Киборг Bond X4-17
Дата: 14 апреля 2191 года
Ларт проснулся по двум причинам. Первая: кто-то слишком много выпил, и теперь в голове гудят колокола, во рту мерзко, словно там устроили лежбище скунсы, а мочевой пузырь грозится взорваться. Вторая: у Линн, конечно, есть привычка во сне забрасывать на него руки и ноги, но что-то они уж больно тяжелые в этот раз. С трудом разлепив глаза, Рэнтон почти перед самым своим носом увидел обнимающую его довольно мощную и явно мужскую руку. Думать, что и нога, придавившая его бедро, тоже мужская, было страшно. Рискуя заработать косоглазие, он попытался заглянуть через закрывающий обзор чужой локоть и услышал вкрадчивый женский голос:
— Доброе утро, мальчики!
На Ларта словно кипятком плеснули, мгновенно выдравшись из крепких (только ли дружеских?) объятий, парень вытаращился на стоящую возле стола Линн.
— До-доброе! — просипел он пересохшим ртом и затравленно оглянулся на Bond’а.
Тот развалился на краю дивана, подперев голову рукой с улыбкой наблюдал за ними.
— Ты что делаешь в моей постели? — вопросил Ларт киборга.
— В спальне пахнет краской. Ты сам вчера сказал, что там никто ночевать не будет, а другого спального места в квартире не наблюдается, — пожал плечами этот паразит.
— Линн, я тебе все объясню, — выдал Рэнтон сакраментальную фразу.
Девушка не выдержала и расхохоталась:
— Ты же сам вчера звонил и сказал, что вы с Ларсом заканчиваете ремонт и убираетесь в квартире. Вот я и заглянула посмотреть, не нужна ли помощь.
— Ты, что, предупредить не мог? — прошипел Ларт Bond’у.
— Я тебя пытался разбудить, сказать, что у нас гостья, — возразил тот, — но ты заявил, что в такую рань гости не ходят и снова захрапел.
— Вот что, мальчики! Вы тут разбирайтесь, а я пойду посмотрю, как там в спальне, ладно? — смеясь сказала Линн и ушла.
Ларсг проникновенно посмотрел на командира и тихо сказал:
— Не бойся, ничего не было… — и, подавшись вперед, мягко, почти воркующе, добавил: — Ларри!
— Сволочь! — истерически взвизгнул парень, сдернул с дивана подушку и треснул ею Bond’а. — А почему тогда у меня задница болит?!
— Расслабься, Ларт! Ты просто упал, — уже без ехидства ответил киборг, встал и потянулся за джинсами, чтобы не нервировать и без того сверкающего безумными глазами командира. — Вчера, когда мы с тобой выпивали, у тебя свалилась на пол солонка, закатилась под стул. — Ларс застегнул штаны, подошел к несчастному Рэнтону, заглянул в глаза. — Ты попытался достать ее, не вставая со стула. — Он воспроизвел голосом самого Ларта: — Смори, как я ее ща, не вставая, достану. От так… Ить, зар-раза! Куда поскакала! — и продолжил уже нормально: — В итоге стул из-под тебя выскользнул, и ты грохнулся задницей как раз на солонку. Хорошо еще копчик не сломал. Я тебе еще замороженные стейки прикладывал, чтоб отека не было, но ты к тому времени уже отрубился. Намертво.
Рэнтон сидел с несчастным видом, сгорбившись и повесив голову.
— Это правда? — неуверенно спросил он.
Ларс сел рядом с ним, едва удержавшись, чтобы не погладить по взлохмаченной голове.
— Правда. Ничего не было. Мы просто спали рядом.
Ларт поднял глаза на киборга. Выражение лица и глаз было абсолютно серьезным.
— Если хочешь, можем обратиться к программерам, проверить логи, чтобы ты убедился, что я тебе не вру.
— Да ладно, не стоит, — протянул Рэнтон, и тут до него дошел смысл всех сказанных Bond’ом слов. — Даже не думай! Никаких логов я проверять не буду! Ты, что, хочешь, чтобы я стал всеобщим посмешищем?! — Он взвился в прыжке, опрокинул Ларса на диван и вцепился руками тому в горло, усевшись на поверженного киборга верхом. — Не вздумай! Никому! Ничего! Рассказывать! Понял?! И немедленно сотри все записи о том, что здесь происходило! Понял?! А Линн я уж как-нибудь все объясню.
— Так точно, командир! Приказ принят к исполнению! — отчеканил Ларс, подняв руки вверх, признавая свое поражение.
— Не хватало еще, чтобы потом растрезвонили на весь участок про все эти приключения с уборкой! А главное, что я нажрался до такого состояния, что переспал со служебным киборгом. — Ларт скривился. — И хуже того, что не помню, переспал или нет.
— Бывает, — философски пожал плечами Bond, но, встретив, яростный взгляд командира, сдержал рвущееся с языка предложение повторить для уверенности и клятвенно заверил: — Все! Молчу! Могила!
Рэнтон сузившимися глазами всматривался в невозмутимую киборговскую физиономию, не нашел там признаков издевки, как, впрочем, и раскаянья, и убрал, наконец, руки с его горла. Bond шумно вздохнул, так что Ларта даже качнуло. И тут до него дошло: Он, в одних трусах сидит почти голым голым задом на полуголом кибере. Хорошо так сидит, удачно — на животе бонда. Покраснев, как перезрелый помидор, парень вскочил, спрыгнул с дивана, но запутался в съехавшем на пол одеяле и навернулся бы физиономией как раз между разведенных коленей Ларса, если бы его не подхватили надежные руки киборга.
Bond встал с дивана, поднял командира, со вселенской кротостью посмотрел тому в глаза и проникновенно сказал:
— Сходил бы ты в душ, Ларт. А я пока постель уберу и чайник поставлю.
— Угу, — угрюмо кивнул все еще красный Рэнтон.
— Тебя проводить? — участливо поинтересовался Bond.
— Не надо! — вскинул голову Рэнтон, пытаясь сохранить хоть жалкие остатки гордости. — Я сам.
Ларт, чуть прихрамывая, удалился в душ. А Bond с грустноватой полуулыбкой смотрел ему вслед и думал: «Смешной он, Ларт Рэнтон. И хороший. Если бы он мог забрать меня…»
Не успел Ларс свернуть постельные принадлежности, как из ванной высунулся Ларт, поманил к себе пальцем киборга, а когда он подошел, вдруг подозрительно прищурился:
— Так, все хорошо. Ничего не было. Но вот объясни мне на милость, какого черта ты меня обнимал да еще и ногу на меня положил?
Bond смиренно вздохнул и объяснил:
— Рандомный выбор позы. Ты ночью раскрылся, замерз, начал дрожать. Я укрыл тебя одеялом и обнял, чтобы согреть.
— И ты хочешь, чтобы я поверил такой наглой роже?
— Это риторический вопрос? — вскинул левую бровь киборг.
— А, — махнул рукой Рэнтон, — с тобой спорить, все равно, что трусы поверх штанов надевать: и неудобно, и дураком себя чувствуешь.
— C’est la vie, — вздохнул Ларс, запихивая подушку и одеяло в ящик дивана.
Когда Ларт снова скрылся за дверью ванной, из спальни вышла Линн. Она остановилась перед Bond’ом, с любопытством рассматривая его. Киборг, в свою очередь, тоже разглядывал подругу командира.
Правильные приятные черты лица, аккуратный носик, чувственные губы, накрашенные вишневого оттенка помадой, лукавые темно-зеленые глаза, густые ярко-красные волосы рассыпавшиеся по плечам, небольшая родинка на левой стороне шеи, ладная фигурка, выразительный макияж. «А симпатичная у Ларта девушка», — подумал Ларс.
Видимо, Линн тоже осталась довольна увиденным. Она улыбнулась и протянула киборгу ладошку:
— Ну, что? Давай знакомиться! Линн Хейдал, девушка Ларта. А ты, как я понимаю, их штатный Bond?
— Bond, киборг Bond, мэм, — состроив физиономию а-ля киношный тезка, он пожал протянутую руку, затем галантно склонился и приложился губами к тыльной стороне ладони. — Но вы можете называть меня Ларсом. Очень приятно познакомиться с такой обворожительной леди!
— Мне тоже очень приятно! — расхохоталась девушка. — Можешь называть меня Линн и на «ты». Договорились?
— Договорились, — улыбнулся в ответ Ларс.
— Чаю или кофе? — вдруг сказали они в один голос и снова рассмеялись.
— Давай кофе, — сказала Линн, усаживаясь за стол.
— Покрепче, помягче? Сахар, сливки?
— Черный, без сахара, средний.
—- Сию минуту, леди. — Bond стукнул босыми пятками одна об другую и полез за туркой, которая, судя по данным сканера, почему-то стояла в духовке. — Хм, чистая, — удивленно хмыкнул он, — а что она там делала? Так, кофе у Ларта средней обжарки, тонкого помола. Отлично! Хотя еще лучше было бы самим смолоть. Ну, да ладно.
И он начал священнодействовать: включил плиту, засыпал в джезву полторы чайных ложки кофе, налил воды и поставил ее на медленный огонь, тщательно перемешал тонкой деревянной палочкой, дождался, когда поднимется пенная шапочка и снял с плиты, ополоснул чашку горячей водой, чтобы она подогрелась, перелил туда кофе и поставил перед Линн.
— Через две минуты можно будет пить. А я пока доставлю торт.
— А вы его разве не съели? — удивилась девушка.
— Вчера у нас до него руки не дошли, — развел руками Bond. — Ларт внезапно отрубился, а есть без него я не стал.
— Ну, тогда давай сюда свой торт, раз угощаешь, — согласилась Линн.
Когда Рэнтон, свежевыбритый и заметно посвежевший, вышел из ванной, Ларс уже расставил на столе тарелки с бутербродами из остатков вчерашней нарезки сыра и колбасы, открыл упаковку с тортом и порезал его на куски. Линн ждала, когда Ларт к ним присоединится. Инспектор сел на стул рядом с подругой и она с готовностью чмокнула его в гладкую, пахнущую лосьоном щеку, а киборг поставил перед ним чашечку только что сваренного кофе. В этот раз Bond сварил сразу две порции, поэтому налил и себе и занял третий стул.
— Ну, за знакомство! — сказала Линн и отсалютовала Ларсу чашкой.
— За знакомство! — подхватили парни и сделали по глотку.
— М-м-м! Ларс! — почему ты не говорил, что умеешь варить такой охрененный кофе! — воскликнул Рэнтон.
— А как бы вы на это отреагировали, если бы я это сказал? — иронично изогнул левую бровь тот.
— М-да, не подумал, — вздохнул Ларт и вгрызся в бутерброд. — А ты чего свой торт не ешь? Чего сидим? Кого ждем? Ну-ка, давай, пробуй. Хоть скажешь, то купили или нет.
Bond положил себе на тарелку большой треугольник, украшенный розетками из меренги и орешками, аккуратно отломил ложкой кусочек и отправил рот. Ларт и Линн с любопытством наблюдали, как он прожевал, проглотил и, прикрыв глаза, улыбнулся:
— То, что надо!
Рэнтон с облегчением выдохнул и они с Линн тоже взяли себе по куску торта.
— М-м-м! Нереальная вкуснотища! — восторженно произнесла Линн. — Месье знает толк в удовольствиях.
— Угу, особенно пожрать, — фыркнул Ларт с набитым ртом и добавил: — Но торт, действительно, просто потрясный.
— Я рад, — снова улыбнулся и продолжил есть. Он молчал, неторопливо смакуя каждый кусочек, а Линн явственно видела, что он о чем-то вспоминает в этот момент. Не может это быть программа! Слишком живые глаза у этого парня.
Закат подавился протестом. Кивнула спокойно Ежевичка:
— Ваша воля на этой земле. Благодарю. Прошу собранные мной дозволенные травы передать Ро, одной из погорельцев. Она может быть лекаркой вместо меня.
Доброяр, пожевав в задумчивости губами, согласился. Закат смотрел, как собирает вещи бабка, придавленный к земле невозможностью вмешаться, помочь, найти подходящие слова. Даже убить этих четверых — и то было нельзя, вместо них приехали бы другие, и спрашивали бы тогда жестче.
Ежевичка потянула его за рукав, заставляя наклониться к ней. Чмокнула в щеку, шепнула на ухо:
— Не делай глупостей, ладно? И другим не давай, — отстранилась, не дожидаясь ответа, улыбаясь грустно. — Попрощайся за меня со всеми.
Закат смотрел, как Ежевичка, с крохотным узелком вещей за спиной, уходит по тропинке, и сжимал кулаки. Он ничего не пообещал, но слишком боялся за остальную деревню, чтобы сделать хоть что-нибудь.
Он никогда не думал, что однажды придется жертвовать не собой, а другими.
Рыцари в домике знахарки о чем-то переговаривались, ворошили вещи. Со стороны деревни показалась Ро, замерла на дороге. Бросилась вперед. Закат поймал её на бегу, обнял, заставляя остановиться. Выдохнул:
— Ежевичка ушла. И просила не делать глупостей. Она ушла, чтобы больше никого не изгнали и не убили.
Ро кивнула молча, высвободилась. Подошла к проёму открытой двери, ударила в косяк. Дождавшись внимания рыцарей, приняла от них ворох дозволенных трав — малую часть от всех запасов Ежевички.
