Магистр Редвайль сидел в своем кресле у окна. Его, ранее иссиня-черные, волосы теперь перемежались с тусклыми бесцветно-серыми. Он слышал за спиной шепотки жалости и участия усердного, но не в меру любопытного персонала, состоящего, в основном, из глуповатых хохотушек младшего возраста. Лицо перекосило от приступа злости. Почему?! Почему эти никчемные дуры могут жить дальше, а Ее с ним нет?! За что!
Ближе ко второму завтраку явился внук. Орелль не повернул головы. Во всем теле была такая боль, такая пустота и оцепенение сковывали, что не было никаких моральных сил, чтобы оставаться в том пласту нормальных живых людей, которые вежливо общаются, здороваются и живут дальше, интересуясь текущими делами. Внук говорил о масштабных зачистках в Ръярде, о нехватке сотрудников, о долге перед Родиной, о том, что надо продолжить Ее борьбу, чтобы Она была дальше с ними. Чтобы Она дальше была в их душе…
Лицо изменилось до неузнаваемости, превратившись в некое подобие штихелем вырезанной из скалы суровой маски. Дед, которому было в его отчаянии стабильно и пусто, осознал, что любые слова, касающиеся Ее, даже от родных людей его ранят до слез. Жгучая влага тронула веки. Он готов был встать и разнести все больничное крыло… как может родной внук не понимать, что любая пафосная и глупая ересь, которой он хочет увлечь деда, лишь оскорбляет Ее память?! Ну, как он не понимает! Она просто была, а потом Ее не стало! Не стало из-за этой всей политики, жалости к Родине, желания всем помочь! А теперь ни политика, ни жалость людей, ни даже Родина, со всеми вместе взятыми, не могут ему вернуть жену! Будь они трекляты к чертям собачьим! Любые слова казались недостойными его утраты. Любые слова были никчемными и лишенными всякого смысла.
– Твоя бабушка поступила самым глупым образом! – вслух, впервые за долгое время, высказался дед. Губы с трудом разлепились, будто разучившись привычной человечьей речи, и, теперь оживая из камня в падающий горным обвалом звук. – Моя Арида, моя единственная, моя родная! Она предала меня, разменяв драгоценную для меня свою жизнь за кого?! За вот этих бесполезных существ?! В палату на крик как раз заглянула медсестра и тут же скрылась за дверью. Несмотря на силу своих чувств, Орелль был зол, и не мог унять свой гнев за такой опрометчивый поступок. – Она умерла на моих глазах! Не могла подождать помощи? Не могла отсидеться немножко времени в замке? Не могла задницу свою посадить и дождаться, пока мужчины Рода решат сложившуюся ситуацию?!
Внук что-то в сердцах не очень внятно объяснял и доказывал, даже переходя на крик, но дед не был готов слушать. Он слышал только себя и свой гнев, свою боль и отчаяние. Наконец, высказаться, после эмоций, заклинивших и тело, и сознание до травматического оцепенения, было таким облегчением. Он почувствовал, что, сейчас даже дышит полной грудью, хотя предыдущие два дня, казалось, что воздух ему больше не нужен, как и весь живой мир. Орелль сидел живым трупом и не мог ни принять, ни пережить того, чему стал невольным свидетелем. Небритые щеки на внезапно постаревшем лице впали и лишь напоминали пыряй серой колючей порослью. Дед, казалось, сам на себя перестал быть похож, потеряв внутреннюю искру жизни вместе с ней.
– Я встретил Ее маленькой девчонкой. В гостях на каких-то обязательных родовитых мероприятиях демонов, в Ръярде, к которому был с рождения равнодушен, я скучал и подкалывал дворян, даже не понимавших уровня моего сарказма, когда в зал вошла Она. Мать представила ее. Рорана. Имя претенциозное и нелепое для такой пигалицы. Ее розовое кружевное платье… это настолько контрастировало с окружающей красно-черной обстановкой демонов и дворца, что я решил рассмотреть сие чудо природы, в столь юном возрасте явившее Нижнему миру свой бунтарский дух.
Мы с этой пигалицей наглым образом скрылись с официального мероприятия, обсуждая чудаков истории и наших семей. Она сказала, что хочет быть похожа на свою троюродную тетку Ариду, что с легким сердцем посылает все семейство к черту и в Ръярде не появляется столетиями, увлеченная своими научными трудами и путешествиями. Я слушал с ухмылкой, не перебивая, оттягивая момент исполнения этой ее заветной мечты. Когда, радуясь моему вкрадчивому вниманию, девчонка показала мне первые наметки чертежей своей махины против ангелов, я ей еще тогда сказал, что в такой несусветной ерунде не грех предусмотреть катапульту для пилота. На что Рорана не обиделась, а внимательно внесла к себе в тетрадь, как полезную идею. – Дед плакал в кулак и некоторое время не мог продолжать, но желание вспомнить самые трогательные моменты пересилило, и он снова заговорил сбивающимся на жалкое хрипение голосом.
– Она не хотела возвращаться к гостям, но я настоял. Пигалица поскучнела и отстранилась, а когда мы пришли в главный зал, я во всеуслышание сделал ей предложение. – Дед засмеялся сквозь слезы. – И она ответила самым прекрасным образом! Она назвала меня высокородным зазнайкой, и сказала, что Рорана из рода Либлейм никогда не станет моей женой. Все ахнули такой наглости. Толпа моих потенциальных невест, подобранная родней придвинулась на шаг к центру зала. Я усмехнулся. Мечта магистра Редвайля сбывалась в полном объеме. Под утро я выкрал ее из родового замка. С тех пор все знают ее под именем Арида Редвайль. Моя жена.
Дед вспомнил о стакане с водой, стоящем на тумбе, наверное, все два дня нетронутым. Сделал глоток, увлеченный своим воспоминанием. Культя правой руки бурым забинтованным обрубком потянулась к волосам, чтобы смахнуть их привычным жестом со лба, но остановилась. Взгляд ранее красивого мужчины, нынче израненного и внезапно постаревшего, снова потух. Он продолжил:
– Мне иногда кажется, что секрет нашего семейного счастья был в том, что она никогда не была со мной на все сто процентов. Она всегда чему-то училась, что-то черкала в толстом фолианте, которых пачки лежали вокруг нашей постели со всех сторон. Она проводила исследования, помогала мне в моих наработках, метким взглядом подмечая нужные детали и преобразовывая в нечто совершенно невообразимое! Она постоянно вертелась в обществе, при этом не становясь его частью и не растворяясь в нем. Арида, словно палочка корицы в кофе, изменяла весь вкус мира, в котором обитала в данный момент. Она была рядом, но ее никогда рядом не было! Она не убиралась, не готовила, не меняла пеленки, не растворялась во мне, теряя себя. Она всегда знала, чего хочет, распределяя свои рутинные обязанности и делегируя ответственность. Наша дочь была вся в мать, они сразу нашли общий язык, общаясь, словно коллеги и ссорясь так, что головы кипели от терминов… Дочь никогда не звала ее матерью, обращаясь по имени, а я гордился, что даже дочь зовет ее именем, данным мной. Когда нашей малышки и зятя не стало, мы взяли тебя. Ты был еще слишком мал, а мы слишком увлечены экспериментами над здоровьем императора, что твое детство и юность просто упустили, а потом… она подарила мне целый мир. Мир вне времени и пространства. Мир, где нет природы и погоды, но чертежи превращаются в изобретение еще на стадии обдумывания. Мир магистра-практика. Мы долго и много трудились. Я доделывал свой эксперимент и баловался с артефактами, а она… она тем временем завершила то, что погубило ее. Труд всей ее жизни. Труд, стоивший ей жизни…
Жил-был один человек, мечтавший разбогатеть. И прознал он о мире с названием Лиар, в котором время течет медленнее, чем в других мирах. В нём и предпочитают жить богатые люди, пока их капиталы работают на них в более «быстрых» мирах.
И решил этот человек попытать счастья, устроиться к кому-нибудь управляющим. А там, глядишь, и собственный капитал скопить. Но устроиться удалось лишь управляющим в местный цирк. А дело цирковое не из простых, да и хозяин требовательный… А все эти танцовщицы, гимнасты, фокусники… нервов не напасешься! Каким-то уж слишком долгим и трудным получался путь к богатству и славе…
______________________
Огромный купол над цирковой ареной тонет в темноте. Гимнастические снаряды подняты к перекрытиям, трапеции, кольца, канаты, качели создают некое сюрреалистическое нагромождение. Большой шар, обклеенный маленькими кусочками зеркал, не вращается шестернями и не рассылает повсюду лучи. Пространство освещают сейчас лишь лампы, расположенные у каждого из восьми входов. Гирлянды треугольных флажков покачивает гуляющий по коридорам ветерок. Впрочем, свет просачивается и из-за опущенного занавеса.
Дакир Алабас прошёл вдоль рядов кресел, медленно пересёк арену, направился за кулисы.
— А, господин управляющий, это Вы. — Тут же оборачивается на шорох ткани фокусник с громким сценическим именем «мессир Джениус». Он занят прочисткой и смазкой реквизита. Механизм должен хитро складывать огромные кубы друг в друга, превращать в тетраэдры и обратно, но застревает на этапе разделения и вращения граней.
— Полагаю довести до ума к завтрашнему дню. – Сообщает фокусник в ответ на незаданный вопрос.
— Успеха в работе. – Дакир прислоняется к стене, предварительно проверив, насколько та чистая. — Я порой просто не представляю, что ещё придумать такого, чтобы это казалось публике новинкой! Все, что ни придёт в голову — уже придумано до нас.
— Есть несколько идей, — Вздыхает Джен, — Но все они упираются в то, что мы стеснены запретом на использование магии в представлениях.
— Естественно, в таком мире, где богач на богаче сидит и богачом погоняет, все уже пресытились пёстро-ярким и магическо-красочным. Даже в фокусах им теперь исключительно ловкость рук подавай! И желательно с дальнейшими разъяснениями процесса, за что и хлопают.
— Это мода, она имеет свойство проходить.
Но не философские рассуждения сейчас нужны управляющему, отнюдь не они.
— Дурацкая мода, не находишь? И вообще, когда в таком ритме успевать придумывать новые трюки? – Насмешливо вопрошает Алабас не сколько артиста, сколько мироздание в целом.
— Если самому не придумать — поручите тому, кто сможет. – Пожимает плечами Джениус.
— Ох, я и так неслабо вложился в тот самый проект. Надеюсь, мастер Ломастер справится.
— Справится или нет — не суть, Вы же в курсе, что по договору…
Но управляющий перебивает более важным на данный момент вопросом.
— Да, кстати, с поисками завещания хозяина цирка у тебя что?
— Особнячок перерыли, где еще искать — без понятия.
— Тот ещё был любитель спрятать на самом видном месте!
— Спрятать на самом видном месте… Что ж, найдём рано или поздно…
— Лучше, если это будет рано! – Поджимает губы Дакир и неспешно покидает закулисье под скрип и пощёлкивание механизма, по-прежнему неспособного довернуть грани куба до нужного положения.
______________________
Жилые комнатки цирковых артистов, являясь одновременно и их гримёрками, расположены в здании, что вплотную примыкает к самому цирку и соединяется с ним крытыми переходами на всех этажах. Жить в шаговой доступности от работы всё же дешевле и удобнее, чем где-то ещё в городе. Мии всегда нравилась её угловая комната, светлая за счет двух окон, выходящих на восточную и южную стороны. А то, что маленькая – даже хорошо, прибираться в ней проще и быстрее!
Вместо отдельных шкафов и комодов девушка когда-то придумала соорудить полки от стены до стены, разместила на них плетёные корзины под размер полок, чтобы складывать костюмы. Большой кусок ткани от старого занавеса красиво скрывает полки от лишних взглядов. Из таких же обрезков были сооружены портьеры на окна. Зачем добру зря пропадать. Из прочей мебели в комнате стояли деревянная кровать, стул с высокой спинкой и столик с зеркалом и светильниками по обе его стороны.
Девушка вошла, удерживая в руках цветочный горшок с коротким, торчащим из земли голым стеблем, донесла его до подоконника и расположила там, за портьерой. Глянула в зеркало. Тянется за расчёской.
— И когда только волосы успевают растрепаться?
Но тут же вздрагивает от неожиданного стука в дверь.
— Войдите… – Отзывается Мия, понимая, что её голос всё же прозвучал испуганно. И облегченно вздыхает, увидев в дверях Элиана. Тот протягивает ей баночку с обещанной мазью.
— Держи. Как раз до закрытия успел купить.
От взора девушки не укрываются капельки пота на висках гимнаста.
— Благодарю. Но всё же, Элиан … не стоило так беспокоиться.
Причёска в порядке, расчёска отправляется на законное место, в ящичек, а Мия поднимается из-за стола. Принимает баночку из рук парня, успев заметить и залёгшую на переносице складку, и отводимый в сторону взгляд.
— Ты странно выглядишь. Что-то произошло? Я никогда тебя таким не видела.
Девушка касается ладони парня.
— Ничего не произошло…
Слишком резкий получился ответ, да и руки дрогнули.
— Ты переживаешь? Дело в неудаче на репетициях? – Уточняет принцесса цирка, но тут же качает головой, не соглашаясь со своим предположением. — Нет, не похоже. Я слишком давно тебя знаю.
— Репетиции тут не при чем. Не волнуйся из-за меня, Мия. Я справлюсь.
— С чем? – Мия обходит парня так, чтобы загородить выход. — Что это ещё за секреты? Тем более от меня.
Вот уже и губки надула, всегда как-то непроизвольно, но неизбежно так получается.
— Не обижайся. Не надо. – Поворачивается к девушке Элиан.
— Тогда скажи! Что за секрет? И не отводи взгляд… Неужели всё настолько серьёзно? Эй, ну пожалуйста, не молчи. Я помогу, если что-то в моих силах… – Мия обнимает парня, всё ещё теряясь в догадках, и решает переменить тему. – А хочешь, я расскажу свой секрет?
— У тебя же нет от меня секретов.
— Он недавно появился. Правда-правда!
Принцесса цирка тут же разжимает объятия, подбегает к окну и сдвигает портьеру.
— Вот!
— Что это?
Горшочек со стеблем гимнаста явно не впечатлил.
— Я по соседству нашла. Там выносили из дома старые вещи. На выброс! И его тоже. Так неаккуратно, всю верхушку сломали! – С обидой в голосе поясняет Мия. — Но корешок-то цел! Я и попросила себе. Я очень хочу, чтобы он отродился! Вырос! Знаешь, что это за цветок?
