающий.
Бабы беспокоятся, меня и Жамах окружают, расспрашивают, что там в небе и как. Я говорю, скучно там, если долго лететь. Зато видно так далеко, как с перевала. Даже еще дальше. А Жамах говорит, что когда туда летела, ей не до этого было. А назад — и на самом деле скучно. Охотники всю дорогу продрыхли, только Клык в окна глядел. Бабы слегка
успокаиваются. А гул то ближе, то дальше.
Наконец, вертушка садится. Восторженная малышня наружу лезет. Я замечаю, что их слегка пошатывает, но глаза горят, а слова из них так и лезут, не остановить. И не понять. Ясно только, что в небе здорово.
Тут Мудр мне знак делает и в свой вам направляется. Пришло время разговора. Я ловлю за руки Ксапу и Михаила, веду к Мудру. Пока идем, они спор затевают.
— Ты зачем всех детей сразу в машину посадила? — сердится Михаил. — А если авария, кто отвечает?
— Миша, если кто-то здесь только подумает, что летать опасно, хорони всю идею… Или ты мне плохую машину подсунул?
— Я же сам на ней прилетел. Не упал, как видишь.
— А что? Вертушки падают с неба? — поворачиваюсь я к ним. Михаил только крякнул.
— Падают, Клык. Иногда падают, — вздыхает Ксапа. — Вспомни, как я сюда попала.
— Так вас же… — И язык прикусываю. — У вас же не такая была. Не вертушка, а как ее?
— А какая разница? Иногда машины с птицами сталкиваются.
Я представил, как вертушка сталкивается с орлом. Летает она очень быстро. Удар будет как камнем в лицо. Да…
— Не бери в голову, — говорит Ксапа. — Чтоб с неба кувырком — это очень редко бывает. Со мной было всего один раз в жизни.
— А со мной — ни разу, — подхватывает Михаил. — Но я знаю людей, которые падали. Говорят, очень страшно.
Хотел расспросить поподробнее, но не успеваю. Подходим к ваму Мудра.
Разговоры ведем важные, но скучные. Что скоро еще две вертушки прилетят, ТОПЛИВО привезут. Что шесть чудиков маленький хыз поставят, в котором БОЧКИ С ТОПЛИВОМ храниться будут. Хыз будет называться «склад горюче-смазочных материалов». Что чудики местных законов и правил не знают, надо проследить, чтоб ненароком ни с кем не поссорились.
Потом Ксапа наказывает Михаилу привезти школьную доску, побольше мела, тетрадок и ручек. У Михаила глаза круглыми становятся. Приходится Ксапе объяснять, что будет учить охотников русскому письменному. Тут как раз Мечталка влезает со своими дифтонгами, которые русскими буквами не
нарисовать. Мудр пшикает на нее, но поздно. Глаза у Михаила становятся как у рыбы — того и гляди выскочат.
— Не забивай голову, — говорит ему Ксапа. — С проблемами адекватного перевода мы сами разберемся. Только про тетрадки не забудь. Я не местная, без тетрадок учить не умею.
Много дел обговорили. Но тут у Михаила в кармане рация запиликала. Вертушка с ТОПЛИВОМ подлетает. Мы выходим встречать.
— Клык, мне кажется, твоя Ксапа надо мной все время прикалывается, — говорит мне Михаил. — Чего-то она недоговаривает.
— А что тут такого? — я делаю вид, что удивлен. — Ты
недоговариваешь, она недоговаривает. Вот ты привез нам целый ящик пил. Хорошие пилы, нам таких не сделать.
— Ну да! Лично самые лучшие выбрал.
— Мы к ним привыкнем. Как потом без пил жить будем? — Специально ксапины слова повторяю, на Михаила смотрю. — Кончатся пилы, где еще взять? До вас пешком не дойти, далеко очень. Больно нам будет без пил. Ксапа говорит, это по-вашему «ломка» называется.
Михаил даже выругался по-своему. Не знает, куда глаза деть. Права была Ксапа! Ой, права…
— Но ведь хорошие пилы? — спрашивает Михаил.
— Хорошие. И топоры хорошие. А ножи просто замечательные. К хорошему быстро привыкаешь.
— Так что, вы отказываетесь от помощи?
— Мы еще не решили, — честно говорю я. — Мудреныш говорит, эти вещи разрушают нашу самобытную культуру.
Вообще-то, это Ксапа говорила, но Мудреныш вроде как согласился, когда Жамах костер от зажигалки запалила.
— Песец! Полный песец! — расстраивается Михаил. — Разгоню на фиг всех плановиков-прогнозистов к какой-то там матери! Узколобые недоумки! Клык, я тебе очень благодарен, что ты мне это рассказал. Но что дальше делать будем?
А я знаю? Хуже бы не сделать. Не то ляпну — Ксапе планы поломаю. Ага!
— Привези Ксапе что она просила.
А потом садится вертушка. Большая, в которой мы Жамах рожать возили. А в ней — много-много тяжелых бочек. Только разгрузили — еще одна прилетает, такая же. И тоже с бочками. И ее разгружаем. Бочки грязные, пахучие. Если б Михаил рукавицы не дал, извозюкались бы с ног до головы. В общем, и так извозюкались. Запах — как у чудиков в городе. Руки с песком и глиной моем — не отмыть.
— В следующий раз ящик мыла привезу, — обещает Михаил. Со второй вертушкой он улетает. Обещает завтра вернуться с БРИГАДОЙ ШАБАШНИКОВ. Сколько новых слов…
Вечером рассказываю Мудру и Ксапе, о чем мы с Михаилом говорили. Хорошо рассказываю. Как говорит Ксапа, «в лицах и с выражением». Ксапа слушает сердитая, а когда кончаю, в щеку чмокает. Потом она рассказывает, как слова Михаила поняла. Немного спорим. Я понимаю так, что Михаилу
плохие советчики попались. А Ксапа — что советчики как раз хорошие, но мы все их тайные замыслы раскусили. Вот это Михаилу и не понравилось.
— Клык, а откуда ты о ломке узнал?
— От тебя слышал. Кстати, что это такое? А то Михаилу твои слова повторяю, он понимает, а я — нет.
Ксапа объясняет. Потом они с Мудром опять спорят «о высоких материях». Я замечаю, что им нравится спорить. С виду, ругаются, руками машут. А оба довольны. Мечталка их слушает-слушает — и засыпает. Я беру ее на руки, в наш вам несу. Она, сонная, меня за шею обнимает. Тяжелая стала,
совсем взрослая девка.
Смотрю, как Сергей в своей палатке устраивается, говорю с ним немного. И сам ложусь. Хорошо день прошел, интересно. Если б малыш Жамах басом не орал, совсем хорошо было бы.
Утром встаю поздно, но бабы еду еще не сварили. Погода испортилась, дождик моросит. Иду посмотреть, чем Сергей занимается. Лежит на надувной подстилке, рацию слушает, ничего не понимает. Я переводить начинаю, как охотники договариваются, куда кабана гнать, да как забить, чтоб самому на клыки не попасть. Злой кабан — зверь серьезный! И вкусный. Жаль, мало их.
Тут Мечталка прибегает, завтракать зовет. Я велю ей присматривать за Сергеем. Он у нас человек новый, не натворил бы чего. Носик морщит, но отказаться не смеет.
За завтраком дни подсчитываем, пора малышу имя выбирать. Нас с Сергеем слушать не хотят. Жамах говорит, если б девочка была, я бы имя выбирал. А раз пацан — бабы имя выбирают.
Тут еще степнячки заглядывают. Я понимаю, что теперь до вечера спорить будут. Объясняю это Сергею и веду его знакомить с ПОСЕЛКОМ. Первым делом туалет показываю, потом хыз, места, что под ВЕТРЯКИ присмотрели. Указываю вершину, на которой Михаил собирается РЕТРАНСЛЯТОР ставить.
