Комнату заполняет сумрачный свет октябрьской бури, зудит сигнал входящего вызова.
Встаю с кресла. Нахожу мобильник на журнальном столике. На экране горит «Сергей Масолов».
— Че тормозишь? — раздается глухой голос. Здороваться моего напарника не учили.
— Привет. Чего тебе?
Просто так он никогда не звонил.
— Через пять минут буду у тебя!
— Так что…
Он повесил трубку.
Выругавшись в пустоту серой комнаты, я накидываю куртку и иду к двери. На ходу заглядываю в холодильник, съедаю лежавший с вечера бутерброд и запиваю апельсиновым соком.
Внизу у подъезда меня ждет черный «Кадиллак Эскалейд».
— Так что случилось? — Усаживаюсь на пассажирское сидение.
— Ничего особенного. На Ленинградской труп нашли, мать его!
Серый — лысый широкоплечий великан с узкими глазами под нависающими бровными дугами — сидит за рулем и дымит сигаретой. Этот парень больше походит на бандита, нежели на полицейского. Однако рядом с ним я всегда чувствую себя в полной безопасности. Дерзить и угрожать этому гиганту никто не смеет.
— Ничего, что у меня выходной?
— Да это всё Сизый. Заладил: людей не хватает, дело пятиминутное. Показания снять, протокол составить и всё такое…
— Пятиминутное дело? При наличии трупа?
— Несчастный случай, — отмахивается Серый и тушит окурок в пепельнице.
Всю дорогу напарник рассказывает о вчерашнем загуле.
— Башка трещит, — говорит он.
Дальше история об «охреневших мудаках» из бара.
— Мажоры грёбаные. Ты бы видел этого урода, который, сука, звонить там кому-то собрался, — Серый смеётся и тут же стонет, хватаясь за голову. Мне остаётся только представить, что произошло с этим «уродом». Не завидую ему.
Звонит мобильник. Имя на экране заставляет в нерешительности задержать палец над кнопкой «ответить». Марина…
— Опять встречаетесь? — спрашивает Серый, бросая взгляд на телефон.
— Нет.
Трубку не беру, отключаю звук.
— Вот и правильно. Главное по назначению успеть попользовать и хватит! — скалится Серый.
Я киваю в ответ, а сам думаю, что скорее это она использовала меня. Не люблю вспоминать. Совершенно безумная страсть, от которой до сих пор мурашки по коже. Всё едва не закончилось для меня плохо. Для меня и некоторых парней из отдела. Я уже собирался слить нескольких из них. Черт возьми! Так и берёт псих при мысли об этом.
Марина работала на Центральное Информационное Агентство. Молодая, но амбиций через край. Всегда жаловалась, что её не ценят и нужен какой-нибудь «бомбовый» репортаж, чтобы выбиться в «высшую лигу».
— Кажется, приехали, — прерывает мои мысли Серый.
Мы остановились у высокого многоквартирного дома в элитном районе. У парадного входа замечаю машины скорой помощи, МЧС и городской похоронной службы.
— Припозднились, — равнодушно встречает нас усатый мужик в белом халате. Представился он Павлом Николаевичем.
— Что у вас? — громыхает Серый, переступая порог.
Дверь взломана. Гнилостный трупный запах бьёт в нос.
— Умер во время просмотра фильма, — пожимает плечами врач.
Проходим в гостиную — в кресле сидит средних лет мужчина в джинсах и футболке. На ногах — домашние тапочки, на голове — шлем от мнемофона.
— Уставший хоккеист, — шутит Серый. Делаю усилие, чтоб не улыбнуться. Ведь этот чёртов шлем действительно напоминает хоккейный. — Кто обнаружил?
Подает голос молодой парень, сидящий на кухне. Идём к нему.
— Так, мужики, есть что-нибудь от головы? — спрашивает Сергей.
Павел Николаевич в растерянности хмурит брови, точно не понимая вопроса. Затем исчезает в комнате и приносит блестящую упаковку. Щелчок блистера — спасительная таблетка во рту. Серый в три глотка выпивает стакан воды и победно выдыхает. Затем торопливо допрашивает свидетеля. Записывает данные, как понятого. И отпускает. Парень облегчённо вздыхает и тут же исчезает в пороге.
Мы возвращаемся в гостиную.
— Ничего не трогали? — продолжает Серый.
Павел Николаевич вертит головой.
— Мы только констатировали смерть. Умер, по всей видимости, ещё вчера.
— Причина?
— Сердечный приступ. Думаю, вскрытие подтвердит.
— Ясно… — бормочу я, направляясь к умершему.
— Как Сизый и обещал — несчастный случай, — говорит Серый и достаёт сигарету. Прикуривает и садится на стул напротив кресла с трупом. Затем открывает кожаный портфель, копошится в нём.
