Шеррская сторожевая Хеш
Июль 2191 года.
Хеш, одурманенный транквилизатором, не осознавал, как Саймон и Мунго мастерили волокушу и прилаживали ее на шестиногую «лошадку», а потом укладывали его немалую тушку и притягивали ремнями. Не слышал, как ругались, обещали осыпать золотом или закопать про самые уши, закованные в наручники наркоторговцы, вынужденные вереницей плестись вслед за теперь уже не их караваном и как аборигены торговались, пытаясь вытребовать поблажки за то, что проводят караванной тропой. И долгую дорогу назад тоже не запомнил — как только начинала развеиваться сонная одурь, Саймон снова делал укол транквилизатора.
В себя Хеш пришел только в транспортнике, в грузовом отделении, где до сих пор отчаянно воняло мандаринами. Зверски хотелось пить. Хеш тяжело встал и на подгибающихся лапах подошел к миске с водой. Долго лакал, макая в воду морду до половины, так, что захлестывало ноздри — язык никак не хотел слушаться и вхолостую шлепал по жидкости, не зачерпывая. Вода отдавала горечью, но это была вода, мокрая и прохладная, и от этого удивительно вкусная. Напившись, осмотрелся. Да, он был в трюме транспортника. Но в клетке. Не слишком большая, три на три, клетка была наспех сварена из стальных прутьев. И закрывала весь мир от него. Хеш от такой несправедливости сел и обиженно заскулил. На жалобный звук пришел капитан корабля и остановился на безопасном расстоянии от решетки.
— Если правда то, что ты все понимаешь, то поймешь и сейчас. Зря ты напал на своих людей. Боюсь, что помочь тебе будет невозможно — отправишься на списание. Окончательно решит командование вашей базы. Так что сиди и не усугубляй свое положение.
Капитан вышел, а Хеш вытянулся на решетчатом полу и спрятал морду в лапах. Люди не поняли его. Подумали, что он хотел им навредить. Но это же неправда. Как теперь доказать им, что он хороший, послушный пес? Так и не сумев ничего придумать, Хеш заснул.
Весь полет он провел в полусне. Просыпался, пил воду, засыпал снова. Голова была тяжелой и клонилась к земле, лапы еле волочились, во рту пересыхало и все время хотелось пить.
Транспортник приземлился, через некоторое время в трюм вошли двое парней и, подцепив клетку под крышу на пару длинных труб, куда-то поволокли. Хеш вяло принюхался — не люди, а киборги, в питомнике были такие, они были полезными: кормили и убирали, но неинтересными, поскольку не разговаривали и не играли.
Клетку принесли к родному вольеру и, открыв дверцу, приставили ко входу. Взвизгнула дисковая пила и в мгновение ока в клетке был выпилен проход, достаточный, чтобы протиснуться. Хеш некоторое время посидел, размышляя, стоит ли овчинка выделки, и не лучше ли опять лечь поспать, но потом все-таки перешел в вольер — там было просторнее, да и решетчатый пол поднадоел. Дверца захлопнулась за спиной.
Хеш еще поспал. А потом проснулся. Полностью проснулся, а не как последнее время, проснулся удивленным и голодным. На своем обычном месте его уже ждала миска с кормом. Когда Хеш ел, к вольеру подошел знакомый доктор в сопровождении киборга. Хеш обрадовался и, выразив свою радость раскатистым лаем, подскочил к стенке вольера. Доктор испуганно отшатнулся, чем изрядно обескуражил Хеша. Поставив передние лапы на решетку, Хеш недоуменно гавкнул, интересуясь, что же так напугало доктора, который всегда был веселым и смешно щекотался, добираясь сквозь шерсть до кожи или стучал гнутой железякой по зубам. Пока Хеш недоумевал, в вольер стремительно проскользнул киборг, жестко зафиксировал за шею и, пробив хрящ, защелкнул на ухе датчик диагноста. Хеш дернулся, вырываясь, но киборг уже отпустил и так же стремительно выскользнул наружу. Доктор удовлетворенно покивал:
— Во-от, сейчас мы тебя проверим, полечим, и будешь новенький-здоровенький.
Всмотрелся в показания диагноста в руке. Хмыкнул. Вполголоса пробормотал: «Совершенно здоровая собака, надо понаблюдать в динамике». И ушел. Датчик на ухе остался. Хеш помотал головой: дырка в хряще чесалась, а датчик противно попискивал на ультразвуке. Но поделать было нечего, и Хеш прилег на подстилку. Постепенно стемнело. Датчик все так же попискивал и мешал спать. Хеш неловко поскреб его лапой. А потом опустил голову к земле, прижал надоедливую штуковину к шершавому покрытию вольера и резко дернул головой. Датчик соскочил, разорвав ухо. Обиженно заворчав, Хеш сомкнул на нем челюсти. Противный писк смолк и Хеш удовлетворенно растянулся на подстилке.
Не пищит. Хорошо. Ухо больно. Пройдет. Надо, чтобы люди не боялись. Они хорошие. И я хороший. Почему они боятся меня, а не ту желтую смерть? Странно. Не понимаю. Спать. Надо спать. Утром доктор придет, скажет, что я здоров и выпустит. Пойду в столовую, давно не был, обрадуются и косточку дадут.
Но утром пришел не доктор, а Саймон и Мунго. Грустно встали возле вольера. Хеш было обрадовался их приходу, но, видя их огорченные лица, притих и сел возле решетки.
Что случилось? Где доктор? Я болен? Я увидел желтую смерть и заболел? Надо меня полечить.
— Привет, дружок, — сдавленно кашлянув, нарушил молчание Мунго, — мы попрощаться пришли. Продают тебя. Далеко отсюда и подальше от людей. Может, овец каких-нибудь пасти будешь, может, еще что.
— Мы-то знаем, что ты нормальный, с ума не сошел, ну, подумаешь, один раз напал, может, перегрелся, но вот только кто нас спрашивает. Продать и все тут, — с горечью в голосе подтвердил Саймон.
— Так что прощай и не поминай лихом.
Продают. Опять продают. Я скучать буду. Овец пасти – хорошо. А кто такие овцы и как их пасти? А вы? Как же вы без меня?
Хеш заволновался, подскочил к решетке, но люди уже уходили, не оборачиваясь. Хеш громко гавкнул, привлекая внимание, ухватил решетку зубами и потряс. Люди ускорили шаг.
Больше к нему никто не подходил, только безмолвный киборг приносил еду и воду. Хеш плакал и выл, жалуясь на такую несправедливость, но если кто и слышал его, то либо не придавал значения, либо был занят своими людскими очень важными делами, либо не мог нарушить приказ командования – не подходить.
На следующий вечер вода в миске опять оказалась горьковатой.
Почему я опять хочу спать? Я же не хочу. Или хочу? Но ведь только что не хотел. Но уже сплю. Это вода такая неправильная.
Хеш заскреб лапами по полу в тщетной попытке подняться, но снотворное оказалось сильнее, и он бессильно свалился, напоследок довольно сильно стукнувшись мордой.
Проснулся он опять в трюме космического корабля. Не того, что возил мандарины, а совсем другого, и пахло там смазкой и почему-то большим и хищным зверем. Хеш завертел головой, надеясь увидеть зверя первым, но чуть поодаль стояли принайтованные к стене ящики, и больше ничего в трюме не было. Хеш поднялся осмотреть ящики поближе, сделал шаг по направлению к ним и страшно удивился, когда неведомая сила дернула его за шею, не пустив приблизиться. Умный пес замер и скосил глаза, чтобы увидеть этого, такого сильного. Не обнаружил. Обнаружил лишь цепь, тянущуюся от стены к ошейнику. И, судя по ощущениям, ошейник тоже был другой, не из легкого пластика, пропитанного инсектицидом, а тяжелый металлический.
Пусти! Рррр!!! Пусти, кому говорю! Меня? На цепь? Я вам не Бобик из кино! Я шеррская сторожевая, самая умная собака галактики! Пусти, я свободный пес!
Хеш рвался и грыз цепь, пачкая пол кровью из рассаженных губ, и оставляя на нем следы от когтей, но очень быстро оставил свои попытки освободиться, поняв, что ничего не получается. Он все-таки действительно был шеррской сторожевой, самой умной собакой обитаемого космоса. Замерев на несколько мгновений с цепью, натянутой до отказа, так, что едва не ломались позвонки, Хеш резко расслабился, демонстративно неторопливо, погромыхивая стальными звеньями, прошел к подстилке у стены и лег. Подумал и лег на бок – если уж втираться в доверие, то уж по полной программе. И именно поэтому, когда в трюм вошел человек, Хеш, вывалив язык, дурашливо на него посмотрел и перевернулся на спину, выставив нежное подбрюшье на всеобщее обозрение.
Человек довольно усмехнулся:
— Вот так вот вы все, только силу понимаете. Немного ж тебе было надо, чтобы ты понял, кто здесь хозяин. А хозяин здесь я.
Человек бесстрашно подошел вплотную, наклонился, почесал брюхо, отчего Хеш, имитируя припадок восторга, задрыгал задней ногой.
— Сидеть!
Хеш вскочил и плюхнулся на попу, по пути оттоптавшись всеми лапами по ноге человека, заколотил хвостом.
Человек поморщился — двести кило — это не шутки, даже через ботинки.
— Лежать!
Хеш растянулся на полу, снизу-вверх подобострастно глядя в глаза человеку.
— Хорошо. — Человек приоткрыл дверь и позвал стоящего за ней киборга, ткнув в точку на полу, приказал ему остановиться.
— Взять!
Хеш рванулся, целясь в горло. Еще до броска он знал, что не достанет. Ну, как не достанет… Если будет по-настоящему нужно, вот так вот повернет лапу, зацепит неподвижно стоящего в миллиметре от лязгающих клыков киборга за комбез, подтянет к себе и там уже клыки сомкнутся, перебивая позвоночник. Но сейчас этого не нужно, нужно лишь показать, что послушен, что не нужно цепей и прочего железа.
— Молодец! — Человек приказал киборгу выйти, бросил мгновенно успокоившемуся псу кусок сыра и тоже ушел.
Сыр был вкусный. Хеш с удовольствием съел его, вознаграждая себя за нелегкое, ранее не изученное искусство лицедейства.
***
Саймон и Мунго были вызваны «на ковер» к полковнику. В безукоризненно вежливых фразах, за которыми невысказанными стояли отнюдь не парламентские выражения, им было высказано недовольство потерей ценной собаки. А также передан файл с письмом.
В письме Шенк, мечась по комнате и бросая в сумку белье вперемешку с документами, почти кричал в экран:
— Хеш, ты только там держись! Я приеду и выкуплю тебя, я тебя не брошу!
На ложе моём ночью искала я того, кого любит душа моя, искала его и не нашла его. (Песня Песней 3:1)
На какое-то неуловимое мгновение она видела в стройном темноволосом царедворце тот же точёный профиль, ту же манеру держаться, то же изящество движений. Но обман таял, как снежинки на горячем противне, она уже видела, что никакого сходства нет, что молодой человек, поманивший сходством, сам по себе недурен и манеры его благородны, в глазах его светится ум, но… но он не Геро. И сходство она придумала, а полумрак и волнение ей подыграли. Почему бы ей вновь не допустить ошибку?
