Наверное, Зоя снова включила «цыганский гипноз», потому что Ковалев нашел эту версию самой правдоподобной из всех предложенных. Не то даже, что Зоя натравила собаку на его мать, а то, что за его матерью гналась собака. И, вспомнив волны злобы, которые пёс мог катить на человека вместе со страшным рыком, поверил, что напугать женщину с ребёнком собаке ничего не стоило. Будто бы вдалеке снова послышался шум поезда – и вспомнился зверь в комнате, освещённой красным фонарем.
– Я не знаю, зачем вам так нужно, чтобы я поверил в вашу виновность в смерти моей матери.
– Это шаг к искуплению. – Зоя опять смотрела прямо и открыто.
– А не было ли шагом к искуплению покаяние в милиции? У убийства нет срока давности, его бы вряд ли сочли предумышленным – одна девочка травит собакой другую девочку, а тут внезапно из-за угла появляется поезд… Вас бы даже на зону не отправили – условно бы года два дали. Конечно, после этого вы бы вряд ли стали старшим воспитателем в санатории… Судимость есть судимость. Но разве искупление не важней?
– А кто вам сказал, что я не каялась в милиции? К сожалению, они уже закрыли дело и не собирались открывать его снова.
– Удобный момент для покаяния вы выбрали. А менты какие молчаливые попались! Но, предположим, так оно и было. Что вы хотите от меня после этого?
– Это была та самая собака, которая лежит сейчас у вас на крыльце.
– В это я вряд ли поверю. Но, предположим, эта собака очень похожа на ту. И обладает теми же свойствами пугать женщин и детей с фатальными для тех последствиями. Что теперь? Надо окрестить Павлика Лазаренко? Изгнать из собаки бесов? А мне покаяться и получить отпущение грехов? Это мало похоже на смиренную мольбу о прощении. Или вы думали, что я оценю ваш жест доброй воли, прощу вас по христианскому обычаю, немедленно уверую в Господа и встану на вашу сторону?
– Эта собака угрожает вашему ребёнку. И Павлику Лазаренко. Я всего лишь хочу, чтобы вы это поняли.
– Не понял – поверил. Вы хотите, чтобы я в это поверил. Я верю, что большая собака может быть опасна. Для моего ребёнка особенно, для Павлика – сомнительно. Где собака – и где Павлик. Но, предположим, по ночам собака бежит в санаторий и крутится под окнами. Павлик что, дурак ночью выходить на улицу? А двери в корпус теперь запираются.
– Вашей душой владеет демон, – вздохнула Зоя. – И вы никогда не позволите его прогнать. Он купил вашу душу, однажды лизнув вам руку. Не дешево ли вы продались?
– Значит так. Весь этот мистический бред оставьте суеверным тетушкам из санатория. Издеваться над ребёнком я не позволю. Замучить животное до смерти – тоже. Я не верю, что вы так удачно натравили собаку на мою мать, но допускаю, что вы искренне желали её смерти. Однако желать смерти – одно, а предпринимать что-то для убийства – совсем другое. Наверное, поэтому ваше христианство так плохо относится к заговорам на смерть, – предполагается, что вы совершаете убийство у себя в душе. Если надеетесь, что заговор поможет. Конечно, влюблённые девочки обычно плохо соображают, но скажите, чья душа здесь принадлежит демону?
– Я раскаялась в том, что сделала, – с вызовом ответила Зоя. – Моя душа принадлежит теперь Богу.
– Ваше раскаяние – фарс. Способ избавиться от чувства вины. Раскаиваться – это удобно и красиво, совсем не то, что сидеть за убийство. Вы ничего не потеряли, раскаиваясь. Напротив – вы и теперь собираетесь на это раскаяние купить мою помощь и поддержку в своих православных фантазиях.
– Это ваше последнее слово? – спросила Зоя, изображая усталость.
– Да.
Она поднялась.
– Надеюсь, вы уедете отсюда до того, как с Павликом или с вашим ребёнком случится беда.
– Я тоже на это надеюсь.
Зоя не попросила подержать собаку. И Ковалев подумал ещё, что, действуя по принципу «око за око», надо было бы натравить на неё пса и посмотреть, как она будет убегать, – но почему-то этот вариант показался ему абсурдным. Примерно таким же абсурдным, как и бить ей морду.
Выходя на веранду, она смерила Ковалева испытующим взглядом и процедила:
– А вы умней, чем ваш отец.
Ковалев последовал за ней, собираясь всё-таки подержать собаку за ошейник, но Зоя его опередила и, выходя на крыльцо, достала из кармана и выставила вперёд большое распятие. Поднявшийся на ноги Хтон захлебывался рыком, но не сделал ни шагу, пока она, двигаясь спиной вперед и бормоча себе под нос какие-то молитвы-заклинания, не вышла за калитку.
Что ж, уверенность в себе (в распятии и молитве) собаки чувствуют отлично. Да что там собаки – и тигры в цирке позволяют собой командовать.
* * *
Стынет вода в реке, стынет, до самого дна пробирает её осенний холод, замирают шустрые мальки, уходит на ямы теплолюбивая рыба, сонно шевелит хвостами; раки забиваются в глубокие норы – рыщут в стылой воде ненасытные щуки. Катится вперед холодная река, мрачнеет, наливается ядовитым свинцовым глянцем.
Бродит берегом речная дева, оставляет на песке следы босых бледных ног, ломает руки, смотрит сквозь пелену дождя с надеждой – не нужны ей пригожие крепкие парни, не до шуток ей, не до игр и веселья. Об одном её мечтания – качать колыбель с дитятком, прикладывать его к холодной груди, сотканной из тумана, целовать в лоб неживыми бескровными губами.