— Серый, ты и в гробу без сигареты не сможешь! И без того вонь страшная. — Оглядываюсь на распахнутые деревянные ставни. Это не спасает от запаха.
— Ладно, не бухти… Сейчас всё быстро оформим.
— А что он смотрел? — спрашиваю у фельдшера.
— Запись стёрта.
— Он смотрел пустой диск?
Подхожу к мнемофону, достаю диск.
— Нет. Здесь реальные воспоминания, видимо, были. Они удаляются вместе с просмотром.
— Значит, реальные…
— Очередной идиот! — громко ругается Серый. — Сколько можно говорить, что их нельзя смотреть?
— И снять его последние воспоминания мы тоже не можем?
— А зачем? — Серый смотрит на меня непонимающим взглядом и глубоко затягивается.
Я только пожимаю плечами. Ведь и сам знаю, что ничего мы там не увидим. Если он смотрел реальные воспоминания, то они не задерживаются в голове. А более ранние нам уже недоступны. Записывать воспоминания научились не более одних суток. Возможно, умерший провел за мнемофоном несколько часов, но на самом деле за это время его мозг обработал воспоминания гораздо большей длины.
Всё проходит как обычно. Но одна навязчивая мысль не даёт мне покоя.
— Зачастили, — говорю я.
Серый непонимающе поджимает губы.
— Это уже четвёртый «хоккеист» за неделю, — объясняю напарнику.
— Ну, было уже, — соглашается Серый и тушит окурок. — Так, парни! Подождите минут десять, и можете забирать труп.
— Принято! — отмахивается один из работников похоронной службы.
Носилки приготовлены. Врачи отсоединяют от умершего шлем мнемофона. Серый продолжает делать записи. А я смотрю на бедолагу: губы искривлены, челюсти сжаты, глаза зажмурены.
— Не стой бараном! Помоги… Как его звали?
В небольшом портмоне, лежащем на столе, нахожу документы.
— Владимир Петров, — читаю я. — А ты помнишь случай с группой Джекобсона?
— Чего?
— У нас такое же было с группой Борисова.
— А! Ты про этих придурков, которые решили вспомнить чужую смерть?
— Про них…
— И? — Серый поднимает на меня глаза.
— Теперь все знают, что человек в таком случае умирает.
— Слышал такое.
— Группа Борисова смотрела воспоминания погибших на Аэробусе, упавшем в Новосибирске.
— Ну да! Сердце не выдерживает, мать их!
— И у этого сердце остановилось… — задумчиво произношу я, продолжая вглядываться в документы.
— А? — Серый вскидывает густые брови, которые на лысой голове кажутся чем-то инородным. — Да бросай ты эти мысли, чтоб тебя. Неужели думаешь, что он тоже решил рискнуть? Давненько такие не попадались.
— Не говори! Нужно быть самоубийцей, чтобы решиться на это.
— Вот-вот… Ладно. Фото сделай, да поедем.
— Уже закончил?
— Чего тянуть. Сейчас в участок бумаги закинем, пускай парни сами всё зарегистрируют. А у нас выходной, — при этих словах узкие губы Серого расползаются в довольной улыбке.
Едем в участок. Серый продолжает рассказ о вчерашнем вечере и курит, сигаретный дым ползёт по потолку кожаного салона.
Я слушаю его вполуха. Перед глазами тонкая талия Марины, тёмные волосы, разбросанные по подушке. Светлая кожа на бордовой шёлковой простыне кажется особенно белой. Стройные ножки прикрыты лёгким одеялом. Её голова повёрнута ко мне. В карих глазах немая просьба. Или укор?
— Почему ты их прикрываешь? Самому не противно? — говорит она. Всегда начинала эти разговоры в постели.
Я злился, но не показывал. Разве мог? Она крепко держала меня за яйца.
— Ты мне сам рассказывал, как выбивают показания из невиновных. Разве на это можно закрывать глаза?
Ответ был один: «Я ещё не заделался стукачом».
— Незаконная торговля.
По этой части и меня можно подвести под статью. Я тоже делаю вид, что ничего не знаю, например, про торговлю нелицензионными воспоминаниями. Но не замечаю только тех, кто снабжает меня информацией.
— Небось ещё и убийц прикрываете? Торговцев наркотой крышуете?
Медленно, но верно она подвела меня к тому, что я решился-таки копнуть под нескольких парней, за которыми водились наиболее тёмные делишки. Потом передумал. Сорвалась рыбка с крючка. Мы расстались. До сих пор не знаю, только ли этого она от меня хотела? Но звонит до сих пор. Думаю, она добьётся многого в своей профессии. Обязательно. Но без меня!
В голове вновь раздаётся её звенящий голос:
— Ты просто трус, долбаный трус!