Пока ходим, осматриваем, большая вертушка на горизонте появляется. Михаил шабашников привез. Я думал, что за люди такие? Оказалось, геологи. Почти всех знаю. Михаил Платона главным назначает, а Мудр с Головачом переглядываются и велят мне приглядывать за чудиками. Я говорю, что без
Ворчуна и Фантазера никак не справлюсь. Ну а Хвост, Верный Глаз и Баламут сами решают к нам присоединиться.
Теперь я знаю, что такое шабашка! До обеда наломались так, что завтра все кости болеть будут.
Обеду чудики очень радуются. Хотя еда самая обычная — жареное мясо со свежей зеленью и ягодами для вкуса. Правда, у Юры с Платоном какой-то непонятный спор выходит. Юра предлагает по сто грамм под шашлычок за единение цивилизаций, а Платон так орет на него… Что, мол, еще одно
такое предложение — и Юра на эту землю только по телевизору смотреть будет. Я беспокоюсь, как бы не подрались, но оба тут же успокаиваются, как будто ничего и не было.
Плохо, что из всех охотников только я русский знаю. А из чудиков наш язык вообще никто не понимает. Но уже к обеду мы как-то понимаем друг друга.
— Юра, из-за чего вы с Платоном поругались? — спрашиваю, когда рядом никого нет.
— А, забудь. Никто ни с кем не ругался, — отмахивается он. — Я
ляпнул глупость, а Платон мне сказал: «Юра, ты не прав!»
Я-то думал, что выучил русский язык…
Вечером шабашники ставят большую зеленую ПАЛАТКУ. Мы с Мудренышем хотели было к ним степнячек с тремя полосками послать, чтоб по хозяйству помогали, всех припомнили, ни одной свободной не нашли. Все при охотниках, все как бы нашими стали. Зато три вдовы, что с братьями жили, сами вызвались. Я с ними Ксапу посылаю, чтоб растолковала обычаи и тем, и другим. Потом помогаю в палатке веревки натянуть, занавески повесить, как мы зимой в хызе делали. Четверть палатки вдовам занавесками отгораживаем.
Королевство Ольбер – примерно пятая часть территории империи Фьонабер. С запада омывается Туманным проливом, на севере граничит с Ледяными Баронствами. Славится шерстяными тканями и лучшими на континенте элем и бренди.
Из учебника географии
393 год, 22 день снежника. Замок барона Маргрейта, королевство Ольбер
Дамиен шер Маргрейт
Тишину светлой комнаты нарушали только два негромких голоса, скрипучий старческий и ломкий юношеский. Резные шкафы с книгами, кресла с полосатой обивкой, зелено-золотистые шторы на стрельчатых окнах придавали баронской библиотеке уют. Из окон библиотеки открывался чудесный вид: сосновый бор и заснеженные поля, замерзшая река под стенами замка и большая снежная горка, полная ребятни с санками. Радостный гомон слышался даже через закрытые окна, солнечные блики сверкали на изукрашенном изморозью стекле и прыгали по столу, пятная пергаментные страницы.
— Светлый шер, не отвлекайтесь. Вы неверно произносите, — голос наставника оторвал Дайма от созерцания братишки, навернувшегося вместе с санками в сугроб.
Урок языка Полуденной Марки шел своим чередом. Наставник, как всегда, требовал от ученика совершенства и выговаривал за каждую ошибку. К счастью, и логика, и математика, и алхимия, и прочие необходимые шеру науки давались баронету Маргрейту легко. Особенно же ему нравились история и экономика — новая, чрезвычайно интересная наука, придуманная гномами и пока не признанная в классических университетах.
Несмотря на желчный характер и строгость, наставник не возражал против изучения юным светлым хоть экономики, хоть тролльей наскальной живописи, лишь бы не в ущерб основной программе. Он гордился учеником, считая личной своей заслугой его неистребимую жажду знаний и способность мгновенно усваивать информацию. Но из принципа не хвалил.
Дайм уже предвкушал, как после урока скатится вниз по лестнице, накинет волчью шубу, схватит санки и помчится к веселой компании на горке. Младший брат и старшие сестры давно закончили дела и развлекались. Иногда Дайм завидовал им, условным шерам — заниматься им приходилось куда меньше. Зато Дайм родился даже более одаренным, чем мать: целых две стихии, разум и вода. И кроме грамоты, математики, риторики и прочего ему приходилось изучать ещё десяток наук, необходимых истинному шеру. Времени это занимало невероятное количество, правда, было настолько интересно, что никакие развлечения и в сравнение не шли. Разве что фехтование, которым истинные шеры частенько пренебрегали, привлекало Дайма не меньше учебы.
Но на горку Дайм в тот день так и не попал. Едва окончился урок, в дверях библиотеки появилась матушка. Блестящие каштановые локоны, улыбчивые золотисто-карие глаза и свежий румянец заставили б ы незнакомого с баронессой Маргрейт человека принять её скорее за старшую сестру Дайма, нежели за мать. Несмотря на четверых детей, старшей из которых недавно исполнилось восемнадцать, Летиция Маргрейт сохранила девичью стройность и гибкость.
— Светлый шер, будьте любезны, оставьте нас. — Баронесса сопроводила слова улыбкой, но Дайм видел в её глазах тревогу и печаль. — Мне нужно поговорить с сыном.
Наставник поклонился и покинул библиотеку.
Дайм подошёл к матери, так и стоящей у порога, и взял её за обе руки.
— Что случилось, матушка, вы так взволнованы?
— Давай присядем. — Баронесса позволила сыну усадить себя в кресло и подвинуть скамеечку для ног, подождала, пока он сам устроится на стуле, и только тогда заговорила. — Дамиен, я должна просить у тебя прощения. Ты знаешь, я люблю тебя не меньше твоих сестер и братьев… может быть, даже больше…
Устремив взгляд в окно, баронесса замолчала. На гладком лбу обозначилась горькая складочка. Тонкая, украшенная кольцами рука затеребила юбку. Дайм смотрел на мать и понимал, что не хочет услышать то, что она собирается сказать. Хотя он уже догадывался, о чем пойдет речь.
— Матушка, право, не стоит.
— Стоит. Ты знаешь, кто твой отец.
— Да, конечно.
— Покойный барон никогда не говорил с тобой об этом. Он любил тебя, как родного сына. И слухи давно уже прекратились…
— Мне достаточно посмотреть в зеркало, матушка, — грустно улыбнулся Дайм.
Впервые он догадался, что вовсе не сын барона Маргрейта, лет в семь, подслушав разговор одного из гостей с матерью. Они говорили о фамильном сходстве двух дядюшек, что который год делят заливной луг. Дайм задумался: почему сестры и брат похожи на мать с отцом, и он — нет? У братишки золотисто-карие материнские глаза и отцовский профиль, даже говорит как отец, хоть и пятилетний карапуз. А Дайм на отца совершенно не похож. Разве что немного на мать. И ни у кого из родни нет ярко бирюзовых глаз.
Попытка выведать правду у няньки, знающей все на свете, ни к чему не привела.
«Светлый шер, да что вы такое говорите? Да кто вам такую чушь посмел сказать? Ваша матушка будет плакать, если узнает, что вы такое спрашиваете, светлый шер», — вот все, чего он сумел добиться.
Но слова няньки Дайма не убедили, ведь её взяли, когда он уже родился. Догадку подтверждало и то, что об императорском дворе и столице родители никогда не говорили — а по расчетам Дайма выходило, что барон и баронесса Маргрейт покинули столицу и переехали в поместье за семь месяцев до его появления на свет.
Дайм понял, кто его отец, едва увидев портрет императора Элиаса Брайнона.
Ему было одиннадцать, когда барона Маргрейта с семейством пригласил в гости дальний родственник, граф. В гостиной, на самом видном месте, висел портрет его всемогущества — в полный рост, в короне и мантии, со скипетром в виде головы кугуара.
Те же бирюзовые глаза, те же черты, даже упрямая посадка головы – та же. Словно посмотрел сам на себя, только взрослого и в короне.