Грезит речная дева, вздыхает счастливо, льёт от умиления слезы – и вспоминает, что не суждено сбыться её мечтаниям. Вместо сладких слёз бегут по бледным её щекам слёзы горькие и злые.
Смотрит в окна речная дева, любуется чужими детьми, завидует матерям злой завистью – не ценят матери своего счастья, не восхищаются им каждую секундочку, не боятся потерять его в одночасье, разменивают на суету.
И иногда является она детям в облике матери – обмануть себя хоть на минутку, поиграть, будто в самом деле у неё есть дитятко, отхлебнуть глоточек любви и пролить накопившуюся в груди тоску и нежность… Коротка игра: чует речная дева, что не к ней дитя обращает любовь, а к недостойной своей матери. Не видят дети, не замечают, не хотят знать, насколько недостойны их матери!
Не избыть речной деве тоску. К утру дождь размоет следы босых ног, и никто не узнает – то ли была она, то ли её и не было…
* * *
За завтраком поведение Зои ничем не отличалось от обычного, и Ковалев решил не распространяться о её «исповеди» – из жалости.
Инна вышла на работу в понедельник, якобы желая прибавить лишний день к отпуску. И после завтрака вежливо спросила у Ковалева, не хочет ли он пригласить её в гости – исключительно чтобы взглянуть на пойманную собаку.
– На демона смерти, вы хотели сказать? – усмехнулся Ковалев.
– В этом нет ничего смешного.
– Уверяю, это обычная собака. В меру злобная, но ласковая и преданная тем, кто её кормит.
– Я думаю, не тем, кто её кормит, а тем, кто может с нею справиться. – Инна улыбнулась углом рта.
Признаться, Ковалев опасался привести Инну в дом, где никого нет, и предложил компромисс – пойти посмотреть на собаку после полдника, вместе с Аней. Инну не удивило его предложение – может, она в самом деле всего лишь хотела взглянуть на собаку, а Ковалев слишком много о себе воображал.
– Почему вы не сказали, что ваш любимый дядя Федя много лет держал у себя такого же «демона смерти»? – спросил Ковалев.
– Потому что тогда вы бы точно решили, что это обычный пёс. А это необычный пёс, уверяю. Дядя Федя мог с ним справиться, и потому пёс был ему предан. Скажите, вы сами придумали ему кличку?
– Только не надо искать в этом волшебство. Я выбрал эту кличку только потому, что вы называли собаку хтоном.
На этот раз Селиванов нашел Ковалева не вечером в гардеробе, а средь бела дня в холле.
– Опять посоветоваться? – спросил Ковалев, подняв голову (он сидел в глубоком кресле, а парень стоял слишком близко).
– А чё нет? – развязно ответил тот.
– Что на этот раз?
– Я сяду, можно? – Селиванов, не дожидаясь ответа, развернул соседнее кресло и уселся почти напротив Ковалева.
И Ковалев подумал вдруг, что ведет себя с ним как-то неправильно: старается дистанцироваться, оттолкнуть мальчишку, задеть, унизить даже. Откуда берется желание вести себя таким образом, Ковалев понять не мог.
– Я знаю, что вы сын Бледной девы, – доверительно и вполголоса сообщил Селиванов.
– Потрясающе… – вздохнул Ковалев, и мысли о неверном поведении тут же улетучились.
– Да ладно вам… Все это знают, мне Ириша рассказала.
– А ты поверил?
– Слушайте. Позапрошлой ночью у Пашки приступ был – его во сне Бледная дева душила.
– Надеюсь, об этом знают доктора, которые лечат твоего брата? – Ковалев обеспокоился – дети есть дети, у них свои представления о том, что можно говорить взрослым. Но с приступами удушья не шутят. Понимает ли это Селиванов?
– Не, если кому рассказать, тут такой орально-церебральный секс начнется…
– Чего?
– Зоя мозг Пашке совсем закомпостирует. Они ещё больше его покрестить захотят.
Ковалев не мог не согласиться с его утверждением – и почувствовал себя вдруг беспомощным, всерьёз испугался за Павлика. Вспомнил слова Зои о том, что мальчику грозит опасность… Они тут все ненормальные! Совет обратиться к врачам был очевидным – что ещё взрослый может посоветовать глупому мальчишке?
Пока Ковалев размышлял о том, что может предпринять, Селиванов продолжил:
– Все знают, что она маленьких детей к себе заманивает, потому что ищет своего сына. Вот я и думаю: может, вы с ней побазарите, пусть уже впитает, что Пашка не её сын…
– С кем? – вздохнул Ковалев.
– С Бледной девой, конечно…
– Парень, ты в своем уме? Ну тебе же не семь лет, подумай головой. Все хорошо в меру – и фантазии как-то надо контролировать, а?
Поступок. Инна говорила, что поступок – граница, где кончается сказка и начинается самообман. Воспоминание пришлось кстати.
– Фантазии фантазиями, а она Пашку чуть не задушила.
Ковалев собрался с мыслями, стараясь не издеваться над Селивановым и говорить так, как взрослому человеку положено говорить с ребёнком, а не как старый пёс обращается со щенком.
– Послушай. Приступы астмы случаются с детьми от страха, от стресса, это всем известно. Поэтому я приехал с Аней – она никогда не жила вне дома, без родителей. И я не говорю, что у Павлика не может быть приступа удушья ночью, – очень даже может быть. Особенно если поощрять его страхи, рассказывать о Бледной деве, например…
0
0