А вдруг она права? Тупая, идиотская мысль не даёт мне покоя. Не потому ли я ушёл от неё?
Оборачиваюсь на Серого. Возвращаюсь в сегодняшнюю реальность.
— Я вот всё думаю, когда человек умирает во время чужих воспоминаний, он помнит себя? — спрашиваю я, чтобы уйти от этих липких, сладостно-неприятных событий.
— Ну, если смотреть реальные воспоминания, то видимо — нет.
— Получается, что тот парень умер, как только включил чужое воспоминание…
— Придурок он… Говорю же!
— Потому что смотрел чужое воспоминание?
— Они же не простые воспоминания смотрят! А те, где можно нервы себе пощекотать. Вот и дощекотался!
— Думаешь, сам виноват?
— А кто же? Ведь всё давным-давно известно. Сколько раз об этом говорили? — Свободной рукой Серый проводит по лысине. — И о возможной смерти, и о психических расстройствах. А случай с Борисовым, мать его, о котором ты вспомнил… По всем новостям ведь гремел.
— Но как быть с тем, кто продал ему этот диск?
— Да какая, на хер, разница, кто продал? Купил — сам виноват!
— Может быть…
Сергей резко поворачивает руль, и машина со свистом входит в крутой поворот. Хватаюсь за ручку над дверью, чтобы не завалиться набок.
— Потише, Серый! Куда спешишь?
— Быстрее хочу избавиться от бумаг. Всё лучше, чем заниматься этой херней.
Я не спорю.
Азирафель считал, что за шесть тысячелетий неплохо узнал смертных, и полагал, что они смирились с короткой земной жизнью и не ропщут. Именно по этому поводу не ропщут, а так-то смирение до сих пор не вошло в число обычных добродетелей. Но то, что придумали маги, стало для Азирафеля крайне неприятным открытием. В погоне за бессмертием они додумались до раскола души. Причём, помещая осколки в предметы, они считали, что тем самым обретают вечную жизнь. Ну, не идиоты ли?!
Ущербными расколотыми душами не интересовались ни Наверху, ни Внизу, а уходить в небытие только из-за страха смерти было невероятно глупо. Азирафель не мог понять, как можно убивать изначально бессмертную душу ради продления агонии тела, а потому несколько раз перечитал заметку про хоркруксы, в надежде, что всё-таки ошибся. Но нет — это была всё та же непроглядная реальность, ещё и испещрённая многочисленными заметками на полях книги.
Азирафель ради любопытства попытался разобрать угловатый почерк и сам не заметил, как увлёкся чтением ремарок. Судя по всему, книга попала в руки подростка, к слову, весьма одарённого, и тот решил, что нашёл панацею от всего. Раскалывать душу только один раз ему показалось мелким и недостойным, поэтому он решил остановиться на числе «семь». Но больше всего Азирафеля смутила надпись «7-1=6» и рядом многократно подчёркнутое слово «дневник». Догадка показалась чудовищной, чтобы в неё поверить, но по-другому всё объяснить не выходило.
Книга словно обжигала руки, и Азирафель положил её обратно на полку, но потом подумал и решил забрать. Ему срочно нужно было показать её Кроули и послушать, что он скажет. Он вполне мог прийти к каким-то иным выводам, с такой-то фантазией, к тому же всё ещё оставалась вероятность ошибки.
— Кроули! Кроули, где ты, когда так нужен?!
В комнатах у Кроули было темно и пусто, и Азирафель запоздало вспомнил о том, что тот собирался «покататься вокруг озера». Нашёл же время!..
— Ангел, что случилось?
— Как хорошо, что ты вернулся, — обрадовался Азирафель.
— Ты скучал? — настороженно поинтересовался Кроули.
— Конечно же, нет! Смотри, что я нашёл.
Книга не вызвала ни малейшего интереса.
— Я похож на того, кто читает, чтобы уснуть?
— Ты похож на того, кто умеет читать. Давай же…
— Оставь мне, я ознакомлюсь.
На языке Кроули это означало «заброшу подальше и скажу, что не понравилось». Понятное дело, что Азирафеля такой вариант развития событий не устраивал.
— Нет, прочитай при мне, и мы обсудим.
— Ангел… — лицо Кроули исказила гримаса отвращения. — Давай не сейчас?
— Сейчас, — Азирафель кивнул, подтверждая свои слова. — Это относится к нашему делу.
— Которому из? В последнее время список дел неприлично разросся.
— Кроули, просто прочитай всё, а потом скажи, что ты об этом думаешь. Особенно про заметки на полях.
— Ангел, но я никогда не вступал в твой клуб оголтелых букинистов, чтобы ты требовал…
— Кроули, пожалуйста, — Азирафель ласково погладил его по руке. — Я очень тебя прошу.
