Кибела жила в живописном поселении в горах, возникшем благодаря резвому пресноводному источнику, бьющему из горной породы, который, разрастаясь в бурный поток, вливался в глубокое, огромное озеро, что зеркально отражало небо над головой. Именно эта живительная чистая влага и дала небольшой людской общине возможность обосноваться в тихой, закрытой от бед и несчастий недружелюбного внешнего мира, зеленой долине, окруженной со всех сторон каменными возвышениями, как неприступными стенами.
Горная крепость, испещренная несколькими черными отверстиями пещер, из которых только одна путанными переходами выходила наружу к лесу, что скрывал под своей сенью единственный вход в цветущую, пышущую жизнью, деревеньку. За несколько столетий из небольшой горстки людей, чудом обнаруживших это волшебное место и скрывающихся поначалу в пещерах от погодных ненастий, поселение превратилось в дружную общину, насчитывающую около тысячи человек, с добротными деревянными домиками и сельским хозяйством. Промышляли также и разведением домашнего скота и птицы, и рыбной ловлей, и охотой в окружных лесах, что снабжали жителей не только дичью, но и древесиной.
Мать Кибелы, неутомимая сильная Аглая научила дочь всему, что умела сама. Будучи прекрасной хозяйкой, с ранних лет привыкшей к труду, женщина с утра до ночи копалась в огороде, хлопотала по дому, приобщая родное чадо к своим делам, попутно объясняя и показывая, что и как. А когда дочка стала полноценной помощницей, с мягкой улыбкой смотрела на плоды ее стараний. Отца девушка почти не помнила, он сгинул, когда ей не было еще и пяти, пропал в мертвом городе, диковинные сокровища которого манили и привлекали многих, но лишь единицам хватало храбрости пуститься за ними в опасную неизвестность. В памяти Кибелы нечеткой картинкой всплывал лишь огромный, вечно пахнущий табаком, силуэт, который с хохотом подбрасывал ее смеющуюся, еще совсем малышку, вверх, чтобы потом поймать и кружить, кружить.
Бесстрашный Атрей, уважаемый всеми соплеменниками, был одним из немногих, кому хватало храбрости пробираться в самые опасные земли за бесценной и сказочной добычей. И уж точно был единственным, кому долгое время удавалось возвращаться живым, принося с собой множество трофеев, поражающих своей уникальностью и необычностью. Очень ценилась одежда, произведенная бессчетное количество лет назад, когда люди были равны богам, создавая немыслимые творения и не ведая бед и забот, жили под сенью золотого века в величайшем райском городе, ставшем впоследствии долиной смерти.
Все поселение щеголяло в нарядах мертвого города, приносимых на протяжении многих лет такими же бесстрашными искателями приключений, как и Атрей. Великолепные прочные ткани, коим не было сносу, не выцветали и прекрасно отстирывались, согревали в холодное время не хуже добытых охотой шкур животных.
Находкам отца не было счета: одежда, диковинная, но удобная обувь, устройства, дающие свет и огонь, волшебные дощечки, показывающие и рассказывающие истории древних, и, конечно же, оружие, поражающее смертоносными лучами. Но все это, в основном, было добыто до рождения Кибелы, и часть этих фантастических устройств уже не работала.
Кастор, будучи старше сестры на двенадцать лет, знал отца куда лучше и скучал по нему до сих пор. Атрей был для сына примером для подражания, научившим его всему, что знал и умел сам, слепив из нескладного мальчика самого лучшего охотника в поселении. Именно Кастор, любящий и заботливый брат, заменил Кибеле так рано ушедшего папу, научив стрельбе из лука, который сама она и смастерила под присмотром, охоте на мелких зверьков и умению распознавать съедобные ягоды и грибы.
Об отце Кастор почти ничего не рассказывал, даже вопреки многочисленным просьбам сестры, лишь изредка замирал, уставившись в никуда застывшим взглядом, полным ужаса и боли. В свой последний поход в проклятые земли мертвого города Атрей взял своего пятнадцатилетнего сына, решив, что тот уже готов отправиться с ним. Кастор вернулся через неделю, один, израненный и перепуганный до смерти. Никто не мог от него добиться ни слова, получая в ответ на вопросы о том, что же приключилось, лишь невнятное бормотание, изредка сопровождаемые всхлипами. Атрей так и не вернулся, разрушенный мертвый город, навечно погрязший в зеленоватом тумане, прибрал отца к себе, как и многих других до него.
Многие решили, что Кастор повредился умом, но через год он вроде бы оправился, лишь став при этом невероятно замкнутым и немногословным, посвятив себя охоте в окрестных лесах, да помощи матери в воспитании младшей сестры и делах по хозяйству. Вылазки в древний разрушенный город на некоторые время прекратились, смельчаков, готовых сунуть голову в адское логово, больше не находилось.
Кастор женился на скромной работящей девушке, когда ему стукнуло двадцать пять, что считалось поздним сроком, так как мало кто из людей доживал до шестидесяти. Именно тогда к Кибеле, ставшей уже прекрасной юной девушкой, начал свататься молодой и статный Байон, уже пару лет как перенявший звание лучшего охотника у ее брата. Будучи отзывчивым неунывающим добряком и душой любой компании, он слыл любимцем всего поселения. Трудолюбивый и смелый, Байон был отличной партией, о чем Кибеле, не переставая, напоминала мать.
– Он надежный, с ним в беду не попадешь! – ни на миг не уставала причитать Аглая. – Будешь как за каменной стеной! Будешь горя не знать! Выходи за него, и будет тебе счастье! У меня глаз наметанный!
Так в четырнадцать лет, поддавшись на уговоры, Кибела стала замужней женщиной, а через пару лет после этого матерью прекрасного сынишки, названого в честь ее бесстрашного отца, Атрейем. Байон, оказавшийся прекрасным мужем и отцом, действительно превратил ее жизнь в сказку. Счастливые, они жили душа в душу, не зная бед и горя, пока в один из ясных солнечных дней, проводив рано утром супруга на охоту, Кибела так и не дождалась его возвращения ни к вечеру, ни даже на следующее утро.
Но это было лишь началом беды! Вскоре охотники начали пропадать один за другим. Окрестный лес, что снабжал поселенцев дичью и древесиной, стал вдруг опасным и гиблым местом, навевающим страх на людей. Посовещавшись, старейшины племени решили закрыть единственный проход во внешний мир, щедро завалив его камнями.
Закат сел на лавке, судорожно хватая ртом воздух. В кулаке, как и много раз до того, был зажат оникс, сердце гулко бухало в груди, по коже пробегал озноб, будто комнату выстудил зимний ветер.
Он вспомнил человека, который встретился ему в лесу. Вспомнил, как вцепился в верёвочку, на которой болтался удивительный черный камень. Как бродячий торговец, продавший ему мечту, усмехнулся:
— Поздравляю, малыш. Теперь ты им всем покажешь.
За прошедшие века Левша ничуть не изменился.
Хотелось сорваться с места, хотелось неведомо как, но догнать ушедшего много дней назад торговца сказочными судьбами. Схватить за грудки — мы так не договаривались!
Закат знал, что это бесполезно. Они договаривались именно так, а что мальчик ничего не понял из договора, Левше было плевать. Мало того, торговец именно на это и рассчитывал, продавая судьбу в обмен на единственное, что могло остановить будущего Тёмного Властелина — жизнь больной матери.
Закашляла Лужа на печи. Закат встал, достал из печи кувшин с теплым травяным отваром, налил в кружку.
— Спасибо, — старуха, выпив лекарство, скривилась. — Ну и гадость! Полезная зато… А ты чего не спишь-то? Сон дурной приснился?
— Вроде того, — кивнул Закат, забирая опустевшую кружку. — Прошлое приснилось.
Невозможно было перестать думать — а если бы он тогда не взял камень? Мать осталась бы жива, или все равно умерла бы от своей болезни? Отец — Закат так и не мог вспомнить, родным он ему приходился или нет — продолжил бы издеваться над семьей, или умер бы от случайной, а не направленной грязной мальчишеской рукой молнии? Что делал бы сам Закат? И как, как, как все-таки звали того мальчика, который купил себе судьбу Тёмного Властелина?..
Волос коснулась сухая рука, Лужа смотрела на него с печи, сочувственно улыбаясь. В темноте её лицо казалось нарисованным в золе, а блестящие глаза — драгоценными камнями, что так часто призывают искать средь углей.
— Прошлое бывает тяжёлым. Но знаешь, что надо помнить, когда о нем думаешь? Оно прошло.
Закат кивнул, опустив глаза. Прошло. Но цепочка следов из этого прошлого тянулась в сегодняшний день.
К счастью, следующие сны оказались проще. Ночь за ночью воскресали в памяти непобедимое войско, сражения, дракон, по приказу Тёмного Властелина поливавший огнём целые армии. Закат иногда думал — интересно, где он сейчас? Постепенно и днём начали вспоминаться разговоры с чешуйчатым советником, его багровые глаза с по-кошачьи узкими зрачками. Закат определял время воспоминания по тому, как дракон, в первые годы похожий на черный язык пламени, матерел, становился крупнее и тяжелее. На его чешуе появились тонкие прожилки, напоминавшие годовые кольца деревьев, и множество метин от стрел. В его голосе всё чаще слышалась усталость, которую нынешний Закат узнавал с трепетом — такая же усталость пропитывала его самого последние годы. Дракон не умирал и не воскресал, но ему хватало и так.
Однако, чем больше Закат вспоминал, тем крепче убеждался — когда Пламя улетел, устав от бесконечной и бессмысленной войны, его никто не заменил. Это обнадеживало.
Клубок воспоминаний, однако, разматывался в обе стороны, и Закат отдыхал сердцем во снах о не так давно прошедшем времени. Вот с руки маленького Пая снимают повязки, и он с удивлением рассматривает незагоревшую под бинтами кожу. Вот Закат учит его стрелять из лука, а поняв, что мальчик не приспособлен к боям, нанимает циркача научить его всяким шутовским трюкам…
Высокий, ростом почти с Тёмного Властелина человек в красно-желтом костюме кланяется до смешного глубоко, будто вот-вот кувыркнется. Задирает голову, смотрит на трон и стоящего у черных ступеней Пая. Что-то неуловимо меняется в лице циркача, когда он снова опускает глаза.
— Что прикажете, мой господин?
Тёмный Властелин кивает неуверенно обернувшемуся к нему мальчику, тот подходит к своему будущему учителю.
— Научишь его всему, что знаешь. Он будет моим шутом.
Пай счастливо улыбается, не замечая, как в почти священном ужасе искривляются черты циркача, который с поклоном приглашает ученика выйти с ним во двор. Тёмный Властелин прикрывает рот ладонью, чувствуя кончиками пальцев, как изгибаются его губы в неподобающем выражении. В мягкой улыбке.
***
Тёмный Властелин вталкивает мальчика в приоткрытую дверь, захлопывает её, запирает на засов. Пай и служанки молчат, как мыши под метлой, и слава судьбе. Он бежит во внешний двор, сбивая с ног заглянувшего под арку светлого рыцаря. Из-под откинувшегося забрала перепугано смотрят серые, как у Пая, глаза, и Тёмный Властелин, не став добивать упавшего, врезается в бурлящую во дворе схватку.
Меч входит в спину меж сочленений доспеха. Сероглазый рыцарь своего не упустил.
***
— Мой господин… Мой господин…
Пай размазывает слезы по чумазому личику, старый капитан стражи, правящий телегой, размеренно рассказывает умирающему:
— Как вы и велели, мы отвлекали их от раненых. Сами из схватки не все могли выйти, мальчишка вот помог. Ну чисто уж, просачивался между бойцов, вытаскивал упавших.
Рука в черной латной перчатке медленно поднимается, ложится на голову мальчика.
— Говорил же не высовываться, — мальчик виновато опускает глаза, хлюпает носом и вскидывается удивленно, услышав: — Молодец. Дурак, но молодец…
Ладонь соскальзывает со светлых волос, бессильно свешивается с борта телеги.
— Господин? Господин!
— Это ничего, малыш… Сейчас довезём, и встанет.
Когда он рассказал об алтаре? Кто до старого капитана, а затем Пая, относил его туда? Иногда воспоминание прерывалось смертью, а следующее начиналось на алтаре в одиночестве. Он гнал мысль о том, что продавший ему такую участь Левша сам внимательно следил за разыгрывавшимся раз за разом представлением и в нужный момент появлялся рядом, подталкивал, исправлял пошедшую не так сцену.
Беспокоило и другое. Пай начал напоминать Закату кого-то, мельком увиденного в старых воспоминаниях, особенно нынешний, взрослый Пай. Но кого — он никак не мог вспомнить.
***
Ответ, как обычно, пришел во сне. Тогда ему наконец удалось сплести лапоть целиком, устроившись с лучиной у печи, и Лужа, посмеиваясь, посоветовала ему это дело отпраздновать.
— Ты ж у меня уже который день безвылазно сидишь. Сходи наконец, погуляй. Если хочешь с пользой — к Ежевичке иди, она все грозилась особых холодных травок собрать. Вода-то на улице замерзает уже, видел?
Закат видел. Грязь, разведенная прошедшими дождями, схватывалась за ночь ледком, но днем пока еще оттаивала. На улице было пусто, люди все больше прятались по домам, мычала в чьем-то хлеву беспокойная корова, недовольная тем, что её больше не выпускают на пастбище. На полпути к дому знахарки с седого неба посыпался мелкий снег, тающий на земле, но липнущий к оградам, ветвям и волосам путника. Закат натянул плащ на голову.
— Ишь ты, гость какой! Заходи, заходи, не выстуживай мне хату.
Ежевичка едва не за руку втащила его в сени, отобрала плащ, не дав повесить у двери.
— Тут снег, может, и стает, да только суше одёжа не станет. Посидишь у нас, пока я травки смешаю, горячего выпьешь.
В комнате обнаружилась Ро, как раз разливающая по чашкам отвар. По трем, будто заранее знала, что придет гость. Он сел за стол, повинуясь ее жесту, опустил взгляд. Было странно неловко снова оказаться в этом доме, где пролежал полную луну пластом, и где две женщины, которым не было никакого резона спасать бывшего Темного Властелина, боролись за его жизнь день за днем.
— Ро всё спрашивает, как ты к нам пришел, — Ежевичка села рядом, бросила хитрый взгляд на свою помощницу. — А я-то, получается, и не знаю. Ты ж ко мне заглянул не сразу, и не больно-то много рассказывал.
Закат кивнул, грея замерзшие руки о чашку. Он и сейчас предпочел бы промолчать, но слишком любопытно смотрела Ежевичка и слишком многозначительно не поднимала глаз Ро.
— Меня снова убили. Воскреснув, я решил больше не короноваться. Уйти куда-нибудь, стать обычным человеком. Я хотел только продать телегу и коня в Залесье, но вышло так, что остался. Медведь согласился взять меня батраком за кров и стол… Как вас.
— Ишь, хитрец, рассказал так просто, — засмеялась Ежевичка, устроив подбородок на подставленных ладонях. — Решил он, а! Взял и решил, вот так, разом?
— Конечно, разом, — ответила Ро раньше, чем Закат сумел подобрать объяснение. — Это как в полынью нырять. Надо сразу, а не пальцем воду трогать, решая, не слишком ли ледяная.
И спряталась за чашкой. Закат тоже глотнул отвара — сладковато-горького, очень подходящего вкусом к поздней осени за окном. Спросил неуверенно:
— Ты тоже так… Ныряла?
— Да мне, знаешь, выбирать было не из чего. Или нырять, или гореть, или… — Ро пожала плечами, нахохлилась. Зло махнула рукой, едва не снеся чашку, — А, да что там! Здесь скоро так же будет. Рыцарей ты короной не испугаешь, обрадуются только.
— А нужно пугать?
— Сам решай. Скажу только, что в Светокамне ведьм и прочих «пособников Тёмного» каждый пятый день жгли, когда я уходила.
Закат покатал чашку меж ладоней. Ему не верилось в то, что сказала Ро, но и лгать ей было незачем. Но у него ведь уже много лет оставались только замок и верный шут. Где и каких «пособников» они находили?
— Давайте-ка лучше рыцарей дождёмся, а там решать будем, — предложила Ежевичка, споро перебирая на коленях сухие стебельки трав. — Светозар, как мы все видим, парень хороший. Кто знает, может, остальные тоже неплохие?
Ро молча отвернулась от наставницы. Ей идея спокойно дожидаться чего-то не нравилась. Закат осторожно уточнил:
— А если нет?
— А если нет, там разберемся, — отрезала Ежевичка. — Не в разбойники же нам подаваться, в самом деле!
— По сравнению с тем, что делают рыцари, наш разбой детскими игрушками казался, — отозвалась Ро. — Да и ну что иначе делать было? Лес, конечно, кормит, но, когда рыцари стоянку накрывают, от запасов одни уголья остаются. Некоторые села нас приютить соглашались на пару дней, так рыцари там половину домов…
У неё перехватило дыхание. Закат понял вдруг — она винит себя за те дома. Она ведь была атаманшей. Наверное, и за Залесье она боится так же.
— Это село никто в обиду не даст.
Ро хрипло рассмеялась, покачала головой, повторила:
— Короной ты их не испугаешь. Они ещё передерутся за право тебя убить.
— Вот и чудно, — прервала мрачные предсказания Ежевичка, — пока они меж собой разбираться будут, мы тихонько уйдём. Хоть даже на восток, Шишка с Щепкой проводят, они, я знаю, дорогу помнят.
— Лучше с волками жить, чем с рыцарями, — убежденно кивнула Ро.
Ежевичка наконец отдала Закату мешочек трав и прогревшийся у печки плащ. Дорогу надежно запорошило снегом, и Закат прокладывал новую тропу по ещё тонкому белому покрывалу.