— Нет. Я в них не разбираюсь.
— А у меня мама хорошо разбиралась. У неё столько книжек разных было! Это точно он! Нодзомис. «Цветок надежды». Он о-о-очень редкий. О нём даже мало кто знает, настолько редкий. И цветёт всего один или два раза в жизни.
— Наверное, отцвёл, вот его и выбросили. – Разводит руками парень.
— Ну вот! Умеешь же ты обнадёжить! – Вздыхает Мия и возвращает портьеру на место. — А теперь — твой секрет!
Возврат к прежней теме и тон, не терпящий возражений, выбили парня из колеи, он даже в лице переменился.
— Нет!
— Почему? Это… Элиан, это что-то плохое?
Гимнаст кивает.
— Очень плохое?
Кивок повторяется.
Молчание рискует затянуться.
Парень обеспокоенно бросает взгляд за спину и по сторонам и, едва заметно закусив губу, достает из кармана кристалл, кладёт на раскрытую ладонь девушки.
— На стоимость одной этой штуки можно нормально жить года два. Если продать.
— Очень красивый… – Тихо произносит Мия. – Но…?
— Но, по сути, я украл его. – Признаётся парень и закрывает ладонь девушки своей. — Вряд ли меня кто-то заметил, вот только… Нужно вернуть. Обязательно вернуть.
Элиан отходит к столику, но затем решительно поворачивается.
— Не понимаю, что на меня нашло, когда я увидел эту вещицу. Быть может, мысль о том, что мы могли бы уйти от управляющего, начать новую жизнь. Быть может, мысль о том, чтобы начать собственное дело. Но сейчас меня трясёт даже от самой попытки. Я уже хочу просто выбросить кристалл. В реку. Или любой подходящий колодец.
Он решительно ударяет кулаком в ладонь, а Мия подходит и, обняв, гладит по спине.
— Пожалуйста! Не волнуйся так перед выступлением! Главное — не волнуйся! Мы придумаем что-нибудь.
— Да. Точно. Придумаем.
Размеренно, будто успокаивая сам себя, отвечает парень.
Но тут девушка размыкает объятия и мчится к столику.
— Мы же совсем забыли о времени! Зазывающее выступление на Центральной площади!
Из выдвижного ящичка тут же извлекается коробочка-пудреница, склянка густой, как ягодный джем, помады, россыпь кисточек, пузырёк с тушью…
— А мне же ещё реквизит подготовить! — Хватается за голову гимнаст. — И разминки никакой не было!
Он выбегает, слыша напутственное «Удачи на выступлении!», а принцесса цирка только через полминуты замечает так и оставшийся у неё кристалл.
— Ой! Элиан же забыл… – Растерянно вздыхает она. — Ладно, спрячу у себя пока что.
______________________
Земной день прошел без особых происшествий, обычная среда, 19 сентября 2012 года. Нам, астральщикам, в родном мире вообще лучше всего сидеть тихо и не отсвечивать, чем я успешно и занимаюсь. Учусь, отдыхаю, на гитаре бренчу… У земного тела какие-то особые способности пока не наблюдаются. Подумываю к родителям в деревню съездить, но, скорее всего, уже не на этих выходных. Лучше сосредоточусь на своих «внеземных делах».
Первым делом – маскировка. С одеждой порядок, можно скрыть слишком заметную худобу, а за счет ботфорт визуально добавить роста. С банданой тоже повезло – для курьера это часть униформы и во время работы не снимается в помещении, равно как шапка полисмена или косынка медсестры, например. Без астральной повязки на лбу мне, как новичку, не обойтись, и бандана её отлично скроет. Но сама моя внешность на Лиаре всё же идентична земной, только со второй ступени обучения смогу нормально трансформироваться. К тому же поддержание трансформы энергозатратно и ослабляет внешнее восприятие. Мне бы хватило парика или даже нескольких прядей – подшить их к внутренней стороне банданы и порядок. Ставлю мысленную заметку – выяснить у Ломастеров на счет париков, надеюсь, в их мире они существуют.
Дополнить образ защитными очками, сумкой с табличками через плечо – и готово. На счёт немоты и использования заранее заготовленных надписей леди Варамис хорошо придумала. Уже не терпится узнать, что там вообще с грамотностью и культурностью местного населения, а то не пришлось бы этими же табличками отбиваться от особо безграмотных его представителей.
За язык и письменность тоже придётся взяться основательно. Раз застрял в Лиаре так надолго, буду выкручиваться.
______________________
Оставив Сана на попечение Ломастеров, леди Варамис вплотную занялась собственным заданием. В своё время она часто бывала в Лиаре и успела свести знакомство со многими горожанами и, конечно же, горожанками. Сейчас женщина спешила к Амалии Вербер-Шницкой, с которой договорилась прогуляться по парку.
Модница и сплетница Амалия рано научилась пользоваться преимуществами своего положения. Дочь одного известного промышленника и молодая вдова другого, не менее известного — она была вхожа во многие знатные семьи. И не спешила вступать в новый брак. О ней шла слава милой и легкомысленной особы, которая, как ни странно, была всегда в курсе последних событий.
Её отец, господин Вербер, познакомился и сблизился с «Варьей» во времена местных «патентных войн», высоко оценив её советы. Затем поучаствовал в создании совместного с ней предприятия «Лучшие Ткани Лиара», позже проспонсировал открытие фирменного магазина защитного снаряжения для строительной и горнодобывающей отрасли. И как-то, сам того не заметив, оказался в основных заказчиках у сети мастерских Астера Ломастера. С госпожой Вербер леди Варамис так же изредка общалась. По дружбе делилась с ней действенными рецептами домашней косметики.
А с их дочерью Амалией целительница отлично сошлась как раз на теме тканей и одежды. На первых порах она часто советовалась с молодой особой по поводу текстур и расцветок, и Амалии это крайне льстило. Когда же требовалось заняться делами Академии, Варамис обставляла своё отсутствие как длительные путешествия, всё равно предприятиями и собственностью занимались доверенные лица, всецело преданные группировке.
Сегодня госпожа Вербер-Шницкая была в шитой золотом по краю многослойной чёрной юбке до колена и коричневой блузе, украшенной по лифу кружевом и драгоценными камнями. Чепчик и длинные гетры были дополнены дорогим мехом, равно как и лёгкий плащ на плечах. Черные волосы – в короткой стрижке-каре, отдельные прядки ещё и в красновато-коричневый окрашены.
— Ах, вы, наконец, вернулись из путешествия! – С порога поприветствовала Амалия дорогую гостью, сбежала по ступенькам и порывисто обняла. — Право, я скучала без Вас, и была крайне рада получить весточку! Вы же всё-всё мне расскажете?
— Увы, мой сегодняшний визит будет коротким, не более получаса.
— Понимаю, понимаю, у Вас всегда много дел, госпожа Варья. Тогда отправляемся прямо сейчас, паромобиль ждёт.
Уже на пассажирском сиденье гостья шепнула: «Это очень важно, и со своим вопросом я могу обратиться только к Вам, милая Амалия. Я ищу кое-что».
Она достала из небольшой сумочки на поясе сложенный вчетверо лист и протянула собеседнице. Та аккуратно его развернула и спустя несколько минут покачала головой.
— Практически нереально.
— Вы действительно так считаете?
— Конечно. Такую редкость Вы вряд ли найдёте быстро. Мода на них давно прошла. Разве что у особо упорных или фанатичных остался. Но такие и не продадут так просто. Для чего он вам?
— Проверить парочку теорий на его счёт.
— Фи! Половину приписываемых цветку свойств наука давно отмела за абсурдностью. – Повела плечиками Вербер-Шницкая.
— Ничего, не переживайте, абсурдностями и я не занимаюсь. Быть может, Вы хотя бы направите меня по верному пути? Откуда начать поиски, к кому обратиться?
— Хм… – Амалия смешно наморщила носик, задумчиво рассматривая город за окном, — Хорошо, что Вы всё же составили мне компанию. Думаю, нужный Вам человек сегодня будет на представлении в цирке. Слышала, что он собирался. Не пропускает премьеры, хотя на первый взгляд искусством не интересуется. Я сведу вас.
— Благодарю, сердечно благодарю! – Варамис с чувством пожала руку женщины, — Во сколько начинается представление? В какой ряд ещё возможно купить билеты? Мы ведь отправимся на вечернее представление вместе?
— Кроули…
— Извини, ангел. Извини. Был неправ. Вспылил. Больше не повторится.
— Но почему ты убежал?
— Ангел! Я же говорю, что был неправ. Сорвался. Сглупил. Прости. Давай сделаем вид, что ничего не было, ладно?
— Я не хотел бы тебя снова обидеть. Случайно, просто потому, что не понимаю.
— А я не хотел бы об этом больше говорить. И слышать. И знать. И… и вообще.
— Почему?
— Потому что… Просто потому что не хочу.
— Это не ответ. И я давно заметил, что ты как-то странно реагируешь на любые упоминания гавота. Вот и сейчас, когда этот милый мальчик попросил меня научить его…
— Ангел! Я же уже извинился! И пообещал вести себя прилично. Хочешь, чтобы я еще и перед тем юным наглецом извинился?
— Нет.
— Вот и прекрасно. Потому что я бы все равно не стал. Ладно, проехали.
— Я тебя чем-то обидел?
— Нет!
— Я тебя чем-то обидел. Понять бы еще — чем.
— Ангел, пожалуйста… все в порядке! Все и правда в порядке.
— Нет. Я же вижу, что тебе больно.
— Ну вот и не будем об этом больше.
— Нет. Я, наверное, и так тянул слишком долго, потому что боялся обидеть, а надо было давно… Почему ты ушел? Что я сделал не так?
— Ангел, послушай… Я говорил, что приму любой твой выбор… Любое решение. Любое, ангел! И я не отрекаюсь от тех своих слов. Любое. Это тебя ни к чему не обязывает, понимаешь? Ты свободен и можешь развлекаться любыми способами. Как тебе нравится. Как угодно. И с… с кем угодно, ангел! Я не… не претендую, слышишь? Ни… ни на что. Нравится тебе г-гавот — да ради Гос-с-с… С-с-сат… да кого угодно ради! Только… только можно делать это не так… демонстративно. Не… не у меня на глазах. Я ведь не так уж и много прошу, правда, ангел?
— Тебе не нравится гавот?
— Нгк… Нравится.
— Ясно. Значит, тебе не нравится, как его танцую я. Неудобно вышло… Я-то думал, что неплохо освоил, гордился даже…
— Ох, ангел… Ты отлично танцуешь! В том-то и дело, что мне нравится! Очень нравится. Слишком…
— Тогда… почему ты ушел?
— Ангел… Ты хочешь, чтобы я сказал? Ладно, ладно… Я… Я просто не хочу знать, с кем ты танцуешь. Гавот или брейк-данс — неважно, просто не хочу, ясно? Но г-гавот особенно. Даже не… нкг-горизонтальный. Не хочу видеть, как ты обнимаешь их за талии, как сияет твое лицо, твоя улыбка… твои глаза… Не хочу! Как они к тебе прижимаются с обеих сторон, и их руки, их лица… Не хочу, ясно?! У меня и так слишком богатое воображение, не надо его подпитывать, ангел! Мне одного того твоего клуба с танцами для настоящих мужчин хватило выше…
— Эм-м… Кроули… Мы все еще говорим о гавоте? О танце?
— О… нем. Да. Извини.
— Кроули… Это ты извини. Я больше не буду. В смысле, больше не буду его танцевать, раз это тебя так расстраивает. Ни с кем. Обещаю.
— Ангел, нет! Пожалуйста! Я… Я же вовсе не это имел в виду! Я не хочу лишать тебя удовольствий!
— Вот еще глупости какие. Что же это за удовольствие, от которого больно другим?
— Ангел…
— Не спорь. Я уже решил. И вовсе ты меня ничего не лишаешь: я всегда могу потанцевать и один. Или… с тобой. Хм? Ты ведь мне не откажешь?
— Ангел…
— Хотя… гавот, конечно, танец хороший и для настоящих мужчин, но для него требуются трое. Да и у тебя с ним связаны негативные ассоциации… Так что начинать, наверное, лучше все-таки не с него. Как ты смотришь на вальс, мой дорогой? Или есть еще танго. Или этот, который танцуют лежа…
— Нгк…
(Осторожно, после задумчивой паузы):
— Ангел… А ты уверен, что мы с тобой говорим все еще о… танцах?
Рассвистелось не на шутку, снег норовил забраться за ворот, даже подморозило.
Ян вдруг понял, что идет по улице не один.
Помстился намек на движение слева, хруст снега под ботинком. Он остановился. Оглянулся.
Она шагала на два шага позади, упрямо наклонившись вперед. Та самая чернявая цыганка с нецыганским именем Ингрид.
Он позволил ей догнать себя, взял под локоть.
– Теперь-то поняли, чего они боятся? – спросила она.
– Нет. У меня несколько версий, но… на самом деле, просто не знаю. Мы словно на разных волнах. Я кричу – они не слышат. Они кричат – я не понимаю…
– Тогда скажите, Ян, почему за все время пребывания тут вы ни разу не попытались найти свой дом? Почему вы бродили от дома к дому, бродили по улицам и парадным, но ни разу вам даже в голову не пришло просто пойти к себе домой?
– Я просто ничего не помнил.
– Да что вы говорите! Вы прекрасно помнили, что вернулись в город детства. Что у вас был дом, нянька, отец…
– Няньки не было.
– Ай, не цепляйтесь к мелочам. Вы помнили. Но почему-то предпочли жить у чужих людей, а не там.
– Я не знаю, почему.
– Тогда слушайте дальше, – продолжила она разоблачения. – Почему вы поверили всем,– полицейским, прохожим, соседям… а не поверили единственному человеку, которому только и следовало верить?
– О чем вы?
– Почему вы поверили в самоубийство?
– Кто вы, Ингрид? Только не надо сказок про маму-ведьму, бабушку-колдунью и других родственников.
– Тяжело с вами, вы бы знали, как… вы же понимаете, что я не отвечу. Так почему вы поверили в самоубийство?
– Почему? – крикнул он. – Да потому что я все это время не верил ни в какого Матиуша-Шматиуса… Потому что я думал – она тут одна, что просто дурит всем головы, чтобы думали, будто у нее все отлично. А сама сидит в своих пыльных архивах, над своими любимыми фолиантами… Она гордая была. Но совершенно нормальная. Не сумасшедшая, не шизофреничка. Понимаешь?