— Однако вам не стоит жить здесь, — отечески посоветовал Доброяр. — Это место осквернено тьмой.
Ро прикусила губу, отрывисто кивнула, не раскрывая рта. Резко развернулась, направляясь к деревне. Закат пошел рядом.
— Ублюдки, — на полпути она наконец разжала будто судорогой сведенные зубы, выдохнула ругательство. Закат ниже опустил голову, готовый принять обвинения, но она одернула его: — Молчи! И не вини себя. Ты ничего сделать не мог. Но какие же ублюдки!
— Надо сказать Луже, — тихо отозвался Закат. Он не представлял, как именно ответит старуха на изгнание её подруги, боялся только, что словами она не ограничится. Ро вдруг взяла его за руку.
— Идём. Вместе скажем.
***
— Что?! — Лужа приподнялась на руках, лицо её пошло красными пятнами, блеснули глаза. Пододвинулась к краю печи, будто даже ногами шевельнула, готовая бежать и лично воевать с рыцарями. — Да как они смели! Паскудники мелкие, ну я им… Ну я…
Схватилась за горло, задыхаясь. Закат подскочил, поймал падающую, Ро распахнула дверь, впуская холодный ещё не весенний воздух, полезла в котомку, роняя мешочки дозволенных трав. Подняла на Заката огромные глаза, так что он понял — не поможет. Нечем теперь. Лужа обмякла в его руках, Ро указала на стол, приложила к губам старухи мгновенно запотевший нож, пощупала шею. Выругавшись, велела:
— Вот сюда положи руки, считай и нажимай, сильно и резко. Локти не сгибай! Чтобы на два пальца грудь прогибалась хотя бы.
Закат делал, что показано, пока Ро металась по кухне, пытаясь заварить какие-то травы. Снова проверила дыхание, зарычала, склонилась ко рту старухи, пытаясь вдохнуть в неё воздух.
Он не знал, сколько прошло времени. Руки закоченели и устали, болела спина. Лужа не шевелилась, Ро, ругаясь, пыталась оживить её… На плечо легла чужая широкая ладонь.
— Она ушла к свету.
Закат обернулся, готовый ударить любого рыцаря, который окажется за спиной. Но сзади стоял Медведь. Доброяр задержался в дверях, и именно староста отнял плетьми повисшие руки от груди покойницы. Обнял крепко, притянув к себе и Ро. Сказал глухо:
— Ушла. Но прощаться мы с ней будем, уж не обессудьте, как у нас заведено. Погребальным костром.
Рыцарь склонил голову, признавая их право. Вышел.
Закат слышал, как всхлипнула рядом с ним Ро. Медведь тихонько покачивал их, будто двух младенцев разом, приговаривая что-то о том, что Лужа давно знала и предупреждала, что всё идёт своим чередом, что она всегда говорила, чтобы после её смерти не плакали, а смеялись, потому что она смешно жила. Начал какую-то байку из собственного детства, о молодой ещё Луже, прервался на середине, замолк, сам пытаясь перебороть подступившее к горлу. Выдохнул:
— Чурбан её десять лет ждал. Вот дождался наконец.
Отстранилась от них Ро, вытерла глаза. Собрала рассыпанные по дому мешочки лекарств. Посмотрела в упор:
— Я снова соберу сказочные травы. И Ежевичку найду, пусть научит, чему ещё не научила.
— Вернётся Ежевичка, — ответил Медведь, — она ж не дура. Как рыцари уедут в начале сева, так и вернётся.
— А Лужа уже нет! — вскинулась Ро. Тут же сникла, посмотрела на лежащее на столе тело. Попросила тихо: — Вы идите. Я лекарка, мне её и к обряду готовить.
Они вышли. Медведь, изучив Лужину поленницу, цокнул языком, посоветовал взять часть дров у него.
— Идём. Я жене скажу, ты дрова возьмешь. К Листу ещё надо зайти…
Закат только кивнул молча. Вечер прошел в странном оцепенении, как бывает, когда после сна в неудобной позе не чувствуешь руку, только сейчас вместо руки онемело что-то в груди. Закат знал — это не продлится долго. Все вернется стократ, ударит ещё больней, но пока чувствовать не выходило.
Лист был таким же. На слова о смерти Лужи кивнул только, окаменев лицом, пошел в сарай, выбирать дрова для погребального костра. Горляна же выронила ухват, поджала дрожащие губы. Разрыдалась на груди у мужа, будто все слезы мира проливая, за себя и всех, кто не мог плакать.
Когда солнце зашло, всё Залесье вышло в черное, не засеянное ещё поле. Тихонько вспоминали умершую, глядя, как складывают дрова её дети и их семьи. Заката вытолкнули вперед, сказали — ты ей как сын был, мы же знаем. Он помогал неловко, не зная, как сделать правильно. Горляна впихнула меж поленьев свой узорчатый платок, Лист положил резной деревянный браслет. Серьёзные Шишка с Щепкой, приемные внучки, высыпали по букетику засушенных летом цветов. Странным порывом, будто услышав чей-то совет, Закат достал из сумки черную фибулу, уронил внутрь сложенных дров там, где должны были положить ноги покойницы. Отошел вместе с другими. Посмотрел, как шестеро мужчин под руководством Ро выносят из дома наряженное в самую красивую рубашку тело, укладывают на плоскую макушку дровяного ложа, расправляют серебристую волну волос. Хлюпнула носом Ро, вскинула голову. Заговорила неожиданно громко и чисто, прижимая к груди замотанный в тряпки горшок:
— Мы все знали Лужу. Она была матерью и бабушкой для всех нас. Она дарила нам своё тепло и мудрость, и мы их сохраним. Она была весёлой и справедливой, и такой мы будем её помнить. Мы провожаем её, радуясь, какую прекрасную жизнь она прожила. Пусть займется огонь от углей её очага и укажет ей путь — куда бы она ни направлялась.
Закату вложили в руки факел, он следом за Листом и Горляной зажег его, опустив в горшочек с углями. Подождал, подошел одновременно с остальными к Луже. Вгляделся в неживое, ставшее почти кукольным лицо. Положил факел у её ног.
Костер полыхал долго и ярко. Остальные уже разошлись, а Закат все сидел на холодной земле, глядя в уголья. Видел, как к затухающему костру подошла Ро, начала печной лопатой растаскивать по полю пепел. Села рядом с ним, утирая лоб черной, всей в саже рукой. Тихо призналась:
— Я раньше никого так не провожала. Кто умирал — те умирали в бою или вовсе пропадали без следа. Обряду меня Ежевичка научила, на всякий случай.
Привалилась к его боку, Закат неловко обнял её, замер, не зная ни что говорить, ни что делать. Она вздохнула куда-то ему в грудь.
— Ты хороший. Она это сразу увидела. Все они.
Закат горько улыбнулся. Хороший. Он не мог избавиться от мысли, что это он накликал на них беду. Что из-за него Лужа умерла.
Она сказала бы: «Глупый! Я же давно предупреждала, что следующего лета не увижу».
Только больно было всё равно. Закат втянул носом воздух, закрыл глаза, горбясь и крепче прижимая к себе Ро. Замер, пытаясь удержать судорожно вздрагивающие плечи. Ро не глядя вскинула руку, провела ладонью по его щеке. Кивнула удовлетворенно:
— Всем нужно прощаться.
Только когда он затих, выдохнул уже спокойно, выпрямляясь и смущенно шмыгая носом, она выбралась из-под его бока, подала руку:
— Идём. Мы с тобой сейчас у Светозара живём. К Луже в дом ещё семь дней только я могу заходить, а в избушку Ежевички рыцари не пускают. Да и без неё возвращаться у меня сил никаких нет.
Закат коснулся её ладони благодарно, но встал сам, без опоры. Вытер холодные дорожки, протянувшиеся по щекам.
Он не плакал уже очень, очень много лет. И сейчас чувствовал себя странно, блаженно пустым, словно вместе со слезами ушла тяжесть, которую он носил в себе.
***
Дверь им открыл Пай, пошел вместе с ними на кухню, где всё ещё сидели Светозар с Дичкой. Молодая жена, утирая слезы, взялась суетиться по дому, Светозар помогал, нарезал пышный хлеб, испеченный утром.
Сели за стол, Светозар, на правах хозяина дома, поднял кружку. Помолчал. Признался:
— Я мало знал Лужу. Но я знаю всех вас и само Залесье. В каждом здесь больше света, чем в любом из рыцарей. Пусть дорога её будет лёгкой.
Закат выпил налитое ему поминальное молоко, горчащее от добавленных трав. Дичка, единственная из всех действительно хорошо знавшая Лужу, взялась рассказывать, что видела сама и что слышала. Рассказала о Чурбане, лесорубе от судьбы, бывшем старостой прежде, чем его подкосила болезнь, и о самой Луже, умевшей найти нужные слова для любого горя. Как Лужа научила тому же сердечному теплу свою дочь, а потом шутила, что вот теперь, когда Горляна подросла, наконец-то может побыть сварливой и вредной. Как, испугавшись сунувшегося в окно черного лица, огрела нарочно измазавшуюся в саже маленькую Дичку полотенцем, а потом извинялась, смеялась и ругалась поровну.
В небе давно зажглись звезды. Дичка пожаловалась, что к ней сон не идет, Ро взялась заваривать какие-то травки. Предложила всем, но Закат отказался. Он не хотел проверять, что будет, если ему начнут сниться его сны, а он не сможет проснуться из-за отвара. Спать лег на чердаке, наотрез отказавшись меняться с Паем, которому в избе, где уже поставили стены, выделена была небольшая горница. Долго ворочался, слушая сквозь доски пола, как укладывается на высокие полати над дверью Ро.
Закат думал, что, может, хоть сейчас ему приснится что-то настоящее. Надеялся увидеть во сне Лужу. Но не сложилось.
Он вообще не запомнил, что ему приснилось. Слишком быстро пришлось просыпаться.
Джет сел в космопорту «Оранж-ди» за пятнадцать минут до Чайлда. Ким, окинув взглядом окрестности, сразу выбрала позицию для съемки: на плоской крыше невысокого здания, с которой просматривались практически все места посадки авиакаров.
Пришлось разделиться: Джим осталась с аналитиками, чтобы не упустить новостей. Она не любила сама вести съемку, но они с Ким решили, что посадка авиакара выглядит гораздо интересней лица Эрнста. Теперь Джим видела мигающий красным диод только на микрофоне…
Да, Ким сделала потрясающую картинку! Пять или шесть прожекторов уперлись в зеркальный купол Чайлда, когда он был всего лишь сверкающей точкой в темном небе над космопортом.
На несколько секунд включился комм Чайлда – и в прямом эфире прозвучал голос Тома:
— Откройте мою страницу в соцсети!
Комм тут же выключился, и Джим пояснила, что похититель опасается перехвата управление авиакаром.
Найти страницу Тома в соцсети было несложно – оттуда в эфир шла трансляция с комма мальчика: камера была выключена, работал только звук. И именно со странички ребенка все впервые услышали голос похитителя!
— Уберите свет в глаза, если не хотите, чтобы я угробил детей при посадке!
Джим пояснила в эфир, что похититель не включает автопилот. С ума сойти – сажать авиакар в темноте на ручном управлении! Полиция пригасила прожектора, направленные в лицо водителю и в зеркала Чайлда, но усилила освещение с боков и сверху.
Ким снимала посадку – Джим передавала новости в эфир.
И снова со страницы Тома раздался голос похитителя (наверняка, все коммы полиции сейчас искали этот голос в идентификационных базах):
— Уберите всех из грузового ангара номер сто шестнадцать си. У меня есть тепловизор. Уберите всех. Иначе дети умрут. Вы слышали?
Ульф ответил на комм Чайлда (Джим на несколько секунд перехватила у Ким изображение):
— Да. Мы слышали. Через десять минут в ангаре никого не будет.
Теперь он руководил операцией. Рядом с ним стояла командир полицейского спецподразделения, Тина Фёст – радфемина, крепкая, как мужичек, в майке без лифчика и с волосатыми подмышками. И, конечно, Джим со своей пометкой «цисгендер» в личном деле не имела никакого права смотреть на радфемок свысока, а потому старательно опускала глаза в ответ на полный презрения и брезгливости взгляд радфемины.
Впрочем, Тина стояла рядом с Ульфом недолго – теперь место приземления Чайлда не вызывало сомнений и ей нужно было расставить по местам своих людей.
В наушнике раздался голос Ким:
— Срочно выясни, где находится ангар сто шестнадцать си…
— Уже, — ответила Джим и отправила Ким план космопорта с помеченным ангаром. Он выходил на взлетно-посадочное поле – выбор похитителя не был случайным.
— В ангаре всего три человека. Какого черта вам на это нужно десять минут? – будто бы даже со смехом спросил похититель.
Ульф не стал отвечать.
— Для человека, спасающего свою жизнь, похититель удивительно хладнокровен, — сказала Джим в эфир. — Эрнст, вы можете это прокомментировать?
На экранах Чайлд, со всех сторон освещенный прожекторами, повис над ангаром. Цвета, которые отражал его купол, были просто потрясающими! А Ким еще и поворачивала камеру, чтобы показать радужные блики во всей красе.