Слава Светлой, никто не обратил внимания на побледневшего Дайма.
В его голову не закралось ни одной честолюбивой мысли. Он прекрасно помнил тщательно скрываемый за улыбками и шутками ужас матери, когда кто-либо из соседей или родни спрашивал, отчего баронесса не желает снова наведаться в столицу, ведь в свое время красавица Летиция произвела фурор в высшем свете и даже стала фрейлиной императрицы. И, хоть до глухого угла среди лесов западного Ольбера новости из Метрополии доходили медленно, редко и в весьма искаженном виде, Дайм слышал о незавидной судьбе единокровных братьев-бастардов.
Вскоре после той поездки скончался отец: несмотря на свое открытие, Дайм даже в мыслях продолжал называть отцом человека, который вырастил и воспитал его. Смерть была мгновенной, барон сломал шею, вылетев из седла на полном скаку. После похорон баронесса закрылась в замке и перестала приглашать соседей.
Теперь же случилось то, о чем мать и сын никогда не говорили, но чего оба опасались. Дайму не было надобности гадать, отчего матушка завела тяжелый разговор и отчего в глазах её слезы: край конверта выглядывал из широкого рукава платья, а от него тянулся след чужой, страшной и словно неживой ауры. След этот вел вниз, в гостиную, где пил коричный грог незнакомец. От прикосновения к ауре незнакомца Дайма пробрала дрожь: опутанный и пронизанный насквозь заклинаниями, он походил не на человека, а на сложный смертоносный механизм.
— Его Всемогущество требует твоего приезда в столицу. — Баронесса протянула конверт со сломанной бирюзовой печатью. — Вот, прочитай сам.
Письмо казалось Дайму змеей, готовой укусить. Он задержал дыхание, принимая его из рук матери, и долгие мгновения не решался развернуть. Ему показалось, что он не дышал, пока не дочитал: «…прибыть незамедлительно. Элиас Второй Брайнон».
А дочитав, вскочил – смяв проклятое письмо, швырнул его на пол… Он не очень-то понимал, как именно убьет то отвратительное существо, которое сейчас пьет глинтвейн в их гостиной. Которое посмело вторгнуться в их дом, оскорбить и расстроить матушку. Но точно знал: он никому, никогда не позволит!..
— Дайм! Дамиен, остановись! — уже на лестнице догнал его перепуганный голос матушки.
Дайм остановился лишь на полмгновения: сорвать висящий на стене меч, старый, переживший еще Мертвую войну, но по-прежнему крепкий и острый. И бросился к существу, выглядящему как человек и одетому в форму лейтенанта лейб-гвардии.
Он успел бросить ему в лицо перчатку и крикнуть:
— Защищайтесь, шер!
Даже сделать несколько выпадов, отбитых с легкостью. Равнодушно. Так же равнодушно из его рук выбили меч, подсекли грязным приемом под колено и уронили на пол. А потом, приставив шпагу к горлу, сообщили:
— Вы едете со мной, светлый шер Дамиен Дюбрайн. Или добровольно, тогда никто не пострадает. Или нет, но отвечать за ваше неповиновение императорскому приказу придется баронессе.
От ровного, какого-то механического голоса лейтенанта Дайма затошнило. А может быть — от ненависти. И к самому лейтенанту с руной «Диен», и к пославшему его императору.
— Я — Маргрейт, а не Дюбрайн! — выплюнул Дайм и швырнул в лейтенанта ментальный импульс, самый сильный, на который только был способен.
Вокруг лейтенанта на миг вспыхнули щиты, поглотившие импульс без остатка. Сам лейтенант его, похоже, и вовсе не заметил: дара в нем не было даже отблеска.
— У вас полчаса на сборы, шер Дюбрайн, — проигнорировав слова Дайма, сказал лейтенант Диен, вбросил шпагу в ножны и вернулся в кресло, к недопитому глинтвейну.
На Дайма, поднимающегося с пола, он даже не посмотрел. Но вот когда Дайм сделал шаг к отброшенному мечу, так же ровно и негромко предупредил:
— Мне приказано доставить живым и здоровым только вас, светлый шер.
Наверное, в этот момент Дайм и понял, что все это – всерьез. Не кошмарный сон. Не игра. И если он не подчинится приказу императора, это почти неживое существо сделает с его матушкой что-нибудь ужасное, а Дайм никак не сможет ему помешать. Вся его магия, которой он так гордился, вся его фехтовальная подготовка – ничто для императорского голема. Его собственного единокровного брата.
От этого понимания что-то внутри словно вспыхнуло, застряло колючим, обжигающим комом в горле, в глаза словно сыпанули песку…
— Я буду готов через полчаса, — хрипло, едва выдавливая слова через сжатое спазмом горло, пообещал Дайм и сбежал… нет, отступил.
Едва не наткнувшись на матушку, стоящую на последней ступеньке лестницы с таким лицом… Она ничего не сказала, но Дайму стало бесконечно стыдно. Что он подвел ее. Не сумел защитить. Вообще ничего не сумел. Даже повести себя достойно, как учил покойный отец.
— Простите меня, матушка, — подойдя к ней, он склонил голову.
На самом деле ему больше всего на свете хотелось обнять ее, уткнуться и расплакаться, как в детстве. Но он не мог себе этого позволить. Он – взрослый шер, ему уже тринадцать, он единственный защитник семьи.
От которого толку ни на ломаный динг.
— Пойдем, мой мальчик. — Улыбнувшись одними губами, матушка погладила его по голове. — Мне так много нужно тебе сказать, а у нас осталось всего полчаса…
394 год, 2 день холодного солнца
Императорский дворец, Фьонадири
Пять суток, что со всей возможной скоростью маленький отряд двигался к столице Империи, Дайм обдумывал рассказ матери и одну единственную фразу из короткого письма его всемогущества.
История его рождения ничем не отличалась от множества таких же историй: ежегодно император обзаводился новой пассией, непременно из одаренных шеров, непременно красавицей, и так же непременно расставался с ней не более чем через семь-восемь месяцев. И не имело значения, замужем ли дама, желает ли столь высокой чести: воля Императора не признавала преград. Любовницы принесли ему восемь дочерей, с рождения назначенных в монахини, и пятерых сыновей — в дополнение к трем законным принцам. Последний бастард родился на шесть лет раньше баронета Маргрейта. Именно его, лейтенанта лейб-гвардии Диена, император прислал за Даймом.
Свыкнуться с холодной, неживой аурой голема Дайм так и не смог, хотя всю дорогу рассматривал и изучал его – все равно делать больше было нечего. От человека в лейтенанте осталась только внешность и императорская кровь: пока в его жилах оставалась хоть капля, он был безусловно верен и послушен отцу. А в остальном… больше всего Диен походил на скорпиона: повадками, скоростью, запахом яда и ощущением непредсказуемой опасности.
«Никогда. Никогда я не буду таким, как ты, Диен. Никогда», — твердил про себя Дайм, изредка встречаясь с немигающим змеиным взглядом лейтенанта.
Кавалькада въехала во Фьонадири вечером второго дня нового года. Нарядная, освещенная цветными жучиными фонарями, украшенная стельями, — вечнозелеными деревьями, цветущим в середине зимы сказочно прекрасными гроздьями голубых звезд, — полная суеты и песен, столица не заметила их.
Высокие стены голубоватого камня, украшенные резьбой и статуями в нишах, окружали дворцовый комплекс размером с небольшой город. Перед боковыми воротами дежурили гвардейцы в черной с серебром форме, увешанные магическими амулетами. На груди сержанта Дайм узнал драгоценный Даилла Умен, Истинный Светоч — оберег от убийц-теней. Сами стены и ворота мерцали переплетениями красного, голубого и черного — заклинаниями огня, воздуха и смерти.