Он понимал, что ничего не понимает.
После еды начинаются переговоры. Мудреныш подробно объясняет, где чьи земли. И берет с Чубаров слово, что с Заречными они воевать не будут. И женщин у Заречных уводить не будут.
— А как быть со Степняками? — спрашивает подруга Жамах. Та, которая с животом.
— Если встретите их на этой стороне реки, значит, они охотятся на нашей земле. Мы им этого не разрешали. Прогоните их. Если встретите на том берегу, значит, они на земле Заречных. Но и вы на земле Заречных. Не нам судить, как тут поступать. Но Заречные хотят подружиться со
Степняками.
Затем Чубары рассказывают, что с севера их вытесняют бесчисленные народы. А народы те идут за зверем, который уходит на юг и на восход Солнца.
Тут Ксапа сцепляется с Платоном. Ксапа говорит, что ледник наступает, Платон — что, наоборот, отступает. Из-за потепления и осадков весь сложившийся биоценоз рушится. Лет через пятьсот — тысячу сложится новый, а пока — издержки переходного периода. Ксапа утверждает, что сорок тысяч
лет назад не было ледника, который мог бы отступать. На что Платон замечает, что ледника, который мог бы наступать, тоже не было. Но амеры с австралийцами курочат далекое прошлое, и возможен эффект бабочки.
Когда чудики со мной говорят, я все понимаю. Но когда между собой… Словно на другом языке. Ничего, вечером объяснит. У нас это называется «допрос третьей степени».
— Мы не можем ждать тысячу лет! — возмущается Ксапа.
— В принципе, можно перекинуть часть племен за горный хребет, — предлагает Платон. — Территории там большие, ледник уже отступил, а людей мы пока не встречали.
Жамах торопливо переводит. Женщины-чубарки слушают внимательно и молча.
— Но переселение целого племени без санкции комитета по надзору…
— Да, Медведев на это не пойдет, — соглашается Платон.
— А если не убрать этих пассионариев, Степняки опять попадают между Заречными и мигрантами как в тиски. Это просто геноцид!
— Оксана, меня убеждать не надо. Я целиком на вашей стороне.
— Мне надо, чтоб вы убедили Медведева раскрыться перед надзорщиками. Спасение целого народа — это же гуманитарная акция!
— О чем они? — шепотом спрашивает меня Жамах.
— Думают, как спасти твой народ. И Сепняков. И Заречных.
— Зачем нас спасать? Мы и так неплохо живем.
— То-то я смотрю, у всех ребра выпирают. А зимой что будет?
Жамах хочет возразить, но окидывает своих подруг оценивающим взглядом и прикусывает губу.
Провожают нас всем обществом. Убеждали Жамах остаться, но она отговорилась тем, что в моем ваме остался ее сын. И вообще, она теперь женщина семейная.
Врачи говорят, что через неделю навестят Кочупу, посмотрят, как его рука.
Неожиданно вперед выходит один из охотников, прилетевших с нами на вертолете. Подзывает степнячку, с которой провел ночь Сергей, берет покрепче за волосы на затылке.
— Женщины сказали, тебе понравилась моя девка. Возьми ее себе, — и толкает степнячку под ноги Сергею. Девка, я бы сказал, очень охотно перекатывается по земле и садится у ноги Сергея. Поворачивает к нам испуганную и одновременно довольную физиономию и обеими руками обхватывает ногу Сергея.
— Нафига мне столько счастья? — растерянно произносит Сергей.
— Он спрашивает, кто теперь будет согревать твою постель? — хихикнув, переводит Жамах.
— А-а, еще одну отловлю, — беспечно отмахивается охотник.
— Доигрался, охламон? — шипит Ксапа. И в полный голос командует: — По машинам!
— Жамах, скажи ей, чтоб за вещами сбегала, пока я движок прогреваю, — просит Сергей. Девчонка убегает с такой скоростью, что только пятки мелькают. И с такой же скоростью возвращается обратно, прижимая к груди объемистый сверток.
— Не удалось… — бормочет Сергей, щелкая рычажками и оживляя машину.
— Ну что, презренный рабовладелец, что будешь делать со своей движимостью? — не отстает от него Ксапа.
— Отвезу домой к маме с папой, сдам под расписку родителям.
Взлетаем одновременно с белым вертолетом, красиво разворачиваемся и ложимся на курс. Тут оказывается, что степнячка категорически не хочет домой. Сергей был добр с ней, теперь он ее хозяин, и она его не бросит. Он молодой, сильный, ему нужна женщина. Он будет ей доволен, его вам
всегда будет чистым, его одежда всегда будет аккуратно и прочно сшита и чистая. У него всегда будет сухая и теплая запасная одежда. Она очень быстро выучит язык, ей ничего не надо повторять два раза.
И все это — через Жамах-переводчика. С шутками и комментариями. Ксапа сердится, у Сергея ухо красное, с которого наушник сдвинут, а нам весело. Даже Платон улыбку спрятать не может. Степнячка такие жалобные гримаски строит. Один раз за руку Сергея схватила, мы все попадали, кто на кого, потому что вертолет дернулся и наклонился.
А почему Ксапа сердится? Отвожу ее в хвост салона, так и спрашиваю.
— Ты чего сердишься?
— Я думала, Серый на Мечталку глаз положит. А он, гад, на стороне девку нашел.
Так бы и сел, если б уже не сидел. Хотя, если подумать… Сергей Мечталку обижать не станет. А если у нас голодно будет, к своим родителям отвезет. Чудики не голодают. И вообще, полезно с чудиками породниться. Может, он научит Мечталку вертолетом управлять?
— Не волнуйся. Степнячка — три полоски. А Мечталка женой будет.
— Щас как тресну! — еще больше распаляется Ксапа. — Я что, зря целый год вам, бестолковым, доказываю, что рабства не должно быть? И что от родного мужа слышу?
Думал, заплачет. Но нет, успокаивается, за руку берет, объяснять начинает:
— Клык, пойми, у нас деления по полоскам нет. Законом запрещено. Все равны. И двух жен нельзя иметь.
— Двух жен нельзя, а Михаил говорил, жену и любовницу — можно!
— Я его убью когда-нибудь, — и все-таки, шмыгает носом.
— Клык, ты зачем Ксапу обижаешь, — подсаживается к нам Жамах.
— Не знаю. Я, наоборот, успокоить хотел. Ксапа не хочет, чтоб у Сергея две женщины были. Говорит, им нельзя.
— Ну почему же нельзя? — Жамах обнимает Ксапу за плечи, прижимает к себе. — Вот хоть Клыка возьми. Нас у него двое, и кому от этого плохо?
Ксапа опять шмыгает носом и обнимается с Жамах.
— Всех убью, одна останусь, — звучит жалобно и совсем не убедительно. — Ну чего она к Серому прилипла? Почему домой не хочет?
— Это я, наверно, виновата. Ваши степнячки просили, если кого из ихних увижу, о новостях расспросить. Ну, я расспросила, а потом сама рассказала, как хорошо здесь степнячкам живется. Все при мужиках, детей в голодный год никто топить не заставляет, зимой не голодают… Ты прости,
что так получилось.
[1] Кроули вспоминает Марата и Шарлотту Корде, которая зарезала его в ванне.
[2] Кроули говорит об эпизоде, который упоминается в "Исповеди" Жан-Жака Руссо.
[3] Для наружного применения (лат).
«Дорогая мадам Бланк! В силу обстоятельств я вынужден остаться в Париже, дабы блюсти порядок и законность».
— Нет. Не то. Что за канцелярская отписка?
«Дражайшая мадам Бланк! Перстом судьбы мне велено оставаться в Париже. Сердце мое разрывается от тоски по Вам и мальчику, но пусть надежда не угасает!»
— Мерзость какая. Луи не поверит ни единому слову.
Кроули откинулся на бортик ванны и прикусил кончик пера. Листы бумаги подходили к концу, а письмо не желало появляться на свет. Сочинять успокоительные басни — не его конек. Топить строчки в сантиментах — еще хуже. Тогда он напишет, как умеет, без штампов и прикрас.
«Дорогие мои постояльцы! Вашему хозяину крепко накрутили хвост, но он как-нибудь выкрутится! Вдоволь гуляйте и поменьше налегайте на ростбиф.
Надеюсь, Луи уже полирует мой горшок?
Как вам моя Джоконда? Ее загадка кроется вовсе не в улыбке, а в том, что у нее за спиной! 4004.
Помираю от скуки. Не поверите: скучаю по тявканью Фру-Фру!
Луи, если ты вырвал или украл это письмо, не вешай нос. Мой Матагот сбежал, как и твой. Я его то ли снова ловлю, то ли жду. Напиши мне что-нибудь. Повесели старика».
Поставив точку, Кроули взял брусок сургуча и, добыв пламя щелчком пальцев, ловко запечатал письмо в готовый конверт. Одно маленькое демоническое вмешательство — и письмо оказалось в почтовом отделении с уже оплаченным приклеенным ярлыком и поставленным штемпелем.
Покончив с этим, Кроули попробовал расслабиться и по шею погрузился в едва теплую воду. Дурная привычка заниматься писаниной, не вылезая из ванны, — подсмотрел у почившего Марата: правда у этого лишайного бедолаги выбора особо не было.
«Весьма жалкое существование, но какой яркий конец!»
Кроули был не прочь, чтобы и к нему ворвалась роковая красотка [1] и поразила его сердце. Чем-нибудь острым. И отнюдь не стрелой купидона. Но красотка не врывалась, так что он молча позавидовал Марату и подогрел воду.
Нежданный стук в дверь вывел его из оцепенения. Последнее время посетители Кроули попадались не самые приятные, потому он только закрыл глаза и сполз под воду. Дышать нет нужды. Только лежи и наслаждайся окружающим теплом, словно в утробе — иллюзия безопасности и заботы. Будто тебя отсюда никогда не выгонят.
Но в дверь снова постучали. На этот раз куда громче и настырнее.
«Отстань от моей несчастной змейки!» — зло подумал Кроули.
Незнакомец не послушался.
Вынырнув из воды, Кроули забормотал под нос словечки, которые обычно закрашивают на заборах. Накинув на себя мятый баньян, он, орошая пол водой с мокрых волос, пошел открывать.
— Если вы не моя красотка с кинжалом в лифе — валите, — сказал он, распахнув дверь.
Дверной молоточек в форме кусающей себя за хвост змеи звонко ударил в последний раз. Щуплый рыжеволосый мужичонка с лицом, на котором боролись за первенство бледные веснушки и оспины, растерянно застыл на пороге. Круглые прозрачные очки делали его лупоглазым, пуганый сыч — не иначе. Линзы увеличивали и без того широко распахнутые глаза: он то ли ужаснулся, то ли удивился, что на его возмутительный стук все-таки ответили.
— Вы не моя красотка, — резюмировал Кроули, окинув мужичонку быстрым взглядом. — И кинжала в лифе у вас нет. Валите.
— Зато вы разите безоружного прямо с порога.
Этот вкрадчивый шелестящий голос! Кроули тут же стыдливо прикусил язык. Черт. Без привычного голубого фрака и боевой раскраски, Робеспьер как-то и… не воспринимался.
— Это… вы. Прошу прощения. Как бы сказать: без пудры и парика… Я подзабыл, как вы выглядите.
— Что? Не герой античных мифов, правда? Впрочем, любых других тоже.
— Гх-м, — Кроули пожалел, что вообще вышел за порог. Нагрубил, так еще и с длинных волос капала вода: ткань на груди моментально стала мокрой, но Робеспьера его водные процедуры, казалось, нисколько не смущали.
— Пустите в свои пенаты? Не прогоните? — спросил он.
Кроули неохотно посторонился. Мысленно приказав ванне исчезнуть, он провел Робеспьера в спальню и предложил кресло. Робеспьер тут же в него опустился и затих. Не каждый день на квартиру заявляется диктатор всея Франции. И что с ним делать?
— Кофе? — предложил Кроули, вспомнив правила хорошего тона. — Хотя нет. У меня кофейные зерна кончились. Г-хм. Есть коньяк.
— Несите, — сказал Робеспьер с видом, будто был готов не пить, а причащаться святых тайн. В точку. После того, как Кроули разлил выпивку по штофам, тот сделал только птичий глоток, как по церковным канонам.
— Как… дела на службе? — спросил Кроули, опускаясь в соседнее кресло. Ему все же было не по себе от визита столь… необычного гостя. Он не припоминал, чтобы водил кого-то на эту квартиру, кроме Азирафаэля. И он предпочел бы, чтобы прихожанин в его обители остался один. Но кого волнуют его желания?
— А нету службы. Сегодня в Комитете произошли серьезные разногласия, грозившие расколом. Меня не поддержали, и я ушел.
— Как ушли? — У Кроули аж рука дрогнула, когда он заново наполнял свой штоф. — До завтра?
— Может быть и насовсем. Я еще не решил.
Кроули вцепился в бутылку. Бедолага-Робеспьер что? Перечитал историю древнего Рима? Решил, как Корнелий Сулла, отойти от дел и кормить птичек в парке вечерами?
— Какой природы разногласия? — хмуро уточнил Кроули.
— Они требуют отменить прериальский закон полностью. Я же считаю, что им просто злоупотребляют. Они винят меня, что я поработил их волю, запугиваю гильотиной. Что ж. Теперь им ничего не мешает.
Солнце, пробивавшееся на ощупь сквозь задернутые шторы, падало на бледное лицо, но, казалось, не грело совершенно. Будто заспиртованный, Робеспьер так и просился на верхнюю полку какого-нибудь анатомического театра, чтобы там спокойно пылиться в забвении.
— Ну… — сказал Кроули. — Зато у вас появится много свободного времени… в якобинском клубе вас всегда ждут.
— Потом. Не хочу никого видеть.
— Полагаю, меня стоит считать счастливым исключением?
— Да. — Последовал короткий ответ.
Кроули плотнее запахнул баньян. В прострации почесал пяткой мохнатую голень. Стиснул зубы, чтобы не ляпнуть какую-нибудь дурость. В таких случаях лучше помолчать — можно сойти за умного.
Но Робеспьер не дал ему как следует обдумать ситуацию, огорошив еще и вопросом:
— Если я скажу, что собираюсь на декаду кое-куда за город, вы поедете со мной, не задавая лишних вопросов?
— Мастер интриги! — Кроули усмехнулся. — Почему не сказать куда?
— Поверьте, это не из-за моего недоверия к вам. Просто так меньше вероятности, что вы откажетесь.
Кроули растерянно оглядел комнату. А что его, собственно, удерживало? Секцию на декаду можно и оставить, а в квартире было пусто, как в склепе. В тюрьме и то веселее. Не обивать же пороги почтамта и дежурить у окна сутки напролет? Одиночество всегда действовало на него губительно. Узнай об этом Вельзевул, угрожала бы ему не пытками, а заключением в одиночной камере на веки вечные. От одиночества он чокнулся бы гораздо быстрее, чем от боли.
Человеку нужен человек. Что уж говорить о его братии, которая была создана для любви и благодати…
— Ваша взяла, — хмыкнул Кроули. — Только обещайте мне, что будет весело!
— Я постараюсь.
Подлый, лукавый, лицемерный Робеспьер!
«Весело!»
«Я постараюсь!»
Так растоптать его ожидания! Убить интригу! Похоронить жажду приключений под мраморной могильной плитой!
Кроули разочарованно провожал взглядом букетик полевых цветов, предназначенных отнюдь не ему. Возмутительно! ему — живому, горячему, пылкому — предпочли какую-то жалкую горстку костей. Пусть на эту горстку и молилась половина Франции.
«Тут покоится прах выдающегося мыслителя Жан-Жака Руссо»
Выгравированная на мраморе надпись выбивала из Робеспьера если не слезы, то слишком громкие вздохи.
— Мой покойный учитель… как же мне повезло застать вас в живых. Гулять с вами под сенью этого парка. Наполнять душу праведными устремлениями!
Робеспьер стенал над могильной плитой, точно плакальщица со стажем. Все казалось натуральным: и как он хлюпал веснушчатым вздернутым носом, и как хлопал глазами, трепеща ресницами, с которых будто вот-вот сорвется алмазная одинокая слезинка.
Тьфу. Смотреть тошно.
Как таким задорным носом можно так жалобно хлюпать?!
— А вы знаете, что проститутка советовала Руссо оставить женщин в покое и заняться математикой? — скучающе спросил Кроули.
Лицо Робеспьера передернуло и залило пунцовой краской до самых бровей.
— Это бородатый анекдот, Антуан.
— Но даже у бороды есть начало.
— Не очерняйте понапрасну память великого человека!
Кроули развел руками:
— Я всего лишь явил голос вашего любимого народа. Один из многих. Народу этот анекдот, кстати, нравится.
— Народ: порой мне кажется, я его совсем не знаю.
— Так узнайте. Вы мне обещали веселье! Пойдемте кататься на лодке и купаться в озере, раз у нас есть такая возможность. Я даже буду грести. Только пожалуйста. Не хлюпайте больше. Это угнетает. Мне тоже сразу хочется хлюпать. Только громче и выразительнее вас. Как поединок. Кто кого перехлюпает.
Робеспьер злобно глянул на него, будто желал продлить аудиенцию с мраморной плитой еще на час. Но покорно поднялся, отряхнув идеально отутюженные кюлоты, и отправился назад — в лодку.
Сорвавшийся с цепи ветер поднял волну на обступившем островок пруду. Высокие тополя кланялись им вдогонку.
— А еще я хочу напиться! — объявил Кроули.
Робеспьер только коротко кивнул ему на весла.
— Десять баллов, если попадете в голову. Пять, если в тушку.
— Я не хочу в это играть.
— Вы просто боитесь поражения!
— Дайте мне спокойно покормить птиц!