— Хладнокровие похитителя и осложняет, и упрощает сложившееся положение. С одной стороны, можно рассчитывать на конструктивный диалог с преступником, не опасаясь того, что он в порыве страха или ненависти убьет кого-то из детей. С другой, не приходится рассчитывать на ошибки преступника и вряд ли нам будет так просто воздействовать на его эмоции.
Ким в это время, похоже, спускалась с крыши по наружной лестнице – впрочем, качество изображения не изменилось, даже когда Ким побежала в сторону сто шестнадцатого ангара: гироскоп не позволял камере дергаться.
К тому времени, когда Чайлд плавно опустился на крышу ангара, окруженного подразделением Тины (которое, похоже, целиком состояло из радфемок), Ким уже стояла на крыше соседнего ангара и показывала Чайлд крупным планом. Теперь полиция не боялась светить похитителю в глаза – свет, отраженный от купола авиакара, сильно портил изображение, несмотря на многочисленные ухищрения процессора камеры.
— Ну? Ну же! – сказала Джим в эфир. Ей и самой было любопытно увидеть похитителя.
Водительская дверца авиакара приподнялась, но сперва в ней показалась Лиз, жмурившаяся от света, и только потом преступник, прикрывшийся телом ребенка, как щитом. Умница Ким дала крупный план – скальпель, лезвие которого прижималось к горлу ребенка. И только показав оружие похитителя, Ким перевела камеру на его лицо.
Это был тот же парень в зеленой майке, которого засекла камера на стоянке торгового центра. Он не мог прикрыть лицо от света – одной рукой держал на руках девочку, другой прижимал скальпель к ее горлу, — а потому щурил глаза, что не давало возможности сканировать радужку. Вот интересно, Эрнст мог бы оторвать девятилетнюю Лиз от земли обеими руками? Оторвать бы, наверное, смог, но держать одной рукой столько времени – вряд ли…
Почти одновременно поднялась задняя дверца и на крыше появился Том, вскинул левую руку с коммом – и с его страницы раздался голос:
— Он говорит, что если в него выстрелят, неизвестно, какая рука опустится раньше – левая или правая. Скорей всего левая – и тогда Лиз умрет.
— Том, оставайся в авиакаре! Не выходи на крышу! – спокойно и убедительно сказала Таня Ван. – Он ничего тебе не сделает.
— Тогда он убьет Лиз. Если я не пойду – он убьет Лиз, — угрюмо ответил мальчик через трансляцию в соцсеть.
— Он не убьет Лиз! Не бойся. Если он убьет Лиз, снайпер выстрелит в ту же секунду. Преступник это понимает. Оставайся в авиакаре!
— Нет, — упрямо ответил Том. – Я не хочу, чтобы Лиз убили.
— Том всегда защищал Лиз, — пояснила Джим в эфир. – Он и теперь чувствует за нее ответственность.
Ким дала крупный план комма девочки – он транслировал их прямой репортаж. Ким приближала и приближала изображение: множество детских запястий с коммом, одно мельче другого, уходили вглубь 3D-изображения – выглядело здорово!
Внезапно прожектора погасли – диафрагма мгновенно раскрыла лепестки, аккомодация человеческого глаза явно от нее отставала. Преступник на минуту ослеп и приостановился – впрочем, ему не дали привыкнуть к темноте, снова врубили прожектора. Но, должно быть, скан радужки полиция сделала.
— Я надеюсь, приказа стрелять не будет? – уточнила Джим.
— Разумеется, — ответил Эрнст. – Мы не можем подвергать риску жизнь ребенка. Преступник выглядит хладнокровно, но сканирующее устройство показывает его пульс: более ста сорока ударов в минуту.
— По-моему, ничего удивительного для человека под прицелом… — пробормотала Джим. – А это ничего, что он нас слышит?
— Мы ничего не можем с этим сделать, — вздохнул Эрнст и подмигнул Джим, пользуясь тем, что зрители его не видят.
Когда похититель с детьми подобрался к люку, ведущему вниз, внутрь ангара, первым на лестницу ступил Том, преступник спускался сразу вслед за ним.
— Он требует выключить все 3D-камеры внутри ангара, — раздался голос Тома.
— Хрен ему, а не выключенные камеры! – рявкнул в комме Ульфа голос Тины.
— Выключите камеры, — спокойно сказал Ульф. – Они нам не нужны.
После этого радфемки потребуют химической кастрации не только цисгендерных мужчин, но и активных геев… Джим не стала снимать Ульфа, который с улыбкой посмотрел на Тину: похититель просто не узнает, включены камеры или выключены.
Ким вывела на экраны скан похитителя, сделанный полицией в темноте, и, признаться, Джим ахнула прямо в эфир – настолько неожиданным, несоответствующим происходящему оказалось это лицо. А в комме Ульфа механическим голосом уже отчитывался идентификационный комм:
— Это Стив Ларсен двадцати трех лет, инопланетник, разнорабочий грузовика «Мастодонт» с Дикой луны. Грузовик вчера утром прибыл в космопорт «Оранж-ди». По официальным данным Стив Ларсен не покидал космопорта, его временный комм откликается из туалета в баре «Серебряная звезда».
Это было лицо растерянного, испуганного ребенка, а не мужчины-извращенца, серийного убийцы детей… Даже Том не выглядел столь жалко, как его похититель… Впрочем, за секунду до сканирования он оказался в темноте после ослепительно яркого света, его замешательство неудивительно, как и выступившие на глазах слезы.
Ким дала крупный план вчерашнего скана инопланетника в момент выхода из грузовика на территорию порта: тут он не был растерян, даже наоборот – совершенно спокоен, но выглядел еще более юным и наивным. И… Джим показалось, что она где-то видела это лицо. Это или похожее. И видела совсем недавно.
— Надо же, совсем еще мальчик… — непроизвольно выдохнула Джим в эфир.
— Рост шесть футов и два дюйма, — как бы между прочим заметил Ульф, и Ким показала скан парня в полный рост. Наверное, надо было вернуться к приему гормонов, чтобы не испытывать влечения к хорошо сложенным инопланетным извращенцам…
Ким показала убранный трап грузовика «Мастодонт» и резко крутанула камеру, уменьшая зумм – как она все же здорово умела снимать! – и всем, в том числе Джим, стало ясно, что ангар сто шестнадцать си находится ближе всех к «Мастодонту» — около двухсот пятидесяти ярдов по открытому взлетно-посадочному полю.
В наушнике раздался шепот Ким:
— Взгляни на страницу Саши Новака… Он в друзьях у Тома.
Саша Новак, первый пропавший ребенок! Инопланетник, сын беженцев с Дикой луны!
— Эрнст, как вы объясните расхождение факта с вашим последним вероятным профилем преступника? – спросила Джим, открывая страницу Саши, предоставив Эрнсту возможность течь мыслью по древу.
— Никакого расхождения нет. На Дикой луне естественные сексуальные стремления людей подавляются с самого раннего детства. Нет ничего удивительного в том, что естественные стремления переходят в неестественные и прорываются наружу едва ли не сразу после пубертата, на гормональном пике. Еще одно доказательство того, что оголтелая гомофобия, процветающая на Дикой луне, ведет к плачевным результатам. Кроме того, принятое там воспитание детей жестоко подавляет ребенка, попирает его права. Там нет запрета даже на телесные наказания! Ребенок беззащитен перед собственными родителями!
Да, Джим не ошиблась – лицо инопланетника напоминало скан Саши Новака. Джим перелистнула страничку в поисках близких друзей – первым в списке стоял брат Стив Ларсен, и скан, размещенный рядом, исключал совпадение или ошибку. Похититель детей был родным братом первого из пропавших мальчиков.
— Но он совсем не похож на серийного убийцу! – сказал Джим, собираясь попросить Ким вывести в эфир страницу Саши. Это надо подать… Это такая «фишечка», которая взорвет сеть!
— За редким исключением никто из серийных убийц не похож на преступника, чаще наоборот: настоящий серийный убийца реже других оказывается под подозрением.
Вместо привычного голосового сообщения на экране комма у Джим высветилось текстовое: «Погодите с сенсациями». Оно было анонимным, но почему-то не возникло сомнений в том, что его автор – Эрнст. Джим отодвинула сообщение в сторону, открывая список Сашиных друзей и обомлела: брат Стив Ольсен. И совсем другой скан – черноволосого парня с узким лицом, нисколько на младшего брата непохожего…
Да, их с Ким едва не посадили в лужу… И можно было сколь угодно громко орать в эфир о подлоге и брызгать слюной в 3D-диафрагму камеры – от этого никто им не поверит. А в случае даже косвенного обвинения планетарного бюро штрафы превысят доходы от репортажа.
В столь напряженный момент репортаж прервать нельзя – зрители такого не прощают, можно год-другой просидеть без эксклюзивов, — но посоветоваться с шефом очень хотелось. Впрочем… Она испугается. Не даст добро на противостояние с планетарным бюро – на то есть другие новостные сайты, рейтинг которых недаром никогда не поднимается выше плинтуса: теории заговора – это моветон.
Значит, Ким права: инопланетник Стив Ларсен гнал авиакар в «Оранж-ди» по кратчайшему пути с максимальной скоростью. И аналитики это знали – или подозревали. Есть, конечно, вероятность, что похититель не простил родителям бегства с Дикой луны, нашел и убил своего младшего брата, после чего вошел во вкус и решил убивать товарищей брата по секции спортивного ориентирования… Но что-то подсказывало Джим, что это не так.
Вот откуда этот странный запрет на упоминание Посвящения в репортажах – чтобы кто-нибудь умный, услышав, что все пятеро детей исчезали перед переориентацией, не сделал соответствующий вывод.
Эрнст что-то плел в камеру – о диких нравах Дикой луны, а Ким тем временем показывала сканы цисгендерного инопланетника с атлетической фигурой и мальчишеским лицом – и каждый скан доказывал как минимум половине зрителей, что тотал-трансгендер напрасно сотрясает воздух… И Джим подлила масла в огонь, выдав в эфир изображение Эрнста – контраст потрясал…
— Уймите этих сук! – заверещала Тина из комма Ульфа – чувствительный микрофон поймал нецензурное слово и вставил вместо него противный писк.
«Сама такая», — злорадно подумала Джим и пожалела, что не показала ее волосатые подмышки крупным планом.
— Ты, ушлепок! Я порву тебя на куски своими руками! – дикой кошкой взвыла Тина. У Хильди угроза получилось лучше, убедительней. Наверное, потому, что Хильди защищала детей, а Тина просто ревновала аудиторию к симпатичному загорелому парню.
Джим вызвала комм Тины и спросила:
— Надеюсь, полицейские не пойдут на штурм ангара?
И как бы невзначай дала ее лицо в эфир – снятое через узкий фокус дешевенькой камеры комма. Кроме огромного носа в глаза бросились мохнатые не выщипанные брови, короткие ресницы маленьких не накрашенных глаз. А не надо было смотреть на Джим с отвращением! И называть ее сукой в прямом эфире тоже не следовало…
Тина начала с фразы, которую микрофон превратил в надсадный писк, прерываемый лишь предлогами.
— Тина, ты в прямом эфире, — напомнила Джим.
Ким в камеру пошло изображение с полицейских тепловизоров. Вместо Тины заговорила другая радфемина – быстро и связно.
— Как видите, складское помещение, где укрылся маньяк, со всех сторон окружено полицейскими спецподразделениями, однако пока решение идти на штурм откладывается – ангар загроможден контейнерами, подготовленными к погрузке. Это настоящий лабиринт, в котором трудно ориентироваться, даже имея план расположения контейнеров, несмотря на то, что передвижения маньяка и детей отслеживаются при помощи тепловизоров. Оба ребенка живы, передвигаются самостоятельно.
— Я не вижу скальпеля, прижатого к горлу девочки, но дети не стремятся скрыться в лабиринте контейнеров, — заметила Джим.
— Дети напуганы и подавлены, в этом нет ничего удивительного: рядом с вооруженным сумасшедшим и я побоюсь сделать лишнее неосторожное движение, — вставила Таня Ван.
Вместо ответа Ким снова дала в эфир скан «вооруженного сумасшедшего» — на этот раз с обезоруживающей улыбкой. И где только она откопала этот скан? Наверное, с камер космопорта.
— Замолчите все… — тихо сказал Ульф: со страницы Тома раздался голос Стива Ларсена, сегодняшнего лидера таблиц популярности.
— Уберите полицейских от ангара. И освободите дорогу к трапу «Мастодонта». Если хоть один человек приблизиться ко мне ближе, чем на двести ярдов – или мне покажется, что он находится ближе – я убью девочку. И у меня останется мальчик. Мне нечего терять…
Ким перевела камеру на грузовик – «Мастодонт» выдвигал широкий трап.
— Если дети останутся в живых, мы гарантируем вам жизнь, — повторил предложение Ульф.
— Жизнь в тюрьме для извращенцев? – процедил парень. – Нет, спасибо.
— Зря прилетели. Мы к полудню все закончим, — говорит Медведь. Но работа находится и нам. Специальной штуковиной под названием «БУР», которую мы повесили на экскаватор, роем круглые, узкие, но глубокие ямы.