За стеной открылся парк с фонтанами, беседками и скульптурами, с прямыми аллеями и стрижеными деревьями. За парком сияли серебром башни и шпили дворца. А неподалеку от ворот, рядом с каскадом журчащих, несмотря на мороз, фонтанов, прятался в темной зелени кедров и пихт скромный двухэтажный павильон. К нему и направился, не снижая скорости, лейтенант Диен. Эфир над павильоном искрился и переливался всеми цветами радуги, манил и пугал… Словно там ждал не светлый маг-зеро, а перворожденный Дракон, почему-то не улетевший в Землю-За-Туманами.
К удивлению Дайма, измотанного скачкой и неопределенностью, ему не дали ни привести себя в порядок, ни передохнуть с дороги. Без всяких объяснений лейтенант Диен велел спешиться, сам отворил дверь и повел его за собой через вестибюль-оранжерею — гортензии, розы, бегонии заплетали стены и арки. За первой дверью снова никого не оказалось: лишь широкий коридор с белыми дверьми и картинами в бронзовых рамах.
Лейтенант Диен распахнул одну из дверей и кивком велел пройти, сам развернулся и таким же четким шагом пошел обратно. Но Дайм уже не обращал на него внимания. Он видел только сияние мага-зеро: словно шаровая молния шагнула навстречу.
Средних лет русоволосый шер, одетый в строгий коричневый сюртук с бархатными отворотами, радушно улыбнулся Дайму. Улыбались и губы, и все скуластое лицо, и пронзительные карие глаза. От этой улыбки Дайма окутало теплом и покоем, словно он вдруг вернулся домой. Тепло это, окрашенное в лиловые цвета менталистики, обволакивало, проникало внутрь. Дайм не сопротивлялся. Бессмысленно мешать главе Конвента, раз он хочет знать, что творится в голове гостя.
— Здравствуй, Дамиен. Рад встрече с тобой.
— Здравствуйте, светлейший шер.
Дайм поклонился, с трудом преодолевая головокружение.
— Ты прямо с дороги. Ох уж эти военные. — Светлейший шер Парьен покачал головой. — Присаживайся сюда, к огню.
С видом заботливого дядюшки он усадил Дайма, устроился напротив и щелкнул пальцами. Тут же рядом образовался столик, сервированный к чаю: пирожные и тарталетки, конфеты и ароматные булочки, чайники и чашечки тонкого фарфора. В животе у Дайма забурчало, напоминая о давно миновавшем обеде.
Светлейший, казалось, обрадовался его смущению.
— И не покормили ребенка… Прошу к столу. — От улыбки Светлейшего растаяли бы льды Закрайней Ночи. — Соленые фисташки, мои любимые. Рекомендую.
Отправив в рот орешек, Светлейший принялся командовать посудой. Повинуясь магическим нитям, затанцевали чайники с чашками, наполняя комнату запахом цуаньского чая.
— Кушай, мальчик, не стесняйся. А я пока расскажу тебе кое-что. Эти вояки, от них слова не дождешься.
Дайм, проглотив тарталетку с паштетом, попытался ответить, но Парьен махнул рукой.
— Молчи и ешь. Вот, попробуй апельсиновый чай. Мой личный рецепт. — Заговорщицки подмигнув, он направил к Дайму ещё один чайничек, благоухающий травами и цитрусом. — Вкусно? То-то же.
Попивая чай, светлейший шер рассказывал Дайму всякие разности, словно к нему в гости зашел любимый племянник, которого следует немедленно заманить в ученики. Говорил о магии, о политике, о столичной жизни — обо всем на свете, кроме того, что интересовало Дайма. Но он готов был ждать, пока Парьен читает лекцию о стихиях.
— …Зеленый — единственный, недоступный людям. Все потомки ире владеют магией природы, но остальные стихии им неподвластны. Зеленый Дракон знал, что делал, когда запрещал своим потомкам браки с шерами иных стихий, ире единственные на суше сохранили Драконью кровь неразбавленной, — неторопливо рассказывал Парьен.
Все это Дайм и так знал, и наверняка Светлейший знал, что Дайм знает. А значит, стоит держать язык за зубами и внимательно слушать. Наверняка Светлейший говорит все это не потому, что обожает повторять азы необразованным мальчишкам.
— Отчасти из-за браков с бездарными истинных шеров становится все меньше, — продолжал Парьен, попивая цитрусовый чай и словно бы не замечая сидящего напротив Дайма. — Но, даже учитывая такие браки, магия истощается слишком быстро. По расчетам, сейчас двое из трех урожденных шеров должны бы иметь латентный дар, каждый третий — дар третьей нижней категории, каждый десятый — третьей полной, каждый пятидесятый — второй и каждый сотый — первой. На деле же обладает искрой дара лишь один из восьми, продолжительность жизни шеров стремительно падает. Таким темпом лет через пятьсот в империи не останется Драконьей крови. Конвент занимается исследованиями проблемы, но пока результаты не обнадеживают.
Вот это уже было намного интереснее. Наставник упоминал, что шеров рождается все меньше, но как-то в общем, без цифр и прогнозов. Как подозревал Дайм, цифры и прогнозы не предназначались для широкой публики. А значит – его собственное появление в столице связано… с чем-то таким… Мелькнувшая у Дайма мысль о возможной связи исчезновения дара у шеров и бесчисленными любовницами и бастардами императора показалась слишком бредовой, чтобы обдумывать ее всерьез.
— Но вернемся к спектрам, мой мальчик…
Парьен снова рассказывал давно известные вещи, но Дайм слушал с интересом. Его наставник по большей части ограничивался теорией, а глава Конвента показывал живые картинки. Он поместил над столом фигурку человека, окутанную разноцветными оболочками: изнутри белой, сиреневой и дальше по цветам радуги, а снаружи черной. Светлейший гасил или делал ярче некоторые из оболочек, объясняя, как проявляется Драконья кровь. Особенно интересно магистр Парьен объяснял, чем отличаются светлые, темные и сумрачные шеры. До сих пор Дайм считал, что сумрачные — легенда. Но Парьен утверждал, что они хоть и редко, но встречаются, каждый раз ставя в тупик теоретиков Магадемии: сумрачный дар так же непредсказуем и ненормален, как сами сумрачные шеры. Но откровением для Дайма стали другие слова Парьена:
— …у светлых и темных нет выбора? Ерунда. Врожденная склонность чрезвычайно сильна и почти непреодолима. Но в любом темном есть хоть отблеск Света, как и в любом светлом крупица Тьмы. Ману Одноглазый, хоть и еретик, был прав: два лика божества, Тьма и Свет не могут существовать отдельно. Мы, их дети, изначально находимся между ними. И путь к свободе от предопределенности есть для каждого, хоть и далеко не каждый может его пройти.
Постепенно Дайм начинал понимать, зачем Светлейший затеял лекцию о сущности магии. Если фраза о даре в письме императора значила именно то, на что надеялся Дайм, ни одна крупица информации не будет лишней. Он прочел достаточно книг, чтобы представлять себе и причины возникновения империи, и основу её стабильности — Равновесие. Жесткие законы не допускали темных магов к верховной власти и ограждали королевские фамилии, армейский генералитет и чиновников от произвола магов лишь с одной целью: поддержание равновесия между Светом и Тьмой.
— Равновесие, я знаю. Но почему закон дает столько преимуществ светлым? — решился на вопрос Дайм.
— Ты понимаешь, чем темные отличаются от светлых, мальчик? Не цветом ауры, это лишь симптом. Тьма и Свет есть свойства духа и разума: для темных нет ничего важнее и дороже собственного Я, эгоцентризм их суть. Мораль и этика для них пустой звук, как любовь, верность, самопожертвование: все то, на чем основано мироощущение светлых. Потому нужен строгий закон. Темный никогда добровольно не откажется от престола, а что бывает со страной под властью темных, ты знаешь.