Нет полумрака галерей и гостиных, есть освещённая утренним солнцем дорога. Но пошутить может и солнце. Разве оно не могло её попросту ослепить, соткать этот образ из рваных пятен, из обрывков теней, из усталости её глаз, из блеска повлажневших ресниц и тех же её надежд?
Те двое ещё далеко, вот они подойдут чуть ближе, и она убедится, что ошиблась, вновь ошиблась. Убедится и вздохнёт с облегчением. Они не спешили, их спутники были уже далеко, а они всё медлили.
Клотильда узнала девочку. Тут она сдалась сразу, без пререканий с памятью. Конечно, это Мария. Она видела девочку всего несколько дней назад перед домом кюре, когда Мария дразнила кота. Девочка вышагивала торжественно. Платье на ней нарядное, в кружевах, в тёмных волосах – ленты, и, кажется, цветы. В руках у неё маленький сноп пшеницы.
Мальчик, тот же, кого Геро называл Максимилианом, тоже одет нарядно. Держится покровительственно. Он отстал от девочки на шаг и не сводит с неё глаз.
Клотильда всё же осмелилась перевести взгляд на взрослых. Она уже преодолела гнев и отрицание, поторговалась с памятью и смирилась. Это они, её сводная сестра Жанет и её бывший любовник Геро. Жанет беспечно опиралась на его руку, будто под ногами у неё фигурный паркет Фонтенбло, а не пыль проселочной дороги. Да и Геро не выказывал смущения. Они держались, как… Нет, не как любовники.
Они держались, как супруги. Супруги, венчанные, если не суетным миром, так самим небом.
Круг замкнулся, змея укусила хвост. Вот он, подвох, тайный межстрочный смысл той покладистости, с какой судьба шла ей навстречу. На странице вселенской книги, где она уже вывела свой заголовок, под упавшим лучом звезды, проступили иные знаки. Ей не позволили идти дальше, её вернули обратно, отвели по горизонтали, как шахматную фигуру.
«Что было, то и будет, и что делалось, то и будет делаться, и нет ничего нового под солнцем».
Нерадивый ученик получает прежнее задание, чтобы исправить допущенные ошибки. Нерадивый смертный возвращается в прошлое по замкнутой петле времени. Она уже пережила тот день. Она уже их видела. Всё повторяется.
Несовпадение в деталях. Тогда, весной, в день св. Иосифа она стояла у алтаря рядом с епископом, не опасаясь быть узнанной. Напротив, она выставляла своё присутствие напоказ, почти громыхала своим именем и своей щедростью, когда выуживала из кошелька монеты. На этот раз она прячется среди могил, как презренный гробокопатель.
Декорации слегка обветшали, и маска её потускнела. Вместо щедрой, знатной благотворительницы почти изгнанница, вынужденная порочить себя шпионством. Тогда рядом с ним была жена простолюдинка, робкая, измождённая, с красными, потрескавшимися руками, в грошовой кисее и стираном сукне. Почти увядшая на заре юности, будущая мать, волочащая свой живот, как чугунный шар.
И вот на месте дочери ювелира – дочь короля!
Кожа у неё белая, но это не бледность недомогания. Это белизна природная, служащая украшением. Потому что у всех рыжих такая кожа, и Жанет не исключение. Эта белая кожа такая чувствительная, что Жанет прячет лицо под шляпой, не желая множить свои веснушки. Годами она старше своей предшественницы.
Сколько было той? Восемнадцать? Жанет – двадцать пять, но разве она не воплощение молодости? Жанет дерзкая, самоуверенная, сияющая, ступает изящно, но твёрдо, без колебаний и жеманства. Она опирается на руку своего… нет, не любовника, возлюбленного. Даже супруга. Возлюбленного супруга.
Она и не думает скрываться или стыдиться. Она идёт с ним рядом открыто, безразличная к возможному осуждению её выбора. Она готова подтвердить свой выбор перед целым светом и не отступится от него, даже если этот свет изгонит её и признает чужеродной.
Её предшественница, невзирая на законное место рядом с супругом, на благословение самого епископа, так и не избавилась от вины. Эту её вину Клотильда видела в её опущенной голове, поникших плечах. Она чувствовала себя преступницей, воровкой, покусившейся на недозволенное счастье, стыдилась своего маленького бунтарства.
О, Жанет и не думала стыдиться! Она гордилась! Она будто выступала под руку с императором под восхищенными взглядами толпы. Она шествовала, увенчанная короной, а не шляпой из простого фетра.
И Геро значительно отличался от того мучимого тревогой юного супруга. На свою бледную жену он смотрел с какой-то щемящей нежностью, скорее жалел, чем любил. А вот эту, которая была с ним рядом сейчас, он любит.
Клотильда на мгновение закрыла глаза, испытывая под веками пылающую пятнами боль, как это бывает у неразумного, глядящего на солнце. Она почти ослепла. Ослепла от его улыбки, от его счастья.
Те двое просто шли рядом, вполне благопристойно, без недозволенных касаний, без флирта и затяжных взглядов. И все же нечто неуловимое, доступное прочтению лишь уязвленным страстью, указывало на то, что их безумно влечёт друг к другу; что их взаимная любовная игра продолжается даже сейчас, через улыбки, короткие фразы и взгляды, которыми они обменивались. И взгляды эти, короткие, почти беглые, выдают их опасение потеряться друг в друге, заглянуть в глаза и забыть, где они, куда идут и зачем, вот они и вынуждены отвлекаться, чтобы сохранять здравое присутствие.
И благопристойного скрещения рук им хватает для поддержания взаимного пламени, ибо то чувство, что ими владеет, что их соединяет через колебание воздуха и солнечные пятна, не нуждается в грубых телесных потугах, в изощренных, порой даже мучительных телесных приёмах, к коим прибегают пресыщенные, холодные распутники.
Этим двоим для постижения высшей радости достаточно переплести пальцы, а всё остальное уже обращалось в необязательное излишество, в сладости к окончанию трапезы.
Редкие любовники знают об участии в этой блаженной, подлунной трапезе, где роса, выпавшая на рассвете, вкушается по капле, где ломтик райского плода, источая аромат, делится на множество полупрозрачных долек, которыми влюбленные потчуют друг друга, где виноградный сок, густой и бархатистый, касается губ, где преломленный солнцем опалённый хлеб дарует разумную сытость, а залитые глазурью пирожные стоят на дальнем конце стола, и подвигаться к ним следует медленно, чтобы вкус их достиг необходимой пряной густоты, чтобы сдоба пропиталась нектаром, чтобы орехи и фрукты засахарились.
Большинство любовников видят только эти липкие сладости и сразу же бросаются к ним, поедая торопливо, давясь и чавкая, пренебрегая росой, виноградным соком и солнечным хлебом. Но те двое на дороге знают секрет, они садятся за стол не ради приторных, тающих эклеров или хрустящего драже, они вкушают медленно, соизмеряя свои движения с движением звёзд, наслаждаясь вкусом блюд, рецепты которых составила природа.
Они наслаждаются самым незначительным событием, самым заурядным жестом и самым привычным словом. Им не требуется пряностей и горячительных напитков, ибо соблазн присутствует в них самих. Вот почему они и не подумали остаться в поместье, а отправились к мессе. Потому что им, собственно, всё равно, куда идти и где оставаться, если для обретения согласия и головокружения достаточно протянуть руку. Им всё едино.
Они могут молчать, могут идти по дороге, могут слушать проповедь, могут даже танцевать на ярмарке или плыть на рыбацком баркасе, их трапеза не прервётся. Они по-прежнему будут наедине, в нерасторжимом союзе, в блаженном диалоге душ и томлении тел. Любое их действие, самое незамысловатое, разделённое на двоих, уже высшее искусство восторга, уже сотворчество, пусть даже от них и требуется лишь совместить ритм неспешного шага да присмотреть за детьми.
Вот они и выбрали долг служения этим детям, девочке и мальчику, и наслаждаются своей ролью. Мария (Клотильда вдруг забыла, кто она, эта девочка, ибо за одной, избранной для сюжета, укрылась бесконечная череда всех пятилетних дочерей, покинутых, осиротевших или потерянных) внезапно замешкалась, похоже споткнулась и едва не выронила свой пшеничный сноп. Мальчик тут же подхватил этот пучок, а Жанет, опередив Геро, уже склонилась над ней.
Сергей сажает вертолет в двадцати шагах от того куста, под которым чубары обсуждали, что со мной делать. Я первым выхожу из машины. Следы еще оставались, но заметить их может только опытный охотник.
— Мы были здесь, — показывает Кочупа.
— А я лежал связанный тут, — указываю я рукой.
— Да, так, — соглашается Шатар. — Я тебя во-он там по голове
стукнул, связал и сюда принес.
— А где… Мой отец… — спрашивает Такач.
— Это случилось там, — Кочупа показывает то ли на могилу, то ли на горы за ней. — Я думал, это я там к предкам уйду.
Мы неспеша подходим к холмику могилы.
— Мы здесь его закопали, — говорит Шатар. — Он на этой поляне умер.
Такач садится на землю рядом с могилой, а мы возвращаемся в вертолет.
— Ты хорошо говорил, — одобряет Жамах.
— Я говорил правду, — кивает головой Кочупа.
— А что было потом? — влезает Евражка.
— Потом Чупа разрезал ремни, освободил меня, и охотники ушли на перевал.
— А ты, вредина, если еще раз такое устроишь… — рявкает Жамах.
Евражка ловко приседает и избегает очередного подзатыльника.
Перед отлетом она устроила шумный скандал. Мол, ее оружие осталось у нас. И вообще, ее шабашники ждут. А если ее не возьмут, она пешком пойдет. Папа от степняков убежала, и она убежит. А если погибнет по дороге, потому что без оружия осталась, всем чубарам позор будет. И все это — криком, в полный голос. Пришлось взять, только бы замолчала.
Такач долго сидит неподвижно, положив ладони на могильный холмик.
— С отцом беседует, — говорит Жамах.
Затем он открывает баклажку, поливает холмик водой и возвращается в машину. Сергей запускает двигатель, поднимает вертолет, и через десять минут мы дома.
— А-а-а!!! — вопит Евражка, выскакивает из машины раньше, чем винт останавливается, и мчится куда-то, будто ее волки гонят.
— Что это с ней? — удивляются чубары. Я выглядываю в окно.
— Экскаватор без нее землю роет. Идем, посмотрим.
Вчера мы учились только ездить на экскаваторе. А сегодня те, кто не полетел к Чубарам, научились лапой экскаватора землю рыть.
Мы подходим ближе. Экскаватор вгрызается в землю лапой, зачерпывает полный ковш, поднимает лапу, отводит в сторону и высыпает землю из ковша рядом с канавой. Зачерпнув несколько раз, поднимает с земли большой ковш, который спереди, поднимает две железные ноги по бокам, проезжает на колесах на несколько шагов вперед. Затем упирается в землю ногами так сильно, что колеса приподнимаются, опускает ковш и снова роет землю лапой. Управляет экскаватором Платон. На коленях у него сидит Евражка, положив ладони на рычаги, поверх его рук.
— Что это? Для чего? — не выдерживает Такач.
— Охотникам лень до речки дойти, чтоб посуду вымыть. Так они решили ручей сюда пустить, — объясняет Жамах.
— Серьезно?
— Серьезней некуда. Прошлым летом с той стороны поляны ручей выкопали. Водопровод называется. Но одного им мало показалось. Теперь за второй взялись.