В них вставляем бревна. А на бревна сверху вешаем фонари. Много света будет на ЯРМАРКЕ НЕВЕСТ! И днем, и ночью светло будет.
Раздаются гулкие удары в гонг. А затем Света кричит в МАТЮГАЛЬНИК:
— Перерыв на обед! Мойте руки в реке — и за стол!
На трех языках кричит: на нашем, чубарском и степняков. И на всех так слова коверкает… Ксапа говорит, это характерный русский акцент.
— А что своих не позвала? — ехидно спрашиваю я.
— Эти проглоты первыми прибегут, — улыбается Света.
Больше всего за столом степнячек. Из тех, что по два языка знают. Ксапа зовет их переводчиками или бригадой поддержки. Мечталка, Жук, Евражка и Фархай тоже здесь. Разве может Евражка кому-то экскаватор доверить? Чубары Евражкой очень гордятся. Жамах говорит, если так дальше
пойдет, Евражке прямая дорога в совет матерей. Фархай незнакомых боится, к чудикам и нашим жмется. Зачем прилетела, если боится? Жениха искать или чтоб с Олежкой не сидеть?
После обеда на надувной лодке переправляемся на другой берег и дружно тянем за канат. Понтонный мост, собранный у правого берега, разворачивается поперек течения и занимает положенное место. Назад идем по мосту. Он слегка покачивается под ногами — как топкое болото. Степняки
и заречные бегают по нему с берега на берег и смеются.
К вечеру все заканчиваем. Послезавтра начинается ЯРМАРКА НЕВЕСТ. Заречные идут домой, а мы, чубары и степняки обживаем армейские палатки. Нам далеко, никто не хочет возвращаться. Палаток много — больше десятка
армейских, а за ними — маленькие, вроде ксапиного шалашика.
Все-таки, после долгих переговоров по радио, Сергей отвозит троих охотников степняков и троих чубаров. Ксапа дает каждому по стопке маленьких картинок, на которых наш лагерь во всех деталях. И со всех сторон. И понтонный мост, и Евражка на экскаваторе, и как мы дружно столб поднимаем.
Спросил, когда она успела картинки сделать, отмахнулась:
— Поляроид — это такая древность… Мы сейчас на электронику снимаем. Но надзорщики, гады, ноуты не пропускают. Вот и приходится по старинке. Я тебе ночью все расскажу, ты только напомнить не забудь.
А вечером, как до постели добралась — мертвым сном…
Первыми приходят, конечно, парни и девки Заречных. Им ближе всего. Ксапа и Медведь раздают нарукавные повязки. Уважаемым людям, которые будут следить за порядком, красные. Женихам и невестам — белые. Всем прочим
— степнячкам-переводчицам и просто набежавшим из любопытства — зеленые. Это чудики так придумали. У нас с Жамах красные повязки. Ксапа почему-то себе зеленую повязала. Объясняет степнячкам их обязанности. Она у них
— ВЫСШИЙ АВТОРИТЕТ. Чуть что, к ней бегут. Вторыми приходят степняки. Степнячки из команды поддержки бегут к
ним. Начинаются визги и обнимания. Выждав короткое время, Света лупит по гонгу палкой, обмотанной на конце шкурами, и приглашает всех за стол. Столы хоть и низенькие, не такие, как у чудиков, но для большинства непривычные. Те, кто уже сидел за столом, объясняют новичкам, что это такое. Степнячки во главе с Ксапой разносят по столам еду, ложки и миски.
Две самые здоровые несут большой котел с похлебкой, третья разливает по мискам. Здоровый котел, который можно нести за ручки — это тоже невиданное дело. Глиняный от такого бы развалился. Обилие незнакомой еды вызывает шумное оживление.
В самый разгар веселья подходят чубары. И одновременно прилетают наши на вертолетах. Ксапа бежит размещать по палаткам наших, а я с Жамах — чубаров. Пока усталые чубары едят, Жамах и Бэмби на трех языках через матюгальник разъясняют правила. Что какая повязка означает, что и
где будет происходить, как себя вести, у кого спрашивать, если непонятно, и где драться, если подраться захотелось. О том, что драться можно, я в первый раз слышу. Ловлю Ксапу, выспрашиваю подробности.
— Перестань мегафон матюгальником звать, — начинает она. — Молодежь запомнит, потом не отучишь.
— Ты его всегда так зовешь.
— Блин!.. Клык, не повторяй за мной, когда я ругаюсь или глупости говорю. Я больше не буду, ладно?
— Хорошо. Так что насчет драк?
— Ты посмотри на пацанов. Они же из-за девок все равно передерутся. Так пусть дерутся под нашим приглядом, на глазах у всех, а не по кустам. Когда на глазах у всех — это почетно и честно, а не трое на одного.
Только Ксапа это придумать могла. Больше некому.
Громкая веселая музыка играет. Я знаю, что такое музыка, наши знают, чудики знают. А остальным в диковинку. Головы задрали, на репродуктор смотрят. Степнячки из группы поддержки, которые с зелеными повязками, объясняют. Они четвертый день музыку слушают, как бы опытными считаются.
Многие степнячки на головы кожаные повязки с птичьими перьями надели. Когда успели? Ксапа таких называет непонятным словом скво.
Только затейники хотели первую игру объявить, музыка смолкает и Жамах на трех языках объявляет, что сейчас два охотника будут драться из-за девушки. Кто хочет, может посмотреть.
Спросила бы, кто не хочет? Все хотят! Оказывается, квадрат, канатами огороженный — это место для драки.Ринг называется. А второй ряд канатов на расстоянии шести шагов от первого — это чтоб зрители не мешали и сами в драку не лезли.
Я чуть на землю не сел, когда узнал, что Юра и Эдик из-за Ирочки дерутся. Чудикам на нашей земле драться нельзя, Михаил сколько раз повторял. Наверно, это с нами нельзя, а между собой можно. И земля здесь как бы ничейная. Думаю, так.
Палпалыч правила объясняет. Ногами бить нельзя, ниже пояса бить нельзя, лежачего бить нельзя, кусаться нельзя. Ничего нельзя! Да еще на руках перчатки — как мешки. Разве хорошая драка получится?
Еще какая получилась! Юра и Эдик разделись до пояса, мускулами играют. Света и Ната вокруг них суетятся, Ирочка за канатами нервничает. Палпалыч дает сигнал к началу, девки лезут за канаты, а Юра и Эдик пожимают друг другу руки и расходятся в разные углы.
— Бой! — командует Палпалыч, Ксапа лупит по гонгу, и тут начинается! Ребята бьют друг по другу так, что мне за них страшно. Скоро становится ясно, что Юра напористее и сильнее, а Эдик ловчее. Я даже не берусь сказать, кто победит.
Юра бросается вперед, Эдик бьет его левой рукой в челюсть, Юра спотыкается, теряет равновесие, а Эдик плавно делает шаг вбок и бьет правой. Юра падает лицом в траву. Бить лежачего по правилам нельзя, поэтому Эдик останавливается, опускает руки и глубоко дышит. Он уже блестит от пота. Палпалыч опускается на одно колено и громко считает,
отмахивая рукой:
— Раз! Два! Три! Четыре!
На счете «пять» Юра поднимается на одно колено и мотает головой. На счете «восемь» встает.
— Бой! — командует Палпалыч, и Юра с Эдиком вновь мутузят друг друга. Но Ксапа зачем-то лупит по гонгу, и бой прекращается.
— Перерыв! — объявляет Палпалыч. Драчуны расходятся по углам. Там уже стоят стулья, девушки прыскают на них водой и обмахивают полотенцем.
— Аншлаг! Зрителей полный стадион! — говорит Вадим. Он стоит рядом со мной, но его почти не слышно. Так шумят молодые парни. Да и девки тоже. Все перемешались, степняки рядом с чубарами без всякой опаски.
— Кто победил? — кричит Жамах.
— Еще не вечер, — отвечает Палпалыч.
— Они до самого вечера драться будут? — изумленно переспрашивает у меня Жамах. — А как же танцы?
Я пожимаю плечами. Чудиков понять иногда очень сложно. Расспрашиваю Вадима, но тут Ксапа опять по гонгу со всей силы лупит.
— Второй раунд! — объявляет Палпалыч и бой начинается с новой силой. Эдик отступает, уворачивается, а Юра прет как медведь, как экскаватор. Но перед самым перерывом Эдик разбивает Юре нос до крови. И весь перерыв Ирочка и Палпалыч суетятся вокруг него. Но звучит гонг, Палпалыч объявляет третий раунд, и Юра вскакивает как ни в чем не бывало.
Третий раунд становится последним. Юра очень сильно бьет, Эдик отлетает спиной на канаты, они пружинят, и он падает лицом вниз. Палпалыч опускается на одно колено, считает до десяти и объявляет, что бой закончен. Ирочка, Света и Ната лезут под канаты на ринг, мокрым полотенцем приводят Эдика в чувства. Палпалыч говорит, что сейчас объявит победителя. Не понимаю, зачем, ведь и так ясно. Но Вадим говорит, что такая традиция. Палпалыч берет Юру и Эдика за руки, отводит на центр ринга.
— Победил Юрий Орлов! — и поднимает юрину руку. Юра с Эдиком вновь пожимают друг другу руки и расходятся по углам. Я думал, Ирочка пойдет с Юрой, но она бежит к Эдику. А Юру обзывает нехорошим словом «дуболом» и даже стучит себя кулаком по лбу. Юра пожимает плечами и отворачивается.
— Победил Юра, а девушка выбрала проигравшего, — громогласно объявляет Палпалыч. — Никогда я не пойму женщин.
Под общий хохот я пробиваюсь к Ксапе.
— Что случилось? Почему? Зачем они? — даже не знаю, что спросить, да еще по-русски.
— Не беспокойся, это все не взаправду, — тоже по-русски объясняет мне Ксапа. — Это чтоб показать, как драться нужно. Правда, ребята под конец увлеклись, но так даже достоверней.
— Так они не из-за Ирочки?
— Говорю же, все понарошку. Юра женат, а Эдик пока жениться не собирается. И вообще, бокс — это спорт. Игра такая.
— Глупые у вас игры.
— Это точно, — соглашается Ксапа.
Мимо нас со смехом проносится Евражка. За ней гонится Жук. Зеленые повязки у них повязаны как надо, выше локтя, а белыми они головы повязали. Я ловлю Жука за локоть.
— Зачем тебе белая повязка? Вторую девку решил в вам привезти?
— Не-е, — смеется Жук. — Мне пока одной хватает.
— А повязки тогда зачем? — интересуется Ксапа.
— Так не на руке же, — поясняет подошедшая Евражка. — Пусть на руке носят те, кто ищет. А мы уже нашли друг друга!
Ксапа спешит к столу с техникой, останавливает музыку и через микрофон громко объявляет, что первая пара на нашем сборе уже образовалась. Да так подробно объявляет! Кто из какого общества, как зовут и из чьего рода. Чудики захлопали в ладоши, мы и Чубары подхватили. А Заречные со Степняками растерялись, но быстро сориентировались.
Я смотрю, Мечталка с Кочупой по примеру Евражки с Жуком белые повязки вокруг головы повязывают. Теперь все так делать будут. Жук пока никто, а Кочупа — знатный охотник. С него другие охотники пример возьмут. Плакали ксапины надежды Мечталку за чудика выдать. Хоть все к этому шло,
надо Ксапу подготовить. Зато Жамах радостная будет.
Ксапа хватает меня за руку и тянет туда, где молодежь играет в ручеек. Несколько раз, пригнувшись, пробегаем под арками, которые образуют парни и девки, взявшиеся за руки. Сами стоим аркой. Чудики напридумывали массу игр, в которых парни и девки обязательно держатся за руки или друг
за друга. Это чтоб молодежь знакомилась.
Первый день заканчивается хорошо и весело. Подхожу к костру, у которого чаще всего смеются. Мне уступают место. Головач рассказывает истории.
— … Гляжу, здоровенный сохатый за Мудренышем гоняется. Словно волка от стада отгоняет. Знаете, так рога опустит, грозно ими покачает, пробежит несколько шагов и остановится. А рога у него! Я в стороны руки раскину — у него рога шире! Честное слово! Только лось остановится,
Мудреныш в него сучьями да комками земли швыряет. Опять у них догонялки. Я еще удивился, как можно лося так довести, чтоб за охотником бегал?
Вижу — откуда-то Кремень появился. Кричит: «Держись!» Да как зафитилит лосю в лоб здоровым булыжником с пяти шагов. Лось — не медведь. лоб не такой крепкий. Как Ксапа говорит, сразу копыта откинул. Задней ногой только подергал и затих.
Мудреныш отдышался, у Кремня спрашивает; «Забил зверя?» «Забил», — отвечает Кремень. «Ты забил — твоя добыча, так?» «Вроде, так», — соглашается Кремень. «Ну, раз твоя, ты ее и тащи до стоянки.» «А ты не поможешь?» «А я уже две трети пути с лосем проделал», — смеется Мудреныш. «Я бы его и до стоянки довел, да ты помешал!»
Несколько вздохов стоит тишина. Охотники обмозговывают историю. Потом засмеялся один. И сразу же — еще двое. Скоро хохочут все.
— Да не так все было, — возмущается Кремень. — Я у самых вамов сохатого завалил.
Но его никто не слушает.