– Так какого…
– Я пытался. Я говорил с ней, предлагал уехать. Она прекрасный историк, нашла бы работу в столице. Это город ее держал. Я даже представить не мог, насколько крепко. Она жила только им. Его книгами, хрониками, мистическими историями и сказками. Только он для нее был по-настоящему значим. В последнее время меня она даже не слышала, не желала слышать. И город победил. В конце концов, он просто сделал ее частью себя. Своих камней. Знаешь, я был на кладбище. А могилы так и не нашел. Нет могилы.
– Вы до сих пор вините город.
– А не надо?
– Тогда почему вы здесь?
– Не знаю. Верней, теперь, конечно, знаю. Здесь живут славные люди, которые не заслуживают ни вечной зимы, ни такого сомнительного гостя, как я. Я действительно хочу все исправить.
– Если у вас не получится, проклятие сбудется. Если вы умрете, уже ничто не сможет остановить пустоту.
– Пустоту?
– Смотрите…
Аллея уходила во тьму. Растворялись в ней, словно таяли, старые деревья.
– Жители боятся, что весь город станет однажды вот таким. Он уже становится таким, только медленно. Вспомните, здесь нет ярких красок и громкой музыки. И никто не садится спиной к окнам. Здесь всегда закрывают ставни и двери…
Ян медленно кивнул. Пустота в сердце рвалась навстречу пустоте, что разлилась в конце аллеи. Там был дом. Там, наконец, можно будет отдохнуть.
– Ян! – неожиданно окликнул его звонкий голос. – Стой! слышишь? Ты же обещал!..
Ян словно споткнулся. Никакой Ингрид рядом не было. Только тьма, в которой терялись дома и деревья. И голос за спиной:
– Ян, ну пожалуйста…
Он оглянулся. У перекрестка смутно угадывались две фигуры. Зденека было сложно с кем-то спутать а, вернувшись, Ян узнал и второго человека.
– Здравствуйте, Юджин, – бодро сказал он. – Гуляете?
– Второй глаз тебе подбить, что ли? Для воссоздания внутреннего душевного равновесия.
– За что это?
– А чтобы не лез, куда не следует.
Зденек схватил Яна за руку, и очевидно вознамерился никогда не отпускать.
Ян сказал:
– Вон там есть скамейка. Совсем недалеко. Подождите меня на ней. Я скоро вернусь.
– Оттуда никто не возвращается, – шепотом, но упрямо сообщил Зденек.
– А я вернусь. На этот раз я знаю, что делаю.
– Объясни, – потребовал Юджин. Он не торопился выходить на аллею.
– Я там жил раньше. Понимаете? Там мой дом.
– И что? – опять едва слышно сказал Зденек.
– Как что? Если у гостя есть дом, то какой он тогда гость? А малыш? Он уже не гость, а хозяин. И сам может кого угодно позвать в гости.
– Я туда не пойду. – Зденек, страдая, опустил взгляд.
– А я и не зову. Просто прошу меня подождать. Я постараюсь быстро.
Ян уже уходил, когда услышал ворчливый голос Юджина:
– Через два часа не вернешься, пойду тебя искать.
Он поднял руку, давая знак, что услышал.
— Зачем же ты у нас лучшего работника увел? — смеется на следующий день Платон.
— Кого это?
— Евражка сейчас ко мне подходит и говорит, что по средам она охотница.
Евражка стоит рядом и гордо улыбается. Вчера я узнал, что о чудиках она знает не меньше меня, а может, и больше. Вот Мудр спрашивал, кто их жен и детей кормит, пока они здесь работают. Оказывается, Медведев. Не сам, а чудики из его бригады. Как Платон Евражку. Это называется ЗАРАБОТНАЯ ПЛАТА.
— Мог бы у меня спросить, — фыркнула Ксапа, когда я вечером ей рассказал.
— А почему Евражке платит, а нам — нет.
— Так вы эти дома для себя, для своего общества строите. Скажи спасибо, что Медведев с вас платы не требует. А Евражка в нашем обществе чужая.
— Теперь Евражка нашей стала. Платон больше не будет ей платить?
— Думаю, будет, если Медведев не вмешается. А Медведев не захочет лишний раз со мной ругаться.
На всякий случай утром я предупредил шабашников, чтоб о Евражке при Медведеве поменьше говорили.
— Точно, парни, — поддержал меня Платон. — Эксплуатация детского труда… Ну, вы меня поняли. Сам не спросит — молчим. Фред, к тебе это особенно относится.
Ближе к обеду приходит медсестра Ирочка и сообщает, что ей позвонила подруга. К нам летят Медведев, Питер надзорщик и очень важные гости. Но это тайна и сюрприз. Платон вспоминает чью-то маму и отправляет всех
мыть уши и гладить шнурки. Это у него юмор такой. Идем на третье озеро. Вода холодная, купаться никому не хочется. Заходим по колено, моемся, переодеваемся в чистое. Вадим дает задание вдовам приготовить что-нибудь вкусненькое. Ксапа предлагает сделать кому блины со сметаной, кому
пельмени. То есть, сначала блины, а потом — пельмени, это быстро. И то, и другое — из привозных продуктов. Наши бабы не умеют муку делать. Сметана тоже привозная.
Я предлагаю заменить блины ржаными лепешками. Не нравятся мне блины, их есть трудно. Тонкие, гибкие и рвутся. Кочупа и другие чубары хотят узнать, что это такое, а Жамах с Мечталкой берутся помочь Ксапе, будто всю жизнь ТЕСТО месили. Вдовы тоже делают вид, что им все знакомо. Старая
спрашивает, не прислать ли девок в помощь.
Любопытных становится все больше, и каждый хочет попробовать ПОЛУФАБРИКАТЫ. Бэмби с Ирочкой строгают овощные салатики и суют миски всем, кто тянет руки к тесту. Овощи тоже привозные.
Появляются дети, а за ними — сердитая Света, и заявляет, что мы ей занятия сорвали.
— Медведев с Питером летят. Можешь пробить у них свой лазерный принтер, — объясняют ей.
— Откуда узнали? Кто сказал? — удивляется Света. Геологи
перемигиваются и дружно кивают на меня. Шутки у них такие.
— Клык, правда? — «ведется» Света. Я прикидываю, когда Ирочка нас предупредила, сколько времени прошло…
— Должны уже появиться. Слышишь? — поднимаю я руку, призывая к тишине.
И точно. Если прислушаться, слышен далекий гул незнакомого вертолета. Мы их привыкли по звуку различать, но такого еще не слышали. Вскоре он уже разворачивается над посадочной площадкой и аккуратно садится. Первым выходит Медведев, за ним Питер. А дальше — женщины чудиков. Много!
— Песец… — тихо и обреченно произносит Толик. — И Глаша здесь, и Натка! Ребята, мы в жопе. Сереге точно песец.
Я хочу тихонько у Ксапы спросить, что случилось, но она сама не в курсе. Вадима за рукав дергает, выясняет.
— Наши благоверные прилетели, — говорит ей Вадим. Ксапа старается удержать серьезное лицо, но это не получается. Прижимается к моей спине, обхватывает сзади руками и придушенно хихикает.
— Михаил Николаич, вы мне принтер заказали? — спешит к Медведеву Света. Громко так, чтоб Питер тоже услышал. Женщины — они хитрые.
Геологи тем временем делают вид, что очень рады прилету своих женщин. Сергея нет, а Бэмби спешит к пилотам. Коротко о чем-то с ними беседует и весело, вприпрыжку подскакивает к озирающейся одиноко стоящей девушке чудиков. Хватает ее за руки, тащит к своему ваму. Подхватывает щенка, целует в нос и говорит, говорит, говорит. Энергия так и хлещет через край.
На краю поля появляется Серей.
— Серь’ожа! — кричит Бэмби, машет ему, сует щенка незнакомке, бежит навстречу и повисает на руке, радостная.
— Ната, я тебе все объясню! — кричит Сергей девушке чудиков и быстрым шагом идет навстречу. Девушка опускает щенка на землю, молча ждет, а когда он приближается, размахивается и бьет кулаком в лицо.
— Блин! Начались аплодисменты по щекам, — вполголоса комментирует Ксапа. Вытаскивает за рукав из толпы встречающих Михаила и тащит к кустам. Я иду следом.
— Ты что за цирк устроил? Предупредить не мог? — наседает на Михаила Ксапа.
— Я устроил??? Мне надоело читать доклады о блядстве, которое тут творится! — рычит в ответ Михаил. — Семь мужиков катают троих баб. Вся Европа следит за тем, кто из русских кого из местных трахнет. В Интернете тотализатор организовали. Знаешь, какие ставки?
— А ты не боишься, что Бэмби сейчас вызовет Натку на бой на ножах? На кого поставишь? Спорим, Бэмби Натку в два удара сделает!
— Твою мать! — Михаил хочет бежать, но Ксапа удерживает его за рукав.
— Стой! Стой, кому говорю! Здесь Бэмби не будет драться. Она тут чужая. И рабыней долго была. Вот Жамах могла бы.
— А бабы геологов?
— Подожди ты со своими бабами! Откуда Европа знает о том, что здесь происходит? Ты что, видеонаблюдение установил?
— Надзорщики, — постепенно остывает Михаил. — Твои любимые. Ты их хотела — ты их получила! Нате, кушайте!
— Ну, Фрэд, ну камрад! Я с него живого шкуру спущу и барабанов наделаю! — теперь уже Ксапа порывается бежать, а Михаил ее удерживает.
— Не шуми. Парни делают свою работу. В том, что информация прямиком идет в прессу, они не виноваты. Ты не сказала, бабы геологов могут драку затеять?
— Они-то с какого ляда? — даже удивляется Ксапа. — Мих, ты не въехал, здесь каменный век. Коллективный брак — обычное дело. Особенно для вдов, которые кормильца потеряли. Их никто не обманывал, они знают, что у геологов есть жены. И они поскорей хотят завести детей от геологов. Твои парни ведь не бросят женщину с ребенком?
— Дурдом!
— Закон выживания! Объясни там наверху, что брачные обычаи за тридцать тысяч лет слегка сдвинулись. Я сама второй женой хожу.
— Ты первая, — поправляю я. От меня отмахиваются.
— Ну все-таки, мог бы по-человечески, — уже тихим, обиженным голосом пеняет Ксапа Михаилу.
— Оксана, ты не знаешь, как далеко все зашло. На меня давят. А так — полчаса, и обстановка тем или иным путем стабилизируется. Дальше было бы только хуже. Думаешь, если б жены обо всем через Интернет узнали, было бы лучше?
— Дурак ты, Михаил, и уши холодные! — всхлипывает Ксапа и утирает нос кулаком.
Тут я замечаю, что целая толпа степнячек с тремя полосками ведет к нам ту девку чудиков, которую Ксапа и Толик звали Наткой.
— Здравствуй, Натка, — говорю я ей. — Что-то случилось?
— Для вас я Наталья Юсуповна, — сердито отвечает она.
— Наталья Юсуповна, еще два слова в таком тоне — и ты летишь отсюда спецрейсом. Немедленно и навсегда, — тихо произносит Михаил. — О чем мы перед вылетом говорили?
— Простите.
— Клык, объясни Натали, что Серь’ожа хороший, — вступает Туна. — Он Бэмби ни разу не бил, только грозился. Он и Натали бить не будет, я правду говорю!
— Слышь, Наталья Юсуповна, тебя здесь бить не будут, — хихикает Ксапа как-то нервно. — Будешь второй женой. Мусульманам четыре жены дозволено, а ты будешь всего-навсего второй. И удобства здесь на улице. Чуть дальше ста метров, чтоб запах не долетал. И магазинов нет. Даже свекла не растет, чтоб щеки подкрасить.
— Думаете, сбегу, не выдержу? У меня, между прочим, тетка в деревне живет!
— Тетка — это, конечно, аргумент, — улыбается Михаил. — Только не забудь у местного руководства разрешение на прописку получить.
Сижу под деревом и наблюдаю за порядком. Чтоб бабы геологов ничего запретного не натворили. Это Ксапа мне велела. Мудр тоже, но Ксапа первая. Сама вправляет мозги Натке. А мне на всякий случай мобилку включила, чтоб я слушал и, если что, на помощь бежал. Бабы чудиков скандалить уже перестали. Вадимова Глаша поначалу тоже драться пыталась, Вадима ладошкой по лицу била. Но сразу видно, не умеет она по-настоящему драться. Я даже вмешиваться не стал. Теперь удивительное наблюдаю. Бабы как бы помирились со вдовами, вместе на кухне сковородки двигают, кастрюлями гремят.
— … Он по-любому кобель и сволочь! — доносится из мобильника наткин голос.
— Он честный благородный человек, — утешает ее Ксапа. — Не смог мимо зла пройти.
— Мимо юбки, ты хотела сказать!
— Ната, не надо так. Бэмби была плененной рабыней. Ее мужики всем племенем трахали. Он ее спас.
— А больше спасти ее было некому?
— Некому. Это не в нашем племени было. Он — пилот, летает часто и далеко, больше других контактирует с дикими племенами. Вот так и получилось. Я позднее тебя с Фархай познакомлю, ее тоже он спас. Пока у нас в племени живет, осваивается.
Зря Ксапа нас племенем называет. Научит неправильно, потом не отучить будет. Племена — это у диких. У нас — общество. По-научному — социум.
— Ну, если спас девчонку, зачем обязательно к себе в постель тащить?
Умеет Ксапа с людьми разговаривать. Всего несколько слов сказала, а у Натки голос уже не злой, а обиженный.
— Ната, никто Бэмби в постель не тащил. И мысли такой не было. Но поставь себя на место девочки. Впервые с ней кто-то по-доброму, по-человечески обращаться начал. Вот она в Сергея с первого взгляда и влюбилась.
— Мог бы вернуть ее родителям.
— Да вернул он ее родителям. Отвез в родное племя. Сбежала… Ты учти, здесь не город, трамваи не ходят. А расстояния десятками километров меряют. Пока она до нас добралась, ее пять раз могли волки съесть. Второй раз возвращать не решились, надеялись, что кого-то из местных парней выберет. А она намертво в Сергея втюрилась. Деталей я не знаю, как раз тогда копье в грудь получила и в больницу загремела.
Видимо, тут Ксапа распахивает куртку и хвастается шрамами, потому что некоторое время слышатся только «ах» и «о, боже».
— Ежкин кот! Оксана Давидовна, что мне делать? — уже не обиженно, а жалобно. — Он же сам у меня руку просил, в жопу целовал.
— Куда???