Белощекие казарки не изменяли старому распорядку: ровно в одиннадцать их флотилия заявилась к кромке пруда в ожидании плотного лэнча. С завидным аппетитом они глотали крошево и довольно трясли гузками. Поодаль в водную гладь гляделся скромный фасад шато д’Эрменонвиль. Владелец шато, граф Жирарден, и дал им кров на ближайшую декаду. Страдающий с Робеспьером одной болезнью, имя которой — Жан-Жак Руссо, граф предавался безобидному провинциальному сумасшествию. Одержимость сентиментальными романами, помноженная на толстый кошелек, творит чудеса! Его поместье бросало вызов чопорному и строгому Версалю своим наивным деревенским колоритом. Деревья смело отпускали пышные кроны и росли, где вздумается, это называлось «английским парком». То тут, то там виднелись «руины» античных храмов, «первозданные» водопады и скальные гряды, ленивые ручейки с ажурными мостиками. Если это был не Эдем, то что-то близкое к тому. Видно, будучи уже дряхлым и нищим стариком, Руссо знал, где лучше откинуться, и, стоило только предложить, безропотно сел на шею своему богатому поклоннику. Тот на радостях даже шале ему отгрохал, но застолбить его Руссо так и не успел: прожив в «Эдеме» полтора месяца, он отдал душу Верховному существу, оставив в напоминание пышное надгробие на поросшем долговязыми тополями островке.
Робеспьер не щадил, и они каждый день добирались на остров на лодке, чтобы тот вдоволь поговорил с камнем и повздыхал. Ладно, с этим Кроули был готов мириться, но Робеспьер стал брать на прогулки томики этого старого сумасброда. Что же будет сегодня?.. Нет, пожалуйста, нет. Только не «Новая Элоиза»!
— У меня пять баллов. Ваша очередь! — сказал Кроули.
— Я же говорил: я не буду в это играть!
— Если не будете, ваш гребец подаст в отставку.
Робеспьер поджал бескровные губы. Пускай с недовольством, но отломил кусок сухой корки. Смекает: мякишем тяжелее попасть.
— Десять баллов! — сказал он. Пораженная съедобным снарядом казарка возмущенно крякнула. — Я выиграл.
— Не так резво! — Кроули потянулся к хлебу Робеспьера за новыми боеприпасами. — У нас несколько туров.
Робеспьер скептически хмыкнул. Что, уже понравилось быть победителем, пускай и в такой нелепице?
— Как смотрю, ваша страсть — все больше книги, — Кроули щадил соперника, потому кусок хлеба миновал голову беспечной казарки, — Откуда взяться такой любви к пернатым?
— Когда родителей рано не стало, нас приютил дед по материнской линии. Он подолгу пропадал в своей пивоварне, но от скуки спасала голубятня при доме. Я тайком лазил туда. Прикармливал голубей, выпускал полетать, как мог — лечил. Мне нравилось там, вдали от людей. С голубями проще. Отпустишь их — они всегда вернутся домой, не предадут доверие. Куда до них людям! Отдал своего любимого голубя сестрам — уж так просили-умоляли! те недосмотрели, и голубь погиб. Зря я тогда их попрекал — малы совсем были. Но из памяти почему-то так не стерлось.
— Постойте, у вас что, есть родственники? Где все сейчас?
— Мать унесла чахотка, я был еще несмышленым мальчишкой. Отец, промотавшийся адвокат, тут же бросил нас. Считайте, что для меня он умер. Младшей сестры тоже давно нет. Остались только я, сестра Шарлотта, да младший брат Огюстен. Но с первой я рассорился и общаюсь редко, а брат уже давно как при армии в Италии, я его почти не вижу.
Кроули на миг задумался: «Спишутся ли все твои грехи трудным детством, Робеспьер?» Увы, судя по досье грешников в Аду — нет. Больше его интересовало другое:
— Из-за чего-то важного рассорились?
— Это уже слишком личное, — буркнул Робеспьер себе под ноги.
Более подсказок Кроули и не требовалось.
— Элеонора? — Робеспьер съежился при этом имени, подтверждая догадки. — Серьезно? Сестра не дает благословения из страха потерять брата… Что ж, мне жаль вашу сестру.
— Почему это?
— Даже я вижу, что Элеонора совершенно не опасна.
Робеспьер прекратил раскармливать казарок, чем заслужил их порицающие взгляды, и повернулся к Кроули лицом. Очки съехали с переносицы, дыхание слегка дрожало.
— Не опасна? Вы о чем?
— О том самом.
Какое наслаждение наблюдать оживление на некогда мраморном лице. Хандру как ветром сдуло!
— Не трогайте младшую Дюпле! У нас прекрасное взаимопонимание! А наши беседы — в них мы доходим до таких тонких сентенций, что вам и не снилось.
И в судорожных попытках добить Кроули тяжелой артиллерией, Робеспьер схватился за «Новую Элоизу».
— Вот! — просиял он. — Нашел! Послушайте, как чуткий Сен Пре прощается с запретным предметом своего сердца: «Я молю вас об одном — покарайте меня. Это ваш долг, но если в вас есть жалость, не будьте так холодны ко мне — когда преступника ведут на казнь, ему уже не выказывают гнева». И еще, у меня даже заложено…
— НЕ БУДУ СЛУШАТЬ.
— Как? Почему? — Робеспьер даже закладку выронил — вот удача!
— Не нравится.
— Но это же Руссо!
— Ну Руссо, и что с того? А этот «возвышенный» слог, патетика там — да кто так разговаривает?! Знаете, как это вообще увидело свет? Ваш дражайший Руссо, и это уже точно! по уши влюбился в одну молодушку, но та предложила «остаться друзьями». Просто у нее уже поэт постели грел. Вот бедняга и изливал всю страсть на бумагу, раз больше некуда…
— Можно подумать, будто вы — последняя инстанция в любовных делах! — сложил руки на груди Робеспьер.
— Я? Ну да, у меня немалый опыт! В разных сферах, как вы знаете. Желаете, чтоб я поделился?
Робеспьер подскочил как ужаленный. Кроули загоготал, а вместе с ним и сытые казарки. Смех, призванный наводить ужас на сердца людей, только сбивал косяки наглых птиц.
— О, я откажусь! — мстительно шикнул Робеспьер. — Вы уже нашли общий язык с подобающей аудиторией!
— Раз я — один из них, то соизвольте покормить! — Кроули согнулся, упер руки в бока и вызывающе закрякал.
Крякал, пока сдавшийся краснеющий Робеспьер не забил его рот хлебом:
— Вы невыносимы, Антуан. Просто невыносимы!
— Полпинты сидра, пожалуйста.
— Я тебя умоляю-ю-ю-ю, какой сидр. Трактирщи-и-и-ик! Бутылку кальвадоса нам.
— Антуан, ва… тебе хватит.
— Быть трезвенником и лицемером — суть одно и то же! Воздержанность за столом частенько связана с притворством и двоедушием. Человек искренний не боится откровенной беседы и сердечных излияний…
— Ты окончание цитаты-то помнишь?
— Какое?
— «Но надобно и вовремя остановиться и не позволять себе излишества!» Как вижу, ненавистную «Новую Элоизу» ты все-таки читал. Урывками. Как на тебя похоже.
— Жизнь слишком коротка, чтобы отдаваться чему-то всецело. Лучше отхватывать понемногу, но самое лакомое.
— Лакомое? Как это место?! — спросил Робеспьер, косясь на оплёванный пол захолустного трактира. Публичное место обязывало соблюдать революционное «ты», которое у трезвого Робеспьера звучало дьявольским тритоном. Невооруженным глазом было видно, что он был не в своей тарелке. По его левую руку дремал, распластавшись на столешнице, преданный завсегдатай заведения: он с полчаса геройски боролся с зелеными змием, но пал в битве, после чего Кроули забрал у него недопитый штоф. А справа Робеспьера буравила взглядом потрепанная, словно всполошенная курица, девица. Робеспьер с переменным успехом уходил от её невербальных атак, разглядывая закоптелый потолок, но полный звериной страсти (не к Робеспьеру, так к его кошельку) взгляд, прожигал, точно пропущенный сквозь лупу солнечный луч. Светило подбиралось все ближе и ближе.
— Жрица любви сделает все, что сможет прочесть в твоих глазах, — заулыбался Кроули, с удовольствием прихлебывая кальвадос.
— Тогда она не умеет читать, — огрызнулся Робеспьер. — В моих определенно написано «убирайтесь, пожалуйста».
— Пойми, проститутки — они как дети. Им все надо говорить прямо и категорично, — Кроули поймал голодный акулий взгляд и, осклабившись, приподнял брови. Проститутка, установив зрительный контакт, расхлябанной походкой двинулась к ним:
— Каких статных орлов занесло в наши края! — с фальшивым придыханием начала она, обнажив редкие, с рыжеватым налетом зубы. — Не хотите ли свить гнездышко, граждане? На часик.
— Только если на троих сообразишь, дорогуша. Ты его не растормошишь одна. Уж больно он крепкий орешек.
— АНТУАН!
Кроули захохотал. Проститутка, заслышав его издевательский смех, сплюнула горечь поражения и ретировалось в свой угол. Гордая цаца.
— Да ладно! — Кроули плеснул Робеспьеру кальвадоса, к которому тот остался демонстративно равнодушен. — Руссо, вон, уже в восемь лет наслаждался, когда его родная тетка — мадмуазель Ламберсье — порола. Обозвал еще так мудрено: «преждевременно развившийся половой инстинкт». О как. [2]
Робеспьер только сильнее сжал челюсти. Будто его вынуждали до боли закусить удила. А боль, несомненно, была.
«Понимаю. Тяжело думать, что твой идеал непогрешим, а он оказывается обычным человеком со своими низменными слабостями. Ну все. Теперь взорвется патетическими фразами и уйдет».
Но раздавшиеся позади гвалт и ругань заставили их обоих отвлечься. В зал вломилось пятеро мужчин в растянутых серых рубахах навыпуск. Грохоча стульями, они оккупировали соседний стол. Вид у всех был довольно поддатый. Наверняка успели распить что-то дома.
— Симон, старина, не горячись. Ты по порядку давай.
Симон предварил свою речь живучим французским языком, от которого даже у бывалых пьянчужек вяли уши.
— Хищные твари! — рявкнул он. Наконец хоть что-то членораздельное! — Эдак всю мою семью в Париже перебьют. Сначала Франсуа, а теперь и сестру на эшафот! Главное, за что?
Напрасно трактирщик просил его шуметь поменьше. Это только разгорячило оратора.
— Брата эти паскуды загребли лишь за то, что тот надрался в свой законный выходной. Сестренку — за то, что когда-то стирала белье одной жирной аристократки. Уже завтра эта клятая машина ее укоротит. Безумие!
— И у меня друг сидит! — поддакнул собутыльник.
— Сидит — это еще хорошо. У меня уже казнили. Уже за здравие не выпить толком! Только за упокой.
— И кто во всем этом виноват?! — содрогал стены Симон.
— Каналья Робеспьер, — донеслось с другого конца зала.
— Кровопийца Робеспьер! — вторила еще недавно пристававшая к ним проститутка. — Я была на казни, сама слышала. Мы — простой люд, для него ничто. Днем он посылает патриотов на смерть, а ночью ходит в казино к госпоже Сент-Амарант, вдрызг напивается и разбалтывает государственные тайны!
— А я не думал, что вы вдрызг напиваетесь, — Кроули склонился к Робеспьеру и с насмешкой шепнул ему в покрасневшее ухо. — И ни разу не позвали меня с собой?..
Молча наблюдать, как Робеспьер все сильнее замыкается в себе и покрывается скорлупой, было тошно. Совсем уж абсурдная блажь, дескать «по ночам Робеспьер выжимает сердца патриотов, как лимон, чтобы пить кровь» стала последней каплей.
Кроули вскочил на стол, сунул два пальца в рот и лихо свистнул:
— Эй, благородное собрание! Минуту внимания!
Все и впрямь попритихли, недоверчиво взглянув на нежданного агитатора.
— Я смотрю, тут все очень хотят найти козла отпущения? — громко спросил Кроули.
— Ты что, залетный из Парижа?
— Залетный. Оттуда. Да. Так что считайте, что мадам гильотина со мной в одной кровати спит. И я вот что скажу: не на того собак спустили. Робеспьер уже на заседаниях-то не появляется. Какое казино?! Он живет как церковная мышь. Да и не пьет, так как не умеет ни хрена. Уж тем более кровь. Вы хоть сами попробуйте — блеванете же сразу. Он — всего лишь зануда с утопическими речами.
— Тебе-то откуда знать, пижон очкастый?!
— На казни отправляет Трибунал! — сухо продолжил Кроули. — Им заправляет Фукье-Тенвиль. Робеспьер в Трибунале не состоит, да и власти у него с кукиш. Уж если винить, то винить все Комитеты, весь Конвент, а не одного доходягу.
— Ты что, блядь, умный самый?!
Кроули замолчал.
«Умный». Как же. Тупица. Перед кем он тут собрался разбирать сложную бюрократическую машину?! Перед кем выгораживал и, главное, кого?!
Вот где-то тут Кроули понял, что на стол вскочил зря. И если от первой летящей кружки он смог ловко увернуться, благо, жизненный опыт скопился немалый, то вторая угодила ему прямо в нос.
Хрустнуло. Стеклышки очков разлетелись звездной пылью. Обычный человек от такого потерял бы зрение.
Кровь двойным ручейком хлынула из ноздрей и закапала на деревянный стол красными кляксами. Боль разлилась по лицу и вгрызлась в нос. Яркая, острая, выбивающая из головы все ясные мысли — она оглушила, словно взрывная волна.
— Блядь, — сказал Кроули и неловко спрыгнул со стола — от греха подальше. Собственные силы вскипели и устремились к перелому.
Кто бы мог подумать, что за пять тысяч лет ему сломает нос не массивный человеческий кулак, а ебанная деревянная кружка. Рожа взяла главный вечерний приз — косой нос.
Молодец, Кроули. Браво!
— Антуан? — Робеспьер с тревогой тронул его поникшее плечо. — Антуан?
Кроули размазал кровь рукавом, пряча глаза от этого обеспокоенного дотошного взгляда:
— Все в порядке. Идем отсюда.
— Антуан…
Робеспьер нагнулся. Подобрал отлетевшую кружку и покрутил её в руках, будто любопытный музейным экспонат. Древесина у ручки глазела двумя темными пятнами — демонская кровь. Многие наивно полагали, что она обладает магическими свойствами: будто на ней можно заговаривать порчу или с ее помощью отравлять клятых врагов. Но она была самой обыкновенной — красной, теплой и бесполезной. Человеческой. Робеспьер размазал ее по пальцам, потерянно поглаживая кружку.
— Вали отсюда, фуфырь столичный! — гаркнул Симон. — И дружка своего пучеглазого забери.
— Я не позволю больше трогать моих друзей! — голос Робеспьера взлетел до высоты фальцета. — Робеспьер — кровопийца? Предатель свободы? Тиран? Так осмельтесь сказать это ему прямо в лицо, потому как он прямо перед вами!
«Благородное собрание» обомлело.
И, замахнувшись, Робеспьер с яростью швырнул кружку обратно — в толпу. Симон взвыл и схватился за подбитую скулу. Остальные продолжали таращиться на Робеспьера, явно не зная, что еще может выкинуть этот блажной.
Кроули присвистнул.
«Как метко пульнул-то».
— Идиотский поступок, но я почти влюблен, — улыбнулся Кроули, глядя на ошеломленного собственным поступком Робеспьера. А затем, схватив его за руку, побежал прочь из трактира, пока народ не вздернул их на первом же фонаре или что похуже.
Они добежали до Эрменонвиля минут за двадцать, хотя Робеспьер упрямо называл это «быстрым шагом». На крыльце их уже ожидал граф Жирарден, болтая в руке лампой.
— Во имя Руссо, что с вами, гражданин Серпэн? У вас кровь?
— Нарвались на нескольких местных работяг. Мы хотели поговорить, но они были не в настроении, — отмахнулся Кроули.
— А, наверняка мои бывшие крепостные, — покачал головой Жирарден. — Я сам отпустил их на волю по заповеди моего учителя, но куда им до чувства благодарности! То ли дело раньше! Если начнёт кто брыкаться — берёшь трость и…
Уничтожающий взгляд Робеспьера заставил его умолкнуть. Кроули невольно вспомнил, как один садовник обозвал Жирардена «отцом-колотушкой». Уж явно не из любви того к столярной работе.
Потерявший дар голоса Жирарден только проводил их на второй этаж, напоследок с надеждой спросив:
— Но мы же поговорим завтра о Руссо за завтраком?..
— Завтра и посмотрим, — сказал Робеспьер, захлопнув дверь перед его носом.
Кроули тоже ретировался в свою комнату и плюхнулся на узкую кровать. Демоническая сила притупляла боль, но из-за нее же лицо онемело. Казалось, что на нем тесная маска, которую так и хотелось снять.
Следовало умыться, создать пару свечей и осколок зеркала, чтобы оценить ущерб. Но вставать решительно не хотелось. В бывшей комнате для прислуги не было даже таза с водой, а создавать ещё и его было бы расточительством сил. В задницу. Он переждет до утра. Кроули уже закрыл глаза, чтобы подремать до первых лучей, но Робеспьер тихо заблеял за дверью.
— Антуан? — Выразительный грохот. — Откройте, пожалуйста. У меня руки заняты.
В самом деле. Когда Робеспьер переступил порог, то выложил на тумбочку полный до краев графин, моток корпии и подсвечник. Оглядев при тусклом свете лицо Кроули, он хмуро сказал:
— Нет, так оставлять нельзя. Вам срочно нужно сделать примочки, иначе к утру ваше лицо опухнет и будет как перезрелый помидор.