— Мы так никогда не делали, — качают головами охотники.
— А когда мы долго на одном месте стояли? Я сейчас вам хыз покажу, вы вообще дара речи лишитесь.
— Я смотрю, гости у нас, — подходит сзади Мудр. Щенок на его руках с интересом оглядывает мир. Иногда он поднимает мордочку и пытается лизнуть Мудра в лицо.
— Да уймись ты! Всего обслюнявил, — сердится на него Мудр.
— Это мясо есть нельзя, — на всякий случай предупреждаю я чубаров.
Остаток дня проходит кувырком. Нашего языка чубары не знают, поэтому водить их, знакомить с уважаемыми людьми, показывать ДОСТОПРИМЕЧАТЕЛЬНОСТИ приходится мне. Расспрашивать женщин у чубаров не принято. У мужчин свои
интересы, у женщин — свои. Так что Жамах мне не помогает. А вопросы из чубаров так и сыплются. И на многие я ответить не могу. Например, как сделать рацию? Для чего она нужна, показал. Какие кнопочки для чего, объяснил. А как сделать, сам не знаю. Их чудики делают. Подходим к Сергею:
— Спроси что полегче, — говорит. — Я пилот, я летающие машины вожу.
Подходим к Толику.
— Руками на коленке это не сделать. На завод надо идти. Или, хотя бы, в мастерскую. Но я и в мастерской не сделаю. Я геолог, а тут инженер нужен. Может, Вадим сумеет объяснить?
Вадим втыкает в землю лопату, предлагает нам сесть. Садимся кружком.
— Вещь эта с виду простая, а внутри очень сложная, — начинает он.
— Я в школе одиннадцать лет учился, потом в институте шесть лет. Чтоб рассказать, как рации делаются, мне три дня потребуется. Начинать?
Чубары сначала не верят. Но я-то видел, как много знает Ксапа. Всю зиму нам сказки рассказывала, и, говорит, еще на пять зим хватит. Разговор переходит на то, как чудиков с детства учат, как они в школу ходят.
— Клык, что мы рассказываем, когда показать можно? — спохватывается Вадим. — Отведи парней к Свете, покажи нашу школу.
Не знал я, что та стена хыза, на которую Света свои картинки и плакаты вешает, теперь школой зовется. Ксапа школу не так описывала. Но раз Вадим говорит…
Школа чубаров не сильно удивляет. Говорят, на совет матерей похоже. Но хыз очень заинтересовал. Особенно, изнутри. Когда я вхожу, по привычке ладонью по выключателю шлепаю, над нами свет загорается. Днем свет можно и не зажигать, но похвастаться-то надо.
— Здесь мы живем зимой, когда снаружи снег и холод.
Тут я задумываюсь, что говорить, если о свете спросят? У нас это как-то постепенно сложилось. Сначала — фонари. Потом — лампы на столбах на посадочной площадке. Факелы — не факелы, но что-то похожее. А зачем к лампам провода тащить, я так и не понял. Знаю только, что без проводов не светят. А фонари светят. Надо будет Толика расспросить.
Метрополия, некоторое время назад
Дайм шер Дюбрайн
– …Ты ни в коем случае, никоим образом не раскроешь Шуалейде тайну своего имени, пока она не выйдет за Люкреса. – Император удостоил своего бастарда приватной беседой в Малой гостиной, за утренним шамьетом. – Ни ты сам, ни твои подчиненные или друзья. Ни вслух, ни мысленно, ни письменно. Надеюсь, ты хорошо понимаешь, Дамиен, насколько важен этот брак для империи.
От ласковой отеческой улыбки хотелось кричать и крушить все вокруг, но Дайм лишь почтительно кивнул:
– Хорошо понимаю, ваше всемогущество.
– Твой брат планирует сам просить ее руки после Весеннего бала, как только она получит Цветную грамоту. Подготовь почву и сделай все возможное, чтобы Шуалейда согласилась. Если она откажет Люкресу, я буду крайне тобой недоволен.
Дайм снова склонил голову и мысленно повторил умну отрешения. Он дважды вызывал неудовольствие императора – не крайнее, а так, легкое. И оба раза молил Сестру, чтобы она позволила ему сдохнуть. О том, на что будет похоже «крайнее неудовольствие», он не желал даже думать.
– Если ты все сделаешь как должно, я дам тебе герцогский титул и позволю взять старшую Суардис в супруги. Подданным понравится двойная свадьба. А когда Шуалейда родит Люкресу одаренного наследника, ваш с Ристаной сын станет его наперсником, защитником и опорой. Кровь Брайнонов должна быть едина, Дамиен.
Злые, насмешливые боги!
Дайм двенадцать лет мечтал о том, что ему сейчас обещал император, готов был горы свернуть, чтобы снять второй слой печати, жениться на Ристане и обзавестись наследниками. Служить и поддерживать единственного из своих братьев, кто относился к нему, как к брату, а не как к цепному псу.
Дайм искренне верил в братские чувства Люкреса – пока не услышал его разговора со Светлейшим и не понял, что Люкрес лишь прикармливал пса, но никогда не считал его братом. Дайм искренне верил в возможность семейного счастья с Ристаной – пока не встретил Шуалейду и не увидел свою бывшую возлюбленную такой, какая она есть.
И вот самая заветная, сама главная его мечта перед ним. Протяни руку и возьми. Всего-то и надо, что немного обмануть неискушенную в интригах сумрачную шеру, забыть все лишнее – в том числе страстную мечту темного шера Бастерхази о свободе для них обоих – и наслаждаться заслуженной наградой. Всего-то отказаться от глупой и нереальной надежды, не пытаться пройти по краю бездны, наплевать на смутное предчувствие счастья.
Всего-то. Сущая мелочь, когда речь идет об избавлении от строгого ошейника и блистательном будущем опоры трона!
– Ваше всемогущество очень щедры, – ответил Дайм чистую правду.
– Я прекрасно вижу, как искренне ты служишь империи, Дамиен, и я доволен вашей дружбой с Люкресом. Держитесь вместе, как должно братьям, и я со спокойным сердцем оставлю империю вам. Как в старые времена Роланда Святого и Рогнеды Светлейшей.
Всего месяц назад, услышав от императора, что тот прочит его в преемники Светлейшему Парьену, Дайм бы летал на крыльях восторга. Его наконец-то оценили по достоинству, его не считают лишь цепным псом, ему готовы доверить ответственность за всю империю. Сейчас же…
– Благодарю, ваше всемогущество. Видят Двуединые, я сделаю все, чтобы быть достойным вашего доверия.
– Я тебе не сомневаюсь, сын мой, – улыбнулся император. – Да пребудет с тобой благословение Двуединых.
О да. Благословение Двуединых ему понадобится. Хотя бы для того, чтобы сделать правильный выбор между свободой для себя – и свободой для той, которую он любит. И что бы он ни выбрал, ему придется доиграть свою партию до конца.
Конец первой книги.
Продолжение следует.
Откуда он взялся, этот вельхо?
Кто он был?
Никто из нас тогда этого не знал, но чутьем своим, всей своей много раз битой шкуркой я почуял: пришел Зверь.
Я не потерял сознания. Не знаю, как — первый же удар Зверя взрезал мне плечо, бок и ноги.
Мир залило красным. Потом — черным. Но я не потерял сознания. Я только… только…
Вкус собственной крови — поганая штука…
И взгляд через кровавую пелену тоже. Когда заливает глаза, это всегда… трудно…
Но я смотрел.
И он на нас тоже.
Совсем недавно он был холеным хозяином жизни, я ведь умею отличать дорогие вещи, даже в другом мире. Ухоженные руки в перстнях, ни у кого здесь еще не видел таких. И бородка эта его щегольская, как на антикварных картинах фламандцев. Воплощение жизненного успеха а-ля вельхо. Этакая пафосная величавость.
Высший шик… был.
Роскошной шубе не пошло на пользу катание по снегу, в бородку забился мусор, холеные пальцы трясутся.
Было бы смешно… наверное.
Только его Знак прошиб барьер. И глаза у него — Зверя.
И больно…
Высший. Это тот самый Высший… кажется…
Только он мог… все-таки пришел.
Не могу думать, голова гудит и звенит, и воздух по-прежнему… дышать тяжело, каждый глоток с боем… Что… это уже все?..
Все-таки попался ты, Воробей. Не помогло предупреждение. Говорили же тебе про внимательность… а ты? Вот и помрешь, как придурок. И самое паскудное — не один. Ведь так просто сейчас подойти и добить.
Под нами дрожала земля. Между нами дрожала какая-то зыбкая красноватая пелена. Или мне казалось, что красная? Видно было плохо. Но его лицо я видел.
Никто никогда еще не смотрел на меня с такой ненавистью…
На нас.
Славка… где? Не вижу… почти ничего не вижу…
И почему эта бородатая тварь стоит и смотрит?
Боишься подойти, сука?
Только с беспомощными привык?
А ведь тут детсад… Ваш, бывший — те, кого вы предали и бросили. Наш… ребята горожан, малыши-драконята…
А дракончик, которому я обещал защиту, тоже… вот он. Лежит на снегу с распоротой лапой.
— Макс… — зазвенел в памяти его перепуганный голосок. — А они точно не…
И мой самоуверенный ответ:
— Нет. Они совершенно точно никогда больше не. Я не дам. Обещаю.
Кретин. Лох самоуверенный. Бестолочь…
— Сними барьер.
В первую секунду я просто не понял. В голове по-прежнему гудело и грохотало, в груди хрипело и свистело. Могло просто почудиться. И эта дрожащая пелена перед глазами…
Но губы Высшего шевельнулись второй раз:
— Убери барьер. Я все равно пробью его. Но хотелось бы получить источник целым.
Что?
Что?!
Источник… он хочет получить… источник. Чего — магии? А я мешаю? Барьер… Сними барьер — это мой, что ли? Но я же…
Они же у меня никогда не получались… Славка сколько раз пытался научить его вызывать, а я никак…
Эта зыбкая кровавая пелена — это он и есть?
Так эта бородатая тварь поэтому нас не добила, ему мешает мое криворукое творение?
— Я не стану преследовать тебя. Ты сильный маг. Если мой голос возвысится в твою защиту, ты можешь даже стать одним из вельхо. При должном покровительстве — может, даже и выше. А я не забываю тех, кто мне помог.
Хреновый у тебя пиар-менеджер, вельхо… кто ж тебе теперь… поверит?
— Я… — дышать по-прежнему было почти невозможно, и голос рвался из груди с хрипом… — Чем же я могу… помочь… Высшему?
— Барьер убери!
Он совсем не умеет договариваться. И торговаться… тоже. Не считает нужным? Или… он… может только приказывать… а пытается… почему? Как тяжело думать…
— Вы же… Высший… тот сломали… и этот… тоже получится… а?.. Или нет?..
— Сломаю! Но я хочу целый источник, неповрежденный!
Я все еще не понимал. Но взгляд Высшего, дико-вишневый из-за красной пелены, вдруг скользнул чуть в сторону. И я понял, какой «источник» он имеет в виду.
Дракончики. Живое воплощение магии.
Мой детсад.
«Источник».
Обратно в сарай, в цепи и под нож?
Вот это — никак. Пока я живой — никак, понял, тварь? От скрутившей меня ненависти отступила даже боль, даже туман в голове…
— Просто пропусти меня! — пафосная величавость на миг соскользнула с мага, приоткрыв настоящее лицо.