— Ну, это долгая история. Мы как-то на пикнике слегка отметили, все по парам разбились, разбрелись. А мне он достался. Это парни так сговорились. Я в то время на него и не смотрела даже. Ради Альфреда на пикник дернулась. А Серый еще раньше на меня глаз положил. Я и не думала, что у него серьезно. Альфред с Катькой замутил, я сижу злая, не знаю, кому глаза выцарапать. А он, представляешь, мне предложение делает. Будто не видит, что я не в себе. Без всякой подготовки, прямо в лоб: «Выходи за меня замуж». Ну я и рявкнула: «Поцелуй меня в жопу!» Он опешил, переспросил
даже. Я и выдала ему все, что для Фрэда накопила. Я же детдомовская, мы в словах никогда не стеснялись. В той моей тираде, наверно, только предлоги культурно звучали. Сама чувствую, что перегнула палку. То ли извиниться надо, то ли уйти. Решила уйти. Вскочила и даже пару шагов сделать успела.
А в следующий момент он меня за шкирятник схватил, назад рванул. Как куклу вертит, джинсы стягивает. Ниже колен спустил, все, по ногам связана, не убежать. Сопротивляться бесполезно, он сильный как медведь. Даже кричать боюсь, щенком повизгиваю. В голове только две мысли бьются:
выпорет или изнасилует. А он с меня и трусики спустил. На брюхо перевернул, горстью травы задницу протер и влепил два смачных засоса. Сначала в одну ягодицу, потом в другую. На ноги поставил, джинсы на место натянул, сказал: «Завтра ответ дашь» и ушел. Вот тогда я и поняла, что нельзя такого мужика отпускать.
И завертелась у нас любовь как в кино. Ссоримся, миримся, друг за другом бегаем. Мы же оба слегка на голову шибанутые. Слова «нет» не признаем, командовать любим. А в семье должен быть один командир. Но постепенно научились по мелочам друг другу кровь не портить. Серый сюда нанялся, чтоб по-быстрому на квартиру накопить. Деньги мне на книжку
сбрасывает. И вдруг я на финском сайте в Интернете читаю, что у него местная пигалица завелась. Оксана Давидовна, что мне делать?
— Ой, Натка, мне бы кто подсказал. Нас же двое у мужа. Так сложилось, что я сама Жамах в семью привела. Она двустороннюю пневмонию схватила. Я ее выходила, на ноги поставила. Ревновала по-страшному. Теперь дружим.
— Вы советуете мне второй женой пойти?
— Ната, я тебе ничего не советую. Ты сама решить должна. Помни только, что у тебя всего два варианта: или второй женой, или отойди в сторону. Бэмби обижать здесь никто не позволит. Она уже своя, а ты не — чужачка.
— Ну уж второй женой я не буду, пусть не надеется!
Поладили женщины. Даже интересно, чем кончится. У Сергея вам тесный, маленький. Вдвоем жить еще можно, втроем никак нельзя. И костер в ваме чудиков разводить нельзя, у них пол брезентовый. А скоро холодно станет.
Чудики — они чудики и есть. Совсем о будущем не думают.
Он хорохорился, надеясь, что Дана не увидит признаков начинающегося приступа. Сдерживать кашель становилось все трудней. Возможно, это подошел к концу ресурс имплантатов и стимуляторов. А может, еще поживем, перетерпев унизительный период беспомощной слабости, когда валяешься на земле сипящим и хрипящим куском плоти, на которую страшно смотреть. Единственный вариант заключался в том, чтобы заставить ее идти вперед — посмотреть дорогу, например. Мало радости загибаться в присутствии девчонки, которая только что тебе, большому и сильному, изливала душу.
— Лучше ползти ногами вперед, — пояснила она, заглянув в отверстие. — После изгиба будет довольно высоко…
— Давай вперед, — предложил Саат. — Догоню.
— Да? А может…
— Догоню, догоню. Когда выберешься, крикни.
— Хорошо.
Она еще раз внимательно посмотрела на Саата, покачала головой, но послушалась. Почти сразу Саат попытался «настроить» дыхание. Дышать медленно и неглубоко. Иногда это помогало.
Не в этот раз. Слабость подкатила головокружением, почти тошнотой. Уже через какое-то мгновение он лежал на полу, сжавшись в сотрясаемый судорогами комок. Только надеялся, Что Дана провозится долго, и ничего не услышит…
Когда она вернулась, этого Саат не заметил.
Он даже приблизительно не знал, сколько прошло времени от начала приступа. Как всегда в таких случаях, по телу разливалась слабость, голова кружилась, перед глазами пылала краснота. Только через какое-то время сообразил, что его голова покоится на чьих-то коленях. Дальнейшее изучение ощущений показало, что под спиной у него тоже отнюдь не голый пол. Скорей всего, там чья-то куртка. Непорядок. Куртку нужно вернуть хозяйке — здесь холодно-холодно, здесь нельзя без теплой одежды.
Для этого нужно подняться. Для этого нужно подняться… н-да.
Журчание воды и холод сыграли куда более значимую роль в самоубеждении, чем проснувшаяся совесть. Хотя встать оказалось непросто. Привычно уже сел, прислонившись к стене. Рядом с девушкой.
Он ждал, что Дана что-нибудь скажет, но нет. Промолчала. Тактичная.
Шея затекла, спина тоже. Дышать… получалось. Это единственное, что он мог бы сказать доподлинно.
— Давно я?..
Поежилась, склонила голову набок, ответила:
— Достаточно, чтобы я успела испугаться. И достаточно, чтобы я успела свыкнуться с мыслью.
— Извини.
— Ты как солнечный зайчик, — неожиданно для себя вслух заметил Саат, — все время рядом, а не поймаешь.
Дана заулыбалась даже где-то кокетливо:
— А ты попробуй не ловить. Просто руку подставь…
Солнечный зайчик. Светишь для тех, кто рядом. Ни тепла от тебя особенного, и особенных свершений. Но зато на тебя невозможно смотреть без улыбки…
Саат демонстративно подставил открытую ладонь. Она, продолжая улыбаться, ткнулась лбом ему в плечо. Надо ли говорить, что попала в самый синяк?
Но ради такого дела стоило потерпеть.
— Может, тебе еще отдохнуть? Там узко и спускаться придется по трубе…
— Через час будем, как две сосульки. И к тому же, обрушения могут продолжиться.
— Не знаю…
— Ты за меня, что ли, переживаешь? Это, конечно льстит. Но я вполне уверен в своих силах.
— Саат-саа. Вам никто не говорил, что вы упрямы, как агорский монах, и самоуверенны, как не знаю, кто. Как будто меня тут не было. Вот интересно, все мужики такие? Когда мой брат сломал руку, он тоже всем говорил, что в полном порядке, и даже собирался выступать…
— Не тот случай.
Саат поднялся на ноги, демонстративно не придерживаясь за стену.
— Давай, показывай дорогу.
— Ну, если…
Что «если», она не договорила. Как-то даже излишне поспешно забралась в лаз и исчезла из виду.
Велли зря волновался. Пилоты атмосферников знали свое дело, и не отвлекались на мелкие, непонятного статуса цели.
Незадолго до их появления над полем, колонна гведианских каров рассыпалась на отдельные четверки, энергетические щиты исчезли, вместо них включилась маскировка. Теперь машины почти сливались по цвету с пространством вокруг.
— Зря они, — прокомментировала Мелисса. — Пыль все равно выдает.
Вскоре ее пророчество подтвердилось. Катера прошли над полем неслышным смерчем и скрылись из поля зрения, оставив за собой след в виде раздавленных, невероятным образом смятых остовов. Еще минуту назад это были вездеходы гведианской армии…
Джет по результату атаки определил, что использовались гравитационные мины. Иначе не объяснить, каким образом военная техника вдруг приобрела такие чудные контуры.
— Значит, все? — изумленно спросил Велли, — гведи больше нет?
— Джет, между прочим, появилась сеть, — сообщила Мелисса. — Только качество не очень, наверное, здешние передатчики уничтожены, сигнал идет от Руты. Ну, что? Будем ждать здесь, или в здании? Там хотя бы тень.
— А рухнет?
— Ну, нет, так нет.
Атмосферники с базы TR-12 приземлились на дальней полосе, не подвергшейся разрушению во время осады. Джет видел, как они разворачиваются хищными клювами к пескам.
Была безумная мысль — пойти навстречу пилотам, встретить их первым, объяснить ситуацию. Но стоило подумать, сколько придется топать по солнцепеку, и весь энтузиазм куда-то исчез.
— Давайте тогда хоть за угол зайдем, в тенек, — жалобно предложил Риммер, — а что такого я сказал?
Джет и Мелисса переглянулись. Их пленник продолжал сыпать здравыми идеями.
— Ну, пойдем. Посмотрим на дело рук своих…
«Дело их рук» впечатляло — там, где еще совсем недавно величественно поблескивал купол большого зала, зияла воронка, полная мусора и невнятных обломков. Та же участь постигла правое крыло. Зато купол диспетчерской на вид совсем не пострадал.
Мелиссе и Джету одновременно пришла идея попытаться вызвать по сети Саата или Дану. Но чуда не произошло — то ли их засыпало, то ли они забрались слишком далеко под землю.
Мелисса, словно оправдываясь, сказала:
— Говорю же, сигнал слабый. Трансляторы из Руты не дотягиваются. Да?
На границе между явью и сном ко мне приходит одно видение: я открываю дверь на улицу, а за ней – настоящая зима, белая, снежная. Накатывает непередаваемое ощущение близости Рождества. Потом приходят другие, о первых сутках пребывания на Голконде. Медленно, крупными хлопьями, падает снег. Оранжевый снег, собирающийся в бурые сугробы: по составу он ближе к земной нефти. Ал носится по парку, совершая нелепые прыжки из-за меньшей силы тяжести. Ловит на синтетический язык падающие снежинки, изображая щенячий восторг. Наверно, вспоминает о временах, когда был живым псом, а не киборгом с нано-реконструированным мозгом. Единственный мой товарищ по долгому путешествию в зиму. В усадьбе играет музыка, перед домом проецируется праздничное тривидео столетней давности.
Думал ли я, вступая в портал, чем всё обернётся? На пересадочной станции Квадриги одиннадцать дверей. Помещение было заброшено, как и сам город. Разметки на дверях никакой, и мне пришлось открывать их все, пока за одной не оказалась оранжевая зима.
– Эта затея плохо пахнет, – сказал Ал.
Мы с Алом давно вместе. Когда-то я подобрал щенка на улице – тогда я мог позволить себе быть добрым. С тех пор он всегда со мной. Вместе мы попали в ужасную аварию, вместе прошли реабилитацию, сделавшись киборгами. Единственным спасением стало согласиться на нейрозамещение. Наверно, никто не стал бы возиться с собакой, но в корпорации увидели в этом хорошую рекламу: мальчик и его пёс. Родители никогда не расплатились бы за те чудеса, что нам предоставили, но всё решилось само собой: мы стали рекламными рабами и лет через тридцать-сорок смогли бы выйти из-под опёки. На самом деле – довольно безбедное существование, хотя я и уставал от избыточного внимания.
– Полцарства за коня? – в сотый раз повторяет он древнюю цитату: я так и не удосужился посмотреть, откуда. – Догоняй!
С ним совершенно невозможно разговаривать! Стоило расширять сознание, чтобы забить его всей этой буддисламской чепухой про хлопки одной ладонью по голове лысого раба? Я слепил холодный шар из оранжевой массы и бросил в Ала. Он поймал снежок на лету. Хорошо! Почти как раньше.
…Здесь, в парке, света совсем мало. Серый снег и серый лёд едва отражают его. Меня, наверное, давно занесло бы, но здесь постоянно дует ветер. Только такой мертвец, как я, способен выдержать его напор. Вокруг меня – парк ледовых скульптур, замороженных до твёрдости камня. Странно изогнутые абстрактные фигуры мало напоминают привычных существ и персонажей, но наблюдать за ними интересно. Каждая статуя слабо подсвечена изнутри… Жаль, что сейчас я не могу ими любоваться: я могу смотреть только вверх.
…Первой я убил подружку в Рио. Случайно застрелил, приняв за вора. Заигрался в театрализацию, будь она неладна! Потом побоялся разбирательств и сбежал. Это была катастрофа: все контракты рушились, находясь в тюрьме, я не смог бы расплатиться за импланты. Меня страшило, что их просто изымут. И я бежал. Каждое новое убийство давалось легче. Все ли убитые были негодяями? Не уверен. Но чем дольше существуешь, тем меньше остаётся у тебя выбора. Последним я убил самого себя – точнее, те живые клетки и органы, что ещё оставались у меня. Иначе не смог бы на Голконде обходиться без скафандра. Иногда, чтобы выжить, приходится лишить себя жизни. Вот такой парадокс.
Я стал профессионалом. Собирал информацию о киллерах. Многие авторы утверждали, что человек – прирождённый убийца. Помнится, один профессор писал, что наш вид стал разумным только благодаря тому, что съел неандертальцев. Кабинетные умники могут придумать что угодно. Не скажу, что мне это нравилось, но я здорово поднаторел находить себе оправдания.
Ал был не таким. Он шёл за мной, потому что это был я. Его хозяин и друг. Он и умер как настоящий пёс – наверное, такими были древние самураи. В свойственной псу манере он сказал, что затея с Голкондой «плохо пахнет». Но идти в портал не отказался.
Я спросил:
– Что здесь не так?
– Из этой дыры нет возврата.
«Еще один коан» – я решил не обращать внимания.
…Мне была нужна уединённая планета, чтобы переждать фатальное развитие кармы. На заре космической эры астрономы обнаружили звёздную систему Лахман 16, в которой не было ни одной звезды, а только коричневые карлики – сначала два, а потом к ним добавился третий. Считалось, что там не может быть планет, но потом обнаружили Голконду, обледеневший мир, каким-то чудом удерживаемый в точке либрации. На неё отправилась экспедиция, построившая портал. О находке быстро забыли, потому что планета оказалась скучнейшей. Богатый мизантроп и писатель Дэниэл Бун Девис построил там шикарную усадьбу. Но и ему это место прискучило. У родителей было собрание сочинений Девиса. Долгое время я считал Голконду и усадьбу на ней выдумкой. Пока случайно не наткнулся на сообщение о планете на астрономическом сайте. До меня его не просматривали по меньшей мере сто лет… Рассчитывая провести время с комфортом, я прихватил зип со всем необходимым пост-человеку барахлом: виртуальный бонсай, театралку, фильмокниги. Небольшой такой чемоданчик, способный создать и поддерживать сеть там, где её быть не должно. Современный человек без сети – не совсем человек. Шутка. Я подумывал, отсидевшись, затеряться на краю, занявшись терраформированием – созданием искусственных ландшафтов и микроцивилизаций.