— А вы умеете делать комплименты.
— Вряд ли, раз вы первый, кто это сказал, — Робеспьер откупорил графин, и оттуда, словно джин, вылетел спиртовый душок.
— Продолжим пьянствовать?
— Ad asum externum [3], — отчеканил Робеспьер и смазал перепахавшую лоб ссадину. — Не больно?
— Пр-р-р-риятно! — буркнул Кроули. — Я бы повторил.
— Без меня. Благодаря вам я лишний раз убедился, что шатания по публичным местам до добра не доводят.
— Да вы только начали этот тернистый путь! Кто говорил, что будет легко? Только так и надо завоевывать любовь народа! Это что-то вроде встреч с избирателями.
— Боюсь, эти избиратели в жизни не брали в руки «Общественный договор». Я не могу общаться с людьми, в которых не вижу и капли добродетели.
— Конечно. В недобродетельных вы швыряетесь кружками.
Робеспьер резко передернул плечами:
— Оставим это.
— Право, я тронут вашим подвигом. Вы меня спасаете уже второй раз. Или третий? Я сбился со счета.
К досаде Кроули Робеспьер прервал медицинские процедуры.
— Вы — не моя слабость. Понятно?!
— А я и не говорил. Я вообще молчал. А вот ваше волнение вызывает у меня массу вопросов.
Обступавшая темнота что-то нашептывала. За окном не было привычных парижских огней, которые бы шпионами подглядывали ночь напролёт. Только сверчки служили свою ночную мессу, да мотыльки покушались на покой свечи.
Совсем как в Бюке.
Тишь. Тьма. И Азирафаэль — мягкий, ласковый и льнущий.
Бюка больше не было. И Азирафаэля тоже.
— Прощу прощения, — глухо отозвался Робеспьер и вернул руки Кроули на лицо, продолжив возиться с ранами. — В последнее время я, кажется, не отличаю вымысел от реальности.
— Вы будьте проще, — устало сказал Кроули. — Первым делом выкиньте из головы этого вашего Руссо. Он только на словах любил всё человечество, а сам всю жизнь со всеми ругался. Женитесь. Не по любви, так для благопристойности. И уезжайте из этого гнилого города. Посадите апельсиновый сад. Дети будут в восторге от вашего Браунта.
— Что-то похожее мне уже предлагали, — поморщился Робеспьер, а затем продолжил гораздо тише. — Я же говорил, что мою мать унесла чахотка? Как известно, эта болезнь порождается… частым сношением. Мой названный отец грешил этим. Порой мне казалось, что он специально так усердствовал, зная, что я не его сын. Когда же мать скончалась, я зарекся, что не буду дотрагиваться до чужого тела. Чтобы не ставить в опасность ни себя, ни других.
— Моего тела вы сейчас касаетесь довольно долго. — Кроули с насмешкой дыхнул на порхающие над ним руки. — Я не заразный. Хотя мой смех некоторые называли заразительным!
— С вами совершенно нельзя откровенничать.
— Естественно. Я же ваш лучший ш-ш-ш-шпион.
— Вы — друг, Антуан.
Правда, нежные прикосновения, вернувшие лицу чувствительность, мало походили на дружеские. Пальцы будто исподволь дотрагивались до висков, лба и скул. Робеспьер уже совершенно напрасно тратил на него спирт и остатки корпии, но, даже кончись они, он пошел бы за новой партией.
Кроули прикрыл глаза, наслаждаясь урванной в полутьме лаской. Подставлялся под касания, как кошка, выгибающая спину под гладящую руку. Бодался то лбом, то щекой, губами дважды мазнув по внутренней стороне запястья. Но вдруг послышался шумный вздох, и ласка кончилась.
— Ну все, — сказал Робеспьер. — Думаю, худшего удалось избежать.
И поспешно встал.
Кроули удивленно приподнял брови:
— Вы разве не останетесь со мной на ночь? Не будете моей верной сиделкой, которая несет караул на стуле? Я, между прочим, был!
— И вам, и мне нужен покой.
— Ложитесь рядом. Я подвинусь. Расскажите мне что-нибудь еще. Из жизни. Едва ли я сегодня смогу крепко спать.
— Я не могу, Антуан.
Кроули развел руками:
— Ваша честь мне без надобности. В конце концов, я — полумуж.
— Это еще как понимать?
— То ли в разводе, то ли в браке — не разберешь. Но предпочитаю второе.
— Выходит, вы такой же неудачник, как и я?
— Попрошу! Я чахоткой заразить никого не боялся и не боюсь, — Кроули сдвинулся на край кровати и освободил место на подушке. — Не уходите. Пожалуйста.
Это было мучительно. Робеспьер долго убирал туфли под стул, зачем-то поправлял свое платье на спинке стула, маялся с трехцветным поясом, но, наконец оставшись только в сорочке и кюлотах (Кроули злорадно подумал, что выполнил бы задание по соблазнению Робеспьера с легкостью, в отличие от Азирафаэля), лег рядом лицом к лицу. Рыжие волосы смешались на подушке, путаясь где чьи.
— С Демуленом так же когда-то лежали, — пробормотал Робеспьер и взглянул в глаза. — Еще в лицейские годы.
Но Демулена ты не уберег. Ни его самого, ни его семью. Твой пухлощекий крестник остался сиротой и отправился в приют.
Впрочем, какая теперь разница.
Кроули ободряюще улыбнулся, надеясь, что выглядит не совсем ужасно с опухшим носом и узкими вертикальными зрачками. Благо, у Робеспьера хватало такта не спрашивать его об этой особенности. Не любопытный Луи, который и про клеймо на виске требовал байку.
— Расскажите про лицей, — попросил Кроули.
И, вздохнув, Робеспьер начал рассказывать.
Утром Кроули обнаружил, что спящий Робеспьер совершенно не боится дотрагиваться до чужого тела. Наоборот. По-хозяйски перекинутая через бедро нога, рука на талии и сопящий в волосы нос компрометировали своего хозяина. Что уж говорить о твердом члене, вызывающе упиравшемся в ягодицу.
«Ну, с утра должны вставать член и солнце», — лениво подумал Кроули и решил ограничиться для себя этим объяснением. Человеческие оболочки порой проявляют вопиющее своенравие, плевав на чахотки, принципы и воздержание хозяина.
Вытянув руку и устроив на ней голову (Робеспьер невольно забрал себе всю подушку), он снова закрыл глаза, погружаясь в сон. Робеспьер заерзал. Обнял крепче, бессвязно забормотав «Антуан» куда-то в шею.
Тепло. Хорошо. Пусть обнимает. Если призвать воображение, можно представить, что это Азирафаэль, который вот-вот подарит утренний поцелуй и нежно заворкует «просыпайся, дорогой». И хотя это был коварный ход с «ты же приготовишь мне завтрак?..», можно было притвориться спящим подольше и урвать столько поцелуев, сколько душа пожелает. Им обоим не надоедало разыгрывать этот маленький спектакль друг для друга.
Кроули уснул в краденых объятиях. Когда он открыл глаза во второй раз, тепло уже улетучилось. Он остался один.
— Я говорила о чужой тайне, — улыбнулась Симото, не извиняясь, но объясняя, — а потому не могла говорить ясней. Теперь же настал черед моей собственной.
Первой снова зазвучала мандолина, печально, как наступающая осень.
— Брошенные цветы облетают, становясь ветром, или оказываются втоптаны в грязь, или находят своё место в букетах. Для цветов-людей такой букет — квартал, отделенный от города рекой. Цветочный квартал, где женщины могут быть свободны настолько, насколько им позволяет их изящество. Моё позволяло. Я пришла в дом Иноэ, потому что он стоял над самой водой, и когда я решала, упасть ли в поток, именно хозяйка этого дома окликнула меня. Я стала её воспитанницей. Потом приёмной дочерью. Потом, когда её осень сменилась зимой, стала ею.
— Ты была госпожой чайного дома? — переспросила Тэкэра и Акайо почудилось восхищение, почти что зависть в её голосе.
— Да, — спокойно кивнула Симото, — я ей была. И мне в наследство осталось всё, что знала моя названная мать. Она не использовала известную ей тайну, а я решилась. Мои воспитанницы шептали секрет на ушко друг другу, и вскоре ко мне стали приходить. Старые и юные, отчаявшиеся, связанные долгом, несчастные. Они желали сбежать, они готовы были умереть. Я помогала им. Это было не сложно, помочь сойти в воду и рассказать, где надо выбраться на берег. Быстрая вода за несколько мгновений уносила их дальше, чем стали бы искать их отцы и мужья, даже дальше, а главное, намного быстрей, чем передавали весть о беглянках доблестные кадеты. Они становились свободны, иногда лишь духом, но они знали, чем рискуют. Я освободила многих. Многие, увидев быструю воду, пугались и возвращались домой. Одна осталась со мной. Её никто не искал, и она стала моей воспитанницей. Моей названной дочерью. Моим сердцем.
Замолчала, перебирая струны, и мелодия заставляла затаить дыхание, приготовиться. Песни Симото редко кончались счастьем, а эта история была слишком похожа на песню.
— Но ни одна тайна не живет вечно, — наконец продолжила она. — За мной пришли, они знали, кто виновен. Я желала остаться. Встретить их, взглянуть им в глаза. Любовь наполняла меня бесстрашием… Но моё сердце сказало, что любви нет. Что она не позволит мне загубить дом, который по праву должен стать её. Она столкнула меня в реку.
Сердито нахмурился Тетсуи, кажется, готовый что-то сказать, осудить эту девушку-наследницу. Промолчал. Акайо вдруг подумал — а разве не сказала бы то же самое Таари? Заведомую ложь, которая заставила бы его спастись. Жестоко, несправедливо… Но могло быть и так. А могло нет. Он не знал.
— Я выбралась на берег, как многие до меня. Я была живой и мёртвой, как они. Я спасла мою мандолину, и тогда решила, что спою сто песен, потому что в реке они родились во мне. Они единственные остались в живых, и убивать их вместе с собой я не хотела. Теперь я их спела. Вплела в ветер, оставила жить.
Симото скользнула по ним взглядом, остановилась на Таари. Сказала:
— У вас есть цель и мечта. Вы боитесь кадетов, вы хотите жить, у вас есть легенда и ваших лиц не знают. Но меня в Ясном городе не забыли. Меня знал каждый, и сейчас каждый узнает главу дома Иноэ, водяную ведьму. Не я в опасности рядом с вами, а вы — со мной. Мы не связаны родством, которое могло бы оправдать вас и меня, меня не может укрыть чужой род. Поэтому мне пора уходить.
Отвернулась Таари, прикусив губу. Акайо смотрел. Это было самоубийство. Ритуальное, с последним прощанием и в особых одеждах, то, что в Империи считалось доблестью. Почему же сейчас казалось, что Симото ошибается?
— Выходите за меня, — вдруг предложил Тетсуи. В ответ на удивленный взгляд упрямо повторил: — Выходите, госпожа Симото. Если это единственное, что может вас спасти…
Она засмеялась, встала, протянула руку, коснувшись ладонью коротких волос. Спросила:
— Разве можно спасти лето, превратившееся в осень? Моя дорога ведёт к зиме, моя музыка закончится на плахе, я знаю. Но кому придет в голову спасать песню?
— Нам, — откликнулась Таари, не глядя на неё. — Мои соплеменники спасли бы тебя, не задавая вопросов, хочешь ты этого или нет. Однако я учусь ценить личный выбор. Даже такой.
Симото чуть склонила голову, обозначая благодарность, водопад крутых кудрей на миг скрыл худое лицо.
— Я благодарю тебя. Ты записала мои песни, чужеземка с другой стороны гор?
Таари кивнула, ничего не переспрашивая. Симото улыбнулась широко и ясно, впервые показавшись по-настоящему искренней. Встала, подхватив инструмент.
— Тогда листья моей осени будут сиять столько же, сколько светят звезды в небе.
Акайо перехватил руку попытавшегося броситься следом за ней Тетсуи.
Они смотрели, как силуэт женщины в одежде, подобной клочьям тумана, растворяется в утренних сумерках.
***
— Он не переживет ещё одну ночь, — Тэкэра обтерла пальцы подолом, поднимаясь с колен. Таари коротко кивнула, сделала знак рукой. Акайо и Джиро вернули балку на плечи, остальные, сидевшие на обочине во время короткого привала, уже торопливо вставали, брались за руки.
Солнце поднялось высоко и готовилось к спуску, а Рюу метался в лихорадке уже несколько часов. Во время осмотра Акайо впервые разглядел, как именно ему продлили жизнь, и теперь, сцепив зубы, благодарил предков, что не имел шанса стать монахом.
Смерть, какой бы кровавой она ни была, блистала быстротой, не позволявшей ничего различить. А видеть органы, завернутые в белую ткань, словно крестьянский обед, лежащие вокруг вроде бы небольшого разреза… Акайо понимал, почему Юки, не вовремя заглянувший под полог, потом надолго скрылся в кустах, зажимая рот. И не понимал, как такое можно излечить даже чудесными машинами Эндаалора.
Аой шла рядом с паланкином, бледная, серьезная. Сжимала ладонь Рюу, беззвучно плакала, когда он начинал стонать сквозь зубы. Акайо старался ускорять шаг.
Он впервые так остро сочувствовал кому-либо и при этом ничем не мог помочь. Разве что шагать ещё быстрей.
Таари уточнила точку, где их ждала посылка, рассказала — горячее озеро, над ним каскады, ещё выше по склону густая роща, в которую никто не ходит. Кивал Иола, говорил, что понимает, где это. Акайо надеялся, что они действительно найдут посылку вовремя, и что сумеют попасть в священную рощу так, чтобы их не заметили. Осквернение подобных мест каралось смертью.
Вернулся Кеншин, шедший впереди, сказал еще издали:
— Городской столб. Уже совсем близко.
Облегченный вздох вырвался у всех сразу, Аой счастливо прижала ладонь к груди. Таари только нахмурилась, оглядела их. Это было правильно, они ведь скоро снова окажутся на виду, и нужно было соответствовать.
Сейчас, когда на плечах лежала жизнь Рюу, важность этого соответствия раздражала, как необходимость заботится о прическе в военном походе. Короткие волосы в этом смысле были намного удобней, особенно возможность утром сразу встать и пойти, не тратя время.
У дороги показался первый дом, вместе с ним — первые жители Каминою. Женщины склонили головы, Акайо просто следил за дорогой и Иолой, который оглядывался, выбирая дорогу. Местные держались отстраненно, не глядя на путников, и по этому открытому безразличию можно было сделать несколько выводов. Здесь строже относились к общению с покрывшими себя позором, значит, люди больше дорожили своим положением, а значит, им было, что терять. Акайо заметил несколько гербов на одеждах, понял по цветам — семьи чиновников. Пара даже с золотой нитью по краю, значащей близость к императорскому двору.
Один из немногих уроков, которые запомнились не благодаря многократному повторению, а потому, что интересно было понимать логику выбора символов, и отец рассказывал о них намного интересней и понятней, чем о боевых стойках. Он ведь не был воином, учился искусству сражений сам, и слишком поздно, чтобы стать мастером.
Прозвучавшая в мыслях гордость, скользящее продолжение «но сына научить сумел» ужалило ядовитой змеей.
Какой ценой сумел? Стоило ли оно того? И сколько было в том заслуги учителя, а сколько — ученика?
Акайо глубоко вдохнул, медленно выдохнул. Огляделся, стараясь увидеть то, что вокруг, а не спутанный клубок своих мыслей.
Вдоль берега стояли домики, на мостках сидели люди, говорили друг с другом, облаченные в просторные купальные одежды. Отдельно собралось несколько женщин, купальня для них возвышалась на сваях прямо посреди озера.
— Туда, — Иола повел по улице в обход, нырнул под гирлянду красных фонарей, которые как раз зажигали. Женщина с выбеленным лицом улыбнулась путникам, первая во всем Каминою, задула лучину. Её плавные движения так остро напомнили Симото, что Тетсуи резко отвернулся, прикусил губу. Его взял за руку Юки, зашептал что-то.
Что они могли сделать. Можно ли останавливать того, кто всё решил?
Это было непривычно, но казалось — да. Даже нужно. Если бы она рассказала свою историю в другой вечер, они нашли бы правильные слова, смогли бы убедить — жизнь может казаться бессмысленной, можно думать, что ничего больше нет и не будет, но это не так. Она ведь слышала их жизни. Разве все они не были живым свидетельством того, что конец всегда оборачивается началом?
Дорога прошла сквозь короткий квартал, превратилась в тропу, ведущую к маленькому ручью, но Иола, оглядевшись и убедившись, что за ними не наблюдают, повел их дальше. Акайо передал ему паланкин, впереди встал Наоки — дорога теперь шла в гору, и разница в росте была им на руку. Они зашли в глубину рощи, когда Таари попросила остановиться и, сверившись с машиной в паланкине, сказала:
— Где-то здесь. Нужно искать, это коробка, накрытая хамелеоном. Выглядеть будет как большой камень или подозрительно плотный куст. Или просто кусок склона, не знаю, насколько хорошо у Маани работает маскировка.
Солнце уже прошло полпути к морю, тени деревьев сливались, превращаясь в синие сумерки. Снизу, из Каминою, доносились громкие голоса, рядом шумела вода.
Здесь могло бы быть очень хорошо. В другой день, без мыслей, что, если не найти посылку до темноты, все будет напрасно.
Они разошлись от паланкина во все стороны сразу, перекликались негромко. Акайо обшаривал корни деревьев, уже понимая, что они скорее случайно наткнуться на цель, чем специально найдут ее, когда Джиро, сосредоточенно шуршавший неподалеку, радостно воскликнул:
— Нашел!