Крыса. Обычная крыса, разве что раскормленная до двух метров и потому опасная… а что похожа на человека — так это случайно. В нем нет ни Славкиной честности, ни малявкиного умения радоваться каждой мелочи, ни ответственности вельхо из Руки, ни драконоверьей смелости и терпения. Только злоба и страх пополам с дикой жадностью. Звериных, «умозатмевающих». Он отбросил попытки договориться, поторговаться. Да и зачем? С точки зрения крысы я был всего лишь цыпленком или куском сыра, жратвой, которая посмела брыкаться. В красных глазах сверкнула почти неприкрытая угроза. — Ты же хочешь жить, горожанин?
— Х-х… — что-то в груди наконец не выдержало издевательства над поврежденными органами, и я зашелся в кровавом кашле. Сплюнул на снег — красный, очень красный. — Хочу… Но пришибить тебя, сука лживая, я хочу больше!
Меня разбудили удары в дверь. Кто-то так жаждал пообщаться, что не постеснялся воспользоваться ногой.
Оказалось, я лежу на заправленной постели в полуодетом виде. Пришлось застегнуть брюки и накинуть рубашку. И впустить гостя.
Гостем закономерно оказался Димыч.
— Ну, слава богу, — с видимым облегчением вздохнул он, — живая.
Живая. Какая теперь разница.
— Я в порядке. Заходи.
Помялся, глядя куда-то мимо меня, но все же вошел.
Сказал:
— Чени вернулся. На втором «Фотоне». Я на первой машине обшаривал пространство, а он отозвался совсем с другой стороны.
Я вздрогнула: неужели!..
Но тогда почему здесь сейчас стоит Димыч, а не…
Нет, не стоило даже надеяться. Капитан заметил, мое непроизвольное движение, договорил жестко:
— Один.
— Понятно.
Значит, остается только челнок. Единственное место, где могли быть те, кого я не нашла.
Он закреплен к корпусу чужака не так надежно, как большие катера. Могло ли так получиться, что во время «раскрытия» чужого корабля маленький кораблик оказался в свободном полете?
— Челнок?.. — спросила я.
Димыч молча покачал головой.
Интересно, долго ли я проспала в каюте, пока другие работали? Спросила. Оказалось, около четырех часов.
— Сандра, я должен тебя поблагодарить и…
— Что?
Поблагодарить. За что? За то, что не догадалась дать сигнал расстыковки на челнок и на второй «Фотон»?
Капитан не правильно истолковал мое удивление:
— Извини.
— Дим, скажи, вы узнали, куда он направился?
— Чужак? Судя по курсу «Фотонов», на планету. Саша, мне нужен отчет. Расскажи мне поминутно, что и как происходило. Пожалуйста.
Я рассказала. Димыч долго молчал, переваривая новую информацию. Чтобы прервать повисшую паузу я спросила:
— Кто-нибудь пытался последовать за ним?
Капитан нехотя ответил:
— Нет. Я запретил. Любая попытка такого плана могла кончиться тем, что пилот потеряет сознание и не сможет вернуться.
Да, конечно.
— Когда вернулся Чени…
— Чени вернулся только что. Сандра, мне не хотелось бы тебе об этом напоминать, но… запас кислорода в скафах не бесконечен. У них нет шансов…
Слышала я и раньше про шансы. Знаю, все знаю, и что будь он в челноке, то скорей всего, сгорит в атмосфере. И что будь он каким-то образом все еще внутри чужака, то ядовитая атмосфера не даст спастись. И что прошло больше двенадцати часов. И что непонятное воздействие, которое вызвало глубокое беспамятство у всех, кто там был, могло на кого-то повлиять меньше, а на кого-то больше. И что на планете могут быть другие непредвиденные сюрпризы: зачем-то же ее этот чужак охраняет.
— Саш, мне твой доктор тоже не чужой человек… но…
— Тогда дай мне катер.
Я это придумала только что. И сразу ухватилась за идею.
— Дим, дай мне «Фотон», я полечу туда. Я его найду. Слышишь?
Не глядя, поймал мою руку, сжал, словно не хотел никуда отпускать. И не отпустит. Будь я капитаном, я бы меня заперла где-нибудь, посадила бы под охрану.
— С ума сошла.
— Нет. Послушай. Я, конечно давно не летала, и вообще я пен-рит, но я осталась в сознании там, на катере, понимаешь? Значит, у меня шансы есть.
Молчит.
Ого, да он сам готов туда лететь, наплевав на инструкции. А значит, я могу его дожать.
— Дим, если не получится, скажешь, что я этот катер украла. Прошу тебя…
Молчит. Ну, скажи хоть что-нибудь! Ну, хоть что-то!
— Челнок оборудован маяком. С орбиты ты его не услышишь. Но в атмосфере, возможно, да. И никаких угонов. Будешь держать постоянную связь. Пойдем.
— Куда?
— На мостик. Надо согласовать действия с военными. У них и так на нас зуб: их научный консультант уверен, что это мы как-то спровоцировали реакцию чужака.
— А? Да нет. Он вышел на точку встречи с другим объектом. Вы же должны были просмотреть записи.
— А как же атака? Воздействие на мозг? У нас Регина до сих пор лежит, встать не может.
Мне почему-то даже в голову не пришло, что это была именно атака. Странно. Кажется, очевидная мысль, а вот не пришла. Как объяснить?
— Мне кажется, это была не атака, во всяком случае, вряд ли можно предположить, что чужаки ждали именно людей и готовились к этому. К тому же пострадали и те, кто находился внутри их корабля. Получается, первым от использования этого оружия страдает экипаж, а в это я не верю.
— Ну, у экипажа могла быть защита…
— Все равно. Нет, могла бы, конечно. Или там вообще экипаж не предполагался. Но гадать теперь бессмысленно, правда?
— Ты, наверное, есть хочешь?
— Перекушу на «Фотоне».
На мостике были Лаура и Влад. Оба, увидев меня, как по команде отвели глаза.
Димыч соединился с инфосенью, и следить за ходом переговоров я не могла.
Как же давно я здесь не была! Ничего не изменилось… Даже наклейки на дополнительном штурманском мониторе никто не отодрал. Рожа грустная и рожа веселая. Чья это работа? Векши? Не помню.
Только не думать сейчас об уходящих минутах. Только не о том, что мы опоздали со спасательной операцией минимум на четыре часа.
Уже опоздали. И каждая секунда капает в минус.
И что я там найду? То, что я найду, уже не будет Игорем Седых…
Димыч вернулся в реальность и мрачно посмотрел на меня:
— Они связались с руководством. Берут командование, потому что интерпретируют поведение чужака как направленную агрессию. Саша… прости…
Душу вернули в тело, она скорчилась от боли, забилась раскаленным ядром. А я еще стояла, глядя на Димку ничего не понимающими больными глазами.
Он пояснил:
— Любая попытка приблизиться к планете будет пресечена. Если понадобится, они атакуют.
И я сказала:
— Мне все равно.
Я, наверное, это как-то по-особому сказала. Потому что ровно через мгновение, через дыхание, Димыч ответил:
— Тогда не стой. «Фотон-1» в твоем полном распоряжении. Связь — каждые полчаса.
Димка. Тебя же за это выкинут из флота. До конца жизни. Или посадят, вообще, если со мной что-нибудь случится.
И все равно — спасибо.
Ричард слишком поздно понял, что всё началось в ту пятницу, когда он серьёзно поругался с Вероникой. Они и раньше спорили, но так яростно — никогда. В конце концов она хлопнула дверью и ушла, забрав с собой дочку. Сказала, что съездит с ней на выходные к своим родителям, а потом подаст на развод, и пусть муж не рассчитывает на лёгкое расставание. Ричард не возразил. Но домой в этот вечер, после работы, он заскочил всего на полчаса — собрать вещи первой необходимости. Ричард решил воспользоваться приглашением напарника и провести выходные у его родственников в Ирландии. Такая затея отдавала безумием, но смотаться на другой континент и обратно всё же будет лучше, чем провести два дня в пустом доме, где всё напоминает о жене и дочери.
Ричард сильно вымотался за неделю, поэтому почти весь перелёт проспал. Эйдан тоже, казалось, дремал и не лез с разговорами, что было на него непохоже. Помалкивал он и в аэропорту Дублина. Это была первая странность, но Ричард не заподозрил подвоха.
На выходе из здания аэропорта их встретил один из братьев Эйдана на машине. Ричарда сморило, едва он пристегнулся, поэтому дороги до семейного поместья Келли он не увидел. В какой-то момент ему померещилось, что они едут через туннель. Это была вторая странность, но скованный цепями сна Ричард и ей не придал значения.
Родственники Эйдана, такие же шумные, бесцеремонные и общительные, как и он сам, хорошо приняли Ричарда. Ему, в свою очередь, понравилось, что они внимательно слушают его байки из жизни полицейских во время застолья, утаскивают танцевать и петь на изумрудной лужайке перед домом. Он с головой окунулся во всеобщее веселье, которому, казалось, не будет конца.
Мобильная связь здесь не ловила, не было ни радио, ни телевидения, ни стационарного телефона, и это тоже являлось ещё одной странностью. Даже водопровод и электричество отсутствовали. Эйдан объяснял это удалённостью от цивилизации: компаниям (не важно, крупным или мелким) невыгодно прокладывать сюда коммуникации. К счастью, телефон Ричарда в режиме ожидания мог продержаться несколько дней. Правда, он почему-то вырубился, едва его владелец вошёл в дом, и наотрез отказался включаться.
Два дня пролетели как одно мгновение. Вечером в воскресенье надо было возвращаться. Эйдана и его напарника вызвался отвезти тот же брат, что и встретил их. Ричард ощутил странную тоску, покидая поместье, но заставил себя вернуться мыслями в Чикаго. Впереди его ждала работа и, вероятно, долгий бракоразводный процесс: вряд ли Вероника согласится разойтись без суда.
«Чёртовы ирландцы, — пробормотал Ричард, когда Эйдан отправился покупать билеты, объясняя это тем, что его напарнику будет сложно понять акцент кассирши, — всего два дня прошло, а они уже всё тут поменяли — ничего не найдёшь. И когда только успели! И люди вокруг странно одеты. Почему они смотрят на меня так, словно я инопланетянин? Эйдан тоже сменил одежду и причёску». Правда, к внезапным переменам во внешности напарника Ричард привык. Вытащив из кармана телефон, он включил его — и тот заработал. Батарея показывала половину заряда. Удивившись, Ричард набрал номер жены. Такой знакомый голос Вероники сорвался, когда она переспросила:
— Ричи? Это действительно ты? Столько времени прошло… Откуда ты, как ты? Где ты пропадал всё это время?
— Ездил к напарнику в гости, — буркнул Ричард. Его жена пьяна или шутит? Какое «всё это время», если прошло всего два дня? — Ты разве забыла? Я же предупредил. Какой размер памперсов купить дочке? Вечно я в них путаюсь…
— О! — всхлипнула Вероника. — Но моя дочь уже ходит в среднюю школу! Не знаю, кто ты, но голос у тебя точь-в-точь как у Ричи! — и на этом связь прервалась.
— В среднюю школу? — фыркнул Ричард. — Что она несёт!