Усадьба была в отличном состоянии, если не считать одного разрушенного крыла. Слуги деятельно суетились, в комнатах дежурили горничные в сексуальных нарядах. Некоторые постановки, запущенные хозяином, ещё игрались: строились города, добросовестно бились виртуальные армии. И ни одного человека. Райское местечко для социопата, подобного мне! Я не ждал гостей.
Всё случилось так неожиданно.
– Базилио Крейц? – раздалось у меня над ухом. – Вы арестованы.
Какой может быть реакция на столь дерзкое заявление у профессионального убийцы? Я начал стрелять, едва услышал своё настоящее имя. Ответный выстрел отбросил меня на скамью. Как ни странно, я всё ещё был жив. Мне только расплавило бластер – заодно с механической кистью.
– Сдавайтесь, у вас нет шансов!
Шансы были, но я не хотел раньше времени идти на крайние меры. Поэтому приподнял руки, точнее, то, что от них осталось.
Рассмотрев преследователя, я разочаровался: тринимэшная внешность: глаза на пол-лица, как у долгопята, закрученные спиралью волосы и кислотная курточка под модным силовым скафандром, на поверхности которого постоянно возникали трим-изображения. В руке гаджет, выполненный в виде старинной буссоли. Возможно, у него были ещё помощники на носимых, но что от них толку на планете, где нет свободной сети? И такой пижон смог меня фиксануть? Смешно. Даже жалко его убивать. Гораздо больше опасности представлял его спутник – робот в виде женщины с девятиствольной базукой на плече. Но и с ней можно было справиться.
– Вы долго скрывались, перемещаясь с планеты на планету, и вычислить ваше убежище было нелегко.
Люблю хвастунов! Мальчик решил порисоваться, перечисляя, как шёл по моему следу, кратко останавливаясь на устранениях, которые он приписывал мне. Список был далеко не полон.
– Детектив…
– Я не полицейский, я представляю секретную службу твирлианской республики.
Чёрт бы его побрал! Еде один гений шпионажа ещё одного виртуального анклава.
– Простите, суперагент.
– Последние тридцать шесть часов я функционер-руководитель.
– Поздравляю, – кисло ответил я.
Функционер пожал плечами. За время моего бегства мир сильно изменился. Галактическое содружество стало фикцией, едва родившись. Все эти анклавы, автономии и корпорации, считавшиеся частью старых государств, жили по своим правилам. Открытые и закрытые зоны, граждане и не-граждане. Старые добрые мафии, неотличимые от нано-республик. И все стремились обзавестись собственной секретной службой. А чтобы те могли действовать эффективнее, появилась общая сеть – агентурная, информационная. Вроде архаического интернета и водоворота, которые я ещё помнил. Хотя, наверное, больше это напоминало рынок – единый и конкурирующий.
А потом всё заменилось краткосрочными прагматическими контрактами. Семья, общество, служба – всё подменяется разовыми действиями. Каждый теперь не просто сам по себе, даже отдельный человек дробится на краткосрочные функции: выполнил и забыл. Оказалось выгоднее нанимать частников, чем иметь постоянный штат. Все стали наёмными работниками – солдатами на одну битву. Копы, спецагенты, киллеры – всё смешалось. Я точно также мог преследовать его. Если б не поленился обзавестись официальной лицензией. Вроде бы сверху всё, как и было раньше – города, люди, общественные институты. А внутри – квантовое мерцание функций. Любые занятия и даже пол меняются, как перчатки. Беда в том, что люди сейчас не живут, но играют. Не понимают реальность смерти, например. Наверное, я – последний романтик цельности. Потому все так меня и преследуют.
– Разве любовь к путешествиям считается преступлением?
– Для всех кроме вас – нет. Восемь лет вы провели на Гхоче, ничем не проявив себя, кроме незарегистрированного робопса. Потом вы неожиданно выиграли в казино крупную сумму денег и снова исчезли. Зато в столице остались три убийства. Окончательные убийства!
Помню, все трое были отпетые мерзавцы, которых заказали конкуренты. Право же, я оказал Гхочу благодеяние.
Вслух я этого не сказал:
– Ну и что? никому не запрещено играть в казино и иметь своего робопса!
– На Фрэнке вы провели двенадцать лет, засветившись разве что участием в разрушении виртуальной империи Белл Даркин. В итоге – пять загадочных смертей и вы снова улетели.
Каюсь: достала меня эта сучка Даркин, что было делать? Я пожал плечами.
– Следующая остановка – Бейлифат на Твиде, где к власти пришли сепаратисты. Здесь вы пробыли дольше всего – пятнадцать стандартных лет – и бежали, когда Бейлифат урегулировал свои отношения с галактическим содружеством. На оперативной съёмке встречи мятежных баронов можно разглядеть человека с собакой… А потом в княжестве прошла череда устранений. Ваша профессиональная деятельность давно вышла за рамки простой уголовщины и привлекла определённое внимание. Мои коллеги на нескольких планетах ждут общения с вами.
Наверно, да. В смысле — перешёл грань. Только вот где она сейчас – грань между уголовщиной и политикой? А наш петушок захотел склевать золотое зёрнышко. Побыть призёром, вольным охотником за нехорошим парнем. Ну-ну.
– У вас богатая фантазия!
– Все преступники так говорят, – он кивнул.
Не думаю, что мои реплики что-то значили для него.
– До сих пор вы посещали только самые заселённые миры, те, в которых легче затеряться. Миры, испытывавшие в последнее время определённые сложности. Следующим вашим убежищем могли стать Брисго или Мареск.
Я не сразу понял, что его рассказ напоминает мне пародию на Борхеса:
– И вот здесь-то я и обнаружил одну интересную особенность, – в его голосе зазвучало торжество, мальчик показал свою «буссоль», словно это она помогла ему найти собственную смерть. – Гхочъ, Фрэнк и Твид образуют почти идеальный треугольник, в центре которого находится Лахман 16. Место, о котором почти все забыли!
– Было ли это разумно? – вздохнул я, но больше ничего не успел сказать.
Робот держал меня на мушке, пока его начальник распинался. Дурачок, наверняка никому не сказал. Мечтал сам заработать славу поимки известного преступника. Я хотел попробовать договориться ним по-хорошему, как профессионал с профессионалом. Или – заманить в ловушку. Не успел. С возрастом жизнь становится печально предсказуема. Когда я устанавливал ловушку, то думал, что это дань профессиональной паранойе. Увы, нет. Лучше бы я взорвал портал!
– Ал!
Поздно.
Мой друг решил всё по-своему: у него не было шансов против робота, почти танка, но он пожертвовал собой. Небольшой толчок — и дело сделано. Он сбил их, столкнул в ловушку, и сам погиб. На этом, собственно, всё и закончилось – они сразу перестали функционировать. Мне повезло меньше: проклятый бот успел обездвижить меня. Взрывом кресло со мной сдвинуло на десяток метров и развернуло.
…Я сижу в парковом кресле, вырубленном из льда, напоминая древнего Стивена Хокинга. Нижняя часть моего тела, которую я совершенно не чувствую, давно смёрзлась в единое целое с сиденьем, а голова повёрнута к небу. Многие верят, что наноботы – всесильны. Но если недостаточно энергии – они мало что могут. А проклятая роботесса разбила моё «атомное сердце». Скудно подпитываемые радиоизлучением brown dwarf’ов, нанобы могут лишь раз в несколько месяцев пробуждать к жизни часть моего мозга. Какое-то время я брежу в полузабытьи, потом – осознаю где нахожусь, немного любуюсь небом и снова впадаю в кому. Всё, что мне остаётся – это вспоминать прошлое, разговаривать с самим собой, глядя в промороженные небеса, и ждать. Согласно оптимистическому прогнозу в ближайшие триста лет кто-нибудь посетит планету. И, может быть, захочет меня спасти. Быть может, мир снова изменится… Если мои мозги к этому времени окончательно не промёрзнут.
Ещё можно просматривать часть записей – например, те, где Ал был ещё жив. Чувствовать свою вину и всё такое. Но это – уже не для ваших ушей, как говаривали в те времена, когда я ещё был цел. Я мог бы дать команду своим микро-спасателям на самоуничтожение, но не хочу. Зачем я всё ещё существую, спросите вы? Хм… возможно, я сужу, как игрок, но мне кажется, что вселенная бросает нам величайший вызов на свете: суметь продержаться на поверхности чуть дольше, чем ей хотелось бы. Я буду держаться за эту реальность зубами. Какой бы долгой ни была зима – она закончится.
Сэр, которого Нед увидел перед собой, выглядел настоящим валлийцем: высокий, темноволосый, с ястребиным носом и светло-серыми глазами. Он не стал требовать клятвы, он просто снял с шеи Неда веревку, разрезал путы на его руках и предложил идти за ним. К оседланным лошадям, причем их было всего лишь две — самого сэра и запасная. А к седлу запасной приторочен мешок.
Из этого мешка сэр вынул сапоги, штаны, рубаху и кожаный дублет, кинул Неду: одевайся, моряк. На удивление, все подошло, хоть росту Нед был с полмачты, его на «Морже» так и звали, Полумачта. Ну, пока не потерял глаз и не стал Циклопом.
А сэр молча влез на свою лошадь и ждал, когда Нед последует его примеру. Потом они так же молча добрались до хорошей таверны в центре Кардиффа, там сэр заказал обед, накормил Неда… Нед все ждал, когда же сэр начнет петь о благородстве, долге, чести и втором шансе, а то и христианском смирении и вере? Не дождался. Сэр сидел напротив него изумительно спокойный и равнодушный, даже не делая попыток заговорить. Словно каждый день снимал пиратов с виселицы. Под конец обеда не выдержал Нед, любопытство сгрызло его до самых пяток.
— И за каким дьяволом я вам понадобился?
Сэр глянул на него, едва заметно улыбнувшись.
— Не мне, моряк. Моим детям. Хочу подарить им настоящего пирата. Впрочем, если ты не любишь детей, можешь взять это, — он пустил по столу небольшой потертый кошель, — свою лошадь и катиться на все четыре стороны.
Нед опешил. Что значит катиться? И какие такие дети? Он что, сумасшедший, этот сэр?
А в кошельке было золото. Настоящее, без дураков. Два десятка монет. Вполне хватит, чтобы добраться до Кале, забрать сундучок и купить таверну.
Нед почти было решился сунуть кошель за пояс и смыться, но проклятое любопытство не пустило. А сэр тихо рассмеялся:
— Не стесняйся, спрашивай, пират. Судьба не любит необдуманных решений.
— Так получается, сэр, ваше решение было обдуманным?.. — Нед опустил взгляд на сапоги, отлично севшие по ноге. Сапоги великанского размера, уж он-то знал, как трудно найти такие, только шить на заказ. Такие сапоги случайно с собой не возят. — Вы знали. Про масло, про люк. Откуда?
— Друг сказал. Он всегда знает такие вещи, моряк. Иногда вы зовете его Дейви, моего друга. А он сам предпочитает обходиться без имени. Ну, что еще тебя интересует, спрашивай.
Нед набычился. Этот сэр его дурит, нагло и беспардонно! Друг Дейви! Скажет тоже, сухопутная крыса! За милю видать, что сухопутная! Но… было страшно любопытно. Да, Нед знал, что любопытство делает с кошками. Но удержаться не мог.
— Вы сказали про детей, сэр.
— Сказал, — кивнул сэр все с той же странной улыбкой. — Их двое, мальчик и девочка. Двойняшки, они родятся через неделю, на Самайн. Им нужен кто-то, кто будет их оберегать и учить. И любить. Мой друг сказал, что тебе нужен кто-то, кого можно любить.
Нед потряс головой и заглянул в пустую кружку из-под эля. Хорошего эля. Но кружка-то была всего одна, и сэр пил одну, значит не был пьян в стеньгу… А если сэр не пьян, с чего он несет бред? Ему, абордажнику Флинта, отрезавшему на своем веку столько голов, что пальцев не хватит сосчитать, нужно кого-то любить?! Каких-то там деток сумасшедшего папаши? Да пошел он!
Сэр смотрел на него с тем же спокойным интересом, как на редкую летучую рыбу. Скотина благородная. И молчал.
Нед тоже помолчал немножко, еще раз ощупал кошель, сунул его за пояс и встал.
— Благодарствую за обед, сэр. — Насмешливо поклонился. — Человек я простой, изячным манерам не наученный, так и не место мне около дворянских деток. А другу Дейви от меня поклон передавайте, значит.
— Передам, — кивнул сэр Джеффри.
Выходя из таверны, Нед все ждал, когда ж на него набросятся вышибалы, а то и городская стража? Странное дело, вышибалы на выходе даже не покосились в его сторону. И когда он потребовал у мальчишки в конюшне свою лошадь, мальчишка ее привел. Лошадь. Ту самую, с полупустым мешком у седла.
Ну и хорошо, ну и отличненько! Сэр Простофиля сделал божеское дело, на том свете зачтется! А Нед сейчас рванет в порт, наймется к какому-нибудь пройдохе до Франции, и только его тут и видели!
Странное дело, сэр Простофиля не появился, и когда Нед взбирался на лошадь, и когда отъезжал от таверны. Даже в спину никто не окликнул.
И в порту стражники не обратили на него внимания.
И на кривобокую посудину до Кале его взяли без лишних вопросов, даже лошадь согласились довезти за один золотой. Хорошая лошадь-то, ее продавать надо с толком, с расстановкой, а до отхода всего час…
Когда Нед вел свою скотину к сходням, из грязной воды вокруг посудины показались усатые толстые морды. Заплескали ластами, закричали — тонко, как дети. Лошадь оступилась, замотала головой и уперлась.
— К удаче, — расплылся в улыбке капитан посудины. — Слышь, одноглазый?
Нед отпихнул лошадь от берега, и хмуро кивнул: ага, к удаче. Кто ж не знает, что песня котиков означает благоволение морских духов. Милость друга Дейви.
Или немилость?
Словно в ответ его мыслям с полдюжины котиков стали выпрыгивать из воды, с громким плюхом падая обратно и снова вылетая вверх. Докеры, матросы и весь портовый люд побросали дела и уставились на чудеса: видано ли дело, чтоб морские твари сами приходили так близко к людям? Они ж порта избегают, как чумы.