Аргумент оказался весомым, и других не потребовалось — Кроули недовольно взглянул на Азирафеля и открыл книгу. Однако после пары страниц он явно заинтересовался, и дело пошло на лад. Через восемь минут в руке Кроули появилась бутылка коньяка, с которой он покончил к окончанию чтения. Азирафель терпеливо ждал, наблюдая за ним в зеркало, чтобы не отвлекать. Какое всё-таки у Кроули было выразительное лицо: удивление, сомнение, восторг, злость, непонимание… снова удивление… Азирафелю не надо было заглядывать в книгу, чтобы понимать, что именно Кроули сейчас читает, и всё же его реплика застала врасплох:
— Ангел, но ведь это же наш Лорд!
— Ты тоже так думаешь?
— Это очевидно! Всё сходится.
— А разве это не может быть что-то другое?
— Что?
— Вдруг эту книгу читал кто-то другой?
— Муравьед? Не смеши меня, ангел! Тёмный Лорд, будучи подростком, прочитал то, что не следовало, и идеи этой книги оказали пагубное влияние на неокрепший ум. Феерический идиот! Мало ему одного осколка — ему семь подавай! Малфой, кстати, здорово влип — я бы не простил потерянного куска души. Даже если во всём виноват Поттер. Зато теперь понятно, как он собирается возрождаться. Дай угадаю — плотью будет жертвовать наш Барти?
Азирафель до такого ещё не успел дойти, но зато ужаснулся, представив, как Барти отсекает себе что-нибудь ненужное… хотя, столько лет живя в человеческом теле, он ещё не обнаружил ничего лишнего — венец творения, иначе не скажешь.
— Ангел, мне это не нравится, — категорично заявил Кроули. — Всё-таки перед ритуалом надо бы с ним пообщаться.
— Не вижу в этом проблемы. Но что будем делать с его ущербностью? В таком виде Лорд не сможет исполнить свою миссию.
— Не сможет, — согласился Кроули.
— Мы и так уже влезли в дела смертных, — тяжело вздохнул Азирафель. — Деянием больше, деянием меньше… никто и не заметит.
— Это ты сейчас меня или себя уговариваешь?
— Это я сейчас пытаюсь разобраться.
Кроули аккуратно снял очки и долго протирал стёкла, задумчиво поглядывая на Азирафеля:
— Зря я перестал просматривать воспоминания Дамблдора. Мне кажется, я видел в одном из них эту книгу. Надо бы его навестить.
— Ты опять хочешь, чтобы он тебе подсунул фальшивку?
— А что ты предлагаешь?
— Может, просто с ним поговорить?
— Ангел, иногда ты меня пугаешь своей наивностью. Поговорить мы с ним сможем, только если погрузим в транс. И то он вполне может обойти непрямые вопросы, — Кроули уныло скривил губы. — Но для начала всё же надо выпотрошить Малфоя.
— Кроули, надеюсь, это было образное выражение?
— Надейся. Но Малфой расскажет мне всё про тот дневник. Чтобы окончательно убедиться. Он как раз должен принести отчёты. Вот и совместим приятное с полезным.
Азирафеля порой удивляла демоническая логика:
— И что там может быть приятным?
— А отчёты? — искренне удивился Кроули. — Мне никогда не удавалось побыть проверяющим. А я точно знаю, где искать неточности.
— Ещё бы! Уж ты-то точно.
— Не цепляйся к словам, ангел. И если хочешь, то можешь помочь мне с проверкой отчётов. А если не понравится, напишешь им строгую записку. Наверняка тебе тоже этого хотелось.
В глубине души Азирафель был уверен, что он бы гораздо лучше справился с наставлениями, чем Гавриил или даже Михаил. Но, с другой стороны, Пожиратели смерти далеко не ангелы, поэтому и методы должны немного разниться. Скажем, строгий выговор. Построить всех, вызвать отличившегося, а там уже не выбирать слов, и не только слов — Филч частенько упоминал розги. Азирафель ужаснулся собственным мыслям.
— Да, пожалуй, стоит ограничиться запиской. И приложить к ней…
— Розгу, — закончил за него Кроули. — Или галстук сицилийской расцветки. Их надо держать в страхе, чтобы не наделали глупостей.
Иногда Азирафелю казалось, что Кроули просто любил пугать, но, скорее всего, это играло воображение. Кроули не такой.
– Все кончилось хорошо? – спросила я, когда Бонни замолк.
Он задумчиво улыбнулся, пожал плечами:
– То, что закончилось – да. Мама с папой поженились через неделю. Правда, тихо не вышло, дядя Джузеппе не позволил. Устроил брату настоящую сицилийскую свадьбу, с танцами и гулянием до утра.