— Хитер Мудреныш, — повторяют охотники и смеются до слез.
Выслушав еще пару историй, иду проведать Ксапу. В штабе чудиков горит свет, Ксапа говорит, подводят итоги. Как делится позднее Жамах, (а она была в штабе пока свет не погасили) в первый день пар образовалось не так много. В основном, те, кто заранее договорились. Но это правильно.
В таком важном деле, как выбор женщины, нельзя торопиться. Еще два дня впереди.
Мечталка спать в нашу армейскую палатку не приходит. Кочупа увел ее в маленькую палатку, что позади лагеря Чубаров. Ксапа очень беспокоится, что не дала Мечталке голубых шариков.
— Не волнуйся, я Чупе дала, и объяснила, что с ними делать,
— успокаивает Жамах. — Мне в больнице девки все объяснили про ваши обычаи. Пусть молодые порезвятся год-другой. А потом уже и детей заводят.
Очередной день поисков закончился ничем. Огромная планета, как ее всю обыщешь. Даже если не учитывать океаны, полярные шапки и заболоченный экваториальный пояс. Все равно — работа на годы целой бригаде поисковиков.
Ведь у тех, кто был на чужаке, нет ни еды, ни теплой одежды. Вообще ничего. Сколько они продержатся на запасах скафандров? Даже если будут экономить?
Мысли такого вот содержания не давали спать ночами. Проваливаюсь в сон без сновидений часа на четыре, вскакиваю, запускаю двигатель. Перекусываю уже в кресле пилота. И все по новой.
И так два дня. Видения прошлого больше не приходили. Возможно, оттого что слишком крепко сплю. А может, они приходят не везде, а только в определенных местах. Или по определенным дням. Или в зависимости от настроения тех, кто их насылает.
Вчера я видела чудо. Сделала снимки, чтобы потом рассмотреть в подробностях. Чудо больше всего напоминало город, выстроенный из тонких аметистовых трубок, устремленных вверх. Трубки переливались на солнце, искрились, словно в них жила какая-то особенная энергия. А может и жила. Кто знает, что такое эти трубки на самом деле.
Я вообще стараюсь не отвлекаться на местные красоты. Достаточно знать, что они есть.
Сутки здесь заметно короче стандартных земных, часов на пять короче. Но вот световой день почти такой, как у нас на Флоре. Может, оттого, что лето. А может, по другим причинам. Это заметно помогает мне в поисках. Впрочем, пейзаж радует постоянством. Ну, чисто учебник сравнительной планетологии. Джунгли-саванны-пустыни чередуются сообразно правилам. Большая часть материка покрыта лесом, а под кронами может скрываться что угодно, начиная от деревни аборигенов, заканчивая оборонительным комплексом чужаков. И проверить это невозможно. А бояться я устала еще в первую ночь…
Очередные сумерки вновь застали меня в предгорьях.
На самом деле я подозревала, что в горах мне тоже ловить нечего, вряд ли у летающей бочки база не на равнине.
Но я все же проверяла большие долины в горных системах, встреченных мной по пути.
Надвигающаяся тьма заставила искать убежище на ночь. Выбирать было особенно не из чего, да и некогда. Так что мой «Фотон» пристроился на краю обширной долины, по дну которой проложил русло быстрый и довольно широкий ручей. Прозрачный.
Выходить я не собиралась, спать хотелось очень.
Именно в эту ночь я выяснила, что видения и иллюзии привязаны именно к горам. И что это немного больше, сложней, чем просто выбравшиеся из-под контроля картинки памяти…
Солнце закатилось, от заката над зубчатой стеной хребта размазался лимонный остаток, да и тот вскоре померк. Когда его отблески перестали освещать хоть что-то, я уже собиралась лечь спать.
Сначала пришло легкое головокружение, а потом вернулась боль. Та самая, прочно забытая боль в ногах, в суставах, в спине, которая мучила меня последний год перед окончательной трансформацией. Я с отвычки бухнулась на койку и провалялась так, сжавшись в комок, не менее часа.
Все было по-настоящему. Более, чем. Даже привычные светлые переборки «Фотона» все больше напоминали мне золотистые стены моей кухни в коттедже поселка пен-рит.
Но отчасти я была готова к такому повороту событий. Дурак бы не догадался, после предыдущей серии кошмаров наяву, что все может повториться. А значит, где-то здесь, недалеко, протекает та самая река из моих снов. Надо только найти ее.
И я отправилась искать.
Боль в ногах мешала двигаться быстро, сколько бы я себя ни уговаривала, что это фантом. Без толку. Тело отказывалось верить. Тело прекрасно помнило, как плохо ему было, ведь года еще не прошло с тех времен, когда я ползала по квартире на костылях и считала за подвиг поездку в город раз в месяц.
…а сегодня ясное небо. Звезды. Незнакомые рисунки, образы неизвестных преданий. Иду, поминутно запинаясь о камни, бранюсь про себя. Стараюсь не вертеть головой. Мне нужна черная река под снегопадом, а не этот узкий и слишком прозрачный ручей. Мне нужна снежная равнина, ветер, палки кустарника вдоль русла. Сон, виденный уже много раз. Сон, ни разу не повторившийся, но всегда заканчивающийся одним и тем же. Пустотой на дальнем берегу.
Может, я ошиблась? И мои подсознательные страхи ни при чем? Что-то другое вызывает иллюзии, притом пугающе точные иллюзии… интересно, а если мне напомнят ощущения в момент взрыва или сразу после, я умру? Хотя, это вряд ли. Вряд ли я помню, как себя тогда чувствовала. Я сам-то взрыв не помню…
К реке я вышла, когда уже собралась возвращаться в катер.
Ветра не было, снег ложился, плавно кружа, как и во все прочие дни. Снежинки рождались прямо из ясного звездного неба, это действие завораживало. Я долго стояла, вглядываясь во тьму наверху.
Потом подобралась к воде. Как в прошлый раз, только медленней. суставы болели до слез, как у старухи.
Вгляделась в дальний берег — пусто.
Но уходить отсюда мне нельзя. Если я сейчас уйду — то смогу ли вернуться когда-нибудь?
Вряд ли. Может, следующая иллюзия меня доконает, и я не то, что к этой реке, я к катеру-то добрести не смогу.
Не хочу думать, почему на том берегу нет Игоря. Разве это может отменить попытку все же добраться туда? Разумеется, нет. Не знаю, по какой такой логике, но мне нужно там быть. Назовите упрямой дурой, страдающей паранойей. Скажите, что сбрендила Сашка, с дерева упала. Сама знаю, что это правда, но еще верней знаю, что мой путь — в воду и на ту сторону. Как бы смешно это ни звучало.
Вода — лед. Песок под ногами — тоже лед. Плыву. Руки коченеют, ног и вовсе не чувствую. И не смотрю вперед. Если посмотрю, то увижу, какое ничтожное расстояние удалось преодолеть и, отчаявшись, поверну назад. Назад почему-то плыть легче…
Но я плыву вперед.
И когда скрюченными пальцами вдруг натыкаюсь на жесткие стебли, которыми зарос дальний берег, долго не могу поверить, что доплыла.
Тот берег ни чем не отличается от этого. Тот же снег, те же кочки промерзшего мха из-под снега. Долго стою, сжавшись, на ледяном ветру, пытаюсь дышать на пальцы. И ведь знаю, что когда вернусь на «Фотон», одежда окажется сухой, а в волосах не будет ни единой льдинки. Но сила обмана такова, что не поверить невозможно. Дрожа, усаживаюсь на камень у берега, подсунув под себя толком не отогретые руки. Сижу, зажмурившись, потому что идти сил нет, и возвращаться ни с чем тоже не могу. Нет, я прекрасно понимаю, что замерзну здесь насмерть, если не буду двигаться. Но если двигаться, то куда? Вот и сижу.
И тихое поскрипывание шагов по снегу не вызывает удивления. Глаз не открываю, жду. Звук заканчивается за моей спиной. Кто-то стоит совсем рядом, еще немного, и я услышу дыхание.
— Подвинься, — говорит с усмешкой.
Выполняю просьбу. Сидим рядом. Ощущаю плечом тепло его плеча. Тишина становится невыносимой, и я не выдерживаю первой. Я начинаю говорить, стараясь лишь, чтобы голос был не совсем жалобным. Рассказываю все, что со мной случилось. С того самого момента, как Илья Коновалов потерял сознание, и до этой минуты. Он не перебивает, слушает.
— А я не могу их найти. Алекса и Стэна. Они где-то тут, в горах, но…
— Можешь рассказать про эти ваши горы? Хоть какие-то приметы. Похоже, маяк челнока не работает, а другого способа вас отыскать я не могу придумать.
— три пика. Очень высокие. У вас на Флоре таких, по-моему, вообще нет. Стоят рядом. Средний скособочен влево. Он выше остальных. Там отвесная скала у самой вершины, метров пятьдесят. Ошибиться трудно. Площадка, на которую приземлился чужак… с нее открывается прекрасный вид на западные склоны этих гор.
— Такого я еще не видела. Наверное, не ошибусь. А солнце?
— Что «солнце»?
— Насколько поднимается над горизонтом? И как двигается?.. И сколько там у тебя световой день… и… не смейся.
— Столько вопросов. Северное. Северное полушарие. А широту я тебе на глаз не определю, не надейся. Я даже не знаю, лето тут сейчас, или осень.
— Уже легче. Как ты?
— Нормально. Только жрать все время хочется и Эльвира снится. Каждую ночь.
— Эльвира? Кто это?
— Не ревнуй. Эльвира это планета. Гнусное место.
— Я вас найду.
Молчание.
— Игорь, придумай какой-нибудь сигнал, ну камни разложи крестом или еще что-то такое, чтобы с воздуха увидеть. Мне будет проще искать.
— Сделаю. Чего только не приснится…
Я впервые решилась посмотреть на собеседника.
Выглядит так же, как в прошлый раз. Только какой-то полупрозрачный.
Это снова была ночь и легкий туман. Стэн вглядывался в опутанные дымкой камни, и никак не мог сообразить, куда бежать дальше. Рука в который раз потянулась к бинку. Но заряд нужно беречь, иначе может так получиться, что охотник превратится в дичь, а дичь в охотника. Стэн не привык быть дичью. Убийца где-то недалеко, в этих скалах. Вчера его почти удалось догнать, он даже разглядел знакомое лицо, небритое, в морщинах и складках лицо человека, убившего его лучшего друга. Сколько раз он видел это во сне! Но догнать, поймать негодяя, не получилось ни разу. Наверное, потому, что не получилось наяву.
Шуршание камней на склоне сверху. Человек? Зверь?
Он даже не пытался разобраться в том, каким образом канадский лес вдруг превратился в лабиринт каменных осыпей, полностью лишенный привычных глазу деревьев. На склонах растет серебристый, похожий на седые клочкастые бороды, мох. Ниже, в долинах, кажется, есть что-то похожее на деревья, но Стэн не добрался туда ни разу. Искать врага здесь, в камнях, сложней. Нет следов, не на что ориентироваться. Даже звезды не дарят подсказки, чужие, они хранят свои тайны, не допуская в них постороннего. Скафандр мешал двигаться, но только сегодня он догадался избавиться от этой неудобной одежды.
Ну? Где ты? Покажись. Только покажись, я тебя найду…
Снова шуршание камней. Теперь уже где-то сбоку. Отлично. Все-таки человек… теперь — не спугнуть. Пусть думает, я его не вижу. Пусть нападет первым, а уж я не промахнусь!
Стэн услышал, как потоком полились камни из-под чьих-то ног, резко развернулся и выстрелил на звук. Половинным зарядом. Черная тень на склоне запнулась и покатилась мешком — вниз.
Как же давно он ждал этого момента!
Не могло быть иначе, просто не могло.
Стэн нетвердой рукой засунул оружие за пояс, не торопясь, направился к убийце. Тот лежал ничком, обхватив руками голову. На убийце был темный комбинезон, точно такой, как и на самом Стэне, но черный, а не синий.
Тот лишь мельком удивился отличию. Какая разница, как негодяй одет?! Он получит по заслугам…
Где-то в глубине книжного магазина Азирафаэль нашел отпечатанную фотографию Кроули. С появлением портативных камер ангел купил одну и потратил три рулона пленки, чтобы научиться ею пользоваться. Он сам проявил и распечатал фотографии в темной мастерской после того, как подружился с молодым человеком, который управлял ею, и почти ни один из снимков не стоил внимания. Это разочаровывало, но неожиданным не было.
Однако там была пара фотографий, которые оказались… ну, в общем, довольно хорошими. Почти идеальными. Точнее, их было три, и все они были сделаны не Азирафаэлем. Одна — и хотя она пропала, он подозревал, что знает, куда она делась, — была его портретом, он тогда как раз обернулся, улыбаясь, потому что Кроули окликнул его по имени. На другой был запечатлен книжный магазин 1888 года, эту фотографию Азирафаэль с тех пор увеличил, вставил в рамку и повесил на стену в своей спальне.
Последним был снимок, который он сейчас держал в руках: Кроули улыбался почти нежно, держа в одной руке фотоаппарат, чтобы сфотографировать самого себя. Он объяснил Азирафаэлю, что такого рода фотографии сейчас популярны. Ангел хранил первый (и единственный) отпечаток в целости и сохранности внутри одной из своих любимых книг, и это была единственная фотография Кроули, так как тот быстро отказался от фотографии как от слишком человеческого занятия.