Выпрямился, вытаскивая из того, что казалось поваленным стволом, белую коробку. Подбежала Таари, тут же откинула крышку, достала плоский треугольник, поспешила к паланкину, бросив только:
— Молодец!
Джиро, только что почти улыбавшийся, сдержанно кивнул. Акайо вздохнул. Подошел ближе, поклонился, выражая движением не благодарность, но восхищение успехом. Джиро коротко покачал головой.
— Мне повезло.
— Ты её нашел, — сказал подошедший с другой стороны Иола. — Это главное, и это хорошо.
У импровизированной стоянки, устроенной в изгибе одного из ручьев, которых здесь было больше, чем листьев на дереве, уже столпились все. Тэкэра мыла руки, Таари настраивала машину, приложив её к открытой ране Рюу. Белый треугольник мигал красным огоньком.
— Десять дней, — сказала, не оборачиваясь. — Меньше нельзя. И ему нужен покой.
Наверное, Зоя снова включила «цыганский гипноз», потому что Ковалев нашел эту версию самой правдоподобной из всех предложенных. Не то даже, что Зоя натравила собаку на его мать, а то, что за его матерью гналась собака. И, вспомнив волны злобы, которые пёс мог катить на человека вместе со страшным рыком, поверил, что напугать женщину с ребёнком собаке ничего не стоило. Будто бы вдалеке снова послышался шум поезда – и вспомнился зверь в комнате, освещённой красным фонарем.
– Я не знаю, зачем вам так нужно, чтобы я поверил в вашу виновность в смерти моей матери.
– Это шаг к искуплению. – Зоя опять смотрела прямо и открыто.
– А не было ли шагом к искуплению покаяние в милиции? У убийства нет срока давности, его бы вряд ли сочли предумышленным – одна девочка травит собакой другую девочку, а тут внезапно из-за угла появляется поезд… Вас бы даже на зону не отправили – условно бы года два дали. Конечно, после этого вы бы вряд ли стали старшим воспитателем в санатории… Судимость есть судимость. Но разве искупление не важней?
– А кто вам сказал, что я не каялась в милиции? К сожалению, они уже закрыли дело и не собирались открывать его снова.
– Удобный момент для покаяния вы выбрали. А менты какие молчаливые попались! Но, предположим, так оно и было. Что вы хотите от меня после этого?
– Это была та самая собака, которая лежит сейчас у вас на крыльце.
– В это я вряд ли поверю. Но, предположим, эта собака очень похожа на ту. И обладает теми же свойствами пугать женщин и детей с фатальными для тех последствиями. Что теперь? Надо окрестить Павлика Лазаренко? Изгнать из собаки бесов? А мне покаяться и получить отпущение грехов? Это мало похоже на смиренную мольбу о прощении. Или вы думали, что я оценю ваш жест доброй воли, прощу вас по христианскому обычаю, немедленно уверую в Господа и встану на вашу сторону?
– Эта собака угрожает вашему ребёнку. И Павлику Лазаренко. Я всего лишь хочу, чтобы вы это поняли.
– Не понял – поверил. Вы хотите, чтобы я в это поверил. Я верю, что большая собака может быть опасна. Для моего ребёнка особенно, для Павлика – сомнительно. Где собака – и где Павлик. Но, предположим, по ночам собака бежит в санаторий и крутится под окнами. Павлик что, дурак ночью выходить на улицу? А двери в корпус теперь запираются.
– Вашей душой владеет демон, – вздохнула Зоя. – И вы никогда не позволите его прогнать. Он купил вашу душу, однажды лизнув вам руку. Не дешево ли вы продались?
– Значит так. Весь этот мистический бред оставьте суеверным тетушкам из санатория. Издеваться над ребёнком я не позволю. Замучить животное до смерти – тоже. Я не верю, что вы так удачно натравили собаку на мою мать, но допускаю, что вы искренне желали её смерти. Однако желать смерти – одно, а предпринимать что-то для убийства – совсем другое. Наверное, поэтому ваше христианство так плохо относится к заговорам на смерть, – предполагается, что вы совершаете убийство у себя в душе. Если надеетесь, что заговор поможет. Конечно, влюблённые девочки обычно плохо соображают, но скажите, чья душа здесь принадлежит демону?
– Я раскаялась в том, что сделала, – с вызовом ответила Зоя. – Моя душа принадлежит теперь Богу.
– Ваше раскаяние – фарс. Способ избавиться от чувства вины. Раскаиваться – это удобно и красиво, совсем не то, что сидеть за убийство. Вы ничего не потеряли, раскаиваясь. Напротив – вы и теперь собираетесь на это раскаяние купить мою помощь и поддержку в своих православных фантазиях.
– Это ваше последнее слово? – спросила Зоя, изображая усталость.
– Да.
Она поднялась.
– Надеюсь, вы уедете отсюда до того, как с Павликом или с вашим ребёнком случится беда.
– Я тоже на это надеюсь.
Зоя не попросила подержать собаку. И Ковалев подумал ещё, что, действуя по принципу «око за око», надо было бы натравить на неё пса и посмотреть, как она будет убегать, – но почему-то этот вариант показался ему абсурдным. Примерно таким же абсурдным, как и бить ей морду.
Выходя на веранду, она смерила Ковалева испытующим взглядом и процедила:
– А вы умней, чем ваш отец.
Ковалев последовал за ней, собираясь всё-таки подержать собаку за ошейник, но Зоя его опередила и, выходя на крыльцо, достала из кармана и выставила вперёд большое распятие. Поднявшийся на ноги Хтон захлебывался рыком, но не сделал ни шагу, пока она, двигаясь спиной вперед и бормоча себе под нос какие-то молитвы-заклинания, не вышла за калитку.
Что ж, уверенность в себе (в распятии и молитве) собаки чувствуют отлично. Да что там собаки – и тигры в цирке позволяют собой командовать.
* * *
Стынет вода в реке, стынет, до самого дна пробирает её осенний холод, замирают шустрые мальки, уходит на ямы теплолюбивая рыба, сонно шевелит хвостами; раки забиваются в глубокие норы – рыщут в стылой воде ненасытные щуки. Катится вперед холодная река, мрачнеет, наливается ядовитым свинцовым глянцем.
Бродит берегом речная дева, оставляет на песке следы босых бледных ног, ломает руки, смотрит сквозь пелену дождя с надеждой – не нужны ей пригожие крепкие парни, не до шуток ей, не до игр и веселья. Об одном её мечтания – качать колыбель с дитятком, прикладывать его к холодной груди, сотканной из тумана, целовать в лоб неживыми бескровными губами.
Грезит речная дева, вздыхает счастливо, льёт от умиления слезы – и вспоминает, что не суждено сбыться её мечтаниям. Вместо сладких слёз бегут по бледным её щекам слёзы горькие и злые.
Смотрит в окна речная дева, любуется чужими детьми, завидует матерям злой завистью – не ценят матери своего счастья, не восхищаются им каждую секундочку, не боятся потерять его в одночасье, разменивают на суету.
И иногда является она детям в облике матери – обмануть себя хоть на минутку, поиграть, будто в самом деле у неё есть дитятко, отхлебнуть глоточек любви и пролить накопившуюся в груди тоску и нежность… Коротка игра: чует речная дева, что не к ней дитя обращает любовь, а к недостойной своей матери. Не видят дети, не замечают, не хотят знать, насколько недостойны их матери!
Не избыть речной деве тоску. К утру дождь размоет следы босых ног, и никто не узнает – то ли была она, то ли её и не было…
* * *
За завтраком поведение Зои ничем не отличалось от обычного, и Ковалев решил не распространяться о её «исповеди» – из жалости.
Инна вышла на работу в понедельник, якобы желая прибавить лишний день к отпуску. И после завтрака вежливо спросила у Ковалева, не хочет ли он пригласить её в гости – исключительно чтобы взглянуть на пойманную собаку.
– На демона смерти, вы хотели сказать? – усмехнулся Ковалев.
– В этом нет ничего смешного.
– Уверяю, это обычная собака. В меру злобная, но ласковая и преданная тем, кто её кормит.
– Я думаю, не тем, кто её кормит, а тем, кто может с нею справиться. – Инна улыбнулась углом рта.
Признаться, Ковалев опасался привести Инну в дом, где никого нет, и предложил компромисс – пойти посмотреть на собаку после полдника, вместе с Аней. Инну не удивило его предложение – может, она в самом деле всего лишь хотела взглянуть на собаку, а Ковалев слишком много о себе воображал.
– Почему вы не сказали, что ваш любимый дядя Федя много лет держал у себя такого же «демона смерти»? – спросил Ковалев.
– Потому что тогда вы бы точно решили, что это обычный пёс. А это необычный пёс, уверяю. Дядя Федя мог с ним справиться, и потому пёс был ему предан. Скажите, вы сами придумали ему кличку?
– Только не надо искать в этом волшебство. Я выбрал эту кличку только потому, что вы называли собаку хтоном.
На этот раз Селиванов нашел Ковалева не вечером в гардеробе, а средь бела дня в холле.
– Опять посоветоваться? – спросил Ковалев, подняв голову (он сидел в глубоком кресле, а парень стоял слишком близко).
– А чё нет? – развязно ответил тот.
– Что на этот раз?
– Я сяду, можно? – Селиванов, не дожидаясь ответа, развернул соседнее кресло и уселся почти напротив Ковалева.
И Ковалев подумал вдруг, что ведет себя с ним как-то неправильно: старается дистанцироваться, оттолкнуть мальчишку, задеть, унизить даже. Откуда берется желание вести себя таким образом, Ковалев понять не мог.
– Я знаю, что вы сын Бледной девы, – доверительно и вполголоса сообщил Селиванов.
– Потрясающе… – вздохнул Ковалев, и мысли о неверном поведении тут же улетучились.
– Да ладно вам… Все это знают, мне Ириша рассказала.
– А ты поверил?
– Слушайте. Позапрошлой ночью у Пашки приступ был – его во сне Бледная дева душила.
– Надеюсь, об этом знают доктора, которые лечат твоего брата? – Ковалев обеспокоился – дети есть дети, у них свои представления о том, что можно говорить взрослым. Но с приступами удушья не шутят. Понимает ли это Селиванов?
– Не, если кому рассказать, тут такой орально-церебральный секс начнется…
– Чего?
– Зоя мозг Пашке совсем закомпостирует. Они ещё больше его покрестить захотят.
Ковалев не мог не согласиться с его утверждением – и почувствовал себя вдруг беспомощным, всерьёз испугался за Павлика. Вспомнил слова Зои о том, что мальчику грозит опасность… Они тут все ненормальные! Совет обратиться к врачам был очевидным – что ещё взрослый может посоветовать глупому мальчишке?
Пока Ковалев размышлял о том, что может предпринять, Селиванов продолжил:
– Все знают, что она маленьких детей к себе заманивает, потому что ищет своего сына. Вот я и думаю: может, вы с ней побазарите, пусть уже впитает, что Пашка не её сын…
– С кем? – вздохнул Ковалев.
– С Бледной девой, конечно…
– Парень, ты в своем уме? Ну тебе же не семь лет, подумай головой. Все хорошо в меру – и фантазии как-то надо контролировать, а?
Поступок. Инна говорила, что поступок – граница, где кончается сказка и начинается самообман. Воспоминание пришлось кстати.
– Фантазии фантазиями, а она Пашку чуть не задушила.
Ковалев собрался с мыслями, стараясь не издеваться над Селивановым и говорить так, как взрослому человеку положено говорить с ребёнком, а не как старый пёс обращается со щенком.
– Послушай. Приступы астмы случаются с детьми от страха, от стресса, это всем известно. Поэтому я приехал с Аней – она никогда не жила вне дома, без родителей. И я не говорю, что у Павлика не может быть приступа удушья ночью, – очень даже может быть. Особенно если поощрять его страхи, рассказывать о Бледной деве, например…
Я умирала от жары и скуки. Кой черт занес меня на эти галеры? Средиземное море – прекрасно, старинная архитектура Сиракуз – чудесна, отсутствие кондиционера и телевизора – смерти подобно.
Да еще этот козел вчера в баре! Как он посмел мне такое предложить? Мне!..
Я запустила спелым гранатом в дверь, ведущую из внутреннего дворика в дом. Белый мрамор окрасился алым, горничная на галерее второго этажа ахнула и прижала руки ко рту. Ко мне тут же подбежал Остолоп, на ходу дергая шеей в слишком тесном крахмальном воротничке и поправляя кобуру подмышкой, склонился в неуклюжем поклоне. Пиджак смешно оттопырился назад, не умеет Остолоп их носить.
– Госпожа?
Я взвесила в руке второй гранат, представила, как прелестно будет смотреться алый сок на белой рубашке Остолопа… и как брызги попадут мне на платье – и запустила им в бортик фонтана. Он тоже белый.
– Мне здесь не нравится.
Остолоп тяжело вздохнул и напомнил, что папенька желают видеть меня наслаждающейся древней итальянской культурой. А может, греческой. Папенька в этом деле не силен, а вот мне сам бог велел получить достойное образование.
Не дослушав, я махнула рукой:
– Хватит. Ты нашел того козла?
– Разумеется! – Остолоп расплылся в счастливой улыбке, чего никогда не случалось при разговорах о культуре. Глянул на часы. – Мои орлы доставят его через четыре минуты. Сюда, моя госпожа?
– Сюда. И убери горничных с глаз долой.
Остолоп понятливо кивнул и побежал исполнять, а я впервые за это отвратительное утро с интересом оглядела дворик старинного дома. Хороший, просторный и зеленый – оливы, бегонии и еще какая-то хрень. А главное, совершенно очаровательные витые столбики, поддерживающие галерею второго этажа. Крепкие, не скользкие и на нужном расстоянии. Отлично!
Мерзавца, который посмел меня вчера оскорбить, привели ровно через четыре минуты. Он недоуменно озирался, пока не увидел меня. Тут он совершил ошибку: нагло ухмыльнулся.
– Салют, детка! Если ты хотела меня, могла просто позвать.
Ухмыляйся, придурок, ухмыляйся. Пока.
Я ему нежно улыбнулась, ничего не отвечая, и сделала знак парням, указав на два ближних столбика.
Мерзавца сноровисто привязали. Он сначала не понял, в чем дело, потом попробовал сопротивляться и получил по морде – слегка, чисто для острастки. Под конец же почти спокойно позволил ребятам закончить дело, понял, что бесполезняк. Только злобно сверкал на меня глазами и пытался казаться крутым Бондом.
Я одобрительно кивнула. Так намного веселее, чем с трусливой тряпкой, которая валяется в ногах, обливаясь соплями. А этот ничего так, держится. Да и внешне вполне, как все местные – чернявый, носатый, глаза томные (когда не щурится) и в длинных ресницах.
Когда я подошла к нему, играя хлыстом (обыкновенным, для верховой езды), даже усмехнулся:
– О как, детка любит горячих жеребцов. Хочешь покататься?
На нижней губе от улыбки выступила капелька крови. Олухи перестарались, лапы-то медвежьи, никакой куртуазности. Ай-ай-ай. А он скосил глаза на фонтан, забрызганный гранатовым соком, и облизнулся.
Еще и дразнится, мерзавец!
Отвечать ему я не стала, обойдется. Не для разговоров позвали.
Провела ладонью по щеке, заросшей недельной щетиной. Мягкая. Чистая. И пахнет годно, пота почти не слышно, а парфюм – что-то горьковато терпкое, с тяжелой сандаловой ноткой.
Его глаза вспыхнули, крылья носа раздулись – принюхивается, как зверь. И ему нравится то, что он видит. И что чувствует. Пока.
Первый удар хлыста оказался для него неожиданностью. Он вздрогнул, сглотнул – хотя кожи хлыст толком и не задел, только футболку. Так, один свист и ветерок.
Опомниться я ему не дала, мне слишком нравилась игра, не портить же ее! В несколько ударов разорвала на нем майку, смахнула обрывки и огладила его плечи хлыстом. Нежно. На смуглой коже розовели короткие полоски, все же я не такой мастер, чтобы раздеть человека, совсем не задев. Но я учусь и совершенствуюсь! С другой стороны, если ему совсем не больно – это неинтересно. И следы хлыста очень гармонируют с татушками. Ужасными, безвкусными и примитивными.
С джинсами повторять фокус я не стала, поступила проще: ножик для фруктов достаточно острый. И достаточно холодный, чтобы мерзавец не смог скрыть дрожи.
– Раздеться я могу и сам, детка. Достаточно попросить, – попробовал острить.
Хмыкнув, я нарочито медленно провела плоской стороной лезвия по внутренней стороне его бедра, остановившись у самых яиц.
Он замер, не дыша, и только когда я отвела нож – зашипел сквозь зубы. Не от боли, острие его не задело. От злости.
Его шипение отозвалось сладкой судорогой в животе, тут же захотелось прижаться к нему сзади, всем телом, потереться…
Тише-тише, мы только начали!
Закончив с раздеванием, я оглядела дело рук своих, и решила, что оно мне нравится. Красивый мерзавец. И волк на спине хорош. Интересно, умеет только скалиться, или скулить тоже?
Подумать эту мысль я отошла к столику. Выпила бокал минералки – не торопясь, разглядывая итальянца. Он тоже пялился на меня, со смесью восхищения, офигения и страха. Легкого, совсем легкого, он и себе бы сейчас в нем не признался.
Второй бокал минералки я потратила на него. Молча поднесла к губам и медленно наклоняла, чтобы он мог пить. Немного воды попало на грудь, капля задержалась над соском, прямо посередине еще одной дурацкой татушки. Мне захотелось ее слизнуть и почувствовать, как бьется его сердце. Видно же, что быстро и сильно, капли на груди подрагивают в такт. А вот член не стоит, так, слегка напрягся. Сейчас мы это дело исправим.