Дайм кивнул: упаси Светлая от еще одного Ману и еще одной пустыни! И подумал: а не было бы ордена Одноглазой Рыбы, удалось бы Роланду Святому Брайнону уломать совет Семи Корон на объединенную армию? Не будь в их сердцах страха перед Ману — а каждый в отдельности король был перед объединившимися темными беззащитен — вряд ли бы они осознали все преимущества единой денежной системы и единой армии.
— …у монархов особая магия, — продолжал Парьен, не забывая подливать Дайму чай и подкладывать тарталетки. — Ни один шер-зеро не способен заменить даже бездарного короля: Двуединые не благословят того, в ком нет королевской крови.
— А если единственный наследник — темный? — снова спросил Дайм.
Парьен довольно улыбнулся и кивнул.
— Верно мыслишь. Может случиться и такое. Но тогда на престол взойдет потомок любой другой королевской фамилии, скорее всего один из сыновей императора. За всю историю Империи такого не случалось, но… Помнишь, как императором Хмирны стал Красный Дракон?
Дайм кивнул. Кто же не знает, почему Красный Дракон до сих пор не оставил мир вслед за остальными Перворожденными!
— Как видишь, даже Драконы могут попасть в ловушку собственных обещаний. — Светлейший то ли с сожалением, то ли с восхищением покачал головой и сочувственно глянул на Дайма. — Ты совсем устал, мальчик. Иди, отдохни.
В тот же миг в дверь кабинета открыл седой слуга, выправкой, кривыми ногами и стальным взглядом похожий на генерала от кавалерии. Только вместо сабли наголо в его руках был подсвечник, а вместо хриплого вопля «В атаку, шисовы дети!» он сказал:
— Извольте, я провожу вашу светлость.
Дайм невольно улыбнулся: в устах ливрейного генерала и эти слова прозвучали, как приказ не брать пленных.
– Это потрясающе волшебно… С чего же вы тогда взяли, что я прибыл ему на смену? Я не вижу сквозь воду, не собираюсь искупать вину и оправдываться, у меня интересная работа, дочь, которой надо учиться, жена, которая привыкла жить в комфорте и которая, кстати, тоже работает…
– Ваша дочь заболела не просто так. Вы не просто так получили в наследство этот дом и не просто так приехали именно в этот санаторий. Подумайте, какое совпадение! У вашей дочери астма, а в двух шагах от вашего дома как раз пульмонологический санаторий! Таких совпадений не бывает, поверьте.
– Это силы зла, что ли, сработали? – Ковалеву уже не было смешно – разговор начал его раздражать.
– Почему именно зла? Это силы, которые держат мир в равновесии…
– Мир в равновесии держат законы природы, – проворчал Ковалев.
– Хорошо, пусть это случилось по законам природы. Много ли люди знают о законах природы? Но здесь у Ани ни разу не было приступа. А если вы попытаетесь увезти её отсюда, она не доедет до города…
– Вы с ума сошли? – Ковалев остановился. – Вы угрожаете мне смертью ребёнка?
– Я не угрожаю, с чего вы взяли? И до смерти ребёнка вы дело доводить не станете, вы с женой не сумасшедшие. Вы сочтете лишь, что здешний сосновый воздух благотворно влияет на Аню, никакого волшебства…
– По-вашему, моя дочь должна навечно остаться в этой дыре?
– Не навечно. До тех пор пока вы не примете вызов. Или не ответите на зов, мне трудно сказать точно.
– А, это зов сома вы имеете в виду? – осклабился Ковалев – навязчивое желание переплыть реку он не считал сверхъестественным, но слова Инны все равно ему не понравились.
– Это зов реки. Она играет с вами. И неизвестно, победите вы её или нет.
– То есть, если я переплыву реку, она успокоится? И я могу быть свободен? И моя дочь тоже?
– Если вы попытаетесь переплыть реку, вы утонете, я уже говорила.
– Я опять не понял: это игра в одни ворота? С заведомо известным результатом?
– Я не знаю. Река играет с вами, а не со мной.
Вместо забора вокруг дома торчали тонкие гнилые колья… И ворота тоже были сделаны из редких тонких жердей. Два конских черепа вблизи производили не самое приятное впечатление.
– Не боитесь зайти? – с вызовом спросила Инна, приостановившись у ворот, – они закрывались лишь на веревочную петлю.
– Я уже говорил.
– Историки и этнографы считают, что избушка бабы Яги – это домовина. Гроб. На самом деле всё наоборот, это домовина подобна избушке Бабы-яги. Дом с двумя дверьми – граница между миром живых и миром мертвых. Проходите, раз не боитесь…
На дверях не было замка – только широкая доска в пазах на косяке (издали казалось, что дом заколочен). В общем-то, любой мог зайти туда беспрепятственно.
– Не боитесь хулиганов? – спросил Ковалев, переступая через порог (пришлось пригнуть голову, притолока была низковата).
– Вы не поверите, но хулиганы сюда не войдут. А если войдут, то немедленно выйдут.
В доме было сумрачно и будто бы пыльно. И холодно – холодней, чем на улице. Тяжелая, грубая мебель – если лавки вдоль стен можно назвать мебелью, как и стол со столешницей из дубовой доски-пятидесятки, как и огромную беленую печь, похожую на декорацию к фильму «Гуси-лебеди».
– Как-то неуютно у бабы Ксени, говорившей на трёх языках… – оглядевшись, заметил Ковалев.
– Здесь есть и жилая комната, камин и кресло-качалка. Эту печь делал хороший печник, у неё три топки. Пойдемте, покажу. – Инна ловко зажгла керосиновую лампу, достойную антикварного магазина. – Здесь нет электричества, а открывать ставни мне не хочется.
С оборотной стороны печь тоже напоминала декорацию к фильму-сказке, но про принцесс в сказочных замках. А «жилая» комната была оформлена в лучших традициях дачи начала двадцатого века.
– Здесь есть даже патефон. Хотите, включу музыку?
– Зачем? – насторожился Ковалев. Он с самого начала ожидал подвоха от посещения уединенного местечка.
Инна не ответила, достала с полки пластинку и, сдув пыль с крышки патефона, несколько раз повернула ручку, натягивающую пружину.
– В детстве эта штука казалась мне волшебной. Потому что не надо было менять батарейки, – улыбнулась Инна. – Вы любите Вивальди?
– Нет.
– Что это вас так перекосило? Наверное, в детстве вас водили в филармонию… – засмеялась она.
– Да. И в капеллу.
– И всё-таки пусть будет Вивальди.
Пластинка шипела и щелкала, и «Зима» из «Времен года» зазвучала странно и неожиданно тревожно. Инна повела Ковалева дальше, не задержавшись в «жилой комнате», – и звуки музыки показались потусторонними, чужими, доносившимися будто из другой жизни…
– А это… – Инна помедлила и показала на дверь в конце темного коридора. – Это выход…
– Я так думаю, в царство мёртвых? – хмыкнул Ковалев.
Она пожала плечами.
– И что, можно заглянуть туда одним глазком?
– Она заперта снаружи.
– Что-то мешает вам её отпереть?
– Когда пойдем назад, я покажу вам её снаружи.
Инна вернулась ко входу, поставила керосинку на тяжелый стол и знаком показала Ковалеву на табуретку.
Тревожная потусторонняя «Зима» сменилась тоскливой потусторонней «Осенью», шепелявой и еле слышной… Сумеречный свет из окна перебивал свет керосиновой лампы, и маленький огонёк не делал дом ни теплей, ни светлей. Неуютно в нём было и холодно. Уныло.
– Я сейчас скажу вам то, что сказала бы дяде Феде, если бы он был жив. Вы можете посмеяться, можете забыть о моих словах – это ваше дело.
Инна замолчала, но Ковалев не стал ей подыгрывать и не попросил продолжить.