– Никогда не видела настоящей сицилийской свадьбы, наверное, это очень красиво.
– Еще бы. Особенно когда дарят подарки. – Бонни хмыкнул и отобрал у меня травинку, которой я его щекотала, сунул в рот. Я сорвала новую и тоже принялась ее жевать. – Представь: вся деревня приносит козлят, ягнят, цыплят, котлы и сковородки, полотенца и скатерти, даже мебель – комоды, табуретки и прочую ерунду. Все это складывается в огромную кучу перед столом, за которым сидят новобрачные, и каждый даритель сначала говорит речь. Ну там желают счастья, плодородия, долголетия.
– Козлята тоже в кучу?
– Не-а, только цыплята в коробках. Помнишь, я рассказывал про козла по имени Козел? Его подарил дядя Джузеппе вместе с новеньким пикапом и деньгами на ремонт дома. Пригнал машину под восхищенные вопли соседей. Сам. А козленка вручил маме. Она его сразу так и назвала: козел по имени Козел. Знаешь, мне кажется, он до сих пор ее любит. Дважды овдовел, трижды развелся, сейчас женат в шестой раз, и все ему не то… Бедняга Адриано, вот кому досталось, так досталось.
Бонни снова замолчал, закинув руки за голову и грустно улыбаясь.
– Бедняга Адриано, который чуть тебя не убил? Вот не думала, что ты настолько смиренный католик.
– Кто смиренный, я смиренный? – Бонни хрюкнул. – Ага. Воплощенная добродетель!
– Да-да. Возлюби врага своего, подставь вторую щеку и все такое.
– Я очень плохой католик, mia bella. Знаешь, в чем мой самый большой грех? Я не убил Адриано, хотя мог бы. Испугался, что мне придется занять его место, и сбежал. Тогда мне казалось, что это правильно – исчезнуть с горизонта, дать ему то, что он хочет. Но я ошибался.
– Ты жалеешь, что не ввязался в криминал? Не верю.
– Нет. Не жалею. Просто моя чистая совесть оплачена слишком дорого. Только полный дурак мог думать, что если Адриано получит желаемое – он успокоится и станет нормальным человеком.
– Я все же не пойму. Ты жалеешь Адриано или жалеешь, что его не убил?
Бонни хмыкнул и привлек меня к себе.
– Разве я похож на человека, который о чем-то жалеет? Боже упаси. Я просто понимаю, почему Адриано стал таким психом. Дядюшка постарался на славу, и синьора Лючия, пока была жива, от него не отставала. Оба ее сына, что Адриано, что Николо – конченые отморозки. Вокруг них всегда враги, все вокруг виноваты в их неудачах, все только и думают, как бы отнять у них любимые игрушки, все завидуют и злоумышляют… Представь, что чувствовал бедняга Адриано, которому по пять раз на дню любимый папа твердил: Бенито старше, Бенито умнее, Бенито лучше кушает кашку и ходит на горшок, Бенито уже умеет считать до десяти, а ты – нет. И с другой стороны мать: Бенито крадет любовь твоего папы, Бенито отберет у тебя наследство… Бенито петуха на тебя натравил, дальше будет только хуже!
Помотав головой, Бонни горько рассмеялся.
– В смысле петуха натравил?
– В смысле сам дурак, нечего было лезть. Что, тебе и это рассказать?
– Мне все рассказать! Я, может, хочу про тебя книгу написать. Толстую и умную. Как у британских ученых.
– Ну, раз британские ученые, как тут откажешь?
– То есть ты согласен, чтобы я написала о тебе книгу?
– Только если ты меня поцелуешь.
Мое глупое сердечко в очередной раз дрогнуло. Вот как он умудряется быть таким… таким… козлом сицилийским! Нежным, заботливым, веселым и откровенным, невероятно сексуальным, обалденно гениальным козлом. За почти полтора месяца наших свиданий вслепую мы стали близки так, как никогда и ни с кем у меня не случалось. Мы разговаривали обо всем на свете, смеялись, пели караоке, купались в океане и бродили по городу, и все время – разговаривали. Мне с каждым разом все труднее было обходить молчанием его «инкогнито» и не признаваться – кто я. И с каждым разом все проще. Потому что будничный Бонни Джеральд оставался все тем же наглухо закрытым от всего мира гениальным козлом. Больше ни разу не случилось горячих взглядов поверх голов, и в «Зажигалке» после работы он тоже меня не видел. Кивал, вежливо улыбался и игнорировал. Как мебель.
Больно.
Я даже не думала, что будет настолько больно.
После всех его «я вижу тебя сердцем» и «любой твой каприз, мадонна» встречаться с ним на репетициях мне уже совсем не хотелось. Надежда как-то совместить воскресное помешательство с будничной реальностью растаяла. И, пожалуй, я бы даже не отказалась сейчас от свидания с Ирвином, хотя бы ради того, чтобы желали именно меня, а не безликую мадонну.