Я провела пальцем по его губам, спустилась по шее, по груди – все это, глядя ему в глаза. Едва-едва коснулась живота, задержала руку чуть выше члена, чтобы чувствовал тепло, но не прикосновение, и выдохнула ему в губы. Он подался вперед, попытался меня поцеловать, не дотянувшись самую малость. А мне в ладонь уже тыкался твердый и готовый к подвигам член.
Так-то лучше.
Отстранившись, я тихо засмеялась, покачала головой и отвернулась. Ненадолго, всего лишь вернуть бокал на столик и снова взять хлыст. Итальяшка разочарованно выдохнул и что-то прошептал. Мне послышалось, или повторил вчерашнее, про облизать конфетку?
Я резко обернулась, подняла бровь, мол, ты что-то сказал?
Мерзавец только тяжело сглотнул и на миг прикрыл глаза. Видно было, язык ему жжет какая-то гадость, но он героически держит ее при себе. Ну и зря, все равно пока не наиграюсь, не отпущу.
Пока я неторопливо шла к нему (дубль два, мотор!), он не отводил взгляда от моего лица, но краем глаза косился на хлыст. И стояк по-прежнему стоял.
На этот раз я сначала коснулась его члена кончиком рукояти, провела вдоль. Мерзавец прикусил губу и удержался, не застонал. А хотелось, по морде видно. Губы стали яркими, в глазах поволока. Даже о страхе забыл. И почти не вздрогнул, когда я обошла его и коснулась волчьей татушки. Ладонью. Обвела ее, потом пробежала пальцами вдоль позвоночника и без предупреждения ударила хлыстом по лопаткам. Легко, совсем легко, даже кожа не покраснела.
Он напрягся, плечи взбугрились мускулами – веревку, что ли, порвать хочет? Наивная попытка. Но выглядит красиво. Не хватает только пары-тройки изящных шрамов вдоль хребта.
Следующий удар был сильнее. Розовая полоса проступила почти сразу, именно там, где не хватало боди-арта. Вторая – рядом. И третья, четвертая… Он только шипел сквозь зубы, едва слышно. А я развивала силу воли: страшно хотелось коснуться свежих отметин ладонями, губами, почувствовать наливающийся жар, и спуститься ниже, погладить его член, взять в руки…
Успеется. Послушать его стоны и просьбы о пощаде хочется сильнее.
На седьмом ударе он, наконец, выдохнул:
– Извращенка, мать твою. Не кончаешь без своего хлыста?
Чертов хам! От злости я едва не сорвалась и не ударила со всей силы, пришлось остановиться и мысленно досчитать до пяти. Не калечить же такой экземпляр мерзавца парнокопытного. Максимум – несколько шрамов, которые, как известно, украшают мужчину. Лучше бы учили вежливости, но парнокопытные отвратительно поддаются дрессировке.
Через несколько секунд он забеспокоился. Напрягся, прислушиваясь, и чуть повернул голову – хочется обернуться, но надо держать марку, да?
На этот раз я ударила сильно, с оттяжкой, ровно за миг до того, как он все же решился обернуться. И не по спине, а по ягодицам, поперек. Как розгами в школе.
Он дернулся, открыл рот – выругаться, но не успел. Только рвано и быстро дышал между ударами, и с каждым вздрагивал, запрокидывал голову. Это почти как секс, только горячее и дерешь не ты, а тебя, да, козлик? Мне нравится. А тебе и не должно. Вчера ты о моем удовольствии не думал, сегодня я не думаю о твоем. Все честно.
Я не видела его лица, вполне хватало пластики – ярость мешалась с беспомощностью, боль с возбуждением. И ни единой капли раскаяния или осознания.
Не пороли тебя в школе, а зря. Может, научился бы не хамить направо и налево!
Я остановилась после дюжины ударов. Хватит пока.
Неспешно вернулась к столику, села в свое плетеное кресло, бросила хлыст между блюдом с канапе и вазой с фруктами. Налила себе минералки, с удовольствием выпила. Мерзавец все это время сверлил меня ненавидящим взглядом. От его возбуждения не осталось и следа.
Взяв фруктовый ножик, принялась чистить апельсин. Он брызнул на меня соком, сладким и свежим, я облизнулась. Обожаю апельсины! Это тоже почти как секс. Да, как поцелуй. Вот так берешь в рот дольку, сначала сосешь из нее сок, потом надкусываешь, и рот наполняется сладко-кислой влагой. Вкусно! Я даже зажмурилась от удовольствия.
Мерзавец что-то прошипел. Невнятно.
Открыв глаза, я ему улыбнулась. Отрезала еще дольку апельсина, встала с ней в руке.
Он сжал губы, прищурился. Сейчас оскалится и бросится! Если веревку порвет, вон уже кожу на запястьях ободрал в кровь.
Хлыст я тоже взяла. В другую руку. Сделала шаг.
Мерзавец чуть подался назад. Поморщился от боли. Нечего было дергаться, тогда бы не ободрался, и вообще… вообще, мне надоело. Улыбаться и играть надоело. Я зла, как черт. Никто не смеет обращаться со мной, как с дешевой шлюшкой. Ненавижу самовлюбленных козлов, мнящих себя пупами земли! Пусть теперь ему будет больно, как было больно мне!
Апельсиновая долька упала на плиточный пол, и черт с ней. Он ничего больше от меня не получит, кроме хлыста! Ничего! Никогда! Ни капли кофе, ни кусочка суши, и больше не назовет меня «мисс Кофи»!.. Ненавижу тебя, козел!..
Я била его, не считая ударов и не думая ни о чем, кроме: «проси прощения, сволочь!».
Я наслаждалась своей властью и безнаказанностью, его стонами и руганью, его просьбами… просьбами? Плевать! Я тоже просила, он услышал? Нет!..
Ненавижу!
Как он смел трахать ту крашеную сучку у меня на глазах? Как смел насмехаться надо мной? Как он смел быть таким красивым, так петь, так двигаться – и даже не смотреть на меня? Козел! Ненавижу!
Ненавижу…
***
Я проснулась, стукнувшись рукой обо что-то твердое, вся в слезах, с бешено колотящимся сердцем, запутавшаяся в одеяле и на самом краю постели. Руки дрожали, во рту было сухо и гадко, а на душе и вовсе погано.
– Дерьмовый сон, – пробурчала я, едва ворочая языком.
И залилась жаром.
Дерьмовый сон помнился слишком отчетливо. Намного отчетливее, чем окончание вчерашней попойки. Лучше б я его забыла! Тогда бы не хотелось провалиться со стыда. Господи, подумать только, я выпорола Джерри…
Я зажмурилась, обхватив горящее лицо ладонями, и попыталась вытрясти подробности сна из памяти.
Но голая спина с волчьей татуировкой и алеющими следами хлыста вытрясаться не желала. Волк нагло скалился, рука по-прежнему чувствовала тяжесть хлыста, а между ног пульсировало и горело… о, черт! Я извращенка. Я хочу выпороть и трахнуть Джерри.
Черт, черт, черт! Как хорошо, что никто не может подсмотреть мои сны, я бы умерла от стыда!..
Срочно в душ. Холодный. Прийти в себя и забыть, забыть!
Если б это было так просто, забыть! Подобности сна все утро то и дело вставали перед глазами. Я краснела, бледнела, заикалась и спотыкалась на ровном месте, хорошо хоть гениям было не до меня, и хорошо, что сумела ни разу не облить никого кофе.
К обеду я немножко успокоилась, подробности эротической фантазии слегка побледнели (или я себя в этом убедила). И меня посетила здравая мысль: надо все же извиниться перед Джерри. Нет, не за сон! За вчерашнюю чуть не случившуюся аварию. Просто чтобы это не стояло между нами и не мешало совместной работе.
На что-то еще, кроме работы, я уже не надеялась. Да и… нет, ни за что! Вдруг он догадается, в каком виде я сегодня его представляла ночью? Позорище!
В общем, за час до обеда я честно пришла извиняться за вчерашнее. На меня посмотрели как на пустое место, равнодушно улыбнулись и велели сделать капучино с корицей. И вообще заниматься делом, а не отвлекать его от работы. Кстати, в одиннадцать часов они привыкли пить апельсиново-грейпфрутовый фреш с капелькой лайма и тремя веточками мяты. Две трети литра. А на обед желают гаспаччо и пасту с мидиями из ресторана сеньора Пьетро. Что, ты еще тут? Быстро за дело, detka!
Люси мне сочувствовала, но помочь ничем не могла. Только качала головой: не обращай на него внимания, а главное, не жди от него. Ничего. На свете полно других парней, не таких гениальных и гораздо более удобных в обращении.
Была бы я умная, послушалась бы сразу и забыла. Но я ж не ищу легких путей, особенно когда чувствую себя виноватой. Картинка летящего в пальму байка и проклятый сон не давали мне покоя, вспоминались в самые неподходящие моменты, например, когда я была готова вылить Джерри на голову очередную чашку капучино. Потому я была примерной девочкой. Обеспечивала гениям порядок в стаде массовки, умудрялась как-то разводить приглашенных на прослушивание звезд, чтобы не столкнулись и не обнаружили, что им всем гении поют одно и то же:
– Ты прекрасен (-на), гениален (-льна), великолепен (-на), незаменим (-а), роль писана под тебя, и мы хотим только тебя, а на других и смотреть ни-ни!
Гении трудились в поте лица, уничтожая литры кофе, килограммы печенек и радуя прекрасным аппетитом сеньора Пьетро. К концу следующей недели массовка была набрана, на основные роли либо нашли хороших профи без звездных болезней, либо дублеров из ансамбля. Селин Дион (по телефону) вежливо пообещала глянуть роль, когда постановка «обретет форму». Ее так же вежливо поблагодарили, сделали пару дежурных комплиментов, обещали позвать как только, так сразу и, отключившись, единогласно решили в спектакль не брать.
– Не люблю, когда звездят, – изрек Джерри и потребовал печеньки с ананасовым джемом и имбирем, непременно маленькие и хрустящие. Крупные и с кокосом ему уже надоели. И шоколадные тоже. И вообще, когда у нас будет Эсмеральдо?!
– Когда кто-то перестанет жрать мои печеньки и займется делом, – возмутился Том, отнял у Джерри пакет и ушел работать в насиженное кресло. Под газетку.
Начинающийся скандальчик, которых с каждым днем становилось все больше, прекратила Люси.
– Эсмеральдо найдется, Фебюс приедет к началу репетиций. А вы, обормоты, совершенно зря выгнали ту девочку с косичками, как ее, Барбару Купер. Из нее выйдет отличная Квазимодочка.
Обормоты дружно возмутились, что они не берут на работу детей, и когда девочка закончит школу, тогда пусть и приходит.
Люси только вздохнула и подмигнула мне. Мол, у тебя есть ее телефон, а эти сами не понимают, чего хотят.
Примерно таким макаром Том плотно уселся мне на шею, потому что помощник режиссера – это нянька, которая вытирает сопли, кормит обедом и поит кофе, составляет расписание, утешает обиженных артистов и решает все насущные проблемы с охраной, уборкой, снабжением и снаряжением, а также бегает за никотиновой жвачкой, свечами от геморроя и бесконечными печеньками. Наверное, к стоматологу Тома тоже поведу я, и буду петь колыбельные, чтобы гений не боялся бормашины.
Фил очень обрадовался уютному устройству Тома на моей шее, официально назначил меня помрежем и пообещал помогать во всем, с чем сама не справлюсь. Кроме, конечно же, кофе-обеда-уборки-артистов-охраны-снабжения и печенек. Несолидно для великого продюсера, и вообще он страшно занятой человек. Зато перевел мне аванс за либретто и назначил неплохое жалованье как помрежу. Я по наводке Люси сняла комнату в семейной гостинице в Санта-Монике, совсем недалеко от моря, и еще осталось достаточно, чтобы купить маленькую подержанную машинку. Или байк. Или пока заначить и наслаждаться новым и прекрасным ощущением собственных, честно заработанных бабок.
А Джерри… Джерри по-прежнему называл меня «мисс Кофи» и не замечал, пока не требовалась очередная порция кофе-суши-пиццы.
Вот как-то так гении и добрались до конца кастинга, а я – до третьей главы своего нового романа. Сюжет уже сложился, и в этом сюжете мистеру Джеральду была назначена роль Злобного Злодея, а Люси – Прелестной Невинной Малютки. И плевать, что в ней шесть футов роста и характер бульдозера. Главное – тонкая и нежная душа.
Гилоис, чувствовал себя очень неуютно. Он никогда не жаловал этот район, где разместились инопланетные посольства, конторы транспортной сети и центральный офис Бюро космических исследований на Флоре. Вот именно к этому-то круглому зданию в четыре этажа куратор и направлялся. Уверенности в себе ему не добавляло даже то, что он уже имел честь пару раз встречаться с господином координатором Второго отдела.
Весна, наконец, окончательно изжила из себя зимний холод, и прохожие радовались долгожданному теплу, переодевшись в яркие и легкие одежды. Это раздражало, ибо на душе у Гилоиса было неспокойно.
В здании его документы проверили всего единожды, на входе. Куратор подумал — как беспечны эти иномиряне! Где находится кабинет Курта Шерриланда, ему сказал тот же служащий, который проверял документы.
Куратор, приготовившийся долго сидеть в приемной, был приятно удивлен, когда секретарь сразу пригласил его войти. Курт встретил его за рабочим столом, предложил присесть и перешел сразу к делу.
— Мне передали, что у вас есть для меня информация?
— Если это вас, конечно, заинтересует… я боюсь, что моей подопечной… вы понимаете, о ком я… грозит серьезная опасность. Я пытался уговорить ее лечь в клинику, но она отказалась из упрямства, а я теперь не знаю, что и делать…
Курт поморщился. Только что он разговаривал с Калымовым, который порадовал его известием о попытке покушения на пен-рит, и о печальном итоге этой попытки.
— Хотелось бы услышать подробней.
— Понимаете, я сейчас посещаю курсы для людей моей специальности. Это специальные курсы, нас учат, как продуктивней работать с подопечными, как их грамотно приобщать к жизни в обществе, это очень интересно… но я отклонился, простите. Так получилось, что я слышал один разговор, из которого мне стало ясно, что кто-то собирает у себя тех пен-рит, которые ведут самостоятельную жизнь. Возможно, я делаю из мухи слона, но мне не показались их цели каким-то… благородными… как сказать?
— Вы можете просто повторить, что удалось услышать? И заодно назвать, от кого именно вы это услышали.
— Не совсем, ведь я слышал лишь часть разговора.
— И все-таки?..
Гилоис потер ладонями лицо.
— Примерно так. Один говорит: «совершенно бесполезный материал, не понимаю, почему с ним столько возятся?», другой отвечает: «Эти пен-рит лучшее, что удалось получить Ханчиэни, других просто нет, и уже не будет, так что вам нечего жаловаться». А первый: «В любом случае, этого мало. В архивах есть упоминания по крайней мере еще о сотне человек…». Ну, они, может, другими словами говорили… но смысл тот. Ручаюсь.
— Теперь, кто это — они.
— Я их не знаю. Один занимается с нами в одной группе, его, вроде, Тальми зовут. А второго я видел в первый и последний раз.
Тальми… имя показалось Курту знакомым, но он так и не смог вспомнить, откуда.
— Хорошо, Гилоис. Это очень важная информация. Благодарю вас от имени Бюро. И понятно, если вам удастся еще что-нибудь узнать, милости прошу. Да, кстати, за Сашу не переживайте. Она покинула поселок, и, видимо, ближайшие дни проведет вне планеты.
— Но ей же нельзя, — встрепенулся куратор, — У нее же восстановительный период! С этим не шутят.
— Да какие уж тут шутки…
Гилоис, поняв, что аудиенция закончена, попрощался. А Курт обреченно подумал, что проблемой пен-рит, видимо, все же, придется заняться. Возможно даже, заняться лично. Потому что одного из лидеров «Свободной Родины» зовут Тальми Аскаэни — и это может не быть совпадением…
Игорь мрачно выслушивал излияния Вака. Он знал, что не должен был убивать тех двоих. Тысячу раз успел себе повторить за минувшее время. И все равно, повторись все снова, он знал, что будет стрелять. Насмерть.
— Ладно, — Вак неожиданно остановил свою речь на середине предложения. — Вы ж все равно не слушаете. Итак, что собираетесь делать?
— Это очевидно. Собираюсь просить у вас разрешение на то, чтобы Саша вернулась на «Корунд».
— Я думал над этим. Мне не нравится эта идея, тем более что на борт поднимутся еще шесть человек ученых из Солнечной. Будет тесно.
— Ничего.
— Кстати, она сама ни словом не обмолвилась, что хотела бы вернуться.
— Разумеется. Она знает, как вы к этому относитесь. Но на планете ей оставаться нельзя. Вы это прекрасно понимаете.
— Нельзя. — Вак вздохнул. — Да. Ладно. Если капитан не откажется взять пассажира, то я возражать не стану. Надеюсь, вы понимаете, что в экипаж я ее зачислить не могу.
— И на том спасибо. А с Димычем я поговорю.
— Не сомневаюсь. Да, кстати, Игорь. Ваш пистолет.
— Остался у вашего человека.
— Понятно. И, э… ладно. Идите. Вам еще с капитаном переговоры вести.
Хотя, какие там переговоры с Димычем? Согласится, конечно. А по уму, не должен бы.
Игорь разговаривал с Димычем сам. Набиваться в пассажиры было выше моих сил, я просто стояла рядом и слушала, как они говорят. Не скажу, чтобы Димка был в восторге, но даже если и расстроился, то не подал виду. Спросил, когда мы намерены появиться на борту.
— Через час. Из дома мы сбегали спешно, так что у Сашки — никаких личных вещей нет. Сейчас раздобудем необходимые мелочи и явимся.