Он положил фотографию обратно в книгу и прошел несколько улиц до типографии, где заплатил за две копии. Молодой человек за стойкой бросил на него немного странный взгляд, но он обращался с фотографией с осторожностью, и копии были если и не самыми замечательными копиями из всех, когда-либо существовавших, то вполне подходили для нужд Азирафаэля. Он заплатил и за них, и за рулон прозрачной пленки и отправился домой в хорошем настроении.
Кольцо-феникс так и не нашлось. Тоньо сам обыскал всю спальню, поставил на уши слуг — кольцо пропало. А отец, услышав об этом за ранним ужином, насмешливо поднял бровь:
— О чем ты мне не рассказал, сын мой?
Тоньо пожал плечами, мол, ничего важного, и удрал. О Марине и том сладком сне он не хотел рассказывать никому, даже отцу. Почему-то казалось, что если рассказать о волшебстве, оно исчезнет. Или отец скажет, что глупо надеяться на чудо, особенно если обещание чуда тебе просто приснилось.
Но Тоньо все равно надеялся вопреки разуму и логике, совершенно ясно говорящим, что сэр Генри Морган не самоубийца и не сунется в пасть альгвасилам, даже если знает особенности праздника святой Исабель. Все равно есть множество способов задержать кого надо до заката, а после заката обычай умолкает.
Удрал Тоньо, как обычно, в сад — присматривать за подготовкой празднества, а заодно рассказывать английским малышам об Испании, море, университете и сотне прочих ужасно интересных вещей. Они слушали его, раскрыв ротики, и иногда осмеливались задавать вопросы. Что забавно, не такие уж и глупые.
И что совсем забавно, Тоньо в эти предпраздничные недели предпочитал возиться с плавучими чучелами, фейерверками, карнавальными костюмами и детьми, а не посещать званые вечера или торжественные обеды в сопровождении то супругов Ортега, то герцогини Торвайн. Однажды отец настоял, чтобы он взял с собой их всех, но на приеме донья Элейн так едко прошлась по Анхелес и так легко ее затмила, что у бедняжки Анхелес потом случилась истерика. И ладно бы, она закатила ее мужу, но нет — все ее слезы и страдания достались Тоньо. А он не любил слез и не любил дамских баталий.
Впрочем, не он один.
Дети герцогини Торвайн тоже.
Тоньо нашел их в обычном месте: они прятались в той самой ротонде под водопадом, напоминающей о Марине. В уже угасающем свете дня юный герцог Торвайн читал сестре каталонскую сказку о потерянном капитане. Читал он пока лишь по слогам, но по-испански, дивно смешно перевирая звуки и окончания.
Стоило Тоньо появиться, малыш замолк, встал и очень чинно поклонился. Девочка тоже встала со скамейки и присела в реверансе. Тоньо ужасно захотелось по-флотски велеть: «вольно», но он сдержался.
— Доброго вечера, донна Ритта и дон Дито! — Тоньо поклонился так же благовоспитанно, но при этом весело подмигнул.
Дети порозовели, ужасно смущенные и ужасно довольные. Как же! Ведь у них была настоящая Тайна! Очень маленькая и очень простая, но разве это важно?
На самом деле их звали Мерерид Катерина и Мередидд Филипп, и эти валлийские имена Тоньо, во-первых, совершенно не мог произнести правильно, а во-вторых, они слишком напоминали о Марине. Потому Тоньо в первую же их совместную прогулку превратил валлийские имена в испанские, не в банальных Каталину и Фелиппе, а в Ритту и Дито. Он сам не очень понимал, зачем возится с детьми, но это оказалось на удивление приятно — рассказывать им историю войны с маврами, показывать потаенные местечки, где он сам прятался от старшего брата, когда был ребенком, или самую маленькую в мире церковь святой Исабель.
Вот и сегодня он повел их смотреть соломенные фигуры, которые в вечер праздника пустят вниз по реке и подожгут.
К реке он привел их впервые, и ему было очень любопытно, не испугаются ли малыши. Их матушка воды явно опасалась. К водопаду так ни разу и не подошла, правда нельзя сказать что Тоньо об этом сожалел. Возможно, герцогиню так напугало длительное морское путешествие?
Дети же реки не испугались совсем. Напротив, распахнули глаза как обычно, когда их что-то интересовало, и возбужденно затараторили. Что они хотели рассказать, Тоньо понял с большим трудом. Малыши то и дело сбивались на родной язык, а в редких испанских фразах путались.
Кажется, речь шла о том, что в воде живет их сестричка, и у нее большие усы.
В существовании усатой сестрички Тоньо несколько усомнился. Но, впрочем, еще в Саламанке он как-то посетил балаган и своими глазами видел бородатую женщину. Если не считать бороды, ту даму вполне можно было бы счесть красавицей; кроме того, она спела прочувствованную арию и покорила зрителей нежным голосом. Немного позже прошел слух, что какой-то идальго выкупил донну из балагана и даже женился.
Обижать малышей Тоньо совсем не хотелось, а они так явно верили в эту водяную сестричку! Потому он серьезно покивал и сказал, что у него тоже есть брат, правда, он совсем маленький и живет пока в Толедо вместе с матушкой, а когда он подрастет, Тоньо непременно их познакомит. А сейчас они будут смотреть соломенных зверей, и юные дон и донна непременно ему скажут, похожи звери получились или нет. Потому что это очень, очень ответственное дело!
Юные дон и донна вприпрыжку побежали за ним к берегу, напрочь забыв о намерении вести себя чинно, как подобает будущим герцогу и герцогине. А Тоньо вспомнил тех уныло-благовоспитанных маленьких англичан, которые приехали в Малагу, и в который раз удивился: как мало надо детям, чтобы стать веселыми головастиками! Всего лишь немножко внимания, чуть игры и безопасность. Тоньо было совсем просто быть «хорошим» и позволять головастикам бегать, ловить рыбок в фонтане, собирать улиток, сажать кухонных котят в корзинку для рукоделия, добывать птичьи гнезда и гонять по всему саду белых павлинов. Зато головастики в нем души не чаяли и готовы были за ним в огонь и воду.
Насчет воды он чуток погорячился. В воду они пытались влезть и без него, ему скорее приходилось их из воды вытаскивать. По крайней мере сейчас, когда головастики увидели соломенного быка на деревянной платформе, оба с радостным визгом помчались вперед — юный дон впереди, юная донна чуть отставая, ей юбки мешали. Они так неслись — явно не остановятся перед водой, запрыгнут прямо на платформу. Слуги не посмеют их остановить — им не по чину соваться поперек сиятельств. И сиятельства наверняка свалятся в воду, платформа неустойчивая.
— Стоять! — негромко, но тем самым голосом, что командовал «пли!», велел он.
Они остановились. Тут же. Малыш Дито еще удержался на ногах, а вот Ритта запуталась в юбках и упала бы, не подхвати ее Тоньо.
Маленький доверчивый головастик. Подняла головку и смотрит на него с обожанием и безграничным доверием.
Почему-то дети сразу, с первой встречи, прониклись к нему доверием… возможно, потому что он не требовал постных мордашек, тихого голоса и всех этих положенных по протоколу «сиятельств»? Он и сам-то, если быть честным, не привык постоянно быть «сиятельством». Что в университете — там он был не сыном герцога, а таким же студиозусом, как все прочие, — что на «Санта-Маргарите», где капитан называл его не иначе чем «лейтенант Альварес». Здесь, в Малаге, никто не звал его лейтенантом, да и он сам уже не был уверен, что имеет право и дальше носить воинское звание…
По возвращении в Испанию он написал доклад адмиралу о гибели «Санта-Маргариты» и прошение об отставке. Однако адмирал пока не соизволил ответить, как подозревал Тоньо, не потому что ему нужен был лейтенант Альварес на флоте, а потому что Великий Инквизитор посоветовал не спешить.
Лучше бы поспешил, право слово! Эта неопределенность тянула за душу не хуже, чем постоянное ожидание подвоха от братца Фердинандо, ныне покойного. А так Тоньо в любой момент ждал нового визита святых братьев с приглашением пожаловать в резиденцию Великого Инквизитора. И что ему говорить? Правду о том, как чуть было не отрекся от Испании и Господа ради прекрасных глаз пирата Моргана? Правду о том, что отпустил врага Испании, когда мог бы утопить? Или о том, что три с лишним месяца прятался в Севилье то ли от разговора с его преосвященством, то ли от самого себя?
Нет.
Признаваться в этом даже себе было слишком неприятно, а уж говорить вслух с риском отправиться на костер Тоньо тем более не испытывал никакого желания.
Ему хотелось быть самым обыкновенным благородным доном: волочиться за дамами, охотиться, по мелочи играть в дуэли и политику. Не думать об ответственности, искушениях и спящем в сердце огне. Ведь это так просто! Люди прекрасно живут без волшебного дара. Не нужно быть ни колдуном, ни фениксом, чтобы поджечь вот это чучело быка и порадовать детей…
Обо всем этом Тоньо невольно думал, пока младший дворецкий, руководивший толпой слуг и отвечавший за подготовку чучел и прочего потребного к празднику, кланялся и отчитывался: здесь бочки с маслом, тут еще две дюжины соломенных заготовок… а не изволит ли их сиятельство посмотреть элефанта? По эскизам их сиятельства изготовили две с половиной дюжины гигантских фигур, никогда в Малаге не было ничего подобного! Вот, изволите ли проверить, как будет гореть элефант?..
Помощник дворецкого почтительно кланялся и глядел на сиятельство, как на представителя Господа Бога на грешной земле, прочие слуги кланялись еще ниже и глядели еще испуганнее — если сиятельство останется недовольно, им не заплатят, а то еще и выпорют. Одни только маленькие англичане искреннее восторгались предпраздничной суетой и необычными игрушками.
— Дон Тоньо, а можно посмотреть, как горит?..
Малышка Ритта во все глаза глядела на соломенного элефанта, и все ее внезапно похорошевшее личико было — надежда и восторг, и вера в чудо. Такая вера, что Тоньо захотелось сделать для нее что-то в самом деле волшебное, да хоть бы огненных птиц. Ведь огненные птицы — это почти даже не волшебство, а просто горящая пакля в воздухе. Очень красиво и совершенно безопасно, если рядом Альба.
Но нет. Хватит игр с огнем, он — не колдун и не использует дар ради забавы.
— Изволим проверить.
Тоньо кивнул на одно из чучел, слуги засуетились — обливая чучело маслом, сталкивая на воду, подальше от прочих, чтоб огонь не перекинулся. А помощник дворецкого робко спросил:
— Ваше сиятельство сами подожжете или прикажете пустить лодочника с факелом?
Две детские мордашки воззрились на него с надеждой: сам же, да, правда?
Тоньо уже открыл рот, чтобы сказать: да, сам, — как позади него, от спуска к реке, послышались шаги. Уверенные, четкие, так ходят лишь благородные доны или военные. Не Берто, не отец и не дон Ортега, шаги вроде бы знакомые, но кто это?
Тоньо целых три удара сердца не оборачивался, пытаясь угадать по шагам, но не позволяя себе знать. Он не колдун, он просто человек и добрый христианин.
Но обернуться все же пришлось, невежливо игнорировать гостей, будь ты хоть сам король. Особенно когда толпа слуг внезапно затихает, побросав работу, и чуть ли не падает на колени.
Тоньо обернулся — и замер, пытаясь унять бешено заколотившееся сердце.
Великий Инквизитор.
Явился, стоило вспомнить.
Невозмутимый, непроницаемый, полный величия и опасности в своей красной кардинальской шапочке, черном дорожном камзоле и кавалерийских сапогах со шпорами. Милостиво обвел взглядом чернь, осенил благословляющим-отпускающим жестом, мол, продолжайте работу, добрые люди. Едва заметно улыбнулся Тоньо — уголки губ дрогнули, глаза остались непроницаемо-изучающими, как закопченное стекло: изнутри все прекрасно видно, но при взгляде снаружи — только чернота.
Протянул руку с перстнем для поцелуя.
— Антонио. Рад видеть твою столь похвальную заботу о невесте.
Где-то внутри Тоньо дрогнуло возмущение, едва не просыпавшись искрами на облитую маслом солому.
Невесте?..
Эта девочка, Ритта — его невеста! Нежеланная и ненужная, занявшая место той единственной, кого он хотел бы видеть рядом? Он забыл об этом. Он не хотел об этом помнить! Так просто было любить чужих детей, и так сложно — невесту.
— Благодарю, ваше преосвященство, — ответил Тоньо, опускаясь на одно колено и целуя перстень.
На сей раз тяжелой руки на его голове не было. Откровенных слов — тоже.
— Прекрасные фигуры. Кажется, вы собирались показать вашей невесте и вашему будущему деверю, как горит чучело. Я тоже с удовольствием погляжу.
Уголки его губ снова едва заметно дрогнули в намеке на улыбку. Самую настоящую инквизиторскую.