В этот момент подошёл Эйдан с билетами и протянул один из них напарнику. Тот скользнул взглядом по буквам и цифрам…
— Здесь ошибка, — уверенно заявил Ричард и ткнул пальцем в дату. — Первое апреля две тысячи двадцатого года. А надо — две тысячи десятого.
Эйдан сунул нос в билет:
— Но здесь нет ошибки! Посмотри на табло. На свой мобильник.
Ричард послушно скользнул взглядом по экранам. А затем непонимающе уставился на Эйдана. По мере того как до Ричарда стал доходить смысл случившегося, его лицо темнело, и напарник счёл за лучшее попятиться. Разумеется, он не боялся Ричарда. Просто не хотел привлекать к ним обоим внимание скандалом в общественном месте.
— Ты же сам сказал, что устал от семьи, от рабочей рутины — и был бы рад отдохнуть от них лет этак десять… — пробормотал Эйдан. Он не понимал, почему напарник сердится. — Я как лучше хотел! Я отсчитал ровно десять лет, как ты и заказывал!
Ричард тяжело вздохнул. Он был настолько ошарашен, что не нашёл в себе сил отругать Эйдана. В детстве он читал легенду про Томаса Рифмача, но даже подумать не мог, что однажды окажется на его месте. Впрочем, не совсем, тут же мысленно поправился он: вместо королевы эльфов ему довелось погостил всего-навсего у Эйдана Келли.
— Что с моим домом? — глухо спросил Ричард.
— Стоит, ждёт тебя. Я платил за него всё это время. И даже заказал уборку к твоему приезду.
— Ты платил проклятыми деньгами, отобранными у нехороших людей?
Эйдан не ответил.
— Что с моей работой? — спросил Ричард.
— Ты переведён в очень секретный отдел по борьбе с особо злостными преступниками.
— Моим напарником будешь ты?
— Угадал! С документами проблем не возникнет. Никто не задаст лишних вопросов. Даже владелец дома, у которого ты его снимаешь.
— А что с моей семьёй?
— Вы в разводе, ты имеешь право встречаться с дочерью. Как того и хотела Вероника.
Ричард тяжело вздохнул и отвернулся. Все эти новости следовало переварить. Ричард подошёл к стеклянной двери и поймал в ней своё отражение. На него смотрел молодой мужчина, которому едва перевалило за тридцать. «Ну хоть выгляжу так, словно и не прошло десяти лет», — подумал Ричард. Это его немного утешило.
Чем меньше времени оставалось до начала первого состязания Турнира, тем сильнее волновался Азирафель. Всё шло не так, как он себе представлял. Поттер так и не появился в библиотеке, а подсказал ли ему Кроули, оставалось лишь гадать — занятый отработками демон перестал заходить по вечерам и не спешил заговорить на важную тему. Тогда Азирафель попытался ненавязчиво убедить братьев Уизли привести бестолкового чемпиона в библиотеку, но или те не поняли, или Поттер не захотел. Его подружка мисс Грейнджер, про которую из газет стало известно много нового, тоже почему-то перестала заходить, что наводило на тревожные размышления. Когда привезли драконов, Азирафель не выдержал и пригласил Барти-Аластора на ужин. В конце концов, это был его план, он был профессором, и вообще…
— Доброго вечера, — Барти отличался обязательностью и пунктуальностью, что, несомненно, очень его украшало.
— Располагайтесь, дорогой, — Азирафель позаботился о том, чтобы их никто не побеспокоил, разве что кроме одного ветреного демона. — Если вам будет комфортно, можете принять свой облик.
— Надо подождать, когда закончится действие Оборотного, — поморщился Барти и взглянул на свою фляжку, видимо, считая. — Ещё где-то минут десять.
Азирафеля каждый раз поражала ограниченность волшебства этого мира, хотя стоило признать, с зельями они здесь преуспели. Но это всё равно было не то, как и колдовство палочкой. Они хоть и называли себя магами, но с такой кучей костылей напоминали Азирафелю инвалидов. Наверное, потому он никак не мог уловить смысл их противостояния с магглами, о котором те, кажется, даже не подозревали. Ведь все они по-прежнему оставались смертными, просто некоторые научились определённому ремеслу.
— А хотите, я вам помогу? — предложил Азирафель. — Чтобы не ждать.
— Вы и такое можете?
Примерно так представлял Азирафель явление колонизаторов аборигенам, о котором знал лишь из книг — ехать за тридевять земель сначала на лошади, потом на пароходе казалось ему несусветной дикостью. Барти смотрел на него чуть ли не как на нового мессию. Что было, безусловно, приятно, но слегка чересчур.
— Дайте свою руку.
Азирафель лишь слегка ускорил метаболизм, выводя из организма Барти всё лишнее, и не прошло и минуты, как тот преобразился.
— Спасибо, — потрясённо прошептал он.
— Не за что. Я специально заказал у Винки ваш любимый штрудель, угощайтесь.
Аппетит у Барти был отменный, а может, он просто любил сладкое, но Азирафель с умилением наблюдал, как он облизывает пальцы, невольно сравнивая его с Кроули. У того не было такой привычки, и хотя демон тоже несколько вызывающе обхватывал губами горлышко бутылки, когда пил, с пальцами оно выглядело бы слишком… чересчур… уж очень… Эту мысль Азирафель додумывать не стал, решив насладиться десертом.
— Барти, попробуйте добавить в какао шоколадно-ореховый сироп. Это придаст лёгкую пикантность.
Зато сидели они очень похоже. Избавившись от протеза, Барти расслабился настолько, что залез с ногами на диван и, обнимая прижатое к груди колено, умудрялся ловко орудовать ложечкой. Азирафелю захотелось сказать ему что-нибудь приятное.
— Скажите, Барти, а как вам удалось сдать на «превосходно» все экзамены? Как я успел разобраться, это требует огромных усилий.
— Я пользовался хроноворотом, — он был явно польщён. — А ещё у меня была цель.
Про цель, конечно, было очень интересно, хотя Азирафель примерно представлял себе, о чём мог мечтать талантливый мальчишка, а вот новое слово насторожило.
— «Хроноворотом»? Что это?
Теперь очередь удивляться перешла к Барти:
— Но… как? Вы же не можете такого не знать…
— Так получилось, — улыбнулся Азирафель. — Судя по названию, это какое-то устройство, позволяющее играть со временем?
— Скажете тоже «играть», — Барти недовольно наморщил нос. — Это такой прибор, позволяющий перемещаться в прошлое и проживать его ещё раз.
Кроули тоже умел останавливать время, но Азирафелю ни разу не доводилось наблюдать подобное. А тут ещё и поворачивать вспять. А Барти увлечённо рассказывал о временном парадоксе и о том, что нельзя допускать встречу с самим собой из прошлого.
— А где можно раздобыть такой прибор?
Барти на мгновение задумался.
— В Министерстве магии есть комната времени, там точно есть. В Хогвартсе тоже был, но я слышал, что Министерство требовало его отдать на хранение. А ещё, по слухам, недавно в Министерстве была какая-то авария в Отделе Тайн и, мне кажется, даже связанная с хроноворотами. Но это не точно.
Азирафель на мгновение представил, к чему могла бы привести такая авария, и решил уточнить:
— А когда она была?
— То ли в конце июля, то ли в начале августа. Сами понимаете, Отдел Тайн и прочее…
— Понимаю, — согласился Азирафель.
Картина начинала понемногу складываться. Скорее всего, во время этой аварии реальности максимально сблизились, и именно тогда удачливый Кроули обнаружил вход в Министерство Магии. А раз так, то и путь к возвращению следовало искать там же.
— А вы уже видели драконов? — сменил тему Барти. — Красавцы!
— Ещё нет, — выходить в такую погоду из замка совершенно не хотелось — а вы придумали, как предупредить о них Поттера?
— Да. И именно сейчас, — Барти взглянул на часы, — Хагрид должен проводить его в Запретный лес, чтобы показать, что к чему.
От сердца немного отлегло.
— А что дальше? — Азирафель макнул в какао кусочек зефира. — Вы направите его ко мне?
— Постараюсь. Или сам незаметно подложу «Руководство по работе с драконами». Мне удалось раздобыть один экземпляр, и там описаны довольно простые приёмы, как отвлечь дракона, чтобы наполнить его кормушку или провести диагностику. Должно сработать.
— Вы умница, Барти, — похвалил Азирафель, — никогда прежде мне не доводилось работать с таким предусмотрительным человеком. К тому же таким умным и решительным. Браво!
От похвалы Барти немного смутился, но взглянул на Азирафеля с такой признательностью, что его захотелось немедленно погладить по голове и вложить в руку лучшее пирожное. Однако такое попрание личных границ напрочь разрушило бы хрупкую атмосферу доверия, возникшую между ними, и потому Азирафель просто от души одарил Барти божественной благодатью. Как же хорошо жить без ограничений! Гавриил бы такого точно не одобрил. А вот Кроули бы понял — он никогда не цеплялся за букву их Соглашения, придерживаясь его сути. И в этом было гораздо больше справедливости, чем во всей работе Гавриила, Михаила, Уриила и Сандалфона вместе взятых.
Когда умиротворённый Барти ушёл к себе, Азирафель отправился к Кроули. Всё-таки он был третьим участником их маленького заговора, а стало быть, ему следовало быть в курсе событий. Не говоря уже о том, что его компания попросту нравилась Азирафелю.
— Привет, Кроули, я пришёл соблазнить тебя суши.
— Вот прямо так сразу? — Кроули явно собирался спать, потому что, позёвывая, вышел из спальни, облачённый лишь в тонкую шёлковую пижаму.
— Ты можешь переодеться, — разрешил Азирафель.
— Ну, спасибо, вот удружил…
По щелчку пальцев пижама Кроули превратилась в его обычный наряд: чересчур узкие брюки, обтягивающий торс пуловер, модный пиджак, и даже манерный галстук, напоминающий Азирафелю удавку, тоже оказался на месте. Кроули усмехнулся и первым вошёл в комнаты Азирафеля, не дожидаясь приветственного «Изыди, тёмная сила».
— И где же суши? — Кроули развалился на диване, который считал уже своим, и небрежно бросил на столик очки.
— Сейчас всё будет, — улыбнулся Азирафель. — Винки!
Леди-эльф принялась споро расставлять приборы, словно уже знала заказ. Кстати, колдовала она безо всякой палочки, по наитию.
— И о чём ты хотел со мной поговорить?
Кроули даже зевнул, старательно изображая отсутствие интереса. Кого он хотел обмануть?
— О Гарри Поттере, конечно. О ком же ещё?
Чуть позже, после еще одного длинного, тягучего оргазма (оказывается, они бывают разные, кто бы мог подумать!) я отвела его к постели. За руку. Сама расстегнула его рубашку, бросила прочь. Положила руку Бонни себе на спину, на молнию платья.
Пока он раздевал меня, пыталась не думать, откуда у него такая потрясающая сноровка, словно он каждый день по десять платьев с кого-то снимает. Решила отложить этот вопрос на потом, как Скарлетт. Меня очень отвлекал от мыслей вид Бонни: голый торс, расстегнутые и приспущенные джинсы, бесстыдно торчащий член. Хотелось трогать его, ласкать и кусать, хотелось видеть его отклик, ощущать биение его сердца. Я жадная. Он весь – мой, но мне мало. Хочу больше.
Забравшись на постель, позвала его:
– Кис-кис, Бонни.