— Отлично. Жду.
Димыч встретил нас у люка и сразу потянул в кают-компанию. Я заподозрила неладное, и оказалась права.
Там, в кают-компании собрался весь нынешний экипаж «Корунда».
Димка, проходимец, пропустил меня вперед, и от входа объявил:
— Вот, дамы и господа. Разрешите представить: Первый капитан «Корунда» Сандра Лин. Один из лучших пилотов, которых я видел.
Захотелось провалиться на месте или хотя бы куда-нибудь смыться. Но Игорь пресек мою попытку — он стоял как раз между мной и входом. Я заметила, что для нас с ним было оставлено место за столом — на диванчике у стены.
Диванчик даже в бытность мою капитаном был местом, которое занимали в самую первую очередь. По принципу «кто первый встал того и тапки».
То, что его оставили для нас, было очень мило со стороны присутствующих «дам» и «господ».
Кто-то организовал несколько графинов с разноцветным фруктовым соком и стаканы. Я не заметила кто — разглядывала людей, собравшихся за столом. Почти все были мне не знакомы. Только Коновалова доводилось видеть раньше. Запомнила его по приметной внешности: вторую такую рыжую бороду не сыщешь во всем флоте, а уж знаменитая трубка шансов ошибиться не давала вовсе. Я вдруг вспомнила, что Димыч тоже приобрел трубку, и раскурил ее, когда гостил у нас. Раскурил, заполняя пространство кухни приятным пряным запахом. Представилось: капитан, попыхивая трубкой, на мостике ведет неспешную беседу со старпомом, который неторопливо набивает свою, неторопливо раскуривает, рассказывает что-то, держа ее, маленькую, на огромной ладони. В неярком свете, вдали от обжитых планет, мерцают две живые искорки.
Капитан представил членов экипажа, я постаралась запомнить. Все же летим вместе. С ума сойти. Я вернулась… нет. Не так. Я начала долгий, неспешный путь. Путь домой. Сейчас я — всего лишь гость. Но пройдет время, я снова стану частью этого мира. Пусть для того мне придется вновь прослушать полный университетский курс и получить новый диплом пилота…
Чем больше я смотрела, тем больше мне нравилось то, что я вижу.
— Ну вот, — продолжил Димыч речь, должно быть, начатую до нашего с Игорем появления. — Так обстоят дела. Погрузку оборудования мы уже завершили, дополнительный катер класса «Фотон» закреплен и проверен. Осталось дождаться ученых, они прибудут за два часа до отлета. Бюро выделило нам особый приоритет экстренной связи, так что в случае непредвиденных обстоятельств нас готовы поддержать суда с ближайшей военной базы. Вот, собственно вкратце вся информация по полету. Вопросы?
— Сколько будет ученых? — спросила миловидная темноволосая девушка, сидящая справа от меня.
— Иными словами, насколько придется потесниться? — Капитан кивнул. — Нужно освободить три каюты. Одна у нас есть, та, в которой жил Аск Вилэни. Предлагаю Регине перебраться в каюту к Лауре, а Чени переселится к Владу. Если понадобятся еще места, то придется переселяться и остальным.
— Сандра?
— Она со мной, — быстро сказал Игорь. Никто даже не улыбнулся.
Регина явно расстроилась, но возражать не посмела. Лаура восприняла новость спокойно. Она почему-то напомнила мне одного преподавателя с Ашата. Очень строгую даму с кафедры теории навигации. Студенты на ее занятиях стонали, пересдавая зачеты по нескольку раз. Но специалистов она выпускала лучших. Я сама у нее училась. На высших курсах переподготовки после окончания войны со Свободными мирами.
Чени, невысокий парень отдаленно-восточных кровей, был откровенно рад.
Игорь налил мне соку, шепнул:
— Как тебе?
Я незаметно показала большой палец.
Потом все разбрелись по каютам — кто переезжать, кто укладывать вещи. В кают-компании остались только мы втроем.
— Вот так, — сказала я, чтобы не затягивать паузу. — Я не думала, что придется набиваться в пассажиры.
— Ты не напрягаешь, — Димка улыбнулся. — К тому же, по опыту знаю, мой доктор немного нервничает, когда ты от него далеко.
— Я постараюсь сидеть в каюте тише мыши и не надоедать вам во время работы.
Игорь смерил меня недоверчивым взглядом:
— Не зарекайся. Ты не умеешь тише мыши.
— Сам хорош! — Возмутилась я.
— Ну, разумеется. Это надо мной сначала ставят сомнительные эксперименты, потом похищают, а напоследок собираются убить!
— До «убить», кстати, дело не дошло. Это ты всех убил.
— Сашка, тебя чуть не изнасиловали, а я должен был, по-твоему, за этим наблюдать?
— Эй, эй, ребята, что за история? — вклинился Димыч. — Я не все знаю?
Игорь смерил меня долгим взглядом, и бросил:
— Потом расскажу.
Конвент Магистров присутствует в каждом королевстве в лице своего Полномочного Представителя.
Полпред Конвента не подчиняется законам королевства, лишь законам империи и приказам Конвента. Полпред Конвента осуществляет надзор за исполнением законов империи, касающихся магии. Также Полпред осуществляет магическую поддержку королевской власти, проводит аттестацию на шерскую категорию и по собственному усмотрению решает вопросы, требующие вмешательства Конвента.
«Новое» шерское уложение
419 год, 5 день гончих (13 лет назад)
Фьонадири, Серая Башня Магдемии, зал Конвента
Рональд шер Бастерхази
Паук внял. Последний десяток шагов он прошел быстро и не хромая. Отдал Рональду трость, забрал папку и, поправив на лысине шапку-кирпичик из тончайшего желтого шелка, уселся в кресло, похожее на трон. Окинул Конвент острым взглядом. В зале ощутимо потемнело, заискрили стыдливо притворяющиеся вазочками глушители и громоотводы, заодно наполняя амулеты-накопители. Магистры замолкли, сбросили маски безобидных маразматиков и приготовились драться.
— Предлагайте ваши кандидатуры на должность полпреда в Валанте, — без преамбул начал Светлейший и глянул на Мастера Истины и Миражей.
Тот покачал головой и кивнул на Паука. Пожав плечами, Светлейший обернулся к Пламени.
— Светлая шера-дуо Лью. — Из рук Пламени вспорхнула папка с личным делом и опустилась на стол перед Светлейшим. — Огонь, воздух. Замдекана Пламенной кафедры. Доктораты по темам…
Пока она перечисляла научные степени и прочие достоинства ассистентки, Рональд в сотый раз рассматривал витражи над головами магистров. Семь Драконов, по числу стихий, и держащиеся за руки рыжеволосые дети с переменчивыми и неуловимыми лицами — Светлая Райна и Темный Хисс. Всегда кажется, что они смотрят прямо на тебя, а может, и не кажется — Двуединые все еще здесь, пусть и не могут спуститься на слишком хрупкую после Мертвой войны землю.
Почему-то над головой магистры Пламя сегодня оказался Золотой Бард — единственный из перворожденных Драконов, он изображался в человеческой ипостаси, золотоволосым юношей, и под ногами у него лежали сброшенные крылья.
А мысли Рональда все вертелись вокруг Дюбрайна: выставит его кандидатуру Светлейший Парьен, или припас любимчику кусок пожирнее? Магистры не посмеют голосовать против воли Светлейшего. И тогда… что? Опять тайком читать книги в библиотеке Конвента, подсматривать за Пауком и стелиться ему под ноги, ожидая, когда Великому Интригану снова что-то настолько понадобится, что он рискнет отпустить игрушку на длинном поводке?..
«Мальчик и девочка. Рождены в седьмой день Каштанового цвета. След мальчика потерян в Валанте весной этого года…» Зачем два ребенка сдались Пауку? Ясно, что ни за чем хорошим. Но знать бы конкретно!
Пламя закончила воспевать свою ассистентку. Магистры переглянулись и уставились на Светлейшего, тот кивнул и обернулся к Пауку. Слава Двуединым, не вздумал в последний момент отдать должность ублюдку Дюбрайну!
— Темный шер-терц Бастерхази. — Паук подвинул личное дело к Светлейшему. — Огонь, разум, воздух. Без особого ума и особых достоинств. Научных работ не имеет. Единственный ваш шанс отдалить печальный конец.
Паук замолчал, не собираясь ничего объяснять, и откинулся в кресле. Рональд замер в ожидании, магистры — в недоумении.
— Демагогия. — Отмерев первой, Пламя стукнула веером по столу. — Вы бы еще приплели теорию Ману! Темный на высшем посту — это недопустимо!
— Лучше темный представитель Конвента, чем вторые Багряные Пески! — перебил ее Дождевой Дед; молния сорвалась с унизанных перстнями пальцев и втянулась в вазу с орхидеями.
— Мы должны поддерживать баланс, — вмешался Мираж непонятно на чьей стороне; вероятно, опять на своей собственной.
— Тише, коллеги! — оборвал их Светлейший. — Мы обсуждали это не один раз. И прекрасно понимаем, что Темнейший прав. Но…
Рональд выдохнул. Дальше пойдет торговля. Паук в торговле великий мастер, это наследственное. Еще его отец сумел не только удрать из Цуаня, захваченного последователями Мертвого, но и стать Темнейшим главой Конвента. А во времена восстания Ману Одноглазого — извернулся и остался у власти, хотя на темных шеров тогда охотились, как на бешеных волков. Да, Тхемши-старший сдал Магбезопасности половину своих коллег-темных. Не друзей, у темных не бывает друзей. Да, он помогал светлым в подавлении мятежа. Но он сохранил для темных хоть какие-то права, главное – право жить…
— Но за последние восемьдесят лет Конвент ни разу не назначал представителем темного, — перехватил инициативу Паук. — Мы закрываем глаза на постоянное притеснение темных, хотя закон империи ограничивает для темных лишь право занимать высшие государственные должности. Но так не может продолжаться вечно, если мы не хотим еще одного Ману или, хуже того, еще одной Мертвой войны!..
Паук говорил тихо, но магистры не смели перебить его: редкий случай, когда Темнейший позволил проглянуть своему истинному лицу. Бездне. Пожалуй, Рональд готов был поверить, что в этот раз Паук не врет и Темный Хисс в самом деле желает расставить фигуры в игре именно так. Кто знает, может, в самом деле Двуединые говорят с шерами-зеро? Их не спросишь, ни богов, ни зеро.
— Вы сами знаете, что драконья кровь иссякает еще быстрее, чем предупреждал Ману, — продолжал Паук. — Потоки нестабильны, ключевые точки смещаются. Еще лет триста, и в империи перестанут рождаться шеры сильнее категории терц, через тысячу-две их не останется вовсе. В прошлом году в Магадемию поступило всего одиннадцать студентов. Из них только два темных. И ни одного выше категории терц.
— Вряд ли назначение темного полпредом в Валанте что-то изменит, — вмешалась Пламя. — Король Валанты — всего лишь условный шер, следовательно, представитель Конвента получит слишком много власти, а мы все знаем что бывает, когда к власти приходят темные. Вам напомнить о жертвах Ману?
— Наша задача — любыми способами сохранить драконью кровь в империи, — устало повторил Светлейший.
— И мы сделаем для этого все возможное и невозможное, — в тон ему продолжил Паук. — Даже если это будет не по вкусу всем благолепным светлым, вместе взятым! Вот вы, Каменный Садовник, подписали бред, называемый «Новым Шерским уложением». Вы позволили условным, тьху, шерам называться шерами и наследовать титул. Вы возвели на престол империи Брайнона. Вы подписали буллу, лишающую темных прав на корону. Вы думали о равновесии или мстили за сестру всем темным без разбора?
Белокурый флегматик в жабо и дублете, самый старый из магистров, лениво вынул изо рта трубку и сказал куда-то в сторону вороных крыльев Хисса на витражах:
— Не стоит сейчас шатать основы империи. Что бы ни было сделано четыре века назад, оно уже сделано.
— О да. Ваша месть свершилась. И потому вы травите анекдоты, учите бездарную молодежь фейерверкам и уповаете на Двуединых. А когда я предлагаю сделать хоть что-то, талдычите об основах. Вам не смешно?
Каменный Садовник выдохнул клуб дыма в форме вписанного в круг сдвоенного треугольника, мол, все в воле Двуединых, и сунул трубку обратно в рот. Зато отозвался остроухий:
— Вы уже делаете, Темнейший. — Зеленый улыбнулся во все клыки. — Ваши бывшие ученики, похоже, заполонили Потусторонний континент, потому как в империи их следов нет. Сколько одаренных темных шеров вы забрали прямо с экзаменов в Магадемию? И куда-то пропал ваш второй ассистент, вы вроде прочили юношу себе в преемники…
Взгляды магистров скрестились на Рональде — и наткнулись на вежливое недоумение. Ученики? Что не так с учениками? Все довольны — прекрасное обучение, великолепная карьера. Да, за пределами империи, но сами виноваты — темный шер здесь не получит должности серьезнее муниципального крысолова.
То есть Рональд конечно же прекрасно помнил наглого чесландского княжича Вацлава, который проучился у Темнейшего двенадцать лет. Один из немногих, кого Паук в самом деле учил, не грозился сделать из него умертвие и даже не называл дубиной.
Рональду частенько позволялось присутствовать на уроках и оттенять гений княжича собственной тупостью и криворукостью. Иногда ему приходилось служить манекеном для отработки запрещенных боевых заклинаний. Изображать тупость, криворукость и бездарность, но при этом остаться в живых и даже не дать себя покалечить было непросто, но Рональду удалось. А заодно научиться всему, чему учил шисова везунчика Паук, и еще немножко сверх – когда речь идет о собственном выживании, и не так извернешься.
Вацлав был одним из немногих, по кому Рональд почти скучал – когда Паук занимался с любимым учеником, ему было не до прочих дубин. Но пять лет назад княжич исчез, и у Паука снова появилось слишком много свободного времени.
Впрочем, если бы Вацлав не исчез сам, Рональду пришлось бы об этом позаботиться. Место вешалки для зонтика за креслом Паука в Конвенте – его и только его, а Паук стал слишком часто брать с собой Мертвым драного княжича, и на двух ассистентов магистры Конвента уже как-то нехорошо косились. Того и гляди, Пауку бы пришла блажь брать только Вацлава…
В общем, вовремя чесландский выскочка пропал с глаз долой.
— Темный шер Вацлав – уже пять лет как лейтенант Магбезопасности, — неожиданно для всех ответил Светлейший и обвел магистров холодным взглядом; Дюбрайн за его спиной едва заметно усмехнулся, так же едва заметно покосившись на невозмутимого Рональда. — Это останется между нами.
— Видят Двуединые, — в один голос отозвались все присутствующие.
Вспышка Света и Тьмы ослепила Рональда — боги приняли клятву.
А сам Рональд в очередной раз пропел про себя умну отрешения. Ему вовсе не завидно. Он вовсе не желал бы оказаться на месте чеславского выскочки. Служить лейтенантом под началом ублюдка Дюбрайна – нет, благодарствуйте, эта высокая честь не для потомка Ястреба Бастерхази. Герцога Бастерхази, между прочим, хоть о старых титулах, принадлежавших темным семьям, уже лет триста как предпочитают не говорить вслух, да и помнят только старые шеры – которых осталось ничтожно мало.
— Об остальных учениках Темнейшего мы поговорим несколько позже, — продолжил Светлейший. — А пока я напомню вам, что представитель Конвента в Валанте погиб при крайне странных обстоятельствах, и погиб не один. Из всех, кто присутствовал при рождении дофина Каетано, выжили лишь королева, новорожденный дофин и двухлетняя инфанта. В момент рождения дофина и смерти представителя Конвента зафиксировано сильнейшее возмущение стихийных потоков. Узловые точки сместились и до сих пор не стабилизировались, а прошло четверо суток! Связь ненадежна, целители из муниципалитета в растерянности, король не допускает их во дворец. Напомню вам также, что наш представитель был светлым шером второй категории, притом, в городе больше нет шеров той же категории и выше. Даже королева — терц! И на все запросы об обновлении ее Грамоты после рождения детей король Валанты отвечает отказом…
— Если коллегам будет угодно, я буду курировать расследование и лично осмотрю королевских детей. А студенты некоторое время обойдутся без декана, — снова вмешалась Пламя. — Возможно, дофин родился истинным шером, несмотря на ваши прогнозы, Светлейший.
Рональд вслушивался не только в слова Светлейшего, но в его эмоции: то, что эти эмоции вообще были, говорило о крайней серьезности и необычности дела. Жаль только об инфанте Светлейший не сказал больше ни слова. А ведь наверняка она как-то причастна к случившемуся! Не зря же ей заинтересовался Паук.
— Благодарю, — кивнул ей Светлейший. — Но учитывая нестабильность потоков, присутствие шера-прим может привести к непредсказуемым последствиям. Боюсь, если мы не сумеем переломить тенденцию, то в скором времени нам с вами придется последовать примеру Драконов и покинуть этот прекрасный мир.
— Что ж, тогда мы обойдемся дальней связью. Светлая шера Лью достаточно опытна, чтобы внести в дело ясность и в дальнейшем держать ситуацию в Валанте под контролем.
— Не сомневаюсь в достоинствах вашей прелестной ассистентки. — Паук насмешливо поклонился, не отрывая зада от кресла. — Но не стоит забывать, что мы должны решить не одну проблему. Если Конвент не способен видеть ситуацию в целом, то кто тогда? Драконы уже покинули мир, Двуединые после Мертвой войны не могут вмешиваться прямо, полотно реальности слишком истончилось. А вы склонны закрываться в башне и любоваться собственным изящным носиком, не обращая внимания на то, что творится чуть дальше. И пусть Мертвый вернется, пусть мир рухнет! — Паук хлопнул ладонью по столу, громоотводы затрещали особенно громко. — Я уже сказал, — он сбавил тон. — Мы должны назначить темного и показать всему миру, что двойные стандарты Конвента — ложь. Равновесие, дорогие коллеги, это не только слова на бумаге! — Паук замолк; несколько мгновений слышалось лишь потрескивание глушителей и вороний грай за окнами. — Если у вас есть другие темные кандидаты, кроме шера Бастерхази, я с удовольствием проголосую за них. Это мой лучший ассистент, и я не горю желанием с ним расстаться.