– Я услышала… Случайно услышала… Крестный ход, чудотворная икона – это бутафория. Помните, я говорила, что в православии существует экзорцизм, только экзорцизмом не называется? Об этом не принято распространяться, и, насколько мне известно, эти люди стоят довольно высоко в церковной иерархии… Они приедут сюда. Я не совсем в этом уверена, это слухи, но… весьма достоверные слухи. С тех пор как дядя Федя утонул, река и так берёт себе слишком много людей, а если серьёзные люди начнут проводить серьёзный обряд…
Ковалев прокатил желваки по скулам: привычка Инны недоговаривать выводила из себя.
– Что случится, если серьёзные люди начнут проводить серьёзный обряд?
– Я думаю, реке это не понравится. И самое малое, чем она ответит, – это возьмет ещё одну жертву. Я присматривалась к Павлику, а увидела метку жертвы у его брата…
– Если Селиванов снова поедет в райцентр на промысел, он несомненно станет жертвой местной гопоты, – кивнул Ковалев. – А если будет шастать ночью по болотам, то рискует провалиться в канаву и стать жертвой тяжелого простудного заболевания.
– Здесь есть места, где можно провалиться глубже, чем по колено. Их немного, но они есть. Восемь лет назад тут утонул мальчик из санатория, об этом теперь рассказывают страшные истории про бабку Ёжку.
– Да, я слышал что-то такое… От Селиванова, кстати. Но он говорил, что мальчиков было двое.
– Да. Второй умер по дороге в больницу.
– От чего, интересно?
– Вы не поверите. От отравления алкоголем. У него с собой был литр водки, он с перепугу выпил всё.
– Винтом, что ли? – не поверил Ковалев.
– Нет. По глоточку, но довольно быстро. На голодный желудок. Плюс переохлаждение, стресс, переутомление. Пятнадцатилетнему мальчишке хватило.
– А бабка Ёжка при чем?
– Его нашла баба Ксеня, меня послала за врачами. Я тогда ещё школьницей была, чуть-чуть его постарше…
– Можно вопрос? А то, что второй мальчик утонул, известно со слов его товарища, умершего от отравления алкоголем? То есть пьяного вусмерть, в прямом смысле…
– Второй числится пропавшим без вести, но я не могу не знать, как он умер.
– А-а-а… – понимающе протянул Ковалев.
– Кстати, как ваша рука? – Инна переключилась на другую тему излишне резко и задала вопрос нарочито громко.
– Волшебная сила антибиотиков помогла, спасибо.
– Поедете в ЦРБ на перевязку?
– Не сегодня, в пятницу поеду. Вечером. Травма круглосуточно работает.
– Я скажу вам ещё кое-что. Вам помогла не волшебная сила антибиотиков, а ваша собственная волшебная сила. Этот укус – что-то вроде прививки от множества болезней, выработка антител. Ваш организм справился с инфекцией, а это тоже метка, как болезнь Ани.
– Я уже говорил – удобное объяснение, его невозможно опровергнуть. Но это не значит, что оно верное.
– Можете не сомневаться, хтон укусит вас ещё раз – закрепить результат, – усмехнулась Инна.
– А почему не семь раз? Ну или хотя бы три, как в сказке?
– Я не знаю. Надо посмотреть в справочниках, в каких случаях требуется более двух прививок.
– У вас есть справочники по волшебству?
– Я имела в виду медицинские справочники.
Снаружи задней двери просто не было – и в этом Ковалев не нашел ничего волшебного.
«Ириша» была столь любезна, что вышла в холл встретить Ковалева и предложила перевязать ему руку. И сделала это так, что отказ выглядел бы детским капризом.
– Ты с Инкой-то поосторожней… – проворчала она, уже размотав бинт, когда Ковалев точно никуда бы от неё не делся. И на «ты» перешла незаметно и органично. – У тебя жена-красавица, на кой тебе Инка сдалась? Алька тебя за неё со свету сживет. Она ведьма, Наташку со свету сжила, и тебя сживёт…
– Ирина Осиповна, вы же врач. Что вы глупости повторяете, как деревенская бабка?
– Я и есть деревенская бабка. Я Альку на пятнадцать лет старше. Ты не знаешь, небось… А ей Аксинья ещё в детстве нагадала, что сын Наташки погубит её единственную дочь. Твоя тетя Надя смеялась – надо же такое придумать! Они ещё без лифчиков купались, соплюхи были совсем – какие там сыновья и дочери! Ан вишь ты… Как повернулось-то. Приезжаешь ты – и сразу к Инке клинья подбивать!
– Я не подбиваю к ней никаких клиньев, – проворчал Ковалев.
– Да ты не понимаешь, что ли? Девка в нашей глухомани торчит, кроме Сашки ей и глаз положить не на кого – и тут является такой вот «настоящий полковник»!
– Я майор…
– Какая разница?
– У меня жена и дочь, мне ваша Инна даром не нужна! – вспылил Ковалев.
Он понимал, что жалко и неубедительно оправдывается.
К тому моменту, как вышколенный стюард — диво дивное для пиратской посудины, но удивляться Тоньо уже устал — принес свежие фрукты на десерт, Морган успел рассказать десяток завиральных историй из жизни джентльменов удачи, а Тоньо — половину трехлетней давности сплетен родом из Саламанки с Севильей, а на закуску — парочку анекдотов о студиозусах, к коим имел честь принадлежать аж целых шесть лет. Пожалуй, кафедры права и алхимии в университете Саламанки были его самым лучшим воспоминанием, и если бы сейчас ему предложили прожить жизнь заново — это он бы повторил. Правда, двадцати четырех лет никто не предлагал, всего лишь несколько часов, но их Тоньо намеревался прожить с максимальным удовольствием. И успеть все, что только можно успеть за одну ночь. Сон сюда не входил.
Судя по взглядам Моргана, в его планы сон тоже не вписывался. А вот задушевная беседа — очень даже. Потому что, едва дослушав бородатый анекдот о школяре, трактирщице и падре, он спросил:
— Антонио, почему граф де ла Вега — всего лишь канонир, а не капитан? На первый взгляд не слишком почетная должность для столь родовитого дворянина.
Такой прямоты Тоньо не ожидал. Все еще. Быть может потому что среди благородных донов не принято спрашивать о столь личном и, скорее всего, неприятном, а Морган сейчас вел себя так, что легче легкого было забыть, что он — пират, а Тоньо — его пленник.
Следовало бы возмутиться, сказать, что это не его дело, тем более что это в самом деле не его дело, но… смысл? Портить вечер? Или путать честь со спесью, как некоторые? Да ну. Последние часы можно потратить с большим толком.
— Я предпочитаю быть лучшим на обоих океанах канониром, нежели дерьмовым капитаном, Морган. К тому же, когда я поступал на флотскую службу, я не был графом де ла Вега. Титул принадлежал моему старшему брату…
«…которому спесь успешно заменяла честь», — добавил про себя и замолк, взялся за нарезанный дольками красный сицилийский апельсин. Дивно вкусный и сочный. Но Морган не считал нужным сдерживать любопытство.
— Семейная традиция? Младший сын должен стать военным? Или здесь что-то иное?
— Иное. — Тоньо дернул углом рта: вспоминать о брате было неприятно, а о причине, по которой он, человек сугубо мирный и светский, оказался на службе, и подавно. — У меня был прекрасный выбор, Морган. Или флот, или большое недоразумение с Инквизицией. Как видишь, я выбрал флот. Всегда любил артиллерию, к тому же… — он пожал плечами и продолжил: — Мой драгоценный брат ненавидел море, а значит, шансов встретиться с ним здесь было меньше всего, что несказанно меня радовало.
«Настолько, что о своей ненависти к морю я почти забыл, а пушки почти примирили меня с войной».
Морган задумчиво кивнул.
— Понимаю, Антонио, — и улыбнулся. — Сложно представить вас придворным, но канонир вы, милостью неба, прекрасный.
Еще бы, подумал Тоньо. Истинный Альба и огонь — всегда прекрасное сочетание. Ты даже не представляешь, Морган, насколько прекрасное! Если б чертов матрос не ударил меня по голове, ты бы восхищался со дна морского, как и все, кто посмел приблизиться к «Санта-Маргарите» на расстояние выстрела.