По его губам скользнула шалая мальчишеская улыбка. Приземлившись рядом, он изобразил «мррррр», от души лизнул мой живот – что ближе оказалось – и тихо засмеялся. Потерся о мою руку щекой, без слов спрашивая: во что мы будем играть теперь? Удивительно выразительная пластика!
Я потянула его к себе, чтобы лег рядом, и перевернула на живот – он слушался так естественно и охотно, как глина должна слушаться своего Родена. И на приказ: «Руки, Бонни», – вытянул вверх сомкнутые запястья. А я, пристегнув его цепочкой к изголовью, сделала то, что хотела еще в прошлый раз: провела языком по следу от плети. Обе ссадины почти зажили, остались прерывистые розовые полоски – одна на плече и лопатке, вторая наискось вдоль позвоночника. Когда я дошла от поясницы до плеча, он уже тяжело дышал и сжимал планки изголовья, а когда замерла, едва касаясь его спины сосками – тихо-тихо выдохнул:
– Мадонна…
Чертовски горячо и соблазнительно! Но пока не настолько, чтобы я отвлеклась от изучения улик. Ну да. История его развлечений должна быть написана на его теле. Не вся, конечно, но… но шрамов практически не было. Несколько совсем старых, заметных только на ощупь ниточек на спине, явно от плети или хлыста. Еще один на ягодице… по нему я тоже провела языком – чистая упругая кожа, такая же смуглая, как и везде, так и манила сделать с ней что-нибудь этакое. Автограф написать фломастером. Или… Укусить. Слегка, но чувствительно.
Бонни вздрогнул.
– Дразнишься?
– Самую малость. – Шлепнув его по заднице, я скользнула вверх по его спине, остановившись губами у уха. Шепнула слово-маркер: – Dolce putta. – И прикусила мочку.
О да, реакция была – загляденье. Он что-то невнятно пробормотал и потерся об меня всем телом. Нетерпеливо. Голодно. Так, что я сама чуть не кончила, а все мысли, случайно заведшиеся в голове, из нее благополучно вылетели.
– Все, что я захочу?
– Любой каприз, мадонна.
– Тогда… – я задумчиво скользнула по его лопаткам грудью, а волосы намотала на руку. Горячее тело подо мной напряглось сильнее, так, что я почувствовала рельеф спинных мышц. – Тогда я хочу… немножко правды.
Бонни хмыкнул.
– Только немножко?
– Самую капельку. Передозировка до добра не доводит. – Я чувствительно прикусила его за холку. – Ты прешься от боли, это я знаю.
– Вы так проницательны, мадонна, – чертовски довольно.
– И обожаешь провоцировать. – Я тихо рассмеялась и провела ладонью по его бедру сверху вниз, еще дальше спуская джинсы. Он приподнял бедра, чтобы мне было удобнее. – А еще у тебя изумительно красивая и чувствительная задница. – Накрыв ладонью его зад, я провела пальцем от яичек вверх, между ягодиц, и остановилась средним пальцем около отверстия, слегка надавила. Его рот приоткрылся, дыхание участилось. – Тебе нравится, Бонни?
– Да, – коротко, сдавленно.
– Расскажи, что еще тебе нравится.
Он почти ответил еще что-то провокационное, но я его опередила: дернула за волосы и увесисто шлепнула. Он вздрогнул, застонал сквозь зубы.
– Мне нравишься ты.
– Прогиб засчитан. Ну? – Я отодвинулась на целый сантиметр, дальше не успела.
– Твои прикосновения. Любые. Мадонна, пожалуйста!
– Наглый манипулятор. – На этот раз я выпустила его волосы и скатилась с него, села рядом. Не касаясь. – Это называется нижнее доминирование, или я что-то путаю?
Он замер. Потом рассмеялся – рвано, почти отчаянно.
– Я… я плохой саб, мадонна.
– Какая неожиданная самокритичность. – Я нежно погладила его между лопаток, там, где начинался свежий шрам. – Поэтому у тебя нет постоянной домины? Или ты предпочитаешь, чтобы тебя имели членом, а не резиновой херней?
– Чем? Плевать… Важно – как… нет, я не… я не умею говорить об этом.
– Умеешь, Бонни. Но если ты не хочешь… – Я потянулась к цепочке, удерживающей его руки, начала отстегивать карабин.
– Не надо. Прошу тебя.
Так и не освободив его рук, я обернулась.
– О чем просишь, Бонни?
– Дай мне шанс.
Я погладила его по щеке, позволила поцеловать ладонь. Сейчас передо мной был еще один незнакомец. Не козлогений Джерри, не безбашенный хастлер Бонни, а кто-то совсем иной. Взрослый. Одинокий. Раненый. И я догадывалась, кто его ранил. Не трудно было. Ведь он здесь, играет в хастлера, а не проводит медовый месяц с Сиреной. Вряд ли от неземного счастья, да?
А мне его жаль. Дура жалостливая, обыкновенная.
– Если ты не боишься передозировки, Бонни.
– Не боюсь. Не этой.
– Ну, хорошо, давай попробуем… – Я снова легла рядом, положила руку ему на щеку. По тому, как расслабились натянутые мышцы, поняла: так правильно. Ему нужны прикосновения, кожа к коже. – Я буду британским ученым, а ты – материалом для моей диссертации. Как думаешь, мне поверят, что на свете бывают настолько больные ублюдки?
– Не поверят, но британских ученых это никогда не смущало, – он улыбнулся, неуверенно и доверчиво.
Бог ты мой. Тролль стопятисотого левела пытается быть человеком. Вот уж точно никто не поверит. Кроме меня, дуры обыкновенной.
– Здравствуйте, больной ублюдок. Британские ученые интересуются, давно это с вами?
– Давно, доктор, – с едва ощутимой насмешкой, но не надо мной, нет. Над собой. Что-то такое горько-сладкое, как ностальгия.
– Расскажи. Правду, Бонни. – Я не стала уточнять, что именно рассказать. Иногда точные формулировки только вредят.
– Правду… если бы я сам ее знал. Я попробую, хорошо?
Вместо ответа я его поцеловала и закинула на него ногу. Так уютнее.
– Я тогда жил на Сицилии, недалеко от Палермо. Куча родни, козы, виноград, апельсиновый сад…
Умел он рассказывать, еще как умел. Я буквально видела мальчишку, старшего сына в фермерской семье, страстно влюбленного в море и мюзикл. Он возился с младшими братьями и сестрами, доил коз – для семейной сыроварни, она же семейная гордость – и ради заработка ловил мидий в крохотной скалистой бухточке.
– Оплот контрабандистов тоже принадлежит нашей семье, уже лет четыреста. Это был мой первый бизнес. Запеченные мидии для туристов на пляже. Весело было!..
Его первая девушка, английская туристка. Старше на десять с лишним лет, дизайнер. Сначала она купила мидий, потом рисовала Бонни на пляже, Бонни в саду, Бонни раздетого…
– Ее звали Линда. Некрасивая, но здорово танцевала. Мне было… неважно, сколько. Много. Для сицилийца девственность в таком преклонном возрасте – позор.
Он смеялся, вспоминая Линду, его голос был нежен, будто он снова ласкает ее.
– Она учила меня любви и английскому. Одновременно. Целых полтора месяца!
– Она давала тебе деньги?
– Конечно. Когда дядя Джузеппе узнал, его чуть удар не хватил! – Бонни злорадно засмеялся. – Как он орал! Ты бы слышала… но не будем о дядюшке, чтоб ему чесалось.
Мне захотелось возразить: дядюшка – это очень интересно. В твоем голосе столько страсти! Но я не стала. Рано. И я слушала дальше – о Линде, которая дала ему денег на лучшую в Палермо танцевальную школу. Она верила в его талант, и говорила: ты многого добьешься, если будешь учиться.
Здесь Бонни снова смеялся, горько и отрывисто.
– Многого, да! Самый дорогой хастлер этого гребаного города. Талант и призвание. Линда бы гордилась, она первая…
Я гладила его по спине, и мне казалось, он не смеется, а плачет. Только я не знала, о чем.
– Расскажи дальше. Мне интересно, Бонни.
– …три года обучения танцам. Преподавала сумасшедшая парочка, муж и жена. Маленький класс, всего шесть учеников, занятия почти каждый день до седьмого пота, плюс индивидуальные, и денег они драли!.. Но учили как никто. Вот только с оплатой… – Бонни хмыкнул. – У родителей денег столько не было, да я бы и не сказал, сколько отдаю. Семеро младших это вам не шуточки. Я и так почти не помогал на ферме, и учебу прогуливал, и вообще… правда, учился нормально. Зато дядя Джузеппе, наконец, заткнулся.
Упомянув дядю, снова замолк. Ладно-ладно, не будем трогать больную тему. Вернемся к нашим баранам.
– И ты зарабатывал сам?
– Ну да. Я был красивым парнем, туристкам вечно скучно, а на мидий времени не хватало. – Он снова хмыкнул. – На самом деле, мне не то чтобы пришлось долго платить деньгами. Франческа…
Он мечтательно вздохнул, облизнул губы, и пульс ускорился. Ага. Так все же Франческа, а не Линда. Или сначала Линда, потом Франческа. Вот же!
– У нее был такой странный взгляд… и стек. Она всегда на занятиях носила стек. Им правила, объясняла и наказывала. Рикардо, ее муж, учил иначе, никогда не трогал, только говорил и показывал сам. Он вообще ничего никогда не трогал, какая-то фобия. Перчатки, длинные рукава и все такое. Всегда белое, кстати. И кресло в гимнастическом зале, накрытое белым пледом, которое нельзя было сдвинуть ни на сантиметр. Франческа дико злилась, если кто-то смеялся над ее мужем. Одну дуру так выгнала. Дура платила три тысячи в месяц, а Франческа ее вышвырнула вон.
Я слушала про школу танцев и видела совершенно сюрреалистическую картину. Наверное, об этом можно было бы фильм снимать. Концептуальное авторское кино. Школа маньяков и больных ублюдков. А Бонни между тем продолжал – о том, как впервые прогулял…
– …надо было платить за следующий месяц, а малышке Росите хотелось платье, у нее любовь… ну и я подумал, что успею еще. Заработать успел, а проснуться вовремя – нет…
Франческа велела ему остаться после занятий. Там же, в гимнастическом зале, сказала раздеваться и ложиться на скамью. Или уходить и не возвращаться. Потому что или ты отвечаешь за свои поступки и становишься профи, или не отвечаешь и не становишься никем.
Бонни слишком хотел танцевать. К тому же, сама Франческа была для него чем-то большим, чем учитель танцев. Возможно, Учителем.
– Как она танцевала! Как они оба танцевали! Когда я увидел впервые, не поверил, что такое бывает. Я готов был сделать что угодно, чтобы научиться – так. Подумаешь, порка. Когда растешь на ферме… вот подоить вручную три десятка коз, когда сломался доильный аппарат, это да. Вот это – серьезно. Или драка с Адриано и его прихвостнями… а стек, что стек? Ерунда. То есть мне так казалось.
Судя по хрипотце в голосе, казалось недолго, а запомнилось навсегда.
Гимнастический зал – это зеркала. Одна, две или три зеркальные стены. Это акустика – малейший звук отражается и усиливается. Это свет, яркий и безжалостный, высвечивающий каждое движение. Это почти операционная.