— Без особых талантов, без особого ума, — передразнила его Пламя. — Слышала, вы зовете его дубиной, наверное, потому что очень цените. Воистину, никто лучше дубины не справится с расследованием.
— То, что дубина для меня — предел мечтаний для вас. Кстати, вашей ассистентке присвоили категорию дуо авансом и по вашему настоянию, не так ли?
Рядом раздалось тихое фырканье. Рональд чуть не вздрогнул: напрочь забыл об ублюдке, изображающем мебель в паре локтей от него. Что за веселье в сваре магистров? Год за годом одно и то же, дележ игрушек и безрезультатные опыты по пробуждению дара у «условных» шеров. Драконья кровь не поддается уловкам смертных.
— Поздравляю с новой категорией, коллега, — шепнул ублюдок и подмигнул.
Врет? Или знает что-то? Дери его Мертвый! И почему Рональд недооценил возможную пользу от этого знакомства?.. Впрочем, риск все равно был больше. Вот теперь, если – нет, когда! – он станет полпредом Конвента, можно прощупать светлого шера на предмет обмена информацией, и не только на этот предмет. За время обучения у Паука Рональду удалось обзавестись крайне малым количеством полезных знакомств.
Рональд сдержанно улыбнулся в ответ Дюбрайну и пожал плечами, мол, вашими молитвами, светлый шер. Я не против более близкого знакомства, раз уж вы сделали первый шаг… только неизвестно, шаг к чему. Доверять улыбке Брайнонов — прямой путь на плаху.
Тем временем Паук с Пламенем продолжали лаяться, остальные магистры подливали масла в огонь — маленькая интермедия в ожидании слова Светлейшего. Рональд ждал этого слова, как явления Светлой Райны: не верилось, что Паук решил дать ему вторую категорию. Он же говорил, что выше третьей дубине не подняться никогда! Неужели маленькая хитрость Рональда не сработала?
— К вопросу о категориях, — продолжил Светлейший. — Прежде чем мы назначим нового представителя, нам следует рассмотреть два прошения о переаттестации. Рональд шер-терц Бастерхази и Дамиен шер-терц Дюбрайн. Прошу вас, шеры.
Ах, вот как — два прошения. Любопытно. И ублюдок не соврал, дал Рональду возможность подготовиться и не показать удивления. Еще любопытнее, зачем?
Покидая место за креслом Парьена, ублюдок снова подмигнул Рональду и получил в ответ еще одну улыбку, кивок и беззвучный шепот:
— И вас с повышением, мой светлый шер.
Сама процедура была скучна и муторна: несколько простых вопросов, измерения параметров ауры, очередная порция шпилек от Дождевого Деда и сердитые взгляды Пламени, а потом — новая Цветная Грамота. Черное поле — принадлежность Тьме, яркая красно-лилово-голубая кайма — стихии, два стилизованных дракона — собственно вторая категория. Красиво. И без натяжек и авансов. Так же, как и у императорского ублюдка, полная категория дуо.
«Посмей только еще раз уронить подъемник, дубина», — громко подумал Паук и отечески улыбнулся.
Рональд еле сдержал дрожь: если Паук раскусил все его маски, лучше бы не выходить из этого зала. Никогда. Проклятый интриган, в чем еще он солгал?
Нестерпимо захотелось проверить сохранность спрятанного под камзол сокровища. Услышав его страх, сокровище потеплело, прижалось плотнее к коже — оно хотело сбежать от Паука ничуть не меньше Рональда. А сам Рональд гордо улыбался, кланялся и клялся служить Конвенту и империи верно и вечно — в один голос с ублюдком.
Выслушав благодарности, Светлейший перешел к голосованию. О результате Рональд не волновался: против всех ожиданий, Светлейший поддержал Темнейшего. Наверное, третий раз за те сорок лет, что Рональд присутствовал на заседаниях. Но вторая категория! Какие еще сюрпризы приготовил Паук? И какие — Светлейший? Слишком легко он отдал Пауку желаемое…
— Шесть голосов за шера Бастерхази. Благодарю, коллеги. — Светлейший обернулся к Рональду. — И поздравляю вас, шер Бастерхази. Если не возражаете, мы покончим с формальностями прямо сейчас.
— Как будет угодно Светлейшему.
Рональд снова вышел в центр круга. Магистры молчали, Паук щурился на ученика. Если бы не защита зала, Рональд бы поклялся, что Учитель сейчас читает его до самого дна, даже то, что он сам о себе не знает. Но — нет. Эту возможность лучше не рассматривать.
— Кхм. — Светлейший обернулся к Пауку. — Дорогой коллега?
Дорогой коллега поцокал языком, словно прицениваясь к коню на базаре. Рональда окатило холодом, разом заболели все шрамы и переломы — за полвека их накопилось предостаточно, а на светлого целителя для учеников Паук не тратился. Плох тот шер, на котором все не заживает быстрее, чем на собаке, и плевать, что темные не бывают целителями, лишь некромантами.
— М-м… да. Я освобождаю Рональда шера Бастерхази… — Паук подмигнул ему; дыхание прервалось, показалось, сейчас он проснется на лабораторном столе из черного обсидиана, — от всех обязательств ученика. Видят Двуединые.
Застрявший воздух проник в легкие вместе с холодом и жаром принятой клятвы, Рональд поклонился и ответил с должной долей сожаления и почтения:
— Благодарю вас, Чжань Ли шер Тхемши, за науку и заботу, и свидетельствую: все обязательства учителя перед учеником исполнены. Видят Двуединые, я никогда не забуду ваших уроков.
— Как трогательно, — громко шепнула Пламя. — Сейчас заплачу.
— О да. — Светлейший усмехнулся. — Но, к сожалению, вечеринки по сему торжественному поводу не будет. Шер Бастерхази, вы знаете обязанности полномочного представителя Конвента при королевском дворе?
— Да, Светлейший. Клянусь служить… хранить… поддерживать… докладывать… предпринимать меры… осознавая всю меру возложенной ответственности…
Клятву полномочного представителя Конвента Рональд выучил назубок еще сорок лет назад. Не он один — половина юных шеров мечтает о должности П.П.К., высшем посте, не требующем категории прим; другая половина — о службе в Магбезопасности. И все поголовно — о Цветной Грамоте категории зеро, белой (или черной) мантии главы Конвента и власти выше императорской. Ибо что такое император жалкой категории терц без Конвента, как не безрукий, безногий и безглазый калека?
Рональд декламировал текст с ровным достоинством, хотя ему хотелось прямо сейчас пуститься в пляс. Удавка, называемая «клятвой ученика», больше не душила его, он был свободен! Пусть ненадолго, лишь пока Конвент защищает его от паучьих лап. Учитель не отпустит свое имущество, обязательно свяжет новой клятвой, или заклинанием, или еще какой пакостью. Но в этот раз поводок будет куда длиннее и не таким крепким — Конвент тоже не любит делиться.
— …во имя равновесия. Видят Двуединые, — закончил Рональд.
Пламя тихо фыркнула, Зеленый еще раз показал клыки и отвернулся, Каменный Садовник выпустил кольцо дыма, похожее на глаз: Конвент видит тебя!
Бляха с весами, драгоценный амулет, дарующий кусочек свободы и относительную безопасность, выпала из воздуха и прилепилась Рональду на грудь. Бляха обладала множеством полезных свойств, в том числе позволяла Конвенту видеть местонахождение Рональда, защищала от магических атак и давала доступ куда угодно и к кому угодно в пределах Валанты, а принадлежность к высшей касте служащих Конвента отпечаталась на его ауре, едва Двуединые приняли клятву.
— Поздравляю, шер Бастерхази. — Светлейший ласково улыбнулся Рональду. — Надеюсь, новая служба окажется вам по душе.
— Разумеется. — Паук поднялся. — Уверяю вас, шер Бастерхази отлично справится.
— Не сомневаюсь. Но еще один момент, дорогой коллега. — Светлейший улыбнулся еще ласковее, на сей раз Пауку. — Как я уже говорил, нам следует быть весьма осторожными с нестабильными меридианами. Потому я попрошу у вас обещания не посещать территорию Валанты вплоть до моего разрешения. Само собой, я тоже воздержусь от поездок туда, и прошу о том же всех шеров-прим. Уверен, шер Бастерхази вполне справится самостоятельно, тем более что Конвент всегда будет на связи…
Рональд не верил своим ушам. Паук не сможет посещать Валанту?! То есть — он неопределенно долго не увидит обожаемого Учителя во плоти, не отведает его палки, не попадет под скальпель или очередное мерзопакостное проклятие?! Нет, такого счастья не бывает.
— …кроме того, мой ассистент, майор Магбезопасности Дюбрайн, будет сопровождать шера Бастерхази в Суард. Уверен, юные шеры прекрасно справятся с расследованием, не так ли, дорогой коллега?
— Несомненно, дорогой коллега. — Паук сложил руки перед грудью и склонил голову в знак глубочайшего уважения перед старшим.
— Вот и чудно. — Светлейший предпочел не заметить насмешки. — Надеюсь, вам не составит труда прислать багаж шера Бастерхази с оказией. Потому что юные шеры отбывают немедленно. Все необходимое для путешествия уже упаковано, а также некоторые вещи, которые могут понадобиться шеру Бастерхази в первое время. За счет Конвента, разумеется. Здесь подъемные и жалованье за первый месяц.
Рональд еле успел поймать материализовавшийся перед ним мешочек весом в двести пятьдесят империалов — а неплохо платит Конвент! Да и вообще это первые вменяемые деньги, которые попали ему в руки за последние полвека. Однако рано расслабляться! Нельзя показать Пауку своей радости.
— Благодарю, Светлейший, — склонил голову Рональд. — Но…
Опустив мешочек в карман, Рональд кинул отчаянный и растерянный взгляд на Паука: пусть думает, что ученик не подготовился к такой удаче и покидает его голым и босым.
— Никаких «но». — Паук смерил Рональда непроницаемым взглядом. — Надеюсь, мне не придется пожалеть о своем доверии.
— Никогда, Учитель.
Рональд поклонился, прижимая рукой к сердцу спасенное из лап Паука сокровище. Все прочее не стоит и динга — пусть Паук подавится ношеными подштанниками и учебниками для первокурсников Магадемии.
Локтя Рональда коснулись затянутые в лайковую перчатку пальцы: ублюдок незаметно оказался рядом.
— Нам пора, мой темный шер, экипаж ждет.
В последний раз поклонившись магистрам Конвента, Рональд покинул зал вслед за Дюбрайном. Пожалуй, он готов был наплевать на зависть, недоверие, даже на благостную улыбочку и модный сюртук — ублюдок нравился ему тем больше, чем меньше лез с разговорами и чем дальше они отъезжали от Метрополии. Особенно Рональду пришлось по душе предложение оставить коляску с багажом плестись позади и добраться до Валанты верхом — ибо служба не терпит промедления.
И лишь на рассвете третьего дня пути, когда приграничная таверна с валантским единорогом на вывеске осталась позади, Рональд позволил себе поверить, что теперь все будет иначе. Перед ним лежала новая страна, новая жизнь — и путь к свободе.
– Здравствуйте, друзья, – заговорил Уиттон. – Хотел бы я сказать, что рад вас здесь видеть, но это, к сожалению, не так. Раз вы видите меня сейчас, значит я, скорее всего, мертв.
– Запись, – с видимым облегчением проговорил Энтони. – Но сделана недавно…
– Я построил этот подземный ангар пятнадцать лет назад, – продолжал тем временем Уиттон. – Фантастическая идея неугомонного и самоуверенного мальчишки воплотилась в жизнь. Как я был рад, как счастлив! Космические путешествия, о которых я так мечтал, стали возможны, и я почувствовал себя Прометеем, принесшим людям огонь… Но Прометей был дураком. Я же не хотел, как он, отдавать этот огонь просто так. Полеты в космос оказались делом очень затратным, даже с помощью моих инопланетных друзей… Но дело даже не в деньгах. Я попытался рассуждать здраво и логично. Как можно отдать такое сокровище, как космос, на растерзание глупой, жадной и бестолковой толпе? Эта серая масса все равно не смогла бы оценить этот великий дар, меня бы ждала участь Прометея, а мой огонь вместо тепла и покоя принес бы боль и разрушения… Нет, решил я, космос для избранных, для элиты. Только избранные смогут побывать там и оценить все его величие. Да! Сильный мира сего не дрогнет, не упадет ниц перед этим величием и не унизит этим Человечество, тогда как обывателя космос просто раздавит, ему не вынести непосильной ноши огненного бога… И я построил другой корабль, космический дворец, который никогда больше не опускался на Землю и не пачкался об этот низкий мир и человеческую чернь. Вы видите сейчас первый «Звездный экспресс», воплощение мечты о путешествиях обычных смертных, мечты, не сбывшейся при мне…
Уиттон сделал небольшую паузу.
– Но время шло, – продолжал он. – Я видел, что отдал космос не тем людям, кому должен был. Искренний интерес к другим мирам, обмен культурой, языками, развитие цивилизаций при помощи друг друга – все это потерялось, исчезло, растворилось в желудке золотого тельца… Деньги решали, кому прикасаться к культуре других миров, тогда как в действительности это должно было быть доступно людям понимающим, творческим, духовно богатым… А я превратил культурное наследие других планет в источник личной наживы. За это я никогда не смогу себя простить.
Уиттон тяжело вздохнул.
– Как бы там ни было, но прошлого не вернешь, – с новой силой заговорил он. – Начинается война, и я не знаю, чем она может закончиться. «Звездный экспресс», надежда человечества когда-либо увидеть другие миры, в опасности. Я попытаюсь спасти мой первый «Звездный экспресс». Я прилетел на станцию «Селена», чтобы найти здесь моего доверенного человека, и он передаст это сообщение в мой тайный бункер. У меня есть надежные друзья на Земле. Всем им я дам поручения передать некоторую информацию о корабле и ключ от секретного входа человеку, которому я доверяю. Я знаю этого человека как агента ФБР с именем Энтони Рейнберн.
Каролина вскрикнула от удивления. Энтони жестом попросил ее замолчать.
– Может быть, этот человек сумеет распорядиться моим даром лучше, чем я, – продолжал Уиттон. – Возможно, в этом ему поможет моя секретарша Каролина Биггс. Сегодня она отказалась лететь с нами на Венеру… Если когда-нибудь именно вы двое найдете это место и послушаете эту запись после моей смерти, значит, я в вас не ошибся. Но если вы – другие люди и не знаете их, все равно, прошу вас, выполните мою последнюю волю…
Слушатели молчали, затаив дыхание.
– Заклинаю вас, – заговорил Уиттон. – Сделайте космические перелеты достоянием всех желающих. Здесь, в корабле, вы найдете все необходимое для этого, в том числе и деньги, которые я накопил, используя второй «Звездный экспресс». Улетая сегодня на Венеру, я оставляю все вам. Организуйте работу нового туристического агентства. Пусть о культуре и самих инопланетных жителях судят не избранные, а объективные зрители. Их суд будет самым правильным и справедливым. Это будет означать, что жизнь свою я прожил не зря. Исправьте ту ошибку, которую допустил когда-то я.
Экран медленно погас.
Гости корабля еще какое-то время молча стояли, потрясенные и потерянные. Энтони пришел в себя раньше других. Он наклонился над пультом управления, разглядел ее и нажал несколько кнопок, панель включилась.
– Ты умеешь им управлять? – спросила Каролина.
– Не совсем, – ответил Энтони, продолжая что-то включать. – Друзья Уиттона передали мне схемы и планы «Звездного экспресса», и я знаю, как сейчас послать сигнал, который услышат везде – и на Земле, и на орбите, где находятся военные корабли Марса.
– Что за сигнал?
Энтони, наконец, взглянул на нее.
– Известие о мире, – ответил он. – «Звездный экспресс», который ты сейчас видишь, это не просто корабль, это действительно надежда всей планеты на мир и спасение, потому что раз он у нас есть, планы марсианского правительства меняются. Они теперь не посмеют напасть. Мы выиграли войну, Кэрол.
Каролина почувствовала, как ее ноги подгибаются, и она без сил опустилась в одно из кресел. Энтони отправил сигнал – набор звуков, который был ей непонятен, но в них звучала надежда, сила…
– На связи генерал Стивенсон, – раздался голос через аппарат связи, и изображение генерала возникло на небольшом экране. – Энтони, это действительно ты? Твой сигнал принят, но я не могу в это поверить. Марсиане уже на связи и просят аудиенции у представителей Земли… Неужели ты действительно нашел «Звездный экспресс»?
– Да, сэр, – устало ответил Энтони. – Мы нашли корабль. Ваше задание выполнено, сэр.
И он отключил экран.
– Пойдемте наверх, – предложил он. – К солнцу, теплу и людям.
Но Каролина не могла встать – она чувствовала, как усталость за все эти дни навалилась на нее, и она скорее умом понимала, что должна испытывать сумасшедшую радость… Ноэль, сидящий в соседнем кресле, слегка коснулся ее руки.
– А что он сказал, это Уиттон? – спросил он. – Что он говорил так долго? Переведи мне.
Каролина задумалась, как лучше перевести это.
– Уиттон любил Землю и людей, – наконец, ответила она. – Вот об этом он нам и сказал.
И она была совершенно права.