А Неду, как назло, вспомнилось прикосновение петли к шее и плюх, с которым палач шлепнулся на эшафоте, так эту петлю и не надев. И слитный выдох толпы, когда рядом с ним заскрипел открывающийся под ногами соседа люк, громко хрустнула шея… Из пяти приговоренных четверо умерли на виселице, как постановил суд ее величества. А он, Нед, так и остался стоять на закрытом люке.
Милость друга Дейви?
Может быть, друг Дейви в самом деле прав, а? Господи, ответь мне, если ты есть!
Вместо господа ответила лошадь. Всхрапнула и потянула его прочь, от этого страшного моря и этих страшных зверей с ластами.
Подъезжая к таверне, Нед уговаривал себя, что если сэра Простофили там нет, он вернется в порт и пойдет в Кале, купит там таверну и станет мирным, законопослушным человеком. Даже налоги платить станет. Иногда. Вот прямо сейчас и вернется, потому что не станет же сэр Простофиля его дожидаться целый час.
Он был прав. Сэр Простофиля его не дождался. Зато конюшенный мальчишка, стоило Неду показаться у дверей, бросился к нему с воплем: мистер, мистер, вам письмо!
Нед недоуменно взял бумажку, запечатанную хитрой печатью. Даже разворачивать не стал, толку-то. Неужто сэр Простофиля думает, что моряку нужны какие-то там буковки? Чушь! Настоящий моряк читает ветер и звезды, а не закорючки на бумажках!
— Прошу прощения, мистер, у вас затруднения? — раздался мягкий рокочущий голос где-то совсем рядом.
Нед обернулся.
У дверей таверны стоял тонкий юный джентльмен с мокрыми светлыми волосами и совершенно нечеловеческими глазами — густо-синими, почти без белков. Одет он был во что-то обыкновенное, как носят дворяне в дороге, но на одежду Нед и смотреть не мог, только ему в глаза. Казалось, в них плещется море, и зовет, зовет…
— Вам в Торвайн. Если поспешите, то нагоните сэра Джеффри у северных ворот Кардиффа, — тем же рокочущим голосом сказал… сам Дейви Джонс?!
Нед с трудом оторвался от его глаз, опустил взгляд на бумажку в своих руках, а когда снова глянул на двери таверны, там никого не было.
Нед нашел сэра у северных ворот, чему уже ни капельки не удивился. Впрочем, сэр тоже воспринял его появление как нечто само собой разумеющееся. Сказал только:
— Можешь называть меня сэром Джеффри. Нам надо поспешить.
Путь до замка Торвайн занял трое суток, и большую часть дороги Нед рассказывал. Как-то само получилось, что он выложил новому господину всю свою историю, не сказать, чтобы особенно интересную или чем-то отличающуюся от историй прочих пиратов. В ней тоже присутствовали большая семья, неурожайный год, грабительские налоги, долги и голод. И еще ненависть к богатеньким господам и несчастная любовь к девушке из соседней деревни, выбравшей между сыном рыбака и сыном лавочника — угадайте кого.
Сэр Джеффри отвечал тем же. Его история началась с обедневшего рыцарского рода и верной службы королю, продолжилась взлетом до настоящего герцога и дружбой с морскими фейри, и грозила закончиться печально.
— Ты его видел, Нед. Моего побратима.
О как, уже побратима. С кем же я связался?
Этот вопрос Нед задавал себе потом не раз. И когда сэра Джеффри приветствовала стража герцогского замка как своего господина, и когда Неду пришлось отгонять от новорожденных детей замкового капеллана, вопящего о метках нечистой силы и святом огне. Этот же вопрос он задал себе, когда в первый раз заглянул в глаза новорожденной девочке. Синие, почти без белков, глаза, в которых плескалось море и звало, звало…
Морвенна Лавиния была дочерью моря, и лишь слепой бы в этом усомнился. Те же глаза, те же светлые волосы, те же тонкие черты, что Нед видел совсем недавно.
Он не понимал, как это возможно, и не спрашивал. Ему достаточно оказалось правоты друга Дейви: он наконец нашел, кого можно любить. Марина и Генри, два чужих ребенка, стали смыслом его жизни. Именно им он принес клятву верности в древнем дольмене, куда сэр Джеффри носил детей знакомиться с хозяевами холмов и моря. И именно тогда он узнал, что даже хозяева холмов и волн не всемогущи. Маленький Генри родился очень слабым — немудрено, двойняшки часто рождаются слабыми. А у малыша обнаружилась чахотка. Отец Клод всем, кто соглашался слушать, рассказывал, что виной тому колдовство фейри, и всю жизнь мальчика-человека забрала девочка, отродье нечисти, и что если девочку очистить в святом пламени, мальчик выздоровеет.
Кое-кто ему даже верил. Правда, после того как это при Неде повторил один из конюхов и полетел вниз головой в замковый ров, рты позакрывались.
— Чушь! — веско заявил Нед на кухне, при всех слугах. — Фейри хранят обоих детей, уж поверьте, я знаю точно.
Ему поверили больше, чем отцу Клоду. Наверное, потому что он в самом деле знал точно. А знал точно, потому что слышал своими ушами, как морской фейри обещал сэру Джеффри хранить и защищать детей, и подарить мальчику длинную и счастливую жизнь.
И Нед знал точно, что своего обещания фейри не нарушил.
Правда, совсем не так, как ожидал Нед и как хотел бы сэр Джеффри.
— Я помню, — задумчиво сказала Марина. — Правда, мне казалось, что это был сон…
Им было по семь, когда братик стал часто болеть. Исхудал до прозрачности, на щеках все время горел румянец, и Генри кашлял. Часто, натужно. Мать стала каждый день молиться, отец Клод все время каркал: колдовство, колдовство! Отец приводил лекарей и целителей, те поили Генри вонючими травами, растирали барсучьим жиром, но Генри кашлял и бледнел все больше.
А после того как на его платке отец увидел кровь, он выгнал лекарей, отослал капеллана с поручением в дальний монастырь и рассказал детям про веселых счастливых селки, духов моря. Марина и Генри тут же загорелись на них посмотреть, стали упрашивать отца: покажи!
Они вышли в море смотреть селки в ужасно неподходящую погоду. Набежали тучи, поднялся ветер. Лодка раскачивалась на волнах. Но Марине совсем не было страшно — это же море, оно никогда ее не обидит! И отец сказал, что именно в такую погоду надо знакомиться с селки, а отец всегда говорил правду.
Их было много — лоснящихся коричневых и черных тел в волнах. Они высовывались из воды, пихали лодку, совали усатые морды под руки детям и ласково фыркали, звали поиграть. Марине ужасно захотелось поиграть с селки, ведь это было так весело! И Генри захотелось. Он даже перестал кашлять, и глаза у него разгорелись.
А отец разрешил. Прямо там, в море. Сказал: прыгай, малыш, не бойся. Ты же хочешь быть таким же красивым, сильным и веселым? Прыгай! Тебя ждут твои братья и сестры.
— Генри стал селки? — переспросила Марина. — Значит, это Генри пришел ко мне тогда?..
Она передернула плечами, вспомнив предсмертные крики Фитиля.
— Генри и море, — кивнул Нед. — Ты позвала их, они пришли.
Марина замолчала, глядя на танцующее пламя свечи.
Она позвала — брат пришел. Море пришло. Послушалось.
Все это так похоже на сказку. Страшную сказку.
Совсем не такого хотел для них отец. Или… не отец? Она — дочь фейри, в самом деле дочь фейри?.. Она сама — морской дух?..
У нее в руках словно сам собой оказался бокал сладкого вина.
— Выпей, Марина. И не делай трагические глаза барышни из баллады.
Она выпила. Отдала бокал Неду. Встряхнула головой.
— К кракенам трагических барышень. С отливом выходим к Усатому острову. Мне нужно увидеться с братом.
— Так точно, мой капитан! — Нед шутливо отдал честь. — Есть идти к Усатому острову!
Начинается прилив. С крепостной стены летят в небо поющие петарды. «Кррек-тррек» — словно сотня морских петухов тоскливо чирикает в мотне скользкого невода. Треск и грохот — хлопушки осыпают искрами порозовевшую волну. Трубит горн — и набережная отзывается тысячекратным: «Лудос!» Выше цитадели поднимается стая встревоженных чаек. Зазывалы в торговых рядах истерично подхватывают:
— Лудос-мёд!
— Халва Лудос!
— Лучшие смолы Лудос!..
В шатре мимов смеются дети. На площади раздают бесплатный хлеб и воду. Круг чужеземных седых брахманов ритмично бьёт в талы и тянет заунывные мантры. Кривляются свободные женщины, кокетливо пряча открытую грудь в цветочную лею. Тявкают сытые псы. Многоликие боги над ними пьяны праздником, счастливы и беспечны.
У кромки воды молятся паломники. Десяток акульих туш окрашивают мелководье алым. Самую крупную волокут канатом к берегу. В пеньковом аркане хвост вздрагивает, словно чудовище ещё живо. Застрявший в глазнице боевой топор бороздит древком каменистое дно. Скрипит лебёдка.
Ставни-бойницы над крепостными воротами открываются — в окне префект Велий. Протяжно ревёт горн. Толпа гудит. Мертвенно-бледное лицо префекта сурово, пурпурная тога величественна. Он кажется могучим и статным, но в льняных складках спрятан деревянный конь с мягким седлом — ноги старика давно утратили силу. Скрытые от глаз рабы, раскрашенные киноварью, согнувшись, поддерживают хозяина подушками. Он спит.
Гомон постепенно стихает. Плебс жаждет слова. Префект просыпается и вытягивает руку, указывая на пирс Праведников. Широкий каменный серп делит залив надвое, сбегает ступенями в воду, ограждая отмель Арены ржавой, облепленной тиной решёткой. Низко кружит белохвостый тэйер, наблюдая, как в лодку могильщиков грузят истерзанные тела гладиаторов. Ему будет чем поживиться. Единственный выживший бестиарий замер, преклонив колено. Туника на груди порвана и пропитана кровью. Префект что-то шепчет — невидимый глашатай за спиной зычно чеканит:
— Бой окончен. Мы принимаем дары богов!
Горожане свистят и аплодируют. Бестиарий встаёт, безучастно смотрит, как к стреле поворотного крана подвешивают громоздкую акулью тушу. Тугое брюхо поверженного чудища вспарывают, и в кровавой требухе эдитор находит кошелёк с серебром.
— Лудос! — монеты летят к ногам страждущих. Докеры грязно ругаются.
— Бросай выше!
На крюк цепляют ещё одну тушу.
Горбатый буйвол тащит арбу с железным ящиком, равнодушно рассекая людское море. Кричит погонщик. Сверкая на солнце, расступаются щиты караула. Триарий храмовой стражи лениво стучит по головам напирающей толпы тупым концом копья. Народ пятится. Высокий ящик медленно проплывает мимо — смыкаются щиты — арба вкатывается на пирс. Погонщик вытирает пот. «Ковчег» гладиаторов прибыл, и сегодня в нём будет просторно.
Под нетерпеливый вой акулу сбрасывают в море — в её внутренностях нет сокровищ. Слышны голоса:
— Мы забыты богами.
— Они отвернулись…
— Мало серебра!
Из последней туши падает тяжёлая шкатулка, и толпа ревёт, подпрыгивая от нетерпения. Задние карабкаются на плечи впереди стоящих, сотни глаз пожирают эдитора, открывающего крышку. Золото и кровь брызжет над головами, и тут же начинается жестокая драка.
Сквозь зарешеченное окно бестиарий смотрит на облака и кусает сухие губы — в «ковчеге» нет кувшина с водой. Гремит засов двери.
Префект Велий открывает рот.
— Первый день завершён! — объявляет невидимый глашатай. Ставни-бойницы захлопываются.
Могильщики отчаливают. Белохвостый тэйер провожает перегруженную лодку и не замечает блеснувшую стрелу.
Буйвол жуёт жвачку.
***
Солнце ещё отсвечивало горизонт, играло лиловыми сполохами по воде, но в тени кипарисовой рощи уже таилась ночь, и ликтор Пробус пожалел, что не захватил масляную лампу или… фасцию. Дойдя до пересохшего фонтана, он остановился, ругая угасающий день, выбоины мостовой и свой страх порвать дорогие сандалии в темноте.
— Однажды бравого легионера выбросило штормом на остров амазонок, — хриплый голос, прозвучавший за спиной, заставил ликтора вздрогнуть. Он едва сдержался, чтобы не выхватить кинжал.
— Его обезоружили и пленили, — в словах зазвучала ирония, — изрядно попользовали, а после поволокли к жертвеннику.
Ликтор развернулся на голос, скользя мокрой ладонью о бронзовое навершие.
— С ножом у глотки несчастный попросил последнее слово. И, о великие боги, ему вернули гладиус, дали лодку и отпустили, — говорящий хохотнул и умолк. Мглу разорвал сноп оранжевых искр огнива, заплясало пламя — ликтор плотней схватил рукоять клинка и прищурился. На каменной скамье сидел знакомец триарий, в руке у него разгоралась вязка просмолённых лучин. Он улыбался:
— Что же сказал воин амазонкам?
— Я сюда пришёл не загадки…
— Знаю! — перебил триарий, воткнул потрескивающий факел в завиток ограды и поманил ликтора пальцем.
Подобная дерзость требовала достойного ответа, но ликтор смолчал, поправил шёлковую тогу и подошёл ближе. От легионера несло дешёвым вином и тухлой рыбой. С трудом удерживая равновесие, он поднялся со скамьи — шлем, прикрепленный к панцирю ремешком, забрякал о наградные бляхи. Ликтору пришлось опустить взгляд и надеяться, что брезгливая усмешка, неосторожно промелькнувшая на лице, осталась незамеченной.
— Я знаю, — шепотом повторил триарий и, театрально вскинув руки, стал озираться с притворным испугом. Пантомима закончилась раскатистым гоготом. Ликтор тоже поспешил хохотнуть. Отсмеявшись, триарий вытащил из темноты объёмный мешок. Вытряхнув содержимое под ноги, он закрутил сырую мешковину жгутом и ткнул за пояс — по кожаной юбке поползли склизкие капли. В свете факела ликтор увидел на брусчатке: панцирь черепахи, череп овцы, туземный барабан, конную упряжь, россыпь пуговиц и латунный наконечник багра. В обрывках рыбацких сетей шевелился краб.
— Это всё? — скрыть досаду ликтор и не пытался.
Наёмник нахмурился, похрустел суставами пальцев и выставил открытую ладонь.
— Всё, что нашли в чудовищах.