И я ни на грош не верила, что Бонни в самом деле все равно, кто я и как выгляжу. Если бы он хотел меня найти, давно бы нашел. Не надо быть частным детективом, чтобы прижать Дика к стенке или найти видео с камер в тех ресторанах или клубах караоке, куда мы время от времени заходили. Но… мое инкогнито все еще при мне. От этого мне немного грустно, зато мой роман о Бонни Джеральде пишется просто отлично. Уже две трети, еще немного – и доберусь до финала. Насквозь сказочного, прекрасного финала, в котором Бонни победит своих демонов и споет Эсмеральдо.
А пока – я его поцеловала. Мы провели вместе еще один волшебный день и еще одну волшебную ночь. Вот только наутро…
***
Я проснулась рано, есть у меня такая счастливая особенность: если очень надо, я просыпаюсь без будильника практически в назначенное время. Но в этот раз я проснулась одна.
Прислушалась к тишине, не желая верить, что он ушел. Вот так просто взял и ушел. Наверное, проснулся, открыл глаза, увидел меня… и предпочел удалиться по-английски, не задавая глупых вопросов и не давая глупых ответов.
Что ж, все логично и предсказуемо, правда же? Я знала, что именно так все и закончится. Просто очень надеялась, что не сегодня. Что у меня будет еще несколько недель сказочного, сумасшедшего счастья…
Почему-то вспомнилось, как я первый раз привела его в караоке. Выбрала самый затрапезный клуб, откуда неслись самые ужасные звуки. Было это где-то в переулках около бульвара Сансет, я не слишком обращала внимание ни на место, ни на название – ведь рядом был Бонни, а когда рядом Бонни, весь прочий мир становится совершенно неважным… нет, я не буду плакать, нет, я сказала!
А Бонни был такой смешной, когда делал ножкой и «я не умею петь»…
– Ну и что? Я тоже не умею. И они не умеют. Мне наплевать, я хочу слышать тебя. Идем!
– Это будет ужасно, мадонна. Если что, я предупредил.
Фыркнув, я потерлась об него бедрами и шепнула ему в губы:
– Я хочу твой голос, Бонни. Когда ты поешь, ты – во мне. Я чувствую тебя здесь и здесь, – я коснулась его пальцами сначала своей груди, а потом низа живота.
Его дыхание участилось, он прижал меня к себе, но я его оттолкнула.
– Потом, Бонни. Сначала спой для меня.
Это было безумно прекрасно. И когда он пел, и после, когда мы занимались любовью в женском туалете, заблокировав дверь очень кстати подвернувшейся шваброй. Я чувствовала себя школьницей, влюбленной в рок-звезду. Или просто влюбленной школьницей. И верила, что моя любовь взаимна. Не может же быть, чтобы это все было только игрой, правда?
А теперь он ушел. Просто взял и ушел, ни слова не сказав. Хотя какие тут могут быть слова…
Все, хватит. Пострадали – достаточно. У меня куча дел! Для начала поехать к Филу, уволиться из труппы, все равно со сценарием ничего больше делать не надо, спектакль почти поставлен. Не смогу я после сегодняшнего утра делать вид, что ничего не было. И работать с Бонни не смогу. Ничего, они с Томом прекрасно справятся без меня, а я буду больше писать. С этими свиданиями мне и романом-то заниматься было некогда, так что все к лучшему.
К лучшему, я сказала! Слезы утереть, умыться холодной водичкой… Не обращать внимания на пустоту внутри и отчаянное желание забраться маме на ручки и поплакать. Ерунда все это. Я взрослая, обойдусь сама. Справлюсь. И не с таким справлялась!
Еще бы самой в это поверить…
Я заставила себя встать и дойти до ванной. Открыла дверь, давя в зародыше идиотскую надежду увидеть там Бонни – мало ли, он решил с утра пораньше принять ванну? В тишине. И в темноте. Мало ли! Вдруг!
Разумеется, его там не было. И, разумеется, слезы хлынули новым потоком. Водопадом. Потопом. Черт, черт! Почему я такая дура! Ненавижу!
Холодная вода. Умыться. Не помогает – принять душ. Ледяной. Быстро включаем воду, хватаемся за стеночку, чтобы не снесло, и считаем до ста. Нет, до двухсот!
Я вылезла из душа на цифре сто сорок девять. Мир стал ясным, прозрачным и звенящим, как сосулька. Ни одной мысли, кроме «холодно!» в голове не осталось, слез – тоже. Замерзли, туда им и дорога. Кинув случайный взгляд в зеркало, увидела там нечто синенькое, в пупырышку и дрожащее. Надо же, а я и не заметила, что дрожу. И ладно.