Бонни раздевается, аккуратно складывает одежду, ложится животом на узкую скамью. Франческа… не знаю, как она выглядела, но мне кажется, ей было как минимум сорок, тонкая, гибкая, жесткая. Сама как стек. Наверняка короткая стрижка. Так вот, Франческа приближается, держа в руке стек, останавливается над Бонни. Строго напоминает, что прогуливать – плохо, и каждый должен отвечать. А где-то неподалеку в своем белом кресле и белых перчатках сидит Рикардо и молча смотрит.
Бонни ждет. Он не боится боли, он привык, что на него смотрят голого. Но вместе – это что-то новое. Запретное. Франческа некрасива и прекрасна, она вся – строгий укор, идеал, мадонна. Она поднимает стек. Она, стек и голый Бонни – десятком, сотней отражений, тысячей ракурсов.
«Запомни, Бонни, – говорит она, и за ней повторяет тысяча отражений, – ты всегда платишь за свой выбор. Умный платит сразу и осознанно, глупый прячет голову в песок и платит с процентами. С большими процентами. Запомни это. И не закрывай глаза.»
Стек хищно свистит, опускается на покрывшуюся мурашками кожу. Удар обжигает, мышцы непроизвольно сокращаются, к заду приливает кровь – на месте удара вспухает красная полоса.
Но Бонни не смотрит на мальчишку в зеркале, он смотрит на Нее. И видит, как с каждым ударом бледные скулы окрашиваются румянцем, глаза увлажняются, припухают губы. Она по-прежнему строга и укоризненна, но ее дыхание звучит совсем иначе. В такт свисту стека. В такт обжигающей, запретной, стыдной боли.
Франческе нравится.
От осознания ее удовольствия кровь приливает совсем к другому месту. В паху тяжелеет, лежать на скамье становится неудобно, Бонни ерзает… совсем чуть, но Она замечает.
Не только Она. Ритм дыхания молчаливого Рикардо тоже меняется. И вот он встает со своего кресла, идет… Снова свистит хлыст, кожа горит огнем, и отчаянно хочется прекратить это все, сбежать. И в то же время он заворожен. Он держится за скамью так, что пальцы сводит, он не замечает, что прикусил губу почти до крови. Что с каждым ударом стонет все громче…
Или замечает? О, нельзя недооценивать юного сицилийского мужчину, у которого есть цель в жизни и нет денег. То есть не только в деньгах дело, где-то в этой истории явно отметился и дядя Джузеппе, но сейчас его нет рядом. Не считать же злорадную мысль: если дядя узнает, его кондрашка хватит.
И когда молчаливый Рикардо подходит совсем близко, Бонни поднимает голову, смотрит ему в глаза и улыбается. Криво. Понимающе. И облизывает губы. Рикардо склоняется над ним, протягивает руку… стек в руках Франчески замирает, она сама – не дышит, боясь спугнуть… и палец в белой перчатке касается сначала верхней губы, стирает капельку пота, потом нижней, обводит контур… Так же молча Бонни приоткрывает рот и разводит ноги.
Краем глаза он видит сотню, тысячу мальчишек, позорящих древнюю почтенную фамилию. Никто, никогда в их семье не падал так низко! И в одном, самом далеком зеркале, хватается за сердце дядюшка. Бледнеет. Сползает на пол. А вокруг дядюшки тени, тени – смеются, тыкают в него пальцами, отворачиваются… но это – мираж, этого нет, ведь дядюшка не видит. Зато видит Бонни. Себя, продажную распутную тварь, позор семьи… нет, хорошо, что дядюшка не видит. Никто не видит. Остальная семья не виновата…
Я слушаю Бонни, едва дыша – тоже боюсь спугнуть. Не только его откровенность, но и что-то большее. Мне кажется, сейчас меня пустили туда, куда никто и никогда не заглядывал. Возможно, даже он сам. И я дышу с ним в такт, прерывисто и неровно. Я дрожу с ним вместе от возбуждения, стыда и предвкушения. Я ласкаю его, чувствуя удары стека собственной кожей. Когда молчаливый Рикардо улыбается замершей Франческе и, спустив идеально белые брюки, опускается на колени перед Бонни, мои бедра тоже сводит судорогой желания, и я тоже чувствую во рту соленый, горячий член. Вижу, как Франческа облизывает закругленную рукоять стека, проводит ей между ягодиц Бонни – сотня отражений, тысяча ракурсов позора. Я чувствую, как в мой зад тычется что-то твердое и скользкое… или это зад Бонни и мои пальцы? Внутри него тесно и горячо…
– Ты кончил? – мой голос прерывается, в крови бушует адреналин, а между ног – пожар.
– Да. Кончил… под ними… обоими, – он тоже не может говорить связно. Каждое слово – короткий выход, в ритме движений моей руки. – С членом во рту… стеком в заднице… Я чуть не умер… от стыда… мадонна…
Последнее слово я ловлю губами, и тянусь к коробке с девайсами. Пробка, смазка… к черту смазку! Даю ему облизать.
Он сам подается навстречу, пробка входит туго, он шипит и всхлипывает, насаживается – и переворачивается на спину, послушный моим рукам, весь натянутый струной… Со стоном выгибается, когда я сажусь на него, и двигается, двигается во мне, пока бело-зеркальная школа маньяков не вспыхивает ослепительным сицилийский солнцем, не осыпается звенящими осколками, и я не падаю на него, опустошенная и наполненная.
Я почти уснула, но меня разбудила тихая просьба:
– Развяжи меня, мадонна. Пожалуйста.
Неохотно выплыв из сна, я дотянулась до цепочки, отстегнула один карабин и буркнула:
– Где ванная, сам знаешь.
Но он не ушел. Сам отстегнул цепочку, избавился от пробки (не хочу даже думать, куда он дел эту хрень), лег рядом и обнял меня.
– Британские ученые довольны?
– Да. Почти, – я почти проснулась, меня опять терзало любопытство.
Бонни неслышно засмеялся, прижимая меня к себе.
– И чего не хватает британским ученым для счастья?
– Продолжения истории, разумеется, – я лениво поцеловала его ключицу, устроилась в его руках удобнее. – Получается, ты платил натурой?
– Ага. Два года, пока не подался в Америку. Франческа и Рикардо были отличными учителями. Гениальными.
– Скучаешь по ним?
– Нет. – Бонни на несколько мгновений умолк, я даже успела подумать, что материала для диссертации сегодня больше не будет, но он хмыкнул и продолжил: – Мы иногда видимся. Когда меня заносит в Палермо. И отвечая на вопрос британских ученых, нет. Без секса.
– Почему, тебе же нравится?
– У них новые ученики.
Он это так спокойно сказал… Ага, я уже верю, что ему все равно. Но не переспрашивать же? Хватит пока… Лучше поцелую.
Нежно, расслабленно, губами по ключице… послушаю, как бьется его сердце. Странно до ужаса: после всего, что я с ним делала, после его рассказа – мне не противно. Даже наоборот, он стал ближе и понятнее. Кто бы мог подумать!
– А почему у тебя все-таки нет постоянной домины? – На самом деле я хотела сказать: расскажи про Сирену. Но не решилась.
Он обнял меня крепче и фыркнул.
– Не хочу. Слишком много обязательств и неоправданных надежд. Я хастлер, а не дрессированная собачка. – Он сделал вид, что смеется, но я слышала в его голосе тоску.
– На собачку ты не похож. – Я потерлась о его грудь щекой, лизнула. Соленый… – Домина тебе не нужна, нормальная девушка тоже, а что же тебе нужно?
– Наверное, свобода… – Он замолчал и прижался к моей макушке губами.
О да. Очень заметно, как ему нужна свобода – хотя бы по тому, как он ко мне ластится. А по мне?.. знаю я эту свободу, когда некого обнять, не с кем поговорить… От этой свободы выть охота.
– …И она у меня есть. У меня есть все, что я хочу. – Он снова замолк, но я не собиралась деликатничать. Хватит.
– Врешь. Я слышу это вот тут. – Я приложила ладонь к его груди напротив сердца. – Ты обещал правду.
Взяв мою руку в свою, он поднес ее к губам, поцеловал пальцы.
– Mia bella donna. Если тебе в самом деле интересно… Мне нравится моя жизнь. Свобода, игра, адреналин. Секс. – Он криво улыбнулся и лизнул мое запястье. – Честный секс за деньги. Я даю тебе то, что ты хочешь. Ты платишь за это. Никаких обид и разочарований.
– Вот об этом подробнее. Британские ученые внимательно тебя слушают.
– Британские ученые… – он хмыкнул и прижал мою ладонь к своей щеке. – Я пробовал, в смысле, отношения. Поначалу все было отлично, я ее любил и готов был исполнить любой ее каприз. Выпрыгивал из кожи вон, чтобы ей было хорошо. Ничего не хотел взамен, кроме ее любви. Носил на руках, восхищался ей, пытался быть достойным ее. Глупо, я знаю. Как в дешевой мелодраме.
– И что было дальше?
– А ничего. Я плохой саб, мадонна. В собачьей шкурке тесно. На поводке неудобно. Снисходительного «хороший мальчик, апорт» – мало. Мне не нравится, когда в глаза «люблю», а за глаза «а, это всего лишь Бонни». Мне не нравится, когда меня выставляют напоказ, как еще один трофей.
– Завидный трофей. Я бы таким гордилась.
Он дернул ртом, нахмурился.
– А она всего лишь терпела, потому что никого лучше на тот момент рядом не оказалось. Все, что я делал, было «почти хорошо». За исключением того, что «ужасно, фу, мне стыдно за тебя». И это не было игрой, понимаешь? Мне нравятся разные игры, но помимо них должна быть нормальная жизнь. Там где я – это я. А для нее я был пустым местом. Всегда.
Мне так ярко представилась Сирена, презрительно бросающая: «Бонни, место!» – что я чуть не рассмеялась. Наверное, это немножко истерика. Я прекрасно понимаю, что значит быть пустым местом и никогда, ни при каких условиях не подниматься выше «почти хорошо». Хоть ты тресни. Хоть ты наизнанку вывернись.
– Для меня ты не пустое место. Ты… – я поцеловала его. В губы. Нежно. И он ответил, так же нежно. – Ты изумительно целуешься, Бонни.
– Только целуюсь?
– Еще мурлыкаешь, – я тихо засмеялась и почесала его под подбородком, как кота.
– Мурлыкаю я лучше, чем гавкаю, – он улыбался, подставляя шею под мои пальцы, и явно наслаждался лаской и игрой. А я так расслабилась, что не сразу поняла его вопрос: – А ты?
– В смысле?
– Почему покупаешь хастлера?
Вот знать бы теперь, что ответить… правду, что ли…
– От злости. Мне отчаянно хотелось выпороть и отыметь одного козла. Знаешь, такой мистер-самовлюбленный-мудак. Он меня достал до самых печенок. – Я нежно погладила Бонни по щеке. Так странно и сладко было говорить ему правду! Как будто с меня цепи падали. Тяжелые, ржавые, натершие все что только можно и нельзя. Душу, наверное. – Я его ненавижу.
– И как, помогло? – ему в самом деле было интересно. Надо же. Бонни Джеральду может быть интересно что-то, кроме Бонни Джеральда и мюзикла!
– О да. Мне безумно нравится…
– …трахать и пороть… – продолжил он за меня; в голосе снова бархатно-рычащие нотки возбуждения. – Я на него похож?
– Нет. – Правду, так правду. – Разве что внешне… Нет. Ты совсем другой. И ты мне нравишься намного больше, больной ублюдок.