— Отчего же сложно? — спросил он вслух. — Придворная жизнь бывает очень веселой. Почти как жизнь птичника. — Он скроил надуто-спесивую физиономию и курлыкнул по-индюшачьи.
Морган моргнул от удивления. Расхохотался.
— Вы неподражаемы, дон! — От смеха Морган даже уронил четки, которые с начала беседы вертел в руках. Не на пол, правда, на колени. Странные, нехристианские четки: длинные, без креста, мерцающие всеми оттенками зеленого. — Турецкие, — объяснил он, проследив взгляд Тоньо. — Принадлежали одному из их офицеров. Приносят удачу!
— Если удачей считать встречу с самим Морганом… — хмыкнул Тоньо. — Что-то мне подсказывает, что турок думал иначе. Не люблю турок, они чересчур бешеные и жадные даже для пиратов.
— Совершенно согласен, — улыбнулся Морган. И, понизив голос, добавил: — Но, дон Антонио, разве наша встреча для вас так уж отвратительна? Мне казалось, подобную беседу можно считать удачей.
— Как сказал мудрейший Лао Цзы, никогда не знаешь, где найдешь, где потеряешь. — Протянув руку, Тоньо качнул свисающие из ладони Моргана четки и продолжил ему в тон: — Но мне больше нравится другое изречение, вырезанное на столе в одной из таверн Саламанки, видимо, для лучшего усвоения студиозусами: когда удача поворачивается к тебе лицом, помни, что кто-то сейчас созерцает ее зад.
Морган тихонько фыркнул.
— Какая мудрая мысль, дон Антонио…
— Увы, не моя. Но с другой стороны, иной зад куда привлекательнее лика. Вот, допустим, стрелять в корму брига куда удобнее, чем в нос. Вы не находите, сэр Морган?
— О, я полностью доверяю в этом вопросе канониру! И, надо полагать, галантному кавалеру.
— Все бы капитаны были столь мудры, — вздохнул Тоньо. Грешно злиться на имбесиль, но если из-за имбесиль ты сдохнешь на рее, то можно. Господь не ждет от простого канонира святого всепрощения. — А что вы собираетесь делать с доном Родригесом?
Морган удивленно пожал плечами.
— Посмотрю, не пожелают ли его выкупить, конечно.
— Королева не пожелает, а богатой родни у него нет. Зато есть один человек, который наверняка выложит за него круглую сумму.
Морган поощрительно кивнул:
— Я весь внимание.
Налив себе полбокала флорентийского, того самого, трофейного, Тоньо назвал имя и добавил:
— Сдается мне, вы достаточно удачливы, чтобы оказаться на Тортуге одновременно с «Арабеллой».
Морган снова тихонько фыркнул.
— Интересная мысль, дон Антонио. Возможно, я и последую вашему совету.
Тоньо молча поднял бокал: памяти Хосе Марии Родригеса, благородного идальго, тоже путавшего честь со спесью.
Морган последовал его примеру. Отпил совсем немного — так, губы омочил. Тоньо в который раз отметил, что и тут Морган ведет себя странно. За весь ужин он выпил едва ли бокал вина, словно и не моряк.
— Вы рассматриваете меня, Антонио, — улыбнулся пират одними губами. — Что вас так заинтриговало?
— Вы не похожи на пирата. Впрочем, на капитана корабля вы похожи еще меньше. Тем не менее, команда ходит по струнке и явно вас любит. Это весьма любопытное явление. Кроме того, вы бессовестно красивы, Морган. В отличие от всех прочих виденных мною англичан. Честно говоря, до сих пор я был уверен, что Британия — родина белесых уродов.
— Не оскорбляйте мою родину, — рассмеялся Морган. — В конце концов, моя королева — наполовину испанка. Однако, — он опустил ресницы, словно в замешательстве, — вы действительно считаете, что я красив? Это… необыкновенно приятно слышать.
— Судя по вашей каюте, Морган, вы разбираетесь в восточном оружии… — Тоньо встал, снял со стены легкую саблю, на вид совсем простую, но лучшую во всей коллекции. Провел пальцем по плоскости клинка, словно ласкал женщину. — Ты похож на нее, Морган. Смертельная красота. — Он глянул пирату в глаза, перехватил саблю как для удара, сделал пару взмахов. — И голос похож. Мне нравится, как она поет. Завораживает.
Пират опустил голову. Выбившаяся из косы прядь спрятала лицо, а сама коса, на диво толстая и длинная, открыла совсем тонкую шею. Словно нарочно, под удар.
Или — поцелуй.
Пресвятая Дева, убереги меня от искушения, подумал Тоньо, невольно восхищаясь канальей. Ведь не боится, даже ресницы не дрогнули, когда он взял саблю. То ли безоговорочно верит в слово дона, то ли надеется на удачу… или, быть может, на дьявола? Говорят, Морган продал душу дьяволу, и тот всегда стоит за его левым плечом. Нашептывает. А то и сам говорит его устами.
Сабля отправилась обратно на стену. Слово чести — иногда очень неудобная штука. Вроде не жмет, не давит, но держит лучше любой цепи.
Недопитое флорентийское так и стояло на столе. Вот искушение, которому самое время поддаться, и не думать о том, как это было бы — плавать с капитаном, который ловит и впитывает каждое слово, сморит на тебя с восторгом и не ищет любого повода, чтобы тебя унизить перед командой, ведь если вспылишь — у него будет отличный повод посадить тебя в трюм, а потом отдать на суд Святой Инквизиции.
До рассвета все еще оставалась целая жизнь, а в бутылке — до дьявола флорентийского, когда Морган поднял голову и внезапно охрипшим голосом позвал:
— Тоньо, поклянись, что никому и никогда не расскажешь о… обо всем, что узнал от меня и обо мне. До рассвета.
— Слово дона, Морган.
На этот раз соглашаться было просто. Легче легкого. Тем более что после рассвета он уже никому и ничего не расскажет, разве что акулам — о том, что иное слово чести, данное самому себе перед взором Господним, жмет и давит куда сильнее, чем произнесенное вслух.
Пират поднялся из-за стола, отпил целый глоток флорентийского. Из бокала Тоньо. И со странной застывшей улыбкой попросил. Именно попросил, не приказал:
— Дайте мне ваши руки, дон Антонио.
Первой мыслью было: уже рассвет? Но нет, не так быстро. Южные ночи в сентябре долгие. А вторым было удивление. Зачем? Так просят не для того чтобы упечь в трюм или развесить на рее. Так просят, чтобы… Чтобы — что?
Пока Морган с той же застывшей улыбкой связывал его, Тоньо пытался успокоить бешено застучавшее сердце. Любопытство, опасность, досада, злость — все перемешалось и обещало вот сейчас взорваться, как черный порох. Только искру дай.
Господи, дай мне искру, сейчас, прошу тебя!
Но Господь снова не ответил, а в голове по-прежнему была невыносимая легкость. Проклятье.
— Встаньте.
Тоньо послушался.
Глядя в сторону, Морган рукой с зажатыми в ней четками махнул на постель.
Все же — постель. Кусочек запретного яблока. Трижды проклятье! А такой был дивный дружеский ужин…
— Морган, меня не обязательно связывать, чтобы я лег с тобой. — Тоньо шагнул к нему, поднял связанные запястья, коснулся пальцами его груди. — Ну, посмотри на меня, Морган. Я… я тоже хочу.
Тоньо не врал. Ну, почти. Он в самом деле хотел — чтобы его развязали и дали возможность пусть не отправить «Розу Кардиффа» ко дну, но хотя бы избавить Испанию от наглого и удачливого пирата. А что его собственное тело после боя готово было принять за девицу хоть грот-мачту — не имеет значения.
Пират вздрогнул, поднял на него глаза — темные, шальные и какие-то отчаянные. Закусил губу.