Завернувшись в махровое полотенце, я вышла обратно в гостиную… и замерла на пороге, зажмурившись: на все бунгало пахло свежим кофе с имбирем, кардамоном и мускатным орехом. У меня глюки? Или я дура и паникерша?
Определенно дура и паникерша, потому что открыть глаза и убедиться, что никого тут нет, а запах принесло в открытое окно – страшно. Я же опять буду плакать. Не хочу.
Не знаю, сколько бы я простояла на пороге ванной, если бы откуда-то из соседней комнаты не донеслось:
– Ma`bella?
Распахнув глаза, я побежала, ни о чем не думая, на голос. И обнаружила идиллическую картину: Бонни в джинсах, фартуке и босиком хозяйничает на кухне. Маленькой, уютной кухоньке, обнаружившейся за дверью «в кладовку». Ну, мне показалось, что там кладовка, я не заглядывала, не до того было.
Стоя ко мне спиной, Бонни сосредоточенно разливал свежесваренный кофе по кружкам. На столе уже стояли круассаны и омлет, явно заказанные в местном ресторанчике. Лента, которой обычно были завязаны его глаза, переместилась выше, придерживая волосы.
– Я сварил тебе кофе. Тебе не обязательно убегать без завтрака.
Господи. Он не ушел. Он просто решил обо мне позаботиться. Сварить мне кофе. Господи. Почему он такой?.. Почему я люблю его так сильно, что снова готова плакать – от счастья, что он здесь. Хотя бы этим утром.
Мне даже на миг захотелось, чтобы он обернулся и увидел меня. Чтобы не умирать еще тысячу раз от страха. Прожить это однажды и узнать точно. Но он не обернулся, так и стоял ко мне спиной, но повязку на глаза не отпускал.
Я подошла, уткнулась лицом ему в шею, обняла за пояс.
Он едва заметно вздрогнул, накрыл мои руки ладонью.
– Холодная, как лягушка. Мадонна? – он замер на несколько секунд, словно не решаясь что-то сказать или спросить. А потом развернулся и прижал меня к себе, обнял, потерся лицом о мои волосы.
Настала моя очередь замереть. Я, кажется, даже дышать забыла – в голове билась одна единственная мысль: он меня узнал? Узнал – и он все еще здесь? Господи, спасибо тебе!
– Мадонна… – Он нашел мою руку, прижал к губам, а потом положил себе на лицо. На закрытые глаза. – Позволь мне увидеть тебя.
Обида. Разочарование. И снова – страх. Я ненавижу тебя, Бонни! Только что все было так хорошо! Вот почему, почему ты не сделал этого сам? Зачем ты спросил?
– Нет. – Я двумя руками опустила повязку ему на глаза, не обращая внимания на его разочарование и обиду. Пусть так. Лучше немного разочарования сейчас, чем много – когда он меня увидит. При всем желании верить в чудеса, я в них все равно не верю.
– Почему? Ты же хочешь большего, я чувствую. Чего-то такого простого, обыденного и скучного, вроде ежеутренних поцелуев со вкусом зубной пасты. – Он взял мое лицо в ладони, словно заглядывая мне в глаза; в его голосе слышалось почти что отчаяние. – Почему ты отказываешься? Что я сделал такого, что ты мне не доверяешь?
Проведя обеими ладонями по его лицу, я закрыла ему рот пальцами.
– Просто нет, Бонни. Не проси.
Он поцеловал мои пальцы, прижался к моим рукам щекой.
– Дело ведь не в свободе и сказке. В чем-то другом. Ты боишься. Это очень просто лечится, мадонна. Один взгляд – и все пройдет. – Он с кривой улыбкой потянулся к повязке, но я схватила его за руки со всей силой, почти повисла на нем. Страх захлестнул меня с головой, я толком не соображала, что и зачем делаю.
– Нет! – И, чуть опомнившись, отпустила, отстранилась. – Ты можешь сейчас меня увидеть, Бонни. Но это будет ровно один раз. Ты снимешь повязку, и мы расстанемся. Не потому что я хочу с тобой расстаться, а потому что… просто иначе не получится.
– Как все сложно-то. Давай ты объяснишь мне простыми словами, как для придурка. Может, тогда я пойму. И давай выпьем кофе, пока он не остыл.