О да, отцу Кристобалю не нужны пыточные подвалы, чтобы разобраться — колдун перед ним или добрый христианин. Ему довольно в светской беседе позволить вам самостоятельно взойти на костер и поднести факел к хворосту. Он даст вам выбор, на первый взгляд однозначный, и посмотрит, как вы будете выпутываться, что послушаете — разум или сердце, угадаете или нет…
На короткий миг Тоньо захотелось отдать трусливый приказ: лодочник, факел, поджигайте. Никаких чудес ради развлечения. Но…
Но он был Альба.
Альба никогда не трусят.
К тому же его девочка… ладно, его невеста — верила ему, верила в него, ждала настоящего чуда. И будь он проклят, если струсит дать ребенку ее чудо только потому, что не уверен, этого ли от него ждет Испания. И будь проклята Испания, если улыбка ребенка противоречит ее интересам.
Тоньо коротко поклонился его преосвященству, подмигнул Ритте и Дито, требовательно протянул руку к помощнику дворецкого. Тот замялся всего на полмгновения, но тут же сообразил, что от него требуется, и вложил в руку Тоньо незажженный факел.
Оторвав кусочек пакли, Тоньо дунул на него и пустил огненную птицу к элефанту, качающемуся посреди реки. В голубых сумерках маленький феникс сиял и переливался, а дети, затаив дыхание, следили за ним — и радостно захлопали в ладоши, когда он коснулся соломы и на темной воде вспыхнул огненный элефант, поднял хобот и затрубил.
Словно живой.
И феникс — словно живой. Совсем как тот феникс, которого он во сне подарил Марине.
Вот только того же восторга и легкости сейчас не было, хотя он впервые сумел создать феникса. Настоящего. Безо всяких алхимических ингредиентов, магических трактатов и прочей ереси.
Его преосвященство тоже похлопал. Всего несколько раз. Но теперь его улыбка была настоящей, искренней улыбкой дяди, довольного племянником.
Тоньо послушался сердца — и угадал. Инквизиторского костра для него не будет.
— Прекрасное зрелище, сын мой. Ее величество будет довольна. А теперь будь любезен, сопроводи меня и этих милых детей к дому. Здесь, в Малаге, иногда так внезапно темнеет.
И в самом деле, Тоньо сам не заметил, как прозрачная голубизна воздуха загустела в синь, запели цикады и резко, сладко запахли ночные цветы. Задумался о Марине и фениксе, засмотрелся на элефанта, танцующего и сгорающего на реке. Все засмотрелись. Даже слуги забросили работу и восторженно молились, благодаря Господа за явленное чудо и забыв о ревнителе веры совсем рядом.
Хотя…
Может быть наоборот, увидели, что Великий Инквизитор счел огненную птицу богоугодным деянием, а не колдовством, и возблагодарили Господа за то, что не пришлось идти на костер вслед за сюзереном.
Неважно.
Важно было, что теперь он может не притворяться обычным человеком и не ждать вызова в Инквизицию. Все, что отец Кристобаль хочет ему сказать, он скажет сегодня. И если хочет о чем-то спросить, спросит прямо сейчас.
— Не хочешь ли ты исповедаться, сын мой? — Его преосвященство с удобством расположился в любимом кресле Тоньо перед незажженным камином и любовался на трепещущих крыльями огненных птиц, прикованных к своим восковым столбам-свечам.
Вряд ли на такой вопрос можно было ответить отказом. Да и не хотелось. Сколько можно прятать от самого себя то, что снится чуть не каждую ночь, о чем думаешь в любой подходящий и неподходящий момент.
Что было бы, если б Марина сказала: останься со мной, Тоньо? Что было бы, если б он не послушал своего сердца и взорвал крюйт-камеру «Розы Кардиффа»? Что было бы, если б он не молил Господа остановить брата Фердинандо?..
Слушая его, отец Кристобаль лишь понимающе улыбался и качал головой, мол, Господу не нужны слова, а исповедь — это для тебя, чтобы ты сам понял и простил себя.
— Так сделал ли ты что-то, о чем сожалеешь и что сделал бы иначе, сын мой?
— Я ни о чем не жалею, отец Кристобаль, — ответил Тоньо, внезапно осознав, что это и есть правда.
Он не жалеет даже, что рассказал о своей нежданной и неуместной любви к фате Моргане. Признал ее вслух. Сжег мосты.
— Отпускаю тебе грехи твои, сын мой. — Его преосвященство улыбнулся и потрепал Тоньо по волосам, совсем как в детстве. — Не бойся любви, бойся нелюбви. Господь ничего не делает просто так, и если ты встретил свою любовь именно так, значит, так было нужно. Зачем — ты поймешь. Постепенно.
Открываю глаза. Всё плывёт. Гул в ушах. Сильная боль пульсирует в правой части лица. Чувствую, как под руки меня подхватывают двое парней, что всё время молча стояли за спиной Тарасова. Оборачиваюсь на Серого. Тот потирает огромный кулак-кувалду.
— Уберите его нахер! — слышу сквозь звон в ушах его голос.
Пытаюсь вырваться. Но сил нет. В ответ получаю несколько сокрушительных ударов по почкам, голове, в солнечное сплетение. Задыхаюсь от боли, на губах кровь вперемешку с дорожной пылью — лежу на земле. В голове расплываются мутные пятна.
Меня снова подхватывают под руки.
Тарасов подходит ко мне на расстояние вытянутой руки. Снимает очки. Кривит губы в издевательской улыбке. Знает, что я ничего ему не сделаю. Не сейчас. Только бы выбраться — придушу.
— Вот, что я придумал… Есть у меня ещё один товарищ — любитель сотрудничать с полицией. Юра Никитин. Всё верно, Сергей? Он тоже стучит на меня?
— Верно, — сплёвывает Серый.
— Вот хочу показать ему настоящую смерть. Всё думал, где её достать… Эти любители реальных воспоминаний так уязвимы. Пусть кайфанёт напоследок, вспомнит твою смерть.
— Отличная идея! — говорит Серый и садится в машину. — Всё, что угодно, лишь бы я его больше не видел.
Раздаётся свист шин, поднимая столбы пыли, и авто моего напарника скрывается за воротами.
И тебя придушу. От этой мысли хочется улыбаться.
— Ну вот и всё! Неправильно себе друзей выбираешь… — обращается ко мне Тарасов. И, сощурив глаза, скалится. — И врагов тоже! Давайте, заканчивайте!
Меня волокут к тяжелой машине. Только теперь я понимаю, откуда доносится то самое шипение и лязг металла. За большим ангаром стоит огромный пресс, в котором старый автохлам превращается в груды спрессованного железа.
Знаю, что меня ждёт. Эти уроды ничего не скрывают. Но всё вокруг словно бледнеет, или темнеет… Размывается и становится неважным. Только бы добраться до этих ублюдков.
Оглядываюсь по сторонам. Нужны силы. Есть только один шанс.
Резко, что есть сил, тяну на себя правую руку. Она свободна. Ожидаемый удар — пригибаюсь. Хватаю за шкирку бритоголового, коленом попадаю ему в голову. Отталкиваю тяжёлую тушу, словно мешок с дерьмом, на второго урода.
Выхватить пистолет… Мысль обрывается грохотом.
Дикая боль пронзает правый бок. Подкашиваются ноги. Отчаяние заполняет разум. Сквозь муть слёз вижу третьего парня, который стоит с пистолетом в руке. Хватаюсь рукой за бок — горячая кровь липнет к рукам. Падаю на землю. Холодно. Всё плывёт и вертится, словно дикий «вертолёт» после пьянки. Вместо жестяного пейзажа кровавая дымка. Меня волокут по земле. Из-за гула едва различаю голоса.
— Передавай привет Юрию! — смеётся Тарасов.
Чувство беспомощности разрывает меня изнутри сильнее боли. Даже смерть не так страшна. Но неужели я проиграл? Им всё сойдёт с рук. Я уничтожу их! Смеюсь, отхаркиваясь кровью. Всё равно будет так… Как? Эта мысль тонет в разрывающем мозг вихре. И всплывает ответ.
«Передавай привет, Юрию!» — смех Тарасова отдаётся в больном сознании.
Я передам ему привет, сука!
Вот она спасительная мысль.
Юра, привет! Слушай, слушай меня и просыпайся!
Это всё происходит не с тобой! Я — не ты, и это — не твои воспоминания! Просыпайся, сукин ты сын! Просыпайся!
«Передавай привет, Юрию!» — звенит в голове. Больше ничего не остаётся.
Слушай меня! Слушай себя! Ты не здесь! Разве ты можешь быть на этой свалке? Сидишь дома на своём гребаном диване. В теплых тапочках. Давай, Юра! Просыпайся…
Белые стены расплываются. Сердце бешено колотится в груди. Незнакомая комната. Или… Начинаю узнавать. Я у себя дома? Точно: книжный шкаф, письменный стол, диван и кресло, в котором я сижу. На стене фотографии в гипсовых рамках в стиле прованс, с которых на меня смотрят отец, мать, сестра. Когда-то среди них была и Лера — была да сплыла.
Тянусь к мнемофону, но не могу нажать на кнопку — руки дрожат, как после дикого бодуна. Перед глазами ухмылка Дмитрия Тарасова.
— Всё, что угодно, лишь бы я его больше не видел! — голос Серого звучит, как наяву. Я испуганно оборачиваюсь. Никого нет.
— Придушу тебя, — неожиданно срывается с моих губ.
Кто я?
Вновь смотрю на фотографии. С самой большой на меня смотрит щуплый очкарик. Так точно — это я. Юра Никитин. И всегда им был, кроме тех воспоминаний, которые мне даёт Роберт. Вот же гад!
А как улыбался мне сегодня! Точно всё знал…
Вспоминаю репортаж по телевизору, который так его заинтересовал. Мёртвый полицейский… Тогда я спросил Роберта, знал ли он его. Зачем? Закрываю глаза ладонями — ведь я тогда спросил себя! Не потому ли, что смотрел на собственный труп?
Я был этим самым полицейским. Стасом Митрофановым.
Задыхаюсь от этой мысли. Встаю, держась за спинку дивана. Подхожу к окну — нужен свежий воздух. Вокруг уже белым-бело. Первый робкий снег за время моего «отсутствия» перерос в метель.
«Им всё сойдёт с рук», — чужая мысль раскалённым сверлом вонзается в мой разум.
Перед глазами лицо Серого, Тарасова, и… Владимира Петрова: губы чуть искривлены, челюсти сжаты, глаза зажмурены. Володька! Мы работали с ним в соседних кабинетах. Но я даже не знал, что он умер.
— Небось ещё и убийц прикрываете? — опять чужой голос слышится в голове. Чужой, но знакомый. И сладкий аромат бархатной кожи застывает в воздухе. Цветочный запах шампуня. И моя ладонь ложится на её грудь, проходит по плечам и талии…
— Ты трус, долбаный трус! — словно будильник звучат её слова.
Шла бы ты! — думаю я. Но эти мысли не мои. Я бы никогда не сказал Марине такое. Она же ангел. И даже воспоминания о ней делают меня счастливым.
— Я не трус! — говорю вслух, будто обращаюсь к ней. — Он трус, но не я.
Тут же становится стыдно за свои слова. Он спас меня. Или не меня вовсе? Он хотел отомстить?
«Я уничтожу вас!» — эта мысль звенела у него — у меня — ¬в голове перед смертью-пробуждением. А что сейчас? Я всё ещё хочу этого. Точно так же я хочу и Марину.
Беру диск из мнемофона, проверяю индикатор. Он не стёрт. Все воспоминания осталось на диске! Ведь я не умер…
Мариночка, Мариша… Хотела сенсацию? Она есть у меня. Посмотрим, насколько сильны твои амбиции! Странное чувство мести просыпается во мне. Или не во мне?
Номер телефона набираю не задумываясь. Только вовремя вспоминаю, что она не знает меня. Палец замирает над зелёной кнопкой.
Но ведь я её знаю.
Я знаю тебя, моя красавица.
— Привет, Юра, — зачем-то говорю я перед тем, как нажать кнопку вызова.
Тошке я позвонила, едва выйдя на улицу. С удивлением выслушала новость: завтра репетиции не будет, наши гении уезжают в Нью-Йорк на премию «Тони». То есть я знала, что они поедут, но что уже в эти выходные? Кажется, кто-то заработался и забыл следить за календарем. Что ж, это тоже к лучшему. Завтра утром напишу главу, потом погуляем с Тошкой, выходные – еще главы две или три, вот и почти финал.
В мой прекрасный план чуть было не вмешался Фил. Позвонил, едва я отключилась, и заявил, что я должна быть на благотворительном бал-маскараде в пятницу. Обязательно! Он, бедный, убивается на работе, делая мне пиар и убеждая «Нью-Йорк Таймс» еще неделю-другую подержать мои книги в списке бестселлеров, а я не посетила ни единого литературного мероприятия, не дала ни одного интервью и вообще ленивая жопа. Кстати, как там мой роман про Бонни, будет ли готов к концу месяца?
Я пообещала сдать роман в срок и попыталась отмазаться от бал-маскарада. Что я на нем забыла, в самом-то деле? Ничего! Меня там никто не знает, я никого не знаю…
– Вот и познакомишься, – перебил меня Фил. – Отличный повод хоть посмотреть на людей поближе. Перекинуться парой слов. Хватит трусить! Чтобы была на балу. Костюм любой, маска обязательна…
– Я не успею до завтра найти костюм! – это была последняя попытка свинтить. Но и она не удалась:
– Разве я сказал «завтра»? В следующую пятницу. Как штык! И учти, у тебя в контракте написано: посещение мероприятий на усмотрение продюсера, то есть меня. Ясно?