Ликтор поправил тогу, потоптался — платить за вонючий хлам не хотелось, но меч убедительно звякнул в ножнах, и полновесный солид переместился из лайкового кошелька в потную пятерню. Триарий хмыкнул, попробовал монету на зуб и хмыкнул ещё раз.
— Багор я заберу, — с вызовом бросил ликтор, поднимая наконечник и рассматривая на оковке потускневшее клеймо: «Minotaur..»
Триарий пожал плечами:
— В довесок могу предложить акулий жир — кончик костенеет намертво, — но, вместо того чтобы пьяно загоготать, неожиданно серьёзно добавил: — Я знаю, что вам нужно, Квинт Пробус! — и сдвинул щит, прислонённый к дереву.
Ликтор не поверил глазам. Пузатая плетёнка из камыша с голубым хрустальным горлышком — то, что безуспешно искал он последние три года, валялась в траве среди рыбьих объедков. Он потянулся… Триарий остановил словами:
— Вы же не хотите разбить бутылку до того, как мы поговорим о цене. О честной цене! Не забывая, что у ловцов жемчуга нет жабр, но брюхо вспарывается не хуже, чем у акулы. И не волнуйтесь, восковую пробку они не трогали…
— Мерзавец и негодяй, — негромко сплёвывал ликтор, всем телом ощущая невесомость кошелька.
— Прощай, прощай! И мы последуем за тобой, в той череде, что уготована судьбой… — догоняла негромкая песня. Прижав сокровище к груди, не оборачиваясь, ликтор спешил к огням цитадели, в комнатку, где история первого свитка, извлечённого когда-то из такой же бутылки, наконец-то будет иметь продолжение.
«…О, друг мой! Клянусь богами Олимпа, в тот раз я приготовился расстаться с жизнью. Нашу грозную триеру швыряло, словно неразумную щепу в потоке горного ручья. Да будет благословенна суша! Морские чудовища зевали, раскрывая зубастые пасти, в ожидании скорой добычи. Парус, украшенный свирепым минотавром, вздувался пузырём, но в песне могучего Борея, о, клянусь всеми богами, минотавр плакал.
Триерарх велел рубить мачту, но стрела Зевса впилась в шею занесшему топор, и тот рухнул замертво. Ноги потеряли опору, когда нос корабля с грохотом разбило о камни, а треск обшивки смешался со стоном бури и криками несчастных.
Такую цену боги запросили за то, чтобы я обрёл богатство и свободу в благословенном городе П… Я, Эллипсис-ат-Табар, простой метек свободных Афин. Как ты знаешь, долгие годы я прожил среди греков, но так и не стал для них своим. На боевой триере меня ожидала участь богатого заложника, и только заступничество милосердного Зевса спасло жизнь…»
— письмо скрыла уродливая клякса.
«…ород По… — вотчина отошедших от дел богатых патрициев. Пленительный мираж для алчущих славы и величия, и настоящий оазис для тех, кого интересует всего лишь золото. До видимого края Ойкумены я не встречал города богаче и щедрее. Драхмы и статеры пылились под ногами, и наука их поднимать казалась мне не сложнее нумерологии пифагорейцев. Да простит меня солнцеликий Гермес, и из коровьей лепёшки можно извлечь золото. Однако бляху торговца город обещал мне не раньше, чем через год. Я не хотел ждать, и не пожалел. Логические рассуждения и понимание математических истин, привитые мне кнутом и пряником добрыми наследниками Архимеда, да почтят они его память, помогли найти своё место в жизни. Скачки и гладиаторские бои, тараканьи бега и гребля — всюду я научился извлекать пользу, делая верные ставки. Истинно так: числа правят миром!
Сказать, что я сказочно разбогател — ничего не сказать. Я словно во плоти попал в Элизиум. И всё благодаря милости богов и скромному секрету математики, про который я писал тебе раньше. Этот простой набор цифр в формуле смысла неизменно увеличивал моё богатство, а богатство приумножало власть. Формула успеха стала формулой жизни. Я мечтаю лишь…»
— край свитка оторван.
«…и кажутся смешными сожаления о том, что потеряны деньги. О, боги, я живой! Живой! Но я один на этом жутком острове. И каждую ночь, запирая на засов дряхлую хибару, боюсь услышать за дверью чьи-то шаги. Всюду запах мертвечины. Я сойду с ума, если пробуду здесь ещё день. Я уже брежу…
…я отправился туда, где когда-то встретилась с берегом триера. Из обломков гниющего корабля я начал строить плот.
Вода вокруг кишит акулами и жуткими тварями, что не имеют имени в любом языке мира. Плот — моя последняя надежда. Я уже не жду помощи от людей, но смиренно умилостивил Посейдона последним, чудом уцелевшим кувшином сорренто, да не покарает меня беззаботный Дионис.
Я спешу с постройкой плота — далёкий горизонт сделался дымно-чёрным, каким еще не бывал на моей памяти. Или Везувий решил пробудиться от сна?
Свои записи я сохраню в хрустальных боуттисах, в иной жизни и времени, заполненных веселящим вином. О, золотой город Пом… Когда-то, в бурном потоке жизни, я мечтал о уединении и молил богов о покое. И теперь не вправе назвать их жестокими — они услышали и подарили мёртвый остров. Воистину моё «я» — и есть конечная точка путешествия Эллипсис-ат-Табара.
Бутылки запечатаны воском и глиной. Если пучина заберёт меня, в этих свитках сохранится частица…
Плот готов. Надеюсь…»
Ликтор свернул свитки. Старое письмо он знал наизусть, новое ещё скрывала бутылка. Тревожное предчувствие не давало покоя и одёргивало руку. Он затарабанил пальцами по столу, несколько раз переложил узкий нож и шило и, вскочив на ноги, забегал по комнате, расставляя и поджигая свечи, где только можно.
— Формула, мне нужна формула!
«…и слушали его внимательно. Я знал этого необъятного толстяка — Атрей-зеленщик. Обычно степенный и молчаливый, сегодня он громко спорил, что первым добежит до площади Цветов. Предвкушая позор Атрея, горожане охотно принимали вызов. Заинтересованный происходящим, я остановился понаблюдать. Ставки, наконец, были сделаны, и Атрей скинул хламиду. Потный хитон, прилипший к дряблой коже, не скрывал складок жира. Атрей поднял руку:
— По правилам я выбираю маршрут и получаю фору в один стадий, — и указал на лабиринт старых улочек за овощным шатром. Взял яблоко с лотка, надкусил и неспешно скрылся в переулке.
Все бросились за ним, но оказались зажаты в узком проходе между домами. Впереди, касаясь плечами стен, ковылял Атрей. Обогнать его было невозможно. Поздно осознав, что зря увлёкся уличным спектаклем, я оказался в колонне напирающих людей и, задыхаясь, готов был потерять сознание. Неожиданно стало свободно и я увидел Атрея, лежащего на земле. Кровь толчками выходила из раны у него на затылке. Меня толкнули, и я упал прямо на толстяка. С диким криком толпа продолжила гонку. Поднявшись, я долго смотрел на свои руки — пальцы слипались от крови…
Я начал сторониться своих знакомых. Моё твёрдое убеждение, что богатство сберегает здоровье, рушится. Все состоятельные и приличные люди, которых я знаю, стали вдруг похожи на мошенников и воров — у всех бегающий взгляд и дрожащие зрачки.
И я боюсь смотреть в зеркало…
…конь взбесился и понёс галопом. У причала юному всаднику могли помочь, но никто не сдвинулся с места, лишь вдогон звучало громкое:
— Ставлю на то, что он затопчет троих, прежде чем сбросит мальчишку!
— Отвечаю! Сбросит у тюремной арки.
Два дюжих стражника на удивление быстро распахнули ворота, и через минуту один из них, ругаясь, полез в кошелёк.
Мальчишка разбился о стену.
…как моровая чума, город Помп… накрыла страсть к бесконечным пари. Не щадит она и малолетних детей…
В порт зашел чужеземный корабль. Я уверен — там нет заразы!
Погонщик мулов объявил, что доставит меня к пристани не позже, чем выльется вода из клепсидры. Я с радостью поспорил, хотя понимал, что это болезнь. По дороге мы поспорили о том, сколько встретим лошадей и беременных женщин. Я выиграл и доехал бесплатно.
При виде золота капитан, не раздумывая, согласился забрать меня в метрополию. Однако наутро лоцман вручил мне лот со свинцовой гирей:
— Держу пари, что глубина здесь двенадцать локтей.
— Двенадцать с половиной… — ответил я, понимая, что погубил этих добрых людей.
К счастью, экипаж судна сошёл с ума раньше, чем скрылся берег за горизонтом. Глухой ночью, когда паруса обвисли от штиля, а гребцы спорили о чем-то на верхней палубе, я выбросил из бочки солонину, подкатил её…»
— Нет, нет, — задыхаясь, шептал ликтор, исступленно кромсая ножом плетёнку из камыша. Большинство свитков оказались безвозвратно испорчены морской водой, а в читаемых строчках он не нашёл даже упоминания о заветной формуле.
Дно бутылки украшала едва заметная трещинка.
— Будьте вы прокляты, глупые боги! — крикнул он дико и запустил сокровищем в стену.
***
Ванна парит благовониями. Раскрасневшийся легат монотонно зачитывает грамоту, поглядывая в сторону префекта. Тот не слушает — дремлет, погрузив немощное тело в розовую воду.
Магистраты заходят по одному.
Квестор докладывает о дополнительных расходах по случаю праздника.
Эдитор жалуется на подготовку бойцовых акул.
Ланиста напоминает о нехватке гладиаторов.
Неожиданно за садовой аркой раздаётся громкий стук, сквозь занавес на каменный пол вываливается ликтор Пробус. Он мотает головой, борется с измочаленной тогой и семенит на четвереньках к префекту. На кромке бассейна поскальзывается и падает лицом на плечо старика.
— Ставки! Мы можем делать ставки! — кричит он в ухо Велию. — Пари на жизнь!
Префект испуганно отталкивает Пробуса, задыхается и, схватившись за сердце, с головой уходит под воду.
Брыкающегося ликтора утаскивает стража. В зеркальной бронзе щита отражается взгляд сумасшедшего. От нервного напряжения или злобы зрачки глаз вздрагивают.
В розовой воде захлёбывается Велий. Его никто не спасает.
Хорошо, что огнетушителя под рукой не оказалось, потому что с ним меня бы не пустили. Четверо людей в черном прямиком из «Матрицы» бдели у входа, вдовое строже вчерашнего требуя документы и заворачивая особо наглых фанатов и журналюг. Они крайне внимательно оглядывали всех, кому все же удалось проникнуть на вверенный объект, и проверяли ручными сканерами на предмет ядреной бомбы в кармане. Ну ладно, может не бомбы, но смартфоны, фотокамеры, диктофоны и все, что способно записать звук или видео, отбирали, запечатывали в коробочки и обещали вернуть на выходе.
Кроме меня, под раздачу попали Сэм и Синди – впервые на моей памяти опоздавшая на работу.
– Лучше бы вообще не приходила, – пробормотала она под нос, когда ее вежливо попросили выложить из карманов все звенящее и открыть сумочку.
Странное дело, свободолюбивые американцы даже не стали возмущаться и грозить адвокатами, а прямо как приученные к паранойе русские открыли сумки и вытащили из карманов ключи и мобильники. Чудеса в решете.
– У кого сегодня обострение? – поинтересовалась я у ближайшего мистера Смита, когда он возвращал мне обнюханные и чуть ли не попробованные на вкус ключи.
На меня глянули этак свысока и велели проходить и не задерживаться с таким знакомым русско-ментовским акцентом, что я не выдержала, заржала.
– Ну ты заслуженный вахтер, Колян! Или как тебя, Димон? – оторжавшись, сказала на чистом русском.
– Санек. Чо ржешь, служба у нас! – отозвался покрасневший мистер Смит из Рязанского уезда и оглядел меня с совсем другим выражением морды лица. Почти умиленным. – А ты откуда?
– Из Первопрестольной.
– Земляки мы! – обрадовался Санек. – Гольяново, знаешь?
Минут десять, не меньше, мы под суровыми взглядами мистеров Смитов вспоминали родную столицу, обсуждали московские и лос-анжелесские пробки, отсутствие здесь нормального хлеба и гречки, а заодно я узнала, что они, оказывается, сопровождают Сирену всюду, даже в ресторанах занимают соседний столик. Про ближайшую булочную даже речи нет – ей все привозят на дом, включая стилистов-массажистов. Мисс Звездень боится террористов, прямо как наши родные депутаты. А также фанатов и журналистов. Велела под страхом увольнения, чтоб ни одна собака с камерой и диктофоном на репетицию не прорвалась. Вообще ее журналисты так достали, что никакой от них жизни. Подкарауливают на каждом шагу! Одни направленные микрофоны с соседних крыш чего стоят!
– Нелегко вам, – я сочувственно покивала.
– А то! – Санек изобразил всем лицом мужественность и надежность, мол, когда я на посту, Родина может спать спокойно! Смешной, не могу! – Может эта, после смены того? Тут за углом ресторан есть, настоящие пельмени дают. Как дома.
Бедный Санек. Нелегко ему среди пальм, негров и хот-догов. Вон уже и девушку зовет не просто того, а пельменей откушать. В чем-то я его понимала, местная еда – смерть желудку. Это мне несказанно повезло с пансионом, он же отель, да и кафе «здорового питания» напротив, где мы обедаем всей труппой – скорее исключение, чем правило.
Я покачала головой:
– Не могу, Санек. Пельмени – смерть фигуре. Продюсер не одобряет.
На рязанской морде лица отразилось искреннее недоумение. Профессионально-орлиный взгляд убедился в наличии присутствия у объекта бюста третьего размера и убедительно округлой задницы, сигнал положенным путем (через контору во Владике, судя по скорости) отправился в мозг, там сверился с категорическим императивом «актриса равно тощая селедка» и подал новый сигнал: шутка это, шутка! Пора смеяться!
Пока сигнал поступал в мозг мистера Смита русского розлива, я успела ему мило улыбнуться, развернуться и отойти на три шага.
Наконец, за моей спиной заржало.
Я обернулась и подмигнула.
– Ты клевая! – мне показали большой палец. – Так я тебя жду в семь, в «Боржче»!
Вместо ответа я пожала плечами и удалилась в сторону лифта. Что ж, если после сегодняшнего апокалипсиса я останусь без работы – хотя бы есть кому накормить меня пельменями.