Я молча подтолкнула его к стулу, поставила на стол кружки с кофе – он все еще был горячим. Отпила глоток: вкусно. Самый вкусный кофе в моей жизни. В глупой, идиотской, трусливой жизни. Я же хочу, чтобы он меня увидел! Хочу, чтобы он называл меня по имени, хочу этих проклятых поцелуев со вкусом зубной пасты. Каждое утро! И до истерики боюсь встречи лицом к лицу. Потому что…
– Ладно, простыми словами. – Я вздохнула и отпила еще кофе. – Сейчас я для тебя – прекрасная незнакомка. Не знаю, что ты себе представляешь, но на самом деле я не такая. Нет, я не старая и не страшная, у меня нет родимых пятен на половину лица или носа, как у Сирано де Бержерака. Все намного хуже, Бонни. Я – обыкновенная. Одна из миллиона девушек, на которых ты даже не посмотришь. Я не умею танцевать, петь или играть на гитаре, не умею готовить пасту по-сицилийски… вообще не умею готовить. Во мне нет шарма или блеска… Ничего такого, Бонни. Обычная девушка. Заурядность с мелкими проблемами и глупыми желаниями. Без флера тайны тебе станет скучно через час.
Он покачал головой, грея руки о кружку с кофе.
– Все это не мешало нам до сих пор, но внезапно станет важным, когда я увижу твое лицо, да? Ведь на самом деле ничего не изменится, mia bella. Твой голос, твое тепло, твои слова, твои поцелуи, все останется прежним. Все, что… все, что я люблю в тебе. Просто ты перестанешь бояться, и мы станем еще чуть-чуть ближе.
«Люблю в тебе».
«Люблю».
Он впервые сказал это вслух. Так обыденно. Так сладко и горько. Именно сейчас, когда мне кажется, что это наше последнее утро.
«Люблю». Он никогда не сказал бы этого слова мисс Кофи. Вот подарить капральский значок – он может. Даже пару раз сказать спасибо за печеньки. И – не замечать.
– Ты тоже боишься, Бонни. Так что ты прекрасно меня понимаешь.
– Понимаю? – Он хмыкнул и покачал головой. – Да. Я боюсь тебя потерять.
– Ты боишься петь. Хотя и знаешь, что это глупо. У тебя великолепный голос. Знаешь, если бы ты пел на сцене, я бы приходила на все твои концерты.
– Приходила, слушала и пряталась?
– Нет. – Я накрыла его руку своей. – Я приду на твое первое выступление, Бонни. Даже если мне придется для этого лететь на другой конец света. Приду к тебе, и ты меня увидишь. Я обещаю.
– Тебе так важно… ты правда хочешь?..
– Да. Очень хочу.
Я перегнулась через стол и поцеловала его в губы. Горячо. Нежно. Безумно сладко. А он поймал меня, усадил к себе на колени, и через несколько головокружительных минут, в которые я не могла думать вообще ни о чем, кроме него – близкого, любимого, необходимого мне, как воздух! – шепнул мне на ушко:
– Ты обещала.
Склад улик и вещдоков Тринадцатого отдела казался плодом запретной страсти антикварной лавки и пещеры Аладдина. Бесконечное — в прямом смысле этого слова — помещение, забитое кинжалами в пластиковых пакетах, книгах, обмотанных цепями и запертых на ржавые амбарные замки, пыльными пузырьками, заполненными чем-то эфемерным, и прочими штуками, которым Ричард затруднился дать определение.
Вдобавок ко всему, склад обладал собственной личностью. Вернее, личностью какого-то индейского вождя, похороненного здесь несколько сотен лет назад. Шепард как-то обмолвился, что здание Тринадцатого стоит на каком-то индейском то ли кладбище, то ли капище, в общем — месте силы, и подвал вместе со складом плотно облюбовали духи мертвых индейцев.
Вождь Ричарда недолюбливал. Возможно, дело было в том, что Норвуд был слишком человеком, пусть даже и с особенностями, а возможно, и в заклятой ненависти краснокожего к типичному англосаксу, но в любом случае каждый поход Ричарда на склад Вождь старался сделать максимально запоминающимся. Например, покрывал ступеньки, ведущие вниз, мерзкой слизью, на которой не поскользнуться было просто невозможно, или выключал свет, или капал холодной водой прямо за воротник рубашки, но самым любимым развлечением Вождя была перепланировка.
Однажды Ричард почти сутки блуждал по полутёмному лабиринту коридоров из стеллажей, прежде чем проклятый краснокожий вдосталь наигрался со своей жертвой. Кроме того, здесь не ловила связь, а гугл-карты упорно показывали, что Норвуд находится на пляже в Майами, и если бы не Келли…
Келли Вождь обожал, стоило ему зайти — и склад преображался. Лампочки прекращали зловеще мерцать, свисаюшая лохмотьями штукатурка прирастала обратно к потолку, даже, казалось, поблекшая голубая краска становилась ярче. Искомые вещдоки сами прыгали Келли в руки с полок, а Ричард, глядевший на всё это непотребство, начинал испытывать нечто вроде ревности.
Хотя ревновать к комнате — это же полная дичь?