— Пусть так, дон Антонио, — сказал преувеличенно ровно. — Вам ведь не мешают связанные руки.
— Я не в том положении, чтобы спорить, не так ли, мой гостеприимный хозяин?
Пожал плечами и, после мгновения бесплодного ожидания, улыбнулся, весело и бесшабашно. Морган хочет играть, так хорошо же, игра — это всегда весело. Азарт, интрига! Сразу две интриги: пройдет, наконец, эта проклятая пустота в голове и потеряет ли пират осторожность настолько, чтобы Тоньо мог дотянуться до его шеи. Он крупнее, сильнее, и черта с два ему помешает какая-то там веревка.
Не отпуская взгляда мальчишки, Тоньо улегся на постель, спиной на груду подушек. А Морган все с тем же непонятным выражением лица принялся расплетать косу. Длинную, чуть не до пояса. Затем расстегнул дублет, отбросил на кресло — все так же, не отводя горящих темных глаз.
Туфли.
Чулки.
Быстро, без единого лишнего движения, без капли кокетства.
Невероятно красиво и… возбуждающе?
Проклятье, уж лучше бы грот-мачта…
А Морган все же продал душу дьяволу, человек не может быть таким… таким…
Пресвятая Дева Мария, молись за меня! Избавь меня от этого наваждения!
Щиколотки и стопы у Моргана были узкие, маленькие, и кожа нежная. Мальчишка. Не вырос еще, совсем мальчи…
Он не успел додумать, как Морган с так неподходящей ему нерешительной улыбкой сдернул сорочку. И медленно, продолжая улыбаться, уронил на кресло.
А Тоньо без единой связной мысли в голове смотрел на его грудь… То есть — на ее грудь. Маленькие бледные холмики, едва заметные, с темной родинкой на левой, прямо под соском.
В голове билось, как заевшая шарманка: Морган — девица, девица — Морган… мне не показалось, он в самом деле — она…
Он… или все же она?.. стянул штаны. Подштанники. Да, уже не было никаких сомнений… посмотрела на него чуть смущенно, чуть вызывающе. Пошла… нет, не к постели. К бадье, которую наполнили снова, пока они ужинали. Снова капнула туда масла, скользнула в воду.
Кажется, ей нравилось, что на нее смотрят. И не смотреть было невозможно, казалось — стоит отвести глаза, и она исчезнет. Или он сам проснется. В трюме, рядом с трижды проклятым Родригесом.
Картина завораживала. Вот только что это был капитан Морган, каналья и гроза морей, и вот — девушка, совсем юная, нежная и еще не наученная кокетничать. Да черт же, у него сейчас штаны лопнут от того, как она моет грудь, едва касаясь бледного соска, и смотрит на него — чуть искоса, чуть исподлобья, и приоткрывает губы…
Она вышла — вышагнула — из бадьи. Сирена, диво морское, почти как на картинах чудака Сандро Филиппепи, только тоньше, изящнее. И живее. Подошла к постели, повела рукой по завязкам штанов, ослабляя узлы, но не касаясь тела. Присела рядом, опираясь одной рукой о матрас, второй — потянула тесемки его рубашки. Склонила набок голову, посмотрела ему в глаза. Облизнула губы…
— Морган, — тихо позвал Тоньо. — Поцелуй меня.
Она опустила ресницы. Наклонилась, царапнула его губы своими, снова пересохшими, обветренными.
Тоньо потянулся навстречу, снова выдохнул:
— Морган… фата Моргана…
А она положила руку ему на грудь, придерживая. Прохладную, сильную руку с твердыми мозолями… оторвалась от его рта, встала на постели, на колени. Над ним. Наклонила голову — волосы плеснули по его груди. Улыбнулась неуверенно, смущенно, и одновременно — почти торжествующе.
Вот так лежать и ждать было почти больно, бедра снова сводило судорогой, и казалось, сердце сейчас выскочит прямо из горла, где гремит, как сумасшедшие андалузские кастаньеты. Тело рвалось ей навстречу, хотелось умолять: ну же, скорее, я твой, твой, фата Моргана!.. Но она не торопилась. Закусив губу, дышала, как и он, неровно, гладила его кончиками пальцев — вот тронула татуировку чуть выше локтя, обвела птичий контур, скользнула ладонью по груди, погладила живот. Вскинула на него глаза, показалось: тоже хочет о чем-то попросить… или нет?
— Ну, что ты хочешь, фата Моргана? — не выдержал Тоньо.
Наверное, если бы она сейчас сказала: «Отрекись от Испании, дай присягу мне», — Тоньо бы согласился. Поклялся бы служить ей, и… и служил бы. Честно и верно. Пока их обоих не вздернут на одной рее.
Она не сказала. К счастью. Или к несчастью. Вместо этого выдохнула, ломко и тихо:
— Скажи, будешь любить меня?..
— Да. Буду. Морган, да!
Тоньо потянулся к ней связанными руками, коснулся груди — нежной, как сливки. А она, грозный пират Морган, улыбнулась. Почти засияла. Широко раскрыла глаза, подалась чуть назад, направила его рукой и медленно-медленно опустилась.
Вскрикнула шепотом.
Тоньо застонал вместе с ее вскриком — от тесноты, жара… и ни с чем не сравнимого ощущения тонкой преграды, подающейся ему, рвущейся…
Он замер, зажмурившись и вытянувшись струной, чтобы не дернуться вперед и вверх, насаживая ее на себя всю, до донышка, и услышал тихий всхлип, шипение сквозь зубы. Она задвигалась, пока медленно. Почти осторожно. Ее пальцы смяли рубашку, вцепились в ткань.
Поймав ее руку, Тоньо переплел пальцы и потянул к губам, и целовал, пальчик за пальчиком, пока она двигалась на нем, едва подаваясь навстречу.
Это было — волшебство, опасность, тайна, и так правильно и хорошо, даже эта чертова веревка на его руках была правильной, потому что он — ее, фаты Морганы, покорный пленник и в то же время заботливый господин. И веревка — всего лишь напоминание о том, что она — не добыча, а подарок, что она выбрала его сама.
Она почти не стонала, только дышала неглубоко и рвано, и вздрагивала от его поцелуев… Пока не рванула рубашку, запрокинув голову, не прокусила — лишь бы не кричать — губу. Тонкая красная струйка потекла на подбородок, на шею, и Моргана сжалась вокруг него так тесно, так сладко — что он, забыв обо всем, рванулся вверх, в нее, глубже, и со стоном выплеснулся — не замечая, что почти ломает тонкие пальцы, так и сжатые в его ладонях.
Его заставил опомниться тихий стон, очень похожий на его имя. Разжав руки, он снова поднес ее пальцы к губам, поцеловал. А она — убрала руку и соскользнула, пряча глаза. Села на край постели, снова. Посмотрела исподлобья, склонив голову. Бесшабашная улыбка, тревога в глазах, вся — один сплошной вопрос и вызов. Безумная смесь робкой девственницы и драчливого мальчишки.
Фата Моргана.
Похоже, сегодня дьявол получит еще одну душу.
— Иди ко мне, — позвал Тоньо.
Одному было холодно и неуютно. А она — горячая, нежная… и до рассвета еще не меньше трех часов. Целая жизнь.
Из темных колдовских глаз ушла тревога, будто он ответил на вопрос. И Моргана, чудо морское, легла с ним рядом, оплела руками и ногами, как водорослями. Прижалась. Шепнула что-то невнятное, а может и не шепнула, может это волны за бортом шелестели, или кричали дельфины, и плакали чайки над висящим на рее чучелом пирата Моргана, смешным соломенным чучелом, и капитан Родригес грозился посадить чучело в карцер, потому что оно запачкало палубу флорентийским вином… А Тоньо смеялся вместе с чайками, и ему было хорошо и уютно, и он точно знал, что они никогда не поймают сэра Генри Моргана, потому что его нет и не было никогда, потому что сэр Генри Морган — это фата Моргана, наваждение.