Начало апокалипсиса было подозрительно тихим. По крайней мере, со второго этажа не доносилось ни мата, ни визга, ни упоминания адвокатов-журналистов. Мне даже стало страшновато: неужели Бонни и Сирена уже поругались и мирятся где-нибудь в каморке со швабрами? Или, хуже того, в моей любимой чайной комнате? Там даже диванчик есть, узкий, но когда Бонни смущали трудности… Мне так ясно представилась картина страстного примирения, что я чуть не споткнулась на ровном месте.
Нажав кнопку вызова лифта, прислушалась: что, прям совсем-совсем никакого скандала? Или просто хорошая звукоизоляция?
Оказалось, звукоизоляция. Как только я зашла в лифт, до меня донесся слегка приглушенный двумя дверьми женский вопль. Очень гневный.
Я облегченно выдохнула: не помирились! И отправилась смотреть, что происходит.
Действительность оказалась банальна, но от того не менее прекрасна. Около дверей репетиционного зала торчала почти вся труппа во главе с Синди: она заняла лучшее место около щели для подслушивания. Рядом с ней бдели на стратегических позициях Тошка, Барби и Мартин. Впрочем, щель особо не требовалась: второй этаж обладал потрясающей акустикой. Каждое слово было отчетливо слышно даже у лифта.
И слово это было очень даже матерным. В исполнении – бинго! – Сирены, а не мистера Джеральда. Она так виртуозно материлась на смеси американского и испанского, что я на миг заслушалась. Еще немного, и конспектировать начну, в чисто научных целях. Но потом, потом. Сначала британских ученых интересует, что вообще там происходит.
– Тошка! – страшным шепотом позвала я. – Сводку боевых действий!
Тошка обернулся, отдал мне честь а-ля русише полковник и вышел из толпы ушастых. Все равно кроме матерных тирад на тему «как ты смеешь» и «да ты мне по гроб жизни должен» пока ничего слышно не было.
– Докладываю. Эта, – он хмыкнул и показал взглядом в сторону закрытой двери, – с порога потребовала выгнать Мартина и взять на роль Эсмеральдо «нормального артиста». Она уже договорилась с Брайаном Адамсом, он скоро приедет…
Воображение тут же нарисовало картину, наверняка близкую к реальности.
Вплывает вся такая расфуфыренная дива, упирает руку в боку, презрительно оглядывает труппу и командует:
– Бонни, дорогой, нам надо серьезно поговорить. Прямо сейчас.
«Бонни, дорогой» мученически вздыхает, оборачивается к ней от Мартина, которому объяснял задачу на ближайший диалог, и соглашается:
– Да, дорогая. Нам немедленно надо серьезно поговорить.
Сирена улыбается, делает пару шагов вперед и кладет руку Бонни на плечо (за волосы при труппе не тягает, но по ее улыбке невозможно не понять, что она обещает ему сразу, как только он вернется к ноге).
– Нам нужен нормальный Эсмеральдо. Ты сам видишь, Мартин рядом со мной – пустое место. Бедный мальчик.
Мартин, которого опять не увидели в упор, кривится и уходит к окну за минералкой, ему срочно нужна минералка.
Бонни расслабляет плечи и лучезарно улыбается, мол, я тебя слушаю очень внимательно, дорогая, но при этом глаза у него ледяные, как у дона Корлеоне.
А Сирена продолжает:
– У меня прекрасный сюрприз! Брайан согласился посмотреть роль, он уже летит из Нью-Йорка… – Сирена оглядывается на настенные часы и уточняет: – Через час будет здесь.
– Брайан? – тихо переспрашивает Бонни.
– Ну конечно, Брайан Адамс! – Сирена треплет Бонни по щеке. – У нас будет отличная команда! Кстати, ты был прав, Элли не годится на роль Квазимоды. Мы возьмем…
– …«Барбару Купер. Уже взяли, дорогая». Тихо так сказал, и я понял, сейчас ка-ак начнется! – шепотом продолжил Тошка и с гордостью оглянулся на Барби. – Но я не сбежал, ты не думай!..
О нет, чтобы Тошка сбежал – такого не бывает. Этот придурок полезет в самый эпицентр!
Он продолжил рассказ, на всякий случай прижав Барби к себе, а я – продолжила просмотр фильма, достойного Оскара. Итак, следующий кадр:
Мухи замирают на лету, тараканы отползают под плинтус, господа артисты задерживают дыхание и дружно смотрят в сторону двери: успеют сбежать, когда начнет падать крыша, или нет? На всякий случай самые предусмотрительные тихонько, на цыпочках, мигрируют к выходу. А самые любопытные (во главе с Тошкой) придвигаются чуть ближе к эпицентру.
Сирена проводит по щеке Бонни острыми ногтями, ее улыбка становится хищной.
– Мы возьмем Ленни Бёрнс, дорогой, – пальцы с острыми ногтями скользят по его шее к затылку, сжимаются на волосах, голос понижается. – Я так хочу.
Она смотрит Бонни в глаза, требуя: на колени. Подчинись мне, я знаю – ты этого хочешь. Ты мечтал об этом девять лет, Бонни. Сделай это сейчас. Я хочу.
Дыхание Бонни учащается, скулы заливает темный румянец, глаза блестят – пальцы Сирены сжимаются сильнее, она тянет его вниз: ну же, давай, Бонни. На колени. Сейчас.
Самый любопытный и безбашенный (Тошка, кто ж еще) тихонько достает чудом заначенный от охраны смартфон и пытается это снимать, но Барби бьет его по руке и крутит пальцем у виска: с ума сошел, тебя за это дело адвокаты на органы продадут! И, схватив его за руку, тянет прочь, скорее, сейчас начнется!
Остальная труппа, включая Тома, уже сбегает с тонущего корабля. Последней остается Люси, прикрывать отход: она не боится осколков, у нее опыт и святая невозмутимость.
Через тридцать секунд, которые Сирена и Бонни играют в гляделки, в зале остается лишь Синди: она завороженно смотрит на корриду, в ее приоткрытых губах и блестящих глазах жажда крови и мести, мести!
Как режиссер, сценарист и звукооператор, я бы добавила здесь тему Тореадора из «Кармен». Минималистическая джазовая аранжировка: фортепиано, саксофон, ударные.
Через безумно длинные, бесконечные тридцать секунд Бонни нежно берет Сирену за руку, отводит от своей головы. (Ей потом придется замазывать синяки, плавали, знаем.)
Сирена начинает понимать, что финт не удался, но сдаваться не готова. Она вообще никогда не сдается. Ни-ког-да!
– Я не хочу, дорогая. – Акцент на «я», чего Бонни ни за что не позволил бы себе девять лет назад. И без того не теплые сицилийские глаза холодеют до арктических температур. В его тоне отчетливо слышится: «Поздно, дорогая. Я не хочу тебя – ни в своей постели, ни тем более в своем мюзикле».
– Хочешь, Бонни. – Сирена не опускает глаз и словно не замечает боли в руке. – Просто немного трусишь. Не бойся, Бонни. На этот раз все будет по-другому. Ты вырос.
– Я рад, что ты это заметила, – его голос по-прежнему тих и холоден, но ураган «Сицилия» уже приближается: слышен рокот взбаламученного океана, треск ломающихся мачт и вопли погибающих моряков.
– Конечно, заметила. – Ей плевать на шторм, она – Сирена, она божественна и неуязвима. Она маняще улыбается, разжимая его пальцы на своей руке. Смотрит ему в глаза. – Ты сделал мне больно, плохой мальчик. Мой непослушный мальчик.
Я знаю, что он не поддастся – но все равно мне хочется ее убить. За эту уверенность, за виртуозную игру на его чувствительных точках. Если она сказала ему «dolce putta» – я точно сделаю с ней что-нибудь нехорошее, и плевать на последствия. Нельзя так. Нельзя!
Но она не успевает, даже если собиралась.
Бонни тоже считает, что так – нельзя.
– Хватит цирка для нищих, Консуэло, – впервые назвав ее родным испанским именем, он отстраняется и, пока Сирена ошарашенно хватает воздух, оборачивается к Синди: – Брысь.
Синди подпрыгивает, краснеет и удирает: кто-то добрый распахивает перед ней дверь, чтобы не ушиблась, и тут же захлопывает снова. Сирена бледнеет под своим идеальным макияжем. В студии уже завывают первые порывы урагана.
– Тебе тоже стоит уйти, Консуэло, – негромко продолжает Бонни; ему нет дела до ее сжатых губ и мечущих молнии глаз. – Мы и так потеряли впустую почти неделю.
И вот тут ураган обрушивается на несчастный репетиционный зал. Другой ураган, не «Сицилия», а «Сирена». Она орет так, что дрожат стекла. Она швыряется чашками и стульями, она обещает уничтожить идиота, возомнившего о себе, и посмевшего оскорбить ее, саму ее!..
– Вот как-то так, – подмигнул мне Тошка, взъерошив и так растрепанную Барби. – Дальше ты сама слышишь.
Слышу, а то! И жду: где же вторая партия? По законам оперы сейчас должен вступить бас – для тенора партия слишком горяча. Ну, хотя бы драматический баритон! И с чувством глубокого морального удовлетворения слышу прекрасный, изумительный, бесподобный итальянский мат. О, Бонни… как ты прекрасен, Бонни Джеральд, когда не изображаешь своего мафиозного дядю, а орешь, как нормальный сицилийский грузчик! Тебе давно пора увидеть ее настоящую, высказать ей все, что накопилось за девять лет, и забыть!
Вместе со мной выдохнула и остальная труппа. Если Джерри матерится – значит, мир не рухнет. Так, побушуют немножко, переломают мебель, выбьют пару-тройку стекол и…
– Лишь бы не помирились, Господи, прошу тебя! – возвела очи к потолку Синди. – Пожалуйста, Господи!
Кто-то рядом со мной хрюкнул (Тошка? Ну кто ж еще тут самый тролль зеленый!) и тихонько затянул псалом. Негритянский. Что-то очень известное, вот только не помню, как называется. Что-то на тему «восхвалим доброго Господа нашего, аллилуйя».
К первому голосу тут же присоединился второй, потом третий, четвертый… оказалось, спиричуэлс знают все. К пятому такту мы сообразили милейший хорик а капелла. Вот что значит профи!
Ко второму куплету труппа распелась в полный голос, Люси с Мартином изобразили сольные вопли «аллилуйя», я – аккомпанемент на расческе, Барбара – на маракасах из пузырьков с витаминами, все дружно притопывали и хлопали в ладоши…
А скандал за дверью внезапно стих. Словно там, наконец, вспомнили об остальном мире. (Ладно, просто услышали нас, и шаблон сломался. Трудно скандалить под такой жизнерадостный спиричуэлс!)
Я особенно проникновенно вывела «прошу тебя, добрый Господь, даруй нам смирения и добродетели», хор подхватил «смирения, Господи, смирения!», и тут распахнулась дверь. Очень вовремя, под торжественное «аллилуйя», на пороге замерла Сирена: идеально накрашенное и причесанное совершенство, и не скажешь, что только что стульями швырялась, разве что глаза горят, как у ведьмы. Актриса!
Труппа расступилась, продолжая притопывать, пританцовывать и голосить. Негритянские псалмы сложные, отвлечешься – сразу собьешься, а артисты у нас ответственные профи, да! Начали – доведут до конца. Или до кондрашки, тут уж как фишка ляжет.
Сирена невозмутимо прошествовала сквозь строй добродетельных христиан, ни на кого не глядя и нарочито не попадая шагами в ритм. Так не попадая, что из-под каблуков едва искры не сыпались. Не стала ждать лифта, процокала по лестнице, хлопнула дверью…
«Аллилуйя, слава тебе, Господь наш Христос, добрый Господь, аллилуйя!» – возопил хор, приплясывая и подпрыгивая, подпрыгивая и приплясывая, пока под окнами не зарычало сразу несколько стартующих автомобилей.
– Аллилуйя! – поставила финальную точку Люси и «сняла» хор.
– Браво! – раздалось от двери вместе с редкими хлопками в ладоши.
Господа артисты дружно развернулись и поклонились мистеру Джеральду. В отличие от Сирены он выглядел взъерошенным, помятым и довольным, как слон. Даже не так. Он выглядел, как только что затоптавший слона гордый сицилийский козел.
– Повеселились? А теперь работать, безногие каракатицы, работать! Мы и так потеряли до черта времени!
Из толпы раздалось разрозненное: «Аллилуйя! Хвала Господу нашему!»
Мистер Джеральд самодовольно ухмыльнулся и посторонился, пропуская господ безногих каракатиц в репетиционный зал.
– Мисс Ти, будьте добры, позовите уборщицу, – подмигнули мне.
– Есть, сэр! – я подмигнула в ответ и протянула пакетик с кофе в шоколаде.
Его благосклонно приняли, тут же захрустели зернами и отправились раздавать ценные указания.
Жизнь налаживалась!
Без Сирены дело пошло намного веселее. Уж не знаю, как Фил выкрутился с Брайаном Адамсом, но еще одна звезда у нас не появилась. С одной стороны, жаль, а с другой – слава богу. Лично я предпочитаю, чтобы Эсмеральдо сыграл Бонни, а подвинуть Мартина куда проще, чем Брайана.
На роль Клодины в этот же день утвердили Синди. Том и Джерри немножко посовещались и постановили, что этот спектакль они сделают со свежими лицами и сотворят пару-тройку новых звезд.
Репетицию со сплотившимся против страшного врага коллективом я смотреть не стала, все самое интересное уже видела, и ушла писать роман. Благодаря роману случайно услышала разговор с кем-то по имени Кей: Бонни вышел потрепаться из репетиционного зала, дверь в чайную комнату была открыта… короче, я не подслушивала. Оно само получилось. Да, собственно, и ничего особенного я не услышала, кроме непривычных ноток в голосе Бонни. Судя по ним, Кей – очень близкий друг. Кто-то, кому доверяют и кого рады слышать всегда. Ну и с удовольствием проведут с другом вечер. Похоже, единственный в ЛА: Кей ночью летит обратно (куда – не прозвучало).
– На этот раз ты продуешь! – голос Бонни был довольным, дальше некуда.
Пари? Я навострила уши: что за пари? Из реплик Бонни поняла, что в программе вечера – гонка на байках. Финиш у заведения под названием «Девять с половиной сосисок», ставки… ставки – на интерес. Вот адреналиновый наркоман! Жаль, меня там не будет, я бы посмотрела, как Бонни гоняет. Но не судьба. Мистер Джеральд смылся сразу после разговора с приятелем, на часах еще четырех не было, а я осталась наедине с романом и ожиданием субботы.
Придет Бонни к своей мадонне или теперь, когда все стало хорошо, не придет?