– Да, сэр. Как скажете, сэр.
– Так-то! – хмыкнул Фил и отключился.
А я, подумав о далекой-далекой следующей пятнице, тут же о благотворительном бале забыла.
Первая часть моего плана, написать главу и погулять с Антошкой, удалась чуть больше, чем полностью. Мы искупались в океане, поиграли в салочки, потом взяли пива, креветок и чипсов – и, найдя свободный пятачок под пальмами, сели потрындеть. О жизни, о любви.
– Сколько мы так не сидели, полгода?
– Почти. С тех пор как ты уехал в Штаты.
– И ни разу за два месяца в ЛА, – хмыкнул Тошка и надвинул кепку мне на глаза. – Кто-то был так занят, так занят!
Я фыркнула, стянула с себя кепку и стукнула ей Тошку.
– У кого-то была такая любовь, такая любовь с Томом!
– Ага, – неожиданно грустно вздохнул он. – Была.
– Не похоже, чтобы Том тебя бросил. Давай, колись, в чем дело.
Тошка вздохнул еще тяжелее, сделал брутальные щенячьи глазки и отобрал у меня кепку.
– Ты только не дерись, ладно? Я это… я жениться собираюсь.
Если бы я не сидела, то упала бы. А так – просто уронила креветку. Прямо себе на шорты.
– Ты – и жениться? Ты ж вроде замуж хотел!.. а… кто этот счастливчик?
– Барби. Мы думаем обосноваться в Нью-Йорке.
Больше ронять мне было нечего, так что я просто сидела и таращилась на Тошку, не зная, что сказать. Не «ты ж голубой», в самом-то деле! А Тошка протянул мне бутылку пива, упрятанную от бдительных полицейских в бумажный пакет, и похлопал по плечу.
– Ты не подавилась, нет?
– Не дождешься, – отмерла я. И уставилась на бутылку «Будвайзера», словно это она в школе признавалась мне в любви, украдкой целовалась со мной на переменках, а в девятом классе объявила, что ей нравятся мальчики, а я ей как сестра и всегда любимой сестрой и останусь. – Ну?
– Ну вот как-то так… короче, я тебе соврал.
– Я уже догадалась. Но почему, Тош? Тебе было достаточно просто сказать, что ты меня не любишь. Что ты в Карину из параллельного втюрился. Зачем было так радикально-то?
– Потому что я не хотел тебе врать. В смысле, насчет Каринки или другой девчонки. Я тебя любил тогда и сейчас люблю, просто… ну… – тяжести его вздоха позавидовал бы Том, чемпион по тяжелой вздыхалике. – Дурацкая история, на самом-то деле. Сейчас я понимаю, насколько дурацкая и какой я был дебил, что поверил…
Оказалось, ему мама в девятом классе под строжайшим секретом сообщила, что он – мой брат. Ага, прямо как в индийском кино. Мол, мама никак не могла забеременеть, они с папой из-за этого чуть не развелись, и тут вдруг Бен Донован зашел к ней не совсем трезвым на предмет дождаться, когда придет жена, а то он ключи забыл. Мама его и соблазнила, чисто ради шанса родить ребеночка. А Бен об этом вообще забыл. Нетрезвый был, случается.
На этом месте я недоверчиво хмыкнула: сильно ж папуле надо было нажраться, чтобы забыть такой примечательный факт биографии. Это если не считать того, что хоть папуля и блондин, но их с Тошкой за родню примет только слепой. А вот на своего отца Тошка очень даже похож. Не одно лицо, но глаза, нос и форма губ – идентичны.
А Тошка виновато пожал плечами:
– Я тоже не хотел верить, но мама мне показала результаты генетической экспертизы. Поддельные, ясен пень, но я ж не знал. Я не мог ей не поверить, ты же понимаешь – мама. Это до меня потом дошло, что она просто не хотела, чтобы я рано женился. Не то чтобы ей ты не нравилась, просто… ну… она у меня такая. Я к ней Барби не повезу, лучше обойдемся фотками. А то опять начнется: нет такой девушки, чтобы была достойна моего мальчика.
Я сочувственно похлопала Тошку по плечу. Его мама – та еще катастрофа. Настоящая еврейская мама, даром что блондинка. И как Тошка с такой мамой умудрился вырасти нормальным парнем, а не сюсей-мусей, не смеющей поперек мамули даже пукнуть? Хотя… если подумать, его заход по парням был той еще мстей мамуле.
Тошка покивал:
– Достойных меня мужчин тоже не было, но тут хотя бы не было риска «неправильно» жениться.
– Это-то я понимаю, но какого черта ты мне не сказал про «брата»?!
Пожав плечами, Тошка меня обнял, поцеловал в макушку.
– Тебе было бы слишком больно. А я этого не хотел.
– Больно?..
– Как мне. Понимать, что любишь сестру, хочешь сестру… я не хотел, чтобы с тобой было то же самое. Я думал, если скажу, что я гей – тебе станет противно, ну и…
– Дурак. Дурак, слышишь! Дебил, скотина! Я же тебя до сих пор!.. Мерзавец!..
Я рыдала, колотила Тошку кулаками в грудь, орала что-то ругательное, снова рыдала. Кажется, Тошке пару раз даже пришлось объяснять сердобольным прохожим, то у нас все в порядке, полицию и медиков вызывать не надо, мы сами справимся. А потом я как-то постепенно успокоилась в его руках, прижалась к его груди.
– Все хорошо. Правда, все хорошо. Тише.
– А ты меня больше не любишь. И не хочешь. Я чувствую, – пробормотала ему в шею, чуть поерзав у него на коленях.
– Люблю. Ты мне правда как сестра. Даже ближе. Я привык, что нельзя, понимаешь? Потому и парни – что с тобой ни одна девчонка не могла сравниться. Я вообще на других девчонок смотреть не хотел, это было бы предательство, понимаешь?
– Все равно дурак, – всхлипнула я. – Я из-за тебя хотела операцию по смене пола сделать. Но испугалась, что это больно…
Тошка подозрительно хрюкнул.
– Ага, правильно. Операция – это больно.
– Не операция, – сердито поправила его я. – А это, ну… трахаться в задницу.
Этот паразит заржал. Громко. Жизнерадостно. С подвыванием.
– Ах ты!.. – я стукнула его в грудь и тоже заржала. От общего идиотизма ситуации. Санта-Барбара, вашу за ногу!
– Тише, Тишка, не дерись! – Он поймал меня за обе руки и прижал к себе. Так мы с ним и ржали в обнимку, пока ржачки не закончились, и не остались одни всхлипывания с подвываниями на тему «ой-ой-ой, мой животик!»
– Значит, Барби. А как же «не могу смотреть на других девчонок»?
– Ну вот как ты смогла посмотреть на кого-то другого, так и я смог. Знаешь, это погано – чувствовать себя виноватым.
– Ага, знаю. Но тебе не надо… ну… погоди-ка! Я же вышла замуж почти семь лет назад! Почему ты тогда себе девчонку не завел?
– Кобылевский не в счет. Ты его не любила, только за ним пряталась.
Я чуть было не возмутилась, как это – не любила? Но, подумав полсекунды, поняла: Тошка прав. То, что у меня было с Кобылевским, на любовь похоже примерно как крабовые палочки на краба. У меня ни разу при виде него не заходилось сердце, как при виде Бонни. Я никогда не представляла, как он будет выглядеть без костюма и нельзя ли с него отлить Конана ню. Это было что-то скучное, безопасное и пресное, как «полезные» щи его мамы.
Но, получается, Тошка знает, что я влюблена… то есть – вся труппа видит, что я схожу с ума по Бонни Джеральду? Боже… как стыдно…
– Всем заметно?
– Угу, – Тошка сочувственно погладил меня по голове. – Но это пройдет. Напишешь про него, и как рукой снимет. Сколько тебе осталось?
– Глав пять-шесть… погоди, откуда ты знаешь?
– Кто-то вчера ноут на подоконнике оставил. А пароль не сменил.
– Ах ты!.. и как тебе?
Тоха рассмеялся.
– Круто. Где ты столько про него раскопала? И если про мафию – правда, не боишься?
– Не-а, не боюсь. Фил сказал, что будет очень круто, если я напишу книгу про Бонни, главное, сделать морду кирпичом и «все имена вымышлены, все совпадения случайны, великий Бонни Джеральд только вдохновил великого Тая Роу на очередной сугубо художественный шедевр». А все проблемы с Бонни он, если что, урегулирует сам.
– А на вопрос «откуда дровишки» не отвечаем, товарищ Штирлиц.
– А надо? – глянув в умирающие от любопытства синие брутальные глазки, я вздохнула: – Но если ты кому хоть слово об этом скажешь, я тебя убью, товарищ Вайнштейн. Понял?
– Яволь!
Для убедительности показав Тошке кулак, я ему все рассказала. О первом походе в «Зажигалку», о нечаянном совпадении и полутора месяцах свиданий с закрытыми глазами. О караоке и безумной репетиции вчерашним вечером. То, что не рассказывала даже ближайшей подруге Манюне.
– …последний кадр, занавес. Продолжения истории не будет.
Несколько мгновений помолчав, Тошка присвистнул.
– Ты даешь… я тобой горжусь! А чой-та не будет? Тебе надоело его трахать? – он хмыкнул, вспомнив «чуть операцию по смене пола не сделала». – Мне, что ли, попробовать…
– Ах ты!..
Мы рассмеялись вместе. Потом Тошка погладил меня по щеке, поцеловал в нос.
– Зря ты насчет «не будет». Джерри на этой постановке сам на себя не похож, ведет себя, словно в монастырь записался. Вольнослушателем. Девчонки из труппы в глубоких обидках: никого из них не трогает. Не то что раньше, за постановку – всю труппу кроме Тома, невзирая на пол и возраст. Барби говорит, Мартин к нему подкатывал – тоже бесполезняк, хотя на предыдущей постановке вовсю трахались. Народ уже беспокоится, не стал ли Джерри импотентом.
– Хера себе импотент, вчера чуть меня не отымел прямо в зале! – возмутилась я и удивленно уставилась на снова ржущего Тошку.
– На вас не угодишь, матушка. Не замечает – плохо, чуть не трахнул прямо на репетиции – тоже плохо. А ты не думала, что он тебя узнал и просто ждет, пока ты сама признаешься, храбрый заяц?
Я покачала головой, вспомнив его вчерашнее лицо.
Нет. Не узнал. И не узнает. Не совмещается в его голове прекрасная незнакомка со стеком и скучная кофейная девчонка, по уши в него влюбленная. Если бы совмещалась – вряд ли бы он вчера смотрел на меня этак снисходительно, почти презрительно.
Нет.
Антошка только вздохнул.
– Тебе виднее, конечно. Но мне кажется, ты дуришь, сестренка. Скажи ему. Он нормальный парень, хоть и псих. И влюблен без памяти, сама ж видишь.
Я упрямо помотала головой. Нет, не вижу. И говорить не буду. А если Тошка сейчас еще тоном Ирвина скажет «ты передумаешь» – я его… я его… пивом оболью, вот!
Но он не сказал. И, наверное, зря.
А ещё в здании Тринадцатого отдела жил кот.
Обычный такой с виду кот, породы «бич помойный» и окраса «рижская шпрота». Вот только котик часто путал пол со стенами и потолком, расхаживая по ним. Но поскольку дело происходило в отделе, то Норвуд не обращал на это особого внимания. Ну ходит и ходит, мало ли, может, ему так удобно. Ещё одной особенностью котика было то, что он просто обожал находиться в кабинетах, где проходили допросы преступников.
Норвуд, собственно, так с ним и познакомился, во время допроса одного оборотня. Преступник сначала упирался, дерзил, а как котик просочился под дверью и уселся справа от Ричарда, так сразу стал как шёлковый и всё рассказал. Эйдан потом на вопрос о том, что это за кот, сказал, что это Би Хань. И понимай это, Норвуд, как знаешь. Нет, он всё порывался загуглить, что это вообще за имя такое, но всё как-то не складывалось. А Би Хань тем временем обзавелся собственной лежанкой и мисочкой в норвудовском кабинете. И со временем стал даже на руки забираться и мурчать, особенно когда Ричард был на грани отчаяния из-за не продвигающихся вперёд дел. Кот словно говорил, мол, не дрейфь, всё образуется. И всё действительно образовывалось. Находились нужные зацепки, свидетели, улики. Коллеги Ричарда смотрели на него со странным выражением на лице, когда тот мимоходом чесал за ушком идущего куда-то по своим делам кота.
***
— Эйдан, хватит на меня так смотреть! Я всего лишь сделал котоселфи! — возмутился Норвуд, провожая взглядом абсолютно счастливого Би Ханя, который выплывал (да-да, именно выплывал, в полметре от пола!) из его кабинета с гордо поднятым хвостом.
— Знаешь, только ты можешь вести себя с сыном дракона, как с простым котом, — покачал головой Эйдан. — Пойдём, нас ждёт Шепард.