– Твой козел идиот, – нежно, обещающе. – И твой муж тоже.
Я вздрогнула, а он хмыкнул и поднес к губам мою левую руку. Безымянный палец. Кольцо. Старинное, еще прабабушкино. Похоже на то, что в Штатах принято дарить на помолвку.
– Ты так к нему привыкла, что забываешь о нем. Или козел и есть муж?
– Вот нахал! Не твое дело!
Бонни пожал плечами и снова поцеловал мою руку.
– Не мое, но… ты замужем. И тебе не нужен саб.
Это прозвучало так нарочито безразлично, что я бы не поверила, даже если бы не видела его лица. Все, что угодно, только не безразличие. И не счастье. А еще я точно знала, что если скажу ему сейчас: «нужен», – ничего хорошего из этого не выйдет.
– Понятия не имею, что мне нужно будет завтра. Зато знаю, чего я хочу сейчас. – Я запустила руку в его волосы, сжала, с удовольствием поймала его рваный вздох, почти стон. – Как жаль, что ты не любишь, чтобы тебя выставляли напоказ. Потому что я хочу ужинать. В «Зажигалке». С тобой. И хочу смотреть стриптиз.
Да, хорошего мало. Его вообще нет. Это только в детстве встреча с чужими кажется чем-то волшебным. Они, мол, мудрее, старше, добрее. Бедолагам приходится терпеть напыщенных землян. На самом деле это мы зачастую оказываемся в шкуре тех, кто терпит. И бежит. И отстреливается.
— Что делать будем? — ребята занервничали, и винить их в этом я не мог.
А что тут сделаешь? Все наставления про «паникуем и бежим к кораблю» теперь шли лесом. Не знаю, как так вышло, но нарушители периметра зашли нам в хвост. Бежать некуда, отбегались.
Оставалась, правда, слабенькая надежда оторваться. Поэтому мы отмахали ещё метров восемьсот в прежнем направлении. Хрен редьки не слаще. Повторное сканирование подтвердило мои самые гаденькие мысли — нас настигали. Мало того, впереди появился ещё один источник сигнала. Тот, кто играл в шашки, поймет — вилка. Пора выбирать, кто пойдет под бой.
Мои малыши тоже почувствовали, что дело швах. Они прижались ко мне, как испуганные оленята к теплой, надежной мамке. И это их не менталографом так. Это был страх. В каждой мышце, в каждой клеточке один на троих липкий, противный страх человека перед неизвестным.
В таких ситуациях всегда выручает вбитая прикладами в подсознание инструкция. Пусть даже она писана каким-нибудь никогда не выходившим из своего кабинета бюрократом. Таки да, инструкция имелась. Путаная и обширная, она сводилась к одной глубокой мысли: если вы не суперспец или не имеете в распоряжении взвода-другого пехоты, то контакта стоит избегать. Но если выбора нет…
Бодрым до фальши голосом я скомандовал:
— Отряд, занять круговую оборону!
У меня так частенько — ляпну, а потом уже думаю. Оборона у нас могла получиться только треугольной. А защищаться моим орлам было и вовсе нечем. Все стволы я прибрал себе от греха подальше. Пришлось вернуть и понадеяться, что у себя в академии Семен с Игорем захаживали в тир.
Так мы и стояли, спина к спине, моя — как две их. И время от времени включали менталограф. Побочные эффекты — по боку. Не до эротики сейчас — все посторонние мысли вымывались потоками адреналина.
Медленно, по капле сочилось время. Руки начало сводить судорогой. В глазах рябило от вглядывания в густую зелень.
Вдруг заросли расступились, и из них вышло, выкатилось… это… Всякого я насмотрелся за долгую карьеру наёмника! Когда нужно, вполне могу сначала выстрелить, а потом спросить, как зовут. Однако, чтобы сходу палить в ЭТО — надо быть вообще бессердечным подонком.
На поляне показался розовый слон. Скорее, даже мохнатый гибрид слона и прямоходящей обезьяны. Пухлое, неуклюжее тельце с коротким хвостом и четырьмя конечностями венчала огромная голова. С развесистыми ушами и хоботом до пояса в комплекте. Я с трудом придушил в себе нервный смешок. Симпатичный розовый чужой, вдобавок ко всему, ещё и широко улыбался. Ни дать, ни взять — герой доброй детской книжки с картинками. Слоненок Дамбо научился летать, увлекся и случайно колонизировал далекую планету. Казалось, сейчас, радостно помахивая связками надувных шаров, из чащи выбегут Лунарик, Звездуля и Веселый Марсоход.
Но время шло, а сказка не начиналась. Абориген мирно присел у краешка полянки и стал буравить нас взглядом. Очень хотелось надеяться, что это любопытство, а не чувство голода.
Минут через десять к нему прибыло пополнение. С противоположной стороны ввалились ещё трое слоников. Аляповатая компания переглянулась и принялась весело щебетать. Будто они совершенно случайно встретились на этой опушке, а вовсе не преследовали мирных ученых и их мудрого охранника.
Между тем дождю, видимо, надоело превращать джунгли в болото, и он прекратился. Выглянуло солнышко, пригрело, и наша полянка приобрела совсем мирный вид. Забавные слоники вели себя добродушно, не выказывая агрессии. Мы тоже слегка успокоились.
— Может, повернем к кораблю и ходу?
Идея Игорька была заманчивой, но я с сомнением покачал головой:
— Видишь вон те деревянные штуки у них в лапах? Зуб даю — арбалеты. Не боишься подставить тыл под слонячьи стрелы? Нет? А хоботярой в зарослях получить? Ну так стой и не рыпайся.
Словно подслушав нас, чужие перестали чирикать. Наверное, договорились. Один из них отбросил оружие и пошел к нам.
— Тихо, тихо, — будто убаюкивая ребёнка, зашептал я парням. — Если что, валите парламентера, я остальных положу, у меня пушка мощнее.
И пёс с ним, что они хорошие с виду. Хорошие…плохие… Главное — у кого ружье.
Носатый приблизился почти вплотную. Остановился и забулькал улыбчивой пастью. Даже не пастью, а ртом — бивни отсутствовали напрочь.
— Ну что, кто-нибудь из вас его понимает? Ну, хоть пол-бельмеса?
Семен с Игорем виновато покачали головами. Абориген, услышав нашу речь, тоже, видать, ничего не разобрал и перешел на знаки. Он зачем-то несколько раз показал на свой хобот, а потом на Сенькину голову.
— Хвастается что ли? — сердито пробормотал Семен.
— Не-не, нету у нас такого девайса, дружище, — я скрестил руки над головой. — Не предусмотрено. Обделила природа. Всего и оставила — так, девкам на смех.
Он смерил нас взглядом — туристы, что с них взять! — и жестом подозвал одного из своих. Тот так же неспешно подошел и замер. А парламентер возложил хобот ему на лоб и невинно развел лапы. Мол, глядите, как мы умеем. А ручки, вот они где.
Затем слоны уже вдвоем стали указывать поочередно то на мой шлем, то на свои шнобели-переростки. Тут до меня, наконец, дошло, что они предлагает провернуть тот же фокус со мной.
— Семен, я правильно понял? Они мне хотят хоботом по лбу поводить?
— Похоже на то. Может быть, они так здороваются?
— …или мозг высасывают, — без остановки продолжил я. — Что мне теперь — им голову прикажешь подставить? Может, они ещё чего желают?! Так пусть говорят, не стесняются!
— А давайте, я попробую, — тихонько подал голос из-за спины Игорь. — В любом случае, если они с вами что-нибудь сделают, у нас с Семеном никаких шансов. А так вы подвох быстрее разглядите.
Ого, слова не мальчика, но мужа. Не так просты эти ученые. С первичными половыми признаками пацаны оказались. Выбора не оставалось:
— Хорошо, но, если что-то, хоть что-нибудь заподозришь — хлопни в ладоши. Тогда я тоже хлопну. Всех хлопну, не беспокойся.
Игорь вышел чуть вперёд и развёл руки в стороны. Видно было, как они подрагивают. Слон что-то пискнул, погладил себя по голове и махнул парню лапой. Чего ему ещё не нравится? Мозг через шлем не высасывается или что?
— Что ему опять не так?
— Вроде просит шлем снять.
— Не смей, говорю! Мало ли что? Шлем тебе идет, в конце концов! Да меня ж за вас вые…
Но было уже поздно. Шлем оказался у Игоря в руке, а слоновий хобот прилип к его лбу. В ту же секунду абориген прошепелявил:
— Тфою мааать, хоть бы в обморок не грохнуться.
***
Нас препроводили в деревеньку как дорогих гостей. Мы и сами-то до неё не добежали всего метров триста. Впереди чесал розовый парламентер, за ним Семен, следом Игорь, затем я, а замыкали шествие наши новые друзья. Кое-кто из нас, не буду указывать пальцем, хотя это был Игорек, раздувался от гордости. Как же — герой-контактёр! Он без умолку тараторил, выкладывая то, что успел узнать во время контакта:
— Они, похоже, телепаты немного. Вроде мыслей не читают, но в мозгах ковыряться умеют.
Семен отчаянно завидовал, хотя виду старался не показывать.
— А на нашем он как заговорил?
— Да бес его знает. Похоже, из речевого канала сигналы ловит и ассоциирует со своим языком… Короче, я этот момент не совсем понял. Интересно, откуда такая способность?
— Ну, ты спросил! Возможно, у них симбионты какие-то были. Или даже есть. И они с ними так общались. Или общаются.
— Почему сразу симбионты! Может, они так своим домашним скотом управляют? Потому что иначе… Не знаю, вариантов — тьма…
— Самок они своих так кадрят! — гаркнул я. — Хватит уже трепаться, с их эволюцией потом разберетесь! Дайте подумать, черти!
Парни обиженно умолкли, а я погрузился во мрачные мысли. Настораживала куча вещей: добродушие, внешний вид и, самое главное, отсутствие любопытства. Припёрлись и припёрлись, милости просим. Дело явно нечисто.
Деревенька моих опасений не оправдала. Иссохших голов, надетых на частокол, и угрожающих скелетов не наблюдалось. Вообще она напоминала разросшуюся гигантскую грибницу. Низкие соломенные хижины лезли друг на дружку, будто жабы по весне. Совсем не страшно. И слоны теперь окружали нас со всех сторон. Желтый, синий, красный! Настоящая радуга слонов! Каждый Охотник Желает Знать, Где Слоны Ф…
— Фигасе! — озвучил то, что и так было у всех на уме, Сема. Но не успел я ухмыльнуться в ответ, как слоняры запрыгали. Ритуальный танец? Просто приветствие? Интересно, кто-нибудь в известной вселенной видал прыгающих слонов? Я — никогда! Зрелище странное … и очень смешное. Уши аборигенов комично дергались в ритме танца и хлестали хозяев по щекам. Не отставал от ушей и хобот.
Первым хихикнул Игорек, затем я, последним сдался Семен. Мы хохотали как сумасшедшие, поэтому и не заметили, как один из слонов внезапно прыгнул к нам. Точнее, я-то заметил, но не выстрелил. Во-первых, или стрелять, или смеяться, а во-вторых, про бесчувственного подонка уже говорилось. Посыпались искры из глаз, и дальше я уже ничего не видел. Только слышал краем уха, как ойкнул кто-то из моих подопечных…